Китайская классическая поэзия в переводах Л .Эйдлина

В пути и в пути,

и снова в пути и в пути...

Так мы, господин,

расстались, когда мы в живых.

Меж нами лежат

бессчетные тысячи ли,

И каждый из нас

у самого края небес.

Дорога твоя

опасна да и далека.

Увидеться вновь,

кто знает, придется ли нам?

Конь хуских степей[2]

за северным ветром бежит,

И птицы Юэ[3]

гнездятся на южных ветвях.

А вот от меня

всё далее ты, что ни день.

Одежда висит

свободней на мне, что ни день.

Плывут облака,

всё белое солнце закрыв,

И странник в дали

забыл, как вернуться домой.

Тоска по тебе

состарила сразу меня.

Вслед месяцам год

приходит внезапно к концу.

Но хватит уже,

не буду о том говорить...

Себя береги,

ешь вовремя в долгом пути!

Зелена, зелена

на речном берегу трава.

Густо, густо листвой

ветви ив покрыты в саду.

Хороша, хороша

в доме женщина наверху —

Так мила и светла —

у распахнутого окна.

Нежен, нежен и чист

легкий слой белил и румян.

И тонки и длинны

пальцы белых прелестных рук.

Та, что в юные дни

для веселых пела домов,

Обратилась теперь

в ту, что мужа из странствий ждет.

Из чужой стороны

он никак не вернется к ней,

И пустую постель

очень трудно хранить одной.

Вечно зелен, растет

кипарис на вершине горы.

Недвижимы, лежат

камни в горном ущелье в реке.

А живет человек

между небом и этой землей

Так непрочно, как будто

он странник и в дальнем пути.

Только доу вина —

и веселье и радость у нас:

Важно вкус восхвалить,

малой мерою не пренебречь.

Я повозку погнал, —

свою клячу кнутом подстегнул

И поехал гулять

там, где Вань, на просторах, где Ло.[4]

Стольный город Лоян, —

до чего он роскошен и горд.

«Шапки и пояса»[5]

в нем не смешиваются с толпой.

И сквозь улицы в нем

переулки с обеих сторон,

Там у ванов и хоу

пожалованные дома.[6]

Два огромных дворца

издалёка друг в друга глядят

Парой башен, взнесенных

на сто или более чи.

И повсюду пиры,

и в веселых утехах сердца!

А печаль, а печаль

как же так подступает сюда?

Такой уж сегодня

хороший праздничный пир,

Что радость-веселье

словами не передать.

Играют на чжэне, —

и чудный напев возник,[7]

И новые песни

полны красот неземных.

Искусники эти

поют о высоких делах.

Кто музыку знает,

их подлинный слышит смысл.

У каждого в сердце

желанье только одно:

Ту тайную думу

никто не выскажет вслух,

Что жизнь человека —

постоя единый век,

И сгинет внезапно,

как ветром взметенная пыль,

Так лучше, мол, сразу

хлестнуть посильней скакуна,

Чтоб первым пробиться

па главный чиновный путь,

А не оставаться

в незнатности да в нищете,

Терпеть неудачи,

быть вечно в муках трудов!

На северо-западе

высится дом большой.

Он кровлей своей

с проплывающим облаком вровень.

Цветами узоров

в нем окна оплетены,

Он башней увенчан

в три яруса вышиною.

Из башни доносится

пенье и звуки струн.

И голос и музыка,

ах, до чего печальны!

Кто мог бы еще

этот грустный напев сочинить?

Наверное, та,

что зовется женой Ци Ляна...[8]

«Осенняя шан»

вслед за ветром уходит вдаль,[9]

И вот уже песня

в каком-то раздумье кружит...

Сыграет напев,

трижды вторит ему затем.

В напевах волненье

ее безысходной скорби.

От песен не жалость

к певице за горечь мук,

А боль за нее, —

так друзья и ценители редки, —

И хочется стать

лебедей неразлучной четой

И, крылья расправив,

взлететь и подняться в небо!

Вброд идя через реку,

лотосов я нарвал.

В орхидеевой топи

много душистых трав.

Всё, что здесь собираю,

в дар я пошлю кому?

К той, о ком мои думы,

слишком далекий путь.

Я назад обернулся

глянуть на дом родной.

Бесконечно дорога

тянется в пустоте.

Тем, кто сердцем едины,

тяжко в разлуке жить!

Видно, с горем-печалью

к старости мы придем.

Сияньем луны

всё ночью озарено.

Сверчок на стене

ткать теплое платье зовет.[10]

Ручка Ковша

повернулась к началу зимы.

Множества звезд

так отчетливо-ясно видны!

От белой росы

намокла трава на лугах:

Времени года

смениться пришла пора.

Осенних цикад

в деревьях разносится крик.

Черная ласточка

умчалась от нас куда?

Те, что когда-то

росли и учились со мной,

В выси взлетели

и крыльями машут там.

Они и не вспомнят

о дружбе руки в руке,

Кинув меня,

как оставленный след шагов.

На юге Корзина,

на севере Ковш — для небес.

Небесной Корове

ярма не наденешь вовек.

И друг, если нет

нерушимости камня в нем, —

Пустое названье:

что он доброго принесет!

Гнется, гнется под ветром

тот бамбук, что растет сиротою,

Укрепившись корнями

на уступе горы великой...

Мы с моим господином

поженились только недавно.

Повилики стеблинка

в этот раз к плющу приклонилась.

Как траве повилике

вырастать указано время,

Так обоим супругам

повстречаться час предназначен.

Я уже и от дома

далеко выходила замуж.

Но за далями дали,

и опять между нами горы.

Думы о господине

очень скоро могут состарить:

Он в высокой коляске

что же так с прибытием медлит![11]

Я горюю о том, что

распускается орхидея,

От цветенья которой

всё вокруг осветится ярко,

И что вовремя если

орхидею сорвать забудут,

Лепестки ее следом

за осенней травой увянут.

Господин непременно

сохранит на чужбине верность,

И, рабе его низкой,

мне тревожиться разве надо!

У нас во дворе

чудесное дерево есть.

В зеленой листве

раскрылись на нем цветы.

Я ветку тяну,

срываю ее красу,

Чтоб эти цветы

любимому поднести.

Их запах уже

наполнил мои рукава.

А он далеко —

цветы не дойдут туда.

Простые цветы,

казалось бы, что дарить?

Они говорят,

как давно мы в разлуке с ним![12]

Далеко, далеко

в выси неба звезда Пастух,

И светла, и светла

ночью Дева, где Млечный Путь.

И легки, и легки

взмахи белых прелестных рук.

И снует, и снует

там на ткацком станке челнок.

День пройдет, а она

не успеет соткать ничего,

И от плача ее

слезы падают, точно дождь.

Млечный Путь — Хань-Река

с неглубокой прозрачной водой —

Так ли непроходим

меж Ткачихою и Пастухом?

Но ровна и ровна

полоса этой чистой воды...

Друг на друга глядят,

и ни слова не слышно от них!

Я назад повернул

и погнал лошадей моих прямо,

Далеко, далеко

их пустил по великой дороге.

Я куда ни взгляну —

беспредельны просторы, бескрайни!

Всюду ветер восточный

колышет деревья и травы.

Я нигде не встречаю

того, что здесь ранее было, —

Как же можно хотеть,

чтоб движенье замедлила старость!

И цветенью и тлену

свое предназначено время.

Потому-то успех

огорчает неранним приходом.

Ни один человек

не подобен металлу и камню,

И не в силах никто

больше срока продлить себе годы.

Так нежданно, так вдруг

превращенье и нас постигает,[14]

Только добрую славу

оставляя сокровищем вечным

Та стена на востоке

высока и тянется долго,[16]

Извивается в далях

неразрывным нигде заслоном.

И когда буйный ветер,

землю вверх взметая, поднялся,

Там осенние травы

разрослись и всё зеленеют.

Времена — все четыре —

за одним другое на смену,

И уже вечер года

с быстротой какой набегает!

В «Песнях», в «Соколе быстром»,

есть избыток тяжкой печали,

А «Сверчок» в этих «Песнях»

удручает робостью духа.[17]

Так не смыть ли заботы,

волю дав велениям сердца:

Для чего людям нужно

па себя накладывать путы…

В Янь-стране, да и в Чжао[18]

очень много прекрасных женщин,

Среди них всех красивей —

светлолицая, словно яшма,

И она надевает

из тончайшего шелка платье

И выходит к воротам,

чтоб разучивать «чистые песни».[19]

Звуки струн и напевы

до чего ж у нее печальны!

Когда звуки тревожны,[20]

знаю, сдвинуты струн подставки;

И в возвышенных чувствах

поправляю одежду чинно,

И, растроганный думой,

подхожу к певице несмело,

Про себя же мечтаю

быть в летящих ласточек паре,

Той, что глину приносит

для гнезда к госпоже под крышу!

Я погнал колесницу

из Восточных Верхних ворот,

Вижу, много вдали

от предместья на север могил.[21]

А над ними осины

как шумят, шелестят листвой.

Сосны и кипарисы

обступают широкий путь.

Под землею тела

в старину умерших людей,

Что сокрылись, сокрылись

в бесконечно длинную ночь

И почили во мгле,

там, где желтые бьют ключи,[22]

Где за тысячу лет

не восстал от сна ни один.

Как поток, как поток,

вечно движутся инь и ян,[23]

Срок, отпущенный нам,

словно утренняя роса.

Человеческий век

промелькнет, как краткий приезд:

Долголетием плоть

не как камень или металл.

Десять тысяч годов

проводили один другой.

Ни мудрец, ни святой

не смогли тот век преступить.

Что ж до тех, кто «вкушал»,

в ряд стремясь с бессмертными встать,

Им, скорее всего,

приносили снадобья смерть.[24]

Так не лучше ли нам

наслаждаться славным вином,

Для одежды своей

никаких не жалеть шелков!

Все то, что ушло,

отчуждается с каждым днем,

И то, что приходит,

роднее нам с каждым днем...

Шагнув за ворота

предместья, гляжу вперед

И только и вижу

холмы и надгробья в ряд.

А древних могилы

распаханы под поля,

Сосны и кипарисы

порублены на дрова.

И листья осин

здесь печальным ветром полны.

Шумит он, шумит,

убивая меня тоской.

Мне снова прийти бы

ко входу в родимый дом.

Я хочу возвратиться,

и нет предо мной дорог!

Человеческий век

не вмещает и ста годов,

Но содержит всегда

он на тысячу лет забот.

Когда краток твой день

и досадно, что ночь длинна,

Почему бы тебе

со свечою не побродить?

Если радость пришла,

не теряй ее ни на миг:

Разве можешь ты знать,

что наступит будущий год!

Безрассудный глупец —

кто дрожит над своим добром.

Ожидает его

непочтительных внуков смех.

Как преданье гласит,

вечной жизни Цяо достиг.[25]

Очень мало притом

на бессмертье надежд у нас.

Холодный, холодный

уже вечереет год.

Осенней цикады

печальней в сумерках крик.

И ветер прохладный

стремителен стал и жесток,

У того же, кто странствует,

зимней одежды нет.

Одеяло в узорах

отдал Деве с берега Ло,[26]

С кем я ложе делила,

он давно расстался со мной.

Я сплю одиноко

всё множество долгих ночей,

И мне в сновиденьях

привиделся образ его.

В них добрый супруг,

помня прежних радостей дни,

Соизволил приехать,

мне в коляску взойти помог.

Хочу, говорил он,

я слушать чудесный смех,

Держа твою руку,

вернуться с тобой вдвоем...

Хотя он явился,

но это продлилось миг,

Да и не успел он

в покоях моих побыть...

Но ведь у меня

быстрых крыльев сокола нет.

Могу ль я за ним

вместе с ветром вослед лететь?

Ищу его взглядом,

чтоб сердце как-то унять.

С надеждою все же

так всматриваюсь я в даль,

И стою, вспоминаю,

терплю я разлуки боль.

Текут мои слезы,

заливая створки ворот.

С приходом зимы

наступила пора холодов,

А северный ветер —

он пронизывает насквозь.

От многих печалей

узнала длину ночей,

Без устали глядя

на толпы небесных светил:

Три раза пять дней —

и сияет луны полный круг.

Четырежды пять —

«жаба» с «зайцем» идут на ущерб...[27]

Однажды к нам гость

Из далеких прибыл краев

И передал мне

привезенное им письмо.

В начале письма —

как тоскует по мне давно,

И далее всё —

как мы долго в разлуке с ним.

Письмо положила

в рукав и ношу с собой.

Три года прошло,

а не стерлись эти слова...

Что сердце одно

любит преданно на всю жизнь,

Боюсь, господин,

неизвестно тебе о том.

Однажды к нам гость

из далеких прибыл краев

И передал мне

он узорчатой ткани кусок:

Меж нами легло

десять тысяч и больше ли,

Но давний мой друг

все же сердцем своим со мной.

В узоре чета

юань-ян, неразлучных птиц.

Из ткани скрою

одеяло «на радость двоим».

Его подобью

ватой — нитями вечной любви.

Его окаймлю

бахромой — неразрывностью уз.[28]

Как взяли бы клей

и смешали с лаком в одно, —

Возможно ли их

после этого разделить!

Ясный месяц на небе —

белый и яркий, яркий —

Осветил в моей спальне

шелковый полог кровати.

И в тоске и печали

глаз я уже не смыкаю

И, накинув одежду,

не нахожу себе места...

У тебя на чужбине

хоть и бывает радость,

Ты бы все-таки лучше

в дом наш скорей вернулся.

Выхожу из покоев,

долго одна блуждаю:

О тоске моей мысли

разве кому перескажешь?..

И, вглядевшись в дорогу,

снова к себе возвращаюсь.

Тихо падая, слезы

платье мое орошают.