Клеопатра

1 ФАНТАЗИИ И ФАКТЫ

Жила-была в Египте царица по имени Клеопатра. Она была несметно богата, ослепительно красива и не знала ни удержу своим желаниям, ни предела им.

Ещё в ранней юности она начала гражданскую войну против царя Птолемея, своего брата и мужа. (Подобно многим другим восточным владычицам, она была столь же безнравственна, сколь и обольстительна, и кровосмешение было ничтожнейшим из её пороков). Военные действия складывались для неё неудачно, но в ту пору приехал из Рима в Александрию великий Юлий Цезарь и поселился в царском дворце. Верные царю Птолемею воины охраняли все входы и выходы, но Клеопатра, чьё хитроумие не уступало дерзости, чтобы попасть во дворец и склонить Цезаря на свою сторону, уговорила купца по имени Аполлодор закатать её в ковёр. Ковёр принесли в покои Цезаря, развернули перед ним, и глазам его предстало зрелище в равной степени неожиданное и прекрасное. Цезарь был ослеплён, и Клеопатра, уже успевшая к тому времени покорить сердце Гнея Помпея, сына Помпея Великого, вскоре одержала новую победу. Пленённый её чарами и несравненной сексуальностью, Цезарь задержался в Александрии на срок куда более долгий, чем предполагал, и вмешался в гражданскую войну на стороне Клеопатры. Так распутная девчонка заставила одного из мудрейших и осмотрительнейших мужей позабыть и долг свой, и благоразумие.

Морское сражение в бухте Александрии решило исход войны; Цезарь и Клеопатра предались развлечениям. На принадлежавшем фараонам великолепном корабле, построенном из ценнейших сортов дерева и разукрашенном драгоценными камнями, они совершили плавание по Нилу. Днём Клеопатра показывала Цезарю достопримечательности своей древней страны; ночью, под африканским небом, усыпанным бесчисленными яркими звёздами, они пировали, и проворные темнокожие рабы подавали им изысканные и редкостные яства.

Затем идиллии этой пришёл конец. Неотложные государственные дела потребовали присутствия Цезаря в Риме, и он с неохотой вырвался из объятий своей возлюбленной.

В течение следующих шести лет ничего заслуживающего внимания в жизни Клеопатры не происходило.

А мир тем временем менялся. Цезаря убили; его убийцы потерпели поражение, и во главе Римской империи стал триумвират: глупый и ничтожный Лепид; холодный и расчётливый Октавий, приёмный сын Юлия Цезаря, беспощадный в достижении своих целей политикан, лишённый обычных житейских слабостей. Третий — Марк Антоний, правивший восточной частью империи, был человек привлекательный, но слишком легко поддававшийся влиянию всяких проходимцев, неразборчивый в дружбе, водивший знакомство с актрисами и прочими сомнительными людьми и к тому же питавший слабость к вину. Всё это, впрочем, свидетельствовало не столько о порочности его натуры, сколько о легкомыслии, тем более извинительном, что Антоний был отважен, благороден, порывист и необыкновенно искусен в военном деле. Его любили солдаты, и он пользовался успехом у женщин.

Едва получив под свою власть восточную часть империи, Антоний пригласил Клеопатру встретиться с ним на реке Кидн неподалёку от города Тарса (ныне Южная Турция). Увидев эту обольстительницу, противостоять чарам которой было невозможно, Деллий, посланец Антония, понял, что тот непременно влюбится в неё. Клеопатра была тогда в самом расцвете своей красоты, некогда покорившей Цезаря, но теперь к ней прибавились ещё пряная прелесть опытности и экзотический блеск восточной властительницы. Царица колебалась, подозревая Антония в каких-то враждебных замыслах, однако Деллий намекнул, что пленить триумвира она сумеет с той же лёгкостью, что и бесчисленных мужчин до него. Ободрённая этим, Клеопатра отправилась в путь.

Корабль, доставивший её на первую встречу с Антонием, был ещё роскошней, чем тот, на котором она развлекала Цезаря: он весь был отделан золотом и серебром, а паруса сшиты из пурпурного шёлка. Ароматы благовоний и звуки музыки разносились далеко окрест. «Команду» составляли прекрасные юноши и девушки — полуобнажённые и сверкающие драгоценными украшениями. Однако никто из них не мог соперничать красотой со своей госпожой и повелительницей Клеопатрой. Тарс обезлюдел: всё население столпилось на берегу, чтобы поглядеть на царицу, — так что Антоний, поджидавший её в условленном месте, оказался в одиночестве и в глупом положении.

В тот же вечер она устроила в его честь пиршество, равного которому Антоний до тех пор никогда не видел. Яства подавали на блюдах литого золота, пол был устлан лепестками роз, ночь озаряли мириады огней. Но зрелая чувственная красота Клеопатры затмевала собою всё это великолепие. Антоний влюбился без памяти в тот самый миг, когда царица захотела этого.

У триумвира была супруга, были государственные дела и обязанности — страсть заставила его забыть обо всём, что связывало его. Он поддался искушению вернуться с царицей в Александрию и там вместе с ней начал жизнь привольную, праздную, беспечную и полную всяческих роскошных сумасбродств.

При дворе Клеопатры шла бесконечная череда развлечений и удовольствий. Кровосмесительным наслаждениям предавалась не только царствующая фамилия: дворец был заполнен евнухами и извращенцами всех видов; александрийцев не сковывали никакие моральные запреты. Религия их была примитивна; поклонялись они идолам и отправляли варварски жестокие таинства. Пили допьяна. Пировали ночами напролёт. Безудержно сорили деньгами, стараясь перещеголять друг друга изысками и причудами. Их можно было бы счесть «культурными людьми», благо они поощряли искусства и были достаточно умны, чтобы извлекать пользу из своего лукавства, но мысли их никогда не обращались к предметам серьёзным — трезвая рассудительность в делах государственных и политических, понятие семейного долга были им решительно чужды.

Тон всему этому беспутству задавала сама Клеопатра. Суетность её не знала предела — она принимала ванны из ослиного молока, в то время как подданные её голодали. Она испытывала склонность к садизму и для развлечения приказывала пытать при себе рабов и военнопленных. Она была беспечна и целые дни посвящала легкомысленным затеям вроде поездок на рыбную ловлю. Она была богата сверх меры, но деньги буквально утекали у неё меж пальцев. При всей своей чувственности она сохраняла хладнокровие и никогда не теряла голову — Антония она не любила, а пользовалась им, чтобы тешить свою похоть и удовлетворять свои амбиции.

А он, в угаре непрестанных кутежей, во хмелю наслаждений, которые дарила ему на своём ложе Клеопатра, мог считаться погибшим для мира. Царица была столь же сладострастна, сколь изощрённа, разнообразна и изобретательна в ласках, которых и вообразить себе не смели благопристойные римские матроны. Одурманенному и опьянённому Антонию и дела не было до того, что, заслушавшись сладких речей этой сирены, он вот-вот потеряет власть над своей третью империи.

Но вскоре всему этому пришёл конец. Обезумевшая от ревности Фульвия, жена Антония, объявила войну Октавию, рассчитывая, что эта новость заставит мужа вернуться домой. И расчёт её оправдался. Антоний поспешил в Италию, но было уже слишком поздно — сердце оскорблённой Фульвии не выдержало: она умерла вскоре после его приезда. Клеопатре же, чей избалованный и переменчивый нрав не выносил таких горьких разочарований, оставалось лишь срывать досаду на своих изнеженных и женоподобных царедворцах да строить козни против Рима. Заполняя образовавшуюся с отъездом Антония пустоту, она постоянно меняла любовников, но ни один не трогал её сердца. Даруя им восторги сексуальных наслаждений, она проводила с каждым одну ночь любви, а наутро его убивали.

А вдали от Клеопатры Антоний одумался, стал поступать более осмысленно и здраво: он вновь стал прежним — человеком действия и великим полководцем. Он заключил мир с Октавием и женился на сестре своего нового союзника, Октавии. Этот брак сторицей вознаградил его за возвращение «на путь истинный». Октавия, образец супруги, женщина без недостатков, была терпелива, самоотверженна, преданна, отважна, нежна. При этом она была моложе Клеопатры, вела себя со сдержанным достоинством, и, хотя не обладала ослепительным блеском царицы Египта, всякий, в ком сохранился неиспорченный вкус, без колебаний сказал бы, кто из двух красивей.

И всё же очень скоро Антоний, который так и не сумел позабыть Клеопатру, вновь потерял власть над собой. Покинув свою идеальную жену, отринув славу, отказавшись от власти над третью мира, он вернулся в Александрию. Страсть оказалась сильней, чем чувство долга, чем честолюбие военачальника и воина. Он, которому самой судьбой назначено было сражаться с врагами Рима, кутил в пёстрой и распутной толпе чужеземцев.

Октавий, пылая местью за нанесённое сестре оскорбление, а также по иным, более сложным и прозаическим причинам, упоминать которые в этом повествовании было бы неуместно, решился идти войной на Антония и Клеопатру.

Противоборствующие рати сошлись при Акции на полуострове Пелопоннес.

Победа Октавия была предрешена. Его армия и флот были многочисленней и лучше вооружены, а самое главное, «укомплектованы» римлянами, лучшими воинами мира — умелыми, послушными воле своих командиров, дисциплинированными и действующими с эффективностью хорошо отлаженной машины. Тогда как под началом у Антония, бывшего некогда гениальным полководцем, но теперь пожинавшего горькие плоды невоздержанности, находились ненадёжные чужеземные войска.

В довершение бед Клеопатра, представления не имевшая о том, как пристало вести себя женщине, пожелала непременно участвовать в битве рядом со своим возлюбленным. С присущим ей своевольным легкомыслием она настояла, чтобы сражение происходило не на суше, где у Антония были бы все преимущества, а на море, желая продемонстрировать мощь египетского флота. Влюблённый римлянин уступил. Это решение привело к катастрофическим последствиям. Антоний и Клеопатра взошли на борт своих кораблей и подняли паруса. В ту эпоху корабли сходились и маневрировали лишь с помощью гребцов, так что поставленные паруса непреложно свидетельствовали о готовности царицы и её возлюбленного в случае поражения спасаться бегством. Клеопатра, печально знаменитая ещё и своей алчностью (известно, что её страсть к золоту была так сильна, что она грабила древние храмы), велела погрузить на корабль и все свои сокровища.

Какое-то время борьба шла с переменным успехом, и исход её был неясен. Но внезапно флагманский корабль Клеопатры с пурпурными парусами вырвался из боевых порядков египетского флота. Женщине, пусть даже и вмешавшейся в мужские дела, всё же изменила выдержка, не хватило отваги и стойкости выдерживать натиск противника. Цинично бросив свой флот, своих воинов и своего возлюбленного, пошедшего ради неё на такие жертвы, царица, пользуясь попутным ветром, на всех парусах помчалась назад, в Александрию, рассчитывая, что её сокровища помогут ей прийти к соглашению с Октавием.

Антонию, видевшему это бегство, оставалось лишь последовать за нею — ни на что другое у него уже не было воли. Вот тогда и выяснилось окончательно, как низко он пал, до каких глубин подлости довела его связь с Клеопатрой. Великий полководец совершил тягчайшее из предательств — в разгар битвы он бежал, уподобясь слабодушной женщине, бросив мужественно дравшиеся под его знамёнами войска, и те, хоть поначалу и пришли в замешательство при виде такого невероятного деяния, всё же отказывались верить, что их героический вождь способен на подобное, и сражались ещё неделю. Антоний навсегда покрыл себя бесчестьем и тяжко страдал от угрызений совести.

Чета благополучно прибыла в Александрию, где попыталась собрать новые силы, но и боги, и люди были против них. Былые союзники покинули их. Дурные предзнаменования неуклонно сопутствовали им. Клеопатра, до конца сохраняя беспечность, убедила Антония оставить уныние: их оргии стали ещё более разнузданными. Царица между тем готовилась к самому худшему и пробовала различные виды ядов на пленных, бестрепетно наблюдая за тем, как они умирают в муках. В это же время она приказала возвести усыпальницу, куда сложила все свои сокровища.

Октавий вторгся в Египет и осадил Александрию. Клеопатра тайно предложила выдать ему Антония, если ей сохранят жизнь. Антонию стало известно это предательство, но даже после него царице удалось вывернуться и вновь снискать его расположение, ибо в искусстве лгать и притворяться ей поистине не было равных.

Антоний, решившись на последнее усилие, атаковал войска Октавия, одержал блистательную победу и вернулся в Александрию триумфатором. Однако и он, и Клеопатра знали, что это временный успех. В тот вечер он устроил пышный пир для своих военачальников, и те плакали — потому что любили его и потому что знали, какая судьба ему уготована. Около полуночи стража у городских ворот услышала какую-то странную музыку и поняла, что боги лишили жителей Александрии своего покровительства.

На следующее утро египетский флот вышел из гавани, собираясь якобы напасть на корабли римлян. Однако моряки, двуличием не уступавшие своей царице, сдались в плен. Увидев это, дрогнули и обратились в бегство и сухопутные войска Антония. Клеопатра же с двумя своими служанками — Ирадой и Хармион — затворилась в усыпальнице, послав Антонию ложную весть о своём самоубийстве. Он поверил и, устыдясь того, что она превзошла его твёрдостью духа, закололся, однако умер не сразу. Другой гонец сообщил ему: на самом деле Клеопатра жива. Антоний велел отнести себя в её усыпальницу. Клеопатра, как всегда думая лишь о себе, не открыла ему, но спустила верёвки и с помощью служанок подтянула его к высокому окну. Попав наконец внутрь, Антоний скончался у неё на руках.

Октавий слал к Клеопатре новых и новых гонцов, а потом и сам явился вести с нею переговоры, причём стоял перед нею, потупясь и не поднимая глаз, чтобы её губительная красота не искушала его. Он принял решение отвезти её в Рим и, закованную в цепи, провести в своём триумфальном шествии по улицам, а потому опасался, как бы она не помешала исполнить этот замысел, покончив с собой «взаправду».

Но Клеопатра при всех своих пороках была наделена и гордостью. Ей удалось покорить сердце Долабеллы, одного из римских военачальников, благо и в столь бедственном положении она не потеряла своей обольстительности, и тот рассказал царице о намерениях Октавия. Перенести подобное унижение Клеопатра не могла. Она устроила так, что стража позволила некоему старику крестьянину пронести в усыпальницу корзину с инжиром, не подозревая, что там спрятан аспид — змея, чей укус, как известно было царице благодаря её зловещим экспериментам, вызывает быструю и безболезненную смерть.

Ни в чём не проявился так ярко характер Клеопатры, как в этих последних предсмертных минутах. Она отослала записку Октавию, прося, чтобы её погребли рядом с Антонием.

Приказала служанкам облачить себя в самый великолепный наряд и возложить на голову царский венец. Сев на золотой трон, она спокойно поднесла змею к груди, а потом к руке. Ирада и Хармион, до конца храня ей верность, последовали её примеру. Октавий, получив послание царицы, поспешил к склепу. Но было уже слишком поздно. Клеопатра была мертва, Ирада испускала последний вздох, а у Хармион хватило сил лишь на то, чтобы ответить Октавию, с осуждением воскликнувшему: «Прекрасно, Хармион!» — «Да, поистине прекрасно и достойно преемницы стольких царей!»

Всё вышеизложенное и представляет собой легенду о Клеопатре. И всё это — ложь едва ли не с первого (Клеопатра была не египтянкой, а гречанкой) до последнего слова (загадочные обстоятельства её самоубийства наводят на подозрения, что Октавий не воспрепятствовал ему, радуясь, что может избавиться от такого харизматического врага).

Эту историю рассказывали и пересказывали на протяжении двух тысячелетий, но в данном случае разрыв между подтверждённым фактом и легендой лишь отчасти объясняется временной аберрацией зрения. Легенды о Клеопатре возникли ещё при жизни — и не одна. Её сторонники и противники изображают царицу совершенно по-разному, но эти кричаще контрастные изображения одинаково недостоверны. Римляне видели в ней беспутную и распутную варварку и демоническую женщину, сбивающую с пути истинного полководцев. Её египетские подданные — богиню и великую мать. Для населения Восточного Средиземноморья, находившегося в лоне эллинистической цивилизации, Клеопатра была воплощением их чаяний о Мессии, была освободительницей, которая призвана избавить его от политического угнетения и установить на земле Золотой век. Каждый из этих образов умело создавался. Октавий и его присные искусно манипулировали общественным мнением, а сама Клеопатра была одарённой актрисой и обладала совершенным чутьём на то, как «подать» те или иные моменты собственной биографии, чтобы спектакль, выйдя и убедительным, и захватывающим одновременно, превратился в символическое действо. Даже из своей смерти она устроила увлекательное зрелище.

В течение последующих столетий её легенда подверглась многочисленным трансформациям, но перед тем, как проследить конструкцию этих бесчисленных образов древней и современной Клеопатры, полезно было бы взглянуть на общеизвестные факты, касающиеся реальной исторической личности, вокруг которой легенды эти создавались. Я пользовалась работами Майкла Гранта, Дж. М. Картера, Джека Линдсея, М. Ростовцева, Рональда Сайма, В. В. Тарна и Ганса Фолькманна, а они, в свою очередь, опирались на творения древних поэтов и историков (их версии я ещё не раз буду подробно разбирать в этой книге), равно как и на сведения, полученные благодаря найденным папирусным рукописям, а также надписям, выбитым на монетах и надгробьях, и другим археологическим памятникам. Используя эти не всегда достоверные свидетельства и разрозненные фрагменты материальной культуры, учёные описали Клеопатру и историю её жизни так, что в ими же установленных границах это более или менее соответствует истине. При этом, однако, они столкнулись с серьёзной проблемой эпистемологического[2] свойства — высшими авторитетами для них являются писатели, чьи свидетельства они же сами часто признают недостоверными. У этой головоломной задачи нет решения. Оперируя в таких отдалённых от нас по времени эпохах, историки должны признать релятивность любой истины и удовлетвориться отсеиванием фактов возможных от маловероятных. С учётом этих ограничений ниже предлагается «резюме Клеопатры». Вот какими фактическими данными о ней располагает современная наука.

Клеопатра VII родилась в 69 году до н. э. и была третьим ребёнком в семье египетского царя Птолемея XII, носившего прозвище Авлет («флейтист»), и таким образом род её по прямой восходил к первому Птолемею, македонскому военачальнику, в 323 году до н. э., после смерти Александра Великого, ставшему правителем Египта. Точных сведений о том, кто был её матерью, нет, но, поскольку Птолемиды восприняли кровосмесительный обычай фараонов брать в жёны сестёр, можно предполагать, что и в её жилах текла греческая кровь.

Ко времени появления Клеопатры на свет Египет был богатым, но политически нестабильным государством. Империя Птолемеев, некогда простиравшаяся на севере далеко в Малую Азию, а на востоке включавшая в себя Сирию, ныне сжалась до размеров одного лишь Египта. Возраставшая мощь Римской империи уже поглотила многие земли, прежде принадлежавшие династии Птолемеев, и на Капитолии утверждали, будто царь Птолемей, в благодарность за военную и финансовую помощь, оказанную ему Римом, в завещании добровольно «отписал» ему своё государство. Таким образом, угроза аннексии висела над Египтом постоянно, а его население, у которого чужеземная династия популярностью не пользовалась, всё менее и менее могло отстаивать свою независимость.

И потому Птолемей Авлет, исходя из того, что у Египта больше нет ресурсов для функционирования в качестве великой и независимой державы, предпочёл не ссориться с воинственными римлянами, а предложить им свою помощь. История знает много подобных примеров, когда властители второразрядной страны ищут покровительства у сверхдержав. Эта добровольно принятая на себя роль сателлита снискала ему репутацию слабого государя, но Клеопатра поняла и оценила прозорливость своего отца и сама впоследствии строила внешнюю политику на союзе с могучим Римом.

В 59 году до н. э. Птолемей, чей трон зашатался из-за внутренней смуты и из-за экспансии Рима, попросил Юлия Цезаря и Помпея (вместе с Крассом они образовали «первый триумвират») публично подтвердить, что они признают его право на власть в Египте. Те согласились; Птолемея провозгласили «другом и союзником римского народа», но обошлось ему это дорого. За услугу подобного рода пришлось уплатить 6000 талантов, что приблизительно соответствовало годовому доходу страны. Зная, что выжать такую сумму из своих разорённых подданных невозможно, Птолемей занял её у римского ростовщика Гая Рабирия Постума, но и это сослужило ему дурную службу. Новый титул царя не произвёл на его подданных должного впечатления, и те продолжали устраивать смуты и заговоры против него. Спустя два года, не в силах навести в стране порядок, он вновь отправился в Рим — на этот раз просить военную помощь — и, вероятно, взял с собой 12-летнюю Клеопатру. В его отсутствие старшая дочь Птолемея — Клеопатра VI — узурпировала власть. В Риме он уговорил Габиния, одного из сторонников Помпея, помочь ему вернуть свой трон, обещая уплатить за реставрацию ещё 10 000 талантов.

Клеопатра VI Трифена правила недолго. К тому времени, когда Габиний добрался до Египта, её уже не было в живых — предполагают, что её убили те, кто сохранил верность Птолемею, — и власть перешла к его второй дочери Беренике. Габиний с помощью молодого Марка Антония, командовавшего в его войске конницей, вновь возвёл Птолемея на престол; Беренику поспешно казнили. В 51 году Птолемей умер. По завещанию страной должны были править совместно Клеопатра и её брат, Птолемей XIII. Царице Египта было в ту пору восемнадцать лет, царю — десять.

Свидетельств современников о том, как выглядела Клеопатра, не сохранилось. Плутарх, создавший свои жизнеописания почти через двести лет после её смерти, но читавший воспоминания (впоследствии утраченные) тех, кто своими глазами видел её, утверждает, что «красота этой женщины была не тою, что зовётся несравненною и поражает с первого взгляда, зато обращение её отличалось неотразимою прелестью, и потому её облик, сочетавшийся с редкою убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу. Самые звуки её голоса ласкали и радовали слух...» Её изображения, выбитые на монетах (по её приказу, а потому — наверняка приукрашенные), запечатлели сильное, чётко вылепленное лицо с крючковатым носом и выдающимся подбородком, лицо, которое не вписывается ни в тогдашние, ни в нынешние каноны красоты. Судя по этим портретам, наружность Клеопатры была далека от той, которую молва приписывала этой легендарной соблазнительнице. Что же касается характера, представление о нём даёт её политическая и государственная деятельность.

Первые два года её царствования были особенно тяжкими. Нил обмелел; случился недород; кое-где в городах стала ощущаться нехватка продовольствия, а крестьяне, спасаясь от непомерных податей, целыми деревнями пускались в бега. Не лучше обстояли и «дела иностранные»: Клеопатра согласилась послать свои войска в Сирию, чтобы помочь римскому наместнику справиться с восстанием парфян. Её солдаты не желали там воевать, вспыхивали мятежи, однако Клеопатра с самого начала проявила себя верной и неколебимой союзницей Рима, что не могло понравиться её националистически настроенным подданным и вызвало враждебность евнуха Пофина, достигшего немалого влияния при дворе и ставшего фактически регентом при малолетнем Птолемее. Он ненавидел Рим и всё, так или иначе связанное с ним. В сентябре 49 года Клеопатра покинула Александрию, а Пофин стал издавать указы и законы от имени одного Птолемея, словно тот правил страной единолично.

Тем временем в Риме Помпей поссорился с Юлием Цезарем; вспыхнула гражданская война. Гней Помпей, сын Помпея Великого, пришёл в Александрию, рассчитывая получить обещанную поддержку египтян. Правительство, возглавляемое Пофином, пообещало предоставить ему корабли, воинов и зерно. Маловероятно, впрочем, чтобы Клеопатра, находившаяся тогда в изгнании, хотя бы однажды виделась с Помпеем, не говоря уж о том, чтобы сделаться его любовницей, в чём был уверен Плутарх и более поздние авторы. Через год Цезарь в битве при Фарсале (в центральной части Греции) разбил Помпея, и тот бежал в Египет, надеясь встретить там дружеский приём. Однако Пофин вовсе не хотел, чтобы его заподозрили в симпатиях к побеждённому. Когда Помпей вместе со своей женой Корнелией появился в виду египетских берегов, он, к своему удивлению, не заметил никаких признаков подобающей случаю торжественной встречи. Вместо этого к его кораблю подплыла лодка, в которой находились трое. Один из них был египетским военачальником Ахилласом. Они, ссылаясь на то, что из-за мелей корабль причалить не сможет, предложили доставить Помпея на берег, где, по их словам, ему будет устроен достойный приём. Тот, хотя и почуял недоброе, согласился и спустился в лодку. Провожатые налегли на вёсла, а потом набросились на Помпея и на глазах у Корнелии обезглавили его.

Четверо суток спустя в Египет вошли легионы Цезаря. Ему показали отрубленную голову Помпея. Однако Цезарь, вопреки ожиданиям египтян, надеявшихся, что он будет признателен им за избавление от опасного врага, впал в ярость из-за предательского убийства великого римлянина. Он явно не торопился покидать страну. Ему нужны были деньги — гражданская война стоила дорого. Цезарь заявил, что намерен получить с процентами те 6000 талантов, которые наследники Птолемея остались должны римскому ростовщику Рабирию. И в Александрии его удерживали не страстные чувства к царице Клеопатре, а нужда в деньгах.

Он высадился на берег со всеми знаками достоинства римского консула. Думая, что его войска пришли установить в стране власть Рима, александрийцы восстали. Ситуация делалась всё более опасной, но даже если бы Цезарь отказался от своего намерения получить деньги, он всё равно не сумел бы покинуть Египет — не было попутного ветра, и его корабли оказались заперты в гавани. Цезарь сделал своей ставкой царский дворец и приготовился к обороне.

Вместе с ним были мальчик-царь Птолемей XIII и евнух Пофин. Позднее — к большому неудовольствию последнего — там же оказалась и Клеопатра, сумевшая обмануть бдительность стражи и проникнуть в город и во дворец. Она стала любовницей Цезаря. По этой ли причине или потому, что враждебность Пофина не оставляла ему иного выбора, Цезарь в борьбе за власть в Египте выступил на стороне Клеопатры. Он вынес свой вердикт: Птолемей и Клеопатра правят страной вместе и, исполняя предсмертную волю свою отца, официально сочетаются браком. Птолемей и Пофин на словах покорились его воле, но в конце 48 года Ахиллас (очевидно, по приказу евнуха) двинул на Александрию египетскую армию и осадил дворец. В течение следующих двух месяцев в городе и в гавани «с переменным успехом» шли боевые действия, а во дворце Цезарь, Птолемей, Пофин, Клеопатра и все прочие члены царской семьи оказались в такой ситуации, что как бы держали друг друга под домашним арестом.

Этот узел развязался после того, как Арсиноя, младшая сестра Клеопатры, сумела покинуть дворец, присоединилась к войску Ахилласа и провозгласила царицей Египта себя. Цирюльник Цезаря меж тем сообщил, что всё это сделано с ведома и при участии Пофина. Цезарь, воспользовавшись таким благовидным предлогом, приказал казнить евнуха, а спустя некоторое время позволил Птолемею покинуть дворец. Быть может, он надеялся, что, если часть войска признает мальчика царём, силы противника будут расколоты. Тут как раз из Рима к нему прибыло подкрепление, и римские легионы в битве у озера Мареотис разгромили египтян. Позднее Птолемей XIII был найден на дне Нила — он не смог выплыть из-за тяжести своих золотых доспехов.

Теперь путь к соглашению был расчищен. Цезарь устоял перед искушением аннексии Египта. Можно согласиться с историком Светонием, который видит причины этого в следующем: кто бы ни занял пост римского наместника Египта, он вскоре стал бы так богат и могуществен, что представлял бы серьёзную угрозу центральной власти в Риме. Менее вероятно то, что на его решение повлияла связь с Клеопатрой. Как бы то ни было, он не включил Египет в состав римских провинций, а выдал Клеопатру замуж за её младшего брата, 12-летнего Птолемея XIV, и объявил, что они будут править государством вместе. У мальчика не было столь влиятельного опекуна и защитника, каким был Пофин у его предшественника, и вскоре Клеопатра стала царствовать единолично. Для поддержки её власти или для того, чтобы напомнить, на чём эта власть держится, Цезарь оставил в Александрии три легиона.

Вполне возможно, что Цезарь и Клеопатра в самом деле совершили плавание по Нилу, но относительно сроков этого путешествия среди историков есть разногласия. Существуют мнения, что Цезарь покинул Египет самое малое за две недели до начала битвы при озере Мареотис, и в этом случае легендарный круиз продолжался едва ли больше суток. Ко времени отъезда Цезаря Клеопатра была уже беременна.

Весь следующий год Цезарь вёл войны за пределами Рима, а вернувшись осенью 46 года на родину, устроил четыре «триумфа», самый грандиозный из которых знаменовал победу в александрийской войне. Центральную роль в этом триумфе отвели сестре Клеопатры Арсиное — закованная в цепи, она открывала шествие пленных. Её появление возымело неожиданный эффект: римские граждане возмутились столь жестоким обращением с юной царевной, и этим, вероятно, объясняется то, что Арсиноя, в отличие от других пленных, после триумфа не была казнена — ей позволили найти убежище в храме Артемиды Эфесской.

Вполне возможно, что Клеопатра своими глазами видела это зрелище, ибо точно установлено, что она была в Риме вместе со своим братом-мужем и новорождённым сыном, которого назвала Птолемеем Цезарем (прозвище его было Цезарион), явно давая понять всем, чей это славный отпрыск. Но имени оказалось недостаточно. Цезарь открыто так никогда и не признал своего отцовства, и по сей день считается недоказанным, имеет ли он отношение к его появлению на свет. Известно лишь, что Клеопатра провела в Риме больше года, оставаясь там в качестве гостьи Цезаря вплоть до роковых для него мартовских ид 44 года.

После убийства она немедленно покидает Рим. В июле она уже в Александрии. В сентябре умирает Птолемей XIV. Не существует непреложных доказательств того, что Клеопатра умертвила его, но очиститься от этого подозрения ей не удалось никогда, тем более что она сумела извлечь политическую выгоду из своего нежданного вдовства. В качестве соправителя она возвела сына на престол под именем Птолемея XV Цезаря и тем самым упрочила своё положение, ибо ребёнок — в отличие от так своевременно скончавшегося Птолемея XIV — ещё очень нескоро мог бы реально претендовать на единоличную власть. Кроме того, имея право считаться сыном Цезаря, он становился выгоднейшим политическим партнёром для матери — вместе они могли бы претендовать на наследство убитого римского императора, то есть править всем Средиземноморским миром.

Последующие три года Клеопатра, которой было тогда около 25 лет, занималась делами своей страны. Это было нелегко: Нил ещё дважды «отказывался» орошать прибрежные поля. Тем не менее царице удавалось сохранять спокойствие и в Александрии, и в провинциях.

Дела международные грозили ещё большими опасностями. В Риме за убийством Юлия Цезаря началась череда смут; власть постоянно переходила из рук в руки. Брут и Кассий, убийцы Цезаря, осознав, что не получат поддержки римлян, вскоре после мартовских ид покинули Италию, ища денег и сторонников на восточных рубежах империи. В Риме между Октавием, 19-летним внучатым племянником и приёмным сыном Цезаря, и Марком Антонием, который во время гибели Цезаря был консулом, то есть обладал законным правом на верховную власть, шло острое соперничество, приведшее к очередной вспышке гражданской войны. Но после того как битва за Мутину показала, что силой оружия вопрос не решить, Октавий и Антоний стали действовать заодно, объединились и, призвав Лепида, образовали триумвират. Таким образом друзья Юлия Цезаря получили возможность выступить против его убийц единым фронтом.

К Клеопатре, правившей богатейшим в Восточном Средиземноморье государством, из обоих противоборствующих лагерей неслись призывы о помощи. Благополучие и безопасность Египта снова зависели от того, чью сторону он примет в римской междоусобице, от осмотрительности в выборе союзника. Целый год Клеопатра вела опасную, но сулящую крупный политический куш игру, построенную на проволочках и увёртках. Кассию она сказала, что недород и мор истощили Египет до крайней степени и она не может предоставить ему ни кораблей, ни солдат. Продолжая лгать, она снарядила флот и отправилась якобы на соединение с силами Антония и Октавия. Начался шторм. Царице стало дурно. Корабли легли на обратный курс к Александрии. Скорее всего, Клеопатра вообще не собиралась вести флот к месту назначения. Выходом в море она обозначила поддержку триумвиров, но при этом благоразумно ждала, когда ход военных действий ясно покажет, кто одерживает верх, чтобы уже безоговорочно примкнуть к победителю.

В сражении при Филиппах (42 год) поле боя осталось за партией Цезаря. Брут и Кассий покончили с собой. Триумвирам принадлежала теперь вся Римская империя, за исключением Сицилии, которую продолжал удерживать Секст Помпей, второй сын Помпея Великого. Октавий и Антоний поделили империю между собой, причём Лепиду, подозреваемому в сношениях с Секстом Помпеем, не досталось ничего. Октавий взял Западную Европу, Антоний — Восток.

Марку Антонию было в ту пору около сорока. Он был женат (в третий раз) на умной и честолюбивой Фульвии. Известный прежде лишь своим талантом военачальника, он в месяцы, предшествовавшие убийству Юлия Цезаря, зарекомендовал себя и как одарённый «харизматический» политик, умеющий действовать в стремительно меняющихся обстоятельствах, удерживать ситуацию и настаивать на исполнении своей воли, не прибегая при этом к диктату. Теперь он решил предпринять поход против Парфянского царства (располагалось на территории нынешних Ирана и Ирака). Именно эту войну готовил перед самой своей смертью Юлий Цезарь, и Антоний, возрождая его план, как бы брал на себя роль его преемника — «первого из римлян».

Военные экспедиции обходятся очень дорого, и Антоний, подобно Помпею, Цезарю и Кассию (если называть лишь политиков одной с ним эпохи), решил выкачать необходимые ему средства из Египта.

Вероятней всего, впервые Антоний и Клеопатра увидели друг друга, когда он прибыл в Египет вместе с Габинием, — ей было в ту пору лет десять-двенадцать. Во время её продолжительного пребывания в Риме в гостях у Юлия Цезаря она, без сомнения, часто встречалась с Антонием, другом и приближённым императора. Тем не менее, когда он назначил ей встречу в Тарсе, у неё были основания опасаться подвоха. Это было не только и не столько дружеское приглашение, сколько требование доказать, что обвинения в тайном сообщничестве с Кассием беспочвенны. Клеопатра знала: чтобы оправдаться и укрепить доверие Антония, ей придётся раскошелиться. Он нуждался в деньгах для своих солдат, а из всех восточных государств один Египет мог эти деньги ему предоставить.

В Тарсе начался их роман. Они не только стали любовниками, но и взвалили на себя нелёгкую ношу взаимных обязательств. Клеопатра согласилась субсидировать парфянский поход Антония, но потребовала за это головы своих врагов — в том числе и своей сестры Арсинои, самозваной царицы Египта, которая по-прежнему находилась в убежище храма Артемиды Эфесской. Итак, во время этого свидания, считающегося столь романтическим, самым существенным залогом нежной и страстной любви, который был испрошен и вручён, стала жизнь последней сестры Клеопатры.

Ни одна военная кампания не начинается раньше весны. И зиму Антоний провёл вместе с Клеопатрой в Александрии. Нет сомнений, что она старалась поразить его пышностью и роскошью своего двора, и столь же несомненно, что Антоний, пользовавшийся репутацией распутника, чувствовал себя в эллинистическом Египте уютней, чем большинство римлян, и наслаждался обществом своей любовницы-союзницы. Однако несколько месяцев спустя ему пришлось уехать — его жена Фульвия и брат Луций подняли в Италии восстание против Октавия, потерпели поражение, и Фульвия бежала в Грецию. Получив эти известия, Антоний покинул Александрию. Три с половиной года ему и Клеопатре предстояло провести в разлуке.

В Афинах его встретила Фульвия. Она была уже больна, и вскоре после того, как их брак восстановился, умерла. Отношения Антония с Октавием стали натянутыми, но всё же в октябре 40 года им удалось преодолеть разногласия и заключить Брундизийский договор, подтверждавший раздел империи. Как бы скрепляя его, Антоний женился на Октавии, сестре Октавия, которая очень удачно недавно овдовела. Свадьбу сыграли спустя несколько недель после того, как Клеопатра родила от Антония двух близнецов; позже мальчика назовут Александр Гелиос, девочку — Клеопатра Селена.

Прошло ещё три года, которые Клеопатра провела в Египте, управляя своим царством и пытаясь восстановить его экономику. Эта женщина, вошедшая в историю как образец сладострастия, как героиня античной «лав-стори», большую часть своей жизни провела в безбрачии. Зимой 47 года она жила в Александрии с Юлием Цезарем. В течение следующих трёх лет в общей сложности восемь месяцев она пробыла в Риме, однако нет никаких свидетельств о том, что их близость возобновилась и продолжалась (об этом умалчивает даже вездесущая молва). Её союз с Антонием продолжался чуть больше шести лет, и из этого срока следует вычесть его войны и походы. Сомнительно, чтобы её браки с младшими братьями, умершими соответственно в 14 и 16 лет (первый погиб в гражданской войне, которую вёл против неё; второго, как предполагают, убили по её наущению), предполагали супружеские отношения. Поэты при дворе Августа обвиняли её в необузданной похотливости; тема была подхвачена в более позднюю эпоху, но, насколько можно судить теперь, у неё были только два сексуальных партнёра, причём обоих она выбрала хладнокровно и расчётливо, преследуя определённые политические выгоды. Клеопатра, героиня многих сотен горячечных сексуальных фантазий, оказывается на поверку и по нормам её времени образцом если не целомудрия, то воздержания.

Свою энергию она применяла в других сферах. Клеопатра проявила себя умелой, волевой, но и тактичной правительницей, владеющей трудным искусством переговоров, рачительной и бережливой хозяйкой государства. Греческая династия Птолемеев далеко не всегда пользовалась у своих египетских подданных популярностью — за триста лет их владычества страну не раз захлёстывали мощные волны национальных восстаний. Сама Клеопатра взошла на престол в период ожесточённой вспышки гражданской войны. Но при этом все документы свидетельствуют о том, что в её царствование в стране не было междоусобной розни. Если верить Плутарху, Клеопатра была первой царицей Египта, выучившей язык своей страны (при дворе говорили по-гречески) и соблюдавшей древние ритуалы её религии. Подданные платили ей за это верностью. Очевидно также, что благодаря её попечению и невзирая на огромные долги, сделанные отцом Клеопатры, Птолемеем, и на то, как безжалостно Цезарь, нуждавшийся в деньгах для ведения гражданской войны, ограбил египетскую казну, экономика страны окрепла. К концу её царствования в казне было достаточно средств, чтобы Клеопатра могла кормить и снабжать армию Антония и построить флот, способный на равных тягаться с римским, причём огромные военные расходы не сказывались на благосостоянии страны. Когда же после её гибели Октавий привёз захваченную в Египте казну в Рим, там упали цены, а учётные ставки снизились с 12 до 4 процентов.

Как добилась она такого процветания, в подробностях неизвестно: античные историки мало интересовались скучными экономическими материями. Мы знаем лишь, что Клеопатра пришла к чрезвычайно выгодному соглашению с арабскими племенами относительно прав на нефтяные месторождения, расположенные где-то на южном побережье Мёртвого моря, и что она, выпросив у Антония плодородные земли вокруг Иерихона, славившиеся своими финиками и ароматическими смолами, затем сдала эти земли в аренду иудейскому царю Ироду и, не потратив ни гроша и не пролив ни капли крови, получила значительный доход. Об этих операциях пишет Иосиф Флавий, иудейский историк I века н. э., один из тех немногих, чей взгляд на Клеопатру отличается от римской точки зрения. Его хроники создают очень своеобразный и привлекательный образ «работницы на престоле», царицы, куда больше интересующейся мощением дорог и рыночными ценами на финики, чем сексуальными наслаждениями.

Антоний же тем временем, вовсе не страдая ни от какой роковой страсти, жил с Октавией в Риме и в Афинах. Его отношения с новым шурином были далеко не безоблачны, но всё же триумвиры оставались номинальными союзниками — отчасти благодаря посредничеству Октавии. Поход на Парфянское царство был отложен, но не отменен. Покуда Антоний, заключая вассальные договоры с местными, зависимыми от него царьками, укреплял своё положение в восточных провинциях, его полководец Вентидий провёл успешную предварительную кампанию, вытеснив парфян из Сирии и Малой Азии.

Осенью 37 года Антоний вместе с Октавией покинул Италию. Октавия вновь была беременна (она уже родила Антонию дочь) и, добравшись до Корфу, занемогла. Антоний предложил ей вернуться в Рим. Сам же он отправлялся на Восток для последних приготовлений к отсроченному на весну вторжению в Парфянское царство. Октавия в любом случае не могла бы сопровождать его в походе, и он счёл, что для неё будет лучше (а для него — полезней) находиться в Риме, где она получит необходимый уход. Октавия исполнила его волю. Антоний приехал в сирийский город Антиохию и стал слать гонцов к Клеопатре, требуя, чтобы она присоединилась к нему.

Этого следовало ожидать. Затевая в Азии войну со столь далеко идущими последствиями, Антоний должен был твёрдо рассчитывать на поддержку Египта. Кроме того, он опять остро нуждался в деньгах. А потому он использовал бы возможность увидеться с Клеопатрой, даже если бы его супружеский союз с Октавией, равно как и политический — с её братом, был прочен и Антоний относился бы к тому и другому всерьёз. Но ни о какой прочности союза и речи не было: Октавий постоянно нарушал свои договорённости и открыто давал понять Антонию, что не уважает его. Если бы они продолжали править Римом как равноправные партнёры, Антоний всё чаще убеждался бы, что его методично оттесняют на задний план. Когда союз с Октавием сулил выгоды, Антоний без колебаний оставил беременную Клеопатру. Теперь, когда он осознал бесперспективность этого союза, он с такой же лёгкостью покинул беременную Октавию. Без сомнения, его радовала встреча с былой возлюбленной и возможность впервые увидеть двух своих детей, но традиционное стремление объяснить эту встречу необоримым порывом страсти, чистой и ясной, не выдерживает критики. Страсть, которую удаётся обуздывать в течение столь долгого срока и которой дают прорваться лишь в такой политически выгодный момент, едва ли можно счесть необоримой и ещё менее — бескорыстной.

Да и Клеопатра не слишком напоминала женщину, сломя голову устремившуюся в объятия любимого. Она выставила Антонию ряд непременных условий, и среди них — присоединение к Египту обширных сопредельных территорий, на которых ныне размещаются Ливан, Сирия, Иордания и северная часть Турции. В соответствии с легендой, Антоний согласился выполнить эти требования, обуреваемый опять же чистой любовью и в безумии страсти. На самом деле эти аннексии укладывались в его стратегический замысел, состоявший в том, чтобы управлять восточными доминионами Римской империи с помощью союзных монархов, которые в ту пору назывались «клиенты», в Средние века — «вассалы», а в наше время — «сателлиты». С этой целью он возвёл на престол Иудеи своего ставленника, царя Ирода, во исполнение этого же намерения другие стратегически важные «зоны» должны были контролироваться дружественной ему царицей Египта. Помимо всего прочего, это был не безвозмездный «дар любви» — за него Клеопатра обязывалась построить флот, прикрывающий в Средиземноморье тылы его армии, и обеспечить её снабжение провиантом.

Политический альянс воскресил и прежнюю любовную связь. Они снова, как некогда, провели зиму вместе, на этот раз — в Антиохии. И снова, с приходом весны, Антоний, оставив женщину, ждавшую от него ребёнка, вернулся к делам: в мае 36 года он повёл свою армию в Парфянское царство. Эта кампания, дерзко задумывавшаяся Антонием как свершение, которое должно подтвердить его право стоять наравне с величайшим из римлян, окончилась катастрофическим провалом. Осадные машины, оказавшиеся слишком громоздкими, пришлось бросить на полдороге. Предполагаемый союзник обернулся предателем. Легионы Антония подверглись внезапной атаке и были разбиты. Он был вынужден повернуть вспять, но наступила зима, и по пути назад его войска понесли потери большие, чем в сражении, — две пятые его легионов не вернулись в Сирию.

Он сразу же послал за Клеопатрой. Она медлила — оттого ли, что ещё не оправилась после родов (на свет появился мальчик, названный Птолемеем Филадельфом), или оттого, что не могла сразу собрать требовавшиеся деньги. Или же не решалась публично объявить себя союзницей человека, потерпевшего столь сокрушительное поражение. И всё же в январе 35 года она приехала, привезя с собой жалованье и «зимнее обмундирование» солдатам. Спустя несколько месяцев до Антония дошла весть о том, что и Октавия направляется к нему из Рима вместе с запасом провианта и подкреплением.

Теперь он мог бы оставить Клеопатру, как уже делал прежде, когда на какое-то время переставал нуждаться в её политической и экономической помощи; мог бы примириться с Октавией и её братом. Вместо этого он написал жене, чтобы она возвращалась в Рим. На этот раз он решил окончательно связать свою судьбу с царицей Египта.

Нет причин сомневаться в том, что он любил её. Она была его коллегой по ремеслу политика, образованной собеседницей, обладала и блеском древнего царского рода, и огромным богатством. Она родила ему троих детей — двух сыновей и дочь, а Октавия — только двух дочерей. Для римлянина это был фактор немаловажный. Однако, отдав предпочтение Клеопатре, Антоний не просто сделал выбор между двумя женщинами — он круто изменил всю свою жизнь.

Выступив в поход против парфян, он, в качестве главнокомандующего римскими войсками в восточных провинциях, вёл свои легионы завоёвывать новые владения для Рима, у которого всё ещё официально состоял на службе. После того как он велел Октавии возвращаться домой, положение его стало двусмысленным. Следующие шесть лет, до самой гибели Антония и Клеопатры, Октавий делал всё возможное, убеждая римлян в том, что Антоний стал ныне их врагом или — в лучшем случае — послушным орудием в руках врагов Рима, что он намерен перенести столицу империи в Александрию и подчинить Рим восточному царству, которым станет править вместе с Клеопатрой. Есть свидетельства того, что Октавий говорил правду.

Весной 35 года Антоний и Клеопатра вернулись в Александрию — и вовсе не за тем, чтобы вкушать дарующие забвение плоды лотоса, а чтобы собрать деньги на новую военную кампанию. Антоний отказался от возобновления похода на парфян в том же году не потому, что не мог вырваться из объятий Клеопатры, — ему нужно было прежде покончить с Секстом Помпеем, который, сделав Сицилию своей базой, пиратствовал в Средиземноморье. Он захватил город в Малой Азии и, по слухам, вступил в сговор с парфянскими вождями. Весной 34 года Антоний предпринял наступление на Восток, покорил Армению, а её царя Артабаза пленником привёз в Египет.

Военнопленных — и Артабаза среди них — в цепях провели по улицам Александрии, а замыкала шествие великолепная колесница, где ехал сам Антоний в обличье бога Диониса, мифического владыки Востока. Октавий расценил это действо как «триумф», который по церемониалу мог быть устроен только в Риме, из чего следовало, что Антоний больше себя римлянином не считает. Спустя несколько дней Антоний дал новый повод для беспокойства — речь шла о, так называемых, александрийских донациях.

Во время этой беспримерно пышной церемонии он объявил Клеопатру «царицей царей», Цезариона, её официального соправителя, — «царём царей», а своих собственных детей — шестилетних близнецов и двухлетнего Птолемея Филадельфа — царями и царицей. И каждый из этих юных венценосцев получил от него обширные владения, что, впрочем, носило чисто формальный характер: часть земель, расположенных в Малой Азии и переданных им Птолемею Филадельфу, управлялась «клиентами», признавшими над собой власть Антония, другую часть — Парфянское царство, к примеру, отданное Александру Гелиосу, — ещё предстояло покорить. Тем не менее сам обряд имел большое значение — когда цари Малой Азии признавали Антония своим «сюзереном», они подчинялись не просто завоевателю, а представителю Римской империи. Отныне же эти аннексии проводились не в пользу Рима, а в пользу династии Птолемидов. И, провозглашая Александра повелителем парфян, Антоний ясно давал понять, что, когда столь долго откладываемое покорение наконец произойдёт, Риму от него никаких выгод ждать не приходится.

Все эти объяснения можно было бы счесть неубедительными, если бы на том же торжестве Антоний не бросил открытый вызов Октавию. Он не только провозгласил 13-летнего Цезариона «царём царей», но и без обиняков объявил его законным сыном Юлия Цезаря, хотя отлично знал, что это входит в вопиющее противоречие с римским правом и с законами Птолемидов, не признававшими многожёнства. Задолго до своей встречи с Клеопатрой Цезарь был женат на Кальпурнии и оставался её мужем до самой своей смерти. Подобные фактические мелочи не могли остановить Антония, вынашивавшего грандиозные планы: объявляя законным сыном Юлия Цезаря не Октавия, а Цезариона, он делал его наследником Римской империи.

Эти торжества дают представление о масштабности того, что затевали Антоний и Клеопатра. Цезарион будет повелевать Римом и Западом. Клеопатра — прямо или через посредство своих детей — на Востоке станет властительницей многократно увеличившейся в размерах империи Птолемидов. А сам Антоний, столь щедро наделивший её семейство всеми эти царствами, — верховным владыкой, властелином мира. В шекспировской трагедии Клеопатра, оплакивая смерть своего возлюбленного, вспоминает дни его величия:

И во время донаций это совсем не выглядело преувеличением. Есть лишь одна досадная поправка: «острова и царства», которыми сорил Антоний, никогда ему не принадлежали.

С этой поры отношения между Октавием и Антонием неуклонно ухудшались. Год спустя после церемонии, осенью 33 года Антоний и Клеопатра переехали в Эфес и стали стягивать туда свои сухопутные и морские силы. Весной 32 года консулы Домиций Агенобарб и Гай Созий вместе с двумя-тремя сотнями сенаторов покинули Рим и примкнули к Антонию. Эта акция свидетельствует о том, что на родине у него были многочисленные и влиятельные сторонники, но и о том, что в Риме к нему нарастала враждебность, чем и объясняется отъезд стольких видных граждан. В это же время он развёлся с Октавией.

Без трений не обошлось и в Эфесе. Агенобарб и другие протестовали против присутствия там Клеопатры. Они взяли сторону Антония в его соперничестве с Октавием, но вовсе не собирались мостить ей путь к владычеству над всем Востоком. Клеопатра отказалась вернуться в Александрию, мотивируя это тем, что флот верен и подчиняется ей, а не Антонию. В апреле Антоний и Клеопатра отплыли сперва на остров Самос, где были устроены празднества, а затем в Афины. Армия и флот двигались за ними следом. Октавий тем временем отчаянно старался собрать деньги и войска, чтобы отвести нависшую над ним угрозу. Если бы силы Антония и Клеопатры вторглись летом в Италию, они вполне могли бы разбить Октавия, однако они этого не сделали — и по очевидной причине: Антоний, действуя в союзе с чужестранной царицей, потерял бы в Италии всякую поддержку и стал бы общим врагом для всех соперничавших там друг с другом группировок, которые тотчас, прекратив распрю, выступили бы против него «единым фронтом». Если же он вступил бы в Италию один, то не смог бы рассчитывать на египетский флот. И потому было решено переждать в Греции и разбить Октавия на нейтральной территории, а уже потом триумфально и мирно въехать в Рим. У Антония и Клеопатры было 500 боевых кораблей, 75 000 легионеров, 25 000 человек легковооружённой пехоты и 12 000 конницы, а потому они имели все основания считать, что могут позволить себе ждать.

Развязка приближалась, но наступила ещё очень нескоро. Осенью Антоний и Клеопатра отправились в Патру, к западу от Афин, рассредоточив свой флот по пяти-шести портам вдоль всего западного побережья греческого архипелага — от Корфу до Крита. И зимой Октавий, чьи приготовления к войне вступали в завершающую стадию, эту войну наконец объявил, причём не Антонию, а Клеопатре. В марте 31 года до н. э. произошло первое боевое столкновение. Значительная часть морских сил Октавия под командованием Агриппы (судя по всему, выдающегося флотоводца) приблизилась к Мефону, находившемуся на крайней южной оконечности полуострова Пелопоннес, высадила десант и захватила его. Последствия были катастрофическими. Агриппа, используя Мефон как опорный пункт, получил возможность нападать на все прочие базы египетского флота и перехватывать транспортные суда, шедшие из Александрии. Октавий тем временем высадился на материковую Грецию и двинулся к югу, дойдя до Акция, где и стал лагерем. Спустя несколько дней туда же прибыли Антоний и Клеопатра. Противников разделял Амбразийский залив.

В самом скором времени Антоний и Клеопатра убедились, что попали в западню. Агриппа быстро захватывал один за другим все их опорные пункты; его флот перерезал морские коммуникации, нарушив доставку снабжения из Александрии, и запер выход из залива. С севера им угрожала армия Октавия. Они потеряли все свои преимущества: промедление в самом деле оказалось гибельным. В войсках их сторонников, страдавших от нехватки продовольствия, начались эпидемии — обычное явление в античных военных лагерях, — а затем переход на сторону врага. Среди перебежчиков был и Агенобарб, явившийся в ставку Октавия. Однако всего через несколько дней он умер от малярии или дизентерии — и та, и другая косили войско Антония.

Время теперь работало на Октавия. Антоний и Клеопатра созвали военный совет. Канидий Красс, командовавший войсками Антония, предлагал бросить флот и двигаться навстречу Октавию на север, в Македонию. Его доводы звучали убедительно: в морском сражении справиться с Агриппой, даровитым и опытным флотоводцем, было почти нереально, тогда как на суше Антоний имел все шансы добиться успеха. Клеопатра, как и следовало ожидать, воспротивилась этому плану. Флот принадлежал ей и стоил очень дорого — разумеется, она не хотела оставлять его. Кроме того, флот составлял основу её могущества — это был её вклад в «общее дело» и способ влиять на Антония.

Он поддержал царицу. По традиции это объясняют тем, что он был ослеплён любовью. Не исключено, что чувства сыграли какую-то роль в принятии решения, но отношения этих двоих были много сложней, чем отношения просто любовников. Теряя Клеопатру, он расставался не только с женщиной, близкой ему на протяжении шести лет, но и с мечтой создать свою восточную империю, и, стало быть, все его дипломатические усилия, все походы и битвы минувшего десятилетия шли прахом. Они с Клеопатрой были партнёрами в этом рискованном предприятии; пути назад не было: если сражаться вместе они могли только в море, значит, следовало начинать морское сражение.

И затевая его, они рассчитывали не на победу, а хотя бы на возможность вырваться из ловушки. Приоритет был отдан спасению казны, которую Клеопатра погрузила на свой флагманский корабль. Сохранив деньги, они могли построить и снарядить другой флот и в случае надобности продолжать боевые действия. И Антоний, помня об этом, приказал взять на борт парусную оснастку, отчего мгновенно распространился слух, будто он и Клеопатра намерены бежать, не принимая боя. Слух был верен, но в подоплёке этого бегства не было ни трусости, ни предательства.

2 сентября 31 года до н. э. началась битва при Акции; Антоний и Клеопатра бежали, спасая казну; значительная часть их кораблей стала добычей Октавия. Вот это соответствует истине, все прочие сведения о битве весьма сомнительны. Существует две версии этих событий, и мнения большинства современных историков разделены между ними поровну. В. В. Тарн, например, считает, что Антоний отважно сражался на правом (северном) фланге своего флота, но был брошен на произвол судьбы кораблями, действовавшими в центре и на левом фланге, — якобы все они сдались или вообще отказались выйти из гавани. Клеопатра, увидев, что битва проиграна, с 60 кораблями вырвалась из кольца, и Антоний последовал за ней. Дж. М. Картера, Р. Сайма и Майкла Гранта эта концепция не устраивает. Они полагают, что весь флот дрался мужественно, но успеха не добился, что Агриппа и Октавий выманили корабли Антония в открытое море дальше, чем он предполагал, и это ослабило его боевые порядки, что Клеопатра со своей эскадрой под прикрытием остальных сил флота смогла выскользнуть из окружения, а Антоний — последовать за нею, но корабли, хоть и получили приказ идти за ними, ибо Антоний и Клеопатра не собирались бросать их в бою, приказ этот выполнить были не в силах, поскольку их блокировал флот противника. Тридцать — сорок единиц затонули, прежде чем уцелевшие вернулись в гавань. Там все они были наглухо заперты и на следующий день сдались.

Но не всё ещё было потеряно. Египетской казны хватило бы на строительство нового флота взамен утраченного, и, насколько они с Антонием знали, их значительные сухопутные силы целиком сохранили свою боеспособность. Самое скверное было ещё впереди. Армию Антония, которую Канидий Красс вёл на север, перехватили войска Октавия. Солдаты, прельщённые предложениями денег и земельных участков, сдались; Крассу и другим военачальникам удалось бежать под покровом ночи, и они принесли эту печальную весть Антонию. Столь плачевное поражение, эта капитуляция без боя была для Антония и Клеопатры ударом несравненно более тяжким, чем гибель флота при Акции.

Они плыли на юг и узнавали о новых и новых изменах. Вся Малая Азия признала власть Октавия. Опасаясь преследования, Антоний, достигнув берегов Египта, остановился, чтобы отразить попытку захватить Александрию; Клеопатра двигалась дальше, торопясь попасть в свою столицу прежде, чем о разгроме станет известно её врагам.

За этим последовала неожиданная пауза. Находившийся в Греции Октавий узнал о том, что в Италии неспокойно. Как это ни парадоксально, сам его триумф грозил обернуться катастрофой. Его собственные солдаты и те, что перешли на его сторону, услышали о победах и потребовали обещанных наград — денег и земли, угрожая в противном случае поднять мятеж. Сперва Агриппа, а за ним и сам Октавий должны были вернуться в Рим и уладить этот конфликт. Оказанный ему приём оказался не тем триумфом, на какой он мог бы рассчитывать, — в Бриндизи его встретили шествия разъярённых ветеранов.

Так Антоний и Клеопатра получили передышку на несколько месяцев, но триумвир был слишком удручён всем происходящим, чтобы воспользоваться ею. Не исключено, что его угнетённому состоянию способствовало резко изменившееся поведение Клеопатры. Царица собрала все деньги, какие только смогла. Она отослала Цезариона — вместе со своим воспитателем тот должен был подняться до верховьев Нила, пересечь пустыню до порта на Красном море и оттуда плыть в Индию. Сама она собиралась последовать за ним, и с этой целью корабли посуху, волоком доставили с берегов Нила на Красное море. Эта в буквальном смысле египетская работа была проделана впустую: едва лишь корабли вновь оказались на плаву, их сожгли племена набатийских арабов.

Осознав, что план бегства провалился, Клеопатра решила смириться и ждать решения своей участи. До тех пор, пока у неё ещё были деньги, оставалась и власть: Октавию, чтобы расплатиться со своими легионами, надо было во что бы то ни стало завладеть этими деньгами — это была его единственная надежда. Царица могла диктовать условия. Весной 30 года до н. э. Октавий предпринял новый поход на Восток. Былые союзники Антония и Клеопатры один за другим переходили на его сторону. Летом он приблизился к границам Египта. Клеопатра послала ему гонца, заявляя, что готова отречься от престола, если править страной будет позволено её детям. Антоний отправил к Октавию своего сына Антилия — тот должен был передать богатые дары и сообщить о готовности отца оставить всякую политическую деятельность. Клеопатра повторила своё предложение. Октавий оставил всё это без внимания и без ответа. Царица приказала перенести казну в заранее выстроенную усыпальницу и приготовилась предать их огню. Теперь уже настал черёд встревоженному Октавию слать к ней гонцов, чтобы убедить Клеопатру: нет нужды прибегать к таким крайним мерам, как уничтожение всех сокровищ Птолемидов. Антоний в отчаянии дал знать Октавию, что готов совершить самоубийство, если оно способно спасти Клеопатру.

Октавий был уже в предместье Александрии. Антоний атаковал его передовые части и обратил их в бегство, но эта победа уже ничего не могла изменить: на следующее утро, 1 августа 30 года до н. э., остатки египетского флота вышли из гавани и поспешно сдались римлянам. Услышав об этом, сложила оружие и конница Антония. Пехота дрогнула и в беспорядке отступила в город, преследуемая по пятам победоносной армией Октавия. Клеопатра запёрлась в усыпальнице вместе с тремя служанками. Антоний, думая, что её уже нет в живых, закололся, но умер не сразу. В эту минуту ему доставили известие о том, что царица жива. Его перенесли к склепу, подняли внутрь, и он оставался с Клеопатрой до самой своей смерти.

Вскоре туда же прибыл и сумел войти посланец Октавия. Клеопатра попыталась заколоться спрятанным в складках одеяния кинжалом, но ей не дали этого сделать. Оружие у неё отняли. Ей разрешили присутствовать при погребении Антония, но держали её под неусыпным надзором. Октавий давал понять, что сохраняет царице жизнь, намереваясь провести её в своём «триумфе» по улицам Рима. Весьма вероятно, эти слухи он распускал умышленно, чтобы ускорить её неизбежное самоубийство — если так, то уловка его удалась. Клеопатра попросила одного из стражников передать Октавию её письмо, тот подозрительно легко согласился на это и ушёл, оставив её без присмотра. В письме содержалась просьба похоронить её рядом с Антонием. Октавий отправил в усыпальницу людей узнать, что происходит (но, очевидно, не слишком спешил). Посланные им нашли царицу уже бездыханной.

То, как она покончила с собой, в точности не установлено. Плутарх читал записки её личного врача, но и тот пребывал в сомнениях. Вероятней всего, в корзине с инжиром в усыпальницу пронесли змею, укус которой и оказался смертельным, но не исключено, что Клеопатра воспользовалась загодя припасённым ядом, спрятанным в полом гребне, или уколола себя отравленной булавкой. На теле были обнаружены лишь две едва заметные ранки в области предплечья.

Октавий приказал казнить Цезариона и Антилия. Троих детей Антония и Клеопатры разлучили — близнецов Александра и Клеопатру-младшую провели в «триумфе», но затем девушка вышла замуж за нумидийского царя, и ей разрешили взять обоих братьев ко двору. Вполне сознавая, что могут разделить участь своих родителей и сводных братьев, они вели себя «тихо» и не привлекали к себе внимания. История о них, как говорится, умалчивает. Октавий включил Египет в состав Римской империи и считал это одним из самых главных и самых славных деяний своей долгой жизни. В 27 году до н. э. он принял имя Августа Цезаря и назвал шестой месяц римского календаря «август», ибо именно в этом месяце он покончил с самым непримиримым из своих врагов — Клеопатрой.

«Столько противоречий и недомолвок находим мы в описании великих событий, — писал римский историк Тацит, — оттого, что иные берут на веру любой слух, не проверяя источник его, а иные обращают правду в ложь, и то и другое последующими поколениями принимается с одобрением». Похоже, что история Клеопатры — это именно такой случай. И всё же расхождения между её легендой и установленными фактами её жизни нельзя отнести лишь к тому, что истина скрыта во тьме. Её легенда выросла не сама по себе — её творили и создавали второпях, покуда факты, из которых она возникла, всё ещё были явлениями текущей действительности, причём делали это с определённой целью и явным намерением очернить героиню. Её друзья и союзники оставили очень мало записей. То представление о ней, которое заняло своё место в musee imaginaire[3] западной культуры, строится почти исключительно на свидетельствах её врагов. Представление это претерпело бесчисленное множество перемен, но они не затрагивали его сердцевины, остававшейся прежней и цельной, — образ обворожительного чудовища. Авторство же этого образа принадлежит Октавию.

И с учётом этого приходится удивляться не враждебности, которой проникнут этот образ, а забавным и неожиданным упущениям и промахам, допущенным при его создании. Стоит отметить, к примеру, как мало места уделяет «легенда Клеопатры» двум её инцестуальным бракам (кровосмесительное супружество было нормой для монархов египетских, но никак не для римлян). То, что Арсиною казнили по требованию Клеопатры, вспоминают редко, а про убийство её брата Птолемея XIV — вообще никогда. Эти подробности не акцентировались потому, что подобные преступления не были направлены против римлян. Мы получили в наследство ту версию легенды, в которой она предстаёт прежде всего врагом Рима; то, что она проделывала со своими соплеменниками, Рима не касалось.

И отчасти по этой же причине никак не отразилось в легенде её мудрое и успешное управление страной, но для этого игнорирования нашлись мотивы иные, более сложные, чем обыкновенная ненависть. Разумеется, в намерения Октавия не входило отдавать должное государственным дарованиям своей соперницы, но они вызвали столь же мало интереса и у тех, кто относился к царице с симпатией. Античные поэты и историки занимались тем, что мы вправе назвать беллетристикой, и история Клеопатры, как, впрочем, и большинство всех историй, написанных до или после, была историей о сексе и жестокости, о любви и войне. Такие темы, как налоги, урожаи и недороды, как управление Александрией (городом необыкновенной этнической пестроты и языкового разнообразия) или отправление правосудия, ими не затрагивались. Годы, проведённые Клеопатрой в Египте, когда она посвящала себя не любви, а важнейшим, но прозаическим делам, как бы выпадают из поля зрения писавших о ней. Как мирные и благоденствующие страны редко упоминаются в сводках новостей, так и административная деятельность Клеопатры никого не интересует — спросом пользуется только скандальная личная жизнь.

Но во всякой истории должны быть начало, середина и конец. У Клеопатры было двое возлюбленных — стало быть, в её жизни было два сюжета, и структура каждого из них расходится с реальными фактами. Перипетии её романа с Юлием Цезарем часто излагают так, словно роман этот окончился после того, как Цезарь отплыл из Египта. Но последовавший за этим визит в Рим противоречит непреложности такого умозаключения. Но и на это не обращают внимания. Сходным образом её связь с Антонием толкуют как любовь с первого взгляда, случившуюся в тот самый миг, как раззолоченная трирема царицы появилась у берегов Кидна. То обстоятельство, что к этому времени Антоний и Клеопатра были давно и хорошо знакомы, в расчёт не принимается, ибо ослабляет накал страстей. Снова в угоду законам драматургии приносится в жертву истина.

Лишь немногие из тех художников и писателей, кто воссоздавал в своём творчестве образ Клеопатры, испытывали хоть какие-то угрызения совести по поводу такой подтасовки фактов. Со времён Фукидида известно, что долг историка — излагать события прошлого, ничего в них не меняя, но широко распространился этот принцип лишь лет триста назад и тогда же подвергся сомнению. В наше время учёные, работающие в столь далёких друг от друга областях, как, например, физика и теория литературы, стали видеть в объективной истине не идеал, а химеру, настаивая на том, что постижение всегда обусловлено (и искажено) личностью и идеологией постигающего. На протяжении двух с лишним тысячелетий, отделяющих нас от эпохи Клеопатры, большинство историков, окончательно дав волю себе и своим пристрастиям, без зазрения совести отбирали и сортировали факты — для вящей славы Божией, либо в угоду заказчику, либо для большей занимательности чтения.

Александрийский историк II века Аппиан, в чьих трудах есть несколько упоминаний о Клеопатре, откровенно изложил принципы, которыми руководствовался при отборе фактов из массы доступных ему материалов. Он, по собственному признанию, упоминает лишь такие эпизоды, которые «призваны либо поразить своей необычайностью, либо подтвердить уже сказанное однажды». Разумеется, современный историк не одобрит подобную практику, продержавшуюся тем не менее несколько столетий, да и в наше время нет-нет да и дающую рецидивы, особенно в прессе. Аппиан излагал своё кредо без стеснения, поскольку делом своим считал не поиски истины, а сочинительство. В эпоху христианства авторы относились к исторической точности с ещё меньшим почтением. В юдоли слёз, в дольнем мире, являвшем собой лишь бледную тень мира горнего, фактическая сторона дела часто подчинялась духовной истине (или тому, что понимали под этим). Драматурги и поэты, художники и так называемые историки — все они относились к фактическим данным как к сырью, которое можно и должно переработать так, чтобы достичь цели, поставленной перед собой интерпретатором, извлечь «мораль маленькую, удобопонятную» или же просто расцветить повествование. В XVI веке Монтень высказал мнение, которое нашло бы восторженную поддержку у Аппиана и любого из его коллег, в какой бы год из этих полутора тысячелетий, разделявших их, они ни жили. «Недостоверные свидетельства, если ими можно воспользоваться, служат как истинные... и из разночтений, даваемых историками, я отдаю предпочтение тем, что выглядят подиковинней и лучше запоминаются».

И вот диковинные и хорошо запоминающиеся басни накрепко связались с «идеей Клеопатры», творя легенду, ставшую подобием лоскутного одеяла, которое сшито из сомнительных фактов и несомненного вранья. В своей книге я старалась проследить, как шёл процесс этой фальсификации, и одновременно — высветить страхи и желания, породившие Клеопатру, вдохнувшие вечную жизнь в царицу-проститутку, нильскую змейку, женщину-мечту, ради которой можно подбить весь мир.

2 ЕСЛИ ВЕРИТЬ ОКТАВИЮ

Когда в 48 году до н. э. в Александрии Юлий Цезарь впервые встретил Клеопатру, у неё ещё не было «истории». За пределами Египта о ней мало кто слышал, нрав её был никому не известен, и сознательная её жизнь, в сущности, только начиналась. В собственных записках, относящихся ко времени, проведённому в Египте, Цезарь, называя себя, как всегда, в третьем лице, упоминает о ней кратко и холодно: «Он решил, что царь Птолемей и его сестра Клеопатра должны распустить каждый своё войско и править совместно». Так входит в историю Клеопатра — не получая торжественного приёма можно сказать, бочком, в качестве сестры такого-то.

Пребывание Цезаря в Александрии послужило темой бесчисленных историй — романтических, Эротических, бытописательных. Но в его записках мы не встретим и следа очаровательной восточной царевны, не найдём и вообще ничего о любви, как, впрочем, и о деньгах, которых он требовал от египтян. Он признается, что принял участие в конфликте Птолемея и Клеопатры, но не приводит ни сексуальных, ни материальных мотивов этого своего вмешательства, утверждая, что лишь, выполнял свой долг, ибо «ссоры в правящей династии затрагивали интересы римских граждан и его самого как консула».

У Цезаря были все основания для сдержанности — он писал не для того, чтобы позабавить приятелей, а для наставления грядущих поколений. Он и так пользовался репутацией отъявленного бабника. Светоний пишет, как его легионеры, с победой возвращаясь в Рим из очередного похода, распевали:

Тем не менее любовным утехам он предавался лишь в часы досуга, и эти победы, насколько можно судить, не были элементами создаваемого им самим образа. Совершенно очевидно, что этим подвигам не находилось места в своде тех героических деяний, который он предназначал потомству.

Трубить об этой интрижке на всех углах было не в его интересах. Напротив, если бы стало известно (как оно и произошло впоследствии), что Цезарь из-за прелестной царевны застрял в Александрии, подвергая опасности и себя, и свою армию, это всерьёз повредило бы его репутации мудрого военачальника и человека чести. Кроме всего прочего, Цезарь был женат. Прибыв в Рим, он вернулся и к своей жене Кальпурнии. И когда Клеопатра последовала за ним, её со всей свитой поселили во дворце на южном берегу Тибра не как супругу Цезаря, а как «высокую гостью». Конечно, никто не мог запретить Клеопатре надеяться, что он разведётся с Кальпурнией и женится на ней, признает Цезариона своим сыном и наследником. Но он погиб, и мечты эти так мечтами и остались. При жизни он ни разу не упомянул прилюдно об их связи и по вполне понятным причинам не желал, чтобы какие-нибудь свидетельства о ней остались после его смерти.

Вероятней всего и — в контексте этой книги — важнее всего, что Цезарь не видел в этом приключении ничего особенного. Клеопатра была не единственной его любовницей и даже не единственной царицей, бывшей его любовницей (Светоний упоминает в их числе нескольких венценосных особ, особо называя Эвною, жену мавританского царя Богуда). Когда Цезарь появился в Египте, Клеопатра была лишена власти и находилась в изгнании. Когда он покинул страну, она вернула себе престол, но лишь потому, что Цезарь счёл это нужным. Как бы притягательна ни была она для него, Клеопатра оставалась в его глазах обыкновенным человеком.

Проживи Цезарь ещё лет двадцать, он обнаружил бы, вероятно, что она пользуется славой неотразимой искусительницы, что у одних его роман вызывает горькую зависть, а у других — сожаление, что в нём видят вершину эротического блаженства, безрассудное приключение, испытание отваги. Таков исходный материал легенды. Сколь бы привлекательной Цезарь ни находил Клеопатру, какой бы замечательной ни казалась она ему, как бы упоительны ни были их отношения, он, без сомнения, счёл бы эту легенду вздором. Попав в Александрию, он не ждал от своей встречи с царицей ничего особенного. Даже после того, как он узнал её, даже если на какое-то время увлёкся ею или влюбился в неё, Цезарь всегда был прежде всего политиком и потому видел в Клеопатре главу одной из многих вассальных держав, благодаря которым он завоевал полмира. Она была последней представительницей старой, увязшей в долгах династии. У Рима её отец купил право царствовать; с соизволения Рима она наследовала это право. Лишь одно обстоятельство придавало ей вес в мировой политике при жизни Цезаря (и этим обстоятельством он предпочёл пренебречь): именно Клеопатра, а не Кальпурния подарила жизнь его сыну.

И сказанное о ней в «Записках» отражает не личное отношение к ней — оно остаётся скрытым, — а его представление о её роли в обществе. Клеопатра Цезарю показалась существом незначительным. И в книге его она предстаёт условным значком, пробелом, обозначением.

Ко времени своего самоубийства и по прошествии восемнадцати лет после первой встречи с Цезарем Клеопатра уже стала легендой. Слава той юной царицы, которую Цезарь когда-то был вынужден представить своим читателям, гремела по всему Средиземноморью. Даже те, кто никогда не видел её, знали — или полагали, что знают, — о ней очень многое, имели представление о её характере и о её значении в тогдашних международных делах. Представление это строилось не на фактах и не на личном опыте, а на ворохе предвзятых мнений, на рассказах, — по большей части вымышленных. Она была ещё жива, а события её жизни уже были особым образом отобраны, извращены и перекроены с таким расчётом, чтобы они вписывались в контуры легенды — легенды, хотя и основанной на фактах, имевших место в действительности, но умышленно и самым решительным образом перетолкованных.

Авторство принадлежит её врагу Октавию, для которого эта легенда была пропагандистским оружием в борьбе против Антония и Клеопатры. Это блестящее произведение, и выглядит оно столь правдоподобным отчасти благодаря тому, что отсылает к архетипам и предрассудкам, прочно устоявшимся уже ко дню рождения Клеопатры, а отчасти благодаря своей безупречной форме. Даже в исторических хрониках имеется неразрушимая трагедийная структура: она вот уже две тысячи лет доказывает свою жизнеспособность, но создана была для сиюминутной выгоды и с циничным расчётом. Как и все трагедийные сюжеты, этот тоже кажется детерминированным телеологически. Он не только вёл к заранее просчитанному и неизбежному финалу, но и должен был его приблизить. В финале этом — падение Антония, отчаяние Клеопатры, триумф Октавия.

Это история героя — великого, но небезупречного человека, погубленного страстью к коварной царице. Эта история рассказывает о том, как Антоний, околдованный Клеопатрой, лишился разума и власти над собой. О том, как сексуальность Клеопатры сломила его волю и подчинила его себе. О том, как она своими искусными уловками приворожила, одурманила, очаровала его и добилась того, что он утратил себя как личность, сделался её рабом. Именно в контексте этой истории сформировался и обрёл очертания тот перешедший в легенду характер Клеопатры, который создавался непримиримой враждебностью, — отсюда и черты варварки-распутницы, не знающей удержу в своих желаниях. Однако пропаганда Октавия использовала и ходы стратегически более изощрённые, чем просто поношение и хула, и не в последнюю очередь усилиям своих врагов Клеопатра обязана тем, что её образ в глазах потомства наделён столь притягательной силой. Это Октавий в своём постоянном и неустанном стремлении опорочить и принизить её приписал ей такую красоту и неодолимую обольстительность, что ради обладания этой женщиной великий муж с радостью отказывается от своего величия.

Эта вымышленная Клеопатра должна была умалить Антония, заслонить его, затмить собой. Соперничество Октавия с Антонием, соперничество, исход которого решила капитуляция его армии в битве при Акции, а завершило его самоубийство, было поначалу «внутренним делом», борьбой двух римлян за верховенство. Идеология противников была схожа. Сильно отличались стратегия и риторика, но оба они были потенциальными диктаторами, готовыми отстаивать достоинства республиканского строя до тех пор, пока это отвечало бы их намерениям. Созданный ими триумвират был образованием неконституционным — его оправдывали (да и то с натяжкой) лишь чрезвычайные обстоятельства. После того как они рассорились, у римлян не осталось никаких моральных или правовых оснований для поддержки кого-либо из них. Лишь потому, что Октавий в определённый момент оказался в Италии, он и стал защитником Рима от внешней агрессии.

Но ему вовсе не хотелось, чтобы всё это в полной мере осознали другие. После того как два поколения римлян пережили гражданскую войну, мало кому из них вновь хотелось браться за оружие, чтобы помочь одному из своих честолюбивых сограждан одолеть другого. Однако они готовы были отразить нашествие чужеземных захватчиков. К счастью для Октавия, одно из таких нашествий предпринял Антоний, объединившийся с Клеопатрой. И не римлянину Антонию объявил войну Октавий, а ей, главе иностранного государства. Он предложил некий сценарий, который был воспринят как самое простое и убедительное объяснение текущих событий, но смысл этих событий был полностью извращён: роль Антония была сведена к минимуму. Он был представлен не как реальный и грозный соперник Октавия, а как жертва безрассудной страсти, игрушка в руках женщины. Соответственно, преувеличивалось и значение этой женщины — из союзницы-любовницы Антония, связанной с ним вассальной зависимостью, она превратилась в ту, кто «играл на струнах его души», в повелительницу, чей малейший каприз был для него законом. Так в легенде о Клеопатре впервые создаётся образ всемогущей соблазнительницы, образ, призванный скрыть иной сюжет, куда более близкий к действительности и куда менее красивый. Сюжет этот пригодился для воплощения сиюминутных замыслов Октавия. После одержанной им победы, пишет греческий историк II века Дион Кассий, «римляне позабыли все прежние неприятности и радовались его триумфам так, словно все разбитые им враги были чужестранцами». Сюжет оказался завораживающе убедительным. Историкам, конечно, видней, но кино- и театральные зрители, равно как и читатели романов, по сию пору и жалеют Антония, и восхищаются человеком, отринувшим власть над миром ради поцелуя женщины.

И Октавий предстаёт перед нами в ложном — и самом выгодном для себя — свете. Он — римлянин; его враг — чужестранка. Он — мужчина, его враг — женщина. В полном соответствии с сексуальными и расовыми предрассудками, господствовавшими в Риме в ту эпоху, Октавий выглядит и более «правым», и более сильным. Он заслуживает триумфальной победы, и — что ещё важней — он просто обязан одержать её. В изготовленной им версии он играет роль героя, для которого по законам жанра всё кончится хорошо: он ведёт борьбу столь справедливую, столь горячо поддерживаемую народом, что не может не снискать себе покровительства богов. Для блага Рима и всех мужчин вообще он, по словам Диона Кассия, сражается за то, чтобы «покорить мир, править им и не допустить, чтобы женщина стала равной мужчине».

И его версия легенды о Клеопатре стала доминирующей. За два столетия, последовавшие за событиями, на основе которых она создавалась, легенда эта часто пересказывалась. И не следует думать, что все её интерпретаторы были приспешниками Октавия, равно как далеко не все были римлянами, но все решительно (за исключением иудейского историка Иосифа Флавия) в той или иной степени принимали римскую точку зрения. И всех стоит заподозрить в том, что в своих хрониках они отдавали щедрую дань вымыслу: Дион Кассий, приводя длинные речи тех, о ком повествует, сохраняет верность духу (в его понимании) этой истории, а не букве её. Все, писавшие на эту тему, привносили в неё собственные заботы и тревоги, но во всех этих зачастую недостоверных хрониках и поэмах варьируется версия Октавия, и при всём разнообразии вариантов неизменной остаётся её троякая мораль — Клеопатра представляла опасность; Антоний был неспособен править; Октавий был справедлив, компетентен и удачлив, то есть, иначе говоря, о лучшем правителе римляне и мечтать не могли.

В этой истории Антонию и Клеопатре отведены роли, расписанные так подробно, пригнанные к сюжету так тщательно, что вычленить их из него просто невозможно. Антоний получается человеком, которому на роду было написано полюбить Клеопатру и пасть жертвой этой любви. Реальный Антоний не имеет с этим персонажем ничего общего, поскольку в большинстве случаев побудительным мотивом его действий было честолюбие, а не любовь. Свидетельства, оставшиеся о раннем периоде его деятельности (до той поры, как Октавий отвёл ему главную мужскую роль в своей «пьесе»), позволяют судить о нём как об очень энергичном и хитроумном политике (образ ловкого краснобая Марка Антония, фигурирующего в шекспировской трагедии «Юлий Цезарь», в целом совпадает с этими ранними источниками). Но в истории Клеопатры он выглядит жертвой, заранее обречённой на заклание. Он храбр, благороден, простодушен. Его пороки и слабости, не противоречащие статусу трагического героя, суть именно те пороки и слабости, которые и позволяют Клеопатре погубить его. Он слишком восприимчив к женским чарам, падок до новизны, временами ведёт себя слишком распущенно, но главное, что он позволяет другим управлять собой. Плутарх, писавший во II веке и оставивший самый полный в Античности очерк этой истории, уделяет много внимания тому, как зависим был Антоний сначала от друзей, а затем от своей жены Фульвии. «Антоний решил жениться и взял за себя Фульвию... ей мало было держать в подчинении скромного и невидного супруга, но хотелось властвовать... Фульвия замечательно выучила Антония повиноваться женской воле и была бы вправе потребовать плату за эти уроки с Клеопатры, которая получила из её рук Антония уже совсем смирным и привыкшим слушаться женщин».

По контрасту Клеопатра в этой «пьесе» хитра и в совершенстве владеет искусством манипулировать людьми. Она умеет льстить на тысячу ладов, обманывает на каждом шагу и ничего не делает просто так. Наделённая невероятной красотой, она оказывает магическое воздействие на мужчин и пользуется своей властью над ними далеко не бескорыстно. Антоний, влюбившись в неё, перестаёт быть хозяином собственной судьбы. Он обречён с того мига, как только они впервые встретились на Кидне. «Прибавилась последняя напасть — любовь к Клеопатре, — пишет Плутарх, — разбудив и приведя в неистовое волнение многие страсти, до той поры скрытые и недвижимые, и подавив, уничтожив все здравые и добрые начала, которые пытались ей противостоять». И он мгновенно теряет всякое чувство ответственности. Клеопатра увлекает его за собой в Александрию, и там он проводит время в праздности и наслаждениях. Антоний кажется человеком, находящимся в состоянии наркотического опьянения, или околдованного. «Он стал её данником», — считает Аппиан. «Он полностью покорен её воле», — читаем у Иосифа Флавия. «Оставив всякое помышление о чести, — замечает Дион Кассий, — он сделался рабом египтянки и отдавал всё время своей страсти и потому делал много такого, что вызывало возмущение у всех». Он теряет свою римскую суть, начинает одеваться и вести себя как восточный владыка. Он осыпает Клеопатру подарками, но это не какие-нибудь драгоценные безделушки, а обширные территории. Его поход против Парфянского царства готовится в страшной спешке, и оттого готовится скверно. Численность армии достигает устрашающих размеров. Плутарх пишет: «И всё же такая исполинская сила, испугавшая даже индийцев за Бактрианой и повергнувшая в трепет всю Азию, пропала даром, как говорят, из-за Клеопатры. И верно, думая лишь об одном — как бы провести зиму с нею вместе, Антоний начал поход раньше срока и далее действовал, ни в чём не соблюдая должного порядка, ибо уже не владел своим рассудком, но [был] во власти какого-то колдовства или приворотного зелья...»

Приближаясь к левантийскому берегу, он так неистово мечтает поскорее увидеть царицу, что то и дело вскакивает из-за стола и смотрит, не появились ли на горизонте паруса. Он — раб своей страсти и чар Клеопатры, он — игрушка в её руках. Страсть эта лишает его воли и мужества. При Акции он решает сражаться на море единственно для того, чтобы угодить Клеопатре, а когда её корабль покидает боевые порядки флота, Антоний показывает, до какой же степени он уже утратил себя как личность. У Плутарха читаем:

«Вот когда Антоний яснее всего обнаружил, что не владеет ни разумом полководца, ни разумом мужа, и вообще не владеет собственным разумом. Он словно бы сросся с этой женщиной и должен следовать за нею везде и повсюду... Он погнался за тою, что уже погибла сама и вместе с собою готовилась сгубить и его».

И вот он погублен. Клеопатра, увлёкшая его на эту роковую стезю, пытается после его смерти обольстить победоносного Октавия, но тот чужд пороков и слабостей, присущих Антонию, и остаётся глух к сладким речам этой сирены. Клеопатра, понимая, что в мире, над которым властвует столь неколебимый римлянин, у неё нет будущего, признает себя побеждённой и лишает себя жизни.

Октавий, если и не сам лично сочинил эту версию легенды, активно и умело способствовал её распространению. Он вообще был незаурядным и находчивым мастером «рекламы». Дион Кассий пишет, что Октавий, едва выйдя из поры отрочества, на церемонии своего совершеннолетия попал в затруднительное положение — его тога разорвалась и упала до щиколоток. Это могло бы быть истолковано как дурное предзнаменование, но юный Октавий мгновенно сообразил, как извлечь выгоду для себя, и сказал: «Все знаки сенаторского достоинства будут у меня под ногами...» И Цезарь возлагал на него большие надежды. Анекдоты о детских годах великих мужей как бы заранее озарены лестным светом огромной власти, которую те обретут впоследствии, но в правдивость этого эпизода можно поверить. Подросток, сумевший обернуть досадную оплошность себе на пользу, не мог не стать человеком, искусно манипулирующим общественным мнением.

В течение двух лет, предшествовавших битве при Акции, между противоборствующими сторонами велась очень активная пропагандистская война, и Октавий не чурался этой грязной работы, донося сенату обо всех бесчинствах, творимых Антонием, и тем самым ожесточая римлян против него. Друзья и союзники Октавия дружно вторили ему. В те времена, как и в нынешние, если уж кто-то идентифицировался с определённой моделью поведения, вокруг его — или её — имени тотчас начинали ходить анекдоты, иллюстрирующие эту модель. И по меткому замечанию Аппиана, «публика» предпочитает истории, «подтверждающие то, что уже было однажды сказано». Кальвизий, один из друзей Октавия, целыми сериями распускал истории, доказывавшие рабскую зависимость Антония от Клеопатры.

«Он подарил египетской царице пергамские книгохранилища с двумястами тысяч свитков; исполняя условия какого-то проигранного им спора, он на пиру, на глазах у многих гостей, поднялся с места и растирал ей ноги; он ни словом не возразил, когда эфесяне в его присутствии величали её госпожою и владычицей; неоднократно, разбирая дела тетрархов и царей, он принимал ониксовые и хрустальные таблички с её любовными посланиями и здесь же, на судейском возвышении, их прочитывал... Когда однажды через площадь несли Клеопатру, он, едва завидел её, вскочил, не дослушав дела, и отправился провожать царицу, буквально прилипнув к её носилкам».

Октавий лично описывал сенату александрийские донации. Это он сделал тайное завещание Антония достоянием гласности. Как пишет Плутарх, двое оскорблённых Клеопатрой друзей Антония изменили ему и «осведомили Октавия о его завещании. Оно хранилось у девственных жриц богини Весты. Октавий потребовал выдать его, пришёл и забрал его, и сперва проглядел сам, помечая все места, доставлявшие очевидные поводы для обвинений, а затем огласил в заседании сената». Надо полагать, Октавий этим не ограничился, ибо маловероятно, чтобы Антоний оставил столь тайное завещание в Риме. Но, как бы то ни было — подделал ли Октавий документ весь целиком, фальсифицировал ли какие-то его пункты или просто произвёл нужную ему «редактуру», — он использовал его в своих пропагандистских целях. «С особою непримиримостью обрушивался Октавий на распоряжения, касавшиеся похорон: Антоний завещал, чтобы его тело, если он умрёт в Риме, пронесли в погребальном шествии через форум, а затем отправили в Египет, к Клеопатре». Иными словами, Антоний показал, что он уже не патриот, а человек, лишённый корней и столь раболепствующий перед чужестранкой, что местом своего последнего упокоения избрал страну, расположенную так далеко от Рима.

Мастерство Октавия-пропагандиста и полученная в результате победы возможность «редактировать» исторические свидетельства (после смерти Клеопатры он написал и издал не только собственную автобиографию, но и пророчества Сивиллы, а более двух тысяч документов приказал сжечь) объясняют то обстоятельство, что его версия легенды получила столь широкое распространение. Едва лишь с ней познакомились, так сразу и уверовали в неё — она точно соответствовала сложившимся в обществе предрассудкам.

Эта легенда зиждется на «четырёх китах»: во-первых, чужестранцы стоят ниже римлян; во-вторых, женщины во многом напоминают чужестранцев, и не в последнюю очередь тем, что опять же стоят ниже римлян; в-третьих, мужчина, позволивший женщине взять над собой власть, не может больше считаться настоящим мужчиной и уж подавно — истинным римлянином; в-четвёртых, такой мужчина не отвечает за свои поступки — вся вина за его промахи и огрехи ложится на его подругу. Эти четыре постулата определяют всю историю Клеопатры. И эта история, подтверждая их правоту, сама обретает достоверность: ей, вобравшей в себя расхожие представления о всеобщих истинах, самой легко сойти за правду.

Созданная Октавием история Клеопатры насквозь проникнута расизмом. Это история мужчины-европейца и восточной женщины или, переводя простую географическую данность на язык расовых стереотипов, мало изменившихся за последние два тысячелетия, — история отважных, открытых, прямодушных мужчин (мужественность — это атрибут «северный» и «западный») и трусливой, двуличной, хитрой и коварной женщины (на этом языке Восток всегда воплощает в себе женское начало). Юлий Цезарь, приёмный отец Октавия, насладился ласками Клеопатры (герою полагается награда, часто принимающая вид «туземки», «прекрасной дикарки»), а затем, как герою и положено, двинулся своей стезей дальше. Антоний же остался, покорился (сам стал дикарём) и погиб.

Октавий в борьбе с Антонием выставляет себя представителем Рима. Он пишет о том, что «вся Италия добровольно принесла мне клятву на верность и требовала, чтобы я правил ею». Перед началом кампании, завершившейся битвой при Акции, он собрал на свои проводы всех всадников и прочих влиятельных римлян, для того чтобы, по словам Диона Кассия, «показать всему миру, что действует он в качестве представителя лучших людей на свете». Игнорируя то обстоятельство, что легионы Антония составляли значительную часть живой силы противника, Октавий ловко подменил понятия «борьба за власть» и «патриотическая война» и, представив соперника чужестранцем, сумел в дальнейшем извлечь сокрушительный эффект из расовых предрассудков своих соотечественников.

В речи, которую приписывает ему Дион Кассий, Октавий определяет, чем же — на взгляд римлян — плохи чужестранцы. Да тем и плохи, что они чужестранцы: это первый и главный их недостаток. Римляне «не могут покорно сносить оскорбления этой черни, носящей — о боги! — имена александрийцев и египтян (есть ли имя презренней?)». Быть не римлянином — уже порок. В I веке до н. э., как, впрочем, и сейчас, простое обозначение национальности могло прозвучать оскорбительно. Вергилий называет Клеопатру «египтянкой», и эта неточность, которая выглядит безобидной небрежностью, благо она, гречанка по крови, и вправду была царицей Египта, на самом деле употреблена с оскорбительной целью. В. В. Тарн отмечает, что применённое здесь слово «египтянка» звучит в точности как «ниггер» или «итальяшка».

В «Энеиде», благодаря которой октавианский Рим обрёл свою собственную мифологию, Вергилий описывает битву при Акции как изображение на волшебном щите Энея. На одной его стороне — «Август Цезарь ведёт италийцев в битву, вместе с ним — сенат и народ римский, маленькие божества домашнего очага и великие боги нации». Ему противостоит Антоний, «поддерживаемый египтянами и всеми силами Востока, включая и самую отдалённую Бактрию... всем богатством полуденных стран... народами, живущими по берегам Красного моря, и следом за ними — о стыд! — идёт египетская жена». Раймонд Шваб, французский историк культуры, предположил, что в этом отрывке впервые было внятно высказано отношение к Востоку как к месту, любая часть которого похожа на все прочие его составляющие и вместе с тем разительно отличается от Запада (и стоит неизмеримо ниже). Враждебности и подозрительности, берущим исток ещё в персидских войнах Александра Македонского, Октавий, начиная пропагандистскую атаку на Антония, придал новую силу, он оживил эти старинные предрассудки и сообщил им чёткую прагматическую цель, как бы собрав их в фокус.

Помимо того что египтяне, уже в силу своего происхождения, занимали подчинённое по отношению к римлянам положение, они были наделены специфическими пороками, которые противопоставляли их вкупе с греками и другими восточными народами римлянам. Прежде всего это двуличие. «Цезарь был непреложно уверен, что они лживы и всегда стараются скрыть свои истинные намерения», — пишет анонимный автор книги «О войне в Александрии», хроники пребывания Цезаря в Египте. Там же описывается, как Птолемей XIII проливает крокодиловы слёзы, «что вполне в характере его соотечественников, ибо он сызмальства приучен к обману». Постоянно звучит рефрен: «Вздумай я опровергать, что александрийцы лживы и безрассудно отважны, то впустую бы расточал слова... Ни у кого нет сомнения, что именно такое сочетание свойств как нельзя лучше подходит для предательства». «Египет — царство предательства», — утверждает римский поэт I века Лукан, имея в виду Клеопатру. «Весьма часты там подстрекательства к мятежу», — соглашается с ним Дион Кассий. Мы видим, что это было расхожим мнением, и Октавию оставалось всего лишь воспользоваться им.

Все, кто пишет о Клеопатре в русле римской традиции, сходятся на том, что она неспособна испытывать искренние чувства. При первой встрече с Юлием Цезарем она была изгнанницей, и жизнь её подвергалась опасности, так что впору было отчаяться. Однако Лукан в своей поэме «Фарсалия» представляет её тоску и уныние как лукавый трюк, утверждая, что она хоть и рвала на себе волосы, однако не так сильно, чтобы растрепать причёску и потерять привлекательность.

Плутарх пишет о том, как она «прикинулась без памяти влюблённой», когда опасалась, что Антоний покинет её и вернётся к Октавии: «...Чтобы истощить себя, она почти ничего не ест. Когда Антоний входит, глаза её загораются, он выходит — и взор царицы темнеет, затуманивается. Она прилагает все усилия к тому, чтобы он почаще видел её плачущей, но тут же утирает, прячет свои слёзы, словно бы желая скрыть их от Антония».

Дион Кассий столь же цинично отзывается о её поведении после гибели Антония, высказывая мысль о том, что её показная скорбь — лишь часть хорошо спланированного замысла соблазнить Октавия: «Её траурные одежды удивительно пристали ей... она сетовала на свою судьбу мелодичным медовым голосом ». Неискренность и лицемерие, приписываемые Клеопатре по указке Октавия, не вызывают у этих авторов ни малейшего сомнения, ибо разве она не египтянка, не коварная чужестранка, не порочное дитя Востока? «Вредоносная Александрия! — восклицает современник Клеопатры Проперций, вторя в своих стихах октавианской теме. — О, как владеет эта страна искусством вероломства!»

Зато военным искусством — восхитительным, мужественным, заключающим в себе квинтэссенцию Рима, — она не владеет вовсе. Дион Кассий характеризует александрийцев как забияк и хвастунов, «не готовых, однако, к войне со всеми её ужасами». Это распространённое мнение. Витрувий, которому покровительствовала Октавия, жена Антония, писал, что «южные народы наделены острым умом и неисчерпаемыми запасами замыслов и планов, но они отступают там, где требуется отвага, ибо их сила истощена жарким солнцем». С оценкой трусости египтян прекрасно согласуется «утка» о том, что Клеопатра бежала с места битвы при Акции от страха и что она вновь и вновь предавала Антония, вступив в тайные переговоры с Октавием и приказав своему флоту капитулировать. Вероломная и коварная Клеопатра — это именно тот «персонаж», который готова воспринять расистская психология среднего римлянина.

И египтяне в контексте октавианской пропаганды до такой степени обделены такими первостепенными чертами мужества, как отвага и прямодушие, что сама их принадлежность к роду человеческому порой вызывает сомнения. «Они обожествляют рептилий и животных и поклоняются им», — пишет Дион Кассий. И Проперций, и Вергилий, описывая битву при Акции, глумятся над зооморфным египетским пантеоном. Проперций противопоставляет Юпитеру «тявкающего Анубиса» (шакалоподобного бога, охраняющего вход в преисподнюю); Вергилий окружает Клеопатру всевозможными чудовищами и Анубисом, лающим собачьеголовым богом. Эти божества способствовали созданию образа, вызывавшего враждебность к царице Египта, что, по всей видимости, соответствовало намерениям Октавия. Когда после смерти Клеопатры ему предложили «засвидетельствовать почтение» священному быку Апису, он ответил: «Я поклоняюсь богам, а не скотам».

Всё это должно было наводить на мысль, что египтяне, обожествляющие животных, и сами недалеко от них ушли. Одна из главных целей военной пропаганды — дегуманизация противника. Враг лишается человеческого облика, представляется чудовищем, зверем, машиной для убийства, что помогает «растормозить» своих солдат, позволяет им переступить моральные запреты, а вернее — объясняет, что в данном случае они не действуют. Боеспособность, безжалостность и стойкость приверженцев Октавия повысились, если бы удалось внушить им, что египтяне (и в расширительном смысле — все сторонники Антония, включая и римлян) не такие, как они, что это — чужие, варвары, дикари, оставшиеся на той ступени цивилизации, которую сами они давно миновали, и даже — по сравнению с ними — не вполне люди. В своих стихах о битве при Акции Проперций проводит целую серию параллелей между примитивными, отталкивающими и даже потенциально тлетворными египетскими реалиями и римским миром — чистым, исполненным достоинства и упорядоченным. Подобно Вергилию, в его стихах флот Клеопатры производит ужасающий и нестройный шум и гром, тогда как гармоничные звуки труб, раздающиеся на римских кораблях, требуют и дисциплины, и мастерства. Он утверждает, что навстречу римским кораблям двигались плоскодонные суда, — египтяне и вправду использовали их как основное транспортное средство в плаваниях по Нилу, но отнюдь не в морском сражении при Акции, где Октавию противостояли боевые корабли, ничем не уступающие римским, а порой и превосходящие их размерами и вооружением. Эти мифические плоскодонки, приплывшие будто из более поздних расистских понятий, напоминают те утлые челноки-каноэ, на которых передвигаются дикари. Они внушают страх, но бессильны, они воплощают понятие «дикости» в обоих смыслах слова, и те, кто сидит в них, жестоки и свирепы, но особой опасности не представляют, ибо эти примитивные недочеловеки даже отдалённо не могут соперничать с мощью европейской цивилизации.

У них не вера, а суеверия, не музыка, а какофония, но особенно явно свидетельствует об отсталости и упадке египтян монархический строй их государства. Клеопатра, в силу уже одного того, что она царица, олицетворяет всё, что римлянам ненавистно и отвратительно в политическом смысле. Октавий, вскоре после её гибели провозгласивший себя императором Августом и на протяжении сорока лет самовластно правивший Римом со всеми его доминионами, цинично сумел извлечь выгоду из республиканской риторики, вовсе не утратившей ещё своей убедительности и силы. Клеопатра, во время александрийских донаций восседавшая на золотом троне, становилась одновременно и символом безнадёжно устаревшей тирании Тарквиния, и пугающим аналогом парфянских царей, давних и неизменных соперников Рима, нанёсших легионам Красса тяжкое поражение, память о котором была ещё мучительно свежа. Этот образ, как мы видим, использованный Октавием в своей пропаганде и развитый писателями, действовавшими в этом направлении, до размеров впечатляющей сцены, затем, когда надобность в нём минула, исчез из «легенды Клеопатры». Эту «монархическую картину» запечатлели и Плутарх, и Дион Кассий, и в глазах римлян в «царском статусе» Клеопатры и заключался главный её вред. Считалось, что именно под её влиянием «Антоний выродился в чудовище» и появлялся на людях с золотым скипетром, с кривым мечом, в пурпурном одеянии, украшенном драгоценными камнями. «Ему не хватало лишь короны, чтобы выглядеть царём, шествующим об руку с царицей».

Клеопатра, чужестранка и носительница политически выродившейся власти, и Антоний, поддавшийся её влиянию до такой степени, что её пороки стали его пороками, не могли править ни Римом, ни любой другой страной — не годились, не подходили для этого. На эту роль, в соответствии с римским мифологизмом, мог претендовать только римлянин, рождённый для власти. В ключевой сцене «Энеиды» главный герой встречает в загробном мире своего отца Анхиза, и тот предсказывает царствование Октавия: «Вот он, тот муж, о котором тебе возвещали так часто / Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова / Век вернёт золотой...» Затем Анхиз описывает особое призвание римлян:

Ни художественные дарования греков, ни научные достижения египтян не могли спасти их от подчинения римлянам. С достоинством и упорством, чуть покряхтывая, правда, от тяжести, нёс римлянин «бремя белых», исполняя мучительно трудную, но баснословно прибыльную обязанность — правил теми, кого, вопреки всякой очевидности, считал неспособными делать это самим.

И следовательно, было заранее известно, что Октавий, самозванно сделавшийся представителем Рима, не только одолеет Клеопатру с её ордами трусливых и вероломных чужестранцев, но исполнит этим требование некой высшей справедливости и свой долг. По словам Веллея Патеркула, жившего в I веке до н. э., «Октавий хотел спасти мир, Клеопатра — погубить его».

Клеопатра не годилась на роль властительницы из-за своей расы и ещё более — из-за своего пола. Дион Кассий перечисляет со слов Октавия все презренные и отталкивающие черты египтян — их «чужеродность», их склонность к суевериям, их дерзость, выразившуюся в решимости противостоять римлянам, — всё это идёт по нарастающей, и затем звучит кульминация: «Хуже всего, что они — рабы женщины, а не мужчины!» И здесь отнюдь не в последний раз в истории легенды о Клеопатре сливаются воедино предрассудки расовые и сексуальные. Египтяне, которыми правят царицы, женоподобны. Подчиниться им значило бы — о ужас! — подчиниться женщине. Решимость Рима доминировать над другими народами прямо и непосредственно связана с ощущением своей вирильности: в понятие «мужественность» входит уверенность в том, что мужчина должен повелевать женщиной (и женственными чужаками). Точно так же, как выдуманный Октавием образ Клеопатры отлично укладывался в шаблон расовый, отвечая ожиданиям римлян, так же его формированию способствовали предрассудки сексуальные. Женственность и чужеродность накладываются друг на друга и причудливо переплетаются, ибо и женщины, и чужестранцы — существа низшего порядка. И все пороки, неотделимые от статуса Клеопатры-чужестранки: трусость, двуличие, животное начало, неумение править, — в равной степени присущи Клеопатре-женщине. Когда при Акции её корабль покидает боевые порядки, она действует так, как велит ей её натура женщины и египтянки. Происходит слияние и взаимоусиление двух начал, а в итоге рождается образ «иного существа», наделённого всеми теми пороками и слабостями, которых должен опасаться римлянин — мужчина и воин.

Клеопатра, в соответствии с версией Октавия, была ещё и крайне легкомысленной особой. Единственное, что характеризует её как государственного деятеля, — это жажда экспансии, и она требует от Антония покорения новых и новых стран, причём они интересуют её не как полезное приумножение её царства, а как доказательства его любви и рабской покорности. Увлекая его за собой в Александрию, она хочет, чтобы он принял участие в бесконечной череде празднеств и развлечений, — ничего больше. «Былой интерес Антония к политике угасает», — пишет Аппиан. «Он так порабощён своей страстью и своим пьянством, — соглашается Дион Кассий, — что не думает более ни о врагах, ни о союзниках». Дворец Клеопатры — это волшебная страна Кокань, населённая поварами, льстецами и парикмахерами, где думают только о развлечениях и удовольствиях, где царица и её любовники играют в кости, пируют, пьют, охотятся. Политическая деятельность сводится к смене одних чудовищно пышных и великолепных нарядов на другие. Союзники — это собутыльники. Даже когда Рим нависает над нею всей своей мощью, Клеопатра продолжает думать лишь о пирах — так, по крайней мере, гласит легенда. За год до битвы при Акции на острове Самос она устраивает многодневное, невиданное по размаху празднество: подвластные ей цари стремятся превзойти друг друга щедростью даров, и, как пишет Плутарх, «чуть ли не вся вселенная [в ожидании войны] гудела от стонов и рыданий, а в это самое время один-единственный остров много дней подряд оглашался звуками флейт и кифар, театры были полны зрителей, и хоры усердно боролись за первенство». В дальнейшем мы увидим, что эти празднества могут быть истолкованы и по-другому, но в версии Октавия они должны выявить и подчеркнуть чисто женскую беспечность и неосновательность Клеопатры. Даже после поражения тяга к праздному времяпрепровождению и удовольствиям не покидает её. Вернувшись в Александрию, они с Антонием вновь устраивают пиршества, решив вместе с друзьями «заколдовать течение дней, превратив их в одну бесконечную череду празднеств».

Да и можно ли ждать от женщины иного поведения?! А поскольку известно, что у женщины по определению «утлый разум», то есть что они, попросту говоря, глуповаты, мужчина обязан направлять и защищать их и повелевать ими. Если же он этого не делает, если он позволяет женщине властвовать над собой, как это сделали египтяне, признав Клеопатру царицей, он тотчас пятнает себя бесчестьем и подвергается ужасному риску — вовсе лишиться своей мужественности.

У римлян были известные основания издеваться над египтянами — те и вправду не умели держать своих женщин в повиновении и покорности. Клеопатра вышла замуж поочерёдно за обоих своих братьев не потому, что эти браки подкрепляли её притязания на трон, — просто в Египте существовала традиция двойного правления. И женщины не только царской крови могли претендовать на наследование и обладание властью и собственностью. Папирусы свидетельствуют о том, что в эллинистический период египетской истории женщины продавали и покупали недвижимость, одалживали и брали взаймы крупные суммы денег, платили налоги, оставляли завещания, подписывали прошения правительству и полиции — и всё от собственного имени. Римлянки же не имели права заниматься какой-либо финансовой или юридической деятельностью сами: все их дела вёл мужчина-опекун (как правило, отец или муж), скреплявший своей подписью любую сделку или соглашение. Есть крупицы исторической истины в том, что римляне считали Александрию городом женщин, где обычным и устоявшимся взаимоотношениям полов грозит опасность.

Клеопатра персонифицировала эту опасность. Воображаемый эффект, который она производила на своих подданных, вселял трепет в сердца римлян. Гораций в своём IX эподе, написанном вскоре после битвы при Акции, сетует:

Особо подчёркиваемое римскими писателями обстоятельство, что некоторые посты при египетском дворе занимали оскоплённые бывшие рабы, объясняется не одной лишь тягой к фактической точности. Сочетание властительной женщины и лишённого мужественности мужчины создаёт образ, вселявший сильную тревогу в сердца римлян, подсознательно уверенных в том, что «морщинистыми евнухами» сделала мужчин неженская напористость царицы, которую в современном просторечии назвали бы «яйцерезкой», и то, что было сделано по отношению к собственным придворным, может быть повторено и в отношении римлян. В строфах Проперция, ликующего по поводу её поражения, мы находим наводящую страх картину того, как целые века мужских побед и достижений могли бы быть уничтожены позорным подчинением женщине-завоевательнице.

В Риме кастрация была запрещена законом, позволявшим, впрочем, измываться над рабами иными способами. В обширных поместьях землю возделывали скованные цепями рабы, о чём в своих идиллических описаниях сельской жизни умалчивают Вергилий и Гораций. Рабы же добывали свинец на рудниках Малой Азии, где, по наблюдению Страбона, «труд был столь тяжким, а самый воздух столь смертоносным, что работавшие там вскоре умирали». Сам Октавий считался рабовладельцем «милостивым», хотя и приказал швырнуть в реку с грузом на шее вольноотпущенников, «бесстыдно жадно обиравших провинцию», а невольника, осмелившегося съесть призового перепела», распял на мачте. Менее мягкосердечные хозяева широко пользовались своим правом наказывать рабов за провинности самым жестоким образом. Но их не кастрировали, причём дело было даже не в том, что это было неэкономично (рабы должны воспроизводить себе подобных), это имело другую мотивацию: отнять у мужчины свободу, здоровье, руки, ноги, самую жизнь считалось позволительным, но лишить его мужественности — это святотатство.

И октавианская пропаганда обвиняла Клеопатру в этом преступлении. С помощью отвратительных приспешников, в своё время ставших жертвами её необузданного властолюбия, она заманила в ловушку Антония, считавшегося некогда образцовым носителем мужской, воинской доблести, и — в соответствии с легендой — феминизировала его. Она играет мужчиной, она правит государством в одиночку, она устраивает свои сексуальные и политические дела сама, не прибегая к помощи и покровительству мужчины. Женщина, существо подчинённое, слабовольное, приземлённое, становится таким образом наравне с мужчиной и его равноправным партнёром. Вот какую унизительную роль навязывает Антонию столь противная женскому естеству независимость Клеопатры.

Она сама выбирает себе любовников. Не брат и не отец подыскивают ей партнёров, тогда как Октавий выдал за Антония свою сестру. Сексуальное «самоопределение» — достаточное основание для того, чтобы объявить её нимфоманкой. Женщина, открыто предлагающая вступить с нею в сексуальный союз или соглашающаяся на него (а не выполняющая приказ мужчины), неизбежно воспринималась как дерзкая, одержимая и ненасытная сладострастница. Легенда Октавия игнорирует истинную политическую мощь Клеопатры: молчаливо признается, что она — серьёзный и опасный противник Рима, но могущество её целиком заключено в сфере сексуальности. По тому, как описывают её предполагаемое распутство, можно судить, какую тревогу и злобу вызывала у римлян истинная «автономность» её личности.

Животное начало, присущее египтянам, проявляется в числе прочего и в сексуальной распущенности. Лукан называет Египет «средоточием сладострастия», а его царица даст сто очков вперёд всем своим подданным. Иосиф Флавий пересказывает историю о том, как Клеопатра пыталась обольстить царя Ирода, «ибо она по натуре своей не испытывала отвращения к утехам такого рода». Лукан сочиняет диалог двух египетских царедворцев, который они ведут в то время, как Клеопатра пирует с Юлием Цезарем. Один из них, евнух Пофин, говорит, что жизнь их висит на волоске, поскольку царица будет недовольна ими, если желание её не будет удовлетворено: «Мы виновны в её глазах — как и всякий мужчина, который не спал с нею». Ещё при её жизни распространился миф о её сексуальной ненасытности. Проперций называет её «распутной царицей-проституткой», считает её союз с Антонием непристойным и обвиняет её (заметим, безо всяких на то оснований, ибо Клеопатра принадлежала к семье, до такой степени гордившейся своим божественным происхождением, что из опасений смешать свою «голубую кровь» с кровью простых смертных избирала инцестуальные браки) в том, что она до изнеможения предавалась разврату с невольниками из числа дворцовой челяди.

Это давнее и живучее клише женоненавистнической риторики. Схожие обвинения выдвигались против всех могущественных властительниц от Семирамиды до Екатерины Великой. Римляне верили им безоговорочно и с готовностью. Когда Проперций называл её «царицей-проституткой», он не только опирался на широко распространённое представление об аморализме чужестранцев, но и (как и большинство его современников) склонялся к мысли о том, что женщина, играющая столь активную роль в политической жизни, наверняка развратна. О Фульвии, жене Антония, энергичном политике, которая в отсутствие мужа объявила войну Октавию и в которой, по словам Веллея Патеркула, «не было ничего женского, за исключением телесной оболочки», тоже распускали подобные слухи. Цицерон упоминает о её «горящем взоре и свободной манере вести речь». Самому Октавию приписывают стихи, из которых явствует, что поднятый ею мятеж был подобием сексуального вызова:

Когда она и её армия оказались в осаде, солдаты противника перебрасывали через стены крепости непристойные «посылочки», намекая на то, что все её политические и военные авантюры были лишь следствием неудовлетворённого вожделения.

Секс даёт женщине власть над мужчиной. Секс одурманивает и завораживает мужчину. Так происходит подмена: сексуально активная женщина становится противоестественно мужественной (то есть независимой и мощной). Сексуально активный мужчина, напротив, феминизируется (слабеет). Стихотворение Проперция о Клеопатре начинается с ответа тем, кто насмехается над страстью поэта к его возлюбленной Цинтии, подвергающей его всяческим унижениям. «К чему удивляться, что женщина правит моей жизнью и подчиняет мужчину своим законам? И сколько бы ни обвинял я её в гнусной подлости, всё равно не могу сбросить это ярмо и разорвать эти цепи?» Проперций затем уподобляет собственные унижения тем, которым Клеопатра подвергала Рим, и сравнивает её с другими женщинами, наделёнными властью и силой, — с Медеей, с царицей амазонок Пентесилеей, с Семирамидой и с Омфалой. Последнее особенно важно.

Миф о Геркулесе и Омфале стал лейтмотивом всей октавианской пропаганды, направленной против Клеопатры. Суть его в том, что Геркулес, уже совершив свои двенадцать подвигов, добровольно продаётся в рабство, чтобы искупить вину за убийство гостя и осквернение святилища Аполлона, где обитал Дельфийский оракул. Героя покупает царица Лидии Омфала, он служит ей, совершая ещё множество великих деяний, и становится её любовником. Омфала приказывает ему снять с себя свою львиную шкуру и надеть женский наряд и украшения, после чего посылает его прясть вместе с невольницами. Неустрашимый Геркулес трепещет перед своей госпожой, боится, как бы она не стала бранить его. Когда он своими могучими пальцами ломает веретено, Омфала бьёт его своей золотой туфелькой и, как бы подчёркивая, что похитила у Геркулеса его мощь и власть, надевает львиную шкуру — его трофей и знак отличия.

Этот мифологический сюжет часто использовался в античной литературе как архетип отношений, при которых женщина подчиняет себе мужчину. Известно, что Роксана играла роль Омфалы при Александре Македонском — Геркулесе. Аспазию, возлюбленную Перикла, называли «новой Омфалой», поскольку правитель Афин пылал к ней столь необузданной страстью, что, по словам Плутарха, «целовал её и перед тем, как уйти на рыночную площадь, и по возвращении домой». Сравнение Антония с Геркулесом стало общим местом в октавианской пропаганде. Плутарх пишет: «...Подобно тому как на картинах мы видим Омфалу, которая отбирает у Геракла палицу или сбрасывает с его плеч львиную шкуру, так и Антоний, обезоруженный и околдованный Клеопатрой, не раз оставлял важнейшие дела и откладывал неотложные походы, чтобы разгуливать и развлекаться с нею на морском берегу близ Канопа или Тафосириды». Рельефы на керамической пиршественной чаше, найденной при раскопках в Италии и изваянной примерно в пору битвы при Акции, изображают Омфалу-Клеопатру с палицей героя и Антония-Геракла в женском одеянии в сопровождении слуг, несущих зонтик, веер и вязанье. Таков феминизированный Антоний, которого, по версии Октавия, связь с Клеопатрой превратила в немощное и нелепое существо, не воспринимаемое даже как враг и годное, по словам Диона Кассия, цитирующего Октавия, «лишь для смехотворных плясок и сладострастного разила».

Секс был тем средством, благодаря которому женщине удаётся бить противника его же оружием, — именно поэтому Октавий и его приспешники так поносили и высмеивали любовь Антония к царице Египта. Светоний приводит письмо, якобы написанное Антонием Октавию в самый разгар этой пропагандистской войны[5]:

«С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живёшь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, — да и не всё ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?»

Без сомнения, список любовниц Октавия приведён с явной целью смутить его, но, если даже у Антония были другие мотивы для сочинения этого письма, его вопрос «не притянут за уши» и звучит вполне уместно. Разумеется, существует значительный разрыв между идеалом верности и постоянства, которому обязаны были следовать «публичные политики», и куда более низкой сексуальной моралью, которой они руководствовались в действительности, тем более что в римском обществе относились к их похождениям снисходительно. Но важнее другое — нельзя проследить прямой и очевидной связи между сексуальным поведением и политической компетентностью. Антоний (а вслед за ним многие другие, и в том числе — Гэри Харт, Джеффри Арчер и Сэсил Паркинсон) имел все основания усомниться в том, что эта связь вообще существует.

Для римлян вопрос сексуальной морали не относился к категории «добро — зло», а лежал в плоскости «сила — слабость». Распутник считался не грешником, а человеком, плохо владеющим собой и не умеющим обуздывать свои порывы. Разврат был простителен для мужчины. Солдаты Юлия Цезаря называли его бабником с ласковой гордостью. Плутарх писал про Антония, что «в любовных его утехах не было ничего отталкивающего — наоборот, они создавали ему новых друзей и приверженцев, ибо он охотно помогал другим в подобных делах и нисколько не сердился, когда посмеивались над его собственными похождениями». Вольное и распущенное поведение служит признаком прямодушия и широты натуры, а потому встречает снисходительное одобрение окружающих. Но одно дело, когда мужчина наслаждается женщинами, овладевая одной за другой, как полководец — городами и крепостями, и совсем другое — когда все его поступки движимы вожделением. Любовь в жизни мужчины должна занимать подобающее ей место, когда же он, «обабившись», повинуется ей во всём, то лишается уважения представителей своего пола.

По версии Октавия, любовь Антония к Клеопатре умалила и унизила его. Когда он возвращается в Сирию, то, по словам Плутарха, поступает как тот строптивый и безудержный конь, о котором говорит Платон, сравнивая душу с колесничной упряжкой, и, «отбрыкнувшись от всего прекрасного и спасительного, приказывает привезти Клеопатру». Речь здесь идёт о платоновском «Федре», в котором Сократ описывает двух коней, везущих колесницу души. Один покорен и послушен, и его честолюбие умеряется скромностью и сдержанностью; другой глух ко всему и плохо повинуется даже вожжам и бичу. Эротическое поведение у каждого из них проявляется по-своему.

«Когда приближается объект любви, стыд, как всегда, удерживает смирного коня от того, чтобы наброситься на кобылицу. Зато другой, нечувствительный к стрекалу и бичу, со ржанием устремляется вперёд и, путая намерения своего напарника и возницы, увлекает колесницу туда, где он сможет вкусить сладость плотской любви».

И Антоний, одержимый страстью к Клеопатре, ведёт себя как этот буйный конь, становясь воплощением грубого, скотского вожделения. И потому он не может внушать доверия.

Умение владеть собой тесно связано со способностью управлять государством: тот, кто неспособен к первому, непригоден и для второго. Античные философы от Платона до Марка Аврелия пришли к выводу, что самообладание, проверяющееся сексуальной воздержанностью, — это свойство, необходимое для разумного правителя, а страстная любовь — признак ненадёжности. Именно в этом смысл всех историй о том, как Антоний покидает судейское возвышение, чтобы «прилипнуть к носилкам Клеопатры», о том, как он вскакивает из-за стола и подбегает к борту, чтобы посмотреть, не виднеется ли на горизонте парус царицыного корабля, о том, как он покидает боевой порядок судов в битве при Акции, устремясь следом за Клеопатрой. Все эти анекдоты призваны проиллюстрировать оглупляющее воздействие страсти и — что ещё более отвечает намерениям Октавия — показать, как Клеопатра лишает Антония достоинств и добродетелей (хладнокровия, самообладания, способности принимать взвешенные решения), необходимых для государственного деятеля. И влияние Клеопатры на Антония, и любовь Антония к Клеопатре намеренно преувеличиваются. Если бы кто-нибудь взял на себя труд осознать, к примеру, что он одаривал её землями не просто так, а в рамках своей доктрины, проводя последовательную и в целом плодотворную политику управления Средним Востоком через посредство вассальных монархов, то Антоний и ныне был бы признан хитроумным и искусным политиком. Однако, если верить Октавию, и эти подарки Антоний делал потому лишь, что любил её, то он, конечно, не тот, кому можно доверить владычество над Римом.

Не тот, ибо он человек легкомысленный, невзыскательный к себе, чувственный — словом, женственная натура. Антоний был вовсе не единственным, кто в I веке до н. э. подвергался ожесточённой травле: забрасывали грязью и Юлия Цезаря, и Цицерона (который своими «Филиппинами» много способствовал очернению Антония), и самого Октавия — всех их в разное время обвиняли в безудержном сластолюбии и сексуальных извращениях. И в этих обвинениях звучат одни и те же мотивы: враги Юлия Цезаря утверждали, что он выщипывал волосы на теле и состоял в гомосексуальных сношениях с царём Вифинии Никомедом. Калён, друг Октавия, упрекал Цицерона в женственности: «Кто не знает, какими ароматами веет от твоих тщательно уложенных седых кудрей?» Секст Помпей глумился над женоподобием Октавия. Антоний уверял, будто своё усыновление Октавий купил постыдной ценой, вступив с Цезарем в «противоестественную связь». Брат Антония Луций заявлял, что «свою невинность, початую Цезарем, он предлагал потом в Испании и Авлу Гирцию за триста тысяч сестерциев, и икры прижигал себе скорлупою ореха, чтобы мягче был волос». Все эти повторяющиеся обвинения-«клише» говорят о чём-то большем, чем просто сексуальная распущенность. И пассивный педераст, удаляющий волосы с тела, повинен в преступлении более тяжком и сильнее подрывающем основы, чем простое распутство. Подобно Гераклу-Антонию при дворе Омфалы, он позволил себе стать женщиной.

Клеопатра — как представляет её Октавий — лишила Антония мужества благодаря своей двуединой стратегии: она не только отказалась играть приличествующую женщине роль, лишив его тем самым права и возможности играть роль мужчины, но и, обольстив его, увлекла за собой в волшебное царство чувственности и сладострастия, — в царство, которое феминистично по самой своей сути. Нет, она не лишила его мужской силы, скорее напротив, но она подвергла риску его мужественность, скомпрометировала её — и погубила Антония. Слово «вирильность» ныне стало синонимом сексуальной потенции, словом «мужественность» заменяют «пенис», и мужественнейшим из мужчин считается самый неутомимый и активный. Существует, однако, и гораздо более давняя традиция, до известной степени не пресёкшаяся и в наши дни, — в соответствии с нею истинное мужское занятие — не секс, а война, и от так называемого «жеребца» — один шаг до жиголо, от покорителя женщин — до их игрушки. Именно этой традиции следовал Октавий, когда уверял, будто Клеопатра превратила Антония в женщину, в ничтожество и что с каждым половым актом уменьшается его истинная вирильность. «И если случится теперь взяться за оружие и устремиться в битву, — передаёт Дион Кассий его слова, — что в Антонии может привести врагов в трепет? Он играет женщину, он расточил свои силы в сладострастии».

И разумеется, мужчина, лишённый самой своей основы, не может давать отчёта в своих поступках. Антоний, по легенде, не только заворожён, одурманен, опоен, соблазнён и порабощён Клеопатрой, но уничтожен как политик. Он перестал быть мужчиной и в глазах римлян распался как личность, ибо в Риме только мужчина обладал правами и обязанностями гражданина. (Клеопатра, принимая столь активное участие в «общественных делах», доказывала, что она — просто чудовище). Антония нельзя даже корить или осуждать за его безумие, в котором он вместе с царицей Египта выступил против Октавия, — он отвечает за свои поступки не больше, чем любая римская матрона, не имеющая права заключать какой бы то ни было контракт без соизволения опекуна-мужчины. И Октавий убрал его со сцены, заявив, по словам Плутарха, что «Антоний отравлен ядовитыми зельями и уже не владеет ни чувствами, ни рассудком и что войну поведут евнух Мардион, Пофин, рабыня Клеопатры Ирада, убирающая волосы своей госпожи, и её служанка Хармион».

Антония, как видим, нет вовсе, и Октавию, проведшему с помощью ловкой подтасовки это исчезновение, ни в чём не приходится оправдываться — разве неизвестно, что мужчина, попавший в сети прекрасной женщины, беспомощен? За его падение отвечает та, кто вольно или невольно обольстила его. Ещё Одиссей у Гомера, объясняя причину столь долгого пребывания у Цирцеи, лаконично доказывает, что он и его спутники тут ни при чём: «И раз мы мужчины, то как могли мы устоять и не согласиться?» Лукан в «Фарсалии» уподобляет Клеопатру прекрасной Елене, гибельная красота одной привела к разрушению Трои и Микен, распутство другой «объяло лихорадкой Италию и дорого обошлось Риму». Вместе с Еленой она входит в список «козлов отпущения» — становится в ряды тех женщин, чья красота сводит мужчин с ума и делает их неспособными отдавать отчёт в своих поступках, покуда они охвачены этой страстью. «И как не извинить Антония, которому Клеопатра вскружила голову, если она сумела воспламенить сердце даже непреклонного Цезаря?» — пишет Лукан.

В самом своём гнусном виде постулат о том, что мужчины перед лицом сексуального искушения теряют власть над собой, становится оправданием насильника. Женщина только в силу одного того, что она привлекательна, как бы провоцирует насилие. Считается, что одержимого влечением мужчину нельзя осуждать, когда он просто берёт то, что ему якобы предлагают. Это пагубное заблуждение лежит в основе римского восприятия ситуации и переосмысляет её — Антоний беспомощно барахтается в тенётах, раскинутых обольстительницей. Современники Октавия, не раздумывая, приняли эту версию, в соответствии с которой Антоний потерял и разум и волю к власти, ведь всякому известно, что мужчина не может отвечать за свои поступки, свершённые в пылу страсти.

И Клеопатре приписывают обладание магическим даром, благодаря которому она совладала с Антонием и сделала его одним из своих невольников. Под её влиянием он становится таким же чужестранцем, как она сама. И Плутарх, и Дион Кассий повторяют, что он перестал одеваться «в соответствии с обычаями своей отчизны». «И потому, — восклицает Октавий устами Диона Кассия, — следует считать его не римским гражданином, но египтянином, и звать его должно не Антонием, но скорее Сераписом. Он сам презрел все высокие звания, дарованные ему отчизной, и сделался цимбалистом из Канопуса». А раз Антоний больше не римлянин, то ему отказано и в отваге, и в доверии. Он покидает битву при Акции так же бесчестно и трусливо, как все его новые компатриоты. Перестав быть стойким республиканцем, он «называет свою ставку дворцом, носит у пояса восточный кинжал... и восседает прилюдно на золочёном кресле или ложе». «Позабыв и отринув родину, имя, тогу и фасции, он во имя независимости полностью выродился в мыслях, чувствах и обличье в чудовище», — пишет Луций Флор. А вернее — в египтянина. Блестящим ходом Октавия его соперник превращается из римлянина в забаву женщины-чужестранки, а значит, и сам становится женщиной и чужестранкой. Ибо «тот, кто позволяет себе проводить дни в царской роскоши, баловать и нежить себя, как женщина, не может думать и действовать по-мужски». Объектом женоненавистничества и ксенофобии римлян таким образом становился мужчина и римлянин. Смелость такого неожиданного пропагандистского «зигзага» вызывает если не уважение, то удивление.

После победы над Антонием и Клеопатрой Октавий принялся оглядываться по сторонам в поисках поэта, который мог бы достойно, в «высоком стиле», воспеть его дарования и достижения. Вряд ли эти поиски были трудными, поскольку одним из самых приближённых к нему людей был Меценат, чьё имя сделалось нарицательным и стало обозначать «покровителя литературы и искусств». Сложность была лишь в том, что в окружении Мецената были не прихлебатели, а тонкие и изысканные поэты со сложившимися воззрениями и устоявшимися вкусами. Гораций, сражавшийся при Филиппах на стороне убийц Юлия Цезаря, изъявил готовность воспеть битву при Акции циклом коротких стихотворений. Однако его приверженность республиканизму, иронический склад характера и непростые отношения с двором Октавия сразу же вывели Горация из числа участников «соревнования». Не подошёл для создания эпической поэмы и Проперций. Если бы судьба даровала ему талант «водить в битву героические легионы», уверяет он Мецената, он использовал бы его, чтобы увековечить свершения Цезаря (Октавия) и воспеть священный смысл сражения при Акции, но каждый должен делать то, к чему призван: он, Проперций, — поэт любви и эротики. «Воин считает раны, пастух — овец, а мне пристало судороги любви считать...» Впрочем, он сочинил две поэмы по случаю поражения Клеопатры, но «эпическими стихами вернуть имя Цезаря его фригийским предкам», то есть троянскому царю Анхизу и его сыну Энею, легендарному основателю Рима, суждено было другому поэту — Вергилию.

Он начал работу над «Энеидой» вскоре после смерти Клеопатры и умер спустя одиннадцать лет, оставив поэму неоконченной, но толки и шум вокруг неё росли и ширились. Сюжет её был хорошо известен, и отказы Горация и Проперция объяснялись отчасти тем, что они не хотели создавать эпический аналог недавних исторических событий. Это сделал Вергилий и сам объявил в своих «Георгиках» о том, что намерен «изобразить морское сражение». Первая великая латинская эпическая поэма должна была быть посвящена победе Октавия в битве при Акции. Так сказал автор, и ему поверили. Великодушный Проперций, заранее отдавая первенство творению своего собрата по перу, набросал сходный план: «Пусть Вергилий расскажет о берегах Акция, оберегаемых Фебом, и о кораблях Цезаря... Посторонитесь, поэты римские, и вы, греки! Ныне рождается нечто ещё более великое, чем «Илиада» Гомерова».

И римляне были, должно быть, сильно удивлены, когда достоянием «читающей публики» в 19 году до н. э. стал полный, хотя и не выправленный автором черновой вариант «Энеиды». Удивлены, потому что поэма содержала лишь несколько беглых (хотя и лестных) упоминаний об Октавии, а битва при Акции описывалась как одна из многих сцен, изображённых на щите героя. Тем не менее в определённом смысле Вергилий сделал именно то, чего от него ожидали. Римское общество эпохи Августа получило свою мифологию, позволившую самоопределиться и возвыситься в собственных глазах, — и сделано это было по контрасту с тем, что воплощала в себе Клеопатра (опять же, на взгляд римлян). Верность семье и стране, преданность долгу, послушание, самоотречение — вот идеалы и ценности, которым присягает Эней. Преданность этим идеалам делает его достойным отцом Рима. И проявляются они ярче всего в том эпизоде, где Эней преодолевает искушение и отвергает любовь африканской царицы Дидоны.

После падения Трои Эней с небольшим отрядом беглецов много лет скитается по морям. Шторм прибивает корабль к африканскому побережью, где им оказывает гостеприимство царица Карфагена Дидона. Она вдова, она благородна и красива, но мать Энея, богиня Венера, с помощью крылатого Купидона воспламеняет в её сердце любовь к Энею.

С самого начала ясно, что любовь — это проклятие. Дидона, жертва своей страсти, бродит по городу, где она распоряжалась строительными работами и следила за благопристойностью и порядком. Ныне же царица неразумна и рассеянна, как раненая самка оленя. Вместе с нею приходит в запустение и упадок и её государство. Пламенная любовь препятствует созиданию. Карфаген, в котором недавно кипела жизнь, замирает. Во время охоты Дидона и Эней укрываются от дождя в пещере и становятся любовниками. Этот день — первый предвестник скорби и смерти. Всю зиму, позабыв о царстве, они пребывают в «плену сладострастия», о чём судачат карфагеняне. Зло и пагуба, порождённые их страстью, распространяются, нарушая равновесие всего сообщества, сея рознь и вражду: весть о «романе» Дидоны с чужеземным царевичем распространяется по всему северу Африки, и цари сопредельных стран начинают подумывать о войне.

Юпитер, недовольный тем, как Эней, которому на роду написано «стать правителем Италии, основателем могущественной империи, оружейником войны, родить сыновей и привести целый свет под власть закона», пренебрегает своим долгом и сходит со своей стези, посылает к нему Меркурия. Божественный вестник обнаруживает, что тот проводит время в недостойных забавах и развлечениях, стал «ручным мужем» и постыдно покорствует чужеземной женщине — всё это из-за опасной силы любви.

Меркурий призывает его вспомнить о своём сыне, если уж Эней не думает о своей чести, ибо великая будущность наследника будет погублена. Наконец в Энее просыпается стыд, и теперь он горит желанием поскорее покинуть Карфаген.

Он приказывает своим спутникам готовиться к немедленному отплытию. Дидона молит его остаться, осыпает упрёками и бранью. Эней проникается к ней жалостью, но решимость его остаётся непреклонной. Он отвечает царице с холодной учтивостью, что не является её законным супругом и обязан исполнять свой долг не перед ней, а по отношению к своему отцу, своему сыну и предначертанному богами уделу основать Рим. «Там и любовь, и отечество там!» И, скованный долгом, он приказывает ставить паруса. На закате Дидона видит, как его корабли покидают Карфаген. Вне себя она проклинает своего былого возлюбленного и молится, чтобы между Карфагеном и Римом отныне не стихала вечная вражда и шла война, жестокая и разрушительная. Затем — глаза её налиты кровью, сердце бешено колотится, щёки пылают, — она выбегает во внутренний двор, всходит на погребальный костёр, сложенный по её приказу, и закалывается мечом Энея.

Поэма Вергилия — это история Дидоны и Энея, история римского героя, соблазнённого африканской царицей, которой всё же не удаётся сделать так, чтобы он, опозорив себя и предав Рим, забыл своё происхождение, предназначение и долг, остался с нею навсегда, невольно наводила читателя на аналогии. Никто не мог отделаться от мыслей о Клеопатре, о Юлии Цезаре, который тоже был «скован цепями долга» и, подобно Энею, вернулся из Африки в Рим, и об Антонии, в котором чувство возобладало.

Дидона любит. Её любовь — это напасть, от которой сам Эней свободен, хотя он вовсе не бесчувствен: её упрёки мучительны для него, её мольбы раздирают ему сердце. Но Эней знает, что любовь — это несерьёзное дело, это не то, чему следует посвятить жизнь, где не должно быть места личным чувствам. Эней исполняет свой долг перед своим отцом и перед своим сыном, ибо на получении и передаче от отца к сыну — по прямой мужской линии — имени и собственности стоит государство. Будь Дидона его законной женой, он бы, наверное, так же ревностно выполнял свой долг и по отношению к ней, поскольку это входит в обязанности уважающего себя мужчины — защищать хозяйку своего дома, почитать мать своего сына. Однако внебрачные связи — это всего лишь мимолётные развлечения на досуге, отдых от трудов. «Частные», личные чувства, заставляющие индивидуума чего-то искать и добиваться для себя самого, причём это «что-то» не обязательно послужит на благо большей социальной группы, следует сурово осуждать и подавлять.

Именно этот закон преступили, как казалось римлянам, Антоний и Клеопатра. Когда Плутарх описывает, как Антоний, в нетерпеливом ожидании Клеопатры, вскакивает из-за стола и подбегает к берегу посмотреть, «не белеет ли ветрило», читателям, воспитанным на примере непреклонного Энея, его поведение казалось в лучшем случае недостойным, а в худшем — просто позорным.

Впрочем, фактические и эмоциональные аспекты этого анекдота, как и многих других, составляющих «легенду Клеопатры», могут быть поставлены под сомнение. Из Парфянского царства на левантийский берег Антоний привёл усталую и деморализованную армию. Клеопатра должна была привезти продовольствие и деньги для выплаты жалованья солдатам, которые в противном случае могли бы взбунтоваться. Так что вполне вероятно, что его нетерпение объясняется не только пылом стосковавшегося любовника.

Мы вправе оспорить и те допущения, благодаря которым строится некая «мораль» этой истории и та система ценностей, где Антоний предстаёт жаждущим, а Клеопатра — безнравственной. Он пробыл в походе восемь месяцев, он видел гибель тысяч своих солдат и сам многократно рисковал жизнью. Что же такого в том, что, оказавшись в относительной безопасности, он обратил свои помыслы к своей возлюбленной и другу, к утончённой и умной женщине, которая родила ему двоих близнецов и которую он, так надолго отправляясь на войну, оставил беременной, к женщине, которая была единственной из всех сподвижников, кто, подобно ему, знала, как тяжко бремя власти? Предположим, что он тосковал по ней. Предположим, что прибытие её откладывалось со дня на день и ожидание делалось столь нестерпимым, что он вскакивал из-за стола и вглядывался в горизонт. Что уж в этом поведении такого нелепого и заслуживающего осуждения? И должны ли мы признать, что судьба, уготованная Юпитером Энею, — воевать, править и пестовать своего сына — исчерпывает до конца и охватывает целиком весь спектр человеческих возможностей? И всегда ли индивидуальное чувство должно быть подчинено жёстким требованиям патриархального, националистического государства? И разве сексуальность нужна для того лишь, чтобы не пресеклась династия? И неужели Дидона всегда обречена на разлуку и смерть?

На все эти вопросы Октавий ответил бы утвердительно. По крайней мере так нам внушают. Так описывает Дион Кассий его визит к Клеопатре после гибели Антония: «Взоры, которые она устремляла на него, речи, которые она обращала к нему, были нежны. Октавий не остался к ним бесчувственным, но не позволил себе увлечься ими и во всё время разговора смотрел, не поднимая головы, себе под ноги». Вот так, подобно Энею и не в пример Антонию, он поборол искушение, которое могло бы помешать ему исполнить свой долг и получить за это заслуженную награду — власть над Римом. Как и Дидона, Клеопатра, по октавианской версии, воплощает всё то, что мужчина, желающий быть истинно великим и истинно мужественным, должен отринуть.

Как и всякое персонифицированное искушение, достойное называться этим именем, Клеопатра — та, кого следует сторониться, — совершенно неотразима. Она сексуальна, женственна, экзотична, свободна от всех запретов, ослепительно красива. Словом, это — воплощённая Женщина. «С одной стороны, — писал психоаналитик Жак Лакан, — женщина становится (или её делают) именно тем, чем не является мужчина; это — сексуальные различия; с другой стороны, как то, от чего он должен отрекаться, она — объект наслаждения». Октавий и его присные разрабатывали именно «инакость» Клеопатры — её половые, этнические, культурные, моральные отличия от идеального римского мужчины. И, поступая таким образом, они волей-неволей делали из неё не только врага, но желанный всем объект вожделения. Подчёркивая, какую опасность представляет для мужчин эта сирена, они прославляли её привлекательность. Порицая её распутство, они неумышленно ассоциировали её с понятием «наслаждение», с невыразимыми словами удовольствиями и блаженством.

Октавий создал незабываемый образ. Память о вымышленной им Клеопатре — царице волшебной страны, соблазнительнице, не ведающей пресыщения, красавице, не знающей себе равных, — не меркла на протяжении столетий, затмевая своим блеском образ самого Августа. Живописуя её пороки, он надеялся ярче выделить собственные добродетели, но нашлось не много охотников подражать этому образцу доблести. Как и во всех подобных случаях, интерес вызывает не тот, кто упорно сопротивляется искушению, а именно то, от чего он отказывается. В поздний классический период и в эпоху раннего Средневековья из всего разнообразия составляющих её легенду историй особой любовью и вниманием пользовался один сюжет — его не только сохраняли, но и разрабатывали. Это её пиршество — воплощение запретной роскоши, которую Клеопатра олицетворяла. Почти через сто лет после её смерти первым в подробностях его описал Лукан в своей «Фарсалии» в той сцене, где царица Египта в своём Александрийском дворце даёт обед в честь Юлия Цезаря. Затем такие же воображаемые пиршества мы встречаем в разные периоды её жизни, но для Плутарха и Плиния, для историка III века Афинея и Сократа Родосского, на которого он ссылается, почётным гостем на этом фантастическом пиршестве становится уже Антоний. Меняется хронология, но суть самого «банкета» остаётся прежней. Он исполнен избыточной чувственности и направлен на соблазнение.

Пиршество — это древняя, но до сих пор не утратившая выразительности и силы метафора сексуального обольщения. Ухаживание и в наши дни начинается с приглашения пообедать. Любовники перед тем, как лечь в постель, садятся за стол. Символическая соотнесённость плотских радостей насыщения и обладания имеет давнюю традицию. Цирцея угощала Одиссея, Дидона — Энея. Клеопатра устраивала пиршества в честь Цезаря и Антония, демонстрируя им своё богатство, предлагая им яства и — себя. Одиссею и Энею удавалось ускользнуть от женщин, за чьими столами они сидели, удавалось с огромным трудом и лишь благодаря героической силе воли. Сумел сделать это и Цезарь. Антоний же потерпел поражение. По словам Плутарха, Клеопатра на Кидне пленила Антония тем, что устроила в его честь пир, а потом, когда он заглотнул наживку, увлекла его за собой в Александрию, где они «что ни день задавали друг другу пиры, проматывая совершенно баснословные деньги». Так Антоний делает первый шаг навстречу гибели. Подобно Персефоне, проглотившей гранатовое зёрнышко и обречённой проводить шесть месяцев в году в подземном царстве, подобно Адаму, съевшему яблоко и потерявшему рай, Антоний променял бесценные сокровища — свою личную независимость и своё великое будущее — на эфемерные плотские наслаждения.

Пир Клеопатры — это нечто большее, чем трапеза: это «дайджест» всех радостей земных. Античные авторы, первыми описавшие его, и средневековые хронисты, разрабатывавшие эту тему, ставят сцену в роскошных декорациях, украшают место действия множеством прекрасных и дорогих вещей. Лукан описывает пиршественный зал «огромным как храм» и подробно перечисляет все предметы его убранства. Стропила литого золота поддерживают украшенные драгоценными камнями потолки. Весь дворец выстроен из дорогих материалов — это агат, порфир, оникс, слоновая кость, яшма. Лукан, которого один из авторов современного предисловия к его сочинениям недаром называет «предтечей жёлтой прессы и костюмных фильмов», описывает всё это как профессиональный мастер интерьеров: «Двери были отделаны панцирями черепах, причём тёмные пятна заменены изумрудами... Стены были не облицованы мрамором, а сложены из мраморных плит, равно как и огромные дверные косяки целиком были сделаны из эбена, а не из обычного дерева, которое украшают эбеновым шпоном». Это — вакханалия богатства. Лукан продолжает описывать инкрустированную драгоценными камнями мебель, пурпурные скатерти, либо затканные золотом, либо с впряденными в них по египетскому обычаю ярко-алыми кошенилевыми нитями, многочисленных и пышно разряженных слуг, которые тоже «подобраны по цветам» и «в тон» меблировке и прочему убранству. «У одних волосы были чёрные как смоль, у других — такие золотые, каких Цезарь, по его словам, не видывал и на берегах Рейна; были среди них и негры, выделявшиеся чёрной кожей, покатыми лбами и курчавыми волосами».

Другие авторы не отстают. Плутарх добавляет к повествованию новые подробности, сообщённые ему дедом, друг которого бывал на кухне у Клеопатры: «Среди прочего изобилия он увидел восемь кабанов, которых жарили разом, и удивился многолюдству предстоящего пира. [Повар] засмеялся и ответил: «Гостей будет немного, человек двенадцать, но каждое блюдо надо подавать в тот миг, когда оно вкуснее всего, а пропустить этот миг проще простого. Готовится не один, а много обедов, потому что время никак не угадаешь».

Подобное безудержное гостеприимство расточительно, вызывающе, непристойно, и рассказы о нём, отлично соотносящиеся с обвинениями Октавия против Клеопатры, разрастаются и ветвятся, приобретая самые фантастические формы, ибо потомство просто заворожено ими. «Этой сумасбродной царице ничто не казалось чрезмерным, — пишет Иосиф Флавий. — Она была столь полно порабощена своим аппетитом, что целый мир не сумел бы удовлетворить выдуманные ею прихоти». Но и в неутолимости её желаний, пусть даже предосудительных, чувствуется некое величие. С течением времени «легенда Клеопатры» развивалась, и безграничная порочность царицы перешла в столь же неудержимую страсть к роскоши.

Антония, которого она развлекала на Кидне, пишет Плутарх, «более всего поразило обилие огней. Они сверкали и лили свой блеск отовсюду и так затейливо соединялись и сплетались в прямоугольники и круги, что трудно было оторвать взгляд или представить себе зрелище прекраснее». По словам Афинея, писавшего в конце II века до н. э., стены были затянуты пурпурными и золотыми коврами, а пол засыпан лепестками роз, в слой которых ноги уходили по колено. Посуда на столе была из золота с драгоценными камнями и тончайшей работы, причём — о чудо! — все эти кубки и тарелки потом раздавались в подарок. На этом волшебном пиру нет места рачительности и бережливости, здесь не думают о завтрашнем дне. Плутарх пишет о том, как слуги приходили в замешательство, когда золотые кубки и чаши беспечно раздаривались гостям. Подобные празднества длились по четверо суток кряду. В первый день, когда Антоний заявил, что ошеломлён подобной роскошью убранства и сервировки, Клеопатра со спокойной улыбкой ответила, что всё это предназначается ему в подарок. Поданные на второй день чаши и блюда были столь массивны и столь тонкой работы, что посуда первого дня по сравнению с ними казалась убогой и скромной. И снова царица подарила их своему гостю. На третий день каждому из военачальников Антония было подарено то пиршественное ложе, на котором он возлежал, и каждого с почестями проводили до отведённых им покоев в сопровождении эфиопов-факельщиков, причём самых высокопоставленных доставили на носилках-паланкинах, а прочим поданы были лошади в серебряной сбруе.

По словам Светония, Октавий опроверг упрёк в роскоши, «так как даже после взятия Александрии он не взял для себя из царских богатств ничего, кроме одной плавиковой[6] чаши, а будничные золотые сосуды вскоре все отдал в переплавку». О эти чаши, будь они неладны! Октавий, разумеется, мог отдать их в переплавку, показав, что не одобряет подобные роскошества (а заодно — и получив «живые деньги»), но не в силах был истребить память о них. Царица Зиновия, в III веке правившая Пальмирой, по отзывам современников, владела золотой посудой, некогда принадлежавшей Клеопатре, и таким образом озарилась её блеском и в буквальном и переносном смысле. В римских стихах и греческих историях, в средневековых хрониках и на ренессансных полотнах эти блюда и чаши окружают Клеопатру, символизируя изобилие, необыкновенную щедрость и радость бытия.

Ещё больше, чем сервизами, запомнилась царица Египта своими жемчугами. Для римлян жемчуг был символом роскоши. Юлий Цезарь собирал его и любил взвешивать жемчужины на ладони, и это его пристрастие современникам казалось верной приметой экстравагантности. Уверяли даже, что на поход в Британию его подвигло желание получить жемчуг, ради которого можно было отправиться на край света. «Самое первое место среди всего, что высоко ценится, занимает жемчуг», — писал Плиний Старший. Говорят, что Помпей Великий велел сложить из жемчужин своё изображение; император Калигула носил домашние туфли, вышитые жемчугом; а Нерон приказал отделать им свой скипетр, маску и паланкин. «Но две самые крупные жемчужины, о каких только известно, принадлежали Клеопатре», — писал Плиний.

У Лукана одеяние царицы сверкает жемчугами, выловленными в Красном море, причём их столько, что от тяжести она едва может стоять. В таком наряде она предстаёт живым символом женского тщеславия и сумасбродства, ибо, по словам Плиния, «жемчуг — вещь никчёмная, годная лишь для женских украшений». Жемчуга неразрывно соединены с именем Клеопатры, и в XVI веке Рабле недаром писал, что в загробном мире царица Египта торгует луком[7].

Историю Клеопатры и её жемчугов первым рассказал всё тот же Плиний Старший в конце I века до н. э. Антоний ежедневно наслаждается изысканнейшими кушаньями и говорит, что ослеплён таким великолепием. На это Клеопатра надменно отвечает: всё, что представало его глазам до сей поры, — безделки и пустяки. Она может потратить на один пир десять миллионов сестерциев. Антоний не верит. Бьются об заклад. На следующий день устраивается очередное празднество, на первый взгляд не очень отличающееся от обычного. Антоний насмехается. Но затем перед Клеопатрой ставят чашу с уксусом, она бросает туда свои жемчужные серьги, ждёт, покуда они растворятся, и на глазах у изумлённого Антония делает глоток.

Дело не в том, что история эта неправдоподобна (жемчуг не растворяется в уксусе, а сама уксусная кислота способна причинить серьёзный вред желудку того, кто решится выпить его), а в том, что это — своего рода «бродячий сюжет», повествующий о безудержном расточительстве. Светоний делает его героем Калигулу, Гораций и историк Валерий Максим приписывают это деяние одному из сыновей Эзопа. Однако из многих протагонистов Клеопатра остаётся первой и главной — оттого, быть может, что эротическое значение жемчуга, очень часто символизировавшего похотливость, накладывается на её ставший легендарным характер. Раннехристианский теолог Клемент Александрийский очень осуждал женщин, носящих жемчуг. Блудница, явившаяся в видении апостолу Иоанну, сверкала им, а святая Пелагия, до своего обращения бывшая в Антиохии самой дорогой проституткой, носила в то время имя Маргариты-Жемчужины.

«Господи Боже, — писал в XIII веке Жан де Тюим, автор «Истории Юлия Цезаря», — сколь счастливым почитал себя всякий, кто мог заключить эту даму в свои объятия, нагую и алчущую». Историческая, то есть реальная, Клеопатра, отличавшаяся длинным носом и (если верить Плутарху) далеко не миловидным лицом, благодаря усилиям Октавия изобразить её искуснейшей и обольстительнейшей развратницей, способной увлечь на погибельную стезю героя, преобразилась в красавицу, которая дарит своим любовникам неслыханные наслаждения. И её вошедшие в анналы пиры — метафора её славы. В соответствии с версией Октавия, притягательность Клеопатры была сродни взгляду Медузы-горгоны — вспомним, что он и сам-то спасся от чар египетской царицы тем, что стоял перед нею, не поднимая головы. Лукан уверяет, что Юлий Цезарь согласился дать ей полную власть над Египтом, потому что «лицо её сделало просьбу особенно убедительной, а порочная красота способствовала решению дела в её пользу». Дион Кассий считает, будто ей «удалось соблазнить Цезаря, ибо нельзя было не заглядеться на неё и не заслушаться ею, и ей дарована была власть покорять всякого, даже изнурённого любовными излишествами мужчину далеко не в первом цвете юности». Под стать её обворожительной внешности была и её «предрасположенность к любви». Сексуальная алчность Клеопатры была в Античности притчей во языцех. Сохранились фрагменты латинской порнографической прозы, приписываемой (без особых на то оснований) Петронию и озаглавленной «Посрамлённый Приап, или Неутолённая похоть Клеопатры». Со ссылкой на древних авторов там говорится, будто удовлетворить ненасытную царицу было невозможно.

И разумеется, женщина, сочетающая с редкостной красотой подобную сексуальность, влечёт к себе неудержимо. Постепенно созданный Октавием образ сексуальной хищницы, преследующей жертву, уступает место образу более пассивного существа — идеализированному объекту эротических фантазий. Лукан пишет, что Клеопатра была чересчур сильно накрашена и полупрозрачная ткань её одеяния не скрывала белые груди. Более поздние интерпретаторы сохраняли тот же образ, но без этих укоряюще-неодобрительных интонаций. Двое средневековых переводчиков «Фарсалии» взахлёб восторгались нарядами Клеопатры и её физической привлекательностью. В XIII веке анонимный итальянский автор сочинения «Судьба Цезаря» детально описывал её пояс из змеиной кожи, шёлковые туфельки, подбитую горностаем мантию из белой парчи, её алые губы, высокую грудь и ряд мелких белых зубов. Его современник-француз в своём труде «Деяния великих римлян» рисует схожую картину, повествуя, как Клеопатра расстёгивает свой плащ, обнажая своё тело, в подробностях описывает он и крутое бедро, и тонкую талию, и маленькие красивые уши, и свежее румяное лицо, и зубы, белизной затмевающие слоновую кость и поблескивающие меж полуоткрытых губ. Воистину счастлив тот, кому доведётся испытать на себе чары такой дамы.

Побеждённое искушение сродни упущенному шансу, рай, потерянный ещё до того, как он был обретён. Октавий сделал Клеопатру воплощением всего того, что должен отринуть римлянин в интересах мудрого правления (страной и самим собой), превосходства мужского пола и боеготовности. Это — тяжкая жертва, и потому параллельно с ужасом, порождённым пороками Клеопатры, развивалось и сожаление по поводу невозможности насладиться её легендарной, но запретной красотой и всем, что включало в себя это понятие. Даже сам Октавий, как гласит предание, скорбел по Антонию и носил траур по Клеопатре. «Энеида », герой которой отвергает Дидону, суррогат Клеопатры, полна сожалений о времени, потраченном впустую, о нереализованных чувствах. Отношение Вергилия к Энею и к оставленной им царице амбивалентно. По мере того как забывали истинную Клеопатру и всё новые поколения писателей брались за осмысление её истории, царица Египта освещалась печальным светом чего-то утраченного безвозвратно. После битвы при Акции, писал Люций Флор, «многочисленный флот, разбитый в сражении, бросил сокровища арабов, сабинян и тысячи других народов в морскую пучину. И волны в часы прилива то и дело выносили на берег пурпур и золото». «Легенда о Клеопатре», подобно этому великолепному грузу, не меркнет в веках. Она была создана из низменных побуждений, не менее уродливых, чем то женоненавистничество и расизм, которые придали ей окончательную форму. Но независимо от намерений авторов вечный и очаровывающий образ продолжает жить. Словно обломок золотых сокровищ, прибитых волной к берегу, он — след того, что считалось чужеземным и непригодным, того, что Рим и римские наследники намеревались уничтожить, — но образ сохранился, он всё ещё здесь, яркий, сверкающий драгоценными гранями.

3 ВЕРСИЯ КЛЕОПАТРЫ

Римлянам и их преемникам Клеопатра представлялась бездушной и соблазнительной женщиной-вамп, ставшей знаменитой, как писал в XIV веке Боккаччо, «исключительно благодаря красоте». Однако поклонники культа Клеопатры, который существовал ещё и спустя три века после её смерти, считали её богиней. Для Иоанна Никейского из Верхнего Египта, коптского епископа VII века, она была «просвещённейшей и мудрейшей из женщин... великой личностью, славной деяниями, отвагой и стойкостью». Арабский историк X века Аль Масуди называет её «последним мудрецом Греции».

В ту пору, когда Рим правил всем Средиземноморьем, греки, левантийцы, иудеи, североафриканцы (и среди них писатели неримского происхождения — Плутарх, Дион Кассий, Аппиан, Иосиф Флавий, — развивавшие «версию Октавия») старались считать себя римлянами, понимая, что это повышает их статус. Они радовались римским триумфам, воспевали римских героев (особенно Октавия, ставшего вскоре Августом Цезарем, основателем и божеством-покровителем империи). «Всё время он настроен был прекрасно, как вдруг о Риме вспомнил...» — говорит об Антонии шекспировская Клеопатра, почувствовав, что он вот-вот ускользнёт от неё. Во времена империи, когда складывался ставший потом традиционным образ Клеопатры, трудно было ожидать от жителей римских провинций, что они могут себе позволить думать иначе. И тем не менее в некоторых обрывках текстов и поздних комментариях, в неожиданных анекдотах, включённых в иные истории о римлянах, рассыпано достаточно намёков, позволяющих ненароком увидеть ключ к совсем иному образу Клеопатры, нежели тот, что выпестовали их римские недруги. Помимо представлений о ней как о гибком правителе, проницательном и трезвом дипломате, существовали также и две другие древние версии — одну исповедовали её эллинистические и арабские приверженцы, другую же выдумала и пустила в ход сама Клеопатра, ибо владела мастерством пропаганды не хуже Октавия.

Когда Октавий пошёл войной на Египет, то (согласно одному из комментаторов александрийской школы, жившему во II веке н. э.) национальные группировки готовы были выступить на стороне Клеопатры, но она разубедила их, так как всё ещё надеялась выторговать соглашение и спасти своих детей. После её смерти один из её сторонников за огромную сумму выкупил у Октавия статуи Клеопатры, с тем чтобы они не были разрушены римлянами, как это произошло со статуями Антония. Иосиф Флавий в I веке н. э. обвиняет Клеопатру в антисемитизме, споря с высокой оценкой Апиона, современного ему александрийского писателя (до нас книги Апиона не дошли). Среди подданных царицы было немало тех, кто не просто почитал её, но и по-настоящему любил. Идея царицы уцелела, и её можно проследить в отрывках произведений писателей более позднего, времени. Ярче всего она прослеживается у Плутарха в жизнеописании Марка Антония, где тема царицы идёт параллельно с изложением «римской версии». И если Клеопатра прославилась своей изменчивостью, то произошло это главным образом благодаря тому, что у Плутарха (на чьих сведениях основывается большинство постренессансных версий) представлены два взаимно исключающих образа. В его текстах они лежат рядом, как смальта в мозаике. В трагедии Шекспира и в произведениях его последователей происходит синтез этих образов, и самой постоянной чертой царицы становится её непостоянство, сама же она предстаёт (совершенно незаслуженно, кстати) существом крайне переменчивым и капризным.

Октавий и его сторонники старались представить Клеопатру и её окружение как неких варваров, последователей диких обычаев и кровавых культов, поклоняющихся скопищу нелепых богов. Однако, на взгляд александрийцев, исходивших из совершенно других предположений, всё обстояло наоборот — как раз римляне виделись им нецивилизованным народом. Когда, как описывает Плутарх, Клеопатра впервые встречается с Антонием в Сидоне, то она не только превосходит его в «царственности и изяществе», но и, «заметив, что юмор Антония груб и низок и подходит скорее солдату, чем придворному, она тут же перенимает его манеру обращения и дальше ведёт себя с ним попросту, без малейших церемоний». В такой трактовке встреча Антония и Клеопатры выглядит как встреча бравого и грубого вояки, не получившего должного воспитания, и мудрой, образованной аристократки, пытающейся с исключительным тактом сгладить его невежливость и поднять до своего уровня.

Вернувшись в Александрию, Клеопатра принимает и развлекает гостей. «Был ли Антоний в серьёзном или в шутливом настроении, она всегда изобретала что-то новое, что могло его обрадовать или очаровать». Антонию показалось забавным переодеваться рабом и ходить по городу, останавливаться у дверей или окон домов обычных жителей, чтобы подшутить над ними. Его прощали. Жители Александрии снисходительно относились к его шутовству и с удовольствием принимали участие в его забавах на свой собственный изысканный и утончённый лад. Иногда и Клеопатра переодевалась и сопровождала его в ночных блужданиях по городу, но, по-видимому, эти детские развлечения ей быстро прискучили. Плутарх пересказывает историю про рыбалку, когда она приказала кому-то из слуг подвесить на крючок Антония солёную рыбу. Вся компания принялась хохотать, а Клеопатра ему сказала: «Император, вам лучше удить по-другому... Ваша рыбка — города, царства и континенты». Она не похожа на женщину, что очаровывает его, потворствуя его желаниям. Скорее Клеопатра, тяготясь развлечениями, пытается намекнуть Антонию, что давно пора перейти к делу — к подвигам и великим свершениям.

В соответствии с александрийской традицией Клеопатра славилась отнюдь не сексуальной жизнью и пышными приёмами, а исключительной учёностью, эрудированностью и деятельностью на ниве общественного благоустройства. Конечно, нельзя быть уверенным, что эта версия намного точнее, чем представление римлян о царствующей проститутке. Епископ Иоанн Никейский утверждает, что «она прославилась достойнейшими делами и ввела множество важнейших постановлений... Среди предшествующих царей не было ни одного, кто бы мог похвалиться такими достижениями, как она». При этом он считает, что Клеопатра умерла «на четырнадцатом году правления Цезаря Августа». Аль Масуди, который высоко ценит мудрость и учёность египетской царицы, рассказывает в то же время небылицы о её смерти. По его мнению, змея, укусившая принцессу, была двухголовым мифическим змеем, что умел летать по воздуху. После её смерти змей спрятался под широкими листьями стоявшего в покоях цветка и, когда появился Октавий, чтобы посмотреть на тело Клеопатры, укусил и его. Он умер только на следующий день (всё-таки августейший римлянин!), успев написать перед смертью «стихи на латинском языке, в которых описывал не только свою историю, но и историю царицы». Аль Масуди в X веке ссылается на эти стихи, как на широко известные. Образ благодетельницы народа и учёного мудреца, возможно, столь же далёк от действительности, сколь и образ соблазнительницы. В любом случае, контраст между версиями разительный — полезное напоминание о том, что у любой медали есть две стороны.

Интересно отметить, что один из римлян, который знал и, по его собственным словам, ненавидел Клеопатру, — знаменитый Цицерон, — подтверждает, что она имела вполне книжные отвлечённые интересы. Похоже, он испытал какое-то разочарование в связи с ней, однако в письме к другу он утверждает, вопреки ходящим по Риму слухам о её распущенности, что «её обещания имели отношения только к учёности, и мне нечего стыдиться, я могу упомянуть их даже в публичном выступлении». Так что, очевидно, представления о её эрудированности имели под собой почву. Аппиан утверждает, что в Египте Антоний «посещал только храмы, академии и собрания мудрецов», выбрав столь серьёзное времяпрепровождение «из почтения к Клеопатре, которой целиком посвятил всё пребывание в Александрии». Возможно, что и так, хотя приписываемая Клеопатре учёность иногда приобретает мифические размеры. Вот как, например, Плутарх описывает её лингвистические познания: «Самые звуки её голоса ласкали и радовали слух, а язык был точно многострунный инструмент, с лёгкостью переходя с языка на язык, так что она редко нуждалась в переводчике, но могла почти без посторонней помощи разговаривать и с эфиопами, и с троглодитами, и с евреями, арабами, сирийцами, индийцами и парфянами. Говорят (похоже, что к следующему пункту из списка её способностей Плутарх сам испытывает некоторое недоверие), что, кроме того, она знакома и с языками многих других народов...»

Спустя два века после её смерти александрийские учёные приписали Клеопатре ряд литературных произведений. Это не столь интересно само по себе, но характеризует взгляды древних авторов. Что именно, по их мнению, могла написать Клеопатра? В том, что ей приписывали труд по косметике, нет ничего удивительного, однако она считалась знающей и искусной не только в мастерстве украшения себя. Александрийские учёные считали, что ей принадлежат труды по измерению, взвешиванию и чеканке монет, по гинекологии и по алхимии. В I веке н. э. о ней говорили, что она училась у мудреца Комария и что он открыл ей тайну философского камня. Один неизвестный автор приписывал ей вымышленные «Диалоги между Клеопатрой и философами», а в конце I века Флавий Филострат уверял, что Клеопатра «приходила в неописуемый восторг от чтения книг». Аль Масуди (который, как и большинство арабских авторов того времени, оплакивал Грецию и пренебрежительно отзывался о римлянах) считал её последним крупным правителем эллинистической эпохи, «царицей, которая хорошо разбиралась в науках, была расположена к изучению философии и находила самых близких друзей среди учёных. Она была автором работ по медицине, лечебным наговорам и другим разделам наук о природе. Эти книги пережили её и стали широко известны среди всех, кто интересуется искусством и медициной». Ничего удивительного после этого, что Октавий в книге Аль Масуди «Триумф» собирается захватить Клеопатру живой только затем, чтобы вызнать у неё «драгоценнейшие секреты, которыми она владеет», как последняя живая наследница древней мудрости.

Клеопатра славилась также своим вкладом в общественное благоустройство — она задумала и субсидировала ряд инженерных проектов, которые способствовали процветанию Александрии. Вполне возможно, что эти утверждения имели под собой основания. Известно, что у неё хватило и ума, и опыта, чтобы руководить переброской кораблей через Суэцкий перешеек из Средиземного в Красное море. Также известно, что для неё была построена огромная усыпальница, которая могла служить одновременно и крепостью, и царской сокровищницей. Однако многие из свершений, приписываемых ей древними авторами, звучат совершенно фантастически. В IV веке сириец Аммиан Марцелин и византийский хронист Иоанн Малала были уверены, что она построила легендарный маяк в Фаросе (одно из семи чудес света), а также и дамбу, что соединила острове побережьем. (На самом деле и то и другое было создано за две сотни лет до её рождения). Другие авторы ошибочно считают, что при ней был построен канал для снабжения Александрии водой.

Иоанн Никейский повторяет эти ошибки, добавляя от себя, что она также построила в Александрии «великолепнейший дворец, такой, что всяк, увидевший его, не мог отвести глаз... И труды её были велики, и радела она неустанно о городе сем».

Образ Клеопатры-философа и радетеля общественного благоустройства приятно контрастирует с созданным стараниями римлян образом развратной варварки. Но существует и третий образ, неизмеримо более величественный и вдохновенный, чем два предыдущих: образ могущественной царицы, мессии, долгожданной освободительницы Азии, божества и бессмертной сущности. Последний образ — создание самой Клеопатры.

Любой имидж, созданный на потребу публики, — фикция. В наше время мы можем иногда думать, смотря телевизионные передачи, что выступающие перед нами на экране люди — ведущие программ или политики — нам известны. Однако то, что нам знакомо из передач, — это сконструированный образ, некое представление о человеке, но не сам этот человек. Имидж, представленный на экране, — не есть реальная живая личность, а вымышленный персонаж, характер которого создаётся таким же способом, каким писатели создают героев произведения. В ход идёт всё — соответствие архетипическим моделям, характерные иллюстративные притчи, риторические приёмы. При создании визуального образа используется символика одежды, соответствующее выражение лица, подходящие жесты. Когда политический деятель появляется на публике, любая деталь его речи, одежды или поведения является частью комплексного сообщения, адресованного окружающим. Сообщение гласит, что данный человек является достойным представителем общества, внушает доверие, обладает способностями и возможностями, нужными для выполнения возлагаемых на него задач, соответствует нормам и представлениям тех, чьим кандидатом он является. На создание подходящего имиджа тратится много времени и сил. И даже когда сами люди (например, участники телешоу, интервью) специально не изобретают имидж, всё равно их образы на экране являются вымышленными (даже если те, кто исполняет роли, и на самом деле похожи на этих вымышленных героев телепередачи). Достаточно увидеть, какой невероятный шок испытывают люди от встречи наяву с излюбленными героями, будь то рок-звезда, принцесса или президент. Пожать руку президенту или рок-звезде — всё равно что столкнуться с привидением! Столкновение вымышленного образа и реальной действительности вызывает шок.

Начало этому было положено задолго до появления телевизора. Искусство связей с общественностью является очень древним. Клеопатра, Антоний и Октавий вели себя на публике так, как ведут себя актёры, играющие пьесу. Символы, используемые в этой пьесе, хорошо были известны и исполнителям, и зрителям. По дошедшим до нас отрывкам можно восстановить картину и увидеть, как они используют реальные события, произошедшие с ними, для создания мифа, для пропаганды, направленной на определённые цели. Каждый момент жизни они не только проживают в реальности, но и создают свои легенды, попутно исправляя и изменяя их.

Клеопатра так же ловко, как и Октавий, формирует общественное мнение. Подобно ему, она сознательно придаёт своим действиям выдуманный смысл, чтобы поддержать существующий мифический образ. В отличие от Октавия, Клеопатра не прибегает к словесному творчеству, поскольку чтение — удел немногих (если она и писала, до нас её произведения не дошли). Но судя по всему, её основное средство пропаганды — драматическое действо, язык театральной постановки. Меж строк исторических свидетельств, касающихся жизни царицы, можно увидеть те сюжеты, что должны были играть впечатляющую символическую роль.

Властители тех времён имели привычку рекламировать себя и свои взгляды с помощью ритуальных действ, в коих участвовали и облагодетельствованные ими народы. Римские триумфальные шествия, первоначально означавшие празднование военных побед, а позже ставшие императорской привилегией, служили прекрасным средством самовосхваления. Триумф отнюдь не был просто военным парадом. По воспоминаниям Луция Флора, когда Юлий Цезарь праздновал победу в александрийской войне, то в триумфальном шествии не только шла закованная в цепи принцесса Арсиноя, но влеклись на передвижных подмостках огромные декорации с изображением Нила, и даже знаменитый александрийский маяк сиял «как живой мерцающими лучами». Постановка подобного шоу требовала огромных затрат.

Легенда о Клеопатре берёт своё начало с истории её экстравагантного появления перед Юлием Цезарем, завёрнутой в скатанный ковёр, — истории, рассказанной Плутархом. Анекдотичная и живописная, сцена исполнена духом более поздних её выступлений. Конечно, это может быть и выдумка Плутарха, хотя не ясно, зачем было её выдумывать — никто от неё не выигрывал. Если за внешне забавной историей стояли реальные события, то требовалось изрядное мужество, чтобы решиться предстать перед Цезарем столь необычным способом, не говоря уже о том, что проникновение во дворец, охраняемый войском Пофина, было небезопасным занятием. Первая проба в драматическом действе выявила характерные для Клеопатры черты — сочетание смелости, решительности и природного вкуса к актёрской игре. Её неожиданное и артистическое появление перед Цезарем обеспечивало один важный момент: выдвинуться на первый план, стать заметной! Надо отметить, что её брат, Птолемей XIII, немедленно понял значение содеянного. Дион Кассий пишет: «Молодой царь, совсем ещё мальчик, неожиданно увидев сестру во дворце, вскипел гневом и, выскочив на улицу, стал вопить, что его предали, и в конце концов на глазах у собравшейся толпы сорвал с головы царскую диадему и швырнул её на землю».

Прочно утвердившись на троне, Клеопатра организовала более тщательно срежиссированное театрализованное представление — на сей раз для подданных. Согласно Светонию, она и Юлий Цезарь «проплыли на её царской ладье вверх вплоть до Эфиопии, сопровождаемые преданными ему солдатами». Предположение, что Цезарь так увлёкся Клеопатрой, что рискнул вызвать мятежи в провинции, кажется весьма сомнительным, хотя какие-то столкновения с прибрежными племенами могли произойти. Однако сам смысл этой поездки, в отличие от буйных фантазий, которые наворотили поздние авторы, совершенно очевиден — это была демонстрация, имеющая политический смысл. Царица, вернувшись из изгнания и восстановившись на троне, совершает поездку вверх по Нилу (не частным порядком, а на официальной царской ладье) со всей возможной пышностью. Рядом с ней — человек, который недавно стал, как и намеревался, первым в Риме. Следовательно, это была одновременно «встреча в верхах» и «презентация» — демонстрация восстановления власти Клеопатры и дружелюбных отношений с могущественным и влиятельным покровителем.

И если её ладья была украшена золотом и эбонитом, пурпурными парусами и тому подобным, о чём любят рассказывать поздние авторы, то пышность поездки и изобилие украшений должны были свидетельствовать не об избытке чувственности Клеопатры, а о её царском могуществе.

Семью годами позже она организовала ещё более грандиозное шоу. Большинство древних историков (кроме Аппиана) игнорируют факт знакомства Клеопатры с Антонием до их встречи на Кидне. Совершенно очевидно, что встреча на Кидне является во всех смыслах, за исключением буквального, началом их совместной истории. И это не выдумка историков, а именно тот сценарий, что был задан изначально главными героями. Потому что Клеопатра (а возможно, впоследствии и Антоний) намеревалась представить эту встречу как историческое событие, чуть ли не как начало новой эры.

Умелая актриса, она точно рассчитала свой выход. Проигнорировав все приглашения Антония прибыть в Тарс, где он разместился в качестве нового правителя восточных римских провинций, она сама выбрала, когда надо появиться на сцене. Явиться «по повестке» — это выглядело бы унизительно. Поэтому она «заехала» в Малую Азию в подходящее для неё время и по собственному почину. Клеопатра тщательно подготовилась к встрече. И хотя античные историки, безусловно, преувеличивают пышность её появления, можно быть уверенным, что она устроила грандиозное представление. Плутарх восхищённо описывает её роскошный выход. Она плыла на ладье, изукрашенной всеми возможными аксессуарами богатства и власти: золото, серебро, пурпурный шёлк, музыка, облака благовоний, красиво наряженные юноши и девушки окружали её со всех сторон. А посреди этого великолепия (как рекламная надпись в центре картинки) — царица Клеопатра покоится под золотым парчовым пологом.

На берегу собралась толпа. Возможно, не без помощи посланцев Клеопатры, по её же указаниям распускавшим слухи, что такое невиданное зрелище никак нельзя пропустить. Толпы людей шли по берегам Кидна, сопровождая ладью царицы. И пока они, как зрители, получали удовольствие от необычного представления, они выполняли для Клеопатры отведённую им роль — придавали происходящему большую внушительность. Когда слух об этом достиг Тарса (опять же, вероятно, не без помощи посыльных от царицы), народ валом повалил из города, чтобы поглазеть на зрелище и на Клеопатру. Такой ход событий, конечно, шёл вразрез с тем, что намечал Антоний. Он собирался встретиться с Клеопатрой как с подчинённым ему вассалом, оказывающим приличествующие ему почести.

В представлении, устроенном Клеопатрой, можно выделить ряд основных тем. Первая и наиболее очевидная — это богатство и изобилие. Главы государств всегда обставляли свои визиты с наибольшей доступной им помпой: изобилие и достаток — свидетельства силы и экономической мощи государства. Для Антония Египет и его правительница до того момента представляли интерес только как ещё одна провинция, из которой можно выкачивать налоги. Клеопатра попыталась изменить это представление, появившись в Тарсе столь непредсказуемым образом.

По мнению римских авторов, это было лишь эротическим шоу. Клеопатра якобы увидела на примере с Юлием Цезарем, что секс упрочивает её положение, и попыталась то же провернуть с Антонием. Вполне возможно, что она собиралась соблазнить Антония, но мотивы выходили далеко за рамки «похоти», в приверженности к которой её постоянно обвиняют поэты эпохи Августа. Для Клеопатры сексуальный союз с Антонием был лишь частью задуманного обширного сценария, который она хотела продемонстрировать всему миру, — воссоединение мировой божественной четы, небесный брак (хотя никогда и не зарегистрированный официально на бренной земле).

Как пишет Плутарх, Клеопатра во время этого знаменитого путешествия на ладье вверх по Кидну «покоилась под расшитою золотой сенью в уборе Афродиты, какою изображают её живописцы, а по обе стороны ложа стояли мальчики с опахалами — будто эроты на картинках». В отличие от сравнения Клеопатры с Афродитой в драме Шекспира, описание Плутарха — это не восхваление красоты царицы, а буквальное описание событий. Политики и вожди точно так же, как и поэты, используют мифологический тезаурус для создания символического образа.

Для своих подданных Клеопатра являлась божеством. При жизни её отца александрийцы воздвигли храм, посвящённый Птолемею и его детям, — в честь «наших божественных владык и повелителей». Она была божеством от рождения, поскольку родилась принцессой, она становилась вдвойне божественна как правящая царица. Династия Птолемеев унаследовала свою божественность от Диониса через Александра Македонского. Александра Великого ещё при жизни объявили богом, а после смерти ему был посвящён целый культ. С другой стороны, Птолемеи были преемниками древних фараонов, которым поклонялись египтяне.

Будучи царицей Египта, Клеопатра «автоматически» отождествлялась с богиней Изидой. Культ Изиды был широко распространён в эллинистическом мире в I веке до н. э. Для Клеопатры это было удачное и выгодное совпадение, которое позволяло объединить придворную греческую культуру с изначальными верованиями подданных-египтян. Изида была великой богиней — древней и почитаемой. Отождествление с ней давало благословление на царствование — Клеопатра получала подтверждение законности прав Птолемеев на престол, что было важно для неё, так как многие египтяне всё ещё считали греков узурпаторами.

В конце жизни, в отчаянной попытке собрать силы и оправиться от разгрома при Акции, Клеопатра, как свидетельствует Дион Кассий, изъяла сокровища из священного алтаря богини. Однако более поздние авторы заблуждаются, приписывая ей недостаточное почтение к Изиде. Надпись в Гермополе гласит, что в 51 году до Р. X., то есть на первом же году правления Клеопатры, «царица, владычица обоих царств, богиня, чтящая своего отца, перевезла на ладье Амона священного быка в Гермополь». Бык являлся инкарнацией божественного быка Аписа, так же как сама Клеопатра — воплощением Изиды. Поскольку предыдущий бык умер, то перевозка нового воплощения бога требовала большой церемонии, одной из тех, что являлись частью общественной жизни Древнего Египта. Большинство историков соглашаются с тем, что царицей-богиней, сопровождавшей ритуальную процессию, была Клеопатра. Процессия должна была преодолеть более четырёх сотен миль по воде. Раз царица взялась участвовать в этом ритуале, значит, она всерьёз собиралась исполнять роль богини или по крайней мере намеревалась уверить в этом племена Верхнего Египта, которые неоднократно поднимали бунты против её предшественников.

Культ Изиды был известен и в Риме. В 50 году до н. э. римский консул требовал разрушить все алтари богини, однако охотников заниматься такой работой не нашлось. В конце концов консул сам взялся за топор и приступил к делу. Эта история указывает и на распространённость культа Изиды среди низших классов, и на то, что он вызывал сильные подозрения у лиц, обладавших авторитетом.

В числе приверженцев Изиды наверняка было множество рабов, ввезённых с эллинистического Востока, и, следовательно, отправление культа могло быть ядром, вокруг которого собирались недовольные. С другой стороны, Изиде поклонялись и многие знатные римлянки. Проперций горько сетует на то, что его возлюбленная Цинтия уже десять ночей подряд не пускает его к себе, храня верность богине Изиде. Ювенал, век спустя, с большим возмущением описывает типичное поведение знатных римлянок — поклонниц Изиды: «И если некая египетская богиня потребует от неё совершить паломничество по Нилу, то она без промедления пускается в путь вверх к истокам реки и возвращается обратно с фиалом святой воды для окропления храма. И при этом она в самом деле верит, что Изида с ней говорила! Можно подумать, у богини нет других дел, как только болтать с дураками!» Римская пропаганда приписывала Клеопатре всё самое дурное, что только можно ожидать от женщины и чужестранки. Клеопатра же присвоила себе титул богини — покровительницы чужестранцев и защитницы тех, кто являлся аутсайдером при римском патриархальном общественном укладе, а именно женщин.

Рим ассимилировал пантеон богов покорённых азиатских народов так же, как до этого ассимилировал греческий пантеон. Новые божества смешивались со старыми и привычными. Процесс облегчался тем, что в тот период главную роль в религиозных верованиях играл определённый образ, а не его наименование. Мать с младенцем могла быть Венерой с Купидоном, Афродитой с Эросом или Изидой с Гором. Позже та же иконографическая традиция плавно и вполне успешно перетекла в другую религию, согласно которой эти фигуры получили имена Марии и Иисуса. Замена имён произошла легко, поскольку суть символического образа не менялась.

Изида была богиней, в которой сочетались характеры самых разных божеств. Её всеобъемлющая природа так воспевается в одном из египетских гимнов I века до н. э.: «О единственная, о всемогущая, к твоим стопам склоняются все народы, воспевая своих богов!» Явление Изиды описывает Апулей в «Золотом осле» (II век н. э.). Луций, рассказчик (который превратился в осла), молится Луне, Царице небес. Он не знает, как правильно называть богиню: Церера ли, Прозерпина, Венера или Афродита, — но просит её вернуть ему человеческий облик. Богиня является ему во сне, ничуть не смущённая его незнанием. «Единую владычицу, чтит меня под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами вся вселенная». И только «богатые древней учёностью египтяне почитают меня так, как должно, называя настоящим моим именем — царственной Изидой».

Юлий Цезарь, вернувшись с александрийской войны, приказал установить золотую статую Клеопатры, земного воплощения Изиды, в храме Венеры Прародительницы. Жест Цезаря имел большое значение для Клеопатры, поскольку давал надежду на признание её сына Цезариона. Кроме того, важным являлось и само признание со стороны Цезаря связи между Клеопатрой, Венерой и Изидой.

Как рассказывает Плутарх, она предпочитала появляться на публичных церемониях в священном одеянии богини, претендуя на титул новой Изиды. Описание видения Луция у Апулея даёт примерное представление о том, как могло выглядеть такое облачение: «Прежде всего густые длинные волосы, незаметно на пряди разобранные, свободно и мягко рассыпались по божественной шее; самую макушку окружал венок из всевозможных пёстрых цветов, а как раз посредине, надо лбом, круглая пластинка излучала яркий свет, словно зеркало или, скорее — как верный признак богини Луны. Слева и справа круг завершали извивающиеся, тянущиеся вверх змеи, а также хлебные колосья...» Её одежда — «многоцветная, из тонкого виссона, то белизной сверкающая, то, как шафран, золотисто-жёлтая, то пылающая, как алая роза. Но что больше всего поразило... так это чёрный плащ, отливавший тёмным блеском. Обвившись вокруг тела и переходя на спине с правого бедра на левое плечо, как римские тоги, он свешивался густыми складками, а края были красиво обшиты бахромой. Вдоль каймы и по всей поверхности плаща здесь и там были вытканы мерцающие звёзды, а среди них полная Луна излучала пламенное сияние».

Фантастическое описание Изиды — это не поэтическая выдумка. Рисунок царской египетской короны включал в себя символику высшего египетского божества Ра — священных змей и эмблему Изиды — лунный серп. Разноцветные одеяния — красные, жёлтые, белые — также играли свою символическую роль. По Плутарху, символика цветов в облачении Изиды означает, «что её могущество распространяется на самые разные стороны жизни и включает всё: свет и тьму, огонь и воду, жизнь и смерть». Многоцветное одеяние и чёрное шёлковое покрывало с вышитыми золотыми звёздами не были пределом искусства александрийских мастеров. Клеопатра, сидящая на троне во время церемоний, напоминала обликом богиню, описанную у Апулея.

Столь привлекательный образ должен был вызывать не только преклонение, но и любовь. Изида была всемогущей богиней. Хотя фигуры таких мужских божеств египетского пантеона, как Гор, Озирис, Амон-Ра, играли большую роль, но влияние культа Изиды было намного сильней, некоторые даже сопоставляли его с монотеизмом. Дошедший до нас гимн эллинистической эпохи так описывает её могущество: «Я отделила землю от небес и указала пути звёздам. Я определила движения Солнца и Луны и управляю морскими приливами... Я возвожу стены городов и устанавливаю законы. Я поднимаю на свет из недр морских острова и повелеваю стихиями. Я превыше рока и повелеваю людскими судьбами...»

Изида внушала страх, но была также и добра, являлась всеобщей защитницей и особой покровительницей женщин. Она славилась чудесными исцелениями и почиталась богиней изобилия. Геродот в V веке до н. э. сравнивает её с греческой Деметрой, считая, что она выполняет те же функции. В самом деле, обе богини олицетворяли землю и плодородие, обе изображались в окружении пшеничных колосьев. Диодор, сицилийский автор, посетивший Египет, когда Клеопатра была ещё ребёнком, присутствовал на празднике жатвы, посвящённом Изиде. Земледельцы несли пшеницу и ячмень, вознося благодарственные славословия богине. Связывая колосья в снопы, они кланялись, воздавая почести Изиде за полученный урожай. Римлянам было легко представить богиню в роли Деметры, так как огромное количество зерна ввозилось в Рим как раз из Египта. Для самих же египтян плодородие Изиды выражалось прежде всего в управлении разливами Нила, поскольку именно от этого зависел их ежегодный урожай.

Изида была также матерью, женой и сестрой, примером любви, верности и жертвенности. Согласно мифу, она и её брат Озирис были прародителями Неба и Земли. Они полюбили друг друга ещё до своего рождения и стали супругами. Когда Озирис вырос, он покорил весь мир и все народы «не с помощью оружия, а убедительными речами, музыкой и песнопениями». Его храбрость и успех вызвали зависть у его брата Сета (Тифона). Сет убил Озириса и разрубил его тело на четырнадцать частей. Изида, охваченная горем, искала их по всему свету, пока не нашла все части тела мужа, кроме фаллоса. Она сумела сложить их вместе и оживить Озириса. Магическим образом она зачала от Озириса ребёнка — Гора, который являлся одновременно и сыном Озириса и его воплощением.

Плутарх интерпретирует этот миф как иносказание, метафору для описания циклически возрождаемой плодородной почвы (Изиды) при ежегодных разливах Нила, когда река (Озирис) выходит из русла и покрывает берега. Озирис относится к типу природных возрождающихся и умирающих богов. Для поклонников культа Изиды важен был тот факт, что именно Изида сумела чудесным образом; оживить бога.

«Я дала людям силу. Я соединила женщин и мужчин и установила для женщин срок в десять[8] месяцев для вынашивания детей. Я приказала, чтобы дети почитали своих родителей», — говорится в гимне Изиде. Итак, Клеопатра, которую римляне воображали сладострастной распутницей, была земным воплощением богини, которая характеризовалась как «добрая, любящая жена, сестра и мать, заботящаяся о благе дома и детей». Магическое оплодотворение, в результате которого на свет появился Гор, оставило Изиду целомудренной. В древнем гимне, посвящённом Озирису, её именуют «великой девой». Греки ассоциировали её с богиней-девственницей Артемидой — покровительницей рожениц. Ещё большее сходство можно обнаружить с христианским образом непорочной девы-матери. Млеко жизни льётся из груди Изиды, радостно дарующей жизнь и пищу Гору, который, как и Иисус, является одновременно и сыном, и отцом. Статуэтки и изображения богини в этой наиболее характерной для неё позе почти неотличимы от аналогичных изображений мадонны с младенцем. Ранние христиане видели и с большим удовольствием использовали имеющееся сходство. Так, коптский епископ Теодор выстроил церковь Божьей матери Марии рядом с храмом Изиды. Его прихожане должны были с лёгкостью воспринять поклонение новому образу Изиды Мирионимус (то есть Изиды с бесчисленным множеством имён).

Даже мысль о том, что Клеопатра, известная нам, как и современным ей римлянам, в качестве распутницы, может иметь какое-то отношение к деве Марии, кажется нелепой. В воображаемом музее западноевропейской культуры их образы, безусловно, должны были бы занимать противоположные утлы. И тем не менее для её соотечественников она была наделена именно качествами самоотверженной любви, верности и сострадания — теми самыми чертами, что роднят деву Марию с Изидой. Великая мать Изида — та ролевая модель, которую Клеопатра предпочитала для выступлений на публике. Когда она появилась в момент величайшего (хотя и иллюзорного) триумфа на александрийских донациях, все её дети сидели рядом с ней под серебряным парчовым балдахином и даже двухлетний Птолемей Филадельф — на маленьком детском трончике.

Социум, в котором жила и действовала Клеопатра (так же как и наш с вами), считал образ матери позитивным и привлекательным. Однако у неё были и особые резоны связать себя с материнскими аспектами образа Изиды. Сын Изиды являлся богом Гором. Клеопатра приказала чеканить монеты, на которых она изображалась в виде Изиды, кормящей младенца. В честь рождения сына на одной из стен храма Хатхора в Дендерах (Верхний Египет) был высечен рельеф, изображающий её и сына Цезариона в виде Изиды и Гора.

Подобные репрезентации могли бы приобрести новую окраску после мартовских ид 44 года до н. э. Когда Клеопатра впервые идентифицировала сына Цезариона с Гором, начав чеканить его изображение на монетах, она тем самым представила его как наследника, который принесёт процветание и благоденствие Египту. В древнем «Плаче Изиды по Озирису» Изида говорит: «Твой сын Гор правит этими землями». Как бог и сын бога Гор, Цезарион являлся подходящим наследником египетской и если бы удалось, то и Римской империи. Настойчиво подчёркивая на публике его божественное происхождение, Клеопатра стремилась подтвердить, что он действительно сын Юлия Цезаря, который после смерти был объявлен «божественным». Хорошо знакомая с египетской мифологией, она прекрасно представляла, как можно её использовать для политических целей.

В мифе нашлось место и для Антония. Если Юлий Цезарь был умершим Озирисом, которого она горячо оплакивала, то Антоний являлся возрождённым Озирисом, которого она привезла обратно домой, в Египет. Дион Кассий сообщает, что Антоний и Клеопатра позировали для двойного портрета в виде Изиды и Озириса. «Это более даже, чем что-либо другое, — говорит Дион, — доказывает, что он подпал под её чары с помощью какого-то волшебства». На самом деле это скорее свидетельствует о том, что Антоний сумел заметить, как тонко и эффективно действует Клеопатра, укрепляя своё величие в народе. У него не было никаких причин отказываться от отождествления себя с богом, чья «забота о благоденствии и жажда славы», по словам Диодора Сицилийского, провела его «вплоть до Индии и дальних необитаемых стран», где им возводились новые города, возрождалось сельское хозяйство, а благодарные народы приветствовали его с должными почестями.

Прибытие Клеопатры в Тарс было обставлено в соответствии с представлениями о богине Изиде как покровительнице мореплавателей и изобретательнице судоходства. Луций Апулей описывает праздник морской Изиды — открытие летнего мореходного сезона. В праздничной процессии участвовали маски в причудливых одеждах, люди несли забавно разодетых зверей, шли женщины, увешанные цветами, играли музыканты, пел хор юношей. И наконец, главная часть величественного шествия — посвящённые и жрецы, нёсшие изображения божеств. Процессия двигалась к морскому побережью.

«Расставив там в должном порядке священные изображения богов, верховный жрец, произнеся пречистыми устами священнейшие молитвы, очищает высшим очищением корабль, искусно сделанный и со всех сторон удивительными рисунками на египетский манер пестро расписанный, и посвящает богине этот жертвенный дар». Корабль наполняют благовониями и другими подношениями, «обрезают якорные канаты и, предоставив судно попутному спокойному ветру, пускают в море».

Такого рода легенды о путешествиях различных богов часто отражают факт усиления соответствующих культов. В ритуале праздника морской Изиды символически отражено распространение влияния богини за пределы Египта. Культ Изиды Пелагии (покровительницы мореплавания) был известен по всему Ближнему Востоку и имел почитателей от Библоса до Эфеса, где с ним столкнулся апостол Павел.

В Тарсе, куда Клеопатра прибыла под пурпурными парусами, Изида особо почиталась. В новелле Ксенофона Эфесского, написанной в III веке н. э., героиня специально приезжает в Тарс, чтобы сделать подношение Изиде. Археологические раскопки подтверждают наличие там культа Изиды задолго до начала нашей эры. Образ покровительницы морских путешествий часто укреплялся в качестве эмблемы на носу корабля для защиты от разбушевавшейся морской стихии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда Клеопатра, царица Египта и земное воплощение Изиды, во всём своём великолепии поднималась вверх по Кидну, то народ без промедления побросал все дела и оставил Антония в одиночестве на рыночной площади. Для них это был не обычный визит, а нисхождение высшей богини.

До Плутарха история дошла в немного изменённом виде. В доступных ему источниках претензии Клеопатры на божественность интерпретировались способом, более понятным европейским сотоварищам Антония. Плутарх пишет, что Клеопатра представлялась в виде Афродиты.

К I веку до н. э. образы Изиды и Афродиты тесно соприкасались и переплетались уже на протяжении по крайней мере двух веков. Одна из предшественниц Клеопатры, Береника I, была в III веке до н. э. обожествлена как Афродита (хотя как египетская царевна она являлась, конечно, Изидой). Её невестке Арсиное поклонялись и как Изиде, и как Афродите. На монетах, которые выпущены Клеопатрой в честь рождения сына, вычеканены символы и Изиды, и Афродиты. Такое смешение было достаточно обычным. Статуэтки и другие изображения, носящие имена обеих богинь, археологи находят по всему Средиземноморью.

Изида Пелагия, как и Афродита, родилась «из сверкающих морских волн», и, подобно ей, она считалась ответственной за секс и за любовь. Богиня Афродита (Венера) «сводила вместе мужчин и женщин» и с одобрительной улыбкой встречала удовольствия брачной ночи. В Риме всегда ходили неодобрительные слухи относительно посещения её храмов, однако, поскольку никакими громкими скандалами почитатели Венеры так и не прославились, слухи эти следует отнести скорее к общему расистскому предубеждению по отношению к чужестранкам, подозреваемым всегда в беспорядочных половых связях (то же предубеждение, что и в случае с Клеопатрой), чем к непризнанию вообще богини любви. Раннехристианские писатели утверждали, что Изида проработала десять лет проституткой в Тире. Иосиф Флавий упоминает скандал времён Тиберия, когда знатная дама была соблазнена в храме Изиды мужчиной, переодевшимся в костюм собакоголового Анубиса. Ювенал называет Изиду «сводницей». Овидий в своём «Искусстве любви» предостерегает всех, на чьём попечении находятся юные девушки: «А уж что может приключиться в храме с покрывалом Изиды, так даже и не спрашивайте!» Многозначительный намёк на то, что храм, очевидно, использовался для тайных свиданий. Для Помпея обитель Изиды нечто близкое к публичному дому. Все эти не совсем приятные ассоциации (вызванные подозрительностью в отношении чужеземного) относятся к той стороне культа Изиды, которая является общей для Изиды, Афродиты и Венеры.

Итак, Клеопатра, плывущая по Кидну и одетая «как Афродита», является персонификацией обеих богинь. Гребцы осторожно касались воды «посеребрёнными вёслами, которые двигались под напев флейты, стройно сочетавшейся со свистом свирелей и бряцанием кифар... самые красивые рабыни были переодеты нереидами и харитами и стояли кто у кормовых вёсел, кто у канатов. Дивные благовония восходили из бесчисленных курильниц и растекались по берегам».

Многим зрителям явление Клеопатры могло напомнить Изиду Пелагию, другим — Венеру, выходящую из воды, как её нарисовал знаменитый античный художник Апеллес. А поскольку, как отмечает один аноним елизаветинской эпохи, «греческие поэты утверждают, что появление Венеры всегда сопровождается тончайшим ароматом благовоний», то горящие на ладье курильницы и распространяемые ароматы также должны были подтверждать приближение богини. Появление Клеопатры могло напомнить зрителям Венеру, как она описана у Апулея: «Здесь и Нереевы дочери, хором поющие... по морю здесь и там прыгают тритоны: один в звучную раковину нежно трубит, другой от враждебного солнечного зноя простирает шёлковое покрывало, третий к глазам госпожи подносит зеркало, прочие на двух упряжных колесницах плавают».

Спектакль имел успех. Плутарх подтверждает, что Клеопатра добилась того, чего хотела. Тарс ещё с V века до н. э. считался местом встречи богини любви и бога, который управлял восточными землями. Теперь богиня вновь появилась, чтобы опять породниться со своим божественным партнёром. «И повсюду разнеслась молва, что Афродита шествует к Дионису на благо Азии».

Антоний не хуже Клеопатры понимал, какую важную роль играет внешний облик. В Парфии после сокрушительного поражения, когда надо было обратиться с речью к войску, он подробно обсуждал с помощниками, какую одежду предпочтительно надеть. «Антоний решил выступить перед солдатами и потребовал тёмный плащ, чтобы видом своим вызвать больше жалости. Но друзья отговорили его, и он вышел в пурпурном плаще полководца и сказал речь...» Тот же Антоний, оратор и умелый организатор театрализованных зрелищ, сумел в день похорон Юлия Цезаря одной речью, произнесённой им на Форуме, добиться изменения политических настроений в Риме. Речь эта, на первый взгляд спонтанная, при ближайшем рассмотрении оказывается элементом хорошо срежиссированного действа. Дж. М. Картер пересказывает события, описанные Аппианом:

«Когда толпа застыла, слушая беспрерывное монотонное погребальное пение, один из тех, кто стоял у гроба, вдруг громко прочёл строку из древнего поэта. Она прозвучала так, будто говорит сам Цезарь:

— Неужто я спас вас лишь затем, чтобы вы погубили меня?

Переломный момент настал, когда над толпой вдруг появилась и стала поворачиваться над головами поднятая невидимыми руками восковая фигура убитого с двадцатью тремя ранами на теле и с изуродованным лицом».

Антоний организовал и умело руководил этим представлением. В своей дальнейшей карьере ему ещё не раз приходилось прибегать к подобным театрализованным постановкам, дающим незамедлительный политический эффект.

Антоний идентифицировал себя с разными образами: от Александра Македонского до Геркулеса и Диониса. Как возможный правитель Востока он неизбежно видел себя (как и многие другие — от Пирра до Наполеона) наследником Александра. Схожесть он старался подчеркнуть различными драматическими жестами. Так, Плутарх рассказывает, как в Македонии он прикрыл тело мёртвого Брута «своим пурпурным плащом, который стоил огромных денег, и велел одному из своих вольноотпущенников позаботиться о его погребении». Именно так поступил Александр, выказывая уважение к мёртвому Дарию: он укрыл тело персидского царя своим плащом. Антоний, таким образом, провозглашал себя наследником достоинств великого Александра, что должно было принести ему хотя бы часть харизмы завоевателя всей Азии.

Его карьерные притязания опирались на сходство с Александром Македонским. Что же касается происхождения, то он стремился заставить окружающих поверить в его родство с Гераклом. «Существовало даже древнее предание, — сообщает Плутарх, — будто Антонии ведут свой род от сына Геракла — Антона». Антонию нравилось верить, что силу преданию добавляет ещё и его собственная внешность. Вообще говоря, древних семей, ссылающихся на родство с Гераклом, было не сосчитать. Аристид Ретор замечает, что «множество королей и народов возводит своё происхождение к нему», поскольку ссылка на такое родство добавляет славы и мужества предполагаемым наследникам.

Плутарх рассказывает, что Антоний «обладал красивой и представительной внешностью. Отличной формы борода, широкий лоб, нос с горбинкой сообщали Антонию мужественный вид и некоторое сходство с Гераклом, каким его изображают художники и ваятели». Две тысячи лет спустя современный турист, бродя по Риму, поражается изобилию изображений и статуй Геракла. На вазах и на саркофагах, на барельефах и в скульптурных группах — всюду можно увидеть изображение Геракла, и всюду он легко различим благодаря неизменным атрибутам — львиной шкуре и дубинке, символизирующих грубую силу и мужскую потенцию. Образ Геракла вызывал восхищение, он был героем, направившим свою силу и доблесть на службу людям. Нет ничего удивительного, что Антоний стремился утвердить своё сходство со столь любимым и популярным прототипом. Плутарх пишет: «Это предание, которому, как уже сказано, придавало убедительность обличие Антония, он старался подкрепить и своей одеждой: всякий раз, как ему предстояло появиться перед большим скоплением народа, он опоясывал тунику у самых бёдер, к поясу пристёгивал длинный меч и закутывался в тяжёлый военный плащ». Это был костюм героя. Когда позже его враги насмехались над ним, сравнивая с Гераклом на унизительной службе у Омфалы, то они просто повернули в свою пользу тот самый образ, который тщательно создавал сам Антоний.

Геракл, совершая подвиги, оказывался волею судьбы в самых разных концах Средиземноморья: от берегов Гибралтара, где он установил Геркулесовы столпы, до хребтов Кавказа, где освободил Прометея. Был он и в Египте, где его захватил на время царь Бусирис. Геракл был известен и чтим во всех регионах Азии и Северной Африки, на которые хотел претендовать Антоний. Как и Александр Македонский (чьё происхождение, кстати, тоже вели от Геракла), он был подходящим патроном для будущего правителя Востока.

Но, вероятно, наилучшим покровителем являлся Дионис. Его культ был очень широко распространён по всему миру Средиземноморья. По греческим мифам, Дионис — бог, которого знала и почитала вся Азия. Он появился из-за моря, из неведомого далека, в ореоле славы покорителя Востока, и принёс с собой игривое буйство жизни, опасный, но вдохновляющий экстаз и, как всем известно, — вино.

В 41 году до н. э., незадолго до встречи с Клеопатрой на Кидне, Антоний прибыл в Эфес в роли нового правителя восточных провинций. «Когда Антоний въезжал в Эфес, впереди выступали женщины, одетые вакханками, мужчины и мальчики в обличии панов и сатиров, весь город был увит ветками плюща и тирса, повсюду звучали псалтерии, свирели, флейты, и граждане величали Антония Дионисом — Подателем радостей, Источником милосердия».

Это был уже не первый раз, когда Антоний представал в роли Диониса. Плутарх замечает, что за несколько лет до того, ещё когда Антоний был при Юлии Цезаре назначен начальником конницы, он отличался большой экстравагантностью.

«Взор римлян оскорбляли и золотые чаши, которые торжественно несли за ним, словно в священном шествии, и раскинутые при дороге шатры, и роскошные завтраки у реки или на опушке рощи, и запряжённые в колесницу львы, и дома достойных людей, отведённые под квартиры потаскухам и арфисткам».

Эти «поездки за город» могли в действительности быть религиозными шествиями, превращёнными в памяти людей в нечто фривольное и недостойное усилиями недоброжелателей Антония и ненависти римского истеблишмента к культу Диониса. Сирийский автор II века н. э. Лукиан описывает, как Дионис едет в колеснице, запряжённой пантерами. Другим животным, которое ассоциировалось с этим богом, был лев. Присутствие дам лёгкого поведения вполне объясняется тем, что Антоний, судя по многим фактам, предпочитал богемную компанию с весьма свободными нравами. Одновременно артисты могли исполнять роли вакхов и менад, непременно сопровождавших колесницу Диониса-Антония.

Здесь претензии Антония почти в точности совпадают с амбициями Клеопатры, так как Дионис является и её предком, легендарным прародителем рода Птолемеев и особым покровителем египетской ветви царского дома. В III веке до н. э. Птолемей II Филадельф учредил празднества Птолемии, которые должны были справляться раз в четыре года. В кульминационном праздничном шествии восемь человек несли огромную статую Диониса, за ними следовали люди с экзотическими животными и нёсшие картины с изображением сцен из жизни Диониса, покровителя всего человеческого и животного мира. У Птолемея IV Филопатора на теле был вытатуирован лист плюща — эмблема Диониса. Отец Клеопатры Птолемей Авлет включил в список своих имён титул «Новый Дионис». Греческие правители Египта претендовали на то, что это их личный бог-покровитель.

Египтян не удивляли такие претензии, так как Дионис имеет много общих черт с Озирисом. Оба они обошли полмира, неся благоденствие и покровительствуя сельскому хозяйству. Оба бога имеют двойственную сексуальную принадлежность. «Ты — Отец и Мать всех людей», говорится в египетском гимне, обращённом к Озирису. Похоже, есть некоторые намёки на то, что Дионис в действительности гермафродитичен — это бог жизни, который может репродуцировать себя без участия женщин. Оба бога были своими врагами расчленены на части: Озирис разрублен на части своим братом Сетом, а Диониса в детстве разрубили на семь частей титаны. Оба вернулись к жизни с помощью богини земли. Деметра восстановила тело Диониса так же, как Изида — тело Озириса. Оба они, умерев, приобщились к бессмертию. Диодор Сицилийский утверждает, что «Озирис переводится как Дионис». Плутарх соглашается с ним, ссылаясь на множество греческих авторов, как на авторитеты. Ко II веку н. э. заблуждение это столь укореняется, что Апулей описывает жрецов Озириса с венками из веток плюща, то есть с символами Диониса.

Выступая в роли нового Диониса, Антоний задевал интересы Птолемидов, которые считали этот титул своим. Однако Клеопатра не только не восприняла это как оскорбление, напротив, она подыграла ему, появившись в Тарсе и устроив замечательное представление на публике. Таким образом Антоний, как Дионис-Озирис, мог претендовать на должность самим небом назначенного владыки Азии. Однако разве Клеопатра, как Изида-Афродита, не была при этом его равноценным партнёром, сестрой и супругой?

Образ роскошной восточной царицы, сидящей на троне в золочёной ладье, сумел захватить воображение массы зрителей. И он продолжает волновать зрительские массы на протяжении уже двух тысячелетий. Однако смысл того сюжета, сыгранного на вражеских подмостках, был утерян. Действо, разыгранное Клеопатрой, далеко выходило за рамки сексуальной демонстрации, равно как и демонстрации богатства. Это был тщательно спланированный сюжет, наполненный одновременно символическим и религиозным смыслом и дающий, благодаря своей многозначности, ряд возможностей, которые Клеопатра впоследствии могла использовать для возвеличивания себя. Поскольку она не хотела быть страдающей стороной, неким объектом, который может быть призван или выброшен по усмотрению римлян, она срежиссировала собственное блестящее представление, ход которого обещал Антонию славное будущее. Она предстала Афродитой, а он, если захочет, мог вместе с ней печься о будущем счастье Азии. Другими словами, он мог вместе с ней управлять восточными странами в роли земного представителя божественного Диониса — небесного владыки Востока.

Восточные земли были готовы принять другого владыку. Они с большим неудовольствием терпели римлян и жаждали освобождения. Появление Озириса и Изиды, богов им близких и понятных, могло иметь успех. Тит Ливий рассказывает историю о расследовании по поводу дионисийского культа, который во II веке до н. э. «распространился по Риму как эпидемия». Он был завезён в Рим греческими эмигрантами. Этот праздник, называемый Вакханалия, был смесью, как говорит Ливий, «всех видов пороков», где «мужчины совокуплялись с женщинами под покровом темноты и где не оставалось ничего такого запретного, чего бы они ни попробовали». Однако, судя по решению консула, чью речь приводит Тит Ливий, у того были более серьёзные причины для обвинения последователей культа Диониса. Им вменялось в вину то, что их «целью является захватить власть в государстве». В результате семь тысяч сторонников культа Диониса были обвинены в «конспирационной деятельности» и убиты. Объясняя согражданам, которые могли выступить против таких драконовских мер, консул говорит: «Ваши предки не желали, чтобы вы сходились случайно по всякому поводу». Поклонники таких богов, что затуманивают разум «пороком и чужими обычаями», конечно, должны считаться подрывающими устои государства.

В Риме почитателями культа Диониса были в основном женщины. Вначале, по свидетельству Тита Ливия, мужчинам вообще запрещалось участвовать в ритуалах. Те же, кто позже был допущен к обрядам, были выходцами либо из азиатских или греческих провинций, либо из самых низких социальных слоёв — рабов или вольноотпущенников (хотя Ливий в то же время утверждает, что среди них встречались «особы высокого ранга»). Почитание восточных богов в Риме всегда носило оппозиционный характер, было каналом для выхода недовольства тех, кто считался гражданами второго сорта.

Полноправное римское гражданство было доступно лишь урождённым римлянам мужского пола. В Восточном Средиземноморье культ Диониса носил тоже подрывной, но более позитивный политический смысл: религиозное вдохновение переплеталось с революционным рвением, негодованием против римлян и надеждами на освобождение.

Движения недовольных римским владычеством были подпольными и имели свою «андерграундную» культуру. Конечно, до нас мало что дошло, разве только некоторые литературные фрагменты, главным образом в виде пророчеств. В этих писаниях содержатся как вполне утопические пожелания, так и сбывшиеся прогнозы реального будущего. Известное пророчество Безумного Претора, относящееся примерно к 100 году до н. э., предсказывает, что Рим будет побеждён армией, пришедшей со стороны, где восходит солнце. Чуть более позднее сходное пророчество приписывалось (возможно, неверно) персидскому мудрецу Гистаспу, за чтение его в Риме полагалась смертная казнь. Самым обширным собранием пророчеств были Книги Сивиллы. В Сирии и других ближневосточных провинциях предсказания сводились в антологии и затем распространялись по всей империи. В Риме (в частности, при Октавии) они проходили тщательную цензуру, и из них убрали неугодные тексты.

Антологии представляли собой анонимные, весьма приблизительно датируемые и набранные из разных источников, фрагментарные и дразнящие отрывки фантазий о лучшем устройстве мира представителей угнетённых слоёв населения, чьи интересы последовательно замалчивались. Гневное недовольство римской политикой ясно слышится в этих свидетельствах:

В некоторых из них предсказывалось, что некая женщина поведёт Азию и принесёт ей освобождение: «О золотая римская дева, пившая на свадьбе со столькими женихами... но Госпожа снова и снова срывает твои запоры, она добьётся справедливости и сбросит тебя с небес на землю!» Такого рода пассажи могут намекать и на Клеопатру. Например, что «пришедшая из страны на берегах Нила... станет царицей». В иных фрагментах это звучит достаточно отчётливо:

Данный стихотворный отрывок уже принадлежит к апокалиптической традиции, которая во множестве фрагментов представлена в Ветхом и Новом Завете. В эпоху римского владычества евреи ожидали пришествия Мессии, который не только стал бы во главе нации, не только был бы царём над евреями, но являлся бы также сыном Бога.

Таким образом, в пророчествах Сивиллы есть предсказания относительно будущего великого лидера и освободителя Азии. Среди многих общих для таких произведений образов описания чужеземного гнёта и выражения стремления к свободе встречаются интересные конкретные исторические детали, касающиеся реальных ситуаций, например связанных с римским триумвиратом или с жизнью египетской царицы. Такие пророчества могли быть написаны при жизни Клеопатры с целью отождествить её с мистической Царицей, которой предназначено спасти мир и установить царствование Золотого века.

К моменту встречи на Кидне Клеопатра была вдовой — оба её брата-мужа были мертвы, — и не выходила вновь замуж, хотя возможность такая была. Она являлась обещанной Вдовой — надеждой Азии на грядущее освобождение. Её появление в Тарсе означало некую загадку, не имеющую ничего общего с игривым переодеванием. Это был торжественный и ответственный момент — она намекала, что, поскольку является той самой Вдовой, могущественной царицей, Антоний может принять на себя роль бессмертного владыки или Всевышнего Господа и поделить с нею власть над миром.

Итак, Антоний был Новым Дионисом, Клеопатра — его супругой Изидой-Афродитой. Октавий между тем идентифицировал себя с Аполлоном. Согласно слухам, которые, вероятно, распускались его роднёй с тем, чтобы заинтересовать Цезаря, он был под покровительством Аполлона с момента своего зачатия. Светоний пересказывает легенду о том, как мать Октавия «Атия однажды в полночь пришла для торжественного богослужения в храм Аполлона и осталась там спать в своих носилках, между тем как остальные матроны разошлись по домам; и тут к ней внезапно скользнул змей, побыл с нею и скоро уполз, а она, проснувшись, совершила очищение, как после соития с мужем. С этих пор на теле у неё появилось пятно в виде змеи... а девять месяцев спустя родился Август и был по этой причине признан сыном Аполлона... а её мужу Октавию приснилось, будто из чрева Атии исходит сияние солнца». С подачи родственников Октавий уже во взрослом возрасте утверждается в роли Аполлона и строит ему храм на Палатинском холме в Риме. Похоже, что, как и Антоний, он также стремится показываться на публике в одеяниях выбранного им божества. По свидетельству Светония, «тайное пиршество, которое в народе называли «пиром двенадцати богов», также было у всех на устах: его участники возлежали за столом, одетые богами и богинями, а сам он [Октавий] изображал Аполлона».

После победы в сражении при Акции Октавий приказал воздвигнуть там на мысе храм, посвящённый Аполлону. На месте, где стоял его шатёр, был поставлен специальный алтарь. В поэмах почитателей, где воспевалась славная победа, имя Октавия постоянно связывалось с именем его божественного покровителя. «Всё сбудется по реченью Аполлона», — заявляет Проперций. Вергилий, описывая битву при Акции, сообщает, что все египтяне и арабы при одном взгляде на Аполлона впали в ужас и обратились в бегство.

После триумфального возвращения в Рим Октавий (по поэме Вергилия) получает дань с покорённых народов, «сидя на белоснежном сверкающем пороге храма Аполлона». Римлян могло возмущать, что Клеопатра и Антоний сами причислили себя к божествам. Октавий, претендовавший на лидерство в Риме, никогда сам не ссылался на божественное покровительство.

Итак, с одной стороны — Октавий-Аполлон, мужское божество, символизирующее умеренность, свет, интеллектуальный порядок; с другой — Клеопатра и её супруг Антоний-Дионис, символ буйства и несдержанности сил живой природы. Эту противоположность божеств-покровителей использовали в своей борьбе и Антоний, и Октавий, но она полностью выпала из поля зрения последующих поколений писателей. Современники, стремясь принизить и лишить всякого значения претензии Антония, насмехались над тем, что он сам приписывал себе божественные черты, а в эпоху христианства об этом уже и не вспоминали. В Средние века, когда представление о греко-римской мифологии было настолько расплывчато, что сэр Ланселот, Юлий Цезарь и Геркулес все считались «древними рыцарями», противопоставление Аполлона и Диониса вообще потеряло всякое значение. Не преуспело в этом и Возрождение. Шекспир, драматизируя момент, когда удача отворачивается от Антония, вкладывает в уста солдат, что слышат внезапно перед битвой музыку из-под земли, следующие слова:

И только относительно недавно, после воззваний психоанализа о необходимости тщательного исследования мифов и после прозрений Ницше по поводу Аполлона и Диониса (которые подтвердились позже исследованиями археологов и культурологов), была воссоздана та культурная атмосфера, в которой могло существовать и иметь значение подобное противоборство. И если даже оставить в стороне Антония, всё равно Клеопатра и Октавий извлекли из этого противопоставления максимум возможного.

Ницше описывает два способа отношения к неизбежности смерти. Аполлонистический путь лежит через личностную сублимацию и через любовь к порядку и красоте. Мужчина аполлонистического склада достигает умиротворения путём самодисциплины, культивируя в себе самом наиболее утончённые, наиболее далёкие от бренной плоти черты. Таким образом он отделяет себя от животного биологического аспекта своей природы и преодолевает свою низменность. Дионисийский путь ведёт в противоположном направлении. Это путь отказа от индивидуального субъективного восприятия и примирения с очевидностью индивидуальной смерти путём воссоединения со всей живой природой, выхода за границы индивидуального и ощущение себя частью неразрушимого и неуничтожимого природного цикла смерти и возрождения.

Мы можем только догадываться, в какой мере эти идеи использовались Клеопатрой и Антонием сознательно, но совершенно очевидно, что эта тема занимала почётное место в их «рекламных шоу». Афиней сообщает, что Антоний принимал гостей в искусственно сделанной пещере, с пологом, увитым плющом, по стенам висели тамбурины, козлиные шкуры и другие принадлежности вакхических празднеств. После победы в Армении над царём Артабазом в 34 году до н. э. он привёз пленного царя в Александрию. Возвращение отмечалось пышной церемонией. Октавий умышленно интерпретирует въезд в Александрию как якобы римский триумф, чтобы обвинить Антония, что «почётный и торжественный ритуал его родины» он справлял в чужом городе. В действительности ничего подобного не было. Веллий Патеркул подробнейшим образом описывает церемонию. «Он приказал величать себя новым Либер Патером [одно из латинских наименований Диониса]. Украшенный листьями плюща и с золотой короной на голове», он въехал в город «на повозке, подобно Вакху». Это не был римский триумф, это было дионисийское шествие с присущими ему атрибутами. Александрийцам оно должно было напоминать празднества Птолемеи. Как сам бог Дионис, Антоний прибыл с Востока и был торжественно встречен Клеопатрой-Изидой-Афродитой, его божественной сестрой-женой.

В конце жизни бог предупредил Антония, что он его покидает. Плутарх описывает ночь накануне поражения и смерти Антония. Армия Октавия стала лагерем под стенами Александрии. Как рассказывают, внутри дворца рыдали рабы Антония, потому что он сказал им, что «неизвестно, будут ли они потчевать его завтра или станут прислуживать новым господам, между тем как он ляжет трупом и обратится в ничто». В ту же судьбоносную ночь около «полуночи... среди унылой тишины, в которую погрузили Александрию страх и напряжённое ожидание грядущего, внезапно раздались стройные, согласные звуки всевозможных инструментов, ликующие крики толпы и громкий топот буйных сатировских прыжков, словно двигалось шумное шествие в честь Диониса».

Звуки достигли внешних ворот с той стороны, где находился неприятель. «Люди, пытавшиеся толковать удивительное знамение, высказывали догадку, что это покидал Антония тот бог, которому он в течение жизни подражал и старался уподобиться с особенным рвением».

Боги покинули свои алтари и храмы в Трое накануне её падения. Афины и Иерусалим также были покинуты в трудных условиях. Императору Домициану незадолго до его убийства явилась в видении Минерва, которая сообщила, что больше не покровительствует ему. Античные боги хорошо известны своим крысиным поведением в минуты серьёзной опасности. История о том, что Антоний был оставлен своим альтер эго, богом Дионисом, покровителем династии Птолемидов, могла быть придумана как недругами (например, Октавием, который любил похваляться, что боги и фатум всегда на его стороне), так и друзьями Антония, оплакивающими поражение и вспоминающими великие дни, когда Афродита встретилась с Дионисом «ради блага Азии». Кто бы первым ни выдумал эту историю, она показывает, что имя Диониса действительно связывалось в умах с именем Антония и с имперскими притязаниями, которые он разделял с Клеопатрой.

Дионисийские элементы легко заметить и в искажённом зеркале октавиановской пропаганды. Римские писатели были глубоко убеждены в том, что они оба, Клеопатра и Антоний, были заядлыми пьяницами. Когда Октавий победил Клеопатру в битве при Акции, то, по словам Горация,

Слух о пьянстве был настолько упорным и часто повторяемым, что Антоний был вынужден ответить на него памфлетом «De sua ebrietate» («О его пьянстве»). Обвинения эти могли возникнуть в результате сознательного искажения смысла культовых ритуалов. Антоний и Клеопатра собрали вокруг себя компанию друзей. «Составился своего рода союз, который они называли «Союзом неподражаемых», и что ни день, они задавали друг другу пиры, проматывая совершенно баснословные деньги». Современные учёные предполагают, что эта «компания друзей» могла быть в действительности союзом посвящённых в обряды дионисийского культа, а так называемые пиры были сакральными церемониями. Клеопатра носила аметистовое кольцо с выгравированной на нём богиней в состоянии экстаза. Аметист — камень трезвости, и подобное кольцо на руке символизировало трезвость. Этот изящный парадокс восходит к мистическому понятию «sobria ebrietas» («трезвое опьянение»), то есть экстатическому трансцендентному состоянию, с помощью которого вакханты достигают мудрости и умиротворения. Поэтому в ритуалах дионисийского культа вино использовалось как в физическом, так и в метафорическом смысле для облегчения растворения сознания в неистовом религиозном экстазе. В легендах о знаменитом пире Клеопатры легко прослеживаются отголоски сакральной подоплёки ритуалов вакханалий.

Постоянные упрёки Антонию по поводу потери им мужественности можно также отнести к природе бога Диониса, который имеет двойственную сексуальную идентификацию. В дионисийской диаде женская сторона (Клеопатра) обладает такой же силой и авторитетом, что и мужская. Дионис, что необычно для греческих богов, почти всегда изображается в длинных одеждах. Сопровождающие его сатиры демонстрируют фаллос, но сексуальная принадлежность самого бога остаётся тайной. Согласно мифам, он был воспитан нимфами, спрятавшими младенца в пещере и кормившими его мёдом. Окружённый с малолетства женщинами, бог вырос изнеженным и женоподобным. Он даже носил женскую одежду, подобно Гераклу-Антонию на службе у Омфалы-Клеопатры. Повзрослев, Дионис путешествовал по миру в окружении следующих за ним менад и вакханок, которые либо носились по горам с дикими криками, либо сопровождали его с музыкой и пением. Если в мифах Дионис был окружён менадами, То на земле его культ всегда имел поклонниц женского пола. Октавий, ругая Александрию, город, где мужчина теряет свой мужественный облик и становится женоподобным, скорее всего, подразумевал, что там почитают культ Диониса. Его пренебрежение к Антонию, всегда окружённому толпой женщин и евнухов, отражает неприязнь, вызванную отчётливо феминистическим характером культа Диониса. Презрительно отзываясь об Антонии, Октавий поворачивает в свою пользу тот факт, что Антоний и Клеопатра почитают бога, чьё безудержное плодородие проистекает из его андрогинных характеристик.

Амбивалентная природа Диониса стирает различие между полами, а дионисийские мистерии, с их стремлением через неистовое буйство жизни достичь единения со всей живой природой, рушат все привычные модели упорядоченной иерархии, в которой род людской является венцом творения. Они нивелируют также и социальные, и политические структуры. По словам Ницше, «общество и государство, и вообще все обычные связи между людьми уступают место переполняющему чувству единения, ведущему назад — к истинному сердцу природы». Анархический аспект дионисийских торжеств подводит к другой теме, которую Октавий старательно муссирует: Антоний, в противовес герою Энею, забыл все свои обязанности перед семьёй и обществом и потерял чувство политической ответственности, стоило ему оказаться в этой неведомой, забытой богом Александрии. Сразу после встречи с Клеопатрой, как говорит Аппиан, «интерес Антония к общественной жизни пошёл на убыль». Плутарх пишет: «В Александрии он вёл жизнь мальчишки-бездельника и за пустыми забавами растрачивал и проматывал самое драгоценное... достояние — время». Игнорируя совершенно очевидный факт, что оба — и Клеопатра, и Антоний — были весьма честолюбивы и энергично участвовали как раз в политике, они обвинялись (как дионисийская пара) в полном отсутствии связи с социальной жизнью. Для римского аполлонистического мышления это звучало как угроза и было абсолютно неприемлемо. Недаром Октавий с гордостью говорит, что Аполлон — его идеал. В то же время дионисийские черты придавали истории Антония и Клеопатры особую привлекательность. У аполлонистического типа, полного чувства долга, обязательности и умеренности во всём, дионисийская лёгкость и бесшабашность вызывала чувство подспудной зависти, хотя безусловно, что цель дионисийских мистерий — полное растворение личности, потеря личностного я — приводила приверженцев Аполлона в крайний ужас.

Идеи, связанные с культом Диониса, старательно подавлялись, хотя до конца изжить их не удалось. Придя к власти, Октавий сжёг две тысячи книг. На этих кострах он мог уничтожить произведения своих противников, но не мифологическую связь, которая, хотя и неумышленно (поскольку Клеопатра и Антоний, вне всяких сомнений, намеревались прожить длинную и славную жизнь и ни в коей мере не предполагали идентифицироваться с трагическим аспектом умирающего Диониса), подтверждается их судьбой.

Мифотворчество Клеопатры охватывало не только её саму и партнёра, но и их детей. Во время александрийских донаций её пропагандистские ухищрения получили дальнейшее развитие. На торжество, согласно Плутарху, в александрийском гимнасии собралась огромная толпа. Антоний и Клеопатра, одетая в священное одеяние Изиды, сидели на серебряном возвышении на золотых тронах. Детям также были поставлены троны поменьше. Антоний объявил своего сына Александра царём Армении и Мидии. Девятилетнего «Александра Антоний вывел в полном индийском уборе», с императорской тиарой на голове, украшенной гребнем из павлиньих перьев. За этим последовало появление младшего сына Антония и Клеопатры — Птолемея Филадельфа. Ребёнок, которому только что исполнилось два года, был наряжен в королевский убор македонян — сапоги, короткий плащ и широкополую шляпу, украшенную диадемой. Именно на этой церемонии Клеопатра впервые была провозглашена «царицей царей». Живая картина, которую они собой являли, подтверждала их новые титулы. Клеопатра в одеянии Изиды — богиня, которая властвует над всеми смертными монархами. Новоиспечённые дети-короли на маленьких тронах, стоящих вокруг большого, — прекрасная иллюстрация субординации земных королевств по отношению к небесному царству. Картина, достойная кисти художника Возрождения, где какой-нибудь мирской властитель преклоняет колени, протягивая младенцу Иисусу уменьшенную модель своего города или княжества. Смысл сей представленной на обозрение публики картины был совершенно прозрачен и не вызвал сомнений ни у кого, даже у римлян. Рим был скандализирован самонадеянностью Клеопатры, присвоившей себе прерогативы небесной власти.

Имена детей тоже сыграли свою роль в спектакле. Когда Клеопатра воссоединилась с Антонием в 37 году до н. э., он впервые увидел своих трёхлетних близнецов. Тогда и близнецы, и новорождённое дитя получили имена. Как раз на этой встрече Антоний отдал Клеопатре территории в Малой Азии и Финикии, что было началом к долгому пути восстановления бывших владений Птолемидов. Империя Птолемидов переживала расцвет в III веке до н. э. при Птолемее II Филадельфе. Именно в его честь Клеопатра назвала новорождённого. И появление малыша Птолемея Филадельфа на публике в македонском плаще было явным намёком на стремление Клеопатры вернуть империи её былое величие.

Имена близнецов ещё более многозначительны, хотя и несколько туманны. В 37 году до н. э. они были названы двойными именами — Клеопатра Селена (Луна) и Александр Гелиос (Солнце). Имя Клеопатра было традиционным: её мать была уже седьмой в роду Птолемеев царицей с таким именем. Буквальное значение имени — «слава её отца». Возможно, это был камешек в огород Антония, который до трёх лет не удосужился повидать своих детей. Имя Селена — более смысловое, оно предполагало, что дочь может пойти по стопам матери, взяв на себя роль земной представительницы Изиды, богини Луны.

Многое здесь было обычной данью традициям дома Птолемеев. То же можно сказать об имени бога солнца Ра — оно было традиционным для египетских царей. Интересно только объединение имён и то, что их получили близнецы. По греческой мифологии Солнце и Луна также были близнецами и вместе символизировали Победу. Положим, это можно отнести к чаяниям Антония, который ещё не потерял надежды завоевать Парфию. Более того, одним из титулов парфянского царя был «Брат Солнца и Луны». На александрийских донациях Антоний сделал сына Александра царём всех земель к востоку от Евфрата и вплоть до Индии; другими словами, провозгласил его верховным царём Парфянской империи. «Брат Солнца» должен был покориться Гелиосу-Солнцу.

Однако значение славного имени Александра выходило далеко за рамки территориальных притязаний. Александр Македонский не только являлся примером для всех мечтавших промаршировать на восток от Средиземного моря и стяжать себе славу покорителя мира. Он виделся и как тот, кто завещал установить мировое согласие, равновесие между Востоком и Западом, прекращение взаимных обид и войн, благословенный Золотой век, век Солнца. Ходила легенда, что это было предсказано самим Александром Македонским (интересно, что бы он делал, дожив до такого дня?) — не тем Александром, что всегда был на марше, в непрерывном бою, но, очевидно, другим, мирным и кротким Александром, принцем с мягкой и доброй улыбкой, чьим наследником Антоний и Клеопатра считали своего сына, Александра Гелиоса.

Мечты о мировом согласии были живы и во времена Клеопатры. В пророчествах Сивиллы содержатся не только протесты против гнёта римлян. Среди гневных обличений анонимных пророков, грекоязычных подданных Римской империи, встречаются и описания Золотого века, времени, когда не будет гнёта и угнетённых, когда все народы будут жить в согласии и мировой гармонии:

«И мир снизойдёт на все народы Азии и Европы, и будут они счастливыми.

И воздух будет давать долгую жизнь и здоровье, и еду и питьё.

И птицы и животные будут плодиться, и не будет ни штормов, ни бурь.

О, благословенны те, кому доведётся увидеть те времена!

Подобно селянину, что никогда не видел дворца, они застынут, изумлённые открывшимся им богатством».

Эта вожделенная эпоха будет эпохой Солнца. В III веке до н. э. грек Ямбула приплыл в Эфиопию и поплыл оттуда дальше к архипелагу, называемому Солнечными островами, желая основать там утопическую коммуну, Государство Солнца. В оракуле Поттера, пророчестве, переведённом с египетского на греческий приблизительно около III века до н. э., предсказывается, что грядёт царь, пришедший с Солнца, которого Изида установит на земном троне, и с него начнётся благоденствие и эра Золотого века. Ежегодные праздники Солнца справлялись во времена Античности по всей Европе и Азии, и особенно пышно в Александрии — 25 декабря, самой благоприятной дате для рождения небесного царя. В Италии Кумекая Сивилла предсказывала, что всеобщее счастье воцарится на земле с установлением власти Солнца. Это следы повсеместно распространённого и мощного верования. Солнце не только давало свет и тепло. Оно было божеством счастливого будущего, будущего, когда жизнь станет лёгкой и безбедной, когда наступит время процветания, когда воцарится всеобщий мир и дружелюбие.

Такие чаяния очень часто являются результатом политических репрессий. Дети Израиля, находясь в плену, пели о стране, полной молока и мёда. Точно так же угнетённые народы империи мечтали о лучшем будущем и лучшем устройстве. Клеопатра и Антоний и в своей пропаганде, и своими действиями, казалось, отвечали этим мечтам.

Антоний управлял Азией через местных правителей-монархов. Аминтас, Полемон, Терод и Клеопатра были его союзниками, или клиентами, или ставленниками. Отношения с ними были гибкими и не всегда определёнными. Когда Антонию нужна была поддержка — финансовая, военная или политическая, — они её оказывали. Однако их власть над ними, которая базировалась прежде всего на большой армии, расположенной в тех регионах, не распространялась на внутренние дела этих правителей. Это не были римские колонии, управлявшиеся римскими наместниками, это были эллинистические царства, где правили азиатские монархи. Разница, может быть, и не столь существенная, но важная для понимания того, что Антоний и Клеопатра могли предложить на будущее. В отличие от Анхиза у Вергилия, они не считали, что только римляне способны создать хорошее правительство. Их империя, если бы она осуществилась, предполагалась как федерация стран, в которых «Запад» не будет обязательно означать «самый главный».

Имя юного Александра Гелиоса, правителя большей части Азии, казалось, обещало, что сбудется пророчество Сивиллы и наступит тот самый Золотой век, при котором исчезнут «бедность, нужда, гнев, зависть, униженность, безумие, раздоры, убийство, и всё зло исчезнет с земли, и на место его придут правление любви, справедливость небес и дружелюбие между иноземцами».

Клеопатра, признав Антония партнёром, с которым она разделила трон в Александрии, поместила себя в центр картины, иллюстрировавшей мировое согласие. Второй раз в жизни царица Египта и «царица царей» взяла в партнёры римлянина, через которого (или вместе с которым) она надеялась править новым миром. Мечта осталась мечтой. Мы не знаем, стала бы и могла ли Клеопатра привести мечты в исполнение. Мы не можем быть уверены также в том, собиралась ли она в действительности делать что-либо подобное. Однако пророчество о Золотом веке Солнца было ей несомненно известно, и, называя старшего сына Александром Гелиосом, она делала его как бы причастным пророчеству, неким символом будущего. Клеопатра таким образом затрагивала очень мощный слой подсознательных надежд, чаяний, которые имели огромное значение для всех восточных народов, вводила конкретный и живой символ в воображаемую перспективу лучшего будущего, столь же блестящую, сколь и неопределённую. Сейчас трудно ясно различить, что виделось тогда. Возможно, это была перспектива большей терпимости, интернационализма, перенос внимания к конструктивной кооперации в противовес соперничеству и решению спорных вопросов путём войны. Это была более привлекательная и творчески эффективная программа действий, чем энеевский жёстко ограниченный кодекс верности своему племени.

Спектакли Клеопатры не ограничивались лишь мирным временем. В 32 году до н. э. они плывут с Антонием на Самос и устраивают там грандиозное празднество Диониса, чтобы освятить надвигающуюся войну, а заодно и поразить пышностью и размахом как союзников, так и противников. И похоже, им это удалось. Для римлян это было всего лишь ещё одним свидетельством порочности Клеопатры, но для прочих — вдохновенное торжество процветания и богатства. Плутарх пишет: «...театры были полны зрителей, и хоры усердно боролись за первенство. Каждый город посылал быка, чтобы принять участие в торжественных жертвоприношениях, а цари старались превзойти друг друга пышностью приёмов и даров, так что в народе с недоумением говорили: каковы же будут у них победные празднества, если они с таким великолепием празднуют приготовления к войне?!»

Вопрос этот остался без ответа, так как они потерпели поражение. Однако даже после битвы при Акции Клеопатра ещё раз устраивает церемониальное действо, пытаясь поднять упавших духом сторонников. Как только Антоний немного оправился, он, «принятый Клеопатрой в царском дворце, принялся увеселять город нескончаемыми пирами, попойками и денежными раздачами». Они отметили пышной церемонией совершеннолетие Цезариона и сына Антония от Фульвии — Антилла. Если встреча с Клеопатрой на Кидне была красивым началом, а александрийские донации — апогеем их истории, то церемония совершеннолетия их детей — это последний всплеск их активности. Потерпевшие сокрушительное поражение, оставленные большинством союзников, перешедших на сторону Октавия, они пытались вдохнуть уверенность в оставшиеся им верными войска. Цезарион, которому предназначалось быть царём греков, был по греческому обычаю записан в эфебы, то есть занесён в список взрослых сограждан. Антилл, который должен был унаследовать от отца итальянские владения, получил римскую мужскую тогу. Идея Клеопатры объединить Европу и Азию была продемонстрирована. И конечно, «по этому случаю вся Александрия много дней подряд пьянствовала, гуляла и веселилась».

Клеопатра и Антоний создали новый союз взамен «Союза неподражаемых». Он был назван «Союз неразличимых в смерти». Это была отчаянная попытка хоть как-то романтизировать совершенно безнадёжную ситуацию, в которой все они оказались. Уныние и бездействие — это признаки проигрыша.

Клеопатра старалась разогнать тучи и повысить настроение соратников. В честь дня рождения Антония она «задала празднество такое большое и пышное, что многие из приглашённых, явившись на пир бедняками, ушли богатыми».

Клеопатра приукрашивала действительность и придавала ей выгодную для неё форму. В некоторых случаях и она, и Антоний шли ещё дальше, и представляемая ими интерпретация фактов была настолько далека от действительности, что граничила уже с наглой ложью. После катастрофического провала парфянской кампании Антоний послал депешу в Рим, сообщая о блестящей победе. Октавий, который, без сомнения, получил противоположные сведения по этому поводу, сделал вид, что поверил сообщению. Октавия волновала не правда, а политический момент, который был неблагоприятен для того, чтобы бросить вызов Антонию в открытую. Точно так же после Акция в Александрию приплыла Клеопатра, «увив корабли гирляндами, и под звуки песен о победе, исполняемых под аккомпанемент флейт».

Таким образом Клеопатра по мере надобности переписывала свою историю. И что ещё более примечательно, в момент, когда смерть её была уже неизбежна, она хладнокровно и с присущей ей изобретательностью превратила неумолимую реальность в благоприятное для неё представление.

Плутарх читал воспоминания (они не сохранились) личного лекаря Клеопатры, Олимпия. Возможно, из-за того, что сведения шли из источника, близкого Клеопатре, описание Плутархом последних дней царицы очень яркое, живое, в нём сквозит дружеская задушевная нота, и оно резко отличается от сообщений других враждебных ей авторов, которые напоследок выставляют её беспринципной соблазнительницей.

Плутарх рассказывает, как Антоний вонзил в себя меч, как он, скорчившись от боли, стал молить окружающих прикончить его. Слуги в ужасе разбежались. Только потом Антония смогли перенести к усыпальнице, куда скрылась от римлян Клеопатра.

«Клеопатра... появившись в окне, спустила на землю верёвки, которыми обмотали раненого, и царица ещё с двумя женщинами... собственными руками втянула его наверх.

...Говорили, что невозможно представить себе зрелище жалостнее и горестнее. Залитого кровью, упорно борющегося со смертью, поднимали его на верёвках, а он простирал руки к царице, беспомощно вися в воздухе, ибо нелёгкое то было дело для женщин, и Клеопатра, с исказившимся от напряжения лицом, едва перехватывала снасть, вцепляясь в неё что было сил, под ободряющие крики тех, кто стоял внизу и разделял с нею её мучительную тревогу».

Когда Антония подняли в усыпальницу, «Клеопатра растерзала на себе одежду, била себя в грудь и раздирала её ногтями, лицом отирала кровь с его раны... Проникшись состраданием к его боли, она почти что забыла о своих собственных бедах». Антоний попросил вина, «то ли потому, что действительно хотел пить, то ли надеясь, что это ускорит его конец». Вскоре после этого он умер.

Пока Клеопатра разговаривала через дверь с людьми, присланными Октавием, один из них пробрался в усыпальницу через окно, воспользовавшись тем, что она была занята разговором у дверей. Клеопатра пыталась убить себя кинжалом, но «римлянин успел подбежать, стиснул её обеими руками... отобрал у египтянки оружие и резко отряхнул на ней платье, чтобы узнать, не спрятан ли где яд».

Будучи уже пленницей, Клеопатра заболела. «Нестерпимое горе и телесные страдания — грудь её под жестокими ударами воспалилась и покрылась язвами — привели за собой лихорадку, и царица радовалась болезни, которая открывала ей возможность беспрепятственно умереть». Она полностью отказалась от приёма пищи, но Октавий стал угрожать расправой над её детьми, и она прекратила голодовку. Когда Октавий сам пришёл посмотреть на Клеопатру, она «лежала на постели, подавленная, удручённая... давно не прибранные волосы висели», и, увидев его, «вскочила в одном хитоне» (в полном противоречии с тем, что пишет по этому поводу Дион Кассий, который утверждает, что Клеопатра нарядилась, чтобы соблазнить Октавия). Клеопатра попросила Октавия позволить совершить возлияние на могиле Антония. Рыдая на могиле, она произнесла горестную речь, обращаясь к умершему, которую завершила словами: «...из всех неисчислимых бедствий, выпавших на мою долю, не было горше и тяжелей, чем эти последние дни, что я живу без тебя». Вернувшись во дворец, она совершила все необходимые приготовления и мужественно встретила смерть.

Имеются сомнения относительно точных обстоятельств её смерти. Плутарх придерживается истории про аспида, принесённого в корзине со смоквами, но допускает и наличие других версий. «Впрочем, — пишет он, — истины не знает никто, есть даже сообщение, будто она прятала яд в полой головной шпильке, которая постоянно была у неё в волосах». Истинная картина в самом деле невосстановима, поскольку обе свидетельницы смерти царицы не настолько пережили её, чтобы успеть что-либо рассказать. Плутарх сообщает, что, совершив омовение и поев, она «выслала из комнаты всех, кроме двух женщин, бывших с ней в усыпальнице, и запёрлась». Когда явились посланцы Октавия, она была мертва, а обе её служанки, Ирада и Хармион, находились при смерти.

Картина, представшая перед взором посланцев, была последним и, возможно, удивительнейшим из спектаклей Клеопатры. Ибо царица Египта «в царском уборе лежала на золотом ложе мёртвой». Измученная, больная и собирающаяся покончить с собой, она всё же приказала перед смертью надеть на неё царское облачение. На ней были все знаки королевского достоинства, и, когда посланные вломились в комнату, Хармион поправляла диадему в волосах умершей. Церемониальным убором Клеопатры для важных публичных выступлений был, как мы уже отмечали, наряд Изиды. Украшенная как богиня, в короне и ритуальном одеянии, она встретила смерть в божественном облачении Изиды. Орудие смерти тоже было выбрано в полном соответствии с символической картиной. Чуть ранее, как сообщает Плутарх, стражники у дверей остановили египтянина, нёсшего корзину. «Открыв корзину и раздвинув листья, он показал горшок, полный спелых смокв. Солдаты подивились, какие они крупные и красивые, и крестьянин, улыбнувшись, предложил им отведать». Согласно этому рассказу, «аспида принесли вместе со смоквами, спрятанным под ягодами и листьями».

«Впрочем, змеи в комнате не нашли, но некоторые утверждали, будто видели змеиный след на морском берегу, куда выходили окна. Наконец, по словам нескольких писателей, на руке Клеопатры виднелись два лёгких, чуть заметных укола. Это, вероятно, и убедило [Октавия] Цезаря, потому что в триумфальном шествии несли изображение Клеопатры с прильнувшим к её руке аспидом». «Аспид» не является точным наименованием определённого вида змеи. Так называли некоторые разновидности змей, водившихся в Северной Африке. Принято считать, что аспид, укусивший Клеопатру, — это Cerastes vipera. Также назывались Vipera berus, Vipera aspis и рогатая гадюка (Cerastes cornutus). На самом деле сомнительно, чтобы Клеопатру укусила какая-либо из перечисленных змей. Укусы гадюки действуют, когда яд проникает в кровь, и вызывают сильный жар, который быстро распространяется по телу от места укуса. Человек испытывает головокружение, тошноту и острую жажду. В результате свёртывания крови на кожных покровах выступает красная или синячная сыпь. Жертву укуса может рвать, возможны непроизвольная дефекация и уринация, прежде чем она потеряет сознание. Столь ужасная картина смерти разительно отличается от того мирного и спокойного ухода, который Клеопатра задумывала и осуществила.

С другой стороны, известно, что яд кобр действует как нервно-паралитическое средство. Он не сопровождается внешними эффектами, и хотя жертва испытывает некоторую локальную боль, единственным следом укуса являются две точки, оставленные зубами кобры. Яд вызывает вялость, сонливость и чувство опьянения. Глаза жертвы закрываются, как во сне, следует частичный паралич участков тела, затем кома и смерть. Такую более мягкую смерть Клеопатра могла выбрать для себя. «Аспид», укусивший её, мог быть Naja haja, египетской коброй (или uraeus). Картины, где она изображается с маленькой змейкой, обвивающей её руку, не соответствуют реальности. Томас Браун в эссе «Относительно множества сомнительных предметов, какие можно отыскать на картинах» указывает, что картины, где она изображается с маленькой змейкой, ошибочно несоразмерны. Для того чтобы яда кобры хватило на Клеопатру и её двух служанок, змея должна была достигать около семи футов в длину. Впрочем, там могла быть и не одна змея. Так, например, Проперций, Гораций и Вергилий — все считают, что было как минимум две змеи. Кобра, у которой может хватить яда на одного взрослого человека, имеет размер около четырёх футов. В таком случае не только крестьянин, которого остановили у входа солдаты, должен был нести невероятно крупные смоквы, но и корзина должна была быть невероятных размеров.

Египетская кобра, uraeus, с незапамятных времён была эмблемой египетского царствующего дома. На изображениях царей священная змея рисовалась в виде кобры с раздутым клобуком, готовой изрыгнуть пламя на любого врага. Культ богини Ваджет в низовьях Нила восходил к предысторическим временам и часто ассоциировался с Изидой. Изображения uraeus с надписанным именем Изиды находили в Долине Царей. Во времена Клеопатры uraeus уже повсеместно считался священным животным Изиды. В настенной росписи в Помпеях богиня держит змею в руках, а хвост её обвивается вокруг талии. На саркофаге II века н. э. изображена жрица Изиды с коброй, обвивающей кольцами её руку.

Когда посланники Октавия вбежали в усыпальницу Клеопатры, она предстала перед ними в одеяниях Изиды. Вполне вероятно, что она носила на руке браслет (подобный тем, что покупают сейчас туристы на берегах Средиземного моря) в форме свернувшейся змеи, эмблему Изиды. Позже, когда ремесленникам было поручено изготовить «изображение мёртвой Клеопатры на ложе», которое, как сообщает нам Дион Кассий, было провезено в египетском триумфе Октавия, они, возможно, изобразили её при всех найденных регалиях Изиды. Майкл Грант в своём исследовании о Клеопатре предполагает, что это изображение ввело в заблуждение как современников царицы, так и последующих авторов. Римские женщины, посвящённые в ритуалы Изиды, как, например, Цинтия, о которой пишет Проперций, должны были понимать священный смысл эмблемы на руке Клеопатры. Но историю писали мужчины, и мужчины, подобные Проперцию, который мог быть слишком поглощён любовными приключениями, чтобы разбираться в таких тонкостях:

Так пишет он в своей поэме. О нескольких змеях говорится и в 37-й оде Горация:

И наконец, Вергилий в «Энеиде» упоминает неотступно следовавших за Клеопатрой при Акции «двух змей смерти». Возможно, конечно, что эти свидетельства основаны на ошибочных данных. Например, когда Проперций пишет «я видел», он может сообщать об изображении, которое несли во время триумфа. Да, видел, но, не зная смысла египетской эмблемы, не понимал, что это значит. Принял священный амулет Изиды за изображение сцены смерти в стиле восковых фигур мадам Тюссо. Если прав Грант, то это невежество привело к возникновению ложного исторического рассказа, в который верили и который повторяли с Античности до наших дней.

В то же время есть достаточно аргументов в пользу традиционного представления о смерти Клеопатры. Например, известно, что смерть от укуса змеи для египтян была обычным способом смерти. Греческий врач Гален пишет, что, поскольку смерть от змеиного укуса считалась безболезненной, она применялась для смертной казни в древней Александрии (как наиболее гуманный метод). Кроме того, самой Клеопатре, если принять за данность, что она выбрала себе такой вид смерти, должен был импонировать символический смысл такого жеста. Кобра была символом той богини, земным воплощением которой она являлась. Смерть от укуса такой дружественной божественной змеи придавала иное звучание самому факту смерти: смягчала оттенок неизбежности и неотвратимости, придавала ей смысл, полный вызова, протеста и надежды.

В 1920 году появилось очень оригинальное исследование о Клеопатре Э. Д. Безеля. Оно не было опубликовано, но хранится Британской библиотеке. Эрудиция автора не вызывает никаких сомнений, чего, возможно, нельзя сказать о его здравом смысле. Он пытается доказать, что Клеопатра не умерла в Александрии в 30 году до н. э. Он обращает внимание на то, что её могила так и не была найдена, и считает, что следы аспида на морском берегу, на которые ссылается Плутарх, показывают на самом деле путь её бегства. Пользуясь какими-то фантастическими нумерологическими выкладками, он «доказывает», что она ещё дважды в жизни сыграла определённую роль в истории. Сначала под именем Музы она оказалась женой сразу двоих — парфянского царя Фраата и его сына Фраатаса. Затем она каким-то удивительным способом становится третьей личностью, а именно Девой Марией, и рождает Христа.

Вряд ли стоит слишком серьёзно относиться к этой версии Безеля, за выкладками которого стоит в первую очередь желание доказать, что Иисус Христос по национальности был не еврей. Но его спекуляции лишь подчёркивают мистический ореол, окружающий кончину Клеопатры. Столь дикие теории возникают, как правило, не на пустом месте, а там, где исторические факты оставляют достаточно свободы для их интерпретаций. В любом случае Безель, хотя и ненароком, верит именно в то, во что Клеопатра хотела заставить всех поверить. Её египетские подданные, прослышав о её смерти от укуса священной змеи, должны были сразу понять, что она не просто умерла, но приобщилась к бессмертной жизни и она ещё не раз вернётся вновь на эту землю.

Uraeus был охранительным символом правящего дома Египта. Греки, верившие, что он может убивать взглядом, прозвали его «василиск», или «маленький царь», признавая тем самым его царственное происхождение. В египетской настенной росписи он часто изображается стерегущим ворота рая. Вполне возможно, что изрыгающие огонь драконы, охраняющие сады Гесперид, произошли от него. В египетской Книге мёртвых говорится, что змея сбрасывает кожу для того, чтобы появиться на свет обновлённой, и что она — символ бессмертия. Из того алхимического трактата, что по традиции приписывается Клеопатре, до нас дошли лишь отдельные разрозненные страницы. Среди прочих символов там упоминается orobouros, то есть змея, заглатывающая свой собственный хвост. Символ этот обозначает вечность. Независимо от того, причастна или нет Клеопатра к созданию трактата, ей наверняка был знаком этот символ. Две змеи uraeus, обвившиеся вокруг жезла, были обычным для египтян символом изобильной и неиссякаемой жизни. Этот символ был прообразом кадуцея[9] Меркурия и Асклепия (греческого бога врачевания), жезла Гермеса Трисмегиста и посоха Моисея, который являлся талисманом для защиты детей Израилевых. Клеопатра как воплощение Изиды была уже в определённом смысле бессмертна, но с браслетом uraeus на руке в момент кончины она тем более обеспечивала себе посмертную жизнь. Египтяне, по словам Плутарха, сравнивали аспида «с солнцем, поскольку оба они не имеют возраста и не стареют». Подобно Солнцу, которое было символом предсказанного Золотого века, uraeus означал бессмертие, или возрождение через смерть. Укус змеи означал (на языке действа Клеопатры), что она избежала печальной участи, уготованной ей Октавием, и что царица, так же как и Египет, не только не потерпела поражения, но и не может его потерпеть — они несокрушимы и бессмертны.

Римские поэты воздали должное мужественной смерти Клеопатры. «Решившись умереть, — пишет Гораций, — она проявила действительную храбрость». Если правдива традиционная история с аспидом, то её смерть свидетельствует даже более чем о храбрости. Ослабленная физически, находясь под надзором в плену у врагов, она не только хладнокровно спланировала, но и с большим мастерством осуществила то, что считала важным. Клеопатра, известная нам по книгам и изображениям, обладает некоторыми сверхъестественными чертами, каких, по-видимому, никому из смертных не дано. Однако в этом есть несомненная заслуга вполне живой и реальной Клеопатры, которая всеми силами создавала этот легендарный образ.