Китайская пейзажная лирика III-XIV вв.

Вся буйная зелень

на блюде весны,

и ласточки —

шпильки

в уборе весны.

Весенним брожением

опьянены,

ждем пира весны,

ликованьем весенним полны.

Опали

пахучие мэй лепестки,

на ивовых ветках

закрыты глазки.

Но полнится персик

дыханьем весны —

мы ветви сорвем,

ликованьем весенним полны.

Пахучие мэй

из сугробов видны,

ждут почки на иве

дыханья весны.

Согреемся

чаркою с добрым вином

и тихо споем,

ликованьем весенним полны.

Как круглая яшма[271],

луна в ночи,

чисты, как хрусталь,

дерева на заре.

Пируют

в чертоге своем богачи

в шелковых одеждах

на ярком ковре.

А на задворках —

цветы да луна.

Сегодняшней ночью повсюду

весна!

Ветви ив

в подпалинах заката,

зыби вод —

смарагд зеленоватый,

ткут завесу

дождевые струи.

Дивный сон весны

грядет,

меня чаруя.

Были утра весны,

будут осени дни —

никому не прервать

нескончаемой их череды.

Как уходит весна,

так цветы увядают,

бледны,

и слабеют лучи

на исходе ущербной луны.

Угасает луна...

Опадают цветы...

Прокричал петух,

луч луны потух.

Ах,

тревожно мне стало вдруг,

милый друг.

Как любили мы,

знают все о том.

Кто про нас прознал,

шепоток пустил?..

Вся горю стыдом.

В благовонных покоях[272]

гуляет весенний сквозняк,

закрывает

раскрытые почки ивняк,

у тропинки

морозцем прихваченная бирюза

не свежа, не душиста,

ароматы застыли,

певуний молчат голоса,

жухнут краски в лесах.

Где ты, ласточка?

Прилети!

Страшно яблоньке стылой

одной расцвести.

Солнце

пригрело весенний склон,

ветер ласкает резной балкон,

меж тополей

затаились качели,

иволги в ивах

запели,

и лепестки

плывут под мостком.

Прервался дождь,

уходят облака.

Остуженная дыня так сладка!

Навис над домом

ивовый шатер,

и, расстелив под пологом ковер,

снимает дева

тонкие шелка.

Упали

осколки вечерней зари

на село,

на ветке, подернутой дымкой,

нахохлился ворон,

последняя лебедь

отчаянно машет крылом,

желтеют цветы,

пламенеют листы,

вода зеленеет, —

чернеют недвижные горы.

Прозвучал рожок

где-то за окном,

тонкий серпик смотрит

на затихший дом.

Речку, склоны горные

снегом замело.

Частокол бамбуковый

да дымок над кровлями —

притулилось к берегу

дальнее село.

Удлиняются дни,

ветры мягко-тихи.

Растрепались вихры,

и огонь на щеках —

я резвлюсь,

как ребенок,

с кувшином в руках.

Что за дивное место

в горах!

Ах, подольше бы длились

весны золотые деньки...

Тонкие бамбуки

тянут ветви к просини,

тополя тенистые

копят злато к осени,

под ветвями ясеня

скрылся двор в тени.

Ветер южный, ласковый,

ты развей

печаль мою,

кручину отгони.

Листья старой чинары

летят не спеша,

разбросал белый лотос

цветы по воде.

В этот час

у поэта тревожна душа.

Ветвь прощания.

Иней.

Стихи

на летящем по ветру багряном листе[273].

За дверями

пала белая пороша.

Все забудется

за чаркою хорошей.

От Восточного Владыки

станем ждать вестей.[274]

Только раньше нас, людей,

их услышит из-под снега

ветка мэй.

Тучу пронзила,

скалу — на куски! —

голосом яшмы прозрачным

волшебная флейта,

иней с небес

пал на пески,

мечутся птицы под ветром,

сбиваясь с полета,

облачко скрыться

спешит на балкон Фэнхуан[275],

в сумерках кажутся снегом

цветы мэйхуа.

Вдруг —

тишина...

Флейта затихла.

Над теремом всходит луна.

Циня струна,

словно лед, холодна,

пальцы искусны —

песня тепла и нежна.

Слышу,

как иволга вылетела из леска,

ветер шумит,

ниспадают дожди.

Ночь глубока,

лодка цветистая

скрылась среди тростника.

Слез не унять,

на душе затаилась тоска,

песня грустна...

Сянжу ушел,

и Вэньцзюнь остается одна[276].

«Снежинки солнечной весной»...

Мелодия томит,

и сердце бьется,

цветам не спится под луной.

Иль это снова голос Ду Вэйнян[277]

чарует мир,

и песня ее льется

над звездною Серебряной рекой[278],

над теремом,

где облака летят сквозь мрак ночной?..

Желтый тростник

над недвижной болотной водой,

ивы зеленые

свесились с дамбы крутой.

Здесь не услышишь

клятвы пустой.

Цапля да чайка

кружат над рекой —

эти друзья неразлучны с тобой.

Счастлив и горд,

как всесильный владетельный князь, —

темный старик

над рекой восседает с удой.

Я пленен не вином,

я стихами пленен,

обращаюсь к стихам,

когда зол и хмелен.

Что мне люди! —

Свободу

дарует луна.

Дар небесный —

мелодия,

песня

и чарка вина.

Травы лечат печаль,

смех даруют цветы.

Сбрось чиновничью шапку[279],

уйди от мирской суеты!

Был могуч Чжан Хуа[280] —

но его затерялись следы,

был разумен Цзыя[281] —

но его затерялись следы,

краснословен Лу Цзя[282] —

и его затерялись следы...

Всю премудрость ушедших веков

ты услышишь

в словах рыбаков.

Удлинился денек,

потеплел ветерок.

С домочадцами, весел,

гуляет удельный князек.

Рукава у халата

влажны от вина.

Из прически растрепанной

выпал цветок.

Жарко-знойные дни!

Зацветает гранат,

издалека доносится

лотосов аромат.

Неподвижны,

привязаны к ивам ладьи...

Поищу-ка беседку,

раскину подстилку

да сброшу одежды в тени.

Тихо ропщет сверчок,

стали росы уже холодны.

И срывает листы

ветер западный,

зол и силен,

и озябшие гуси

с бескрайней кричат вышины.

За восточным плетнем

старый Тао,

конечно, хмелен[283].

Туч тяжелый ковер

лег к последней луне,

уже можно для чая

снежок растопить на огне.

И вино, и барашек

всегда дорожают зимой...

Пусть скорее цветут мэйхуа!

Не полить ли их

теплой водой?

Солнце красное село,

небо завечерело,

и озябших ворон

стая к сохлому древу слетела.

Я сегодня напрасно

румяна клала на лицо —

вестник-гусь не несет

долгожданное мне письмецо.

Багровое солнце

ушло на закат,

осеннее небо сомкнулось с осенней водою.

За дальними тучами

дикие гуси кричат.

Быть может,

они, наконец, принесут письмецо дорогое?..

Черный ворон,

и старое древо с сухими плетьми.

Мост

вознес над потоком горбатое тело.

Конь усталый.

И западный ветер на древнем пути.

И светило на запад готово сойти.

И с надорванным сердцем

стоит человек

у земного предела.

Все волшебно! —

Весна,

город, мрак,

мост

из звезд.

Все деревья — в огнях, как в цветах.

Припорхнула прелестная песенка —

Он!

Это он,

чье жилище таится в ветвях

под Горой Черепах.

Мэйхуа за деревней цветет,

в грушах, персиках

буйная бродит весна.

Вереница карет

чуть за пылью видна,

и дорога спешащих прохожих полна

день Цинмина грядет.

Предстоит омовение нам.

Дивный день!

Столько дев на зеленых брегах!

Одурманен,

блуждаю в пурпурной пыльце

средь цветов,

словно выросших в царских садах...

Так уходит весна.

Дуновенья вечерние нежны,

прогоняют весну

соловьиные всхлипы.

Выпив браги из слив,

мы свалились в канаву,

ждут нас в доме

на свитках прелестные лики.

Как стихи безмятежны!..

Улыбается мальва,

смеется гранат:

декламирует сяньшэн поэму «Лисао»[284],

хмельной.

Наблюдаю,

как ласточки строят гнездо под стрехой.

Чу, призывные гонги —

«Излом орхидей»[285] за рекой!

Дружно лодки спешат.

Небо — ширь,

зал — нефрит,

кубок — лед!

Так

от чань не беги[286],

как бегут духоты.

Был у нас уговор:

чуть раскроется лотос,

захмелеем вдвоем

мы со старцем святым

во дворце без забот.

Позлащенный платан облетит...

В одиночестве

чудной любуюсь луной,

и с экрана луны

юный лик неотрывно глядит...

К двум далеким звездам,

разделенным

Небесной рекой,

нет, увы, мне пути[287].

Пуст дырявый сосуд для вина.

Как посланец Чан Э,

дух коричный летит[288],

небо чисто,

и башня осенней луной пронзена —

нестерпима краса,

что когда-то

цзянчжоуским Юем была создана.

Помню лодку на хладной реке,

хризантемы

и парус под самым окном.

Это словно следы

на покинутой сцене.

Обещал

из Дайьяна[289] прислать человека с письмом.

И живу я в тоске!

Сюань Мин[290] нас весною поманит —

и ударит морозцем по нежным бутонам!

Снова

снежные тучи нависнут над домом.

Но согреюсь

под пологом девы парчовым —

и на рифмы потянет.

Вы когда-то меня полюбили,

в моем склепе,

владыка,

весной навещали.

Не открыли души —

одаряли вещами.

Отзвучали те песни,

что нас услаждали...

Вы игрушку забыли.

Пробирает мороз,

дует северный ветр,

наше страдное лето

еще далеко,

под снегами

цветам мэйхуа нелегко.

Но подбавь-ка, Владыка Востока,

немного снежку —

урожай будет щедр!

В чайник

вина нацедил,

свеженькой рыбки купил

и на просторе

любуюсь на дальние тучи и горы.

Здесь и родятся стихи —

на ветру, под луной...

Мысли мои

от рождения слишком легки,

быть мне чиновником не с руки.

Уйду-ка домой!

Проводила гостей до реки,

уже осень,

вода холодна.

Где-то плачет пипа[292],

обнажая сердечные раны, —

Сянжу слышит, конечно,

и грустью душа смущена...

Посветлела луна,

я уже не хмельна,

да и гости не пьяны.

Вечером

дождик встречай,

тучку с зарей провожай.

Только и дождик, и тучка

покинут тебя без следа... —

Так нам поведал Сянван[293]

этот сон,

что его посетил на Янтай[294].

Тучка истает —

ты снова один,

дождик иссякнет —

и снова один.

Тяжко

нависли двенадцать вершин.

За лазурной кисеею

дева дремлет беззаботно.

Я гляжу —

и лоб покрылся влажным потом.

После позднего застолья

терем, к счастью, опустел.

Долго с лестницы замшелой

я на Млечный Путь глядел,

и чулок намок...

У колодца лист платана,

светлячки роятся,

и перила

под луною серебрятся.

Восточный плетень, что полвека стоял,

покосился в кустах,

беседка в бамбуках пуста,

навес

чуть заметно провис у моста,

дамба лежит у пруда.

Рыбацкую флейту я, трезвый, люблю,

рыбацкие песни пою во хмелю.

Насмешки своей

Янь Цзылин от меня не скрывает,

и все же я буду учиться у Мэн Гуантая![295]

Смеются — и пусть!

От бурь и волнений

к озерам и рекам навек удалюсь.

Плачут птицы горные

утром у окна,

будят старца горного

ото сна.

«Возвращайся!» —

слышится с ветки мне.

«Не дойдешь!» —

разносится в вышине.

Не найти ль пристанище —

отдохнуть

в тепле,

в тишине?..

В лесной глуши живу,

от всех далек,

лишь только свежий ветерок

порою залетит

в мой скит.

Мы с ним забыли о мирских делах —

богатстве,

славе,

прочих пустяках.

В деревне дни беспечны и длинны.

Цикады дальние слышны,

раскрывшиеся лотосы нежны,

жужжат над ними медуницы.

И я, как бабочка, лечу... —

Такие снятся сны.

К закату

от села в цветах,

от лавки с крышей травяной

уходят тучи,

дождь утих,

сияет небо чистотой,

и догорающей зари

на горных склонах — полоса,

и на шелку весенних трав

мазками —

бирюза.

Догорает закат,

и кружится снежок —

то ли мэй лепестки,

то ли ивы пушок.

Живописная ночь

опустилась над стихшей рекой.

Свой улов собирает рыбак

и уходит домой.

Солнце закатилось,

винный флаг спустили,

лодки запоздавшие

к дому заспешили.

Аромат за хижиной —

облетает куст.

У моста горбатого

рыбный рынок

пуст.

Шлю письма на север,

шлю письма на юг,

средь трав и деревьев прибрежных

теперь притулился.

Так нежные утки,

отставши от стаи,

теряют подруг...

Я много бродил,

мой домишко

давно покосился.

Прозрачен древний храм

за дымкою сырой.

Благословен

покой души

вечернею порой,

неспешный мерный гонг

несется в западных ветрах,

и в созерцанье

погружается старик-монах.

Вот и ветви затихли

под лучами зари,

лишь на дамбе за ивами

все поют и поют рыбари,

пока сети не высохнут,

поразвешенные на ветру,

все гадают,

как сызнова

порыбачат они поутру.

На закате весна,

увядают цветы,

опадают цветы,

когда тихо уходит весна.

Нас покинет весна —

и такая придет тишина!

Оттого-то улинцы[296] грустят,

когда нас покидает

весна.

Уснули в домах,

рассиялась луна,

и тени прекрасных цветов

заиграли на шторе окна.

Качаются ветви —

людская тоска им смешна.

Сокрылась луна,

и опять

я осталась одна.

То ветра порывы,

то дождь проливной.

Цветы опадают,

пух ивы летит над землей.

Тоскую за шторой...

Чу! — слышу кукушку,

она

кукует-рыдает:

вернись к нам обратно, весна.

Ах, розанчик у реки,

щечки — персик наливной.

Вот отрада для руки!

Словно яблонька,

прелестна и легка,

Я поглажу эту крошку —

золотую лотос-ножку,

обниму осинку-талию —

до чего ж она тонка!

На лотосах

капли дождя,

росинки на розах у стен,

висит над двором аромат

заинеенных хризантем.

Как тень одинока!

По веточкам сливы

луна опускается ниже...

Четыре часа прождала я напрасно.

Жестокий,

тебя ненавижу!

Я не жгу фимиама,

к цинь не тянет мня.

О весне размечталась,

хоть давно уже с нами она.

Солнце встало высоко,

а я сплю у окна,

лишь цветочника голос за шторой

пробудит ото сна.

Сижу над рекой

и слежу за волной:

взметнется, плеснет

и проносится мимо.

А горы на западе

неколебимы.

Спускаюсь к воде я с простою удой —

и в душу нисходит покой.

Я стою на вершине,

распустивши власы.

Тени сосен

распластаны солнцем по склону горы,

пруд Тайе затихает

в чарах лунной красы,

облачка набегают,

не слыхать детворы.

И закат угасает...

Так проходят хмельные часы.

Осень

в ртутном котле выплавляет зарю.

Тает в чане для чая

снежок на огне.

На плывущие мимо беседки опавшие листья

смотрю,

мнится —

ветер в Улине задул по весне.

Где вы, Цяо и Цин?[297]

Над сосной облака.

Скоро пальмовый ковш опустеет, быть может,

и, как сянь, от росы захмелевший,

вздремну я на каменном ложе.

Ветви тихо дрожат,

обезьяны кричат,

но уже чуть заметно бледнеет луна,

пробуждается сяньшэн

от пьяного сна.

Неистовствует река,

в волнах расплескалась луна,

гора в отдаленье видна.

Кто в силах сдержать

уходящий поток,

уплывающие облака?

Гора остается одна.

На зорьке вечерней студеной

парчою искрится волна,

расплавленным золотом

море

окрасил осенний закат...

Вот погреб,

он полон вина,

но кто его выпьет до дна?

Лишь чайка одна мне верна.

Случайные чаек штрихи,

не зашелестят тростники,

осенние воды тихи.

Но только

над озером вьются

кострищ отдаленных дымки,

нарушив покой этих мест,

и небо, и землю —

все, все растревожив окрест,

безветрие дали безоблачной,

гладь озерка...

Настойка крепка,

к нам песня доносится издалека,

и месяц блестящий

на гору залез.

Кто холодной зимой,

когда блещут снега,

мне составит компанию?

Ждет мэйхуа.

Челн привязанный спит

на банке пустой,

буйный ветер свистит

над жухлой травой.

Где тут клев отыскать?

Бреду с удой.

Ветер —

с ног валит, кружит.

И потрескались руки от стужи.

Тени туч улетают к востоку.

Осколок луны.

Поздней осени вид —

в половину стены.

Колос желт,

феникс робок,

и ветви нежны.

Звоны яшмы слышны...

Не ищи на закате

звучавшие утром слова,

дни в долине пустой холодны,

не приходят к красавице сны.

Только ветер

поглаживает рукава.

Весенних иволг в ивах

переливы,

волшебных ласточек

волнующий полет,

созвучия ветров,

шуршащих в сливах, —

так все чарующе-красиво,

что странник

равнодушно не пройдет.

Веками таится

грот старца укромный,

на каменный столб

опирается небо,

как зубья горы Хуашань[298],

верхушки бамбуков неровны.

Вздремну на Небесной террасе[299],

пьян.

Листья шуршат от вечернего ветерка,

недвижны лазурные облака,

на лотосы пал

аромат румян.

Я склонилась к изгибу перил.

Бледный месяц сквозь грушу глядит.

Мох пропитан вечерней росой,

и шелковый чулок

холодит.

Что же он не идет?

Сердце стонет-кричит.

Для него

благовонья курятся в ночи...

Лес тысячедревый

засох,

невозвратно погиб,

орлы не взлетают

на тысячи пиков крутых,

на заячьих тропах —

ни зги,

и стерты людские следы.

Как облаком легким окутан,

челнок — сиротливый листок,

в бамбуковой шляпе, в плаще травяном,

снежком убелен старичок —

замерзший удильщик

на речке застывшей совсем одинок.

С ив свисает

миллионом нитей бирюза,

страсти стихли,

безмятежная, молчу.

Жаль весну,

и слез полны глаза.

Но поток весенний унесет печаль —

ночью

выпал дождь из красных лепестков,

плывущих по ручью.

В зимний день

я брожу далеко за селом,

вдоль ручья

ветки мэй прихватило ледком.

Сквозь деревья просвечивает гора,

аромат

принесли ветра.

Мир укрыт белым шелковым полотном.

Был хмелен я —

теперь отрезвлен холодком.

Ранит сердце напевом весна,

в облаках

побледнела луна.

Под дождем моросящим

озябли цветы,

дым над лодкой стоит,

опадают листы,

ветви заиндевели,

в них — серпик луны,

духом осени

весла полны,

и цветы по воде все плывут и плывут...

Или я —

среди звезд на плоту?

В чарке

«Стебель злаченый» искрится.

Словно Тао почтенный,

я — вольная птица.

Когда осень в окне —

яшмы чудится звон,

а весна закипит —

ароматы плывут.

Опускается грушевым облаком сон,

будто я на Ушань вознесен

или дух Хаожаня[301] сюда возвращен!

И, от скверны спасен,

в нежном мареве жду,

когда нас унесет в поднебесье

дракон.

Обнажая скалу,

облетают листы.

Безотрадна душа...

Как ступени круты!

И хорош теремок мой,

да я в нем одна,

только ивами окружена,

и осеннего взгляда не скрыть,

хоть и брови густы.

На листьях у груши

осенний румянец,

на ветках

застывшего инея глянец,

трепещут заката шелка,

дожди

поливают с утра до утра,

и с запада дуют ветра.

Но ниточка чувства крепка,

без милой

такая напала тоска!

Что слышал о ней ты,

о, путник,

приехавший издалека?

Сокрыли гусей облака,

и карпа не шлет мне река[302],

и кисть не рождает стиха...

Тучи,

тучи над Пэнлаем,

травы закустились,

лисы расплодились[303],

древние строенья

в камни обратились,

всюду пыль густая.

Кто б сегодня мог с Юцзюнем

доблестью сравниться?[304]

И красавице Си Ши

снова не родиться.

Ночи пахнут морем,

плача птиц полны.

В мире нет весны.

Перед домиком Су[305]

тополя все еще зелены,

песни флейты далекой слышны.

И к усладе брегов,

скрытых сенью листов,

поспешают челны.

Посох свой отложил.

Среди грустных могил —

шепот вечной сосны...

Обезьянья тоска[306].

Надо мной облака.

Осень.

Листья красны.

Густо пахнет трава,

и клубятся, летят облака.

Предзакатная грусть...

Ах, весна!

Была чарка вина,

была лодка легка,

было ржанье коня...

Птица плачет-кричит,

ливень бьется в ночи.

Персик

в ветре восточном

свой наряд растерял.

Ах, взглянула бы милая

двор наш

розовым стал.

Словно тигр в горах,

спрятан храм в облаках.

Я вернулся опять на Дунтин:

ветви мэй на брегах,

окуньки на столах,

и цветет мандарин.

Здесь когда-то жил Бо,

Уский князь мог бродить.

Как стихи Су Дунпо,

мне Дунтин не забыть.

Плачут птицы в тиши —

будто ропщет Си Ши.

Только гуси что-то пишут

на холодных облаках,

словно феникс сиротливый.

отражаюсь в зеркалах.

Ветер осени

ночами навевает мне тоску,

потому что Вас увидеть не могу.

Одинокая,

возьму бокал вина.

Свечка тает.

Я одна,

я хмельна...

Рассветает.

Сизая дымка дождя

спрятала холм ввечеру,

ярко раскрашенный челн

качается на ветру.

Воды текут,

тучи плывут...

Тщетно любить!

Чувства ушедшего

сердце не в силах забыть!

Ах, все осталось на прежних местах:

дрозд на ветвях,

козодой в цветах[307],

качель — в тополях...

Плачет турач[308]

в розовом ливне цветов на горе,

мечется ласточка

над тополями на нашем дворе,

уточки спят,

на пруду тиха вода, зелена.

Медлит,

никак не уходит весна.

К вечеру бабочки-брови подкрашу тайком:

вдруг да во сне

милый вернется ко мне,

влекомый парчовым стихом.

Здесь в могиле изгнанник лежит...

Меркнет прелесть Си Ши.

О, великий Су Ши,

ароматы весны,

среди блеска волны

веют яркие сны.

Гонг над древним дворцом

в вечереющей мгле,

старой пагоды тень

растворилась в тумане,

лепестки на земле...

Словно все это в Таоюане[309],

в тихом ветре весны.

Сосна — в девять ли,

горы

в тучи ушли,

храм за облаком скрыт,

только гонга удары

до нас долетают.

Конский топот в цветах,

смех веселый в кустах,

и повсюду поют

о Пэнлае.

Вижу,

в сумрак вечерний оделась гора,

Это значит — домой возвращаться пора.

Между зубьями гор

обод дивной луны,

дух коричный летит с вышины,

где, одна,

дева в лунный чертог

заточена.

Любимый далеко —

за Яшмовой заставой[310].

Луч серебрится.

Тишь.

Я вся дрожу.

Мороз свернуться лотосы заставил

и на платане жемчуга оставил.

Гусь-вестник

не летит.

...Я вновь тебе пишу.

На ветках, окутанных дымкой,

кукушка всю ночь куковала.

И ветер утих,

и дождить перестало,

над грушей расцветшею —

серпик луны,

сережки на иве —

средина весны.

Тревожны и коротки сны!

А ночи еще ведь длинны...

Вышивать я устала,

иголки в руках не держу,

растеряла все шпильки

и праздно лежу.

Уж соловушка в ивах

оплакал весну,

танец начали ласточки за занавеской.

Вешний ветер силен —

все опять пристрастились к вину.

Дует западный ветер,

колышет над озером ивы.

Я в красивых одеждах,

и челн мой — красивый.

Чайка

дремлет на глади нетронутых вод,

мотыльки

окружают пожухлый цветок...

Пью вино —

лишь затем, чтоб не знать ни забот, ни тревог.

Как уйти, свернув циновку, милый друг? —

Суетится парочка пичуг,

выпал дождь

из тучки одинокой,

лепестков осыпавшихся много.

Здесь была весна,

она ушла далеко.

Западный ветер

летит из родимой земли,

там меня ждут,

за тысячи ли.

Небо краснеет,

как осенью лист,

гуси кричат,

мысли хмельны.

Пальмы, дожди,

осенние долгие сны.

Над гладью Зеркального озера

ширь облаков,

укутала осень парчой берега,

под ветром, хмельные,

колышутся тени цветов.

А ночь так тиха...

Над западным лесом

призыв мой несется с челна —

очнись

от волшебного сна!

Вовсю рассиялась луна.

Летит на луане —

Она[311]!

Стрижи летят —

Пьянящая пора.

Пион цветет —

к стихам влечет весна.

Дождило нынче с самого утра,

легла луна

среди двора.

Растопит лед моя игра,

и скрасит ночь кувшин вина.

Унылые склоны,

с ветвей опадают листы...

Стихи сочиняем,

как ветер свободны, вольны.

На челн безмятежная тучка

с небесной глядит пустоты,

вода холодна и чиста поутру,

туманен нефритовый обод луны.

Мы тянем вино,

как святые в миру.[312]

Средь тополей, один,

танцую и кружусь,

горлянку подниму —

и снова приложусь.

А протрезвев,

покину мир цветов,

в травинках, лепестках весь ворочусь —

в мой яшмовый сосуд подлить еще вина.

Дождь грушевых цветов:

пришла весна.

С тихим клекотом

гуси летят на прибрежный песок,

одинокая утка

к закатному свету спешит.

У воды

пара хижин да редкий лесок,

будто кисти мазок,

чуть заметный челнок —

это с песней негромкой

заходит рыбак в камыши.

Разбежались по озеру

тени пахучих ветвей,

легкий дождик стучит,

и светло,

как в романсах Су Ши.

От цветов мэйхуа

берега снова стали красны —

так бывает всегда

в дни весны.

В эту пору Сиху

обольстительнее Си Ши.

Не развеять свече

эту вечную вешнюю муку,

не поются стихи,

я одна

и грустна.

Средь ветвей абрикоса

застряла луна,

и журчит ручеек под корнями бамбука.

Суетятся стрижи

в предвечерней прохладе весны.

Опадают цветы —

под мостом уже воды красны[313].

Через стену повесы игриво глядят[314],

за ветвями зелеными ржут скакуны.

Во мне бурлит весна —

пора испить вина.

Как на картинном свитке,

тень ивы зелена.

Лик девы на качелях

сильней цветка влечет.

Я подниму свой парус —

уйдем в безбрежье вод.

И соловушка сник,

и у ласточки грусть —

ах, уходит весна,

и прекрасный осунется лик.

Всех к вину пристрастил нас

могучий Владыка Востока,

и под ветром весенним

жужуб оробевший[315] затих.

Где ты теперь, любимый?

Нет от тебя вестей.

Уже уходит осень,

и в небе — крик гусей.

Луна светла.

Но грустью

полны глаза,

и на застывшем лотосе —

слеза-роса.

Словно тушью черта,

вьется тропка, черна,

я не знаю цветов,

что несчетно растут у реки.

Ах, как трудно писать мне —

разлукой

душа смущена!

...Опадают цветы,

и плывут по воде лепестки.

На Сиху

мы сегодня хмельны,

наслаждаемся ветром весны.

Словно яшмовый конь в удилах золотых,

ускользает весна,

опадают цветы.

Одеяло украшено утками[316]...

Дева душиста, нежна...

Но когда я очнулся от сладкого сна

и взглянул из окна,

стало жутко!

Как же я не заметил?!

Миновала весна...

До свиданья, цветы!

Снято

платье весны,

над беседкой блаженства

деревья

тенисто-густы.

Склоны дальних холмов

скрыла цепь облаков.

Приютите прохожего,

ивы,

пока зелены.

Не забыть мне вовек

этот дивный пейзаж.

Экипаж,

чуть замедли свой бег!

О, прощай...

И ушел человек.

Гусь в пустых небесах,

ворон в сохлых ветвях,

грусть разлуки —

туман на песках:

то ли свиток Ван Вэя

в размытых штрихах[317],

то ли хижина Тао

среди тополей,

то ли клумбы Улина

в весенних цветах...

Где гулякам стреножить коней?

Я опять во хмелю,

лихо песня летит.

Под луной

ледяная волна

лижет брошенного скакуна.

Занавеска с цветами

струится,

как пушинка, легка,

чаровница

на меня шаловливо глядит.

Где же он?

Опадают, красны,

лепестки уходящей весны.

Как ступени у башни круты,

высоки!

Напеваю

и тихие слезы роняю...

Холмы.

Берег реки.

И заката лучи

догорают.

Тополя,

тополя у воды на песке,

чуть доносятся звуки пипа с челнока.

Улетели в Хэнъян мои гуси,

устремилась туда и река...

Дева-яшма[318]

печальна в своем теремке.

Сник осенний хрисанф[319],

и застыла на листьях багряных

роса.

Мне остались лишь сны

на холодной постели,

и посланья,

что по небу гуси несут,

и осенние лотосы,

заполонившие пруд.

Я одна.

Отложила убор золотой.

Улетел

феникс мой,

над террасой пустой

праздно

светит луна.

Дождь красных лепестков

над мшистою тропой,

и тополиный пух,

и вешний ветр в ветвях.

Жаль, в этот раз Цинмин

я проводил в гостях

и не слыхал,

как ночью плакал козодой.

Дождь

тучи унесли,

посеребрился свод,

любуюсь я луной,

и сам пригож собой.

Я к дому подхожу,

где милая живет,

мне хорошо,

цветы

смеются за восточною стеной.

Флейты громко поют,

барабаны большие ревут.

В этом чудном саду

так тепло

на весеннем ветру.

Ах, как деньги летят —

все скупают

цветенье весны.

Мы уходим за город гулять,

на Сиху до утра пировать,

пьем за чаркою чарку

до дна,

веселы и хмельны.

По чистейшей лазурной воде

прокатилась волна.

Зелены абрикосы,

но брага из них так хмельна!

Остудили арбузы —

они, словно лед, холодны.

На циновках под тюлем лежим,

в чарки свежая бражка бежит.

Отхлебнем —

и тихонько поем,

веселы и хмельны.

Ржет оседланный конь,

туч раскинут шатер,

как парчовая ширма,

гряда этих Западных гор.

Слава, почесть —

что дым иль туман,

дуновением унесены...

Юаньмин[320] в сад родимый ушел:

за восточным плетнем

хорошо!

Мы по милым тропинкам идем,

веселы и хмельны.

Завывают ветра,

и клубятся, летят облака,

из небесных глубин

ниспадают

густые снега.

А в шатре золотистом

тепло,

наши девы нежны,

спущен войлочный полог,

и чаши душистого зелья полны.

Пьем еще и еще,

веселы и хмельны,

веселы и хмельны.

К засыхающей сливе

от горы сиротливой

спрыгнул радуги светлый мосток.

Грусть пипа,

чуть заметен челнок,

козодоя печальный звучит голосок,

на кусте чайной розы

застыл аромат,

как на свитке художника,

яркие холмы стоят,

и прохожий спешит к винной лавке

под синий флажок.

На закате краснеют слегка

легковейные облака,

тополя

и опавший цветок.

В песне флейты яшмовой

горечь неизбывная слышна,

облетают мэйхуа —

блекнет красота.

Ручеек студеный —

что за чистота!

Опустились сумерки,

и луна ясна,

выпью в одиночестве

чарочку душистого вина.

На мосточке под ивами

золотые

бледны письмена.

Изумрудные горы,

и поросшая мохом стена.

Под лучами закатными

я ужу, опустив рукава,

опадают в колодцы цветы,

ароматы идут от воды...

Вспоминаю волшебные

старых песен

слова.

На вершине Лофу[321], на снегу,

я в смятенье, одна.

Над Сиху опускается ночь

и восходит луна.

В быстром танце

взмывают атласные рукава[322],

опершись о перила,

ищу я слова...

На вершине со мной —

лишь засохшие дерева.

Читает стихи

старик

на краю земли,

весны на пороге не слышит —

он двери закрыл,

чиновное платье давно уж на кисть сменил.

В тихой дали на картине —

мост,

и под снегом

кусты мэйхуа зацвели.

Дует ветер восточный

на просторах Сиху.

о утрам

над цветами да ивами дымка влажна.

Плакать хочется иволге,

танцевать — мотыльку.

Ведь, пока я качаюсь,

незаметно уходит весна.

Крик ночной обезьяны

преисполнен тоски,

одинокие путники —

словно кисти мазки,

гонг сокрытого храма

прозвучал в тишине,

повлажневшая зелень

поднялась по стене,

ветерка дуновение

пронеслось по сосне,

лунно-льдистые блики

по утуну скользят...

Это — осень душистая

во дворце на холодной луне.[323]

Бесконечная прядь седины,

расписной теремок

и балкон вдоль стены.

Торопливые чайки да цапли

снуют суетливой гурьбой

под горой,

над леском —

чуть заметные облака,

тростником заросли берега,

и приткнулись пустые челны.

Вот уже тополя зацвели,

и холмы развиднелись вдали,

и прогрелась река в глубине...

Соловьи за зеленым окном,

расскажите же мне, —

где Владыка весны?

Мы тоскою весенней больны,

незаметно уязвлены...

Близок праздник Цинмин,

только заперт мой дом,

и стучится

лишь дождик один.

Тучи скрыли луну.

В одиночестве

сны так пугливы!

И светильник угас.

Зябко мне,

сиротливо.

Весь в росе,

как в слезах,

одинокий цветок,

на осеннем ветру

стонет,

мечется ива...

Ах, влетел дикий гусь —

он принес мне письмо в теремок!

Над холмами

закатные тучи неспешно плывут,

сохранила весна

благовоние

на лепестках.

Закручинившись,

милую громко зову —

не мелькнет ли зеленая юбка

в цветах?..

Золотистую иволгу

скрыла густая листва,

под волшебными пальцами

цитра

чиста и ясна.

Дождь весенних цветов

ввечеру перестал,

над моим теремком

засияла луна.

Разбилось зеркальце на два куска,

порвались струны лютни драгоценной.

Была любовь,

теперь — одна тоска,

все жду я гуся в облаках,

цветы увяли в волосах,

и спрятан веер мой с четой священной[325].

Вернется ласточка весной,

а я

вся изойду тоской.

К могилам предков

перед храмом припаду,

на челн взойду —

в реке

увижу лик свой, раненный весной.

Улетают утром сны,

щеки без румян бледны.

Мысли,

князь мой,

горечью полны:

десять лет

я жду от Вас вестей.

На речных брегах

в бирюзе весны

абрикосы на ветвях красны.

То черные тучи,

то синь небес.

Угрюмо

вздымается лес.

По лотосам нежным,

по глади озерных вод

дождь бьет и бьет.

Так ветер свистит,

так ливень стучит,

что даже сонливый Чэнь Бо[326]

встревожен,

не спит.

В раздумьях печальных

душа безотрадна,

и слезы струятся,

и дрожь...

Стрекочет озябший сверчок,

но смолкла, замерзнув,

цикада,

и мерными каплями

бьет по бананам

дождь.

Заснежила вьюга,

врата замела.

В душистых покоях

я невесела:

увянуть

назначено прелести роз,

взлелеянных здесь,

над водою Цинцзяна[327] бурливой.

Кто ласковым взглядом

согреет печальную?

В спальне мороз

и пусто...

Склонясь на перила,

стою сиротливо.

Кричит козодой:

«Возвращайся домой!»

Весна-то вернется.

Вернешься ли ты, дорогой?

Пушинки от ивы летят над рекой,

тоскою

душа истомилась моя.

Пришлешь ли мне весточку-птицу

однажды весной?

Как ласточкам, строящим гнезда,

завидую я!..

Над берегом — ивы.

Мой челн расписной,

подхваченный ветром,

летит по воде торопливо.

Держу на звезду я —

веселый, хмельной,

забыв о настенных стихах на Горе Золотой[328].

Когда ж протрезвею —

исчезнут красотки,

что были со мной,

и будет возвратный мой путь

озарен лишь холодной луной.

Снежинки, танцуя,

как сливовые лепестки,

сокрыли деревню,

где редкие вились дымки,

красивой густой пеленой.

Из леса

доносится карканье птицы ночной.

Смотрю на засохший тростник,

отраженный рекой,

на челн,

что оставили осенью здесь рыбаки.

Неужто уходит весна?

Сережки летят с тополей.

В покоях моих тишина,

но утром —

поет соловей.

Увы, бесполезна парчовая нынче строка,

лишь только во сне

вернуться возлюбленный может.

Одежда на мне широка,

а талия,

хоть и тонка, —

я в доме одна.

И день ото дня

морщины

тоска моя множит.

Взяла я цинь на колени,

душа печали полна,

струится прозрачная песня —

разлукой она рождена.

Луна

за узорным окошком ясна,

порывы ночного зефира тихи.

Пальцы легки,

скорбная песня людям слышна.

Внемлю

чистой мелодии,

павшей на спящую землю.

Пою эту осень в стихах!

Кленовые листья в ручьях.

Укутала тропку сосновая тень,

прикрыли хрисанфы

восточный плетень.[329]

Чиновный халат свой

на белое платье сменивший давно[330],

подносит мне Тао

бокал с ароматным вином.

Снимаю

чиновный венец!

Все рано иль поздно имеет конец.

Домой ворочусь!

Подобно великому Тао, —

напьюсь!

Что сравнится

с роскошной весной?

Опьяняет,

как чаша вина.

На земле

цветистый ковер,

в чистых водах —

голубизна.

Я стреножил коня

в цветах

и от ивы челн отвязал.

Как сказочный конь Хуалю[331],

по воде он меня помчал.

Плачут

птицы в тенистых ветвях,

милый —

за белой стеной.

Нас застигло

чувство весеннее...

Его смоет

осенней волной.

Безотрадна душа.

Сколько дней и ночей

мне томиться осталось

в любовной тоске?

Как снежинки,

пушинки летят с тополей.

За холмом,

за ручьем

ты исчез вдалеке...

Когда захочу —

брожу,

а то в холодке посижу,

голоден — ем и пью,

песни пою во хмелю,

устану — лягу,

ковер из трав подстелю.

Бескрайня земля,

чиста,

не угасает звезда...

Будь беззаботен всегда!

Как норовистый конь,

сердце рвется куда-то...

Прочь! —

От злобных ветров,

от назойливой пыли мирской!

Сон под кроной густой...

Не тревожьте меня,

не надо.

Я покину ристалище славы,

найду свою радость

в пещере глухой.

Храм ушедших веков

притаился

в ветвях у воды,

Циньхуай[333] пронзена красотою осенней.

Меж руинами травы густы,

вдоль стены

опадают листы

на поросшие мохом ступени.

Мой любимый на юге, далек,

убегает поток на восток[334],

солнце

к западу хочет уйти,

лишь магнолия —

передо мной.

Но ответствуй мне,

старец святой:

для кого же

теперь ей цвести?

Солнце взошло,

ароматы летят.

Принесите кувшинчик вина!

Сердце трепещет

в Долине Златой,

куропатка печальна, грустна,

плачет кукушка,

цветы осыпаются,

нас покидает весна.

Вся красота —

то ли смыта дождем,

то ли ветром неистовым унесена.

Выдала бровь

нетерпенье дождя —

заподозрила чуткая мать,

выдали очи

влечение тучки[335] —

и люди сумели узнать,

выдали губы,

а ветер разнес —

всполошилась родня...

Так мы расстались —

то ли тебя в том винить,

то ли меня?

Ласточки вьются у старой стены,

уткам на отмели

видятся сны,

ивы,

к которым привязаны кони,

уже зелены.

Вижу —

в лавку идет он,

все ближе, ближе...

Лучше с качелей сойду,

спрячусь

среди абрикосов в саду.

К чистым горным источникам

белые цапли летят,

а по склону горы

растянулся нефритовый змей.

Все кругом, словно красная яшма,

радует взгляд.

Ив пушинки-снежинки

сдувают ветра,

затаилась луна

среди веточек мэй,

журавля

убаюкала

молчаливая эта гора.

Тропка вьется в бамбуках,

тучки белой мазок,

в пол-окна

светлый месяц,

и сосновый лесок...

Ах, блаженства Пэнлая

в суете не обрящешь мирской:

тот сидит обезьянкой —

и орех за щекой,

этот внемлет желудку,

словно черный дракон, —

в созерцание таинств

даос погружен.

Ввечеру

разошлись облака,

и светило ушло на закат.

Зелены листья кленов,

сверкает река,

шелестят камыши,

обрамляя брега,

цапли с чайками рядышком спят,

и покинули овцы луга.

Мириадами бликов искрясь,

убегают

волна за волной,

как хрустальный дворец,

холодны,

покидают угаснувший день.

Даль закатная

дымкою скрыта густой,

древо сохлое

высвечено зарей,

и чернеет

вороны вечерняя тень.

Жил один старичок,

беззаботный и странный такой:

он любил посидеть

над заснеженной речкой с удой

и поплавать в реке,

освещенной луной.

Феникс вспомнил о нем

и призвал в высочайший покой,

но и там

думал он лишь про отмель свою —

как прицепит к крючкам по большому червю,

порыбалит в реке под Фучуньской горой.[336]

На запад, на восток

ручьи

бегут, журчат,

а над горою

облака летят.

С осенним ветром

борется мой челн.

И берег в дымку облачен,

и чуть заметен

хижин редкий ряд.

Застыли румяна.

За персиком скрылась луна,

над ивами —

легкий, как яшма, порыв ветерка.

За ширмою — дева.

По ширме плывут облака.

Никак не встряхнусь

от вина,

напевами флейты

душа пронзена.

С похмелья глаза мои —

в зеркальце вижу —

досадой полны.

Хлопочут стрижи,

ароматы угасли весны.

Луна на перилах —

пятнами средь темноты.

Я накрепко дверь заперла.

Спускается ночь.

Опадают цветы.

Ветер смолк,

тишина.

Рассиялась луна.

Уже пали вечерние росы,

дремлют

бабочки, пчелы и осы.

Распаляет все страсти

весна,

и соловушка сладкоголосый

не заметил,

что груша цветущая сна лишена.

Снятся травам

южные равнины,

мнятся тучам

Чуские вершины,

жаждут реки

встреч, как Сян и Сяо[337].

Парочками

беззаботно вьются птицы,

парой фениксов

заколка золотится,

пара нежных уток

на атласном одеяле

выткана искусной мастерицей.

Всем

весною что-то

грезится

иль снится.

Был густой снегопад над деревней

вчера поутру,

а сегодня

за тучкой желтеет луна ввечеру.

Ветви мэй встрепенулись —

весны услыхали шаги,

розоватых цветков

очертились круги:

словно

старый изгнанник

опять нам читает стихи.[338]

Пара с парой танцуют —

убор жемчугами искрится,

то ли вешней красой околдованы,

то ли вином.

Но позвольте спросить вас,

гуляки и чаровницы:

распустились цветы на хайтане давно[339],

а когда же нам весть о цветении

вышлет пион?

Сотни сотен излучин,

и чайки на всех берегах,

три-четыре строенья,

сокрытые в сизых дымках.

Вверх плывем по реке —

за косою коса,

за горою гора,

и хаос в облаках.

И прежде весны

мне приносили тоску,

тоску и нынче

день весенний принес.

Где же скрыться

я от тоски смогу?

Весна не хочет

ответить на мой вопрос.

Цинмин.

На Сиху —

вся краса цветоносной весны:

разрезали воду челны,

гуляки по тропкам пошли,

ковром распростерлись цветы,

тенистые ивы густы,

и травы — на долгие ли.

Не надо нам яств,

пусть закуски просты,

лишь были бы чарки с вином не пусты:

чем больше мы выпьем вина,

тем ближе к нам будет весна,

украсят прически цветы,

и путь озарит нам луна.

Песня яшмовой флейты

из тучи слышна,

кто-то внемлет,

к перилам склонясь.

Занавески дрожит бирюза,

на платане застыла роса,

бьются тени цветов,

и луна —

в пол-окна.

В сердце полный покой.

Небосвод голубой,

вешний ветер швыряет сережки

в окошко ко мне,

белый грушевый дождь,

видно, выпадет к третьей луне.

Строят ласточки гнезда —

пора уходить весне!

Как увидеть мне гуся? —

Одни облака, облака.

Как заметить мне карпа? —

Река широка, глубока.

За два года разлуки —

хотя бы одна строка!

Поднимаюсь на башню,

она высока,

но вдали — ничего,

кроме туч да холмов,

и никто не приходит ко мне

от родных очагов.

За водоемом водоем...

над озером

весенний гром.

Как живописны эти воды,

как все тут яшмою звенит,

и к кисти и вину манит

и в дождь,

и в ясную погоду

злаченый озера котел!

Здесь Су Дунпо,

былой, изгнанник,

под ивами приют нашел.

Попугаев коса,

юаньян островок,

под бамбуками утлый челнок,

над ветвями дымок,

за горой теремок,

сел баклан на песок —

встреча Сяо и Сян

здесь, на веере, —

осени поздней краса.

Я ушел

от себя.

Укрываюсь дождем и туманом,

дровосеков напевы

и песнь пастуха постигаю.

Вместе с ясной луной,

и ветром живым, неустанным

трое нас,

безмятежных, свободных и странных.

Грани между «вчера» и «сегодня»

мы вместе стираем.

Святая вершина Тяньтай —

в отдаленье,

свершают

неспешное тучи движенье,

устал я в пути,

и Цзяннань позади.

Прекрасно Сиху,

да бессильны стихи.

О, куст мэйхуа,

я вернусь,

погоди!

О, синее небо,

не хочешь ли выпить со мной?

За мраком

приходит рассвет,

грядет за разрухой — расцвет.

Зимует рыбешка на дне,

журавль на вершине пустой,

встревожены птицы с утра...

Как тень тополей

на стене расходилась!

А кто-то под грушей

играет на флейте,

напевы — белее снегов,

чище ветров,

светлее луны —

из давних веков.

Ветви мэй

над водой,

на снегу

лепестки.

Потускнела краса в зеркалах

рядом с яркой весной.

Белой тучей мелькнув,

не развеяла греза тоски.

И луна — в пол-окна

среди глади ночной...

С платана срывается лист

невесом,

тоскливо

капель по банану стучит,

лишь с третьею стражей

приходит сон

в мерцании слабой свечи.

Луг

вновь зацветет...

Но сейчас я одна

и долго лежу без сна.

В Цзяннани бескрайняя тьма,

и грустью душа полна.

В бирюзовое окошко

смотрят красные цветы,

нависают опахалом

изумрудные листы.

Яркий шелк долин весенних,

серебро хмельных напитков,

девы — нежные певуньи,

песни звучные просты...

Нам не станет сил подняться,

мы без чарки будем пьяны,

нет преграды для веселья,

если рядом друг желанный.