Китайская пейзажная лирика III-XIV вв.

Гусь одинокий[52],

мучимый жаждой великой,

Летит и роняет

стаю зовущие крики.

Кто посочувствует

тени этой летучей?

Потеряли друг друга

в нескончаемой туче.

Взор обрывается —

всюду мерещится что-то,

Больше отчаянье —

явственней шелест полета!

Вон в поле вороны...

не связаны мыслью одною,

Только кричат, суетятся

беспутной толпою.

Солнце встает

из восточных змеиных тенет,

Словно восходит

с самого дна земного.

Небо измерит — и снова

просит приюта у западных вод.

Где ж, наконец, стены крова,

где шестерка драконов[54] ночлег обретет?

Солнцу дано,

раз возникнув, не прекращаться.

А человек — не эфир изначальный[55],

где уж ему уходить — возвращаться!

Ветру весны за свой рост

не благодарна трава.

За листопад на небеса

не станут роптать дерева.

Кто подстегнет

четыре времени года бичом?

Для тысяч вещей

положен приход и уход.

Си Хэ!

Си Хэ!

Ради чего ищешь свой кров

в пучине времен — пустыне отверженных вод?!

Как велика сила духа

Лу Яна!

Остановившего миг

ударом копья![56]

И не избегнут

ни лжи, ни обмана,

Если противятся Небу,

не следуют Дао — Пути Бытия.

Эй, по Великую Глыбу[57]

раздайся, сума.

Сам ведь не знаю предела,

как беспредельность сама.

Вековую скорбь долой —

избываем свои беды!

Выпиваем чередой

сто кувшинчиков вина.

Глубока, прозрачна ночь,

и чиста река беседы.[58]

Ослепительна луна...

мы не спим или она?

С хмелю в горы забредем

и возляжем, где попало,

Изголовье — мир земной,

небо — чем не одеяло!

Пытали однажды:

мол, что за нужда —

В нефритовых скалах

гнездо себе вью?

В ответ улыбнулся

и промолчал,

А сердце запело:

свободу люблю...

Стремнина

персиковых лепестков,

Летящих с обрыва

в ущелье теней.

Лишь здесь — небеса,

и земля — только здесь,

А не среди

людей!

Монах из Шу берет

зеленую с узором[60]...

На западе под ним

утес Бровей Крутых.

Едва коснулся струн —

подхватывают хором

Сосновые леса

в ущелинах земных.

Врачуя гостя дух,

уже поют потоки,

В заиндевелых

звон стоит колоколах[61]...

Подкравшийся закат

позолотил отроги.

И вновь в который раз

смеркается в горах.

Луна Эмэйшаньских гор,

полумесяц осенний![63]

В реке Усмиренных Цянов[64]

купаются тени...

От Чистых Ручьев плыву

по дороге к Трем Безднам.

Тоскую... к Юйчжоу[65]

спускаюсь вниз по теченью.

Растаяла стая,

изведав предел восхожденья.

Одно только облачко

праздно плывет в отдаленье.

Глядим друг на друга —

и наглядеться не можем...

Воистину это

Беседка Благоговенья[66].

Как попал сюда —

или с прихоти какой? —

Прямо с облаков

в град Песчаные Холмы.

Слышно за стеной —

древо, что древнее тьмы,

День и ночь шумит,

вечный мне сулит покой.

Луское вино[68]...

пью, но не пьянит оно.

Песни царства Ци...

равнодушен к ним давно.

Думы — волны Вэнь...

все о Вас, о Вас, мой друг,

Полою водой

устремляются на юг.[69]

Старицы по осени

с осень долготой.

Свист ветвей наводит

на душу тоску.

Путник ищет брода,

ходит сам не свой...

К Терему Великому[71]

скорбь свою влеку.

Был сей миг на западе

в Вечной Тишине[72],

А теперь внимаю

шумной быстрине.

Грусть свою вверяю

трепетной волне.

Может быть, и ты

тоскуешь обо мне?

Горьких слез пригоршню

воды унесут —

Пусть хотя бы слезы

Славный Край[73] найдут.

Дракон-Свеча

у Двери Стужи обитает,

Чуть приподымет веки —

на весь свет — рассвет...[74]

Неужто солнцу и луне

сюда дороги нет?!

Лишь ветра северного шквал

с разгневанных небес слетает.

Огромные, с циновку,

цветы метели с Ласточкиных гор[75]

За слоем слой

ложатся на террасу Сюаньюаня[76].

Ючжоу... На исходе года...

Женщины печальный взор...

Умолкла песня,

брови-бабочки сломались... Ожиданье.

К воротам прислонясь,

прохожих озирает лики.

И мужа вспоминает.

Сполна хлебнул он лиха —

И глад и хлад у врат Стены Великой[77].

Как жаль его, прожившего толику!

Простившись с ней, он меч воздел —

Ворвался враг в родной предел...

Остался ей колчан

с тигровым золотым узором,

В котором пара

с белым опереньем стрел,

Где паутину свил паук

и пыль легла густым убором.

Жизнь этих стрел вотще прошла:

Возврата нет тому,

кого могила ратная взяла.

И было видеть их —

невыносимо!

Спалила все —

и вот они — зола...

Так — если воды Хуанхэ

плотиною остановимы,

То ветер северный и снег —

вовек неодолимы.

Тот, кто покинул меня и ушел

солнце вчерашнего дня не вернет.

Тот, кто смутил мое сердце,

с солнцем сего дня найдет тьму забот.

Ветер протяжный на тысячи ли[79]

вдаль провожает гусей.

К ветру лицом — все нипочем —

в башне кутить веселей.

В сердце Пэнлая[80] пылает века

кости цзяньаньской строка[81].

Ей не уступит Се Малого стих[82],

чист, как струя родника.

Вновь пробуждаются образы в нас,

мысли, как птицы, вольны,

В небо ночное взлетают они

глянуть в зерцало луны.

Меч обнажив, рассекаю реку —

так же бурлива река.

Ковш осушив, пресекаю тоску —

так же тосклива тоска.

Жизнь человека в юдоли земной...

это меж строк опущу!

Волосы завтра с зарей распущу,

на воду лодку спущу[83].

Голубит небеса

вершин лазурных стая.

Годам потерян счет,

даль без конца и края.

Отшельник ищет Путь

и тучу понукает[84],

У древа бытия

в язык ручья вникает.

Там нежные цветы,

там черный буйвол дремлет

Высоких сосен шум —

им белый аист внемлет.

Пока искал слова —

на воду солнце село.

Спускаюсь в дым сует

из горного предела.

О далеком острове Инчжоу[86]

рассказал моряк.

Прячут его волны-исполины,

сокрывает мрак,

не дойти никак.

Молвил и о Матери Небесной

некто из Юэ[87],

Что из пены горней возникает

в радужном огне,

в яви и во сне,

И уходит в небо — как дорога,

словно столп, стройна,

Пять Вершин[88] — как выдернула с корнем,

вовсе не видна

Красная Стена[89],

Даже и Небесная Терраса[90] —

в сорок восемь тысяч чжан[91] —

И она покорно голову склонила

пред владычицей небесных стран.

Молвленным путем от Матери Небесной

перейти бы вброд, доверясь сну,

Озера Зеркального луну[92]

и попасть в Юэ и У.

Вот луна озерная пронзает

тень мою насквозь,

До Точащего[93] сопровождает,

где и довелось

Князю Се заночевать когда-то...[94]

Незабвенный миг.

Здесь и ныне голубые реки,

заводей прозрачных лик,

обезьяний крик.

Горные сандальи

князя Се надел,

По ступеням туч ненастных

во плоти взлетел.

Средостенье...

вижу, всходит солнечный из моря круг.

В выси горней —

слышу — зорю бьет Заоблачный Петух[95]

Бездорожье... тысячи извивов,

поворотов тьма,

Одурманенный цветами, пал на камень,

как сошел с ума,

навалилась тьма.

Рев медведей, стон драконов, грохот скал,

звон родников.

Оторопь берет при встрече

с духами лесов,

с трещинами ледников.

Тучи, полные дождя,

ах, черны-черны.

Реки, дымкою дымя,

ах, мутны-мутны.

Раскололось небо, разломалось:

грянул гром впотьмах.

Пики, скалы, горы и пригорки —

разлетелись в прах!

Отворились Каменные Двери,

отгремела падь.

Вот он Путь в Небесные Пещеры[96] —

жить — не умирать!

Затопила темень все пределы,

и не видно дна.

Золотые пагоды, террасы

озаряют солнце и луна...

Радуга нарядов, ах,

ветер — конь земли.

Облаков владыки, ах,

наземь толпами сошли.

Феникс тянет колесницу,

тигр по струнам бьет — внемли!

А бессмертных сколько, ах,

сколько конопли...

Вдруг коснулся страх души нетленной,

дрожь в душе земной,

Дикий вихрь испуга,

долгий стон немой.

И — все то же: валик и циновка...

оборвался сон,

Распростился с тем туманом,

той зари лишен.

Вот бы так и в мире преходящем:

радость на весь срок...

Испокон веков текут заботы —

воды на Восток...

Разлучен с Владыками... вернусь ли?

примут ли в бессмертный хор?

Что же, пестуй Белого оленя[97]

среди черных гор

И для встречи с Матерью Небесной

выйди на простор.

Или что — ломать в угоду брови,

спину гнуть в кольцо?!

Скажут ли тогда «открытый сердцем»,

поглядев в лицо?

С самого первого дня

и до дня человека[99]

Не было часа без облака

в небе от века.

Град и снега...

вот и иволги не появились.

Стужей встречает весна,

и цветы не раскрылись.

За водопадами вслед

осыпаются тучи,

Ветер в печаль повергает

лиловые кручи.

Пряди всклокочены —

путы индийской полыни —

Толку что — с нитями шелка[100]

их сравнивать ныне!

В белых росах на заре

мандарины-корольки.

Конный одиночный след

у светающей реки...

Расцветают «камнедержцы»[101]

в пробудившемся саду.

В лодке ширь переплываю,

по течению иду.

Через борт склонясь, любуюсь:

счастью рыбок нет границ.

Оглянувшись, плетью взгляда

с веток спугиваю птиц.

Шаг за шагом постигаю

красоту осенних дней!

На пути уединенном

опасаюсь тьмы путей...

Дождь на реке

льет, изо дня в день, сил набирая.

Свищет-свистит

осень Тернового Края[102].

Листья с дерев

ветер уносит с собою.

Вечная ночь

кутает в шубу соболью...

Слава, почет...

в зеркало зри поминутно!

Все, что обрел, —

сирая в лодке — каюта.

Страшно порой:

взыщет вдруг плату хозяин.

Старость, уход...

сроки назначить нельзя им.

Луна обгоняет

медлительных волн череду.

На башне высокой,

терзаемый мыслями, жду.

По краю небес

скитаюсь немыслимый срок.

Давно уж послал

окропленный слезами платок[103].

В хрустальной росе

даже тени и те скруглены.

В Серебряной Речке[104]

на дне половинка луны.

Кто весть принесет,

письменами вышив парчу?[105]

Нахмуривши брови,

гашу, наконец-то, свечу...

Тысячи деревьев... тучи,

влажный мрак.

А над цепью горной

день дождем набряк.

Двери ветра настежь —

не закрыть никак.

Птиц речных в укрытье

возвращает страх.

Вот в акульем доме

застучал станок[106],

Лодки дровосеков.

Лес валить не срок!

Чистотой, прохладой

яд тлетворный смыт...

Помыслы ветшают[107]...

Ввысь, на Башню, в скит!

Стенают в битвах

сонмы отлетевших душ.

Их отпевают

только плакальщики-старцы[108]

Над полосой заката

сплотились толпы туч.

Неудержимый снег

кружит в метельном танце.

В углу горлянка-тыква...

нет зелена вина[109].

В печурке тлеют угли...

да греет ли она?

Давно вдали от мира,

и нет вестей совсем,

Тоскую за письмом...

кому пишу, зачем?

Тропка узкая

над берегом петляет.

Переправа

тропку прыткую глотает.

В челн вхожу,

качаясь и кляня помеху.

Ухожу далеко

в Облачную реку[110].

Холод неба

за пределами пустыни.

Час заката...

мы же только посредине.

Конь храпит мой,

тянет в северные страны.

Жадно пьют,

перекликаясь, обезьяны.

В ясных водах

дно усеяно камнями.

Отмель белыми

усыпана песками.

Возвращенье

от печалей избавляет[111],

От недугов тяжких

разом исцеляет...

Держат скалы

смертоносные откосы.

Волны рушатся

в объятия хаоса.

На ветру стою один.

Пора обратно.

Сжав поводья,

вновь вздыхаю троекратно.

В жемчуге рос вянет листва,

клены, вся роща редеет.

Горы Ушань, ущелье Усянь —

духом уныния веет.

Волны на стрежне встают в полный рост,

в небе самом волненье.

Тучи над крепостью ветер сплотил,

слил их с земною тенью.

Лес хризантем снова в цвету...

слезы иных дней жизни.

Челн одинокий в вечном плену...

сердце в садах отчизны.

Всюду в ходу нож и аршин:

шьются на зиму платья.

Белый Владыка высью пленен...

грохот вальков на закате.[112]

Одинокая крепость Куйфу[113],

солнца косые лучи.

В стороне, где Северный Ковш[114],

блеск столицы в ночи.

Обезьяны вопят... слезы душа

при третьем их крике льет.[115]

Еду посланцем, может быть, зря...

восьмой луны плот.[116]

Зала скрижалей, курильниц дым

не витает уже в головах.

Башни белеющий парапет,

тоскует свирель впотьмах.

Ты посмотри! Как прежде была

в плюще и на скалах луна,

Так и сейчас озаряет тростник

и мискантов цветы она.

Тысяча домов под защитой гор...

утра зоревой покой.

День за днем сижу в башне над рекой,

в легкой дымке голубой.

На воде ночной дремлют рыбаки,

на волнах тщеты своей.

Ласковая осень... ласточки-птенцы:

в воздухе «фей-фей», «фей-фей».

Куан Хэн[117] радел, с докладами входил —

к славе не обрел пути.

Книгам[118] посвятил жизнь свою Лю Сян[119] —

дело сердца не в чести.

Сверстники мои, соученики...

все без малого в чинах.

На Пяти Холмах[120] в дорогих мехах...

на откормленных конях.

В Чанъани бьются, говорят,

как в шахматной баталии.

Событий хватит на сто лет...

не превозмочь печали.

Вельмож усадьбы и дворцы

не в тех руках, что прежде.

Одежды те же и убор —

но не на тех, что прежде.

На северных заставах гром,

бьют гонги раз за разом.

На запад колесницы мчат

переные указы.[121]

И рыбы и драконы спят[122],

студеная водица.

Страна родная... мирный кров...

к вам мысль моя стремится.

Обитель горняя — дворец Пэнлай[123] —

к Наньшань[124] вратами обращен.

Злащеный столп Чэнлу[125]...

там, где Небесная река и дождь времен.

На западе пруд Яшмовый — в него

царица-матерь Запада вошла.

С востока фиолетовая мгла

уже заставу Хань обволокла.[126]

Два облака — фазаньих два хвоста,

два опахала овевают трон.

В короне солнечной дракона чешуя,

лик государя озарен.

Один лежу на берегу реки...

стремительны вечерние года.

Давно ли у лазоревой цепи

влачил на перекличке цепь стыда?[127]

Горло ущелья Страх За Спиной[128],

корень излуки Речки Кривой.

Тысячи ли... осенней порой

скрадены белой мглой.

Венчик Цветка, двойная стена[129]

духом величия напоена.

Лотосовый запущенный сад...

правит в нем скорбь одна.

Полог жемчужный, резные столбы,

желтых цапель парад.

Вожжи парчовые, бивни мачт,

белые чайки парят.

Сил нет смотреть: жаль эту даль...

пляски минувших дней.

Самое сердце Циньской земли...

вотчина древних царей.

Озерная гладь Куньмин...

воистину подвиг в веках!

Штандарты, стяги Уди[130]

прямо стоят в глазах.

Ткачиха надежду ткет[131]...

луна как сама тщета.

Ветер вздымает хвост

каменного кита.[132]

Колышется рис в волнах,

уходит на дно во мрак.

Роса холодит лотоса скит,

пыльцы пурпурный прах.

Застава у горных врат,

дорога о двух крылах.

Не счесть здесь озер и рек...

один лишь старик-рыбак[133].

Куньу, Юйсу... сами собой

вьются дороги, змеятся пути.

Башни Лиловой северный склон

катится в зыбь Мэйпи.[134]

Красные рисинки... видимо, их

порастерял второпях попугай.

Ветви павлонии... прячут гнездо

фениксов[135] — птиц, прилетавших в наш край.

Зелень с красавицами собирал...

на языке все секреты весной.

С сянями плыли[136] в лодке одной,

затемно переносились домой.

В прошлом с природой спорила кисть.

Слово творила, а не слова.

Белый, как лунь... пою эту даль...

клонится долу моя голова.