Клад

Потолок чуть посветлел, подступила предрассветная дремота. Саша засыпал, не ведая, что смерть, которой не избежишь, уже в пути…

Свое первое и несомненное заключение о Пашкове — трус — Денисенко составил много лет назад в подвале, когда сказал своим амбалам:

— Дайте ему как следует.

И двинулся к выходу, оглядев растерянного Сашу, что-то бормотавшего в страхе перед расправой.

Расправу Валера считал заслуженной и справедливой. Она вполне укладывалась в рамки порядка, который его устраивал и который он представлял и оборонял. С точки зрения Денисенко, было вполне нормальным, что жалкий мужичок обсчитан на целый килограмм, какой еще с него толк? А Дуся людей кормит, в том числе и Валеру, и, следовательно, нуждается в защите. Зато от типов вроде Пашкова его просто тошнило, он кожей ощущал отвращение к ним, потому что сам был работягой порядка, а тот типичным его паразитом из тех чистоплюев, у которых всегда находится рука и дотянуться до верхушки им всегда легче, чем тем, на ком верхушка держится. И этот на Чурбанова выход нашел. Валеру выгнали, как провинившуюся собаку, а кинодраматург, дерьмо собачье, склепал дешевую байку с благородных подпольщиков и кучу денег загреб. Короче, по твердому убеждению Денисенко, в пашковской истории он оказался самой настоящей жертвой и имел полное право расквитаться сполна, как только появится возможность.

Но ему и не снилась такая возможность.

То, что предстояло сделать Валере и что он скромно назвал «операцией», должно было полностью изменить его жизнь, превратить из нынешней мизерной в ту настоящую, о которой всегда мечталось. Осуществление большого счастливо совпадало с радостью долгожданной расплаты. Думая об этом, Денисенко испытывал особое удовольствие. Гарантией, что «операция» пройдет успешно, а месть сладко, была несомненная для Валеры трусость Пашкова.

Началась «операция» незапланированной удачей.

Денисенко подошел к входной двери и увидел торчавший в замке с ночи ключ. Не нужно было ни звонить, ни ковыряться отмычкой, ни тем более взламывать дверь, хотя все необходимое на этот случай лежало в старом чемоданчике, что принес с собой Валера.

Он прикрыл пальцы носовым платком и осторожно взялся за ключ. Дверь отворилась без скрипа: недавно Александр Дмитриевич смазал петли подсолнечным маслом, чтобы не привлекать внимание соседей к визитам Дарьи. Валера переступил порог и оказался в прихожей. Теперь можно было начать с шутливого: «Не бережешься, хозяин!» Но хозяин не показывался. Валера прошел внутрь в некотором недоумении. Было не так уж рано, и он ожидал застать Пашкова бодрствующим. Между тем после ночных бдений Александр Дмитриевич крепко спал. Он спал так спокойно, чуть прихрапывая, что на секунду Валера испытал нечто вроде сочувствия. Но оно тут же сменилось злорадным сожалением. «Жаль, жить тебе мало осталось, сволочь, а то бы надолго запомнил это пробуждение».

Денисенко осмотрел квартиру, вышел на кухню, увидел пустую бутылку, покачал головой, будто подумал — «вот до чего пьянство доводит», потом бесшумно запер дверь изнутри, выдернул из розетки телефонный шнур и, поставив чемоданчик, присел в кресло напротив дивана. Было почти смешно — жертва смотрела последний сон. «Хватит дрыхнуть, гнида! «Операция» начинается».

Вслух он, однако, сказал то, что собирался еще в прихожей:

— Не бережешься, хозяин!

Пашков вздрогнул и открыл глаза.

Нельзя сказать, что в тот же миг он пришел в ужас. Правда, в кресле сидел незнакомый человек. Однако это могло и присниться, да и в качестве яви не пугало, человек сидел в исключительно миролюбивой, почти добродушной позе.

— Черт! Кто вы?

Пашков не узнал гостя не только потому, что находился в полусонном состоянии. Валера готовился к «операции» серьезно и сделал все, чтобы не походить на себя. Фатовские бакенбарды были сбриты, одет он был в рабочую спецовку и берет. Потертый чемоданчик дополнял облик человека обиходной профессии, вроде слесаря-водопроводчика, что отнюдь не приковывает любопытных взглядов.

— Вы из домоуправления? Разве я вызывал? Хотя хорошо, что зашли, вечно что-нибудь капает.

Александр Дмитриевич все еще не понимал ситуацию.

— А как вы вошли? Неужели я не запер?

— Ключ в замке торчал.

— Черт! Выпил с вечера. Извините, — признался Пашков, с недоумением вслушиваясь в знакомый голос «слесаря». Он приподнялся и вгляделся в посетителя.

— Узнаете? — спросил Денисенко насмешливо.

— Постойте, постойте! Неужели Валера?

— Наконец-то. А я уж испугался, не узнаете.

— Вы? Что случилось, Валера?

Саша уже почувствовал, что случилось для него страшное, но думал еще о второстепенном, признать ли в Валере того Денисенко или изображать неведение. А кроме того, он испытывал неловкость от необходимости вставать и одеваться в присутствии постороннего.

— Я сейчас оденусь.

— Не спешите. Я и так могу разговаривать.

— Говорите! С чем вы пришли?

— Разве не знаете?

Александр Дмитриевич с каждой минутой чувствовал себя все хуже.

— Понятия не имею.

— Бросьте! — махнул рукой Валера. — О кладе будем говорить.

— Что о кладе? — спросил он, хотя следовало сказать — «о каком кладе».

— Пополам, — учел оплошность «гость».

Конечно, не за половиной он сюда шел, но «операция» требовала последовательности.

Александр Дмитриевич дышал тяжело, а Денисенко вытянул ноги и с заметным удовольствием рассматривал носки светло-коричневых туфель, будто надел впервые и любуется удачной покупкой.

— Я вас не понимаю.

Валера вздохнул, отрываясь от приятного созерцания.

— Так я и знал. Ну зачем ты так? — перешел он на «ты».

— Как?..

— Сам знаешь. Нехорошо. Жадничаешь. Зачем тебе одному столько? Ты, я вижу, привык жить скромно.

Он повел рукой, как бы демонстрируя скромность жилища Александра Дмитриевича, но уже заметно ерничал, в голосе появились глумливые нотки.

Пашков поежился.

— Не хочешь по-хорошему?

— Я…

— Не понимаешь? Где клад, падаль? — рявкнул Валера.

Ничего лениво-добродушного не осталось в его голосе. Прозвучал не вопрос, а команда с ноткой истеризма. Пашков вскочил, будто его ударили, и увидел себя в зеркале небритого, со смятыми волосами, в съехавших набок «цветочных» трусах.

Денисенко тоже поднялся и уставился на Сашу. Презрительный беспощадный взгляд не оставлял надежды.

— Хорошо, — протянул он, оглядывая растерянное лицо, непроизвольно вздрагивающий животики худые ноги Пашкова. — Хорош! И такое дерьмо мне жизнь испортило! Помнишь? Узнал?

Валера приблизился вплотную.

— Узнал, кинодраматург? Тогда я тебя не достал, ушел ты от меня, но сегодня тебя никто не выручит. Это хоть ты понимаешь?

По перилам балкона прыгали воробьи и, занятые своими вечными хлопотами, не обращали ни малейшего внимания на людей в комнате.

— Но я человек добрый. Кто старое помянет, тому глаз вон, правильно, а?

— Правильно, — пробормотал Саша и подтянул трусы, отводя взгляд от «доброго человека».

— А кто забудет, оба!

Он взметнул руку, и два растопыренных пальца приблизились к глазам Пашкова. Тот отпрянул и, не удержавшись на ногах, сел на диван.

— Посиди, посиди, отдохни от переживаний. Ты, я вижу, слабонервный. Без дружков-начальников некомфортно себя чувствуешь.

Денисенко невольно затягивал «операцию». Много лет не мог забыть он своего поражения и унижений и сейчас вышел из-под самоконтроля, не в состоянии был действовать быстро и четко, так хотелось посмаковать отмщение, не мог проглотить сладкое блюдо сразу.

Саша закрыл глаза. «Может быть, я еще сплю? Бывают же ужасные сны, во время которых люди даже умирают, но, если проснуться вовремя, не умрешь».

Глаза открылись, сон продолжался.

— Ну, что заткнулся? Я с тобой пока по-хорошему. Пополам — и разойдемся, а? Смотри, как выгодно предлагаю. Разве не стоит отдать половину, чтобы я сейчас же исчез? Ведь ты дрожишь весь. Загнуться можешь, а жадничаешь.

— Я не жадничаю.

— Не жадничаешь? Согласен? Какой умница! Я бы тебе конфетку дал, но не употребляю. Сладкое вредно, верно?

Пашков молчал.

«Он будет меня бить. Но как я отдам клад? Пусть половину. Я же сам стану преступником. Утаил, разделил… Как я отдам?»

— Я согласен сдать клад и разделить вознаграждение.

Валеру передернуло. Предложение о сдаче клада вызвало прилив ярости. «Ну, кретин, ты мне и за это заплатишь!» Но он решил и сумел сдержаться.

— Ты в самом деле перенервничал. Умом ослабел. Зачем мы будем сдавать клад?

Саша вспомнил, как недавно обдумывал ту же проблему. «Вот получай по заслугам!»

— Это историческая ценность.

— Историческая! Какое твое дело до истории? Ей конца нету и ценностям тоже. А мы с тобой одни, и я свое никому не отдам. Только тебе в последний раз предлагаю. Ну?

— Лучше бы сдать.

Валеру затрясло от гнева.

— А что ж ты до сих пор не сдал, а? Себе все заграбастать хотел, а со мной делиться не хочешь? Ты что? Не соображаешь, кто ты? Ты уже преступник!

Александр Дмитриевич хотел сказать, что клад он не доставал, но стоило ему приоткрыть рот, как у Валеры лопнуло терпение.

— Опять мямлить собрался? Для начала тебе мозги вправить нужно.

У Пашкова сверкнуло в глазах, и он потерял сознание. Чем и куда ударил его Денисенко, он понятия не имел. Да и не до того было, когда очнулся. Требовалось сообразить сначала, что же происходит, что за те минуты произошло, когда он без памяти находился. А произошло такое, что признавать за явь было почти невозможно.

Они поменялись местами. Саша сидел теперь не на диване, а в кресле, отнюдь не в вольной позе, напротив, по рукам и ногам связанный и прихваченный к креслу принесенными Валерой веревками, беленькими, чистыми, специально приобретенными в хозяйственном магазине. Веревки и узлы не давили, но и вырваться из них не представлялось возможным, все было продумано и исполнено как надо.

Денисенко, напротив, подуставший от работы, развалился на диване, с которого брезгливо сдернул несвежее постельное белье. Он, казалось, терпеливо ждал, пока Саша придет в себя, и выражение лица его снова имитировало то спокойное доброжелательство, которое ввело в заблуждение Пашкова, когда тот проснулся. Новое «пробуждение» было, однако, несравнимо с первым.

— Кажется, порядок, а? — спросил Валера.

Несмотря на весь ужас положения, в Саше мелькнула искра юмора.

— Нормально.

— Отлично. Жду указаний.

— Каких указаний?

— Ну зачем тебе обыск, беспорядок в доме? Где находятся интересующие нас предметы?

— Клада у меня нет.

— Значит, искать будем? — не поверил Денисенко.

— Я не вру.

Валера встал, все еще имитируя некоторую вялость и нежелание двигаться, подошел к шкафу и небрежно стряхнул на пол содержимое верхней полки. Посыпаясь простыни и наволочки, взятые недавно из прачечной. Валера порылся в белье ногой.

— Продолжать будем или прекратим беспорядок?

— Продолжать бесполезно.

— В самом деле? Сейчас уточним.

Валера подошел и ударил Пашкова, как говорится, под дых. Тот задохнулся, однако сознание не потерял. Захотелось крикнуть, но крик не получался.

Денисенко заметил эту попытку и поднес к губам странно желтый палец, призывая к тишине.

— Ша! Никакого шума. Доверительный спокойный разговор деловых людей. Ферштейн?

Александр Дмитриевич сообразил, что рука его обтянута отвратительной полупрозрачной резиновой перчаткой.

— Да-да, — кивнул Валера, — работаем профессионально, инструментарий в порядке.

Пашков перевел взгляд на открытый чемоданчик, стоящий у ног Денисенко, но рассмотрел только черный электрошнур, свернутый в кружок, а за ним что-то шнуром прикрытое, не совсем понятное. Александр Дмитриевич в бытовой технике плохо ориентировался, а уж как ее применить в палаческой, понятия не имел, хотя большого воображения, к сожалению, не требовалось. Да и газеты все популярно разъяснили на этот счет за последнее время.

— Как самочувствие? Сам понимаешь, разговор серьезный. Между прочим, с тебя за промедление штраф. Одна треть у тебя осталась. Согласен?

— Это невозможно.

— Скучно говоришь.

— У меня ничего нет.

— А если вспомним? Куда спрятал?

— Откуда вы знаете?

— Думаешь, на понт беру? Нет, у меня сведения точные. Из первых рук. От того же, кто и тебе сообщил.

— От кого?

— Сам знаешь.

Пашков попытался понять. Выходит, о кладе Денисенко узнал от Федора или через Федора. Что же произошло с Федором? Как он мог проговориться? Или его тоже пытал этот? Так теперь Саша мысленно именовал Валеру.

— Ну, что время тянешь? — прервал его попытки «этот». — Не поможет.

И снова посмотрел в глаза Александру Дмитриевичу.

«Не поможет», — поверил он.

— Что вы хотите?

— Клад. Теперь. Три четверти. За упрямство.

— У меня его нет.

— Врешь. Где спрятал?

Денисенко спросил почти равнодушно, как бы выполняя последнюю формальность, после которой он имеет право действовать по-настоящему.

— Я не знаю, где клад.

— Врешь. Твой… алкаш все сказал, и ты скажешь.

«Господи! Мы же все время говорили, что Федор умер страшно, что сам не мог… Значит, его держал за руки «этот»?» Саше представилось, как Федора с заломленными руками толкают под вращающуюся сталь.

— Ты убил его? — выдавил с трудом.

И тут Денисенко совершил просчет. Он мог сказать «да» и мог сказать «нет». Он решил, что «да» будет страшнее и вернее. И он сказал:

— Убил.

Сказал неправду, потому что не убивал Федора. Ему и в голову не приходило убивать таким образом. Валера пришел во двор ночью, чтобы осмотреться без помех, и неожиданно заметил в окошке сарая слабый свет. Осторожно приблизился удивленный Денисенко к сараю и заглянул в окно. Странную картину он увидел перед собой. Незнакомый ему оборванный, опустившийся человек, видимо, бродяга, странно гримасничал при свете свечи, горевшей на верстаке. Свеча догорала, над ней тянулась тонкая струйка копоти. Рядом стояла почти пустая бутылка. Оборванец взял бутылку, покрутил в руке и вдруг начал писать что-то на этикетке. Наверно, надпись ему понравилась. Он приблизил руку с бутылкой к огоньку и полюбовался написанным. Потом вышел из сарая. Валера отступил в темноту.

Бродяга подошел к колодцу, опустил ведро и рывком зачерпнул воду. Но не стал ни пить, ни умываться. Он поставил полное ведро на сруб и долго смотрел на него. И тут Денисенко услышал очень внятно произнесенные слова:

— Я боюсь.

И отчетливый повтор:

— Да, мне страшно.

Бомж вернулся в темный уже сарай, нашел бутылку и направился к качелям. Там он присел на доску и допил водку из горлышка.

— Теперь лучше. Теперь не так страшно, — сказал он.

Видимо, звук собственного голоса действовал на него успокаивающе.

— Теперь все в порядке. Бояться глупо. Жизнь исчерпана. Но я нашел клад.

Денисенко вздрогнул. Такого он не ожидал.

— Да, это возможность изменить жизнь. Но я не должен поддаваться. Жизнь прожита, изжита, съедена, непоправима… — Он говорил тоном гипнотизера, внушающего постороннему. — Не нужно, Федор, не нужно поддаваться иллюзиям. Ничего не будет. Саша достанет клад. Он обеспечит Веру и ребенка, а твое дело уйти. Ты должен уйти. Ты готов к этому. Ты уйдешь?

Федор поднялся на ноги.

— Не смей бояться! Не будь жалкой тряпкой. Это же быстро. И покой, наконец-то покой. Тебе нужен покой, а не клад. Стыдись. Не трусь.

Убедил ли он себя или водка помогла, но Федор сделал несколько шагов вперед.

— Стой! — выскочил перед ним Валера, преграждая путь.

Федор остановился и посмотрел огорченно.

— Что вам нужно?

— Ты нашел клад?

Лицо Федора задергалось.

— Уйдите! Вы мне мешаете.

— Стой, псих. Куда ты собрался? На тот свет?

— Вы все слышали? Тем лучше. Значит, вы понимаете, что я вас не боюсь.

Валера схватил его за отвороты джинсовой куртки.

— Где он? Клад где?

— Клад? В надежный руках. Не тратьте силы и не мешайте мне. Так будет лучше.

— Пьяный идиот! Это же деньги. Ты человеком станешь! Или пить будешь сколько хочешь! Зачем тебе вешаться?

Почему-то он решил, что Федор намерен повеситься в сарае.

— Где клад? Мы поделим его. Я все сделаю. Ты пальцем о палец не ударишь. Получишь свое и качай куда угодно. Где?! Я помогу!

— Вы поможете мне? — переспросил Федор.

— Факт, помогу! Ты, я вижу, ослаб в этой жизни, не уверен в себе. Ерунда. С каждым бывает. Я тебя на ноги поставлю. Я тебя вылечу. Я тебе помогу.

Они стояли рядом, но в темноте и в волнении Валера не видел, как меняется выражение лица Федора, как появляется и искажает его загадочно-страшноватая улыбка. Впрочем, он все равно не понял бы значения этой улыбки, как не понимал, в какой помощи нуждается Федор.

— Ты только послушай меня! Ты еще тысячу лет проживешь. Да как!

— Вы поможете мне.

— О чем ты говоришь! Я тебе лучше родного брата.

— Да, вы можете помочь. Вы уже помогли. Вам очень нужны эти деньги?

— Кому ж деньги не нужны! И тебе нужны. Я вовремя подоспел.

— Да, вы пришли вовремя. Сам бы я не справился.

— Понятно, дело непростое. Но я за тебя все сделаю.

— Нет, не за меня. Мне просто нужна… помощь.

— Я же сказал тебе, чудак! Где он?

Федор смотрел, и улыбка на лице застывала, превращалась в маску.

— Я должен умыться.

— Конечно, ты же выпивши, сейчас я тебе плесну на голову, придешь в себя, и порядок.

— Нет, я сам.

— Ну, давай сам.

Федор нетвердо двинутся к колодцу.

— Держись, чудак, держись. Мы еще поживем, мы еще заживем. Ишь, какую глупость выдумал! Если б не я… Давай-ка солью.

Федор отвел его руки, потянувшиеся к ведру.

— Нет, я сам. Постойте здесь.

— Ну, как хочешь. Хозяин — барин.

Валера даже остановился в восторге от исключительной удачи.

— Спасибо. Я бы не справился сам, — сказал Федор тихо и резко толкнул ведро вниз.

Денисенко даже не бросился, чтобы удержать, помешать, настолько ошеломило его происшедшее. Наконец-то Федору повезло в этой жизни, в оставшиеся ее секунды. Он потерял сознание под первым же ударом, но не упал, следующие как бы поддерживали его на ногах, он не успевал рухнуть, каждый очередной удар подбрасывал валившуюся голову. И только когда рукоять совершила последний оборот и цепь натянулась, вздрагивая судорожно, как и умирающий человек, тот опустился на колени и сел…

— Убил, убил, — повторил Валера, не понимая, что страшным враньем достигает цели противоположной, окончательно лишая Александра Дмитриевича даже призрачной надежды.

«Если Федор сказал, а «этот» все-таки убил его, не может же он меня в живых оставить?»

Мысль была простой и ужасной.

«Что бы я ни сделал, он убьет меня. Вот и все. Вот и все».

Было абсурдно, почти невероятно знать, что сейчас тебя убьют. Саша не ведал, что происходило в последние минуты в душе Федора, но в отличие от него сам он хотел жить, так хотел жить, как никогда еще не хотел.

Птицы на балконе, будто спугнутые вспышкой ужаса в его душе, сорвались с перил и вспорхнули стайкой…

Совсем тихо стало.

— Ну? — произнес Валера.

— Ты же видишь, — Пашков повел головой насколько мог, оглядывая разоренную комнату, — тут нет ничего.

— А где?

— Там, закопан во дворе…

«Зачем я это? Разве повезет он меня к Захару? Перестань цепляться за жизнь. Не унижайся, бесполезно».

И тот подтвердил, скрипнув зубами. Так хорошо начавшаяся «операция» стала давать сбои. «Похоже, не врет, гнида. Ну, ничего, получишь под конец на всю катушку…»

— Это усложняет положение. Придется тебя упаковать как следует… Сам понимаешь, веревки, кляп, в одеяло заверну. Чтобы с гарантией, чтоб ни звука. И доеду. Если найду, вернусь, развяжу… Если врешь, время тянешь, тоже вернусь, тогда тебе никто не позавидует.

«Неужели мне сейчас можно позавидовать? И если найдет, и если не найдет, я за это время все равно сдохну…» Пашков представил себя неподвижным, задыхающимся, с кляпом, в одеяле. «Сердце не выдержит… И никто не спасет. Если и придет кто, позвонит и уйдет. Когда это решатся дверь взломать? Через неделю, через месяц? Когда вонь до соседей дойдет?»

Смерть в ватном мешке казалась настолько мучительной и кошмарной, что Саша в слабости пожалел о том, что клада нет в квартире. «Тогда «этот» взял бы клад и убил меня поскорее. Но клада нет. Что же делать? Молчать. Пусть сейчас убивает, сразу».

— Я не скажу.

— Дурак.

Теперь Валера говорил лаконично, а действовал деловито. Он откинул крышку чемоданчика и достал тот самый предмет, который Саша уже заметил, но определить не сумел. Это был средней длины металлический стержень с деревянной рукояткой. Один конец его был сплюснут наподобие отвертки, от другого тянулся белый шнур с черным штепселем.

— Видишь? — спросил Валера.

И чтобы Пашков увидел получше, поднес электрический паяльник к самым его глазам и дал рассмотреть не только инструмент, но и заводскую маркировку, цифры и буквы — 220В65ВТ, 1972 г. И еще буквы, образующие слово «ЭРА», заключенное в вытянутый пятиугольник.

«Господи! Семьдесят второй год… Я жил и представить не мог, что кто-то на каком-то заводе «ЭРА» делает эту штуку, чтобы пытать меня и убить. Сколько лет прошло… И вот дождался». Как в бреду представился гумилевский рабочий в серой блузе, отливавший пулю, «что меня с землею разлучит». «Вот так и бывает, любой кошмар, любой абсурд, все бывает. Все правда. Зачем он сделал этот паяльник?..»

— Посмотрел?

Денисенко положил паяльник на пол и занялся очередными необходимыми приготовлениями: вытащил смотанный черный шнур удлинителя, нашел розетку у дверей, размотал шнур, включил удлинитель.

— Я закричу, — прохрипел Пашков.

— Не нужно.

Он снова ударил его отработанным ударом, заставлявшим терять сознание на короткое время. За это время Валера успел, однако, сделать, что намечал. Во рту у Пашкова оказался кляп, на этот раз не из чемодана, а его же собственная кухонная тряпка, грязная и вонючая, вызывавшая удушье и тошноту. Валера знал, что делает. Кроме тряпки, он принес из кухни стеклянную пол-литровую банку, наполненную водой, и поставил на пол рядом с паяльником. Потом подвинул стул, уселся и соединил шнур паяльника с удлинителем.

— Полный порядок. Сейчас нагреется.

Он послюнявил палец и коснулся стержня.

— Греется, — сообщил он спокойно.

Саша только дышал тяжело. Мысли ускользали. Казалось, он опустился на низшую отметку сознания, когда думать становится невозможно.

— Порядок. Нагрелся.

Пашков закрыл глаза.

— Погоди, погоди! Ты что это расслабился? — спросил палач с беспокойством. После случая с Федором от такого интеллигентского дерьма приходилось ожидать чего угодно. «Приспособились, паразиты, на тот свет скрываться. Врешь, не дам тебе сдохнуть раньше времени!»

— Что ты расслабился, слышь?

И Валера почти ласково шлепнул Сашу ладонью по щеке.

Тот открыл глаза.

— Без паники.

Денисенко отключил паяльник и опустил стержень в банку с водой. В банке зашипело.

— Перегрелся. Пусть остынет. Разогреть мы всегда успеем, правда?

«Почему человек надеется на чудо? Почему так жить хочется?» — захотелось крикнуть Саше, и он невольно напряг челюсти. Валера понял его по-своему и быстро выдернул кляп.

Так немного было сделано, но Пашкову померещилось, что чудо началось, и он скривился в жалкой улыбке.

— Спасибо…

Денисенко посмотрел удовлетворенно.

— Видишь, по-хорошему-то лучше! Ну, говори.

— Нельзя же, нельзя же так. Ты знаешь, что клад по закону…

— Не знаю! — отрезал Денисенко. — Нету для меня закона, понял? Был я на страже закона, а ты меня оттуда вышиб. Теперь плати. Я ж с тобой, как с дитем, нянчусь. Куш предлагаю. Ну! Выкинь закон из головы. Ты сам клад от закона скрываешь. Забыл? Для нас теперь один закон. Закон — тайга!

И снова он сделал ошибку. На этот раз подвела пашковская слабость и попытки к переговорам. Нужно было схитрить, согласиться на словах на сдачу клада, на дележку вознаграждения. Может быть, таким приемом и вынудил бы он Сашу самообмануться, довериться, схватиться за соломинку. Но сама мысль отдать три четверти клада «дяде» была настолько неприемлема для Валеры, такой дикой казалась, что вызывала только злость и ярость. А еще больше ненависть к Пашкову ярила, не только убить хотелось, не просто убить, но сломить, замарать, обязательно преступником сделать, чтобы и жалеть о такой сволочи никому в голову не пришло.

— Ах ты, падаль собачья, сука позорная! С тобой, как с человеком, а ты… Разевай рот! Держи кляп, жри тряпку!

Пашков сжал зубы, а Валера схватил невключенный паяльник, может быть, и сам забыв в ожесточении, что тот выключен и охлажден, и ткнул им в губы Пашкову. Но и холодный стержень показался в ту минуту Саше раскаленным, и он инстинктивно, не от боли, а от страха открыл рот.

Кляп снова сдавил горло, в глаза снова смотрел Валера, последняя передышка истекла.

— Ну, ты сам выбрал.

Тут Денисенко заметил, что паяльник выключен, включил и присел на стул, почти упал. У Пашкова уходила надежда выжить, у Валеры рушилась «операция».

— Ничего, нагреется, — выдохнул он упрямо. — Нагреется и сработает.

«Теперь уже все. Нагреется, и я умру. Он, конечно, будет мучить, убивать не сразу, но долго я не выдержу… А если сказать? Все-таки хоть один процент, хоть на чудо надежда… Ну почему мне сейчас умирать, зачем, за что? Как это страшно, Господи, как же страшно… И я еще описывал, как Шумов геройствовал, как другие умирали, не дрогнув… Неужели они не знали страха? Нет, не может быть. Смерть же это, смерть. Зачем? Во имя чего? Неужели я еще один раб, которого в жертву проклятому басилевсу принесли! За что? Ну развяжи же ты меня, мерзавец, возьми эти проклятые желтые железки и отпусти. Не отпустит. И если возьмет, не отпустит… Все. Сил бы хоть немного. За что умираю? Сам виноват… Сказать Мазину нужно было. Как преступник умираю. Почему так, почему? Раньше люди не боялись, прощались с родными, причащались, в сражениях погибали, в застенках, а я хуже всех… Никто не видит и не знает. За что?..»

— Последний твой шанс.

Валера опять помусолил палец, осторожно поднес к паяльнику.

«Сам-то боится малой боли. А меня ждет жуткая».

Саша не заметил, как глаза наполнились слезами, и вот одна, тяжелая, сорвалась и покатилась по щеке.

Денисенко увидел слезу и наполнился надеждой.

— Развязать?

«Развязать? Конечно, развязать. Лучше умереть развязанным. Лучше умереть стоя… Что это у меня лицо мокрое? Плачу? Перед кем? Сколько людей без слез умерло. Да не позорься же ты, сволочь! Умри как следует, если жить не умел. Не за идею, не за клад, не за человечество, хоть за себя сумей умереть, соблюди в себе человека…»

— Еще сомневаешься? Смотри.

Валера провел накалившимся паяльником по обивке кресла рядом с ногой Пашкова. Ткань разошлась, и пахнуло вонючим синтетическим дымом.

— Ну, гнида! Сейчас и от тебя завоняет. Сейчас я тебя… Ну!

Он протянул руку и разорвал на Саше майку.

— Вот как от тебя завоняет!

Прошелся по волосам на груди.

— Говори!

«Господи! Если ты есть, пошли смерть, сократи мучения…»

— Ну!

— Ы-ы, — простонал Саша.

И еще раз Валера вырвал кляп.

— Говори!

Кончик паяльника замелькал у самых глаз, Саша сжал веки.

«Дай мне сил…»

— Не скажу… ничего…

Паяльник опустился, коснулся тела и пополз по груди вниз.

Александр Дмитриевич потерял сознание.

Он не видел, как с той самой ветки над балконом, которой он всегда любовался, спрыгнул человек, бросился в комнату, и прежде чем Валера успел сообразить, откуда свалилась опасность, перехватил руку с паяльником. Валера выгнулся, но хватка была мертвой, он уронил паяльник и вцепился во врага зубами, одновременно давя коленкой в пах.

— Ах ты, гадюка, — прохрипел Сергей и, схватив паяльник, нанес удар, как штыком. Раскаленный стержень вошел в горло, Валера ахнул, открыл рот и умер…

Когда Пашков очнулся и Сергей промыл ему рану и забинтовал, разорвав чистую простыню, Александр Дмитриевич сказал:

— Я думаю, Мазин поймет. Это самооборона. Тебя не могут засудить. Нам с тобой клад достать нужно. Кто же теперь, кроме тебя, на него право имеет!

Сергей бросил взгляд на все еще непохожего на себя Александра Дмитриевича и выразил мысль, которую на общедоступный печатный язык можно было бы перевести, как пропади он пропадом. Потом посмотрел на скорченного Валеру.

— Самооборона? Разве такого можно было в живых оставлять?

— Как ты его выследил?

— Повезло. У самого дома встретил. Подождал немного, а потом решил заглянуть в окошко. Знаю ведь, с кем дело имею…

— Ты не должен из-за него в тюрьму попасть.

— Ладно. Давай-ка лучше номер шефа. А то сидим, как Мышкин с Рогожиным у трупа Настасьи Филипповны.

Он поднялся и пошел к телефону.

— Алло! Мазина мне, Игоря Николаевича. Кто спрашивает? Знакомый хороший, Лаврентьев Сергей… Что? Не может? Заболел?

Сергей опустил трубку и посмотрел на Пашкова.

— Инфаркт у него ночью случился…

— Пашков! — крикнул кто-то, приоткрыв дверь.

Александр Дмитриевич, в волнении ожидавший вызова, быстро прошел в зал судебного заседания. Помещение в здании старого, губернского еще, суда по сравнению с обычными нынешними оказалось просторным и могло действительно называться залом. Был он наполнен, но публику Пашков разглядеть не успел, ему пришлось занять положение лицом к суду и спиной к залу.

— Ваша фамилия, свидетель? — спросила судья, широкоплечая женщина, без излишеств в строгой одежде и без эмоций на круглом лице, увенчанная покрытой лаком копной волос, прической, возникшей из некогда легкомысленной «бабетты», но постепенно трансформировавшейся во вполне респектабельную и даже консервативную принадлежность строгих дам, несущих по должности государственную ответственность.

Пашков назвал фамилию, имя и отчество.

Судья сверилась с бумагой.

— Так вот, Александр Дмитриевич, ваш гражданский долг и обязанность правдиво рассказать суду все известное вам по делу. Я предупреждаю вас об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Вам все ясно?

— Ясно.

— Распишитесь, что ваши обязанности и ответственность вам разъяснены.

Коротко вздохнув, он поставил подпись.

— Расскажите, что вам известно.

По возможности сжато Александр Дмитриевич рассказал, как пришел Денисенко, как связал его, как требовал сообщить о местонахождении клада, как пытал, пока не появился Сергей. Все это он уже не раз излагал в ходе следствия и потому говорил, не сбиваясь, постепенно осваиваясь, переводя взгляд с одного лица на другое. Заседатель справа, пожилой рабочий в темном пиджаке и туго завязанном галстуке, слушал внимательно, подперев щеку крупной ладонью, слева молодая медсестра смотрела с заметным любопытством и сочувствием к человеку, которого пытали. Прокурор в синем, светловолосый, с хорошо промытой головой, вырисовывал, не глядя на Пашкова, геометрические фигуры на листе бумаги. Адвокат, напротив, чернобородый со спутанными волосами, тщательно писал что-то, склонив голову. Наконец Александр Дмитриевич бросил взгляд на Сергея, хотя считал, что смотреть на него не должен, чтобы не заподозрили в сообщничестве, нарочитой попытке исказить истину, облегчить участь. Сергей показался ему спокойным, он сам искал возможность встретиться с Сашей взглядом, чтобы подбодрить, потому что заметил его волнение. Когда взгляды наконец встретились, Сергей улыбнулся и чуть подмигнул Александру Дмитриевичу — не робей, мол, ничего они со мной не сделают!..

Прокурор, однако, думал иначе, потому что готов был ринуться в бой раньше времени, но девчушка-медсестра воспользовалась правом первоочередности.

— Скажите, пожалуйста, если бы не подсудимый, этот Денисенко мог вас убить?

Адвокат поднял голову и посмотрел поверх очков. Вопрос, несмотря на наивность, ему, кажется, понравился.

«Сочувствует девушка Сергею», — подумал Пашков.

— Конечно. Не думаю, что он мог меня в живых оставить.

Прокурор дождался своего и возразил.

— Не будем основываться на предположениях. Лучше опереться на факты. Я, разумеется, рад, что наш свидетель остался жив и может помочь правосудию, чем я и хочу воспользоваться. Свидетель, вы знаете обвиняемого. Это молодой, здоровый, спортивного сложения человек, к тому же недавний воин. Почему же он применил против Денисенко орудие пытки, в то время как уже обезвредил потерпевшего, отняв паяльник?

Александр Дмитриевич напрягся.

«Спокойнее, не скажи глупость».

— Лаврентьев не отнимал паяльник, чтобы им воспользоваться. Он отбросил его. И только когда Денисенко напал на Лаврентьева, тот был вынужден использовать паяльник исключительно в целях самозащиты, потому что не имел никакого оружия.

«Так говорил Сергей, и это правда. Настоящая правда», — сказал он себе.

Прокурор поморщился.

— Я вас понимаю, свидетель. Подсудимый оградил вас от мучений, вы с ним близки. Вы, конечно, не хотите своими показаниями осложнять его положение. Тут все это понимают. Но ведь судья разъяснила вам обязанность правдиво рассказать все, что вы видели, в интересах правосудия.

— Вы считаете, что я вру? — огрызнулся Саша.

— Спокойнее, свидетель, спокойнее. Я считаю, что ваши нервы перегружены случившимся, и особенно они были натянуты в момент схватки подсудимого с потерпевшим. Можете ли вы утверждать, что в вашем тогдашнем состоянии вы могли безошибочно запомнить все подробности происходящего? К тому же вы были привязаны к креслу, что затрудняло обзор. Не так ли?

— Я все прекрасно видел и помню. И вновь утверждаю: если бы Лаврентьев не применил для самообороны паяльник, вместо Денисенко были бы убиты и он, и я.

— Хорошо, свидетель. Мне понятны мотивы ваших показаний. Позвольте еще один вопрос. В предварительном следствии вы, на мой взгляд, не смогли убедительно разъяснить, почему Денисенко действовал так решительно против вас, почему он был убежден в том, что вам известно, где спрятан клад, что, кстати, в дальнейшем подтвердилось.

Адвокат немедленно откликнулся.

— Извините. Вопрос поставлен в форме утверждения, что свидетель определенно знал, где находится клад, в то время как он это отрицает.

Пашков провел вспотевшей ладонью по лацкану пиджака.

«Вот и потянул на сто восемьдесят первую. Заведомо ложное показание, лишение свободы на срок до одного года или исправительные работы на тот же срок… Ну, ничего. Срок они мне не могут дать, по делу я говорю все верно, если не считать, что потерял сознание, а мое личное никого не касается. Его уже исправительными работами не поправишь».

— Да, отрицаю. По словам пытавшего меня Денисенко, он слышал от художника, покончившего жизнь самоубийством, что я могу найти клад или даже знаю, где он находится. Это и привело ко мне Денисенко.

— Однако ваши предположения подтвердились?

Александр Дмитриевич взял себя в руки.

«Семь бед — один ответ. Сказать о письме Захара я не могу, лучше год отсижу. Чего мне после пыток бояться!»

— Да, подтвердились. Хотя сам я им значения не придавал. Вам, должно быть, ясно, что, если бы я всерьез предполагал, что клад находится в колодце, я бы проверил свою догадку. Тем более что имел возможность находиться возле колодца круглосуточно.

— Возможно, вам что-то помешало.

— Возражаю! — снова запротестовал адвокат. — Государственный обвинитель пытается подорвать доверие к свидетелю, обвинить его в моральной нечистоплотности и тем самым поставить под сомнение основные показания по делу моего подзащитного. Разве сейчас обсуждается вопрос о находке клада? Клад найден, притом не без помощи свидетеля, что говорит в его пользу, а вовсе не подрывает к нему доверие.

Александр Дмитриевич, мучаясь, смотрел в сторону, почти отвернувшись от судей. На боковой скамье в зале он заметил Мазина. Пашков знал, что Мазин выписался из больницы, и собирался повидать его, но после суда. А он в суд пришел и вот сидит и слушает невозмутимо, ничем не выражая отношения к происходящему.

— Прошу разрешения еще раз пояснить, — повернулся к суду Александр Дмитриевич, — Денисенко явился ко мне абсолютно неожиданно. Он сослался на умершего художника. Что тот говорил ему на самом деле, я не знаю. И никто уже не узнает, оба погибли. Я же повторяю, что о нахождении клада определенно ничего не знал. Иначе зачем мне было говорить посторонним о его существовании? Не вижу логики.

— Я прошу суд отвести вопрос, — заявил адвокат.

Судья наклонилась к рабочему-заседателю. Тот ей громко ответил:

— По-моему, товарищ свидетель уже ответил.

— Конечно, ответил, — поддержала медсестра.

— Вопрос исчерпан, — подтвердила судья.

Поднялся адвокат, и Саше полегчало.

— Не могу не подчеркнуть, что считаю показания свидетеля исключительно важными, ибо он единственный свидетель, присутствовавший при смерти преступника Денисенко. Личность и правдивость его не вызывают у меня никаких сомнений. Благодаря ему клад, представляющий огромную культурную и материальную ценность, возвращен нашему народу…

— Цивилизованному миру, — произнес Пашков невольно.

Адвокат вопросительно приподнял очки. Судья спросила громко:

— Что вы сказали, свидетель?

— Простите, ничего.

— Не отвлекайте суд! Продолжайте, защитник!

— Я хотел бы уточнить вопрос о близости, как выразился уважаемый прокурор, свидетеля с обвиняемым. Насколько близкие отношения вас связывали, свидетель?

«Вот тебе и правда, только правда… Что же ему ответить? Я любовник жены обвиняемого? Не поймут. Почему же он убил Денисенко, а не тебя? — спросят».

— Отношения между нами были чисто случайными. Мы познакомились совсем недавно и виделись раза три. Обвиняемый по доброй воле оказал мне помощь. Он подозревал Денисенко в преступных намерениях и хотел его разоблачить. Убивать его он не собирался…

В перерыве Саша разыскал Мазина. Тот вышел раньше и присел на скамейку в скверике, примыкавшем к зданию суда.

— Как себя чувствуете? — спросил Пашков.

— Присаживайтесь, — предложил Мазин и указал место рядом. — А вы как? Мы, кажется, из одного предбанника вернулись. Не справляется святой Петр, а?

— Еще пригласит, не волнуйтесь, — заверил Александр Дмитриевич.

— Не сомневаюсь. Вы, значит, отсрочку используете, чтобы вводить в заблуждение правосудие?

— Если бы у нас существовал суд присяжных, Сергея бы оправдали. Он мог бы обратиться непосредственно к людям.

— Через голову суда? Так вы понимаете институт присяжных?

— Если хотите, да. Некоторые аргументируют против тем, что на Западе присяжные роль потеряли. Но, чтобы потерять роль, нужно ее получить сначала. А мы не получили, а уже оглядываемся. Вообще я все больше думаю, что Запад для нас пример относительный. Даже полезное неизбежно через российскую натуру проворачивать придется. По-настоящему мы закон еще долго полюбить не сможем. Слишком много зла законы наши покрывали. Нужна между судом и человеком защитная прослойка, живая совесть, если хотите. Чтобы можно было сначала от простых людей, не законников, виноват или нет услыхать. Вот если признают, тогда и суди, примеряй статью.

— По-моему, близкому вам человеку суровая кара не грозит, — усмехнулся Мазин.

— Не в каре дело, а в том — виновен или нет.

— По-вашему, нет? Все-таки он жизнь отнял.

— Мне он жизнь спас.

— И это дает право лукавить на суде?

— О чем вы?

— Ну хотя бы о монетке, что художник Вере забросил. Не сказали?

— Зачем? Фемида-то слепа, факты на ощупь взвешивает. Душу перед ней обнажать бесполезно. Не увидит. А монетка — всплеск души. Последний, предсмертный. Да вы это не хуже меня чувствуете, иначе бы монета на суде фигурировала.

Мазин промолчал. Заметил только:

— Не думал я, что все так обернется.

— Я тоже.

Мазин прищурился и глянул на Пашкова, как на провинившегося школьника, заслуживающего, впрочем, снисхождения.

— Трудно было… неубитого медведя делить?

В Пашкове, однако, после пережитого инфантилизма поубавилось, школьником он себя не ощутил.

— Догадались? Ну и что?

— Ничего. Вот вам, кстати, зримое преимущество закона. Он догадки к исполнению не принимает.

— Значит, вас я могу не опасаться?

— Можете. Почему вы клад не достали из колодца?

— Хотите узнать, как я колебался, как собирался присвоить? Что ж, раз вы не закон, скажу. Было в голове и такое. Один-ноль в вашу пользу. Но, между прочим, я и вам о колодце говорил, не помните? Так что один-один.

— Плохо себя чувствовал, — вспомнил свой тяжелый предынфарктный день Мазин.

— Жаль. Вы мне тогда мозги вправить могли. Да и раньше…

— Раньше? Не понял.

— Еще один шанс у нас с вами был. Вы-то думаете, что я узнал о кладе от Федора до его смерти и главное лукавство мое в том и состоит?

— Разве не так?

— Нет. Узнал я после смерти, потому что сведения задержались. — Александр Дмитриевич улыбнулся. Улыбка, и раньше не злоупотреблявшая беззаботностью, теперь была устойчиво печальная. — Не из загробного мира, разумеется, сведения. Письмо Федор написал, а вы его невольно задержали.

— Каким образом?

— Помните, как занесли мне почту? Помните?

— Из незапертого ящика?

— Там среди газет и лежало письмо. Если бы оно попалось на глаза сразу, я бы, конечно, распечатал конверт. Но вы своим приходом меня озадачили, и я сунул всю пачку на полку журнального столика и только через два дня его прочитал.

— Надо же! Когда он отправил письмо?

— Он занес его и положил в ящик, а потом отправился на «фазенду», где поджидал Валера. Или они столкнулись случайно. Этого я не знаю.

— Да-а… — протянул Мазин. — Как же он вытащил из Федора сведения? И это нам не узнать.

— Скорее всего был у них разговор, и у Федора что-то сорвалось, но не впрямую, а оговоркой. Тот поймал на лету, а уточнить не мог. Главного-то не знал, где клад.

Мазин слушал и думал.

«Если бы Пашков сам спустился за почтой или я вытащил конверт из газеты, он прочитал бы письмо при мне, и все сложилось бы иначе. Пашков сдал бы клад и стал очень обеспеченным человеком, Сергей не сидел бы на скамье подсудимых, а Денисенко, убив Филина, оставался вне подозрений, живой и здоровый. Вот что значит случайность или его величество Случай. Так было нужно? Может быть, Пашков получил больше, чем деньги, Лаврентьев важное предостережение, а Денисенко заслуженную кару? Впрочем, так и до мистики недалеко. Слишком модное увлечение. Нравятся нам потусторонние силы. Снимают ответственность. Уложили меня в реанимацию и распорядились по-своему. В общем-то, неплохо распорядились. И моей судьбой тоже. Отслужил, Игорь Николаевич. Бери шинель, иди домой. Однако не все ясно…»

— Послушайте, Александр Дмитриевич, а Федор узнал откуда?

Пашков помолчал.

— Об этом мне не хотелось бы говорить.

— Жалеете, что потеряли деньги?

Вопрос был неприятный, ответа на него Александр Дмитриевич не знал, не так-то легко отмахнуться от обеспеченной жизни. Он сказал только:

— Деньги предназначались не мне.

Мазин не стал спрашивать, кому, и Пашков был доволен. Кому, собственно, они больше предназначались — Дарье или Вере?

— Опять благие побуждения?

— Только не говорите о дороге в ад. Я ее прошагал.

Он провел пальцами по груди, где под рубашкой алел свежий еще рубец. Пашков почти постоянно ощущал его, хотя рана давно не болела.

— Ну, в ад тропинок много, не одна столбовая дорога, а люди не меняются и склонны повторять ошибки, — заметил Мазин.

— Вы обо мне? Предостерегаете? Да, не меняются, вы правы. После этой встряски я был уверен, что все во мне изменилось, что я стал другим человеком, начну новую жизнь. Интересно, существует еще страна, где люди бы покаянно собирались начать новую жизнь? Почему так? Жизнь у нас такая или мы такие? Курица или яйцо, что раньше? Проблема, впрочем, надуманная… Новой жизни не бывает. И у меня не будет. Вот разве только попытки писать брошу.

— Серьезно?

— Очень.

— Почему? Кажется, печататься стало легче. Вон как начальство поносят!

— Зато писать труднее. Не всегда мила свобода тому, кто к ней не приучен. Сил нет перепрыгнуть через самоцензуру. Свобода-то — фактор не юридический, это состояние. Свободным по разрешению не станешь. Если ноги сломаны, лучше на беговую дорожку не соваться.

— А второе дыхание?

— Тут новое качество дыхания требуется. Мало ругать начальство, важно себя оценить, понять. Ну, хотя бы этот клад… Вы правы, когда меня упрекаете. Из-за нравственной небрежности, промедления, невинной, как мне казалось, лжи столько бед вышло, смерти пришли. Думаете, я свою вину не вижу? Замазать ее хочу?

Мазин вспомнил о смерти Филина.

— Не казнитесь. Не вы один виноваты.

Пашков его понять не мог.

— А кто? Обстоятельства? Случайность? Эпоха? Застой? Культ личности? Война? Басилевс? Слабость собственного характера?

— Вы задаете слишком много вопросов.

— Вот именно. Нужно главное вычленить. Докопаться до сути самого себя. Чтобы не повторить. Я пытаюсь. Поверьте, оттого, что я не сказал на суде о письме, никто не пострадает. А сказать нельзя мне было.

«Что я мог сказать? Каяться? Делиться сомнениями, коварными ночными мыслями? Кому нужно самораздевание? Клад я не присвоил, это истина объективная, остальное темные подвалы сознания. Как я мог сказать о письме Дарье, «наследнице»? Поняла ли бы она? Или всю жизнь меня кляла? Дарья не Вера. И все. И точка».

Александр Дмитриевич хорошо помнил, как Вера поставила точку.

Она пришла в больницу с яблоками и лимонами. Пашков вышел в коридор, и они присели на замызганный клеенчатый диванчику окна.

— У тебя нет карандаша и бумаги? — спросил он сразу.

— Сейчас посмотрю.

В сумке нашелся блокнот, и Вера, не понимая, разумеется, для чего он потребовался, протянула его Саше вместе с авторучкой.

Пашков огляделся по сторонам. Людей было много, но на них никто не обращал внимания, каждый был погружен в собственные больничные заботы.

— Смотри, что я буду писать.

И, прикрывая рукой блокнот, написал на чистой странице:

Подчеркнул жирно дважды и добавил восклицательный знак.

Вера перевела недоуменный взгляд с бумаги на лицо Пашкова.

— Не удивляйся. Читай молча.

Быстро набросал крупно:

Она вынула карандаш из его руки.

Прошел человек на костылях, потом нянечка провела, поддерживая под руку, пожилую женщину с забинтованными глазами.

Вера проводила ее взглядом. Написала:

И тоже подчеркнула.

«Это последняя возможность», — настаивал Пашков.

Они посмотрели друг на друга. Вера взяла блокнот и еще раз провела черту под своими словами.

Пашков вырвал листик, разорвал его и сунул клочки в карман пижамы.

— Пригласи ко мне директора музея…

Директор, однако, не пришел. Вместо него пришла еще раз Вера и предложила:

— Извините меня, Александр Дмитриевич. Я много думала. Не повредит ли вам такое заявление?

— Я тоже думал, Вера. Конечно, я останусь в подозрении. Но у меня сейчас одно желание — поскорее покончить, избавиться от этого проклятия. Мне все равно, что обо мне будут говорить. Конечно же, одни сочтут полупреступником, у которого сорвалась с крючка жирная добыча, другие — дураком, упустившим счастье, что в открытый рот валилось. Не избежишь!

— А если я напишу от себя? Сошлюсь только на разговор с вами, на ваши предположения относительно клада?

— Зачем тебе впутываться? Придется рассказать о Федоре, о монете.

— Я не стану писать о монете, — сказала Вера твердо…

— До сих пор не понимаю, как она решилась умолчать о монете. Это на нее так непохоже, — поделился Александр Дмитриевич с Мазиным.

Но тот возразил:

— Похоже. Вера советовалась со мной.

Пашков подумал, осознал услышанное и шлепнул себя по коленям.

— Вот оно что! Хотя я мог бы и догадаться… Ну и поведали мы друг другу!

Мазин снова вспомнил Филина.

— Не все. Кое-что недоговорили. Но вы правы, наверно. Человек должен иметь право на тайну. Быть в ответе перед собой иногда труднее, чем перед судом. Однако вам не кажется, что народу прибывать стало?

Пашков поглядел вокруг. Скверик заметно пополнился. Люди подходили, заняли уже все скамейки вокруг, а те, что помоложе, и на скамейки не стремились, стояли кучками. У молодых преобладала военная подтянутость. Собрались и волосатые, и с выстриженными затылками. Подошла женщина средних лет и спросила:

— Митинг здесь собирается?

Ни Мазин, ни Пашков ни о каком митинге ничего не слышали.

Напротив остановился автобус, из него высыпала еще группа людей, а следом затормозило такси, и выпрыгнула Дарья…

За прошедшие дни Александр Дмитриевич и Дарья виделись всего один раз. Она пришла к нему домой после возвращения Пашкова из больницы.

Вошла, улыбнулась какой-то не своей, без вызова улыбкой.

— Жив?

— Твоими молитвами.

— Покажи, как тебя поджаривали.

И сама расстегнула пуговицы.

Пашкову вспомнилось, как она в первый раз расстегивала ему рубашку. Ведь совсем недавно было, а сейчас кажется, сто лет назад. Теперь пальцы двигались четко, деловито, как у больничных сестер. Тогда, будто не подчиняясь себе, тянулись и приникали к телу.

— Помнишь?

Дарья поняла, кивнула.

— Помню.

— Было это?

— Было, но больше не будет.

Сказала ни его не виня, ни в своей вине не каясь, просто оповестила — больше не будет.

«Никогда! Уж у меня-то ни с кем такого шального, счастливо-глупого больше не будет. Бог послал последнюю радость, он и пресек!» Захотелось, чтобы пальцы вздрогнули, затрепетали, но они были по-прежнему расчетливы и деловиты.

— Ого! — сказала Дарья, оглядывая шрам. — Как он тебя расписал!

— Да, выглядит неприятно.

Пальцы смягчились, Дарья провела рукой по ране, но это была ласка сочувствия, не больше.

— Посмотрела?

Александр Дмитриевич отстранился и стал застегиваться.

Дарья села, перекинула ногу на ногу и поправила юбку на колене.

— Сережку надо спасать.

— Думаю, минимума добьемся.

Она повела головой.

— Нужно, чтобы оправдали. За что ему уголовное клеймо?

— Во мне не сомневайся. А что адвокат?

— Адвокат будет сто пятую по минимуму добиваться. Может, и добьется, но несправедливо это. Тут принцип. Если в Афганистане врага убил — медаль, а здесь — за решетку. Что, я неправильно говорю? Валера-то этот десяти душманов стоит. Ну, ничего, мы им мозги промоем.

Тогда Саша не совсем понял, что значило «мы».

— Кто?

— Это дело не твое. Я зашла проведать тебя. Да! Забыла…

Дарья вышла в прихожую, где оставила сумку, и принесла пакет.

— Фрукты-соки. Коньячок маленький. Поправляйся.

— По всем правилам проведываешь.

— Как положено. Ну, побегу.

«Вот и уходит. Сама жизнь уходит».

— Погоди.

Стыдясь, он привлек ее на колени.

— Не нужно, Саша. Нехорошо. Сережка в тюрьме. Я виновата перед ним.

— Мы оба.

— Нет, я не об этих делах. — Дарья повела рукой в сторону дивана. — Ты сказал, моими молитвами, шутя, конечно. А ведь это я Сережку послала.

— Ты? В самом деле?

— Я. Я же видела, Мазин не сомневался, что Валера Доктора прикончил. А у вас с Доктором разговоры были. Побоялась я за тебя, Сережка со мной согласился. Вот и пришел сюда вовремя. Я рада, что он тебя спас.

— Ты Меня спасла. Неужели… привязалась?

— А что я, по-твоему, шлюха? Нужно было о тебе позаботиться. Ты беспомощный.

Дарья высвободилась, поднялась, поправляя волосы.

— Теперь о Сергее заботишься?

— Теперь о нем. Кто ж вас, мужиков, выручать будет, если не мы? Тем более виновата. Одно дело муженьку рога наставить, чтобы не задавался, а другое — тюрьма, это нехорошо. Ну, бегу, бегу! Веди себя благоразумно.

— Что еще остается? Вино, кино и домино.

— Не раскисай. Музейщица приголубит. Между прочим, она с твоего согласия клад государству преподнесла?

Саша прикусил губу.

— Тебе обидно?

— Не понимаю лопухов.

— Сергей сказал, пропади он пропадом.

— Ну и черт с ним. Мне что, больше всех надо? У меня характер легкий, переживу. Дед тут дурака свалял.

«Господи! Как хорошо, что я сжег письмо Захара».

Пашков молча проводил ее до двери.

— Спасибо тебе, Даша. Не поминай лихом…

Дарья подошла решительным шагом, кивнула обоим, поприветствовала.

— Сейчас устроим шорох.

И двинулась в глубину сквера.

— Ребята, сюда. Кончился перерыв?

Ее быстро окружили молодые.

Мазин с Пашковым переглянулись.

Дарья говорила что-то, жестикулировала, к собравшимся в скверике подтягивались от дальних углов, собирались у входа в суд. Все происходило быстро и почти организованно.

На ступеньках у входа возник крепыш в финской куртке и громким, надрывным голосом обратился к собравшимся.

— Друзья! Вы знаете, что наш митинг не санкционирован, но мы свое слово скажем. Мы успеем, пока они начнут нас разгонять. Митинг в защиту Сергея Лаврентьева считаю открытым и даю слово его супруге.

В толпе захлопали.

Дарья взлетела на ступеньки.

— Спасибо всем, что пришли. Мы собрались, чтобы защитить Сергея. Вы знаете, он из Афганистана вернулся, выполнил свой солдатский долг, его ракеты и пули обошли, а здесь посадили. За что? Зато, что он бандиту не дал ходить по земле. Вас от него защитил. Правильно я говорю, ребята? Я к вам, солдаты, обращаюсь.

— Правильно! Давай!

— Он уничтожил изверга, который пытал человека, чтобы захватить народное достояние, памятник нашей культуры. До каких пор нашу историю, наш народ грабить будут? А честных людей по тюрьмам сажать? До каких пор? Хватит! Пора по правде жить. Пора самим себя защитить, если милиция, власти нас от мафии спасти не могут…

— Верно! До каких…

С улицы сворачивали прохожие, привлеченные неожиданным зрелищем. Из помещения суда выглянул дежурный милиционер и скрылся — видно, поспешил за подкреплением к телефону.

— Вот у меня требования! — Дарья взмахнула над головой бумагой. — Нам не нужно судейских крючкотворств. Несправедливо, чтобы Сергея считали преступником. Его наградить, а не судить нужно. Не он виноват, а те, что преступников распустили.

Подходящие с улицы люди толпились уже перед самой скамейкой, где сидели Мазин с Пашковым. Не все понимали, что происходит.

— А что тут? Кого защищают? — спрашивали.

— Разве не слыхали? Интернационалист бандита убил, а его судят.

— Ну, подлецы. Одна потачка бандитам. Я третий замок навесила, а соседей позавчера обворовали среди бела дня.

— А про людоедов читали? Да вы что! В «Смене».

Тем временем на ступеньках уже ораторствовал бородатый неформал.

— Я представитель организации «Демократическая справедливость». Нас не признают, не регистрируют, запрещают, преследуют. Мы исповедуем принципы ненасильственной борьбы, но мы пришли сказать, что поступок Лаврентьева мы поддерживаем. Почему его судят? Потому что он встал на пути Преступности с большой буквы, коррупции, мафиозности, разъедающей общество. Мафия или демократия — другого выбора нет. Нам нужен справедливый суд. Мы не доверяем суду с заседателями-марионетками, покорной копии сталинских троек. Суд присяжных — вот что нужно для защиты демократии. Присяжные оправдали Веру Засулич, стрелявшую в царского палача…

— Царя не трогай! Царь — святой человек! — рявкнул кто-то в радах.

Мазин встал, чтобы видеть, что творилось впереди.

Пашков сидел, все было слышно.

Новый голос пожилого человека теперь вещал:

— Мы с товарищем из «Демократической справедливости» решительно не согласны. Не присяжные нам нужны, а суровая карательная рука. Без нее не одолеем. Каждый преступник должен знать — от кары не уйдет, свое получит.

— Колыму, что ли?

— А ты думаешь митингами банду обуздать?

— Сталинист!

— При Сталине люди не боялись ночью по улице ходить.

— Зато в квартирах дрожали.

— Товарищи! Товарищи! Милиция!

Подкатил «рафик» с мигалкой, милиционеры вышли без энтузиазма.

— Ребята! Сейчас разгонять будут! — снова возникла Дарья. — Требуем судью, пусть возьмет наше обращение.

— Судью! Судью!

— Судью на мыло! — завопил какой-то шутник истошным фальцетом.

Пашков был уверен, что крики бесполезны и митинг протестантов немедленно разгонят, но тут как-то подзатихло, он тоже поднялся и увидел судью. Судья вышла из здания, милиционеры ее окружили. Но судья оказалась женщиной решительной и в подмоге не нуждалась. Она отодвинула ближайшего милиционера и вышла на прямой контакт, оглядев сверху вниз законопослушных несмышленышей.

— Ну что орете? На правосудие давить собрались? Не выйдет. Сборище ваше незаконное. Прямо тут и оштрафую.

В задних рядах засвистали.

— А… не боитесь? Понятно. А что вы положение вашего подопечного усугубляете, понятно?

— Мы общественная защита!

— Вы нарушители общественного порядка, вы чините помехи правосудию.

— Правосудие? Смотрите, какое ваше правосудие!

Неожиданно рядом с Пашковым оказалась Дарья и схватила его за руку.

— Вот человек, которого пытали! Смотрите на него! Александр Дмитриевич, расстегните рубашку! Покажите, как вас пытали. Смотрите на этого человека, товарищи! Мой муж его спас от смерти, и за это его судят, заклеймить хотят на всю жизнь судимостью. И это правосудие?

— Нету правосудия! Долой сталинские тройки! Большевики ликвидировали правосудие, — закричал какой-то деятель неизвестной ориентации и, выхватив из-под пиджака трехцветное полотнище, взмахнул им над головами собравшихся.

— Да здравствует великая Россия!

— Разойдись! — взревел офицер, командовавший приехавшими милиционерами…

— Вам последнее слово, подсудимый!

Сергей оперся рукой о барьер, хотел начать, но, видно, запершило в горле, он откашлялся.

— Вот видите, — сказал почти удивленно, — волнуюсь. Ну, ничего. Еще раз откашлялся и заговорил, одолевая волнение:

— Граждане судьи!

Вы будете сейчас выносить мне приговор, решать мое будущее, и я по идее должен произвести на вас хорошее впечатление и попросить снисхождения. Но не уверен, что получится.

Я знаю, что по времени вы мое выступление, согласно законодательству, ограничивать не можете, но раз уж оно называется «последнее слово», то длинные речи ни к чему. Мы тут и так наговорились. И я вас надолго не задержу. Да и, по правде говоря, ничего я не придумал, чтобы вас разжалобить. Уважаемый адвокат все сказал: и об аффекте, и о самообороне, о статьях сто четвертой и пятой, все верно. Верно, что этой сволочи, которую вы потерпевшим называете, ничего не стоило меня припаять. Да и Пашкова он оставлять в свидетелях не собирался. Это факт. А задержу вас на минутку на другом.

Лет восемь назад попал я случайно в суд. В качестве зеваки. Приятели затащили, как в кино. Поглазеть, как убийцу судить будут. Пришел. Вижу, судят мордоворота. Он кого-то из родни по пьяному делу топором срубил. Дело, в общем-то, тупое, и мужик тупой. Но к последнему слову его поднатаскали, и он очень даже гладко высказался. «Спасибо, мол, суду за науку. Под вашим благотворным влиянием я тяжесть своего поступка осознал и прошу только учесть, что человек я молодой и здоровый, и потому прошу сохранить мне жизнь, чтобы по освобождении я мог принять активное участие в строительстве нашего светлого коммунистического будущего».

Судья кашлянула.

— Что, не так говорю? — спросил Сергей.

— Продолжайте!

— Спасибо. Мне тогда просто тошно стало. Думаю, неужели не шлепнут подлеца? Но суд наш, сами знаете, гуманный. Ушел я, возмущенный до предела. Понятно, и в ночном кошмаре не мерещилось мне, что буду на его месте стоять. Но пришлось, как видите. И значит, могу использовать опыт.

Сергей постепенно подтянулся, повел плечами, будто шинель оправляя, и заговорил громче и увереннее:

— Но я, граждане судьи, опыт этот использовать не буду. Я думаю, что, если суждено у нас светлому будущему быть, его и без меня построят. Хотя брались уже многие, а толку мало. И на этой скамье человек сидит не для того, чтобы о всеобщем светлом будущем, а о своем собственном тяжелом прошлом подумать. И я сидел и думал. О своей участи думал. Думал так, что суд в самом деле гуманный, хотя меня это не раз возмущало, когда в газетах о судах читал. Все думал, мало дали, почему не вышку? Так всегда думаешь, пока жареный петух самого не клюнет. Сейчас я, конечно, за гуманность суда.

Сергей усмехнулся.

— Я понимаю, что к исключительной мере вы меня не приговорите. Все-таки аффект и самооборона налицо. Но есть и, как государственный обвинитель сказал, самосуд. То есть я вроде бы ваши права использовал. Следовательно, отвечать придется. Хорошего мало, но я успел на войне побывать, так что не белоручка, не маменькин сынок и, как и тот убийца, человек еще молодой и здоровый.

Он приостановился на минуту.

— Не наказание меня в панику вводит, хотя и в предварительном следствии я вполне оценил, чего каждый день в неволе стоит. И все-таки… Вот что главное для меня: в отличие оттого убийцы не осознал я. И убитого мной подонка не жалею…

Зал притих. Сергей улыбнулся снова.

— Вы меня, товарищ адвокат, простите; я понимаю, что этими словами себе во вред выступаю и, возможно, вашему авторитету врежу. Но раз уж говорю последнее слово пока еще равноправного человека, хоть и под стражей, однако не осужден еще и статья на мне не висит, а значит, могу говорить на равных, то и говорю, что думаю.

Убивать людей, граждане судьи, если ты не садист, не психически больной, не выродок, убивать очень тяжело. Даже на войне. И на аффект много не спишешь. И как его понимать, аффект? Я ошалел, когда этот паяльник увидел. Ударило, насколько же нужно нелюдью быть, то есть ничего человеческого в себе не ощущать, чтобы по живому огнем, ради мертвого металла кровь кипятить и на ней свое благоденствие строить, да еще зная, что не квартиру обокрал, а всю мировую культуру… И все-таки не убивать его я бросился, просто среагировал по-армейски. Вот он враг, и теперь — кто кого. Но сначала обезвредить его намеревался, пока запах паленого человеческою мяса не вдохнул и зубов на себе не почувствовал. Ну, тогда бросок, и все. Бросок уже, конечно, не на задержание был… Прошу, однако, помнить, что паяльник у него в руке был включенный и на благородные чувства рассчитывать не приходилось. Вот так дело было…

Тут у меня спрашивали, а разве ты не мог шнур выхватить из розетки и взять его на прием? Спасибо вам, почти подсказали, скажи — не мог. Мне и следователь сочувствовал, да и тут по-человечески относились. Но я хочу честным быть. Не знаю я, мог или не мог. Но считаю, сделал правильно.

Судья приподнялась.

— Подсудимый, говорите по сути.

— Спасибо, товарищ судья. И вам, я вижу, не хочется, чтобы я, как дурак, топил себя. Но нужно сказать, что думаю. Вот представьте, что я бы так и сделал, шнур выхватил, ему руки заломил… И, короче, я бы сейчас сидел не на этой скамье, а в зале, проходил бы как свидетель и даже почти герой, обезвредивший опасного преступника, а преступник бы, хоть и на моем месте стоял, но живой и здоровый. Понимаете?..

— Подсудимый!..

— Прошу дать мне закончить согласно закону, — возразил Сергей.

— Закон не нарушен. Однако ваше последнее слово — часть судебного процесса, оно должно по сути быть.

— Я стараюсь. Я по сути и стараюсь. Мне сейчас не до общей философии. Но я не только вами судимый, мне в себе разобраться нужно. И я вижу его на моем месте, а себя на воле. И вижу, что, во-первых, Федора убийство не доказано, что Филин в пропавших числится, а Александр Дмитриевич благополучно оклемался. Вот вам и нет ни одного обвинения, за которое могла бы вышка ему грозить. Что же получается? Пшик. Дешевле меня мог отделаться. А дальше бы что предпринял? Зверь на воле?

Судья раздраженно повысила голос.

— Прошу вас не заниматься прогнозами, не имеющими отношения к делу.

— Не буду. Прогнозами. Но в последнем слове скажу: каждый человек имеет право на справедливый гнев. Гнев мной и двигал, и я о нем не жалею. И всем нам без гнева не обойтись. Преступник от нашего гнева сгорать должен. Ни казнями, ни гуманизмом мы справедливости не достигнем, если в людях гнев угаснет. А если будет гореть, то и убивать не придется. У преступников на этот счет чутье развито, они на трусов руку охотно поднимают, на примиренцев. Если вторую щеку подставишь, по ней и получишь, да так, что челюсть хрустнет. Потому что чем больше злу потворствуешь, тем оно злее становится. Иначе бы Фемида в страхе глаза не закрывала.

— Все у вас?

— Нет, заканчиваю. Сказать хочу: я понимаю, убивать — даже последнего подонка — тоже зло. Я это пережил, и второй раз рука, наверно, не поднимется. Это прошу учесть. Но в данном случае я свой долг перед обществом выполнил.

Было тихо. Ни аплодисментов, ни возмущений.

— Суд удаляется на совещание, — объявила судья, по лицу которой ползли красные пятна. Она понимала, что совещаться будет трудно…

— Где подождем? — спросил Игорь Николаевич. — На воздухе?

— Я ждать не буду, — покачал головой Пашков.

— Почему так?

— Если он себе речью этой навредил, тяжело будет приговор слушать. Ну а если освободят из-под стражи, неуместно мне рядом толкаться, когда Дарья ему на шею кинется.

— Тоже верно, — согласился Мазин. — До свиданья?

— Да, пойду. Результат узнать будет нетрудно.

— Счастливо. Да… Вот еще что. Вы Веру увидите?

«Зачем? Новой жизни не бывает, а старой не хочется», — подумал Александр Дмитриевич, но ответил:

— Возможно.

— Сделайте одолжение, верните ей.

Мазин протянул Федорову монету.

— Может не взять, — сказал Пашков с сомнением.

— Теперь возьмет, я надеюсь.

— Хорошо. Попытаюсь. Вам можно звонить домой?

— Куда же еще? Больше некуда.

— Чем собираетесь заняться?

— Я ничего не умею.

— Значит, отдыхать?

— Я и отдыхать не умею. Вот предлагают розыском пропавших людей заняться. На кооперативной основе. И не снилось, что до такого доживу. Но дело, между прочим, нужное. Возможно, пригожусь. Если здоровье позволит. Так что звоните. Буду рад.

Александр Дмитриевич вышел из здания. В сквере шумели, ждали приговора вновь собравшиеся участники разогнанного митинга. Он обошел их боковой аллейкой.

«Им, кажется, гнева не занимать. А мне как жить?»