Клуб любителей фантастики, 2004

Иван Соболев
ВЕЗДЕ И ВСЕГДА

Костер, издали похожий на крупную низкую звезду, неровно горел во мраке южной ночи. Всполохи его пламени, пригибаемого к земле горячим степным ветром, изредка выхватывали из темноты то закопченный котелок с остывшим уже чаем, то округлый силуэт прочной горной палатки, то корявые сухие ветки росшего неподалеку кустарника.

У костра коротали ночь двое. Один сидел, откинувшись спиной на прислоненный к одинокому дубу рюкзак. Борясь со сном, он изредка вскидывал упадавшую на грудь голову и напряженно всматривался куда-то в звездную сыпь небосвода. Рядом на расстеленной плащ-палатке лежал второй. Спал он очень чутко, от любого подозрительного шороха открывая глаза и напрягаясь, — выработанная в армии привычка не оставляла его даже по прошествии нескольких лет.

В ночной степи под мерцающим сиянием звезд и галактик они казались сейчас единственными живыми существами во всем окружающем пространстве.

Альтаир приходил сюда уже в пятый раз. Пятый отпуск подряд проводил он в этих краях, в одном из самых загадочных мест огромной страны, а может быть, и всего континента. Ореол загадочности витал здесь везде. Над белеющими среди низких трав бараньими черепами, под которыми порой прятались от палящего солнца серые степные гадюки. Над руинами деревень, когда-то поспешно оставленных жителями по не понятной никому причине. Над обожженными многочисленными шаровыми молниями ветвями деревьев, покрывавших склон одной из сопок. Над обвалившимися входами в древние подземелья, построенные невесть когда неведомо какой цивилизацией. Наконец, над этим полем, где уже много раз местные жители наблюдали неизвестные летательные аппараты. И не только в небе…

Места трех предыдущих посадок можно было обнаружить без труда — на фоне распаханной и уже успевшей прорасти пшеницей степи четко выделялись заросшие густым кустарником треугольные участки. Их не смогли обработать уже в первую пахоту — моторы тракторов глохли при приближении к ним, трактористы жаловались на неприятную тяжесть во всем теле, а у некоторых сбоило сердце. И с тех пор каждую весну колхозные «Кировцы» обходили эти треугольники стороной — селяне не рисковали связываться с явлением, природа которого была неизвестна, пожалуй, никому на планете.

Модные в столице разговоры о «неопознанных объектах» и «аномальных зонах» здесь были полностью лишены всякой сенсационности — местные жители просто знали, что ЭТО существует. Здесь, рядом, по соседству с ними. Несколько любительских экспедиций ясности не внесли — не обладая подробной, достоверной информацией, основываясь на своих личных взглядах на картину мира, их участники выдвигали несметное количество версий, соревновавшихся между собой в нелепости и противоречивших одна другой. Наверное, так же первобытные люди пытались объяснить, отчего сверкает молния и грохочет гром.

Единодушие наблюдалось лишь в одном — в предположении, что мощные двигательные установки чужого звездолета оставили после его визита какие-то вторичные поля, влияющие на нервную деятельность человека и даже сбивавшие зажигание в двигателях внутреннего сгорания. И, возможно, поэтому капитаны галактических каравелл выбирали для посадки именно тот участок степи — наиболее удаленный от расположенного рядом Города и всех окрестных поселков, лежащий в стороне даже от проезжих грунтовых дорог.

Альтаир бывал здесь ранее в составе таких экспедиций. На сей раз он пришел сюда только с одним своим другом. Не желал собирать большое число людей, разноголосица чьих мнений могла помешать в самый ответственный момент. Давняя мысль не давала ему покоя. И, приезжая сюда, он надеялся либо подтвердить ее, либо опровергнуть.

Было еще одно обстоятельство, которое так или иначе оставляло свой след в восприятии наблюдавшихся явлений. За степью находился Город, а в нем — Объект, возведенный еще во времена Державы. Когда-то само его существование было покрыто мраком секретности. Ныне о нем знали все — времена изменились.

Держава разрушилась, вернее, ей помогли разрушиться несколько лет назад. Сотни подобных объектов тогда просто прекратили свое существование. А этот, на удивление окрестным обывателям, продолжал работу — проектировал, строил, испытывал, вел научные исследования. И подходы к нему с земли по-прежнему охранял спецназ, а с воздуха — истребители. Воттолько служил он теперь совсем другой стране.

Многие связывали явления, происходившие в степи, именно с деятельностью Объекта. Альтаир всегда выслушивал подобные версии с неизменной улыбкой. Как могли люди, вроде бы умные, серьезные с виду, не понимать, что, обладай Держава в свое время подобной техникой, — большинство конфликтов второй половины ушедшего века, а возможно, и само великое холодное противостояние завершилось бы совсем по-другому? Нет, Объект здесь ни при чем.

С такой же усмешкой встречал Альтаир и многочисленные рассказы об инопланетных страшилищах, которые похищали людей, насильно вживляли им различные имплантанты, забирали сперму якобы для улучшения своего генофонда и пророчили разнообразные напасти, если планета не обретет веру в «истинного бога» или не сделает что-нибудь еще. Впрочем, появлению подобных мыслей сейчас удивляться не приходилось: потеряв за несколько лет наступившего безвременья веру в себя, да и саму цель своей жизни, люди теперь ожидали от окружающего мира только агрессивных проявлений.

Но корабли прилетали. И — он был уверен в этом — управлялись разумными существами. Существами, гораздо более близкими современным людям, чем те сейчас могли себе представить. И в то же время — безмерно далекими. Причем отдаленность эта измерялась не только парсеками и веками.

Альтаир снова вспомнил три основные посылки учения о Разуме, сформулированные несколько десятилетий назад великим писателем, мыслителем и ученым Державы в созданных им фантастических романах.

Первая посылка говорила о множественности обитаемых миров во Вселенной. Когда-то она подвергалась сильнейшей критике со стороны ортодоксов. Сейчас с этим уже мало кто спорил.

Суть второй заключалась в том, что процесс эволюции жизни на разных планетах, в разных природных условиях может идти разными путями. И потому жизнь эта возможна в самых причудливых формах, в том виде, в каком они не противоречат законам физики. Но существо РАЗУМНОЕ, вершина эволюции, в силу тех же законов обязательно будет иметь наиболее энергетически выгодную, совершенную и целесообразную для такого существа форму — гуманоидальную. Это положение признавалось в качестве гипотезы, однако однозначно доказать либо опровергнуть ее пока возможным не представлялось.

И наконец, третья посылка. О которой даже упоминать сейчас без риска быть осмеянным и осужденным можно было только в кругу давних проверенных друзей.

В ней говорилось о том, что само общество разумных существ, способное освоить межзвездные, тем более межгалактические перелеты, должно быть принципиально иным, нежели традиционные земные. Слишком много проблем стоит на пути освоения вселенских пространств. Слишком большие затраты средств, сил, ума и времени требуются для их решения. И экономика, основанная на принуждении или соперничестве, решить эту задачу просто не в состоянии. Она под силу только объединенной цивилизации, переросшей войны и конкуренцию, высвободившей огромные запасы энергии, уходящей в эти «черные дыры». Обществу, в котором деятельность, нацеленная прежде всего на выживание и потому ВСЕГДА представляющая собой лишь хорошо закамуфлированную форму рабства — труд, — исчезает, уступая место ТВОРЧЕСТВУ.

Когда уровень техники и технологий дает Человеку возможность полностью удовлетворять свои основные потребности, не прибегая при этом к эксплуатации другого Человека.

Когда работа, созидательная деятельность для разумного существа становится смыслом жизни, а не ярмом, которое надо тянуть ради обеспечения собственного существования.

Когда изобилие энергии позволяет осуществлять самые грандиозные проекты познания Мира.

Когда отношения между людьми освобождаются от взаиморасчета и ханжества, обретая подлинную чистоту.

Когда Человек по-настоящему обретает Мечту.

Именно в попытке создать такое общество и возникла Держава. Она погибла — отчасти ввиду внутренних противоречий, отчасти из-за козней врагов. Но в других мирах такая попытка могла закончиться успехом. Косвенным подтверждением того были наблюдения аппаратов, явно превосходивших по своим возможностям всё, что было когда-либо создано на Земле.

Альтаир понимал, что достоверно убедиться в этом можно будет только при непосредственном контакте.

Но он ЗНАЛ, что на этих кораблях прилетают ЛЮДИ. Он ждал их. Уже пятое лето. На этом самом месте.

— Ты бы поспал, — нарушил молчание второй, — а я пока понаблюдаю, если хочешь.

— Нет, Байкер, спасибо, отосплюсь днем. Ночью я обязан бодрствовать. Лучше возьми мою плащ-палатку и отдохни сам. Если что — я тебя сразу разбужу.

— Ну, как знаешь. Тогда спокойного тебе дежурства.

Байкер отвязал от рюкзака бурый брезентовый сверток, расстелил его на земле, еще хранившей тепло дневного зноя, и через минуту басовитое, мощное дыхание бывшего десантника слилось с тихим потрескиванием дубовых веток в костре.

Альтаир откинулся спиной на рюкзак, размял затекшие ноги и снова погрузился в раздумья.

Ему было о чем задуматься в подобные минуты. На горизонте маячило тридцатилетие. По своему опыту общения с людьми он знал, что это тот рубеж, за которым поддерживать неувядающим стремление к новым свершениям будет все сложней и сложней. Многие его товарищи по прежним походам и экспедициям уже «сломались» — обзавелись семьями, детьми, машинами и за пределы автострады, кольцом окружающей Столицу, выбирались теперь разве что на дачи или пикники. Как будто не с ними он когда-то пережидал грозы у берегов таежных озер, крепил страховку на скалах, мчался на горных лыжах по сверкающим склонам, поднимал из болот и хоронил на воинских мемориалах останки солдат, погибших за независимость Державы в Великую войну…

Альтаир пока держался.

Некоторые из его «остепенившихся» знакомых считали, что он просто стремится убежать от себя. Как часто приходилось ему слышать в разных вариациях одно и то же: «Пойми, ты уже не школьник. Детство давно осталось позади, скоро и юность закончится — пора вступать в зрелую жизнь. Тебе следует научиться жить ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС, как все повзрослевшие вместе с тобою сверстники. Не убегать в походы, а построить, наконец, свой очаг, найти свою радость в настоящем времени, рядом с собой».

Альтаир никогда не отвечал вслух на это пожелание, на таившийся за внешне вполне правильными словами подспудный вопрос: «Зачем тебе все это?». Не отвечал именно потому, что знал ответ. Воспитанный в детстве на лучших книгах, фильмах и песнях Державы, самое светлое время человеческой жизни — юность — он встретил даже не в другой стране, а в другом мире, где властвовали совсем иные законы. Ему, жаждавшему беспокойной, бурлящей жизни, мечтавшему служить людям, Родине и науке, «новое» общество предложило в корне иную систему ценностей, которую он принять не мог.

И реки, и горы, и поиск, и многое другое — это была его война. Каждые выходные, каждое лето он добровольцем уходил на свой фронт. Проходил по утреннему городу в потертом камуфляже, с рюкзаком вместо вещмешка, сжимая в руках взамен автомата весло, ледоруб, металлоискатель или гитару. Уходил на бой с пресыщенностью и успокоенностью, прагматизмом и сиюминутностью, примитивизмом и упрощенностью, под ударами которых десятилетие назад рухнула Держава и до сей поры продолжали гибнуть друзья. Уходил потому, что не мог смириться с повседневной жизнью, протекавшей исключительно «здесь» и только «сейчас».

Здесь и сейчас… Тогда зачем вообще существует Мечта? Ведь добиться относительного комфорта и благополучия, пусть и ценой определенных усилий, можно в любом месте и в любую эпоху. Тем более в Столице. Тем более теперь, когда не существует больше никаких идейных или моральных ограничений, и можно особо не беспокоиться об оценке своих помыслов и поступков окружающими. Это не то трудное счастье, которое было находкой для предыдущих поколений. Чтобы «осчастливить» себя сейчас, не надо мчаться за тридевять земель, подниматься в горы или уноситься в небо. Всё примитивно и просто.

Здесь и сейчас… Альтаир вспоминал инженеров и ученых Державы, пытавшихся осуществить прорыв в Неведомое и часто плативших за это своим личным счастьем, а порой и жизнью. Нынче эти люди оказались ненужными именно потому, что их работа выходила далеко за рамки сегодняшних потребностей — они жили Будущим. Пришедшие им на смену молодые прагматики усвоили новую истину: только та проблема стоит внимания, решение которой может принести быстрый доход при минимальном приложении усилий. Больше всего от такого подхода пострадала космонавтика — самая сильная и давняя любовь Альтаира. Разговоры об орбитальных поселениях и планетных базах еще велись, но оказаться в планах с трудом выживших КБ и заводов эти проекты шансов не имели. «У нас демократия, можете ГОВОРИТЬ о своих звездолетах сколько угодно, пока денег не просите».

Здесь и сейчас… Его часто упрекали не только в мечтательности, но и в слишком трепетном отношении к своему прошлому. Да, в его жизни было много ярких событий, о которых он с неподдельной теплотой вспоминал и рассказывал. Тем более что некоторые из них продолжали влиять на его мысли и поступки даже по прошествии долгого времени.

Вот уже больше десяти лет прошло с той смены в большом детском лагере, расположенном у подножия гор на берегу теплого южного моря. Он был тогда вожатым в отряде, носившем имя самой яркой звезды в созвездии Орла. Дни смены промчались, словно идущий по орбите спутник. Слезы расставания, пролитые в последнюю ночь, быстро высохли на прибрежной гальке. А имя его отряда осталось жить, перейдя в прозвище, которое сопровождало его все последующие годы и, наверное, будет сопровождать всю оставшуюся жизнь. И не только сопровождать, но и требовать себя оправдывать.

Альтаир знал все коварство, жестокость и беспощадность своего врага. Он понимал, что нельзя позволить ему ни на малую толику завладеть мыслями и желаниями, нельзя дать ему войти в душу под любым предлогом и в любом обличии, нельзя дать себя успокоить.

И потому, даже когда не удавалось найти попутчиков, он в одиночку покидал Столицу, уезжал на один из дальних полустанков, надевал снаряжение и растворялся в лесной глухомани, чтобы через сутки, а то и двое выйти из нее где-нибудь километров за семьдесят. В дождь, в снег, в жару — значения не имело.

И потому он знал, что даже если рядом не останется ни одного соратника, он будет продолжать свою войну с самым коварным в истории врагом.

Ради самого себя, своих идеалов, своей совести.

Ради памяти того лагеря — общедержавного символа Дружбы, Счастья, Мечты и Романтики, превращенного после гибели Державы в обычный приморский санаторий.

Ради общества, которое когда-нибудь пошлет свои корабли к звезде, с чьим именем были связаны лучшие дни его студенческих лет.

Ради Будущего.

Он потом так и не смог вспомнить, как ЭТО произошло. Очевидно, дневная усталость все же взяла свое, незаметно погрузив его к середине ночи в сладкую полудрему. И он не увидел и не услышал — каким-то неведомым образом почувствовал приближение ЭТОГО. Словно кто-то неведомый передал ему прямо в головной мозг, минуя все органы чувств, приказание открыть глаза и осмотреться вокруг.

Альтаир вздрогнул, приготовившись вскочить или отпрыгнуть в сторону, — такое у него уже было. Три года назад, в горах. Когда ему вдруг необъяснимо сильно захотелось выйти из палатки вслед за своим курящим товарищем. И тот даже не успел докурить сигарету, как пустая палатка была сметена сорвавшимся сверху валуном. С той поры всякий раз, когда появлялось необъяснимое и нелогичное в контексте момента желание, Альтаир прежде всего начинал искать вокруг себя возможную опасность.

Ветер задул с новой силой. Вереницы искр, вырванные из мечущегося под его ударами пламени костра, закручивая причудливые спирали, полетели прочь, в ночную степь. «Не поджечь бы траву», — подумал Альтаир, провожая их взглядом. И тут заметил: три ярких точки ровно и уверенно двигались против потока искр, против ветра.

Альтаир протер глаза — нет, это не обман, не «глюк», вызванный утомлением. Мгновение спустя он осознал, что наступил Момент Истины. Случилось именно то, за чем он приезжал сюда и что так желал увидеть все последние годы.

Это был классический, описанный во многих сообщениях «трехзвездник», наблюдавшийся неоднократно в самых разных областях планеты. На фоне ночного неба обычно выделялись три огня, расположенные в вершинах равностороннего треугольника. И лишь очень острый глаз мог заметить контуры темного корпуса, сливавшегося с окружающим пространством. Огни приближались, и уже через несколько секунд Альтаиру казалось, что он различает не только пологие обводы пришельца, но даже мелкие огоньки, словно цепочка иллюминаторов протянувшиеся вдоль его бортов, от носа к корме.

Застыв, как завороженный, Альтаир не сводил взгляда с проплывавшего мимо аппарата. Вот оно рядом, уже у дальнего края поля — материальное воплощение его мыслей и догадок, стремительной формы и выверенных пропорций порождение чужого мира. Нет, почему чужого? Где-то в глубинах НАШЕЙ галактики, такими же, как и МЫ, существами было создано это рукотворное чудо, побеждающее Пространство и Время, обгоняющее свет и несущее сквозь глубины Вселенной весть о торжестве и могуществе свободного Разума. Нет, это не чужой, это НАШ звездолет!

Альтаир осторожно, словно загипнотизированный, встал. Медленно вначале, но с каждой секундой все быстрей и решительней, повинуясь какому-то неподконтрольному желанию, он двинулся к месту предполагаемой посадки.

— Справа по курсу обнаружен источник теплового излучения. Уровень интенсивности и спектрально-частотные характеристики соответствуют древнему источнику энергии — реакции горения органического материала природного происхождения. Рядом наблюдаю двух разумных существ, одно из них движется по направлению к нам.

— Вижу. Будь осторожен, стажер: если оно попадет в зону высоких темпоральных градиентов наших двигателей, мы убьем его.

— Понимаю. И еще — сканер зафиксировал взлет двух скоростных летательных аппаратов. Следуют курсом перехвата.

Орлиный профиль капитана звездного флота склонился над монитором.

— Эти? Они нам не страшны. Однако на сей раз нас решили встретить… Придется доложить Совету, что в этом районе впредь целесообразно использовать «клиперы-невидимки»,

— Но не можем же мы сейчас отказаться от выполнения поставленной Советом задачи?

— Конечно, не можем. Давай попробуем высадиться на горном плато к юго-востоку отсюда. Прежние экспедиции докладывали о нем, как о необычайно удобном для работы месте.

Легкая тень бесшумно скользнула по земле почти у самых ног Альтаира и плавно отклонилась в сторону — громада звездного корабля начала вновь набирать высоту.

Похоже, бессознательное начало взяло сегодня реванш за все предыдущие годы, когда только осторожный разум спасал Альтаира во многих опасных ситуациях. Он уже не шел — бежал, мчался вдогонку за плывущим над степью аппаратом. Глаза, еще не привыкшие к темноте, не замечали препятствий. И вот на очередном прыжке он уже не ощутил под собой твердой поверхности и полетел вниз, раздирая камуфляж о сухие корявые ветки, инстинктивно закрывая лицо от их хлестких ударов…

Теперь он не мог не то чтобы бежать — даже легкое шевеление поврежденной ногой отзывалось пронизывающей болью, казалось, во всем теле. Он лежал на склоне балки, вцепившись пальцами рук в колючие и жесткие стебли, лежал на жирной теплой земле и смотрел, как во тьме все уменьшалась в размерах ярко сияющая звездочка. Уходила прямо из рук, растворялась в безбрежной Вселенной его Мечта, то, чем он жил несколько последних лет.

И в этот момент точно гигантским хлыстом ударило по звездному куполу, раскололо на тысячи кусков, с грохотом обрушило на землю. Над головой Альтаира пронеслись истребители противовоздушной обороны Объекта.

«Летите, голуби, летите! — подумал он с улыбкой. — Для этой штуки, способной к межзвездным перелетам, все ваши ракеты не опаснее комариного укуса. И на вашу бесполезную атаку даже не последует ответа, как не отвечает уважающий себя мастер-рукопашник на «наезды» зарвавшегося подростка. Неужели до сих пор вы, вернее, те, кто поставлен над вами, не поняли: не им тягаться с техническим и, главное, нравственным потенциалом Общества Положительного Гуманизма? Даже если на крыльях ваших машин еще остались не закрашенными алые звезды военно-воздушных сил Державы…»

— Да, таких приключений со мной после армии не случалось!

Аккуратно, стараясь лишним движением не потревожить шинированную ногу товарища, Байкер помог Альтаиру сесть на траву, стер со лба крупные капли пота и тяжело опустился рядом.

— Байкер, мы идем уже третий час, практически без остановок. Тебе следовало бы отдохнуть…

— Ну уж нет! Сейчас здесь хоть немного прохладно, а через пару часов просто невыносимо станет. Ничего, до дороги я тебя дотащу, тут всего-то километра три осталось, а там к Городу уже машины пойдут.

Он достал из-за пазухи голубой берет, с которым не расставался с самого «дембеля», привычным движением надел его на голову.

— Никто, кроме нас! Гвардия не отступает!

Альтаир благодарно улыбнулся, осторожно, опираясь на руку товарища, поднялся. Байкер вскинул его себе на спину и сделал очередной шаг в ту сторону, где из-за сгорбившихся сопок уже показался в чистом рассветном небе ярко-алый край солнечного диска.

Предыстория любой цивилизации есть сплошная череда проявлений необходимости.

Необходимость с примитивным оружием идти охотиться на крупного и сильного зверя, напрягать все силы для того, чтобы выжить в беспощадной среде дикой природы.

Необходимость под свистящим бичом надсмотрщика примитивными орудиями труда создавать материальные основы цивилизации.

Необходимость ради обеспечения своего существования заниматься скучной, отупляющей, неинтересной, но относительно прибыльной работой, принося ей в жертву подчас всего себя, свои мысли, свой внутренний мир.

Необходимость тысячи раз самыми разными способами пытаться преодолеть ненавистные порядки, вырваться быстрее вперед — и тысячи же раз убеждаться, что не бывать лету раньше зимы: каждый из этапов развития цивилизации должен быть пройден полностью, от начала до своего логического завершения.

Но, рано или поздно, обязательно наступает момент, когда вслед за каравеллами Колумба, отправившимися навстречу Неведомому лишь в поисках богатств и выгоды, в океаны выходит «Фрам» Нансена с начертанной на парусах великой идеей бескорыстного научного и человеческого подвига.

И желание движения вперед, жажда новых открытий и свершений захватывает все мироощущение Человека, делая его в тысячу раз могущественней, не давая его мыслям и чувствам остановиться на сиюминутном, приземленном «здесь и сейчас».

И тогда кончается предыстория и начинается настоящая История цивилизации, ее Звездный путь, и в переносном, и в самом прямом смысле. Путь Свободы, Мысли, Мечты, Разума, Познания, Гуманизма.

Единственный путь, достойный разумного существа.

Единственный путь, дающий цивилизации возможность выжить и стать еще одним форпостом Разума на просторах Вселенной.

Единственный путь, позволяющий преодолеть пропасть Пространства и Времени, разделяющую обитаемые миры.

Так было, так есть, так будет!

ВЕЗДЕ И ВСЕГДА!

Эльвира Вашкевич
БЛОКНОТ

Мне подарили этот блокнот в пятом классе. Или в шестом. К первому сентября, вместе с новой сумкой с летящим нарисованным самолетиком на кармане. О, как я им гордился! В кожаном тисненом переплете, с прикрепленной крохотной золотистой ручкой, он так и предлагал раскрыть белые глянцевые страницы и что-нибудь на них написать. И я написал. На самой первой странице, пыхтя от усердия и удерживая внезапно отяжелевшими пальцами скользящую ручку. «Александр Строгичев», — вот что я вывел в блокноте, обдумав каждую буковку и нарисовав в уголке листа замысловатую завитушку, обозначающую подпись. Я чувствовал, что утвердил права собственности на этот блокнот, и он теперь не может быть ничьим больше, только моим.

Но на этом моя фантазия иссякла. Я не знал, что можно писать в таком блокноте. Рисовать потешные картинки? Каких-нибудь чертиков, плывущие облака, символику хард-рока… Нет, для этого существуют обложки тетрадей, учебников. Но тут… Я должен был написать что-то значительное, важное. Может быть, даже сочинить роман, или поэму, или хоть короткий рассказ. Но вот как раз сочинения мне никогда не давались. Даже элементарная тема «Как я провел лето» вызывала нервную дрожь, мои ладони потели, а из головы пропадали все мысли, только где-то на окраине сознания заливался жаворонок, поющий над деревенским полем, да тихо шелестела сминаемая босыми ногами трава, роняя радужные росные капли.

И я придумал сделать из блокнота дневник. А что, прекрасное применение для такой замечательной вещи. Я решил, что буду записывать в блокнот все дела, которые планирую сделать, а потом отмечать, какие из них выполнены, какие нет. Отец похлопал меня по плечу и сказал, что это может приучить меня к порядку. Что ж… «Написать сочинение», — вывел я на чистой глянцевой странице. Потом подумал и для порядка уточнил: «Тема — «Как я провел лето». После чего уныло достал тетрадь, показавшуюся мне совершенно бледной и неинтересной. «Вот если бы тетрадь была похожа на блокнот, — фантазировал я. — Да, тогда бы я мог писать и писать, и сочинения мои были бы лучшими в классе. Да что в классе, во всей школе! Ведь ни у кого нет такого блокнота». И я опять услышал травяной шелест, а звонкая птичья трель сбила с березы пожухший от плавкой жары листок.

Повздыхав и поерзав, я все же открыл тетрадь, готовясь к неизбежным мукам творчества. Но… только представьте, сочинение уже было написано! Моим, несомненно, моим почерком, разлетевшимся по широким бледно-фиолетовым полоскам тетрадного листа. И даже небрежная клякса на полях была именно такой, какую я бы сделал, если бы торопился записать особенно удачную мысль.

«Остролистый куст, усыпанный алыми ягодами, ярко сверкавшими в лучах солнца, выпрыгнул мне навстречу, будто таился долгие годы за старой елью, дожидаясь, пока я пройду этой тропинкой», — прочел я в конце листа, и в памяти разом всплыла поляна, буроватые листья, похожие на копейные наконечники, соседская девчонка, хохочущая во все горло и брызгающая водой из пластиковой бутылки. Я перевернул лист, чувствуя, как перехватывает дыхание. «Она танцевала, легко подпрыгивая, и тонкие руки ее напоминали крылья чайки. Даже голос, взлетающий куда-то вверх, под самые древесные кроны, царапающие животы облаков, был похож на смех-плач морской птицы, неведомо какой судьбой оказавшейся посреди леса». Перед глазами закачалось бледное лицо той девчонки, и алые пятна бутонами распустились на ее щеках, а расцарапанная нога неуверенно пинала трухлявый пень. И пение, смеющееся и плачущее одновременно, вспомнилось без слов, только мелодией, звучанием ломкого голоса, еще неуверенного в своей силе. Пластиковая бутылка, почти пустая уже, валялась под остролистым кустом, и ягоды алыми брызгами ссыпались с веток, потревоженные взмахами тонких рук.

Я закрыл тетрадь, зажмуриваясь. Этого не могло быть. Ни под каким видом. Я же помнил, что только собирался писать сочинение. И даже не представлял, о чем оно будет. Лишь жаворонок, которого я слушал по утрам в деревне, словно настаивал на том, чтобы стать частью этого текста. Значит, мне все померещилось. Придя к такому утешительному выводу, я открыл тетрадь и опять взглянул на лист. Сочинение никуда не делось! Крохотная завитушка в заголовке, клякса на полях, зачеркнутое слово…

«Я бежал, торопясь на ауканье, уводящее меня куда-то вглубь леса или наоборот — выводящее из него. Я не знал, куда бегу, казалось главным — слушать этот голос, пронзительно-тонкий, тянущий меня в неведомое, будто ошейник, сжимающий горло. Корзина била по колену, тяжело впиваясь ивовыми прутьями в незащищенную кожу, расцарапывая ее. Я старательно удерживал корзину двумя руками, уронить казалось невозможным — столько грибов, я никогда не видел так много. Вот мама удивится.

— А-а-а-у! — опять позвали впереди. — Са-а-н-я-а! Сю-у-да!

Голос заливался, как будто жаворонок пел не над полем, а под темными еловыми лапами, звал, заманивал, обещал что-то. Я побежал быстрее, глядя только вперед, почти не замечая ничего вокруг. В боку противно закололо, воздух свистел при дыхании, пот заливал глаза, а я все чаще вминал кроссовки в остро пахнущую палую хвою. И сам упал, со всего размаху, во весь рост вытянувшись на земле и оцарапав щеку о сухую еловую шишку. Корзина отлетела в сторону, но чудесным образом стала ровно на дно, лишь один гриб выпал — зеленая сыроежка с объеденной улиткой шляпкой. Я поднялся на колени, ошарашено тряся головой. Прозрачные звездочки роились в воздухе; в ушах гудело. Ауканье, непрекращающееся, становящееся жалобным, звучало тихим вздохом. А прямо перед глазами два боровика, растущие из одного корня, гордо возносили вверх свои блестящие коричневые шляпки. И березовый листок, прилипший к одной из шляпок, лихо загибался, будто диковинный беретик с хвостиком…» Да, все именно так и было. Я помнил это. И как мама потом чистила грибы, радуясь, что я стал настоящим добытчиком. И как отец пообещал взять меня на рыбалку на следующий день, но пошел дождь, и мы остались дома. Да-да, и это тоже было на бледно-фиолетовых линейках тетрадного листа, приколотое буквами, как диковинная бабочка с золотыми пятнами на шоколадных крыльях, сохраненное навсегда.

Я вновь открыл первую страницу. Расплывающиеся перед глазами крупные буквы слагались в заглавие: «Как я провел лето». Да, в этом сочинении был жаворонок, и шорох леса, и бабушкина корова, которая так потешно косила темным глазом и нервно дергала хвостом, и раскормленный полосатый кот, лениво греющийся на заборе… На десятке листов школьной тетради поместилось все мое лето, и даже плавящемуся в небесной синеве солнцу там нашлось место. Но я никогда не смог бы написать так!

Что ж, подарки судьбы нужно принимать мужественно. Я осторожно вложил тетрадь в сумку, будто боясь, что сочинение исчезнет столь же неожиданно, как и появилось, и вновь открыл блокнот, собираясь сделать отметку о выполнении первого задания. Белая глянцевая страница подмигнула мне солнечным зайчиком. Она была чиста. Я быстро перелистал блокнот. Пусто! Лишь гордо красовалась на титульном листе единственная надпись — мое имя, и ничего больше.

— Ну, подумай головой, — сказал я себе, пытаясь успокоиться. — Если сочинение уже было написано, то зачем об этом нужно писать в блокнот? Правильно? Правильно! Вот ты ничего и не писал. Эх, голова два уха и четыре хвоста. Склероз. Самый настоящий.

Утешившись таким взрослым диагнозом, я доложил маме о выполненном домашнем задании, получил от нее пирожное и, поедая сладость на ходу, отправился к приятелям. Блокнот остался лежать на столе, поблескивая маленькой золотистой ручкой, как будто, дразнясь, высовывал тонкий змеиный язычок…

На следующий день я записал в блокноте: «Сделать математику, выучить стихотворение, решить задачу по физике». На этот раз я писал под копирку, подсунув под нее обычный лист. Мало ли. На всякий случай. Со склерозом не шутят.

Я даже почти не удивился, когда обнаружил в своих тетрадях решенные задачи, а чеканные строфы поэта-классика зазвенели в ушах. Страница блокнота опять была пуста. Столь же чистым оставался и лист, призванный подтвердить или опровергнуть склеротический диагноз. И на хрустящем черном листе копирки я не смог разглядеть ни буквы, словно писал не на бумаге, а на жести.

— Волшебство! — восхитился я, совершенно не испугавшись. — Это волшебный блокнот!

Только дети способны на такое бестрепетное отношение к чуду. Дети тянутся к волшебству, растопыривая ладошки звездочками. Дети знают, что чудеса есть. На самом деле, а не только в сказочных историях. Дети ждут, что в любой момент подобная история может произойти с кем-то из них. В крайнем случае — с мальчиком из той школы, что на другом конце города, троюродного брата которого знает двоюродный приятель соседа. Эта же история произошла со мной, а не с кем-то, живущим неведомо где. И мне казалось, что я ждал ее всю свою жизнь.

Ну, действительно, почему бы этому блокноту не быть волшебным? Я все еще верил в чудеса и даже смутно подозревал, что Дед Мороз не приходит в новогоднюю ночь только потому, что папа цепляет белую бороду и облачается в красный плащ. Дед Мороз просто не хочет портить папе праздник! Конечно, я не признавался в этом никому — засмеяли бы, как же, такой большой, а верит в сказки. Но я всегда знал, что где-то там, за углом, меня дожидается кудесник. И вот, наконец, мои мечты сбылись, я стал хозяином волшебного блокнота.

Сначала, конечно, я пользовался блокнотом вовсю. Ну, вы же понимаете, тяжело удержаться от того, чтобы не получить желаемое просто так, практически не прилагая никаких усилий. Домашние задания, контрольные, уборка комнаты, новые игрушки — все было перепоручено магии блокнота. Ведь это было так просто, всего лишь следовало написать: «Хочу, чтобы в комнате было убрано!» — и всё. Родители радовались моим отличным отметкам. А мне постепенно становилось скучно. Постоянно играть — надоедало, к тому же мне начало казаться, что я поглупел. Да-да, именно так. Однажды, просто ради интереса, я решил почитать школьный учебник. И ничего не понял. Совершенно! Я смотрел в книгу и видел ту самую комбинацию из трех пальцев. Это мне не понравилось. Конечно, я мог попросить блокнот, и тут же стал бы великим ученым. Но как-то не хотелось. В результате я отложил блокнот в сторону и начал учиться самостоятельно. Успеваемость тут же съехала вниз, родители хмурились, но я был упрям. Постепенно все стало налаживаться…

Волшебство блокнота казалось уже ненужным. Ведь все то, что предлагал он, я мог получить самостоятельно, и это мне нравилось. Правда, как-то я подрался с мальчишкой из параллельного класса и, придя домой с расквашенным носом, немедленно достал блокнот и написал: «Хочу драться лучше всех в школе!» Глупое желание. Тем более что исполнено оно было совсем не так, как мне хотелось. Я не стал драться лучше, сил у меня не прибавилось. Зато все остальные мальчишки стали более хилыми. Я вспомнил, что где-то читал о подобном, не то в какой-то фантастической книжке, не то в популярной статье. Пришлось исправлять ошибку… Результатом стал расквашенный в очередной раз нос, но я этому почти не огорчился.

Время шло, я помнил о блокноте, но пользовался им все реже. Став старше, я начал понимать, что ничего не дается даром. И где-то к каждому моему желанию должен быть привешен ценник. Очень даже вероятно, что когда-нибудь придется оплатить счет. А так как прейскуранта чудес у меня не было, я твердо решил, что буду пользоваться блокнотом только в самых крайних случаях.

Так я закончил школу, поступил в институт. На вступительных экзаменах чуть было не провалился и уже пожалел, что не попросил помощи у блокнота, но в последний момент ситуация выправилась, экзаменатор задал нужный вопрос, и я благополучно набрал проходной балл. Это тоже было маленьким чудом, однако оно не имело отношения к волшебному блокноту.

Я учился, без особого блеска, но и без провалов, переходя плавно от сессии к сессии, от курсового к курсовому, продвигаясь к диплому. И где-то в середине этого пути встретил Наташку. Она перевелась к нам из другого института, с такого же факультета. Эта рыжая девчонка поразила мое воображение так, что я был готов не то что «целовать песок», но вылизывать институтские коридоры там, где она проходила. Я помню, как она цокала высокими каблучками по каменным плитам, а ее платьице, такое сиреневое в синенькие цветочки… нет, розовое в белые горошины… ну, это уже неважно… это платье развевалось, словно крылья птицы. И отчего-то я все вспоминал далекое деревенское лето и соседскую девчонку, танцующую на лесной поляне рядом с остролистым кустом, осыпанным алыми ягодными брызгами.

Я ходил за ней по пятам. Писал за нее конспекты. Делал курсовые. Покупал мороженое. Водил в кино. Проще рассказать, чего я не делал, чтобы понравиться ей. Но она лишь благодарно чмокала меня в щеку. Она меня не любила. Друг и друг, много таких рядом. А я хотел быть единственным. И однажды, когда она снова ушла в кино с более удачливым однокурсником, я в полном отчаянии достал свой блокнот. Он был все таким же празднично-волшебным. Тисненая кожа переплета не потускнела и не потрескалась, а золотистая маленькая ручка все так же подмигивала солнечным зайчиком.

«Хочу, чтобы Наташка меня любила!» — написал я, словно был все тем же мальчишкой-шестиклассником, впервые взявшим в руки волшебную вещь. Я захлопнул блокнот, будто боялся, что слова раньше времени спрыгнут с глянцевой страницы… Когда я вновь открыл его, надписи не было. Она исчезла точно так же, как и прежде.

Да, я женился на Наташке буквально через пару месяцев. Институтский профком напрягся и выделил нам комнатку в общежитии. Моя избранница меня обожала, и я был счастлив. Правда, немного смущало то, что характер ее понемногу портился. Она все чаще нервничала, раздражалась по пустякам, все реже я слышал ее серебряный смех, который когда-то просто заворожил меня. Но я старался не обращать внимания на такие мелочи.

Мы закончили институт, работали в одной организации, воспитывали двоих, как нам и хотелось, детей, в общем, жили, как живут миллионы людей. Блокнот пылился в ящике стола среди других забытых вещей детства и юности… Больше я не пользовался его волшебной силой. Не возникало серьезной надобности. Право, не просить же у неведомого помощника повышения по службе или дачного участка поближе к дому… Согласитесь, это глупо и пошло. Да и плата меня смущала. Точнее то, что она была неизвестна. Но ведь была же!

Однажды, бреясь утром, я понял, что начал стареть. Моя Наташка давно уже стала Натальей Сергеевной, и этим я огорчался больше, нежели тем, что меня уже много лет никто не называл иначе, как Александром Степановичем. Но жизнь продолжалась, размеренная и неторопливая, лишь изредка взрывающаяся мелкими рабочими проблемами или неизбежными семейными скандалами. Я все меньше и меньше узнавал в своей раздобревшей крашеной супруге ту худенькую рыжую девчонку, которая цокала каблучками-шпильками по серым коридорам института. И платья ее стали такими же спокойными и строгими, как выкрашенные зеленоватой краской стены конторских коридоров.

Дети выросли, разъехались, и мы с женой остались в квартире одни. Два пенсионера, которые просто сидят и чего-то ждут. Может, мы ждали чуда? Увы, оно не приходило. Мы часто ругались, и наша семейная жизнь не разлетелась в клочья только потому, что обоим было некуда идти. Возраст, знаете ли.

Оставив ожидание чуда, мы начали ждать внуков, которых к нам неизменно отправляли на каникулы. Перед их приездом жена чистила квартиру так, словно это был корабль перед адмиральской инспекцией. Я не сопротивлялся. Пока она была чем-то занята, мы не ссорились.

В один из таких уборочных дней она добралась до моего стола. Был извлечен из ящика и блокнот.

— Что это? — поинтересовалась Наташа. — Совсем новый. Зачем он тебе?

Я увидел тисненый переплет, ничуть не потускневший за все прошедшие годы, и солнечный зайчик привычно метнулся в глаза с золотистой маленькой ручки.

— Положи на место, — сказал я резко.

Жена фыркнула и открыла блокнот.

— «Александр Строгичев», — с выражением прочла она. — Ну и почерк! Внука Сашки, что ли? Ничего, перебьется… — И тут же начала что-то записывать в блокнот золотистой ручкой. — Шпроты, пару цыплят, картошки еще купить, с соседкой расплатиться… — бормотала она, составляя, по давней привычке, список дел на день.

Я похолодел. Ведь блокнот хоть вещь и магическая, но все же только вещь, он не разбирается в нюансах. Мало ли что может случиться, если он воспримет безобидную запись о возврате долга совсем в другом смысле. Я шагнул вперед и вырвал блокнот прямо из-под рук жены.

— С ума сошел! — закричала она визгливо. Глаза ее сузила злость, блокнот полетел под стол. Я смотрел на эту сварливую пожилую женщину, мою жену, и не мог узнать в ней ту девушку, которую когда-то полюбил так, что даже воспользовался волшебством, чтобы добиться взаимности.

«Ты же сам говорил, что на всем висит ценник, — холодно заметил кто-то невидимый. — Когда-нибудь ведь чем-то нужно и платить. Почему бы не этим?»

Вот оно! Неужели я сам, собственным малодушным желанием, так изменил мою Наташку, ту самую Наташку, чье платье, бледно-зеленое в розовые цветочки… нет, фиолетовое в алых всплесках, как пламя… а, неважно, главное, что это платье развевалось, как крылья птицы. А теперь? Где они, эти крылья?

— Я не хотел! — беззвучно прокричал я. Мой ответ был так беспомощен и неубедителен, что незримый собеседник только расхохотался. — Я все смог бы сам!

Смех невидимки грохотал водопадом в ушах, перекрывая истерически плачущий голос жены. В глазах поплыли желтые пятна, словно золотистая ручка разбрасывала солнечные зайчики. Голова закружилась…

Я открыл глаза, пересиливая мучительный стук в висках. Солнце врывалось в раскрытые окна, и желтеющие листья берез успокоительно шумели на легком сентябрьском ветру. Я сидел за партой, которую не видел уже много лет, с тех пор, как окончил школу. Да существовала ли еще та школа? Может, ее давно уже снесли, строя очередную дорогу или высотку? Но это моя парта, вне всяких сомнений. На ней даже видны мои инициалы, я вырезал их перочинным ножиком и до сих пор помню, как за это ругал меня отец.

— У нас в классе новенькая, — сказала учительница, которую я помнил совсем смутно, сквозь пелену лет. — Познакомьтесь — Наташа Савочкина.

Рыжая девочка кивнула головой, и разлохмаченные косички взлетели птичьими крыльями в трепетании белых бантов.

— Садись сюда, Наташа, — учительница кивнула на свободное место рядом со мной, а я все не мог прийти в себя. Это была моя парта, мой класс — я даже узнавал одноклассников, моя учительница и… моя Наташка! Только совсем маленькая, школьница. Но я же — пенсионер, у меня жена, дети, внуки… Стоп! Какая жена? Моя Наташа стояла рядом со мной, и белые банты в рыжих косичках продолжали вздрагивать, словно не могли спокойно лежать на ее худеньких плечиках.

— Привет, — тихо сказала она, усаживаясь. — А ты не дерешься?

Вопрос показался мне таким глупым, что я рассмеялся. И она засмеялась вместе со мной. Казалось, легкие серебряные шарики покатились по парте, спрыгнули на пол и, отскакивая от стен класса, вылетали в распахнутые окна.

— Строгичев! Савочкина! — одернула нас учительница. Мы виновато потупились, но продолжали тихонько фыркать. И только в эту минуту я понял, что не только Наташа стала маленькой, но и я тоже. Я больше не был почтенным пенсионером, дожидающимся внуков на каникулы. За старой школьной партой сидел шестиклассник Сашка Строгичев. Не гений и не дурак, обычный мальчишка, уже влюбленный по уши в свою соседку по парте.

Все еще пытаясь осознать случившееся, я вытащил из портфеля блокнот. Тот самый блокнот в тисненом кожаном переплете, с прикрепленной сбоку тоненькой золотистой ручкой. Но что-то неуловимо изменилось в нем. Я открыл блокнот. С гладкой страницы, лоснящейся белым блеском, на меня смотрела смешная рожица с высунутым языком.

— Значит, сам? — прошептал кто-то, рожица подмигнула мне и… пропала. Белые глянцевые страницы блокнота посерели, золотистая ручка потускнела, тисненый кожаный переплет покоробился и выцвел. Да и никакая это не кожа, обычный дешевый заменитель… Передо мной лежал самый обыкновенный блокнот — из канцелярского отдела местного магазина.

— А ты где живешь? — спросила Наташка, подталкивая меня локтем.

Да, я снова стал шестиклассником. Вернулся в собственное детство. Правда, в том детстве, которое я помнил, не было Наташки, она появилась позже, уже в институте. Но это не так важно. Даже хорошо, что она здесь, рядом.

Я начал быстро забывать прожитую жизнь, словно и не было нескольких десятков лет, прошедших с тех пор, как мне подарили блокнот. Больше всего это было похоже на сон, который приснился во время какой-нибудь простуды, когда кормят лекарствами, заворачивают шею теплым платком и заставляют лежать в постели. Но это не был сон. Шестиклассникам не снятся такие сны.

Я решил записать то, что со мной случилось. Всю жизнь, которую я прожил и которая тускнела в моей памяти, как страницы дешевого блокнота. Правда, я никогда не умел писать сочинений, но попробую.

Проблема в том, что память исчезает с каждым часом, не то что днем. Но я стараюсь записать все, что еще не забыл. Вот и сейчас я пишу.

Только что позвонила Наташка и сказала, что в парке появился новый аттракцион. Она так восторженно взвизгивала, что я немедленно захотел посмотреть на это чудо. Мы договорились встретиться у входа в парк через полчаса и пробыть там до позднего вечера. Да, я знаю, что за эти несколько часов могу позабыть все то, что еще помню из моей взрослой жизни, но Наташка так хочет покататься на этих электрических машинках, а папа обещал дать мне денег даже на мороженое… Кроме того, ведь вся эта история уже прошла, значит, она никуда не денется. Ведь правда?

_{Рисунки Виктора ДУНЬКО}