Китайская классическая поэзия в переводах Л .Эйдлина

Учителем нашим[31]

такой был завет оставлен:

«Печальтесь о правде,

пусть вас не печалит бедность»...

И взор поднимаю,

но тех высот не достигну, —

Хочу одного лишь,

к трудам стремлюсь неустанно.[32]

Вот взял я мотыгу

и рад крестьянским заботам.

Довольной улыбкой

вселяю в пахаря бодрость...

И ровное поле

обвеял далекий ветер,

И крепкие всходы

уже набухают новым.

Хотя еще рано

подсчитывать доблесть года,

Но даже в работе

нашел для себя я счастье.

Пашу или сею —

и отдыху знаю время.

Случайный прохожий

не спросит меня о броде.[33]

А спрячется солнце,

все вместе домой уходим.

Там полным кувшином

порадую я соседа.

Стихи напевая,

дощатую дверь прикрою...

И, кажется, стал я

простым хлебопашцем тоже.

Укрыл я следы

за бедной дощатой дверью.

Уйдя далеко

от мира, порвал я с ним.

Вокруг погляжу,

никто обо мне не знает.

Простая калитка

захлопнута целый день...

Холодный, холодный

к вечеру года ветер,

И сыплется, сыплется

круглые сутки снег.

Я слух приклоняю —

ни шороха и ни скрипа,

А перед глазами

чистейшая белизна.

Дыхание стужи

проникло в мою одежду.

Корзина и тыква

мне реже служат теперь.[34]

И бедно, и тихо,

и пусто в моей каморке,

Здесь нет ничего,

что бы радость давало мне.

И только читаю

тысячелетние книги,

Все время, все время

вижу подвиги старины.

До нравов высоких

не в силах моих добраться:

Я едва научился

твердо бедность переносить.[35]

И если Пинцзиню

даже следовать я не буду,[36]

Разве жизнь на приволье

не разумней всего, что есть?

Спрятал я свои мысли

в стороне от сказанной речи,[37]

И к тебе эти строки

разгадать не сможет никто!

Так исподволь тихо

осень пришла к концу —

И зябкая дрожь

от ветра и от росы.

У вьющихся трав

той яркости прежней нет.

Деревья в саду

пусты — облетела листва.

А воздух промыт —

исчезла последняя грязь.

Во весь их простор

пределы небес высоки.

От скорбных цикад

ни звука не сбереглось.

Лишь стаи гусей

кричат среди облаков...

В тьме тем превращений,

в чередованье вещей

И жизнь человека

разве сама не труд?

С древнейших времен

для всех неизбежна смерть,

Но вспомню о ней,

и сердце бедою жжет.

Удастся ли чем

умерить мою печаль?

Я мутным вином

сумею себя отвлечь:[40]

Что будет в веках,

о том не дано нам знать,

И пусть хоть оно

продлит это утро дня!

В далях, далях времен

наших предков ряды,

Где в начале начал

Яо — царь Тао Тан,[41]

Где все в той же дали

гости Юя за ним[42]

Пронесли сквозь века

к нам свой благостный свет.

Друг драконов Юйлун

Ся с усердьем служил,[43]

Государи Шивэй

Шан в делах помогли.[44]

Щедр умом и глубок

тот сановник сыту,[45]

Кто из Тао сынов

первым поднял мой род.

Смуты, смуты полны

дни «Воюющих царств».[46]

В пустоте, в пустоте

пал и Чжоуский дом.[47]

Птица вещая фэн

укрывалась в лесу,

И отшельник-мудрец

жил глубоко в горе.

И рогатый дракон

закружил в облаках,

И стремительный кит

бег волны преградил.

По веленью небес

возвеличилась Хань,

И возлюблен судьбой

Миньский князь Тао Шэ.[48]

Как блестящ, как велик

Миньский князь Тао Шэ:

На роду у него

за драконом взлетать.[49]

Меч сжимая в руке,

мчался ветром в поход:

Славой имя покрыл

он в победных боях.

Царь поклялся пред ним

и горой и рекой[50]

И удел ему дал

во владенье — Кайфын.

Неустанен в трудах

был чэнсян Тао Цин,[51]

С чистым сердцем ступив

на дорогу отца.

Не стихая, бежит

этот вечный родник.

Вся в листве, вся в цветах

эта мощная ветвь.

Был для множества рек

здесь единый исток.

Сколько новых ветвей

отошло от одной!

Для всего был свой час —

для безмолвья и слов,

И покорны судьбе

униженье и блеск.

В наше время уже

при владычестве Цзинь

Яркой доблести свет

засиял над Чанша.[52]

О бесстрашный Хуань,

славный воин Чанша!

Сколь отважен он был,

столь же честен и добр.

Сын небес — государь

в нем возвысил наш род:

Это им покорен

был полуденный край.

Все деянья свершив,

на покой он ушел.

На вершину взнесен,

оставался он прост.

Нет, не скажет никто,

что с такою душой

И сейчас человек

может встретиться нам!

Строг к себе и к другим

Тао Мао, мой дед,

Был усерден в конце,

как в начале пути.

Благороден и прям

на сановных местах,

Мир и ласку простер

он на тысячу ли.

Человеколюбив

был покойный отец.

Прост и ровен с людьми,

скромен, искренен, чист.

Вверил жизнь он гряде

в ветре мчащихся туч,[53]

Не смущали его

ни веселье, ни гнев.

Ах, как чувствую я

эту малость мою!

К тем подъемлю свой взор,[54]

но до них далеко!

Со стыдом обернусь —

седина на висках,

А за мной только тень.

И стою одинок.

Из трех тысяч грехов,

говорят мудрецы,

Без потомства прожить —

самый тягостный грех.[55]

Так бесхитростно я

о себе размышлял...

Вдруг послышался плач:

ты родился, мой сын!

Я гаданьем узнал

нам ниспосланный день.

Прорицатель нашел

и счастливейший час.

Дал я имя, чтоб ты

был почтительным — Янь.

Дал прозванье, чтоб ты

был в стремленьях — Цю-сы.

«Равно вежлив и добр —

будь то утро иль ночь...

Помни это всегда,

это в сердце храни...»[56]

Пусть примером тебе

служит в жизни Кун Цзи,[57]

Ты приблизься к нему,

до него поднимись.

«От урода-отца

в ночь дитя родилось.

Он в испуге над ним

молит — дайте огня!»[58]

Человеческий мир —

всяк с живою душой...

Разве только один

я веду себя так?

Ты увидел тобой

порожденную плоть

И живешь в этот миг

тем, чтоб сын был хорош.

Я не раз от людей

в подтвержденье слыхал,

Что отцовская страсть

не должна быть иной.

Эти солнце с луной...

День помчится за днем

Незаметно уйдет

твое детство им вслед.

Счастье к нам никогда

не приходит само,

А несчастья зато

не дают себя ждать.

Так пораньше вставай

и попозже ложись.

Вот талантов тебе

я желаю каких.

Если ж доля твоя

бесталанным прожить,

И тогда я стерплю.

Что поделаешь, сын?

Уже сединою

виски у меня покрылись.

И мышцы и кожа

свою утратили свежесть.

Хотя в моем доме

и пять сыновей взрастает,

Но им не присуща

любовь к бумаге и кисти.

Шу — старшему сыну

исполнилось дважды восемь,

По лености вряд ли

соперник ему найдется.

В пятнадцать Сюаня

Конфуций «стремился к книге»,[59]

Сюань же, напротив,

не терпит искусства слова.

Дуаню и Юну —

они близнецы — тринадцать,

Недолго обоим

шестерку спутать с семеркой.

А младший мой, Тун-цзы,

которому скоро девять,

Тот только и знает,

что груши рвать да каштаны.

Коль небо судьбою

меня одарило этой,

Осталось прибегнуть

к тому, что содержит чарка.

Я в скорби глубокой

брожу по старому дому.

Печальные слезы —

в них отклик мой любви!

О ком я печалюсь?

И сам себе отвечаю:

Мой друг незабвенный

сошел в девятую тьму...[60]

Одежду печали

ношу я по сыну дяди,

Но были мы словно

родные братья с тобой.

Когда я, прощаясь,

в руке держал твою руку,

Я мог ли подумать,

что первым исчезнешь ты!

Веление рока

никто изменить не властен,

И вот не хватило

земли для твоей горы.[61]

Ты матери дряхлой

оставил одни страданья.

Двум маленьким детям

опора еще нужна...

Таблиц поминальных

две в тихом пустом покое —

Ни днем и ни ночью

не слышно плача у них.

И пыль накопилась

на ваших с женой циновках.

Травой прошлогодней

зарос без присмотра двор.

Ступени у входа

не знают следов привычных,

Но в роще деревья

как будто хранят твой взгляд.

Ты скрылся, покорный

пути земных превращений,

И в мир не вернешься,

чтоб снова облечься в плоть...

Я медлю и медлю

уйти от этого дома.

Печалью, печалью

полна стесненная грудь…

Густо-густо разросся

лес пред самою дверью дома.

Когда лето в разгаре,

сберегает он чистый сумрак.

Южный радостный ветер

в это время как раз приходит

И бесчинствует всюду,

и распахивает мой ворот.

Я нигде не бываю, —

выйду так, полежать без дела,

Или сяду спокойно

и за цинь возьмусь, и за книгу.

Овощей в огороде

у меня изобилье всяких,

Да и старого хлеба

остаются еще запасы.

О себе все заботы

ограничены ведь пределом,

Мне же больше, чем надо,

никогда не хотелось в жизни.

Винный рис я очищу

и вино на славу готовлю,

А поспеет, и сразу

сам себе его наливаю.

Сын мой, маленький мальчик,

здесь же, рядом со мной играет.

Он мне что-то лепечет,

а сказать еще не умеет.

И во всем этом вместе

есть, по правде, такая радость,

Что уже я невольно

о роскошной забыл булавке...[63]

И в далекие дали

провожая белые тучи,

Я в раздумьях о древнем;

о, раздумья мои глубоки!

Теплотою и влагой

три весенние срока славны[64]

И чиста и прохладна

та, что белой зовется, осень.

Когда росы застынут

и кочующих туч не станет,

Когда небо высоко

и бодрящий воздух прозрачен,

Как причудливо-странны

воздымаются ввысь вершины,

Стоит только вглядеться —

удивительно, неповторимо!

Хризантемой душистой

просветляется темень леса.

Хвоей сосен зеленой

словно шапкой накрыты горы.

Размышляю об этом

целомудренном и прекрасном,

Чья открытая доблесть

и под инеем нерушима,

И за винною чарой

об отшельнике древнем думы:

Будет тысячелетье,

как твоих мы держимся правил.

Но пока в моей жизни

неразвернутые стремленья...

Чувства, чувства такие

в «добрый месяц» меня тревожат.[65]

Горы и воды

давно меня призывали.

Но почему же

я долго так колебался?

В этом виною

друзья мои и родные:

Жалко мне было

сказать о разлуке с ними...

Ясное утро

сошлось с необычным чувством.

Взял я мой посох, —

и к западной хижине снова.

Глушью безлюдной

прошел, никого не увидев,

Только все время

пустые встречая жилища...

Ветхую кровлю

уже я настлал травою.

Новое поле

опять пора обработать.

Ветер ущелий

приносит с востока свежесть.

Чарка весенняя

снимет усталость и голод:

(Слабенькой девочке

рад хоть не так, как сыну,

Все же утешит, —

совсем без детей ведь хуже)...

Ах, неспокойны

дела в суетливом мире.

Годы и луны

меня от них отдаляют.

Пашни и прялки

мне хватит для нужд насущных.

Большего в жизни,

по мне, ничего не надо:

Время промчится,

и через одно столетье

Тело и имя —

в тени сокроются оба!

И бедно живу,

и мало с миром общаюсь.

Не помню порой,

сменилось ли время года.

Пустынный мой двор

покрыт опавшей листвою.

Я, с грустью вглянув,

узнал, что осень настала.

Подсолнечник вновь

расцвел у северных окон.

Колосья уже

созрели на южном поле.

Мне как же теперь

не радоваться на это:

Уверен ли я,

что будущий год наступит?

Жену я зову,

детей мы берем с собою

И в добрый к нам день

гулять далеко уходим.

За дверью из грубо

сколоченных досок

И цинь у меня,

и для чтения книги.

Стихи я пою,

я играю на цине,

Что главною стало

моею утехой.

А разве лишен

я других наслаждений?

Еще моя радость

и в уединенье:

Я утром с зарей

огород поливаю,[69]

А к ночи ложусь

под соломенной кровлей.

Что мнится иному

сокровищем дивным,

Порою для нас

вовсе не драгоценность.

И если мы с кем-то

не равных стремлений,

Способны ли с ним

быть мы родственно близки?

Я в жизни искал

задушевного друга

И вправду же встретил

того, кто мне дорог.

И сердце приветно

сливается с сердцем.

Уже и домами

соседствуем тоже.

Теперь я скажу

о тебе, кто мне дорог,

Кто любит добро

и усердия полон.

Вино у меня

превосходное было,

Но только с тобою

в нем радость вкушал я.

За ним говорились

приятные речи,

За ним сочинялись

и новые строки.

Бывало, лишь день

я тебя не увижу, —

Как мог в этот день

о тебе я не думать!

Хоть истинный друг

никогда не наскучит,

А все ж наступило

нам время расстаться.

Тебя проводив

от ворот на дорогу,

Я чарку пригубил

без всякой охоты.

О, нас разлучившая

служба в Цзянлине!

О, скрытые далью

на западе тучи!

И вот человек

уезжает далёко...

Разумную речь

от кого я услышу?

В тот раз, когда я

распростился с тобою,

Весенние иволги

только запели.

Сегодня, когда

мы встречаемся снова,

Снег мокрыми хлопьями

падает с неба.

Всесильный дафань

дал тебе повеленье[70]

На должность сановную

ехать в столицу.

Ты разве забыл

тишины безмятежность?

Да нет, это служба

не знает покоя!

Печально, печально

холодное утро.

Шумит и шумит

нескончаемый ветер...

Вперед понеслась

государева лодка,

И где-то качает

ее над пучиной.

Да будет удача

в делах твоих, странник

В начале пути

о конце позаботься.

Воспользуйся всеми

удобными днями

И побереги

себя в дальней дороге.

С самой юности чужды

мне созвучия шумного мира,

От рожденья люблю я

этих гор и холмов простоту.

Я попал по ошибке

в пылью жизни покрытые сети,

В суету их мирскую —

мне исполнилось тридцать тогда.

Даже птица в неволе

затоскует по старому лесу,

Даже рыба в запруде

не забудет родного ручья.

Целину распахал я

на далекой окраине южной,

Верный страсти немудрой,

воротился к садам и полям.

Вся усадьба составит

десять му или больше немногим,

Дом, соломою крытый,

восемь-девять покоев вместит.

Ива с вязом в соседстве

тень за домом на крышу бросают,

Слива с персиком рядом

вход в мой дом закрывают листвой.

Где-то в далях туманных

утопают людские селенья,

Темной мягкой завесой

расстилается дым деревень.

Громко лает собака

в глубине переулка глухого,

И петух распевает

среди веток, на тут взгромоздясь.

Во дворе, как и в доме,

ни пылинки от внешнего мира,

Пустота моих комнат

бережет тишину и покой.

Как я долго, однако,

прожил узником в запертой клетке

И теперь лишь обратно

к первозданной свободе пришел.

Здесь, в глуши деревенской,

дел мирских человеческих мало:

Переулок убогий

чуть тревожат повозка и конь.

Белый день наступает,

и терновую дверь затворяю,

Чтоб в жилище пустое

не проникла житейская мысль.

Постоянно и снова

по извилистым улочкам узким,

Стену трав раздвигая,

мы проходим из дома и в дом.

И, встречая соседа,

мы не попусту судим да рядим,

Речь о тутах заводим,

как растет конопля, говорим.

Конопля в моем поле,

что ни день, набирается силы;

Мной взрыхленные земли

с каждым днем разрастаются вширь.

Я все время в боязни:

вдруг да иней, да снег на посевы

И конец моим всходам,

и закроет всё дикий бурьян!

Вот бобы посадил я

на участке под Южной горою,

Буйно травы пробились,

робко тянутся всходы бобов.

Утром я поднимаюсь,

сорняки из земли вырываю,

К ночи выглянет месяц,

и с мотыгой спешу я домой.

Так узка здесь дорога,

так высоки здесь травы густые,

Что вечерние росы

заливают одежду мою.

Пусть промокнет одежда,

это тоже не стоит печали:

Я хочу одного лишь —

от желаний своих не уйти.

С давних пор так бывало —

ухожу я и в горы и к рекам,

Среди вольной природы

знаю радость лесов и равнин...

И беру я с собою

сыновей и племянников малых;

Сквозь кусты продираясь,

мы идем по пустынным местам.

И туда и обратно

мы проходим меж взгорьем и полем,

С сожаленьем взираем

на жилища старинных людей.

Очага и колодца

там следы во дворах сохранились,

Там бамбука и тута

полусгнившие видим стволы.

— Ты не знаешь, — спросил я

дровосека, рубившего хворост, —

Тех селений, в какие

эти люди отсюда ушли?

Дровосек распрямился,

поглядел на меня и ответил:

— Эти умерли люди,

их в живых уже нет никого...

«Поколенье другое —

с ним дворцы изменились, и площадь».

Значит, слов этих старых

до сих пор еще правда жива.

Значит, жизнь человека

состоит из игры превращений,

И в конце ее должен

возвратиться он в небытие.

Никого. И в печали

я иду, опираясь на палку,

Возвращаюсь неровной,

затерявшейся в чаще тропой.

А в ущелье, у речки

с неглубокой прозрачной водою,

Хорошо опуститься

и усталые ноги помыть...

Процедил осторожно

молодое вино, что поспело,

Есть и курица в доме —

и соседа я в гости зову.

Вечер. Спряталось солнце,

и сгущается в комнате сумрак.

В очаге моем хворост

запылал — нам свеча не нужна.[72]

Так и радость приходит.

Я горюю, что ночь не продлить мне:

Вот опять с новым утром

появилась на небе заря.

В мире жизнь человека

не имеет корней глубоких.

Упорхнет она, словно

над дорогой легкая пыль.

И развеется всюду,

вслед за ветром, кружась, умчится.

Так и я, здесь живущий,

не навеки в тело одет...

Опустились на землю —

и уже меж собой мы братья:[73]

Так ли важно, чтоб были

кость от кости, от плоти плоть?

Обретенная радость

пусть заставит нас веселиться, —

Тем вином, что найдется,

угостим соседей своих!

В жизни время расцвета

никогда не приходит снова,

Да и в день тот же самый

трудно дважды взойти заре.

Не теряя мгновенья,

вдохновим же себя усердном,

Ибо годы и луны

человека не станут ждать!

К ночи бледное солнце

в вершинах западных тонет.

Белый месяц на смену

встает над восточной горой.

Далеко-далеко

на все тысячи ли сиянье.

Широко-широко

озаренье небесных пустот...

Появляется ветер,

влетает в комнаты дома,

И подушку с циновкой

он студит в полуночный час.

В том, что воздух другой,

чую смену времени года.

Оттого что не сплю,

нескончаемость ночи узнал.

Я хочу говорить —

никого, кто бы мне ответил.

Поднял чарку с вином

и зову сиротливую тень...

Дни — и луны за ними, —

покинув людей, уходят.

Так свои устремленья

я в жизнь претворить и не смог.

Лишь об этом подумал,

и боль меня охватила,

И уже до рассвета

ко мне не вернется покой!

Краски цветенья

нам трудно надолго сберечь.

День увяданья

отсрочить не может никто.

То, что когда-то,

как лотос весенний, цвело,

Стало сегодня

осенней коробкой семян...

Иней жестокий

покроет траву на полях.

Сникнет, иссохнет,

но вся не погибнет она!

Солнце с луною

опять совершают свой круг,

Мы же уходим,

и нет нам возврата к живым.

Сердце любовно

к прошедшим зовет временам.

Вспомню об этом —

и всё оборвется внутри!

«Мыслью доблестный муж

устремлен за четыре моря»,[74]

Я ж хочу одного —

чтобы старости вовсе не знать;

Чтоб родные мои

собрались под единой крышей,

Каждый сын мой и внук —

все друг другу спешили помочь;

Чтоб кувшин и струна

целый день пребывали со мною,

Чтобы в чаре моей

никогда не скудело вино;

Чтоб, ослабив кушак,

насладился я радостью полной,

И попозже вставал,

и пораньше ко сну отходил...

Ну, а что мне до тех,

кто живет в современном мире,

Угль горящий и лед

чью, враждуя, заполнили грудь?

Век свой кончат они

и вернутся под свод могильный,

И туда же уйдет

их тревога о славе пустой!

Вспоминаю себя

полным сил в молодые годы.

Хоть и радости нет,

а бывал постоянно весел.

Неудержной мечтой

унесен за четыре моря,

Я на крыльях парил

и хотел далеко умчаться.

Чередой, не спеша

исчезали лета и луны.

Те желанья мои

понемногу ушли за ними.

Вот и радость уже

не приносит с собой веселья:

Непрестанно теперь

огорчают меня заботы.

Да и сила во мне

постепенно идет на убыль,

С каждым днем для меня

всё в сравнении с прошлым хуже...

В тихой заводи челн

ни на миг не могу я спрятать:[75]

Сам влечет он меня,

не давая стоять на месте.

А пути впереди

так ли много еще осталось?

И не знаю пока,

где найду для причала берег...

Людям прежних веков

было жаль и кусочка тени.[76]

Мысль об этом одна

в содроганье меня приводит!

Я, бывало, услышав

поученья старших годами,

Закрывал себе уши:

их слова меня раздражали.

И должно же случиться, —

проведя на свете полвека,

Вдруг дошел до того я,

что и сам теперь поучаю!

Отыскать я пытаюсь

радость прежней поры расцвета

И мельчайшей крупинки

у меня не найдется больше.

И уходит-уходит

все быстрее и дальше время.

С этой жизнью своею

разве можешь встретиться снова?

Все, что в доме, истрачу,

чтоб наполнить его весельем

И угнаться за этим

лет и лун стремительным бегом.

Я ведь, следуя древним,

не оставлю золото детям.[77]

Не истрачу, то что же

после смерти с ним буду делать?

Солнце с луною

никак не хотят помедлить,

Торопят друг друга

четыре времени года.

Ветер холодный

обвеял голые ветви.

Опавшей листвою

покрыты длинные тропы...

Юное тело

от времени стало дряхлым,

И темные пряди

давно уже поседели.

Знак этот белый

отметил голову вашу,

И путь перед вами

с тех пор все уже и уже.

Дом мой родимый —

всего лишь двор постоялый,

И я здесь как будто

тот гость, что должен уехать.

Уехать, уехать

Куда же ведет дорога?

На Южную гору:

в ней старое есть жилище.[78]

Вместо пахоты службой

содержать я себя не думал,

А увидел призванье

в листьях тутов, колосьях в поле.

Я своими руками,

никогда не ленясь, работал,

Знал и холод и голод,

ел и отруби, пищу бедных.

Разве ждал я обилья,

что превысит меру желудка?

Мне другого не надо,

как наесться простой крупою.

Для защиты от стужи

мне довольно холстины грубой.

Под некрашеной тканью

я спасусь от летнего солнца.

Даже скудости этой

не привык я иметь в достатке —

Вот что горько и больно,

вот что ранит меня печалью!

Всем известно, что люди

получают то, что им надо,

Я же в жизни неладной

отошел от полезных правил.

Значит, так и должно быть,

ничего не поделать с этим...

И тогда остается

от наполненной чарки радость!

Послушная ветру

сосна на высоком обрыве —

Прелестный и нежный,

еще не окрепший ребенок.

И лет ей от силы

три раза по пять миновало;

Ствол тянется в выси.

Но можно ль к нему прислониться?

А облик прекрасный

таит в себе влажную свежесть.

Мы в ясности этой

и душу провидим, и разум.

Тлен и цветенье

не знают привычных мест

Только друг друга

сменяя, они живут.

Шао почтенный,

растивший тыквы свои,[79]

Был ли таким же

в дунлинские времена?

Холод, жара ли,

им каждому дан черед.

Путь человека

ведь тоже устроен так.

Мудрые люди,

постигнув самую суть,

В этом не могут

сомнений уже иметь...

Вдруг остаешься

один на один с вином.

Днем или ночью,

а чару наполнить рад!

Добрых дел изобилье,

говорят, приносит награду...

Непреклонные братья

Бо и Шу на горе остались![80]

Если злой не наказан,

если добрый без воздаянья,

Почему продолжают

раздаваться пустые речи?

А «ему девяносто...

ходит... вервием подпоясан»,[81]

Голодает и мерзнет,

как страдал и в юные годы...

Если б не опирались

так на твердость в бедности трудной,

Через сто поколений

чей пример перешел бы к людям!

Скоро тысячелетье,

как заброшен путь правды, дао:

Люди, люди обычно

слишком любят свои заботы.

Вот вино перед ними,

им его не хочется выпить:

Привлекает их только

в человеческом мире слава...

Почему наше тело

мы считаем столь драгоценным,

Не по той ли причине,

что живем лишь однажды в жизни!

Но и жизнь человека

сколько может на свете длиться?

Пронесется внезапно,

как сверканье молнии быстрой...

Безрассудно, лениво

обращаясь с недолгим веком,

Так себя ограничив,

что они совершить способны!

Всюду мечется-бьется

потерявшая стаю птица.

Надвигается вечер,

все летает она одна.

Тут и там она ищет

и пристанища не находит.

Ночь сменяется ночью,

и тревожнее птичий крик.

И пронзительней зовы,

обращенные к чистой дали.

Вновь мелькнет, вновь исчезнет —

как сильна по друзьям тоска!

Долетела до места,

где сосна растет одиноко.

Вот и крылья сложила,

завершив далекий свой путь...

Зимний ветер свирепый

не щадит цветущих деревьев.

К этой сени зеленой,

только к ней не приходит смерть.

И доверилась птица

обретенному здесь уюту,

И на тысячелетье

неразлучна она с сосной!

Я поставил свой дом

в самой гуще людских жилищ,

Но минует его

стук повозок и топот коней.

Вы хотите узнать,

отчего это может быть?

Вдаль умчишься душой,

и земля отойдет сама.

Хризантему сорвал

под восточной оградой в саду,

И мой взор в вышине

встретил склоны Южной горы.

Очертанья горы

так прекрасны в закатный час,

Когда птицы над ней

чередою летят домой!

В этом всем для меня

заключен настоящий смысл.

Я хочу рассказать,

и уже я забыл слова...

В поступках людских,

в несметных тысячах тысяч,

Поди разберись,

где правда и где неправда:

На правду и ложь,

когда их поставишь рядом,

Откликнется хор

готовых хулить и славить.

В конце трех времен

такое случалось часто,[82]

И только мудрец

как будто не этим занят.

Брезгливо смеясь

над глупостью в пошлом мире,

Он сам изберет

дорогу Ци и Хуана.[83]

Хризантемы осенней

нет нежнее и нет прекрасней!

Я с покрытых росою

хризантем лепестки собрал.

И пустил их в ту влагу,

что способна унять печали

И меня еще дальше

увести от мирских забот.

Хоть один я сегодня,

но я первую чару выпью.

А она опустеет —

наклониться кувшин готов.

Время солнцу садиться —

отдыхают живые твари.

Возвращаются птицы

и щебечут в своем лесу.

Я стихи распеваю

под восточным навесом дома,

Я доволен, что снова

жизнь явилась ко мне такой!

Забрезжило утро, —

я слышу, стучатся в дверь.

Кой-как я оделся

и сам отворять бегу.

«Кто там?» — говорю я.

Кто мог в эту рань прийти?

Старик хлебопашец,

исполненный добрых чувств.

Принес издалёка

вино — угостить меня.

Его беспокоит

мой с нынешним веком разлад:

«Ты в рубище жалком,

под кровлей худою живешь,

Но только ли в этом

судьбы высокий удел!

Повсюду на свете

поддакивающие в чести.

Хочу, государь мой,

чтоб с грязью мирской ты плыл!»[84]

«Я очень растроган

участьем твоим, отец,

Но я по природе

согласья и не ищу.

Сторонкой объехать

пусть даже не мудрено,

Предав свою правду,

я что ж, не собьюсь с пути?

Так сядем покамест

и долг отдадим вину.

Мою колесницу

нельзя повернуть назад!»

В те минувшие годы

побывал я в странствии дальнем,[85]

Так что даже увидел

берега Восточного моря.

Только путь оказался

очень длинным и очень долгим,

Только ветер и волны

преградили мою дорогу.

Я в скитания эти

уходил по чьему веленью?

Мне представилось, будто

голод гонит меня из дома.

И я отдал все силы

для того, чтоб себя насытить.

Получил я немного,

и уже мне больше, чем надо...

И, пугаясь, что это

не достойнейший способ жизни,

Я сошел с колесницы

и вернулся в свой тихий угол.

Вот бывают же люди, —

даже в доме одном живут, —

Что принять, что отбросить —

нет единства у них ни в чем.

Скажем, некий ученый

в одиночестве вечно пьян.

Или деятель некий

круглый год непрестанно трезв.

Эти трезвый и пьяный

вызывают друг в друге смех.

Друг у друга ни слова

не умеют они понять.

В рамках узости трезвой

человек безнадежно глуп.

Он в наитье свободном

приближается к мудрецам.

И стихи обращаю

я к тому, кто уже хмельной:

Лишь закатится солнце,

пусть немедля свечу берет![86]

Старинным друзьям

приятен мой взгляд на жизнь.

Кувшин захватив,

толпою они пришли.

Как в древней стране,

расселись мы под сосной,

Налили не раз —

и снова пьяны уже.

Крестьяне-отцы

без умолку говорят,

И чарку мы пьем,

порядок всякий презрев.

Забыли про всё,

не знаем себя самих,

И знать ли теперь

нам ценность вещей вокруг?

И где-то вдали

затерян конец пути...

В кувшине вина

глубокий таится вкус!

В убогом жилище

прилежных рук не хватает,

И дикий кустарник

мои захватил владенья.

Отчетливо в небе

видны парящие птицы.

Безлюдно и тихо —

не слышно шагов прохожих...

Мир так беспределен

во времени и в пространстве,

А жизнь человека

и ста достигает редко.

А годы и луны

торопятся, как в погоне.

Виски обрамляя,

давно седина белеет...

Когда не отбросишь

забот о преуспеянье,

То всё, чем живешь ты,

окажется слишком жалким!

Я в юности ранней

не часто общался с миром,

Найдя наслажденье

в шести совершенных книгах.[87]

Вот-вот я достигну

годов, когда нет сомнений.[88]

Так долго на свете,

а все никаких успехов.

И я сохраняю

лишь твердость в бедности трудной,

На голод и холод

свое променяв довольство.

И в ветхом жилище

гуляет печальный ветер,

А буйные травы

от глаз мой двор заслонили.

Сермягу накинув,

я бодрствую ночью долгой.

Потух предрассветный

пропеть для меня не хочет.

Былого Мэн-гуна

сегодня здесь нет со мною,[89]

И от посторонних

я чувства мои скрываю.

Ученый Цзы-юнь

пристрастье имел к вину,[90]

Но в бедной семье

откуда его возьмешь!

Надежда была

на тех, кто правду искал,

С вином приходя

сомненья свои решать.

И чарку он брал

и всё выпивал до дна,

На каждый вопрос

им добрый давал совет...

А некогда жил

один, кто хотел молчать,[91]

Чтоб слово его

помочь не могло войне...

В ком к людям любовь,

тот всё от себя им даст.

Всё то, что нужней —

молчание или речь!

Я прощаюсь с родными,

запрягаю лошадь с утра:

Предстоит мне дорога

до далекой страны Учжун.

— Что тебя, государь мой,

так торопит сегодня в путь?

— Не на торг, — отвечаю, —

не на битву с врагом спешу.

Я узнал, что на свете

жил-был некогда Тянь Цзы-тай,[93]

Непреклонный и верный

и средь сильных мужей герой.

Человек этот редкий.

хоть и умер давным-давно,

В тех краях и поныне

люди учатся жить, как он:

Жил он так, что при жизни

наивысшей славы достиг,

Сколько лет после смерти

нескончаем о нем рассказ...

Жалок тот, чьи проходят

дни в бессмысленной суете,

На земле кого помнят

лишь один им прожитый век!

Высоко-высоко

на сто чи поднимается башня,

Открывая пред нами

четыре простора земли.

С темнотою в нее

на ночлег возвращаются тучи,

По утрам в этой башне

приют для слетевшихся птиц.

Рек и гор красота

безраздельно заполнила взоры.

Одиноко равнина

простерта в безбрежную даль.

А в былые года

сколько славу и почесть узнавших,

Горячо и бесстрашно

сражались за эти края!

Был у каждого день

после века им прожитой жизни,

Когда время настало

вернуться в Полуночный Ман...[94]

Кипарис и сосну

уничтожил топор человека.

Лишь высоких курганов

неровный рисуется ряд.

У развалин могил

не осталось последних хозяев.

Бесприютные души

избрали какую страну?

Процветанье и блеск

восхищения стоят, конечно, —

Но о них же раздумья

в нас жалость рождают и грусть!

Далеко на востоке

живет благородный ученый,

И одет он всегда

в неприглядное, рваное платье,

И из дней тридцати

только девять встречается с пищей,

И лет десять, не меньше,

он носит бессменную шапку.

Горше этой нужды

не бывает, наверно, на свете,

А ему хоть бы что —

так приветлив на вид он и весел.

Я, конечно, стремлюсь

повидать человека такого.

И пошел я с утра

через реки и через заставы.

Вижу — темные сосны,

сжимая дорогу, теснятся.

Вижу — белые тучи

над самою кровлей ночуют.

А ученому ясно,

зачем я его навещаю.

Сразу цинь он берет,

для меня ударяет по струнам.

Первой песней своей —

«Журавлем расстающимся» — тронул

И уже ко второй,

где «луань одинок», переходит...

Я хотел бы остаться

пожить у тебя, государь мой,

Прямо с этого дня

до холодного времени года!

С хвоей темно-зеленой

это дерево в тесном доле...

И зимою и летом

остается оно таким.

Год проходит, и снова

видит дерево снег иль иней.

Разве кто-нибудь скажет,

что не знает оно времен?

Мне наскучило слушать

каждый день здесь мирские речи,

Отыскать себе друга

я приду в столицу Линьцзы.[95]

Там, в Цзися, как я слышал,

много тех, кто книги толкует.

Эти люди помогут

разрешить сомненья мои.

Я собрал свои вещи,

даже день отъезда назначил.

Даже перед разлукой

попрощался уже с семьей.

Но я все же колеблюсь,

не успев уйти за ворота.

В дом вернусь, и присяду,

и еще подумаю раз.

Нет, мне вовсе не страшно

то, что путь окажется долгим.

А одно только страшно, —

что обманут люди меня.

Вдруг да в нашей беседе

не сойдется их мысль с моею,

И навек я останусь

лишь посмешищем для других...

Всё, что сердце тревожит,

трудно выразить мне словами.

Чтоб с тобой поделиться,

написал я эти стихи.

День уже вечереет,

и ни облачка нет на небе.

Теплый ветер весенний

обвевает нас первой лаской.

И прекрасная дева

наслаждается чистой ночью,

До прихода рассвета

пьет вино и поет, играя.

Только петь перестала,

и вздыхает она так тяжко.

Вздох протяжный и песня

и меня растрогали очень.

Белым светится светом

в наплывающих тучках месяц,

Всё вокруг пламенеет

от цветов над густой листвою...

Разве так не бывает,

что мгновенье приносит радость?

Пусть она ненадолго:

что поделать мы в силах с этим!

В годы юности ранней

был могуч я и был отважен.

Меч рукою сжимая,

я один по свету скитался.

Пусть попробуют скажут, —

мол, скитался от дома близко:

У Чжанъи путь я начал

и его завершил в Ючжоу.[96]

Заглушал я свой голод

горным злаком вэй Шоуяна,[97]

Утолял свою жажду

я бегущей струей Ишуйя.[98]

Так нигде и не видел

никого, кто меня бы понял,

Лишь увидеть пришлось мне

самых древних времен курганы.

У проезжей дороги

два высоких холма могильных,

Где Бо-я похоронен,

где покоится Чжуан Чжоу![99]

Но людей этих славных

трудно снова живыми встретить.

Значит, странствием дальним

я чего же хотел добиться?

Посадил я однажды

у Янцзы на прибрежье туты.

Думал — минет три года,

и дождусь урожая листьев.

Но когда на деревьях

начала разрастаться зелень,

Вдруг беда их постигла —

перемены в горах и реках.

Ветром сбило с них листья,

изломало голые ветви,

А стволы их и корни

все уплыли в седое море...

Шелкопрядов весенних

накормить уже больше нечем,

И у зимнего платья

не осталось теперь надежды...[100]

Я, сажая деревья,

сам не выбрал повыше место

Что же пользы сегодня

от моих сожалений горьких?

И прежде хотел я

жить в этой Южной деревне,

И не потому что

гаданьем ей выпал знак:

Здесь, слышал я, много

людей с простыми сердцами.

В их обществе радость

считать вечера и дни.

В мечтах о деревне

прождал я всё-таки годы.

Покамест сегодня

я не поселился в ней...

А хижине бедной

к чему большие пространства?

Достаточно, если

накроет она постель.

Важней, чтоб соседи

почаще ко мне ходили,

И мы в разговорах

судили б о старине,

И чудным твореньем

мы вместе бы восторгались,

Неясные мысли

друг другу толкуя в нем.

Весною и осенью

много погожих дней.

На гору мы всходим

и там слагаем стихи.

Минуем ворота —

хозяин к себе зовет.

Вино поспевает —

и тут же его мы пьем.

В полях поработав,

расходимся по домам.

Домой воротившись,

мы думаем о друзьях.

А вспомнив о друге,

спешим накинуть халат:

В беседах и в смехе

мы не замечаем часов.

Жизнь в этих занятьях

не лучше ль всякой иной?

Не вспыхнет желанье

покинув ее, уйти.

Одежда и пища

к тому же требуют средств.

На пахоте труд мой

меня не введет в обман!

До чего же сегодня

ясно небо и светел день.

Чистый голос свирелей

и напевные звуки струн.

Опечалены теми,

кто под сенью могильной спит,

Разве можем при этом

уходить от веселья мы?

И свободная песня

здесь творится из новых слов.

И вино зеленое

здесь рождает на лицах смех.

Ничего я не знаю

о заботах, что завтра ждут,

И уже моим чувствам

до конца отдаюсь теперь.

Лето в начале,

растут деревья и травы.

Дом окружая,

сплелись тенистые ветви.

Птицы слетелись

и радуются уюту.

С ними я тоже

свою полюбил лачугу.

Поле вспахал я

и все, что нужно, посеял.

Время настало

уже читать мои книги...

Нищ переулок

вдали от колей глубоких,

Только заедет

коляска близкого друга.

Чарку приятно

весенним вином наполнить,

Овощи с грядок

собрать в моем огороде…

Дождь моросящий

с востока сюда приходит,

Ласковый ветер

в пути его провожает.

Я пробегаю

«Историю Чжоу-вана»,[101]

Снова любуюсь

картинами «Шаньхайцзина».[102]

Так я мгновенно

вселенную постигаю...

Это не радость,

то в чем же она иначе?

Во вселенной все сущее

обретает свою опору.

Сиротливому облаку

одному приютиться негде.

В дали, дали безвестные

в пустоте небес исчезает,

Не дождавшись до времени,

чтоб увидеть последний отблеск...

Чуть рассветное зарево

распахнет ночные туманы,

Как пернатые стаями

друг за дружкой уже летают.

Позже всех, очень медленно

вылетает из леса птица

И задолго до вечера

возвращается в лес обратно...

В меру сил и старания

не сходя с колеи старинной,

Разве тем не обрек себя

на лишения и на голод?

А вдобавок и дружества

если более не узнаешь,

Что случится от этого,

и какая нужда в печали?..

Как пронзителен холод,

когда близится вечер года.

В ветхой летней одежде

я погреться на солнце сел...

Огород мой на юге

потерял последнюю зелень.

Оголенные ветви

заполняют северный сад.

Я кувшин наклоняю,

не осталось уже ни капли,

И в очаг заглянул я,

но не видно в нем и дымка.

Лишь старинные книги

громоздятся вокруг циновки.

Опускается солнце,

а читать их всё недосуг.

Жизнь на воле без службы

не равняю с бедою чэньской,[103]

Но в смиренности тоже

возроптать на судьбу могу.

Что же мне помогает

утешенье найти в печали?

Только память о древних,

живших в бедности мудрецах

Ученый Чжуы-вэй

любил свой нищенский дом.

Вокруг его стен

разросся густой бурьян.

Укрывшись от глаз,

знакомство с людьми прервал.

Стихи сочинять

с искусством редким умел.

И в мире затем

никто не общался с ним,

А только один

Лю Гун навещал его...[104]

Такой человек,

и вдруг — совсем одинок?

Да лишь потому,

что мало таких, как он:

Жил сам по себе,

спокойно, без перемен —

И радость искал

не в благах, не в нищете!

В житейских делах

беспомощный был простак...

Не прочь бы и я

всегда подражать ему!

Дань — наследник престола —

привечал при дворе достойных,

Потому что мечтал он

об отмщении Ину злому.

Приходил к нему лучший

каждой сотни мужей отважных.

Так он к вечеру года

и обрел могучего Цзина.

Человек благородный

не колеблясь умрет за друга.

Взял свой меч драгоценный

и покинул столицу Яня.

Кони траурно-белы

на широкой дороге ржали.

Это в гордом волненье

не меня ль они провожают?

Встали волосы дыбом,

высоко поднимая шапки,

Тою грозною силой

разрывая шнуры завязок.

Пьют прощальную чашу,

где Ишуй-река протекает.

И куда ни посмотришь —

восседают толпой герои.

Там Цзянь-ли среди храбрых

ударял по печальным струнам.

Там Сун И, ему вторя,

пел высоким голосом песню.

В ней порыв за порывом

уносился плачущий ветер.

В ней размах за размахом

покатились хладные волны.

Шан — мелодия грусти —

вызывала ручьями слезы.

Юй — напев величавый —

заставлял трепетать бесстрашных.

Знал Цзин Кэ в своем сердце,

что уйдет и вновь не вернется,

Но теперь неизбежно

навсегда он себя прославит.

Поднялся на сиденье —

он назад ни за что не глянет, —

И, летя, колесница

ворвалась во владенья Циня,

На дорогах отбросив

десять тысяч ли за собою,

На извилистых тропах

тысяч стен миновав изгибы…

И развернута карта,

и само уже дело просит,

И свирепый владыка

задрожал и бежит от Цзина.

Ах, печаль меня мучит:

был он слаб в искусстве кинжала,

Удивительный подвиг

не сумел увенчать успехом.

Но того человека

пусть и нет уж на белом свете,

Будет в тысячелетьях

он тревожить сердца потомков!

Если в мире есть жизнь,

неизбежна за нею смерть.

Даже ранний конец

не безвременен никогда.

Я под вечер вчера

был еще со всеми людьми,

А сегодня к утру

в списке душ уже неживых.

И рассеялся дух

и куда же, куда ушел?

Оболочке сухой

дали место в древе пустом...

И мои сыновья,

по отцу тоскуя, кричат,

Дорогие друзья

гроб мой держат и слезы льют.

Ни удач, ни потерь

я по стану отныне знать,

И где правда, где ложь,

как теперь смогу ощутить?

Через тысячу лет,

через десять тысяч годов

Память чья сохранит

нашу славу и наш позор?

Но досадно мне то,

что, пока я на свете жил,

Вволю выпить вина

так ни разу и не пришлось!

Прежде было ли так,

чтоб напиться я вдоволь мог,

А сегодня вино

здесь нетронутое стоит.

На весеннем вине

ходят пенные муравьи.

Я когда же теперь

вновь испробую вкус его?

И подносов с едой

предо мною полным-полно.

И родных и друзей

надо мной раздается плач.

Я хочу говорить,

но во рту моем звуков нет.

Я хочу посмотреть,

но в глазах моих света нет.

Если в прежние дни

я в просторном покое спал,

То сегодня усну

я в травой заросшем углу...

Так я в утро одно

дом покинул, в котором жил,

Дом, вернуться куда

никогда не наступит срок!

Всё кругом, всё кругом

заросло сплошною травой.

И шумят и шумят

серебристые тополя...

Когда иней суров

и девятый месяц настал,

Провожают меня

на далекий глухой пустырь...

Ни в одной стороне

человеческих нет жилищ,

И могильный курган

возвышается, как утес.

Кони, в грусти по мне,

прямо к небу взывая, ржут.

Ветер, в грусти по мне,

скорбно листьями шелестит...

Тихий темный приют

лишь однажды стоит закрыть,

И на тысячи лет

распрощаешься ты с зарей.

И на тысячи лет

распрощаешься ты с зарей,

Величайший мудрец

не сумеет тебе помочь...

Было много людей,

проводивших меня сюда,

Поспешивших затем

воротиться — каждый в свой дом.

Но родные мои,

может быть, и хранят печаль,

Остальные же все

разошлись и уже поют...

Как я смерть объясню?

Тут особых не надо слов:

Просто тело отдам,

чтоб оно смешалось с горой!

Вот что было при Ине:[113]

он нарушил порядок неба,

И хорошие люди

покидали мир неспокойный.

Ци с друзьями седыми

на Шаншани в горе укрылись,[114]

Люди повести этой

тоже с мест насиженных встали.

И следы их былые

не нашлись, как канули в воду,

И тропинки их странствий

навсегда заросли травою...

Каждый кличет другого,

чтобы в поле с утра трудиться,

А склоняется солнце,

и они отдыхать уходят...

Там бамбуки и туты

их обильною тенью дарят.

Там гороху и просу

созревать назначены сроки.

Шелкопряды весною

им приносят длинные нити,

С урожаем осенним

государевых нет налогов.

На заглохших дорогах

не увидеть путников дальних.

Лай собак раздается,

петухи отвечают пеньем.

Форму жертвенной чаши

сохраняют они старинной,

И на людях одежды

далеки от новых покроев.

Их веселые дети

распевают свободно песни,

Да и старцы седые

безмятежно гуляют всюду.

Зацветают растенья, —

люди помнят, — с теплом весенним,

Облетают деревья, —

им известно, — с осенним ветром

Хоть они и не знают

тех наук, что считают время,

Все же строятся сами

в ряд четыре времени года.

Если мир и согласье,

если в жизни радостей много,

То к чему еще нужно

применять ученую мудрость?..

Это редкое чудо

пять веков как спрятано было,

Но в прекрасное утро

мир нездешний для глаз открылся.

Чистоту или скверну

не один питает источник.

Мир открылся, но снова

возвращается в недоступность...

Я спросить попытаюсь

у скитающихся на свете,

Что они понимают

за пределом сует и праха.

Я хотел бы тотчас же

устремиться за легким ветром, —

С ним подняться бы в выси,

с ним искать бы тех, кто мне близок!