Клад

Этими словами заканчивалась последняя из найденных страниц.

Александр Дмитриевич положил ее на стол.

«Нет, это не Моргунову адресовано. Начал Моргунову, понял, что не сможет, и стал для себя продолжать. Да и зачем, по большому счету, Моргунову правда о Лене, а тем более о самом Лаврентьеве. Слишком глубоко он на дно забрался. Застрелил, потому что так было легче… Представляю, что подумал Моргунов! Он ведь, в сущности, благополучный человек из тех, что в любых коллизиях находят свое место в жизни и приживаются несмотря ни на что, потому что все сложности мира для них вовне находятся, а не внутри. В этом смысле Лаврентьев и Моргунов антиподы.

Моргунов отдал мне бумаги перемешанными. Не дочитал, не разобрался? Возмутился? Решил, что мне они больше пригодятся, чем ему, потому что для меня жизнь тоже в основном внутри сосредоточена? «Разгадал». Почему бы и нет? Этот простоватый Моргунов не проще сложного Лаврентьева. Может быть, он и есть тот загадочный русский человек, что веками поражает Европу и, как славянофилы утверждают, обладает мудростью, которая интеллигенту-книжнику, самокопателю неведома? В таком случае он вовсе меня носом не тыкал, а согласно природной мудрости поступил: пришло время — бери читай, разбирайся, а было время, когда ни к чему это было. Он чувствует время, потому что внутри его живет, а мы снаружи. Мы им управлять хотим, то ускорить, то направление изменить, а они, как древние мореплаватели, отошли от берега и положились на Бога, а не на спутниковую связь: в шторм напрягаются, в штиль надеются, при попутном ветре отдыхают, не ропщут, как бы ни трепало, знают, что и они — часть природы и не стенать нужно, а толково парус ставить и руль держать в любую погоду. Он всегда был на месте, этот Михаил Иванович. И хотя сегодня чуть хнычет: мол, другим пора место уступать, лукавит наверняка. Не зря же фразой обмолвился о том, что у японцев мощные фирмы с малыми производителями сотрудничают. Глядишь, и покажет нашим перестройщикам, как перестраиваться надо, если время пришло…

Лаврентьев — дело другое. Не мудрость, а живое страдание, хотя и мудрствовал полжизни. Столько лет рана кровоточила, и никто не знал, не ведал. Почему мы так мало о людях знаем, а им несть числа! Тот же Шумов. Взорвал театр с вражескими солдатами и офицерами, пожертвовал жизнью. Таким мы его сколотили из фанеры и засняли на пленку. Откуда нам знать, какую роль в этом театре сыграла маленькая певичка, может, и в самом деле шлюха. Впрочем, что такое шлюха? Дарья — шлюха?.. Жаль, что Лаврентьев предложение актера «усложнить чувства» отмел решительно. Да и в записках он Шумова «офилософил», вроде тот только и думал, можно ли «бесполезных» ликвидировать. Нет, без личного не обошлось, хотя не исключено, что подспудно жгло, как торфяник горит, долго и непереборимо. Не зря же еще женщину какую-то из гражданской вспоминал. Наверное, мучился ее смертью, как Лаврентьев смертью Лены, но Лаврентьев самоедствовал, а тот, возможно, долг вернуть хотел. Певичке жизнь спасти. Тоже не вышло… А мы на съемках, когда эту актерку снимали, больше заботились, чтобы фашистское знамя, что на сцене висело, помятым не выглядело. Один черный котелок Шумова и перекочевал из жизни на экран. Остальное как «увидели», за то и продали…

Нет, мне уже этих пластов не поднять, напрасно Моргунов надеется. Он-то, возможно, и перестроится, а я нет. Способности не те. И не может писатель сотрудничать со временем, как директор завода, — сегодня по плану, завтра на рынке. Писатель с жизнью пуповиной связан, а не временем, если писатель, конечно. А я нет… И переквалифицироваться в управдомы не смогу».

Александр Дмитриевич провел пальцами по клавиатуре пишущей машинки. Все слова, перенесенные им из головы на бумагу за последнее время, показались сейчас особенно тусклыми и вымученными. Он вытащил заправленный в машинку лист, смял и бросил под стол. Не хотелось думать, не хотелось писать, не хотелось никого видеть. Он прошелся по комнате, вышел в прихожую, посмотрел, заперта ли дверь, заглушил телефон и, как не раз уже делал, отключился от внешнего мира.

Миновало больше суток, когда самозаключение нарушил требовательный длинный звонок в дверь. Если бы Пашков знал, кто звонит, он бы на звонок не откликнулся. Гость оказался не только незваный и нежелательный, но поначалу вызвал даже скверный страх, какой возникает у людей, знающих за собой вину и не готовых к расплате. Александр Дмитриевич с трудом попытался страх подавить и сказал Дарьиному мужу, пожаловавшему без приглашения, по возможности приветливо:

— Заходите.

Сергей вошел и оглядел комнату.

— Холостякуете?

— Заметно?

— Лишнего ничего. Бабы вечно к избыточности стремятся.

Он бросил взгляд на письменный стол, увидел машинку.

— Помешал? Работаете?

Александр Дмитриевич испытал облегчение. Судя по тону, гость убивать и даже бить его не собирался.

— К сожалению, нет. Работа не клеится.

— Почему?

Вопрос показался Пашкову прямолинейным и упрощенным, но он ответил, что думал:

— Таланта не хватает. Да и трудно сейчас писать, все пересматривается.

— Чем же трудно? Сейчас такое пишут, что раньше и в дурном сне не снилось. Вот про нас только, про афганцев, не могут.

Об этом кто-то из вас должен сам написать.

— Нас не научили.

— Писать не научишь. Само должно прийти.

— Приходит-то многое, переживаний через край, а главной мысли нету. Зачем мы там были?

— Объяснений сколько угодно.

— А нужно одно. А может, и не нужно объяснений. Ты же солдат, тебя подняли по тревоге, мигом к бою, марш-марш, меньше думай, слушай команду; если повезло, вернулся живой, с руками-ногами, порадуйся и забудь. А пионерам скажи, что выполнял интернациональный долг.

— Себе вы так не говорите?

— Бессмыслица. Почему долг? Кто кому был должен? Если мы выполняли долг, значит, мы им нужны. Но мы же говорим, что они нас позвали. Значит, мы для них старались. Значит, это они нам должны, верно? А за что? Мы-то душманов все равно извести не смогли. Да и кто бы смог? Брежнев с Устиновым крепкого дурака сваляли, на чехословацкий вариант ориентировались. Но чехи — народ цивилизованный, и тут мерки другие… Сначала нам нахамили. Брежнев товарища Тараканова как родного принимает, обнимаются, целуются. Тот — домой, а его — бац! Пристрелили. Брежневу обидно. Решили хулиганство пресечь, да и к нефти, чего уж темнить, поближе подобраться. Так что резон вроде был. Но одно не учли — государственную границу с межпланетной спутали… Ну, об этом мы уже говорили. Говорим много, а главной линии нету. Как жить, никто не знает, кроме шкурников.

Пашков от опасений тем временем отошел. Не про Брежнева б с Устиновым Сергей толковал, если бы с личным вопросом пришел разбираться. Но зачем тогда?

— Вы, Сергей, у друга гостили?

— Да видите же, никак от наших афганских разговоров не отойду. Но эта тема не ваша.

— И об этом вы говорили.

— Виноват, повторяюсь. Психологи считают, что у нас, как у американцев после Вьетнама, свой синдром появился. Ладно, закрыли тему. Есть другая.

— Слушаю вас.

— Это вы Дашке голову задурили?

Снова засосало: «Неужели все-таки влип?»

— В каком смысле?

«Буду все отрицать. Единственный выход».

— Я про клад.

На этот раз отлегло решительно.

— О чем речь, Сережа?! — воскликнул Пашков. — Это же сокровища капитана Кидда. Говорят, он несколько кладов зарыл, которые до сих пор разыскивают.

Сергей оживления Александра Дмитриевича, естественно, не понял, однако оно ему не понравилось.

— Я серьезно. С вас началось.

— Ну, если точнее, с Дашиной бабушки.

— Старуха — человек темный, дело вы раздули.

— Каким образом? Я вас не понимаю, Сергей. У вас ко мне претензии? Объяснитесь!

— Вы верите в этот клад?

Александр Дмитриевич поколебался. Нет, он не собирался обманывать Сергея, но после смерти Федора и чтения лаврентьевских записей история с кладом утратила дразнящую привлекательность, суровая жизнь вторглась в суетный иллюзион и пристыдила — ну чем забавляешься, чем душу тешишь, срок-то отмерен!

— Клад существовал когда-то, но не думаю, что сейчас его легко разыскать. Хотя мне как человеку, что писал о войне, об оккупации, все это любопытно.

— А Дашка верит.

— Дом теперь ваш. Вам и карты в руки. Испытайте счастье.

— Вы это серьезно? Один уже испытал.

Говорилось определенно о Федоре, но Александр Дмитриевич уточнил:

— Вы о погибшем бомже? Он о кладе не подозревал.

Сергей набычился в своей манере и перешел в атаку:

— Лапшу на уши вешаете?

Пашков терпеть не мог жаргона, особенно модных словосочетаний.

— Не понимаю вашей лексики, Сергей. Чем вы взволнованы?

— Милицию не терплю.

— Милиция приехала и уехала.

— А кто к бабкиному соседу приходил? Чувствуете, как глубоко копают? В обход идут.

— Кто приходил к Доктору?

— Не участковый, будьте уверены. Берите выше.

«Мазин? Неужели он ходил к Пуховичу только потому, что Доктор направил Денисенко покупать дом?»

— Им ясно было сказано, что ни старуха, ни Дашка убитого в глаза не видели, зачем же этот шеф появился?

— Он приходил по другому делу.

— Послушайте, вы все время говорите такое, что знать не должны. А знаете. Бомж о кладе не подозревал. Шеф по другому делу… Откуда вы знаете? Вы убитого опознали? Откуда вам известно, что его не убили?

— Милиция сама несчастный случай предполагала.

— Так они вам правду и скажут.

Пашков смотрел на этого взрывного парня и пытался представить то, что представить не мог, потому что не только в Афганистане, но и в Ташкенте никогда не был. Однако попытался. Жара, сушь, скалы, песок, соль на спине, дым над кишлаком, кровь в сапоге и пули, пули… И каждая в него нацелена, чтобы добить, не выпустить с планеты, куда занесло, потому что кто-то где-то проложил ошибочный курс. Получалось стандартно и невыразительно, будто плохо переснятые фотографии из популярного журнала. Но парень-то существует и был на планете, а сейчас сидит в комнате, и он перед ним виноват.

«Не понимаю, что его так завинтило. В самом деле синдром, что ли? Врать ему нельзя. Да и зачем?»

— То, что они говорили, неправда. Но они не врали. Они ошиблись. Он покончил с собой.

— Собственная версия? — не поверил Сергей.

— Я этого человека знал.

— Ну!

— И разрешил ему заночевать в сарае.

Сергей переваривал услышанное.

— Зачем?

— Бомж — человек без определенном места жительства. Ему негде было жить, и он не хотел жить. Он решился покончить с собой, у него были причины. Я оставлял его у себя, он отказался. Тогда я понадеялся, что у реки, на воздухе у него станет легче на душе и он переменит решение, но, как видите, не переменил.

— Серьезные причины были?

— Да, поверьте на слово.

— А милиция…

— Милиции я не сказал. У него нет родных, он нездешний. Хотел уйти без огласки. Но я надеялся…

— Судьбу отвести? Так не бывает. Я там убедился. Но смерть больно волевая. Я бы не смог. Разве что сзади кто за руки держал.

— Кто его мог держать?

— Тот, кому выгодно.

Пашков пожал плечами.

— Я вижу, вы мне не совсем верите. Думаете об убийстве. Но зачем, скажите, пожалуйста?

— Не знаю.

— По-моему, вы не можете забыть насильственные смерти. Вас они и тут преследуют.

— А тут людей не убивают? Это у человечества в генах записано. Крови не избежать. Важно только, кого и за что.

Пашкова поразило, как столкнулись слова Сергея с мыслями Лаврентьева.

— Ваш дядя думал иначе.

— Листал я его исповедь. Там мало что поймешь. Не то изливал душу, не то очень о ней беспокоился. Натворил что-то не по своей вине, выхода не было, а потом мучился, в баптиста превратился.

— Он считал, что убивать людей нельзя.

— Хм! Сейчас многие в эту «индию» подались. Какой-то роман был американский. Там один ногу занес, чтобы таракана раздавить, а другой ему: «Что ты делаешь! А если это твой дедушка?» И вы так думаете?

— Как я понял, если дедушка жив, тараканов давить можно.

Сергей снова хмыкнул, на этот раз мягче.

— Вижу, дядькины бумаги по адресу попали. Я не в него пошел.

— Вначале и он «не в себя» был.

— Значит, у меня все впереди. Но вы меня, между прочим, не убедили.

— В отношении человекоубийства?

— Просто убийства. Бомжа вашего.

— Да на чем вы основываетесь?

— Не знаю. Если бы основывался, к вам бы не пошел. Но есть солдатское чувство опасности. Вам этого не понять. Вы сейчас с иронией… Вспомнили что-нибудь литературное. Вроде мужик что бык, втемяшится ему какая блажь… Верно? Вам бы за машинкой сидеть, а я творческий процесс нарушил. Вы даже на звонки не отвечали.

— Я выключил телефон.

— Вот видите!

Пашков улыбнулся.

— Сережа! Машинка эта хуже клада. Ищешь, ищешь золото, а находишь медяки.

— У вас, писателей, скромность в ритуал входит?

— В чем я еще вам могу пригодиться? — спросил Александр Дмитриевич, оставляя вопрос без ответа.

— Еще? Вы мне пока совсем не пригодились. Только запутываете.

Пашков наконец обиделся.

— Я сказал, что знал.

— Слышал. Но согласиться не могу. Вот вы мне уверенно очень говорили, что милицейский шеф приходил к соседу по другому делу, с кладом не связанному. Так?

— Заверяю.

— Каким образом?

— Ну, Сергей, вы в самом деле как тот мужик. Знаю я шефа лично!

— Тю-тю! Это уже другой разговор.

— А вот этот разговор вас совсем не касается.

— О! Но вас-то касается?

— Дело прошлое. Вы тогда еще школьную стенгазету выпускали.

— Я стенгазету не выпускал, в учком не входил. Так что не крутите!

— Хорошо. Вы пришли, вы взволнованы, настаиваете, что-то вас беспокоит, я скажу.

— Внимание гарантирую.

— Спасибо. Несколько лет назад, довольно давно, нынешний покупатель вашего дома…

— Стоп! Неужели Валера?

— Валера, Валера… А что значит стоп? Больше не говорить?

— Наоборот! Каждое слово на вес золота.

— Не переплатите! Короче, Валера служил в милиции, и у меня был с ним конфликт. А шеф, как вы его называете, помог мне выйти из унизительного положения, в результате чего Валера потерял службу. Однако сохранил обиду, хотя на злопамятство у меня прав больше. Но я забыл зло и даже его физиономию забыл. Поверьте, в тот вечер, когда он появился в вашем дворе, его внешность только напомнила мне нечто прежде знакомое, и не больше. Хотя он меня узнал и замыслил какую-то каверзу, как предположил шеф. Вот по этому делу он и заходил к Доктору, который Валере или симпатизирует, или протежирует, не знаю почему, но сами видите, про дом он ему сообщил…

— И ни слова о кладе?

— Кто кому? Доктор Валере или шеф — его, кстати, Игорь Николаевич зовут, — Доктору? Второе исключено. Игорь Николаевич о кладе ничего не знал.

— Сами-то вы ничего не знаете!

Произнес эти слова Сергей не грубо, а скорее устало, будто намучившись с Пашковым и его бестолковостью. Не обидел, а удостоверил факт.

— Сергей! Это уже наглостью попахивает.

— Не нюхали вы наглости. Ведь чепуху говорите! Сам этот старик, Доктор ваш, слышите, сам и рассказал, что Игорь, или как там его, приходил поговорить по поводу клада. Андестенд?

Пашков повел головой удивленно.

— Нет, не андестенд. Кому говорил? Вы не путаете?

— Путаю? Он мне лично говорил. Какого б… я к вам и пришел? Пашков развел руками.

— Ничего не понимаю. Что он ему мог говорить? Давайте обсудим последовательно.

— Обсуждать нечего. Мне все понятно.

— Что именно?

— Первое: вы лопух. Обижаться позволяю. Второе. Валера — вошь более опасная, чем мне сначала показалось. За эту информацию спасибо.

— Я же вам не сказал, в чем конфликт заключался.

— Это мне без разницы. Я суть усек. А вам советую пошевелить мозгами. Чао!

— Уходите?

— Вы что, по-итальянски не понимаете?

— Я вас не совсем понял.

— Что о кладе знаете?

— Новое? Откуда?

— А если не знаете, зачем Дашке голову задурили? В уголовщину втягиваете?

— Она знает то же самое, что и я.

— Зато другие что-то еще знают. Гуд бай! По-английски вы, кажется, запросто?

Александр Дмитриевич не ответил.

Проходя мимо кухни, Сергей бросил:

— Хлорофос в мусоропровод спустите. Ваш-то дедушка умер небось?

Пашков запер дверь и вернулся в комнату.

«Бедная Дарья. Как она с этим психом сосуществует? Скверный анекдот. Волну поднял. Хватит, хватит! С меня хватит. Пусть ищет кто угодно — Дарья, Доктор, Валера, пусть Мазин ищет, если Сергей прав, и он к Доктору по поводу клада приходил. Откуда узнал, кстати?.. Но с меня хватит. И так дров наломал. Уголовщина! Загнул, конечно, история уж явно абсурдный характер приобрела».

Он почувствовал, что разнервничался. В комнате было душно. Александр Дмитриевич наклонился и взял с полки журнального столика газету из тех, что положил еще по приходе Мазина и забыл прочитать в наступивших волнениях. Взял и взмахнул у лица, чтобы вызвать движение воздуха. Из газеты выпал конверт.

«Александру Пашкову» — было написано полупечатными буквами.

«Что за письмо? Ни адреса, ни штемпелей».

Александр Дмитриевич разорвал конверт.

«С помощью смертоносного вируса истерзанная земля очистится от людей». Эти слова незнакомого Мазину кардинала Ретцингера были воспроизведены старческой рукой в верхнем правом углу папки, которая лежала на столе перед Мазиным. Ниже значилось — «Досье по СПИДу». Игорь Николаевич потянул тесемочки и убедился, что папка содержит то, о чем и говорил ему Филин — вырезки, выписки, даже самодельные графики, все о «чуме века». Изучать материалы Мазин не собирался. Глянул только на верхнюю вырезку и прочитал подчеркнутое: «По данным Всемирной организации здравоохранения, количество больных в мире превысило сто тысяч человек. Ученые считают, что реальное количество пораженных значительно больше». Слова «значительно больше» были подчеркнуты двойной чертой и отмечены латинскими буквами NB и восклицательным знаком.

«Нота боне…» Важно — так обычно переводим. Но можно перевести хороший знак… Какой смысл был ему ближе? Тревожный или радующий? Но так или иначе — до конца света ему дожить не удалось».

Мазин закрыл папку и посмотрел в окно филинской комнаты. В синем небе снижался в направлении аэропорта пассажирский самолет, внизу мальчишки гоняли мяч по булыжнику, по стеклу озабоченно ползала пчела. Все были заняты своим, конец света снова задерживался. Бывший профессор его не дождался.

В этом Мазин был уверен твердо, хотя и отдал, разумеется, необходимые распоряжения о розыске. Не надеялся он и обнаружить труп. Не имело смысла убивать Филина, если оставалась возможность найти, опознать тело и установить причину смерти. Это убийца понимает не хуже его, Мазина.

В комнате Доктора Игорь Николаевич находился один. Надлежащие формальности были соблюдены. «Я тут подумаю немного», — сказал он, отпуская сотрудников и понятых, при которых осматривали помещение. Мазин заранее знал, что скоропостижно скончавшегося старика в комнате не обнаружат. И следов бегства тоже. Как говорится, был и весь вышел, вот и все, что можно было узнать из осмотра о хозяине квартиры. Вышел, не прихватив ничего нужного, на месте были паспорт, сберкнижка, известная соседям одежда, в шкафу початая бутылка коньяку да вот эта толстая папка с тесемками, зафиксировавшая первый тайм любопытной для жильца игры «СПИД против сборной человечества».

Захотелось достать початую бутылку и выпить полстаканчика, но этого Игорь Николаевич позволить себе не мог. Смахивало бы на мародерство, ибо Мазин считал себя виновником смерти профессора, хотя мертвым тот пока и не считался.

«Интересно, куда он девал труп? Сработано, разумеется, добротно, легкодоступные места вроде городских свалок или ближней лесополосы исключаются. Река тоже коварна в наше экологическое время, то мелеет почти до ручья, перехваченная недалекой плотиной, то бурлит водосбросом, разбрасывая по берегам все, что в пути захватит и из глубины вытащит. Нет, «захоронения» традиционные, что убийце-новичку прежде всего на ум приходят, бывший работник милиции если и рассмотрел, то отверг наверняка. К тому же человек он современный, зарубежные боевики смотрит, так что придумал убежище надежное, исходя из возможностей промышленной цивилизации. Развозить расчлененку по мусорным ящикам такой не станет…»

Вдали маячили над крышами стрелы подъемных кранов.

«Вырастет очередная башенка, потащат жильцы скарб на этажи, паласы постелят, телевизоры включат и будут смотреть, как где-то там, у них, звероподобные мафиози очередную жертву в бетон замуровывают. Взмахнет руками новоселка, выбежав на минутку из кухни, где за пирогами в духовке следит, и скажет: «Вот подлецы, что придумали!» И ни ей, ни мужу, с удобствами устроившемуся на диване, в голову не придет, что в собственном фундаменте в одном блоке арматура с костями вперемешку…

Возможен, конечно, и не жилой дом, а Дворец культуры с танцами на костях…»

Этот сугубо реалистический сюр прервал стук в дверь.

— Можно к вам?

В комнату заглянула Дарья.

— Да, пожалуйста.

Он ее ждал.

Дарья сказала громко, чтобы на кухне слышно было:

— Бабушка вам холодного компота прислала. Сегодня жарко очень.

И, притворив дверь, тихо и быстро сообщила:

— Нет его!

Мазин считал необходимым срочно поговорить с Пашковым, но тот на звонки по-прежнему не отзывался, можно было предположить, что отключил телефон. Утром, когда осматривали квартиру, Мазин шепнул Дарье, чтобы она съездила и пригласила Александра Дмитриевича, а он задержится и подождет. Но вот вернулась ни с чем.

— Нет его. Я даже с соседями говорила, никто с утра не видел и не слышал, хотя у них слышимость на уровне века, и машинку слышно и вообще легко понять, дома или нет.

Мазина известие не обрадовало. С учетом того, что и Вера не могла дозвониться, появились основания для тревоги. Дарья, однако, несколько успокоила.

— Ушел утром.

— Сегодня?

— Наверняка. Вчера у него молодой мужчина был. Соседка-сплетница видела. Она через глазок постоянно подглядывает. И меня, конечно, знает, стерва, но сделала вид, что в первый раз видит.

Чисто дамская сторона информации Мазина не заинтересовала, другое было любопытно: что за мужчина Пашкова навестил?

— Вы не спросили, как выглядел мужчина?

— Пыталась. Но та чушь понесла. По описаниям, на моего Сережку смахивает.

— Смахивает? Почему чушь?

— Что вы! Сережка? Там? Да он бы раньше из меня шашлык изжарил.

Того, что Сергея могла привести к Пашкову не ревность, Дарья, видимо, не допускала.

— Вы с мужем о кладе говорили?

На лице у Дарьи появилась досада.

— О каком кладе?

— Вижу, он в курсе… О том кладе, что мне решили не рассказывать.

— Это же легенда допотопная, — оправдывалась Дарья.

— Все легенды на реальной почве зарождаются. И люди, между прочим, в них охотно верят.

Мазин смотрел без упрека, она смущенно.

— Под газом, бывает, и верят, а всерьез…

— Муж верит?

— Наоборот, глупостью считает! Мне мозги промывал. Говорит, глупость, но… опасная.

— Правильно говорит… во второй части.

— А я, выходит, скрыла?

— Все в порядке, коллега, — успокоил Мазин и добавил мысленно: — «Если бы не два трупа».

— Старичка-то найдете?

Мазин отвернулся.

— Нет.

— Шутите?

— Ничуть.

— Да вы что! Не могли ж его убить.

— Почему?

— Слушайте, вы так говорите, будто уверены.

— Допускаю.

— Кому же он помешал?

— Служебная тайна, Даша, — сказал Мазин неохотно.

— Вы о нем что-то знаете?

— Знаю.

— Тоже тайна?

— Нет, думаю, это не сможет остаться тайной. Не хочется только соседок, хороших женщин, разочаровывать.

— Он сидел? Они знают. Ну, кто у нас не сидел? Они его за это уважают.

— В самом деле? Считают, в тюрьме он за правду страдал?

— А за что?

Дарья немного играла в простоту. Мазина она видела из-за приоткрытой двери, когда он приходил к Филину. Тогда и почувствовала неладное и решила сходить в управление. Оказалось, дело не кончилось, даже усугубилось, и ей захотелось узнать побольше.

— Кто же он такой?

Мазин долго молчал. Не потому, что хотел скрыть прошлое Филина, просто трудно ему было о нем говорить. Все одно вспоминалось — машина на улице, а он проходит мимо.

— В прошлом уголовный преступник.

— Дарья!

Дверь отворилась без стука, и вошел Сергей. Если теперь его и толкнула ревность, то зря — ничего подозрительного он не увидел, Мазин стоял у окна, а Дарья устроилась в кресле.

— Ну что? — откликнулась она грубовато, потому что муж помешал узнать самое главное.

— Что ты здесь делаешь?

— Не видишь? Компот принесла.

— Сидишь зачем?

— Это я попросил вашу жену задержаться. У меня возникло несколько вопросов, — сказал Мазин.

— О пропавшем?

— Да.

— Что вам у нее спрашивать? Говорите со старухами, они его как облупленного знают, а Дашка видела два раза.

Мазин обратился к Дарье.

— Вы идите, пожалуйста, а вас, Сергей, я попрошу задержаться на минутку.

— Сколько угодно.

Дарья вышла неохотно.

— Вы расспрашиваете тех, кто ничего не знает. Я его вообще в спину только видел.

— Старухи, как вы назвали соседок, несмотря на то, что видели каждый день анфас и в профиль, навряд ли знают больше.

— А вы знаете?

— Знаю. Но все же спрошу. Вы хоть и в спину видели этого человека, каким он вам показался?

Сергей отмахнулся.

— К спинам не присматриваюсь. Но мнения невысокого.

— Почему?

— Я обо всех стариках мнения невысокого. Сразу вопрос возникает: как это до своих лет дожил? Через столько исторических мясорубок прошел — и живой. Выходит, или стучал, или пресмыкался, или душу прятал. Иначе в вашу эпоху не прожить было.

— Я не его поколения.

— Брежневец? Еще хуже. Раньше хоть верили во что-то, а вы уже так… — Последовал неопределенно-пренебрежительный жест.

— Спасибо, — сказал Мазин.

— На здоровье.

Мазин глянул жестко.

— Вы зачем вчера к Пашкову ходили?

Дарьин муж вскинул брови.

— Красивый удар. Но не на такого напали. Проболтался кинодраматург?

— Я его не видел, к сожалению. Иначе бы у вас не спрашивал.

— Откуда знаете?

— Видели вас там.

— Наблюдение установили? За кем? За мной или за ним?

— Случайно узнал. Так зачем ходили?

— Запах смерти чувствую… На расстоянии. Хотел разобраться. Как видите, не зря.

— Считаете, сосед погиб?

— Я другого имел в виду. Того, что у колодца прикорнул.

— О нем что думаете?

— Я о себе думаю. Мне трупный запах вот где сидит… — Сергей постучал ладонью по затылку. — Я как знал, что тут неблагополучно, вот и приехал за женой. Она за наследством, я за ней. Пора ноги отсюда уносить.

— Опасаетесь?

Мазин понимал, что Сергей не из тех, что опасаются, спросил, чтобы увидеть реакцию.

— Я-то? Пусть лучше другие побаиваются. Мне все это противно. И все.

— Присядьте, расскажите.

— Постою. Что мне вам рассказывать? Вам даже известно, где я был вчера.

— Не в этом дело. Вы приезжий, видите со стороны.

— Понятно. Я до армии в газете курьером кантовался. Там это «свежая голова» называется.

— Пусть так и будет. Что же «свежей голове» на ум приходит?

— Психи. Ищут клад. Над пропастью ходят. И не хотят глаза раскрыть. Пашков клянется, что бич самоубийством покончил.

— Говорили об этом человеке?

— Так получилось.

— Что же он вам сказал?

— Вам наврал, знает его отлично, но больше ничего не сказал.

— Это очень интересно, я и сам был уверен, что они знакомы. Зачем только скрывать потребовалось?

— Он к этому парню хорошо относился. Иначе не пустил бы его ночевать.

«Дарья сказала? И обо мне сказала?»

— Откуда вы знаете, где он ночевал?

— Пашков и сообщил. Я же не допрашивать его пришел. Вот и открылся человек. Я не милиция, со мной и поделиться можно.

— Кто же он такой?

— Бич? Я же говорил, не сказал. Сказал, был человек в таком состоянии, что жить не хотел. Жизнь переехала. Сам нездешний.

«Его здесь нет. Он очень несчастный человек. Его сломила жизнь. Зачем вам это?» — вспомнил Мазин.

«Вот и пригодилось! Так просто? Вера, Пашков, бомж — треугольник? Ну, не сегодняшний, конечно. Когда же линии встретились? Конечно, когда бомж еще был человеком. Сколько лет ее дочке? Это установить нетрудно. Бомж знал Веру в то время. А сейчас взял телефон. Конечно, у Пашкова. Они были в хороших отношениях. Что же их связывало, несмотря на Веру? Он нездешний. Бывал, приезжал? Похоже, по времени совпадает со съемками. Отец ребенка? Узнаем, обязательно узнаем… Если верно, только он мог бросить монету в лоджию. Простился перед смертью? Но не хотел объявляться. Потому и Пашков молчал? Однако спрашивал, где хоронят бездомных… Но это их личные дела. А мое? Он нашел клад».

— И его убили? — добавил Мазин вслух почти непроизвольно и не пожалел об этом.

— Кто же сам голову под дробилку подставит, если голова на плечах есть?

— Головы, Сергей, по-разному устроены. Бывает внутри такое, что со стороны понять трудно.

— Убийство-то вы допускаете?

«Обязательно нужна повторная экспертиза. Халтурить стали, черти! Нашел клад. Его убили? Где клад, уже не скажет. Спрятан или в новых руках?»

— В моей практике многое допускать приходится.

— Да, вижу, мужик вы въедливый. Не то что Пашков.

— А что Пашков?

— Драматург. Выдумать драму ему легче, чем под носом увидеть. Поверхностный. Уверен, что вы сюда, в квартиру, не из-за клада приходили.

— И об этом был разговор?

— Был.

— Вижу, ты тоже въедливый, даже чересчур. Пашков правду сказал, я, когда сюда пришел, о кладе не думал.

— Старик натолкнул? — И, не дожидаясь ответа, добавил уверенно: — Небось лепетал, что важную находку подозревает, что сокровища народу необходимо возвратить.

— Не народу, а цивилизованному миру, — поправил Мазин.

— На все человечество размахнулся?

— Так писали в немецкой газете, когда этот старик выдал оккупационным властям, где спрятан клад.

— Ого! — не удержался Сергей. — За это, значит, пострадал?

— Не только, — ответил Мазин, не вдаваясь в подробности.

— Понятно, — протянул Сергей. — А перед смертью совесть заела? Хотел отыскать и на блюдечке с голубой каемочкой?..

Мазину стало муторно. Так и Филин объяснял свой интерес к кладу. А он ему не поверил. И отправил под нож. Мазин сдавил челюсти и едва не скрипнул зубами. Не поверил, потому что не мог поверить, повязанный прошлым, прошлым поединком с профессором, прошлыми его преступлениями. Не поверил, что меняются люди. Тоже почуял запах опасности. Но запах тянулся через десятилетия, а не сегодня возник. Вот в чем дело. И этот парень, «свежая голова», в старике жертву видит, а он только преступника увидал. Неужели ошибся старик? И были они с Валерой не сообщники, а партнеры, вернее, Филин так считал, а Денисенко хитрее оказался и стремительнее. Увидел их с Мазиным и решил: старик не в сговоре, выдаст, разболтает, опасен. Вывод напрашивается. Какое же возражение против этой версии? Конкретно одно. Филин сказал, что Денисенко не знает. Но тот вообще не рекламировал фамилию. И Вере в музее не назвал… «Как же я его на смерть отправил? Знал, на что иду, или в Монте-Кристо играл? Но я-то полицейский чиновник, а не граф, я Жавер в крайнем случае. Меня с преступником закон связывает, а не личные отношения…»

— Выходит, по-вашему, Филин — так настоящая фамилия старика, Пухович он по жене — жертва преступника, который пытается захватить клад?

— Кто же еще! Лучше бы не рыпался, как Дарьина бабушка говорит.

— Про Филина?

— Что вы! Для них он святой человек. Недуги пользовал. Исцелял.

«Тоже правда. Сколько же он людей за жизнь вылечил, спас от смерти? По-настоящему. Не так, как я его тогда, когда не позволил «лекарство» выпить. Получается, я его спас и я же погубил? Спас, когда вышку он все-таки заслуживал, а погубил в момент единственного, может быть, благородного поступка?..»

— Вы, я вижу, не стали бы рыпаться? Помогли бы вы найти клад, если б имели возможность?

Сергей подумал.

— А зачем? В музее такие вещи, конечно, смотрятся. Памятники культуры называются. Хороша культура, когда один всю жизнь под себя гребет и даже на тот свет унести печется, вместе с женами, рабами, даже лошадьми, невинной скотиной! Вам бы хотелось при той культуре уровень духовный повышать? Ну, в музее ладно, пусть школьники программу по истории осваивают, не помешает. А вот кровью эти побрякушки отмывать, простите, не интересуюсь. Пусть лежат там, где их бросили или зарыли, благо не ржавеют…

— Клад нашли, — сказал Мазин негромко.

— Нашли? Вы?

— Нет, к сожалению. Но он найден. Возможно, бичом, а где теперь?

— Валеру за гланды берите. Больше некому.

— Нужно найти Пашкова. Без него доказательств не собрать.

Искать Александра Дмитриевича было между тем бесполезно. Ни один проницательный сыщик не мог предположить, что Саша находится на рабочем собрании, где решается судьба маленького по городским меркам заводика. Сидит в последнем ряду и ждет, пока выступит и освободится директор, Михаил Иванович Моргунов.

Народ теснился в крошечном клубе, где все было, как и много лет назад: стол президиума на невысокой сцене, покрытый выгоревшим давным-давно зеленым сукном с пятнами еще чернильного происхождения, фанерная трибуна, за которой Михаилу Ивановичу было неловко, потому что грузная его фигура никак не могла полностью укрыться за этим экономным сооружением, да и опереться на нее он опасался, еще хрустнут тонкие ножки. Позади протянулся бледно-розовый транспарант с универсальным, на все случаи жизни, обещанием всемерно одобрять внутреннюю и внешнюю политику жизни государства. Инструкторы из руководящих инстанций не раз призывали транспарант обновить, и Михаил Иванович соглашался, но то руки не доходили, то размышлял: а какая в нем крамола? Одобряем же… И год за годом приходили, сидели и дремали на деревянных скамьях в зале люди и одобряли все, что произносилось с хилой трибуны.

Но не на этот раз. Когда Саша протиснулся в зал, там выступал хорошо одетый молодой человек, брезгливо державшийся чуть в стороне от замызганной трибуны. Он сразу взял быка за рога и честно признал, что многое одобряли зря и бездумно и в результате экономика отстала, и даже в далеком Таиланде уже что-то выдающееся выпускают, а на заводе «Красный метиз» много лет невыдающееся гонят, да и, как выяснилось, никому не нужное. И потому, исходя из требований дня, вверху посоветовались — а там, не посоветовавшись, ничего не делают — и, учтя интересы народного хозяйства в целом и города в частности, которому давно уже в центре не хватает нужных площадей, чтобы успешно решить проблему жилья для трудящихся… Ну и так далее, а короче, завод — да и какой это завод по нынешнему масштабу? — решили закрыть и снести, чтобы очистить воздух, и построить дома, и разбить сквер, и тогда всем будет хорошо.

— Всем-то всем, а нам?

Вопрос после такой убеждающей речи, которая с каждым произносимым словом все больше нравилась самому докладчику, прозвучал бестактно и почти неприлично.

Представитель руководства, однако, знал, что существуют теперь демократия и гласность, и оборвать или высмеять узкомыслящего нельзя. Он улыбнулся только терпеливой, снисходительной к ограниченности отдельных граждан улыбкой и пояснил, как поясняет малышу опытный взрослый дядя:

— Неужели вы думаете, товарищи, что о вас не подумали? Мы, товарищи, живем в обществе социалистическом, а не там…

И он показал куда-то в неопределенность, возможно, полагая, что именно по ту сторону заводской трубы и находится пресловутый Таиланд.

Но задала этот вопрос не капризная занудливая малышка, а пожилая женщина в сером халате в масляных пятнах, и не там ее интересовало, а здесь.

— Вот и скажи, что придумали?

— Ну что вы, товарищи! Вашим вопросом серьезные люди занимались. О каждом труженике подумали. Вот вы получите пенсию.

— Мне до пенсии еще семь лет.

Докладчик смутился, неухоженной женщине в спецодежде он на глаз прибавил десять лет, что, как известно, и мужчине бывает неприятно.

— Извините. Я ошибся, но мы каждую кандидатуру проработали. Молодые смогут переквалифицироваться, все получат выходное пособие, зарплату за два месяца, пожилые уйдут на законный отдых. Даже досрочно. А вы знаете, когда там выходят на пенсию?

— В Таиланде, что ли? — спросил парень, ковырявший отверткой в ухе, видимо, чтобы лучше слышать докладчика.

— Про Таиланд я вам точно не скажу, а вот в Норвегии, развитой капиталистической стране, с семидесяти лет. Вот вам, товарищи, капитализм без прикрас.

— А я слыхал, там безработный пособие больше нашего директора получает, — буркнул сзади мужик непередового типа.

— Откуда вы это слыхали? С чужого голоса говорите. Само слово «безработный» — не наше. У нас безработицы нет и быть не может. У нас перераспределение рабочей силы. У нас люди требуются везде. Возьмите хоть кооперативы и индивидуальную трудовую деятельность.

— Ой, кооператив! Я там ценник видала, суп три сорок стоит.

— Вот давай туда, Надюха, сразу разбогатеешь, личность свою поправишь. А то тебя начальство за старуху держит.

В рядах хохотнули.

Возник разнообразный гул, парень поднял отвертку, прося слова.

— Как же так! То с нас давай-давай. Выполняй, перевыполняй, а теперь не нужны стали? А вас когда сокращать начнут, начальников? Только в кино показывают, как вы на улице с дудками побираетесь.

Молодой человек в импорте взметнул обе руки.

— Товарищи! Товарищи! Я понимаю. Вы здесь проработали не один год. Родные стали… Я все понимаю. Но, товарищи, нельзя же так неорганизованно. И у нас сокращался аппарат. А кинокартина, которую вы имеете в виду, нетипичная, это выдумка, сон показан, никто у нас побираться не будет. Но нужно учиться культуре дискуссий, а не разжигать страсти. Можете вы сказать, что предприятие ваше рентабельное, что оно способно без дотаций существовать в период хозрасчета? Можете ли вы, дорогие товарищи, экономически, с цифрами в руках доказать, что приносите пользу обществу, а не существуете за счет государства? Давайте так вопрос ставить, а не кино друг другу рассказывать.

И сел с достоинством.

Александр Дмитриевич, чуть отвлеченный собранием от собственной проблемы, думал с горечью: «Ну почему вот такой разлом в стране образовался, старшие и младшие, начальники и подчиненные, почему субординация вооружает вышестоящих монополией на правоту; раз вверху — значит, лучше знают, и, до верха дотянувшись, сразу вырабатывают они тон превосходства, снисходительности в лучшем случае и хамский окрик в худшем. И в мысли и чувства несогласных с ними не вдумываются, потому что они старшие, а те не доросли…»

Пашков вдруг услышал:

— Да вот у меня есть кое-какие цифры.

Это Михаил Иванович взял слово, и молодой начальник ему улыбнулся, видимо, рассчитывая, что получит поддержку от «своего» и в то же время поглядывая на пожилого Моргунова, как на мастодонта, чья песенка, в общем-то, спета.

Директор осторожно коснулся трибуны большими ладонями.

— Дорогие товарищи! Мы с вами, сами знаете, сколько проработали, и меня знаете. Последнее время жилось мне нелегко, потому что я государственными интересами жить привык, и раз в государстве новое движение началось к лучшему, то меня как руководителя, пусть и небольшого предприятия, оно затрагивает впрямую и требует определить позицию…

Михаил Иванович вздохнул.

— Ну, определил. Новые времена — новые песни, видно, и певцы нужны новые. С флейтой на асфальт я, конечно, не собираюсь. Хотя богатств на нашем гиганте индустрии и не нажил — кто-то здесь правильно сказал, у них пособие выше, — но и не бедствую и на законный отдых готов. Кстати, что это за законный отдых? И почему его многие так боятся? Вот незаконного, ну, там козла забить в рабочее время, прогулять, опоздать, опохмелиться, извините меня, хоть многие и записались в общество трезвости, — этого у нас почему-то не боятся. А законного опасаются…

Посмеялись добродушно.

— Короче, вижу и по настроению, что народ моего возраста, а тут его немало, предпочел бы отдых незаконный, в рабочий день и с малой хотя нашей, но все-таки не всегда зря платой. И это, между прочим, безобразие, и скажу по совести, как мы жили, жить так нельзя, и лучше уж бульдозеру под нож.

Тут загудели, но Михаил Иванович пресек шум.

— Погодите, погодите! Думаете, я любоваться приду, как нас с лица земли сносить будут? Нет, дорогие мои, нет… Я вас знаю, и грехи ваши знаю, и поблажки свои, как грехи ваши покрывал, знаю, но люди мы, как везде люди. Так почему нам про Таиланд говорят? И там люди, и было время, мы эту страну в отсталых числили, а себя в передовых. И водки наверняка больше пили, чем они. Они, говорят, роста в основном небольшого, много в них не войдет.

Снова засмеялись.

— Но вот что-то там у них произошло, и нам уже ставят в пример. Как говорится, спасибо за науку. Учиться никогда не вредно ни у кого. Но, может, сначала самим головой подумать? Я лично в Таиланде не был, а подумал и пришел к выводу: можем мы еще своему отечеству и себе службу сослужить.

Все притихли.

— Вот у меня кое-какие расчеты составлены, где я делаю такой вывод: может наш завод еще приносить пользу без иждивенчества, и ломать его рано, пока мы не в мировом масштабе, а в собственном городе во многих простых металлоизделиях нуждаемся.

— А во что они государству обойдутся? — бросил молодой недовольно, ибо директор не туда гнул.

— До тех пор, пока по команде производим, будет продукция дорожать, это факт.

— Но предприятие-то ваше государственное; не забывайте. Мы систему не ломаем, мы перестраиваем.

— Государственное в том смысле, что нужное государству, а не чиновникам, которые гордятся общественным строем. А нам нужно гордиться трудом своим. Имеешь возможность сделать полезную и прибыльную вещь, тогда и строй такой, что можно гордиться.

— Ну, знаете, если бы вы не собирались на пенсию…

— На пенсию я не рвусь.

— Позвольте, товарищ Моргунов, мы ваш вопрос обговаривали, — сказал представитель руководства с обидой.

— Не ходи, Михваныч! — заорал парень с отверткой. — Еще поработаем, потрудимся.

— Ну, вы на поддержку здоровые, а вот на работу…

— А как работать предлагаешь? — спросила Надюха.

— Вот я скалькулировал немного. Зачитать?

Михаил Иванович достал и развернул бумагу.

— У нас, товарищи, две беды. Поставщики и заказчики.

Все расхохотались, и даже начавший было выходить из себя вышестоящий молодой человек вежливо улыбнулся.

— Как же это вы, Михаил Иванович, представляете себе современное производство без поставщиков и заказчиков? Так, знаете, средневековый крестьянин работал — острижет овцу, сам себе валенки сваляет, лыка надерет, лапти сплетет. Сам поставщик, сам и заказчик.

В зале продолжалось оживление.

— Ему мы только завидовать можем. Лыко-то из Норильска не завозили, а лапти он в Туркмению не отправлял. И хорошо знал, что за морем телушка стоит полушку, да рубль перевоз. Вот я и прикинул, что, если мы сырье не будем завозить, используем здешнее да профиль свой изменим применительно к городским потребностям, нашу доступную по цене и нужную продукцию местное производство и торговля с руками оторвут.

— На вашем-то оборудовании?

— На нашем оборудовании компьютеры мы, конечно, выпускать не сможем, но человеку, кроме компьютера, ох как много нужно! Гвозди нужны, а их нету, сковородка хорошая нужна, чтобы картошка в ней не горела, утюг обыкновенный в дефиците. Спросите-ка у людей, сколько они покупают, сколько достают, а сколько воруют! Да чего спрашивать, сами знаете. Так что не исчерпал наш завод своих возможностей. Пока вы будете большую перестройку делать, отрасли и гиганты к новой экономике приспосабливать, мы людям на нашем лилипуте еще много полезного сделаем. Только не мешайте! Дайте, что по закону положено, самостоятельности!

— Чтобы консервировать отсталость? За кустарщину боретесь?

— А вы поинтересуйтесь, сколько в той же Японии малых предприятий пользу приносит! В Таиланде не знаю, а по Японии такие данные имеются.

Тут кто-то из рабочих молча двинулся к трибуне с решительным видом. По всему было заметно, что прениям близкого конца не предвидится. Саша, слушавший сначала с интересом, интерес постепенно утратил, свое ему показалось много важнее, чем эта дискуссия-перебранка из тех, что возникали теперь повсюду с преобладанием эмоций, а не трезвого расчета. Да и как рассчитаешь? Сам Пашков был бы рад сносу заводика, мозолившего глаза в самом центре города, но понимал и то, что без компьютера еще кое-как перебиваемся на восьмом или другом месте после Таиланда, а вот без утюга и мыла становится уж подлинно невмоготу. «Перетянет Михваныч одеяло на себя, самурай советский», — подумал Пашков и тут только заметил, что давно уже вдыхает нечистый воздух — не из заводской трубы однако, а из находящегося поблизости туалета. Поморщившись, Саша вспомнил стишок, который в восемнадцатом году в Питере писали контрреволюционные элементы в фабричных уборных.

«Подумать, сколько лет прошло, а запах не вывели, и снова о будущем митингуем!»

Он поднялся и не без усилий выбрался из клуба. Посреди двора высилась разноцветная клумба, огороженная побеленным кирпичом, вокруг были вкопаны в землю несколько зеленых скамеек. Саша присел на одну из них.

«Зачем я, собственно, сюда пришел? Советоваться с Моргуновым, как поступить с кладом? Будто я не знаю, что он мне скажет…»

Александр Дмитриевич вытащил из кармана и в двадцатый раз принялся читать письмо, которое знал уже почти наизусть.

Письмо это Саша взял там, где и оставил его Захар.

Но раньше была записка, которую написал Федор и бросил в конверте, вернее, засунул в одну из газет в почтовом ящике.

Он писал — «помните»?

Конечно, Александр Дмитриевич помнил шикарное полотно Захара, выставленное Фросей в сарай. И помнил разговор с Дарьей, когда впервые ехал с ней на «фазенду».

«Дед пишет, что собрался помирать, а наследство оставляет мне, а если умрет до моего приезда, завещание за большой картиной… А я, балда, не поторопилась, думала, еще потянет старик. Он, конечно, разобиделся и переписал завещание на бабулю. Понятно?»

Так они оба и понимали: Захар написал завещание, припрятал по осторожности за картину, а потом разобиделся, волю свою изменил, «переписал на бабулю» и, закрыв тему, отошел…

А речь-то о другом в завещании шла. Не зря мать говорила об умирающем Захаре: когда Дарья к нему наклонилась, он голову к стенке отвернул. Нет, не отворачивался Захар, а пытался на картину указать! Но не заглянул за полотно никто, кроме Федора… Его, как художника, что-то заинтересовало. И наткнулся. «Ключ у сабинянки». А сам Федор что задумал, сделал и ушел вслед за Захаром, позаботившись о своей дочке перед смертью…

К дому Захара Саша помчался на такси. Спешил и волновался. Неужели найду? Оказалось совсем просто. Письмо Захар свернул несколько раз вдоль и втиснул между подрамником и богатой багетной рамой, там, где ее почти касалась волнующая нога.

Странное впечатление произвело завещание на Александра Дмитриевича. Бросилось в глаза, что сама суть дела — где клад и как им распорядиться, — изложена в немногих строчках, а история боя у моста описана много шире. Почему? Пашков догадывался. Завещание-то было своего рода покаянием, хотел объяснить дед внучке все обстоятельства своего поступка, как сложилось, что присвоил он клад, значение которого понимал и вернуть хотел, а побоялся и пережил и страх, и угрызения совести, и самодовольство скупого рыцаря, что такой ценностью обладает.

Но пришел час, и стало все на место. Теперь только поднять из колодца и… Тут начиналось трудное. Хотя клад завещан Дарье, Захар, понятно, не принадлежавшую ему собственность государства внучке завещать права не имел, и она, следовательно, ни при чем. Но он-то, Александр Дмитриевич, с внучкой в определенных сношениях находится и воспользоваться вознаграждением, обделив Дарью, морального права не имеет! А с другой стороны, скажи он правду, согласится ли она сдать клад государству? Или делиться с незнакомой Верой и дочерью случайно обнаружившего клад бродяги?..

Получалось сложно. И даже мучительно. Настолько, что в какой-то момент захотелось избавиться от необходимости принимать решение. «Пойду и посоветуюсь с Моргуновым. У него голова совестливая, как скажет, так и сделаю…»

И, будто услышав проклятый вопрос, вышел из зала и присел рядом Михаил Иванович, вытирая платком вспотевшую голову.

— Не выдержал нашего прения? Я видал, как ты на галерке маялся. Молодец, что не ушел. Вот тебе истинная жизнь, смотри, если писать собрался.

Так понял Моргунов цель Пашковского появления на заводе.

— А вы что ж ушли?

— Я на минуту, кислороду глотнуть. Уж больно меня судьба завода забирает. Не уступлю я этому хлыщу из новомодных, что нас закрывать пришел. Слыхал его? Не дурак! Они сейчас не за то, чтобы все по-старому оставить и всей братии положение и места сохранить. Понимает, подлец, что потери в их шайке неизбежны, вот и не бубнит об избиении кадров, старых согласен за борт, а сам уже вперед вырвался, перестраивать — так перестраивать, завод снесем, парк разобьем и вперед, сиамцев догоним и перегоним! Насчет Америки-то подзаткнуться пришлось. Теперь у нас Таиланд на прицеле. Слава Богу, думают, на их век хватит. Таиланд не догонят, глядишь, Гвинея-Папуа вперед рванет. Снова будет кого перегонять. Лишь бы не себя. Себя-то перегонять да перестраивать труднее всего! А придется. Придется! Никуда не денутся. Пришло время по совести жить, а, Саша? Согласны?

«А что, если на мой вопрос скажет Михваныч: «Ни ты, брат, ни Дарья твоя и никто другой клада не находили. Находили его Захар да Федор и до ума не довели. Так что, если по совести, сдай золото безвозмездно. На случайных деньгах богатеть не стремись. Пришло время по совести жить, а, Саша? Согласен?» Что же я отвечу ему? Соглашаться придется. И это единственно верное решение? Нет, упрощенное…»

— Пойдем, я тебя в президиум посажу. Представлю как литератора от общественности. Пойдем.

— Что вы, Михаил Иванович. Мне отсюда слышно.

— Ну, как знаешь. Слушай, однако. Жизнь-то меняется!

И Моргунов пошел к дверям, где народ перед ним уважительно потеснился.

Рано утром Мазин вышел в лоджию, чтобы сделать обычный комплекс упражнений. Занимался он по всеми забытой системе доктора Анохина. Брошюра с описанием системы, переизданная в Харькове в двадцать третьем году девятым изданием, попалась Мазину очень давно и произвела впечатление. «Жизнь гигантскими шагами мчится вперед. Кто не успел, кто немного утомился — тот отстал, тот пропал», — писал автор, к тому времени уже умерший, во введении-завещании, будто подтверждая собственной судьбой верность печального тезиса. Называлась брошюра «Волевая гимнастика», смысл системы заключался в том, чтобы свободно управлять физической нагрузкой, ибо каждое движение можно делать без напряжения, а можно и преодолевая себя, точно в руке тяжелая гиря. Свобода воли в зависимости от собственного состояния и привлекла Мазина. Он привык к системе и делал упражнения ежедневно, разнообразя по обстоятельствам реальную нагрузку.

Еще в постели Игорь Николаевич почувствовал, что большая нагрузка сегодня не пойдет, душным было утро, усталым тело. Однако он привычно принял заданное положение, вдохнул воздух и… опустил руки. Воздух не подкрепил его утренней свежестью. На соседней лоджии курил сосед, снизу тянуло непросохшей краской, над ближайшей магистралью поднималось голубоватое облачко смога. Но главное сопротивление возникло внутри. Такое случилось уже не в первый раз, но сегодня он почувствовал, что преодолеть себя не сможет, потребуются слишком большие усилия, которые не окупятся.

«Приехали!» — сказал себе Мазин и вспомнил, что автор системы призывал побеждать, но не насиловать природу. Когда-то ему казалось, что этот совет — излишняя осторожность. И вот… «Если возьмусь как следует, могу и загнуться». Игорь Николаевич опустил руки и вернулся в комнату. «Придется ограничиться душем».

Душ, правда, немного подбодрил, и тотчас наполнили голову все придавленные было усталостью проблемы. И прежде всего темная история с кладом, которую формально можно было бы и проигнорировать, ограничившись розыском пропавшего Филина, но как ищут пропавших, Мазин знал хорошо. Знал он и другое, что отступить на формальную позицию гораздо хуже, чем опустить руки в лоджии. Там оставалась надежда отдохнуть, дождаться прохлады, вернуть постепенно с избытком израсходованные силы. Но в делах профессиональных опустить руки было для Мазина равносильно добровольному заявлению об уходе на пенсию.

Разумеется, Игорь Николаевич никогда не мнил себя суперсыщиком, знавал и неудачи, и ошибки и хорошо понимал, что жизнь есть жизнь, но одно дело поражение в поединке, где исчерпаны возможности, и совсем другое — не найти сил, чтобы использовать возможности. Сейчас, похоже, с ним происходило нечто подобное.

История с кладом разворачивалась хотя и быстро, но по законам затяжной болезни, все было почти ясно и в то же время…

В старой шкатулке у старой женщины нашлась залежавшаяся на сорок лет старинная монета. Монету решили сдать в музей, но бывший музейный работник распорядился по-своему, подарил монету близкой женщине, не ведая ее ценности и последствий такого поступка, не подозревая, кто живет в одной квартире с его матерью, что за человек почтенный старец, уважительно именуемый Доктором. Разумеется, появившись в поле зрения Филина, прошедшего большую «игру» человеческими жизнями, монета не могла вновь затеряться. Он увидел, услышал и сделал выводы, а чтобы уточнить их, направил в музей другого человека, молодого, но близкого по духу… Тут в общей картине возникала невыписанная деталь — отношения Филина и Денисенко, степень связывавшего их доверия, совместно ли замышляли или нашла коса на камень? Скорее всего, как водится, вор у вора собирался украсть дубинку, то бишь клад. Денисенко оказался энергичнее, возраст, как ни кинь, — преимущество реальное, и при первом же опасении сообщника устранил.

Тем временем запах больших денег распространился и повлиял на поведение людей, узнавших о кладе. Начались умолчания. Понятно, цели и надежды были разные, но головы слегка помутились, факт.

Неожиданным детонатором событий стал неизвестно откуда появившийся бич, сломленный человек, решивший прервать собственное существование. Прервал ли он его, однако, сам или?.. Очевидно, он и обнаружил клад. А если не клад, а одну монету только? Одну — старушка, одну — он, но обе попали по иронии судьбы в одни руки, к Вере. А что, если Денисенко Филина не убивал? Мог же Господь управиться с ним и без помощи Валеры? Отказало сердце в малолюдном месте… Где? Нет, Мазин был уверен в другом.

Ладно! А где мечется, мотается свободный художник Пашков, заваривший всю кашу? Он особенно нужен и необходим, хотя бы потому, что и Денисенко сгинул! То есть не то чтобы сгинул. На поверхности все спокойно и объяснимо. Мазин не мог, разумеется, заниматься поисками Денисенко лично. Но были законные основании повидать его и выяснить, что известно Валере по поводу исчезновения Филина. Отрицать все тот будет, конечно, начисто — никакого Филина не знает, а случайно и поверхностно знаком с Пуховичем. Но тут у Денисенко козыри не сильные, номер-то машины Мазин засек… Работа, однако, предстояла немалая, тем более что Денисенко дома не обнаружился.

Побывал у него сотрудник, которому Мазин доверял полностью. Придя по адресу, тот застал буквально распахнутую дверь, однако за дверью ни трупа, ни следов поспешного бегства, как и в комнате профессора, не оказалось. Напротив, оказалась весьма приятная женщина средних лет с фаянсовым чайником, из которого она поливала цветочки на подоконнике. Дама охотно сообщила, что она соседка Валерика — так здесь звучало это имя, — что Валерик милейший любезный молодой человек, каких в наше время так мало, и что он отправился на рыбалку на несколько дней, а соседке с полным доверием оставил ключ, чтобы она позаботилась о цветах, особо нуждающихся в нынешнюю жару в своевременном поливе. Вот и все!

В комнате все было в полном порядке. И ценные вещи вроде японской видеоаппаратуры, и обыкновенные штаны, небрежно перекинутые через спинку стула, подтверждали, казалось, невинный характер отлучки хозяина. Но где же находится сам рыболов? Сказал, что едет на озера. Если соврал, а это скорее всего, то хоть вертолетом прочесывай озера, Валеру не обнаружишь. Не исключено, он уже из Находки или Одессы на какой-нибудь посудине миновал территориальные воды, а не озерные. С кладом, разумеется. Как же клад к нему попал? Убил бича? Все может быть. А если появится Валера со скромным уловом и нету клада у него, один Филин на совести, зря загубленный, а имущество басилевса совсем в другом месте и руках? Короче, просматривалось многие, а подлинно доказанного почти ничего.

Мазин наскоро выпил чашку чая на кухне, не хотелось ни есть, ни размышлять, перебирая просмотренные уже варианты. «Может быть, повезет», — решил он, спустился, подъехал в гараж и на машине отправился на «фазенду». «Прилепилось, однако, еще одно дурацкое словечко!»

«Может быть, повезет», — думал он. И повезло.

Во дворе стоял и смотрел на остановившуюся машину Пашков.

Поглощенный своими тягостями, Мазин не подозревал, сколь был обременен ими Александр Дмитриевич. Настолько обременен, что не испугался, а почти обрадовался Мазину. «Может быть, этот приезд и разрубит узел?» Он готов был рубить, потому что развязать по-прежнему не мог.

— Опять мы здесь, Александр Дмитриевич, — сказал Мазин, входя во двор.

— Ну, я сторож, как вы знаете, а вас каким ветром занесло?

— Порывистым, до сильного. Я вас искал.

— Что-нибудь случилось?

— Можно и так сказать.

— Поделитесь?

— Только взаимно.

— Не понял.

— Что ж непонятного? Погиб в этом дворе человек, вы его хорошо знали, но отказались признать на фотографии. Так ведь? — Мазин предостерегающе поднял руку. — Я вас прошу, не отрицайте. Запутаемся, и вам будет неловко. Факт этот установлен.

— Кем? — спросил Пашков, нахмурившись. Начало разбора ему не понравилось.

— Вы хотите спросить, каким образом? Мы обсудили этот вопрос с нашей общей знакомой Дашей.

— Зачем ей это понадобилось? Она-то покойного не знала!

— Зато опасалась, что у меня к вам серьезные претензии, и хотела вас защитить. Она поняла, что он ночевал здесь с вашего разрешения.

— В этом и заключаются серьезные претензии?

— Не только, есть и еще кое-что…

— Например?

— Вы и о кладе не сказали.

«Неужели знает?»

— Клада у меня нет, — сказал Пашков, подчиняясь инстинктивному противодействию.

«Тут уж полное алиби!»

— Однако он вас серьезно интересовал?

— Я бывший музейщик.

— А человек, который погиб здесь?

— Несчастный человек. Художник. Мы вместе работали над картиной. Потом он попал в катастрофу. Ребенок погиб, жена десять лет провела в неподвижности. Вот он больше и не захотел жить. Это можно понять.

— Тем более. Зачем же скрыли?

— Он так хотел. И тут его можно понять.

— Это отец ребенка Веры, которой вы собирались подарить монету?

— Откуда вы все знаете? — спросил Пашков озадаченно.

— Пришлось побывать в музее, — ответил Мазин, который знал далеко не все.

— И рассказали о Федоре?

— Я не сказал. Я только спросил… и предположил.

— Короче, она знает.

— Не уверен. Предположил я после ухода. Но с ней странная вещь произошла. Признаться, неожиданная.

— Что с ней случилось?

Мазин уловил больше тревоги, чем любопытства, и сказал успокаивающе:

— Ничего страшного. Странного больше. Кто-то ночью бросил ей в лоджию вот такой камешек. Вера подумала, обыкновенное хулиганство, но взгляните сами.

Игорь Николаевич протянул конверт и монету.

«Та, — сразу понял Пашков, — единственная, что взял Федор». Но счел нужным высказать недоумение.

— Неужели из клада?

— Это вне сомнения.

— Кто же… мог?

— С вашей помощью узнать было несложно.

— Моей помощью?

— Конечно. Помните, вы тут бутылочку мне показали? Доказательство самоубийства, по вашему мнению? Помните? И предложили отпечатки сличить, потому что отпечатки пальцев у каждого человека индивидуальны. — Мазин не мог отказать себе в небольшой насмешке. — И представьте, так и есть. Наука подтвердила. На этом конверте те же отпечатки, что и на бутылке, и у человека, который, увы, пальцами уже не до чего не дотронется.

— Похоронили? В безымянной могиле? Уже?

— Вы предпочли бы пригласить Веру в морг? Кладбище лучше. Мать-сыра земля скрывает от нас страшное. И на том спасибо.

«Федор бросил монету. Зачем? Еще один след оставил, — подумал Пашков с досадой, забыв уже, что, увидав Мазина, был готов разрубить узел. — Да если только монету бросил… Что еще в конверте было? Неужели обо мне написал? И Мазин все знает и играет, как кошка с мышонком?»

— Проходите. В дом или на качели?

— Покатаемся. В доме жарко, наверно.

«Что же делать? Показать ему колодец? Тогда упрекнуть меня он не сможет. Я должен был убедиться, что клад существует, а потом уже сообщать о находке. О находке, а не о письме. Неужели он приехал уличить меня? Значит, никаких денег? Ни мне, ни Вере, ни Дарье… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Почему же он не торопится? Ладно, хватит проклятого инфантилизма. Я не обязан ему подыгрывать. Может взять, пусть берет, но руки в наручники я совать не собираюсь».

— Что же из всего этого вытекает, Игорь Николаевич?

«Неужели скажет — вы собираетесь присвоить клад или уже присвоили?»

— Ваш друг нашел клад. Или одну монету? Разница большая, как видите…

«Если не играет, о кладе не знает. Или посмеяться хочет, макнуть меня, унизить?»

Пашков внимательно смотрел на Мазина. Тот присел на качели, однако не раскачивался, каблуком уперся в землю. Лицо было усталым, не похожим на лицо человека, замыслившего розыгрыш, а тем более злую унизительную шутку.

— Разве он не написал об этом Вере? Монета в конверте была.

— Конверт не всегда письма содержит.

— Значит, не написал?

Пашков уловил радость в своем голосе. Ему стало стыдно. «Не для себя. Сделаю по русской формуле, на троих. Я, Вера и Дарья. Это справедливо…»

— Ей не написал.

«Мне написал!»

— А кому же?

— Судя по поступкам, этот человек склонен к непрогнозируемым решениям. Может быть, на другой бутылке что-нибудь изобразил.

— Карту острова сокровищ? План тайника? Скорее нашел одну монету и бросил. Простился.

«Зачем я соврал? Как теперь буду выкручиваться?..»

— Вера подумала, что это угроза.

— Угроза?

— Да. Предупреждение, что клад найден и она должна молчать, иначе возможны неприятности.

— Так она вам сказала?

— Да. Она же не знала, кто монету бросил. Не знала, что он в городе, не знала, что он был у вас, что вы устроили ему прибежище здесь в сарае. Она ничего не знала. — Мазин говорил с упреком. — Я вышел на нее почти случайно: Федор оставил в сарае клочок газеты с ее номером телефона.

— Вы обыскивали сарай?

— Даша нашла номер. Она знала, чей это телефон.

— Знала?

Пашков покраснел.

— Не смущайтесь. Женщины склонны к непонятным нам поступкам и нас понуждают делать лишнее. Но в данном случае получилось с пользой. Многое стало на места. Кроме одного. Где же клад?

— В колодце, — сказал тихо Саша, то ли не повинуясь себе, то ли, напротив, преодолев собственное сопротивление.

Тут и сказалась усталость. Мазин не уловил интонации. Он посмотрел, но не на Пашкова, а в сторону колодца и покачал головой.

— Если Федор достал клад и взял оттуда монету, не мог же он снова швырнуть золото на дно. Это нелогично.

«Логично! Нужно знать Федора…»

— У каждого своя логика.

— Это верно.

Мазин поднялся, доска закачалась, он направился к колодцу. Там на первый взгляд все было по-прежнему, все тот же замшелый сруб, ржавые скобки, уходящие вниз, зеркальце воды, в которую заглянуло солнце. Тропа к колодцу обильно заросла травой.

— Колодцем редко пользовались.

— В доме есть водопровод.

— Зачем же колодец?

— Хозяин был человеком, умудренным жизнью. Войны прошел, разруху. Не доверял коммунальным службам, — механически ответил Пашков, повторяя слова, сказанные когда-то Федору.

— Как жарко. Попьем холодненького?

— Пожалуйста. Я принесу кружку.

«Неужели издевается? Но я-то!.. Сказал «а», скажи дальше!» Однако легче оказалось пойти за кружкой.

«Фаталист! Идиот!»

Мазин дожидался, придерживая ведро.

— Интересно. Колодец старый и запущенный, а ведро новое.

— Ведро Федор взял в сарае. Ведра вообще не было.

— Неважную оно ему службу сослужило.

Мазин опустил цепь, зачерпнул неполно и поднял ведро на поверхность.

— Вот кружка.

— Спасибо.

Игорь Николаевич набрал воды, поднес кружку к губам, отпил немного и выплеснул остаток на траву.

— Я ожидал лучшего. Вода не ключевая, почти водопроводного вкуса.

Саша предположил:

— Захар мог и водопроводную провести. Возможно, грунтовая ушла, а он был хозяйственный.

И, в свою очередь, выпил из ведра.

«Конечно, водопроводная. Когда вытащу клад, скажу, что это он меня на мысль натолкнул. Не все же ему подсмеиваться».

— Да, продукт скорее цивилизации, чем природы.

«Если хозяин подводил трубу, он наверняка обнаружил бы клад», — подумал Мазин, и подумал неправильно. Чувствовал, что мысль скользит по поверхности, по очевидному руслу, а в глубину не погружается, и снова подумал: «Устал! Может быть, сегодня магнитная буря? Конечно, колодец следует проверить, но это уже рутина».

— Можно проверить и колодец, если вы допускаете, что Федор бросил сюда найденный клад.

— Кто полезет? — спросил Саша, входя во вкус риска.

— Это следует делать по закону. А вы знаете, что пропал Филин?

— Кто?

— Простите, Пухович, которого называли Доктором.

— Как пропал?

— Ушел и не вернулся.

Связать смерть Доктора с кладом Саша никак не мог.

— Найдется.

— Не все находятся, некоторые, как ваш Федор, только после смерти.

— Доктор был совсем другой человек.

— А что связывало его с Денисенко?

— Спросите сами.

— Уехал он.

— И он?

— На рыбалку, говорят.

— Можно позавидовать.

Как ни странно, сказал это Александр Дмитриевич вполне искренне, подумав: «Есть же в жизни счастливцы! Сволочь, конечно, зато живет как хочет, в огне не горит, в воде не тонет. При застое в магазине кормился, сейчас в каком-нибудь кооперативе промышляет. Зачем ему клад?»

Последние слова он произнес вслух.

— Считаете, не нужен? — переспросил Мазин.

Так Пашков, разумеется, не считал. Однако в отличие от Мазина, Сергея и даже Веры с Дарьей он имел основания Денисенко к числу искателей клада не относить. Даже смешно стало. «Представляю, как ахнут, когда я найду…» Но тут же вспомнилось, что нашел уже, и не он, и вернулось беспокойство, на душе вновь потяжелело.

— Вам не кажется, что история эта приобрела немного смешной характер?

— Смешной? Что же смешного, если один человек пропал, один погиб, а третий неизвестно где?

Теперь Пашков почти на сто процентов убедился, что ясности у Мазина нет и его самого тот не подозревает. Поэтому позволил себе высказаться в некоторой мере свысока.

— Забыл, как это по-латыни. Типичная логическая ошибка. После этого вовсе не значит поэтому.

— Пост хок эрго проптер хок, — машинально уточнил Мазин.

«Господи, как же далека теория и вся наша ученая наука от криминальной повседневности, где не логические постулаты, а чаще наоборот, абсурд, помутившийся разум, жестокие инстинкты, алчность так перемешались, что какой там проптер! Какие там логические следствия! Откуда логика у Филина, погнавшегося на пороге смерти за кладом? Зачем поспешил перескочить порог? После или вследствие? И чего? Разума или безумия?.. Как я, однако, сегодня расклеился». Игорь Николаевич бросил взгляд на жаркое солнце над головой. Люди радуются лету, а мне хочется монотонного осеннего дождя за окном и какой-нибудь детектив, написанный человеком, который не нюхал нашей работы и потому может позволить себе любое логическое построение, чтобы «вычислить» преступника».

— У вас есть своя теория? — спросил Мазин у Александра Дмитриевича, хотя и знал, что тот не пишет детективы.

— Наверно, у каждого, кто с этим кладом соприкоснулся, есть своя теория.

— Поделитесь. Теперь ваша очередь. Я свое сказал.

— Ни Денисенко, ни тем более Пухович — что за странная мысль! — клада не нашли, а скорее всего и не искали, особенно Доктор, обыкновенный интеллигентный старик, проявивший обыкновенное старческое любопытство. Простите, смешно вспоминать, с какой наивной предосторожностью угощал он меня коньяком, чуть ли не политическое преступление совершал… Типичный законопослушный старик, вымуштрованный сталинской эпохой.

— Вот вы как думаете! Вам нужно писать детективы.

— Мне? — Пашков удивился. — По-моему, достоинство детективщика как раз в обратном — найти в самом невинном человеке признаки преступника и запутать читателя.

— А вы в самом преступном нашли наивного. Это тоже хорошая возможность запутать. Если не читателя, то самого себя.

— Не понял.

— Скажу коротко, без дедуктивных изысков. Придется поверить на слово. Пухович, во-первых, почти не Пухович. Это фамилия его последней жены. Во-вторых, я сам его арестовывал много лет назад по обвинению в убийстве людей, которые могли быть опасны ему, преступнику еще с военных лет. Вот так, дорогой Александр Дмитриевич.

Мазин перечислил факты буднично и остановился, без удовлетворения пережидая произведенный эффект. К сказанному он не мог добавить для себя главного: «И тем не менее я виноват в его смерти».

— Переварили информацию? Пищу для ума?

— Заворот кишок от такой пищи схлопотать можно.

— Пожалуй. Во всяком случае, в голове она у меня с трудом переваривается. Может быть, от усталости. Хотя состояние это для меня непривычное. Странно. Живет человек, живет и не ощущает усталости. А та себе накапливается, пока не споткнешься о малую кочку. Кляуза-то Денисенко — сущая чепуха, глупость сплошная. Ну какой я чурбановец? Всю жизнь на зарплате. Знаете, как врагам желают? Чтоб тебе жить на зарплату! Так и жил, и считал, закалился. А на самом деле израсходовался. От ерунды нервы сдали, к вам прибежал, а тут пищи сверх аппетита, блюдо за блюдом, хочешь, не хочешь — переваривай…

Невольно Мазин доверялся Пашкову больше, чем хотел, но тот слушал не с сочувствием, а с досадой.

«Поголодал бы лучше! Мне было бы проще, да и самому полезнее. Зря ведь переваривает. Конечно, от Доктора я такого не ожидал, и связь его с Валерой, видно, особая, однако к кладу оба отношения не имеют! Но не могу же я свои карты на стол бросить. Слишком ставка велика».

— Денисенко — пакостник, факт. На его счет я не обольщаюсь. Но какой же он кладоискатель? Интеллект не тот. Одно дело к раймагу присосаться, а другое — исторические ценности.

Мазин покачал головой.

— Не обольщаетесь? Боюсь, недооцениваете. Забыли, как он вас чуть было в инвалида не превратил? Такие на многое способны.

— А вы забыли, что он рыбу ловит.

— Не в мутной ли воде?

— Вы в самом деле устали.

И оба подумали почти об одном и том же.

Мазин: «Почему он так категорично отметает Филина и Денисенко?»

Пашков: «Не слишком ли я упорствую, обеляя Доктора с Валерой? Платон мне враг, но истина дороже? Глупо!»

Выводы оказались зыбкими.

Мазин: «Не может же он быть в сговоре с ними».

Пашков: «Он еще меня за их сообщника примет!»

Александр Дмитриевич сказал осторожно:

— Мне путь ваших мыслей не совсем ясен, но я ничего не спрашиваю. Мои-то предположения ни к чему не обязывают. А ваши — служба. Поэтому и не спрашиваю. Как говорится, вопросы задаете вы.

— Спасибо. Если не ошибаюсь, вы уверены, что клад никто не нашел?

— Уверен, — подтвердил Пашков и снова спохватился.

«Дурак, слишком самоуверен! Зачем мне замыкать его на себе? Что он подумает, когда я найду?..»

— Вы оптимист?

— А вы — напротив?

Мазин вынул носовой платок, вытер пот.

— Жарко. Даже в тени. Нет, я не пессимист. На крайней позиции Сергей, Дашин супруг.

— Ну, такой может любого заподозрить.

— Кроме вас, — улыбнулся Мазин через силу.

— Намекаете?

— Не на клад.

— Будем надеяться, — вздохнул Пашков. — Он, к счастью, на кладе зациклился.

— Я знаю. Денисенко подозревает.

— Очень. Считает, что Федор клад нашел, а Денисенко его прикончил.

— Разве так не может быть?

— Выходит, Федор с того света монету в лоджию забросил?

— Спасибо за аргумент, Александр Дмитриевич. Если бы Денисенко все слышал, он бы горько раскаялся в причиненных вам обидах.

— Вы с Сергеем к нему подсознательно недоброжелательны.

— А вы простили?

— Как вам сказать? По-моему, озлобленность и мстительность — качества болезненные. Теперь даже со Сталиным разбираются, говорят, болен был. Кстати, когда он умер, вы тоже плакали?

— Я не плакал.

Мазин вспомнил…

Их тогда разделили на группы, чтобы стоять в почетном карауле у бюста в вестибюле университета. В каждой была хоть одна «плакальщица», обычно активистка, которая стояла в слезах. Нет, никого не насиловали, не заставляли, плакали от души, искренне, и не только активистки. Игорь не плакал. Он еще находился под впечатлением новогоднего случая. В соседнем доме собрались отпраздновать знакомые ребята. К счастью, не такие близкие, чтобы и его пригласить в компанию. Собрались и исчезли.

Сначала было молчание. Все соседи замолчали и замкнулись. Потом пошел опасливый шепот: оказалось, в новогодней компании хохмили по глупости: ты, мол, будешь министр финансов, бабки собирать, ты — иностранных дел, чувих обеспечишь, а ты — торговли, купишь по потребности. Конечно же, нашелся и «министр внутренних дел», стукнул немедленно, всех и замели. И по статье, что в ужас ввергала, пятьдесят восьмой, десять, антисоветская агитация — по семь лет! Родители, с горя обезумевшие, в Москву писали. Оттуда ответ: ошиблись товарищи на месте, не агитация, а организация, пункт одиннадцатый, — и накинули до червонца. К счастью, год ребята встречали пятьдесят третий…

В марте Мазин не плакал, размышлял, но в перемены поверил только летом, в студенческом лагере на Черном море. Однажды он перепарился на пляже и зашел в столовку воды из бака выпить. Общепит размещался в просторном бараке, украшал который большой и даже огромный портрет знамен итого человека в интеллигентном пенсне — Лаврентия Павловича Берии. В те месяцы Лаврентий Павлович очень возвысился и считался вовсе не профессиональным палачом и мучителем, а важной политической персоной. В газетах его фамилия неизменно упоминалась в первой руководящей тройке — Маленков, Берия, Молотов, что напоминало римский триумвират — Цезарь, Помпей и Красс.

И тут Мазин увидел, как, встав на табурет, обыкновенный мужик затрапезного вида молотком и клещами нагло курочит костыли под портретом. Игорь замер с кружкой в руке, но подбежал комендант в белом кителе и заорал: «А тебе что здесь надо? Ты кто такой? Ты еще не дорос на такое глазеть!» Под этот крик Лаврентий Павлович покачнулся и стал сползать по стене, жалко, как показалось Мазину, глядя из-под стекол: «Что, мол, поделаешь, ваша взяла!» Комендант кинулся к портрету, крикнув Игорю: «Что стоишь? Иди помоги!» Видно, дело делал, но боялся по привычке, что портрет опрокинется. Помогать Мазин не бросился. Поставил недопитую кружку и вышел из столовой.

Вот так, без слез, оставил он эпоху, в которой прожил первую треть жизни, и вступил в новую, обыкновенную, как казалось, справедливую, хотя бы потому, что человека уже не могли сгноить в лагере за праздничную хохму, а врагами стали считаться те, кто действительно не признавал существующий порядок лучшим в мире, да к тому же непрерывно улучшающимся. Сам Мазин был далек от официальных восторгов, считал порядок обыкновенно-государственным, в меру строгим, в меру справедливым, сомневался в том, что коммунизм можно построить за двадцать лет да еще и въехать в него бесплатно на трамвае. Любой общественный порядок, по мнению Мазина, совершенствовался повседневным добросовестным трудом, так и он всю жизнь старался поступать, а оказался у разбитого корыта, когда со стен сняли очередные портреты…

— Нет, тогда я не плакал. Теперь сожалеть приходится.

— О чем? Не застой же оплакивать!

— Я о собственной жизни думаю. Другую-то никто не даст.

— Любим мы каяться.

— Не каюсь я. Но и не могу быть счастливым, как Сизиф. Есть такое мнение, — усмехнулся Мазин, — что Сизифа следует считать счастливым. А кто же еще полицейский, если не Сизиф? Вечный неблагодарный труд.

— Вы читали Камю?

— Когда мне читать! Попалось как-то. «Миф о Сизифе». Там одно верно: от собственной ноши не отделаешься.

— И вы вновь спускаетесь с вершины за камнем?

— За кладом, хотите сказать? Но без радости Сизифа, признавшего абсурд. Все-таки нам в детстве внушали примат разумного, даже сказку собирались сделать былью.

— Кажется, я вас понимаю. Огромный соблазн списать все на застой. Я часто думаю о собственной вине.

Мазин хотел сказать: «Филину бы ваши мысли», — но остановил себя, побоялся услышать, что профессор грех замолить собрался, во что даже непримиримый Сергей поверил, и про себя добавил к собственным словам: «Жаль только, пламенный мотор вовсе не вечный двигатель».

Мазин провел ладонью по груди.

— Вы, Александр Дмитриевич, до сих пор считаете, что Вера ничего не должна знать об отце своего ребенка?

— Нет, теперь не считаю.

— Я тоже. Тем более она напугана, приняла монету за угрозу. Нужно рассказать ей все, что вы знаете.

— Она захочет побывать на могиле.

— Это ее право. Расскажите ей… Чтобы обойтись нам без фотоснимков. Хотите, я подвезу вас?

Пашков подумал. В музее такой разговор невозможен, домой она придет часа через три… До приезда Мазина он собирался остаться на «фазенде» до вечера, спустить воду и проверить, на месте ли клад. В глубине души не верилось в его реальное существование. Да и не решил до сих пор Пашков, как инсценировать находку. Хотел сначала убедиться, потрогать руками, хотя и это страшило. А вдруг никакого клада в колодце не окажется? Если же на месте, придется действовать, что тоже грозило осложнениями. Лучше бы «найти» после отъезда Сергея, да и Дарьи. Но уедут ли они до продажи дома, останется ли у него доступ к колодцу?

Как быть? Предложение Мазина помогало оттянуть решение, и Саша согласился ехать.

— Подвезите. Я поговорю с ней. Но лучше не в музее, как вы думаете?

— Да. Конечно.

— Тогда подбросьте меня домой. Я сначала созвонюсь.

— Пожалуйста.

Высаживая Пашкова, Мазин думал не о кладе. «Нужно в поликлинику заехать, давление проверить».

Александр Дмитриевич набрал музейный номер. Обычно в ответ просили подождать, пока позовут Веру, или перезвонить, когда кончится экскурсия, однако на этот раз Вера оказалась рядом и ждать не пришлось. Подошла и заговорила непривычным Саше взволнованно-торопливым тоном, в котором он сразу не разобрался, не оценил. Только договорившись о встрече и положив трубку, Александр Дмитриевич понял, что никогда раньше не слышал ее радостного голоса и привык, смирился с тоном человека, отягощенного ненужными ему чувствами и навязчивостью, которого обременяют подарки и внимание, обязывающие к ответной деликатности и уступчивости. Все это он остро ощутил, услышав впервые подлинно заинтересованный голос Веры, обрадованный, что он нашелся наконец, не пропал и не погиб. Но, услыхав, испытал не радость, а обиду. Слова срикошетили о прошлое и ударили по самолюбию; стало обидно за годы «нищенства», за поданную милостыню, и тут же начался приступ обычного самоедства, и потянулась череда воспоминаний об усилиях, которые постоянно заканчивались разочарованием. С тех еще университетских дней, когда увлекала наука, когда протирал стулья в библиотеке, пока друзья танцевали и влюблялись, а потом не прошел в аспирантуру, потому что туда нужно было устроить племянника ректора. И хотя ценивший Сашу заведующий кафедрой обещал, что на следующий год выбьет место обязательно, Пашков не стал топтаться у дверей храма науки, а предался другому увлечению — краеведению, которое считал скромным и благородным, а оно его неожиданно на кинематограф вывело и в большие соблазны. Фильм был, семья была, что вроде бы по любви создавалась, и Вера была, и они лежали вместе в постели, а она сказала, что любит Федора. И так всю жизнь. В последний момент оказывалось, что он не нужен…

До назначенной встречи оставалось время, и Саша, пошарив в запасниках, нащупал в дальнем углу кухонного шкафчика бутылку водки, энзэ на случай прихода Дарьи, и плеснул в стакан щедро, чтобы облегчить боль в засаднивших ранах. Потом добавил… Впрочем, до кондиции, когда человек становится не очень умным, но веселым, как один его приятель определял предпоследнюю стадию опьянения, Саша не дошел и, поднимаясь к Вере, вполне собой управлял, Хотя состояние и чувствовалось, конечно.

«Ничего, не помешает. Ситуация абсурда. Впервые она хочет меня видеть, чтобы я сообщил… о смерти Федора».

Вера распахнула дверь, не спрашивая, кто пришел.

— Саша, вы не представляете. Я вас так искала.

Пашков поднял правую руку и распрямил ладонь.

— Все в порядке.

— Слава Богу. А у меня такое…

— Все знаю.

Он опустил руку и почувствовал неуместность поведения, которое могло показаться и легкомысленным, и высокомерным одновременно.

— Простите, Вера, я немного выпил, делайте поправку, но вы сейчас поймете… Иначе мне трудно.

— Входите. Что вы знаете? Откуда?

— Шофер автобуса — мой лучший друг. То есть я тоже знаком с Игорем Николаевичем. И он рассказал…

— Что рассказал, Саша? Меня все это просто убило. Неужели я помогла преступникам?

— Ну, тогда уж мы оба.

«Что это я несу? Перебрал, что ли? Нет ведь преступников, я должен правду сказать. Боюсь? Нужно говорить. Может быть, не сегодня? Она по телефону подтвердила, что любила все время Федора, и я будто мстить пришел. Нет-нет, все-таки чем скорее, тем лучше».

— Вера, у тебя не найдется граммов пятьдесят?

Она глянула с сомнением.

— У меня есть водка, но вы сказали, что уже выпили.

— Так, Вера, только непьющие рассуждают. Пойдем на кухню, налей в долг.

— Что вы, Саша! Пожалуйста.

Пашков пододвинул табурет, сел, прислонившись к стене. Вера достала из холодильника запечатанную бутылку.

«Держит, «как у людей», не для себя».

— Извини, Вера, тебе тоже придется пригубить.

— Я не пью, вы же знаете.

— Знаю, но случай особый.

Говорил он с пьяной настойчивостью, но она поняла, что случай в самом деле особый, и кивнула уступчиво, как умела уступать, сохраняя себя: да, мол, выпью, хотя мне это и не нужно.

Саша дернул за язычок фольги.

— Сейчас я достану закусить.

Вера поставила на стол тарелки.

— Что же вам сказал Игорь Николаевич?

— Это потом, Вера. Сначала самое трудное. Ты же по себе знаешь, что есть судьба. И у многих людей жизнь складывается так, что жить не хочется. Сегодня я думал о себе. Вот только что думал. И меня поразила элементарная мысль. Все, к чему я прикасаюсь, ускользает. Коснется и уходит, убегает как от прокаженного. Я постоянно кому-то и чему-то не нужен. Жизнь без устали доказывала мне, что я не нужен науке, не нужен искусству, не нужен близким… Тебе! Следовательно, не нужен себе.

Он остановился, с трудом соображая, как от собственной ненужности перейти к смерти.

— Что с вами, Саша? Речь ведь о кладе.

— О кладе? Верно. Я — это всего лишь я, один человек. А клад — страница истории. Представь, Вера, как побежали назад века. И вот только вообрази! Труп вождя на богато расшитой мантии, стоны и крики подданных. Наверняка лицемерные, ведь мало кто убивается всерьез из-за смерти царей. Но есть и подлинные вопли — жен и рабов, тех, кого приносят в жертву. Эти вопят неподдельно, хотя бы потому, что повелитель осточертел им и в этом мире и нет никакой охоты сопровождать его дальше.

Но дело сделано, кровь пролита, путь в царство богов открыт, и рядом с телами мертвых кладут проездные и командировочные — золотые вещи. Народ подходит и горстями и шлемами засыпает трупы, монеты, мантии. Курган растет на глазах. Потом его покидают, потому что здешняя временная жизнь продолжается.

С годами и веками он зарастает травой, оседает и теряет первоначальные гордые формы, становится обычной частью степного пейзажа. И так до тех пор, пока любознательный петербургский профессор не нацеливается завороженным взглядом сквозь очки на эту неровность ландшафта и сквозь спекшуюся на солнце черную землю ощущает золотой блеск.

О радость! Пишут газеты, в восторге приват-доценты, глазеют зеваки на клад под стеклом. А через степь уже не конные орды гуннов и скифов с тяжелыми повозками, а пропахшие бензином и порохом танки рвутся вперед и вперед, и запах гари уносит ветер, а тяжелый запах трупов остается, и на него слетаются мухи.

И в этом подобии или репетиции апокалипсиса какие-то люди прячут древнюю золотую чепуху, чтобы уберечь то, что они называют сокровищами культуры…

Он вдруг резко прервался, будто наскочил на препятствие.

Вера уже поставила на стол все, что нашлось в холодильнике, нарезала хлеб, колбасу и плавленый сыр, положила помидоры и смотрела на Александра Дмитриевича терпеливо, с поправкой на выпитое неочевидно, сожалея, что пьянство этим не ограничится.

Пашков понял ее и молча наполнил рюмки, торопясь и проливая водку.

— Сядь. Я совсем не о том говорю. Не о том. Я как Шахерезада, что роковой час затягивала. Но мне какой-то подход нужен, ерунда, не нужен. Пришел час. Сядь и не чокаясь… Вера, раньше черному вестнику рубили голову, и поделом. Но куда же денешься? Он не хотел, но мы с Игорем Николаевичем посоветовались, и я взял на себя.

— Кто не хотел? Что, Александр Дмитриевич, вы на себя взяли?

— Федор умер, Вера.

Конечно, она никак не могла связать смерть Федора с кладом и понять, осознать то, что услышала. Может быть, в последнее время Вера вообще не так уж много думала о нем, но это вовсе не значило, что Федор давно ушел из ее жизни, и Пашков сразу увидел это, когда Вера беспомощно и даже с подобием улыбки, будто надеясь, что речь идет о другом совсем человеке, переспросила тихо:

— Кто умер, Саша?

— Помянем его, Вера.

Она машинально поднесла рюмку к губам, и тут лицо ее исказилось, будто у простой бабы, которая закричит сейчас, заломив руки: «Да на кого ж ты нас оставил!»

Но Вера не заломила и не закричала. Она выплеснула в рот водку и склонилась над столом, не то закашлялась, не то зарыдала.

Александр Дмитриевич поднялся, чтобы подойти, помочь выпрямиться, но она сама справилась.

— За что же ему так?

Вера сказала «ему», а не «мне» или «нам».

— Он не хотел больше жить, не мог.

— Что значит — не хотел?

Саша выпил свою рюмку.

— Он покончил с собой.

И сбивчиво, без подробностей рассказал все, что необходимо было сказать, недоговаривая там, где можно было ограничиться.

— А монета от него, как на память… Это он бросил.

Она провела пальцами по лбу.

— Мне снилось недавно, что он пришел, и я вижу его внизу, под лоджией, а он взмахнул рукой и ушел. Значит, не просто взмахнул, а бросил… Но почему не написал?

— Я же говорил, он не хотел, не мог.

— Зачем же монета?

— Это завещание.

Вера молчала, но заметно было, что она не думает о главном, с точки зрения Пашкова, — откуда у Федора монета, нашел ли он клад?

— Вы покажете мне его могилу?

— Да, Игорь Николаевич обещал. Поедем вместе.

— Это хорошо, — сказала Вера. — Да, хорошо, что он здесь. Мы будем ходить к нему. Девочка будет знать, где похоронен ее отец. Она скоро станет взрослой, она поймет, не осудит его.

— Вера, — прервал Александр Дмитриевич, — ведь он бросил монету не случайно.

— Да-да… Завещание.

— Возможно, он нашел клад.

Она пожала плечами.

— Не знаю, Мазин мне не говорил.

— Мазин и не мог сказать. Федор не успел сообщить.

— О кладе? Мазину?

— Он о тебе думал.

Вера снова пожала плечами.

— Не нужно о кладе. Лучше выпейте, Саша. Мне от водки нехорошо, особенно сейчас. А вы пейте.

— Вера! Что, если клад найдется?

— Не понимаю, Саша. Не до этого мне, сами видите.

— Конечно. Но это большие деньги. Никто не знает, где клад.

— Он нашел одну монету?

Спрашивала она без интереса. Саша понимал, что разговор о кладе неуместен, но не мог сдержаться.

— Он подал мне идею. Если она осуществится, ты будешь обеспечена.

— Что? Саша, вы много выпили. Но пейте еще, только не нужно об этом. Я прошу.

— Ты будешь обеспечена. Федор хотел…

Вера не слушала и не слышала.

— Не знаю, что я сейчас чувствую. Я не видела его много лет, я не надеялась видеть. Я вчера еще, даже сегодня утром считала, что он давно ушел из моей жизни. Сейчас мне так плохо. Я даже не могу вас о нем расспрашивать. Мне нужно пережить сначала.

— Мне лучше уйти?

— Не знаю. Я была очень рада, что вы позвонили. Тут опять появлялся этот отвратительный Валера, он вас искал.

— Зачем? — спросил Пашков, не думая, что Валера должен быть на рыбалке, а не разыскивать его в городе.

— Он вас спрашивал, Саша, — повторила Вера.

— Все меня ищут, но я никому не нужен. Вера, я иду домой. Но мы еще увидимся, Вера.

— Конечно.

— Возможно, я найду клад. Тогда твоя жизнь изменится.

— Саша! Я привыкла к своей жизни. Зачем мне клад?

«Клад ей не нужен? Ха-ха!» — вспоминал Пашков слова Веры, нащупывая в темноте ключом замочную скважину. Свет на лестничной площадке не горел. «Не осознала… Зато я осознал. Правда, не знаю, что с ним, с этим кладом, делать. Ладно, утро вечера мудренее. Были бы деньги… Наконец-то, зараза…» Ключ вошел в отверстие и повернулся. Александр Дмитриевич толкнул дверь, прошел нетвердо через прихожую и устремился к дивану. Раздевался он уже в полусне.

Разбудило сердце. Пролежал слишком долго на левом боку и проснулся от боли в груди. Впрочем, когда Пашков осознал себя проснувшимся, болело все, особенно голова. Он чувствовал себя старым, разбитым и слабым. «Что поделаешь, — попытался успокоить себя Саша, — если в моем возрасте ничего не болит, значит, уже умер. Но пока жив». Он сел на диване. «Кажется, на кухне осталось… Это хорошо. Подлечусь, засну спокойно, а утром и решится…»

Александр Дмитриевич поднялся и, не включая электричества, двинулся на кухню. Туда сквозь штору пробивался свет уличного фонаря. Недопитая бутылка и стакан чернели на столике. «Натюрморт в полночном освещении…» Он взял бутылку и опрокинул над стаканом. Знал, через край не перельется, но и не на донышке. Булькнуло в темноте. Противный звук, какой-то туалетный. Не то что из концерта для фортепиано с оркестром… Хорошая тема для диссертации: «Нравственная классификация звуков». Торжественные фанфары, радостные — пение птиц, грозные — артобстрел, постыдные… И так далее. Какая, однако, водка дрянная. Фу, гадость!.. Зато сейчас полегчает».

Полегчало, но сон не шел.

«Как она сказала? Привыкла, не нужен клад? Пожалуйста! Это же выход. Если ей не нужно, а Дарье наверняка мало, остаюсь один я. Что же я сделаю? Пора решить. Только без эмоций. Рассудим логично промытыми спиртом мозгами. Про и контра, за и против. Раз, два, начали!

Первый вариант. Бегу за рубеж. Решение, достойное мужчины. Новая жизнь. Не паршивая Захарова «фазенда», а ранчо в Калифорнии, пусть даже в Вермонте, как у Солженицына. Потягиваю виски на веранде, и ни строчки! На все плевать. Смотрю боевики в ящике. Прекрасно. Это про. А контра? Попадусь. Не сумею. Не тот человек. А если и сумею, через полгода совесть замучает. Запью и сдохну раньше, чем потрачу деньги. Не тот человек. Первый вариант отпадает».

Саша потянулся со вздохом.

«Второй. На блюдечке с каемочкой родному государству. Бескорыстно. Про? Чистая совесть: Немного. Прямо скажем, мизер. Чувствовать себя идиотом всю оставшуюся жизнь!.. В газете напечатают: «Так поступают советские люди», и советские люди на меня пальцами показывать будут. Посмотрите на кретина, который мог обеспечить спокойную старость, а сдыхает в нищете. По собственному слабоумию». И каждому придется ответить: «Совершенно верно. Именно так!»

Но почему обязательно в нищете? Вере ничего не нужно, а Дарье слишком мало, они отпадают. Нахожу и пользуюсь положенным. Однако предстоит еще заполучить вознаграждение. У нашего-то государства! У чиновников, мелкой сволочи. Глаза завидущие, руки загребущие, и, будь добр, отвали многие тысячи какому-то счастливчику, что в конторе штаны отечественного производства не протирал, на колхозной ниве не пахал и не сеял, мартен и шахту в кино только видел. За что ему, тунеядцу проклятому! Запросто найдут законный крючок, как пить дать докажут, что нет моей заслуги. За что же деньги платить? Само в руки пришло, вот и прояви честность, а не рвачество, отдай миллион! А за честность у нас не платят, честность у нас норма жизни, а если для тебя не норма, кто же ты такой? Не наш человек. И вместо тысяч рублей тысяча хлопот, затаскают, замордуют, пришьют дело не хуже сухово-кобылинского. Да еще рэкетиры унюхают… Не рад будешь. Тем более что, не ведая истины, подлецы в чем-то правы будут — не я ведь клад нашел, а Федор! Совсем скверно. Где сил на такую тяжбу взять!»

Сил он в самом деле не чувствовал.

«Как же быть? Плюнуть? Пусть лежит, мокнет памятник культуры в колодце? Забыть про странный случай? Нет. Такое никогда не забудешь. Никакой гипнотизер-сенс из головы не вытащит. Нет! Оставить клад на месте — ума лишишься. Взять нужно. Взять, как Захар взял? Ни себе, ни людям? Ну-ну, почему же? Во-первых, сокровища сохранены цивилизованному миру. Мир не знает об этом? Не беда, подождет. Полвека почти обходился народ без клада и еще обойдется. Народу сейчас жратва нужна, тряпье, ну, «жигули», ну, видеодрянь с порнухой — все преходящее, временное, барахло. Дефицит нужен, а не вечные ценности. До вечного не доросли духом. Факт. Пусть перестроятся сначала…

Отлично. Вступаю в орден скупых рыцарей. Барон, Захар и Саша Пашков — первичная ячейка. Не вприкуску, не внакладку, а вприглядку. Так и пробегут оставшиеся денечки. В ожидании ночи, когда буду задраивать окна и садиться в кресло и лицезреть у ног клад… Куплю красного плюша, чтобы рассыпать на нем золото. Интересно, на сколько раз меня хватит? Ну, пусть до смерти. А там? Тоже как Захар? Наследникам? У меня, между прочим, дети есть. Странно, я еще ни разу о них не подумал, о законных наследниках…»

В сущности, однако, было не так уж странно. Дети после развода быстро «ушли». Будто Бог дал, Бог и взял. Но так об умерших когда-то говорили, а дети Александра Дмитриевича были живы, ухожены, современно одеты и оба краснощеки, что на окружающих производило хорошее впечатление, но самому Пашкову не нравилось. Чем-то плакатным отдавало, стандартно-благополучным, а такое раздражало всегда и особенно в собственных детях. Возможно, в ответ и они усвоили странное к отцу отношение. Встречались с ним регулярно, приходили вовремя, улыбались, не жаловались, никогда ни в чем не упрекали, однако разговора естественного не получалось, на все вопросы о жизни у детей было заготовлено «волшебное» слово — нормально, оно с успехом заменяло обширнейшую часть отечественного словаря и годилось в качестве ответа на любой случай. Так без труда Александр Дмитриевич мог узнать, что живут они нормально, учатся нормально, потому что и тройка оценка нормальная, мама в норме, отчим — нормальный мужик, последний фильм, что видели в кино, нормальный, ну а дальше и спрашивать было нечего. А они улыбались ровно и смотрели на отца терпеливо, с каким-то унижающим Пашкова любопытством, не ярко выраженным, но постоянным, как смотрят на… Тут он боялся сформулировать, догадываясь, что в глазах детей является единственным ненормальным явлением окружающего мира. Один раз только Александр Дмитриевич это открыто почувствовал, когда захотел угостить их мороженым. В этот момент он, видимо, и определил свою окончательную цену в их глазах. Не того ждали, но сразу поняли, что большего ждать не приходится, и сказали вежливо — «Спасибо, папа», а сын еще скользнул взглядом по его костюму фабрики «Большевичка», который он в Москве купил как лучший.

После этой, кажется, встречи позвонила «бывшая супруга» — так она теперь всегда представлялась по телефону, хотя Саша отлично узнавал голос, и спросила:

— Повидался?

— Повидался.

— Ну и как?

— Нормально.

— Что, заело? Злишься. Ты бы радовался, что мы с мужем из них людей делаем.

— Я заметил.

— Не понравилось?

— Как сказать. Буду рад, если они окажутся сильнее меня в этой жизни.

— Будь уверен.

— Спасибо за… детей.

По неискоренимой привычке Александр Дмитриевич пытался найти свою вину и свою ответственность. Поиски тянулись в прошлое вплоть до душной летней ночи, когда, проснувшись, он почувствовал рядом ее круглое бедро, дотронулся до него горячей ладонью, и она, прервав тихое сонное дыхание, замерла сначала, а потом задышала неровно, порывисто, пока он не приник к ее груди, и она, устраиваясь удобнее, пробормотала: «Ну что тебе, что… И так жарко. Глупый какой…» А потом утром: «Совсем не соображаешь! Хоть бы дни помнил. Я же залететь могу запросто». И оказалось, залетела. Конечно, доброжелатели говорили: «С ума сошли, молодость погубите». Но теща встала стеной — не дам здоровье угробить! Наступили безрадостные дни, пока смирялись с неизбежным. Однако смирились и снова любили друг друга в ожидании. И был счастливый момент, когда он увидел ее улыбку в окне роддома, а потом наступили пеленки и все, что полагается, радости пополам с огорчениями, но в основном в колее, и колея приучала к привычности, пока не вторглись высшие, как он тогда думал, интересы и отодвинулись семейные на второй план, и пошло-поехало, а когда речь зашла о разводе, с самого начала подразумевалось, что дети уйдут с ней. На его права тоже никто не претендовал, детей не спрятали, не отлучили. Но, оказалось, юридически, на словах. А на деле «бывшая супруга» обид, которые он признавал и о которых не подозревал — а накопилось много, — ему не отпустила и должен был он за них не денежными переводами, алиментами расплачиваться, а чем-то большим, о чем и не подозревал, пока она не сказала:

— Дети теперь мои.

— Замечаю.

— Сам виноват.

Вот так и вышло, что Бог взял.

Ну что ж, пусть осматривают свысока пиджак и смеются над мороженым, над кладом-то не посмеются…

Саша тихо засмеялся, хихикнул, скрипнув пружинами, пружины ответили, болезненно уперлись в бока, полухмельные мысли нарушились, прервались, расползлись, уступая рассудку, и он подумал о себе презрительно: «Домечтался! Счеты свел. С кем?»

Александр Дмитриевич подтянулся на локтях, поправил подушку под головой, нашел положение, при котором пружины не давили в ребра, и замер, глядя в темный потолок.

«Ну почему ж мы так опустились, Господи! Человеческую суть утратили. Вот перебрал я всех — от собственного народа до родных детей — и ни с кем делиться не хочу. Неужели алчный такой? Зачем мне деньги? От жизни оборониться? Защитить себя, насколько смогу… Не для роскоши они мне нужны. Деньги для меня — щит, независимость, обеспеченность необходимым, и никто сегодня другого щита не знает. Но от этого-то не легче, душа-то выветривается… Или выветрилась уже? У меня выветрилась, точно. Ну, почитал Лаврентьева, подумал о высоком, о смысле, о том, как и за что умирать. Ну что мне Лаврентьев? Для тех людей иные маяки светили. За убеждения шли насмерть. А так ли? За убеждения Шумов должен был взорвать немцев, а себя сохранить, чтобы продолжать борьбу. А он не сохранил, хотя не мог не понимать, что дело под угрозу ставит ради жизни ненужной и пустой, какой-то певички. Значит, и у них не просто было, и они сомневались в поисках истины. Знали, зачем живут, или убеждали себя, что знают? Мы подвиги в их смерти ищем, а им тоже из своих пут вырваться хотелось, потому что многие и тогда поняли, что задачу поставили непосильную — все человечество облагодетельствовать, спасти и осчастливить. А вместо счастья — Россия, кровью умытая. Так что, милые вы мои отцы-прародители, ваши-то смятения, может быть, почище моих. Вы по-своему вечный вопрос о смысле жизни решали, а я по-своему. Вы через всемирное счастье, когда всем и без денег хорошо будет, а я через свое, когда без денег жизнь плохая. Кто же ближе к истине? Я хоть иллюзиям не предаюсь. Но дорого обходится, за разумность обмельчанием души платить. Те бились в клетке, куда все человечество загнать хотели, а я в одиночке. Кому хуже? Или без разницы? Почему же они мне более симпатичны, чем я сам себе?..

Ну, пошло… Будь ты проклята, самоедская натура! Прослойка… Из народа вышла, к власти не допустили. Но ты-то, прямо скажем, к власти не стремился. Тут уж совесть чиста. Вот перестройку объявили, и взвинтились многие, вскочили и ринулись, норовя прогресс обогнать, как Тарелкин. Не можем иначе. Или Америку, или себя, но непременно перегонять, до кровавых мозолей. Нет, игры не для меня, я на своем «феррари» с продавленными пружинами в гонке не участвую. Мне и в гараже хорошо. За скромность Господь и подбросил, видимо, кусочек сыру. Только не разевай рот, держись крепче за диван и обозревай без суеты весь этот огромно несущийся мир с его смехом и слезами. А себе улыбку оставь ироническую. Мировых проблем не решишь, зачем живешь — не узнаешь, смерть придет — не избежишь…»