Китай в средневековом мире. Взгляд из всемирной истории

Послесловие. Круговое Движение или поступательное развитие? (Что сказал бы магрибский мыслитель о Китае)

Более чем вероятно, что читатель, добравшийся до конца нашей книги, будет утомлен монотонностью повествования. Как на карусели, мелькают одни и те же картинки: приход к власти — расцвет могущества — попытки реформ — кризис — восстания, наводнения, нашествия варваров — утрата Небесного мандата. Если бы не вставки, призванные синхронизировать китайскую историю с историей мировой, то ощущение deja vu было бы еще сильнее.

Во многом такое однообразие задано характером источников. Китайская государственная традиция является на нашей планете самой древней из непрерывных. И точно такой же является китайская традиция историописания. Из века в век историю Поднебесной писали люди, получившие одно и то же образование, обладавшие одной и той же картиной мира, одинаковыми ценностными ориентациями. Они писали по одним и тем же правилам, ориентируясь на общие образцы, используя одинаковые стереотипы.

Схожие явления можно найти повсюду в мире. Средневековые миссионеры описывали нравы язычников — пруссов или полабских славян — в тех же терминах, что и римские писатели, повествующие о древних германцах. Но в Европе традиции и прерывались чаще, и не были унифицированными. Рассказы одних хронистов почти всегда можно проверить рассказами других современных им историков. Но, главное, доступны иные источники — жития святых, дневники, мемуары, актовый материал. В Китае же преобладание официального исторического нарратива над другими типами источников пока[29] выглядит подавляющим. А имперская историография всегда ориентирована на стабильность и повторяемость — в мире ничего радикально нового не происходит, разве что древняя добродетель слабеет и нравы портятся.

Однако циклизм китайской истории не объясняется лишь историографическими моделями, он существовал и в реальности.

История имела свойство повторяться далеко не только в Поднебесной. В наших экскурсах в историю средневековой Ойкумены мы постоянно вели диалог с автором, чье имя почти не называли. Речь идет о знаменитом магрибском мыслителе Ибн-Хальдуне (1332–1406). Судья, дипломат, философ и историк, он служил правителям Туниса и Марокко, Аль-Андалуса, Египта и вел беседы с самим Тимуром.

Сегодня Ибн-Хальдуна называют «отцом социологии», «отцом экономической науки», писал он трактаты по праву, формальной логике, обсуждал учение суфиев, но самое цитируемое его произведение — «Книга назидательных примеров по истории арабов, и персов, и берберов, и их современников, имевших большую власть». Она открывается разделом «Введение о превосходстве науки истории», в котором описываются основные циклы истории государств, расположенных рядом с жителями «открытых мест» — кочевниками.

Важнейшую роль в построениях этого историка играет понятие асабия, которое можно перевести как «отвага», «доблесть», «спаянность», «коллективная солидарность» или «воинская сплоченность». Наиболее развита асабия у бедуинов, живущих суровой и опасной жизнью, впрочем, такими качествами могут обладать и племена горцев. Если соседнее государство богато, но лишено добродетелей и воинской силы, оно легко становится добычей этих воинственных доблестных племен.

«Знай, что, поскольку жизнь на открытом пространстве… является причиной мужества, то неудивительно, что данный дикий народ мужественнее, нежели другой, способнее к тому, чтобы обрести преобладание и вырвать из рук других народов все, что пожелает.

Но и внутри одного народа положение дел меняется с течением времени. Переходя в зажиточные местности, начиная благоденствовать и привыкать к изобилию средств поддержания жизни, он теряет мужественности настолько же, насколько уменьшается его дикость и жизнь на открытых пространствах..»

Отвага и асабия уходят в прошлое, дети и тем более внуки завоевателей становятся изнеженными и жадными, вкусив богатства и роскоши завоеванной страны. Они заботятся только о себе и о своем благе, угнетают покоренное население, увеличивая налоги и порождая к себе ненависть. И вскоре их государство гибнет под ударами другого, более мужественного и более спаянного народа.

Ибн-Хальдун утверждает, что в среднем срок жизни государства не превышает трех поколений (срок деятельности каждого поколения составляет, с его точки зрения, 40 лет), за это время асабия исчезает полностью — и государство не может себя защитить.

Наблюдения магрибца разнообразны и интересны. Он пишет и о пропорции между доходами с тяглового населения с одной стороны, размерами и аппетитами элиты — с другой. Когда эта пропорция нарушается, знать и чиновники стремятся забрать для себя и тот доход, который необходим для защиты государства и поддержания его благосостояния. Он входит в детали отношений между оседлыми и кочевыми народами, пишет о роли ислама и вообще — религиозного энтузиазма, способного сплотить разрозненные племена даже крепче родственных уз.

В странах Магриба, Леванта, Центральной Азии все шло так, как описал Ибн-Хальдун. Западная Европа довольно рано вырывается из этого круговорота. Но насколько наблюдения мудрого магрибца могут быть применимы для Китая?

Китайские мудрецы с ними в основном согласились бы. Они сами говорили, что варвары угрожают только тому государству, где угасла добродетель, а также о том, что «счастье варваров редко длится более ста лет». Все империи той эпохи: Северная Вэй — империя народа тоба, Ляо — «Железная империя» киданей, Цзинь — «Золотая империя» чжурчженей, Юань — «Предначальная империя» монголов — повторяли путь, обозначенный Ибн-Хальдуном и в какой-то мере учтенный империей Цин, которая старалась не давать маньчжурам забыть родину и доблесть, а также препятствовала смешению культур завоевателей и завоеванных.

Современные макросоциологи любят применять законы Ибн-Хальдуна и ко всему Китаю, рассчитывая срок, необходимый для того, чтобы перепроизводство элит (знати, чиновников, монахов) вызвало бы серьезные трудности в жизни империи — разрушение дамб, сокращение поступления налогов, восстания и вторжения.

И все же в истории Китая было нечто, не охваченное пытливым умом магрибского историка. Прежде всего — бюрократия. Ибн-Хальдун невысоко ставил чиновников, с его точки зрения, неспособных эффективно управлять хозяйственной жизнью, склонных к коррупции. Но он не сталкивался с настоящим, потомственным имперским чиновничеством, обладавшим развитыми представлениями о долге и чести, спаянном узами корпоративной солидарности, не уступающим асабии бедуинов. Среди китайских шэнши могли попадаться коррупционеры, бездарности, интриганы. Но именно эта среда каждый раз спасала китайское государство, порой возрождая его из пепла, как птицу Феникс. Вспомним последнюю из рассмотренных нами династий — Мин. Чиновники знали, что за несогласие с мнением императора или его очередного временщика их ждет суровое наказание. Но все равно год за годом подавали петиции, указывая на непорядки и предлагая меры по их искоренению. За это их ссылали, били палками, казнили, а они все равно продолжали высказывать свою точку зрения, согласно конфуцианскому и легистскому пониманию о благе. Уже за одно это они достойны уважения и были почитаемы в народе. Честный чиновник, бросающий вызов несправедливости, — вот кто часто становился лидером восстания, а еще чаще — героем литературного произведения. Чиновники могли выступать консервативной силой, препятствующей преобразованиям, но могли и затормозить неминуемый распад страны.

Любопытно, что Ибн-Хальдун, придавая большое значение уровню развития цивилизации, не учитывал такой фактор, как этнокультурная идентичность и способность населения ее отстаивать, даже тогда, когда государство не могло этого делать. Вспомним отчаянные попытки «китайского реванша» во времена Лючао или решительное сопротивление чжурчженям населения Южной Сун вопреки воле правительства. Китайский народ никогда пассивно не ожидал решения своей участи и не мирился с господством чужеземцев, даже если у тех была высока воинская сплоченность и даже если они и пытались учитывать традиции китайской государственности.

Надо сказать, что сам Ибн-Хальдун вовсе не был фаталистом, описывая судьбы государств. Он давал советы правителям, как избежать ослабления государства, причем советы лежали как в юридической, так и в экономической плоскости. Он видел, что разделение труда может дать дополнительную прибыль, что правитель должен уважать право собственности и не злоупотреблять порчей монеты. Возможно, если бы он ознакомился с историей Поднебесной, он смог бы оценить роль внезапных прорывов в развитии производительных сил. Мы не раз наблюдали, как качественное изменения в технологии рисосеяния или освоение новых культур — сорго, картофеля, арахиса, подсолнечника, маиса — существенно влияли на демографическую ситуацию. Технологические инновации в военном деле, ремеслах и промыслах, изменения торговых путей если не полностью избавляли китайскую историю от повторяемости, все же делали ее менее предсказуемой.

Но главной сферой, где происходили подлинные прорывы и вместе с тем обеспечивалась непрерывность развития, была культура. Несмотря на свою ориентированность на образцы, она не перестает удивлять наблюдателя. Часто культура тщательно устанавливает рамки, чтобы потом их нарушать. Только знакомство с ней позволяет избежать представления о монотонности китайской истории. Фантастическая глубина философской мыли, синтез искусств, наук, учения о государстве, стремление к следованию канонам и при этом чествование творцов, принципиально эти каноны нарушающих, — все это опровергает претензии Запада на монополию в инновационном развитии.

Ибн-Хальдун, наверное, с нами бы согласился.