Клуб любителей фантастики, 2004

Александр Маслов
КОКОН

«Ей снова снились семь ангелов, тихо спускавшихся с неба и глядевших так строго, что хотелось закрыть лицо руками и зарыдать…» — он не мог вспомнить, из какой книги эти слова. Конечно, очень старой, может быть, такой же старой, как все человеческие страхи, мечты и пришедший с ними грех. Губин разжал пальцы, и книжный листок упал, мешаясь с тысячами других, разбросанных по пустырю.

Сегодня снова было много коконов. Их приносило откуда-то с запада. Они висели в небе светлыми точками, соединялись в гроздья и молчаливо уплывали за горизонт. Их почему-то всегда влекло друг к другу — они будто бы и сейчас оставались людьми, спешащими выстроиться в очередь в метро, столпиться в беспомощной тишине у тела умирающего старика или выкрикивать хлесткие лозунги на тесной от ропота площади. Некоторые опускались низко и плыли, касаясь деревьев, похожие на воздушные шары, которые когда-то продавали связками на улицах, только отяжелевшие и серые, словно утро после шумного праздника.

— Александр Сергеевич!

Губин оглянулся на голос жены и направился к ней, обходя ржавые плети арматуры, торчащие из земли и бетонных плит.

— А я, пожалуй, возьму это почитать, — она держала стопку журналов с выцветшими обложками и разлохмаченными краями.

— Что-нибудь интересное? — приподняв очки, он осторожно взял верхний.

— Так… просто хочу вспомнить, Саш, — Ирина Васильевна встала с обломка бетона, подошла и прильнула к мужу, приподняв голову, разглядывала морщины на его лице и припухшие, улыбающиеся всегда губы. — Хочу читать и вспоминать все, что было до две тысячи двенадцатого.

— Пойдем, Ириш.

Они направились через пустырь мимо контейнеров с покосившимися и оторванными дверцами, мимо груд прелого тряпья и мусора. Возле железнодорожной станции виднелась электричка — из тех, что раньше называли «дачными». Уже семь лет она стояла здесь неподвижно, в гуще высоких сорняков, похожая на перевернутую полузатопленную баржу. Над перроном на ребрах обрушившегося козырька сидели птицы, и рядом с фонарным столбом болезненно зеленела молодая яблонька. Здесь горько пахло полынью и еще металлом, оставленным сиротливо дождю.

— Саш, с коконами что-то происходит. Раньше они никогда не летали так низко. Недавно видела, как несколько катились по земле, — она остановилась, расстегнула пуговку блузки — Александр Сергеевич шел слишком быстро, и ей стало тяжело дышать.

— Да, это началось весной. Сначала я думал, что понизилось давление, сверялся с барометром. Но давление вполне… — тогда было около семисот шестидесяти. Не знаю, что происходит, Ириш. Сам много думал, и начинаю теперь подозревать, что где-то расчеты Дашкевича неверны.

— Они будто… устали. И потемнели. Помнишь, раньше они сверкали на солнце и светились по ночам, похожие на бусинки жемчуга.

— Что-то происходит с их пограничным слоем. Но я не знаю что. Я уже говорил: это самая безумная затея человечества и, к сожалению, самая последняя, — он достал из кармана мятую пачку сигарет.

— Не кури, — попросила она. — Ты обещал — в день не больше двух.

— Смотри-ка! — он повернулся к шоссе, скрытому кустами лебеды.

Подпрыгнувший кокон медленно опускался к земле, через минуту он дернулся, будто от удара, и взлетел вновь. Быстрым шагом Губин направился к дороге, прижимая журналы к груди, свободной рукой отклоняя с пути жесткие стебли сорняков. Где-то справа послышался свист турбины автомобиля и, кажется, чей-то голос. Щебенка, прикрытая травой, хрупнула под ногами. Он взбежал по насыпи вверх, оглядываясь на едва поспевавшую Ирину Васильевну, и здесь увидел старенький «Опель» с распахнутой дверцей, рядом — мальчишку лет тринадцати, в бейсболке набок и желтых от грязи джинсах.

— Чего, дед? — тот усмехнулся не по-детски — цинично как-то, словно сплюнул. — Ломился… как пес на жратву. Людей, что ли, давно не видел?

— Давно, — Александру Сергеевичу снова захотелось курить, сильно — пальцы нащупали и сжали пачку сигарет. — Родители где?

— Мои? А отправились уже. Летают где-то, — щурясь, он поглядел на проплывавшие в небе точки. — Я их надурил — кнопку не нажал и все. Хоп! — он подбежал к опустившемуся на дорогу кокону и размашисто ударил ногой.

— Господи, там же человек! — Ирина Васильевна замерла, хватаясь за локоть мужа.

— А мне-то что? — сузившиеся глаза моргнули нахальством, он сбросил с головы кепку, редкие длинные волосы рассыпались по лбу и щекам. — И ему ничего! Подумаешь, кувыркается. Надоело мне уже здесь! Вот, хотите, машину забирайте! Там на сидении консервы, конфеты и два пистолета. Забирайте! А я у-хо-жу! — мальчишка выхватил из кармана коробочку гиротаера и откинул крышку. — Батарея на восемьсот лет, меж прочим! С родаками точно не увижусь.

— Не смей этого делать! — выкрикнул Губин. — Не смей!

— Опля! — высунув язык и сморщив нос, он вдавил кнопку гиротаера.

— Саша! — Ирина Васильевна не то укоризненно, не то жалобно смотрела на мужа.

— Что ж я сделаю? Не ожидал я… — он подошел к пареньку, застывшему в нелепой позе — согнув чуть ноги и подавшись телом вперед, будто лягушонок перед прыжком. Пограничный слой зудел и уплотнялся, приобретая металлический отблеск. Через минуту мальчишку уже не было видно, кокон стал похож на огромную дрожащую каплю ртути, потускнел и, оторвавшись от земли, медленно поплыл вверх.

— Чертов, чертов Дашкевич, — пробормотал Губин. — Конечно, тогда он и думать не мог, что убьет нас всех… — он помолчал, ковыряя ногой края воронки, оставшейся от торсионного вихря. — Пойдем, Ириш.

— А давай поедем? — Ирина Васильевна прислонилась к дверце «Опеля». — Сердце что-то колет, — она улыбнулась. — Немножко совсем… наверное, ходили долго, — когда она так улыбалась, Александру Сергеевичу казалось, что ее серые большие глаза плачут.

Напрямик их дача была в четырех километрах от станции, но на машине, доставшейся им после этого нелепого, неприятного случая, пришлось ехать окольным путем — вокруг виноградников, конечно, заброшенных, как и всё в этом поселке, в соседнем городе и дальше — по всей Земле. Асфальт на дороге пошел трещинами, раскрошился, из извилистых щелей, будто щетина, торчали пучки жесткой травы и еще какие-то отвратительные цветы телесной окраски. За развилкой к ферме начиналась грунтовка; разбитая многими годами раньше, теперь она была пригодна для езды не больше, чем овражистые склоны с лесом сорняков вокруг. Губин пожалел уже через несколько минут, что повернул сюда, — машина проваливалась в рытвины и едва ползла днищем по траве.

— Мы не проедем, — признал он. — Все, прокатились, Ирочка.

— Я виновата. Вот непременно с комфортом старухе захотелось.

— Да… А здесь недалеко, если через лесополосу и по ручью потом, — он еще раз попробовал стронуть автомобиль с места, гоняя турбину на низких оборотах, рывком педали форсируя до стеклянного дребезжащего свиста, но «Опель» лишь глубже зарывался задними колесами в грунт.

— Пойдем потихоньку, — Ирина Васильевна сняла его руку с руля. — До вечера доберемся.

Около часа они двигались тропинкой вверх по ручью. Вдали уже показались дачи и бухта под сходящими ступенями скалистыми утесами, слева поднимался холм, невысокий, курчавый местами от терновых кустов, — Александр Сергеевич называл его Крысиным. Здесь действительно было много крыс, особенно последние два года. Теперь же вид восточной части холма удивил даже заглядывавшего нередко сюда Губина. От камня, напоминавшего большой поломанный зуб, по всему крутому изгибу склона были видны темные отверстия норок. Они тянулись в шесть рядов ровными линиями, к каждому ярусу вела узенькая тропка, плотно утоптанная тысячами лапок, и в самом верху находилась нора побольше, с входом, скрытым наполовину плоским камнем. Это походило на настоящий, разумно спланированный город. Крысиный город. На голой возвышенности под высохшим дубом, словно дозорные, сидели насколько рыжих зверьков. И было тихо, только за северным склоном что-то слышалось — не то неторопливая возня, не то шелест травы в ветерке.

— Что же это такое?! — Ирина Васильевна остановилась, поглядывая коротко то на мужа, то на огромное крысиное поселение. Удивление и страх читались в ее глазах.

— В июне здесь такого не было, — поправив очки, Губин сделал еще шаг вперед. — Бред какой-то.

— Я туда не пойду! — она схватилась за край его рубашки. — Не пойду, Саш.

— Всего лишь крысы. Крысы, — он сошел стропы, заглядывая за острый выступ камня.

Один из зверьков, сидевших шагах в тридцати, встал на задние лапы и пискнул. Его отвратительный, будто прикосновение мокрой шерсти, голос подхватили другие — где-то за камнем и дальше в лощине. Из нор появились острые мордочки — сотни, с желтыми зубами, торчащими, как занозы, с глазами, блестящими брызгами грязи. Холм ожил от движения множества серых, рыжих существ, и воздух, кусты, трава вокруг звенели от гадкого писка.

Губин стоял с минуту, прижимая к груди стопку журналов, а Ирина Васильевна вскрикнула и побежала. Бежала куда-то вниз к балке, разделявшей холмы. Ноги ступали неуклюже, и она дважды едва удержалась на крутом глинистом спуске. Александр Сергеевич нагнал ее уже внизу, подхватил за руку, и они вместе остановились на дне ложбины.

— Ну? Ириш, ты же этих пасюков никогда не боялась. Чего на тебя нашло?

— А знаешь, страх какой?! Я думала… — она дышала часто, с хрипом, сердце тряслось, кололо грудь до ключицы. — Думала, они на нас бросятся. Господи, какой ужас!

— Глупости, — он оглянулся в сторону Крысиного холма. — Странно, конечно. И развелось их много. Необъяснимо много.

— Саша! — она, сжимая ладонью рот, опустилась на землю.

Шагах в десяти от нее лежал человек. Вернее, существо, очень похожее на человека. Мертвого человека. Его открытые глаза, светло-карие, с длинными бледными ресницами, смотрели неподвижно и чуть косо. Они были слишком, слишком ясны, слишком пронзительны, какими не бывают глаза мертвеца, и от этого становилось жутко, будто сама смерть вышла из могил и стала над миром вместо жизни. Лицо его и кисти рук, торчавшие из манжеток, казались прозрачными, словно застывший студень с извилинами бурых вен. И волосы, редкие, крысиные, осыпавшись, лежали пучками на камнях и чисто-черном вороте костюма.

— Не смотри туда! — Губин поднял Ирину Васильевну и прижал к себе. — Не смотри! Это какой-то бред…

— Бред? Все кругом бред?! — она стиснула зубами ткань его рубашки; сердце болело; воздух стал ватным.

До дачи Александр Сергеевич нес ее почти на руках, измучившись до дрожи в теле сам и измотав ее. Когда они подошли к калитке, уже вечерело. За темными ветками сада появлялись звезды; и коконы, летящие непривычно низко, светились, словно сгустки фосфора. Электрогенератор Губин запускать не стал — не было уже сил возиться с капризным механизмом, просто зажег свечи, которые всегда стояли в готовности на столе гостиной, и кое-как развел примус, чтобы вскипятить чайник.

Он присел на диван рядом с женой. Она молчала, несколько минут листала журнал и, может быть, разглядывала заголовки, едва различимые в полутьме, стараясь отвлечься, не вспоминать о случившемся с ними в пути. Потом вдруг сказала:

— Умру я, наверное, Саш.

— Пожалуйста, не говори такое, — он погладил ее волосы, седые, едва золотистые в отблеске свечей.

— Чувствую, скоро… И тебе придется самому копать картошку, — она улыбнулась, на глазах были слезы. — Почему все так? Люди бегут в будущее, но почему нельзя в прошлое? Неужели только вперед, Саш? Ведь должен быть способ вернуть все, что было раньше?!

— Нет, Ирочка. К сожалению, — чайник закипел, и Губин встал, морщась от ползучей боли в спине, — время — штука однонаправленная. Научились мы его замедлять и ускорять немного. А вот обратно… не сможем повернуть никогда. Теперь уже никогда, — он налил заварки, пахнущей свежо мятой и кипреем. — И знаешь, наверное, это справедливо. Справедливо для всех нас — нельзя взять и вот так вот отменить сделанное. Это мы только думаем, что мир для людей. Наивно надеемся, что над всем стоит добрый, всепрощающий некто, но на самом деле мир сам по себе. Он лишь дает нам шанс быть в нем или не быть.

— Когда ты так говоришь, ты кажешься похожим на Дашкевича, — она приподнялась, беря из его рук блюдечко с горячей кружкой. — Но даже когда ты умничаешь, я тебя очень люблю, Саш.

Он похоронил ее рядом с клумбой роз, за которыми она столько лет старательно ухаживала. На холмике рыхлой земли вкопал столбик с ее фотографией, покрытой лаком, и рядом, под кустом рябины, поставил лавочку. Губин сидел здесь каждый день, едва закончив работу в саду, приходил и сидел до позднего вечера, скуривая по пачке сигарет и вспоминая ее улыбку и серые, влажные от слез глаза. Еще он вспоминал Дашкевича. Изо всех сил сторонился мыслей о нем, прятал их в мутных слоях памяти, но эти мысли всякий раз появлялись, выползали тихо, едва он поднимал взгляд к небу и видел там плывущие низко коконы.

Кто бы мог представить тогда, что Время, вездесущее, вечное Время, можно взять и остановить?! Просто спрятаться от его хода, какулитка в ракушку, всего лишь на миг забыть о его течении, затаиться, а потом открыть глаза и ступить в уже случившийся мир через сотни, даже тысячи лет. Дашкевич… Однажды он вошел в лабораторию, вошел, открыв двери пинком ноги, небрежно дымя сигаретой, и сказал: «Я знаю!». Его худое лицо, с длинным острым подбородком, широким приплюснутым лбом, смеялось над нами и над всем миром, смеялось каким-то треугольным, чертовым смехом. И он действительно знал. Через месяц мы построили первый гиротаер — бешеный волчок торсионных полей. Эта штука на самом деле работала: прибор создавал вокруг себя своего рода кокон, время внутри которого замедлялось в девять тысяч раз. Очень скоро Дашкевич усовершенствовал устройство, сделав его совсем небольшим и повысив коэффициент замедления до нескольких миллионов. А затем изобретатель испытал его на себе. Несмотря на запрет руководства, он прожил несколько долгих, зудящих, как электричество, недель, прожил за один миг, повиснув коконом в собственной квартире. Потом его выгнали из лаборатории, тихо, без словечка по телевидению, без строчки в газете. Он ушел, рассмеявшись своим нечеловеческим смехом, повернувшись и плюнув на пороге. Зимой мы узнали, что Дашкевич продал прибор американцам, некой компании «Дастине», и сам выехал в Штаты. Никто не мог вообразить, что за этим начнется безумие, самое последнее безумие человечества — его осознанное самоубийство.

Первая партия гиротаеров, которые «Дастине» пустила в продажу двадцатого мая, была раскуплена в Нью-Йорке в тот же день. «В будущее за три секунды!», «Мечта за $1000!», «Рай прямо сейчас!» — кричали сияющие рекламные щиты, голоса из телеэфира и пестрые банеры Интернета. Над городами Америки, словно праздничный фейерверк, взлетали и рассыпались тысячами светящиеся фосфором сфероиды, а Япония, Китай, Европа спешно приобретали лицензии на использование фантастического изобретения Дашкевича. Гиротаеры быстро дешевели, и в тот год в светлое будущее от «Дастине» купили себе «билеты» более пятисот миллионов человек.

Но 2012-й не был самым безумным годом. Скоро еще более совершенные и дешевые гиротаеры азиатского производства стали доступны каждому, как зажигалки в табачном ларьке. Кто-то восторженно говорил о счастливом разрешении проблем перенаселения, энергетики и экологии, о новой философии, религии, о вечной жизни. Банки обещали пять тысяч процентов по вкладам на триста лет! Почему бы нищему не стать миллионером за несколько секунд, спрятавшись под оболочкой торсионных полей? Медики говорили об абсолютном здоровье где-то там… И отчего бы не вылечить рак или СПИД сладкой таблеткой будущего? Политики лишь скромно гарантировали эдем по сходной цене. Над поселками, городами, странами, словно поднятая ветром пыль, плыли тучи коконов.

Человечество сошло с ума. Оно просто попалось на дьявольскую приманку, предложенную человеком с треугольным лицом. Купилось, как голодная толпа, которой бросили охапку банкнот, толпа, в которой честь, совесть, даже малая, горькая капля милосердия растоптаны множеством грязных ног, в которой и полные достоинства господа лишь ищут нетерпеливо случая смять в кулаке одну из хрустящих бумажек. Родители и дети, учителя, рабочие, призывники и генералы, уставшие, измученные президенты — все стремились скорее в будущее, в мир, где нет обычных человеческих бед, нищеты, болезней, неудач и безразличия. В тот самый мир. который сделает кто-то за них через сотни лет. Вот только кто?

В следующие два года население Земли сократилось на пять с половиной миллиардов. Не работали фабрики и заводы, остановились корабли и поезда, перестали существовать недавно полные жизни государства. Многие из оставшихся, сжимая в руке коробочку гиротаера, задавались вопросом: «А что же там, в будущем? Чего ждать, если уже теперь от человеческой цивилизации остались крошечные островки, мельчающие с каждым днем и зарастающие сорной травой? Что достанется тем, кто ушел на триста лет, глупо надеясь попасть в техногенный рай? Ведь их ждут лишь руины брошенных городов и дикая, чужая земля вокруг». Как и прежде, ответ давали стареющие плакаты «Дастине»: «Купи последнюю модель гиротаера — заряд на 800 лет! Купи и обмани всех! Купи десять приборов по цене девяти и путешествуй в будущих эпохах! Купи больше!». И многие покупали, а чаще просто брали на полках супермаркетов, не принадлежащих уже никому. Какой смысл оставаться в этом мире, сажать деревья, строить дома, если все еще остается надежда, что кто-нибудь когда-нибудь сделает это за тебя?

Он спустился по тропе среди скал к морю. Выпавший накануне снег почти растаял, лишь местами в расщелинах еще лежали рыхлые грязно-белые языки, сочившиеся мутными слезами по камням. Солнечный свет застрял в вязком волокне туч, застилавших небо до горизонта, и коконы казались совсем серыми, скорбными, как молчание у могилы. Тысячи их плавали в бухте, возле скал, выступавших из воды и у окончания мыса, кувыркались в волнах, как поплавки, или утопали наполовину в темной воде. Они стали необъяснимо тяжелы. Такого не могло быть, ведь заряда батарей даже в первых образцах должно было хватить на триста лет. И все же они опускались, падали в воду, даже тонули. Наверное, что-то происходило с торсионным экраном. Он становился проницаемым, зыбким, только Губин не мог понять, почему. Если бы это видел Дашкевич, то он, возможно, нашел бы ответ. Дашкевич… он всегда был умнее, талантливее его, только на этот раз гений в чем-то просчитался. Волны качали сфероиды, гнали к берегу. Ветер с запада приносил их гроздьями, летящими низко, и бросал в холодное, как небытие, море.

Губин прошел по берегу дальше, к ржавым сваям, торчавшим у края бухты. Когда-то здесь был деревянный настил, с которого мальчишки ловили рыбу и ныряли с куражом и шаловливыми вскриками. Теперь на этом месте остались лишь столбы с кусками арматуры, похожие издали на гниющие кресты. Возле кучи мусора Александр Сергеевич остановился и тут увидел девочку лет десяти, лежащую у берега в воде. Она казалась похожей на маленькую мертвую русалку с прозрачным, как студень, чуть зеленоватым телом и очень ясными голубыми глазами. Набежавшая волна перевернула ее, и рука, ударившись о камни, сбросила куски студенистой плоти. Русые волосы, спутавшиеся с водорослями, вода относила в сторону, туда, где лежали другие прозрачные мертвые люди. Их было много на мелководье вдоль берега, среди камней, выступавших над белыми лохмотьями пены, на дне, уходящем в холодный сумрак зимнего моря, — всюду лежали недвижимо или качались тихо тела, бывшие когда-то людьми.

— Господи! — Александр Сергеевич закрыл глаза, сминая в пальцах пряди своих белых хрустящих, как соль, волос, нащупал другой рукой сигареты и торопливо, жадно закурил. Человечество… нет, оно обмануло не Время, только себя. Облетело осенней листвой и пропало так бессмысленно. Неужели нам нужна лишь маленькая крошка приманки, чтобы плюнуть на все и, хлопнув дверью, оставить этот мир в поисках чего-то призрачно-лучшего?! Неужели за столько лет мы не расстались с иллюзией, что мир не игрушка, подаренная заботливыми родителями, — мир, он всего лишь дает нам шанс быть в нем.

Глотая дым, Губин смотрел на коконы, тихо падающие в море, на прозрачные тела, лежащие в холодной воде. Где же ваши души, — думал он, — поднимавшиеся прежде в небо, отражавшиеся от его светлой чаши и наполнявшие мир желанием, разумом, где они теперь?! Он затянулся последний раз, бросил окурок и вспомнил о странном крысином городе. Нечто необъяснимое, тихое, как тоска, и в то же время властное, влекло его к тому холму. Постояв немного еще, он зашагал к тропе, взбиравшейся между скал. Поднялся до грунтовой дороги и уже там снова ощутил взгляд, такой знакомый, преследовавший его не один месяц. Он огляделся по сторонам, посмотрел вдоль дороги, тянувшейся между стеблей сухих сорняков до дач, и вдруг увидел на камне маленькую крысу с серыми, влажными от слез глазами.

Лора Андронова
ФЕЛИДИАНИН

Мирта появилась на сто седьмой день, около десяти часов утра. Зашелестели опавшие листья, скрипнули переброшенные через канаву мостки. Я знал, что это она, но все равно вышел из укрытия и, прячась в тени разросшегося за лето дикого винограда, следил за ее приближением.

Я ждал.

Я ждал этого момента так долго, что иногда считал его свершившимся. Слова, которые я должен был сказать, давно выросли, вызрели во мне, они нетерпеливыми горошинами перекатывались под языком, тревожа, мешая.

Я должен объяснить все: где я пропадал эти месяцы, почему не мог появиться раньше. Рассказать, как надеялся, как искал ее.

Мирта.

Мир-та. Мир. Та. Имя-придыхание.

Она не изменилась — те же черные, стриженные короткой щеточкой волосы, подростковые, неуклюжие движения, беспокойные глаза. В пальцах тлела сигарета.

— Ты так и не бросила… — пробормотал я. Странно, что я подумал именно об этом, ведь я никогда ничего не имел против курения.

На ее левой руке, на тыльной стороне ладони, был шрам — тонкий, четкий, как от пореза стеклом.

Возле забора Мирта остановилась. Я подался ей навстречу. «Сейчас, — грохотало в висках. — Сейчас, сейчас…»

Тень виноградных листьев падала мне на лицо, холодила щеки и лоб. Я не дышал, ловя каждое ее движение, впитывая горьковатый, чуть табачный запах. Сердце не билось. Его просто не было — только пустой, ожидающий могильный провал.

Стоявшая на дороге Мирта — уже такая близкая — оглянулась, посмотрела на часы и пошла дальше — к видневшимся за деревьями кирпичным пятиэтажкам. Ее силуэт в темной аллее все удалялся и удалялся, пока не скрылся совсем.

До последнего мгновения я был уверен, что она меня заметит. Почувствует, что наблюдаю за ней, поднимет голову и заглянет мне в глаза. Я твердо знал, что связывавшие нас нити не дадут ей пройти мимо.

Всем нам свойственно ошибаться.

Я не знаю точно, что случилось потом. Угольный смерч окружил меня, подхватил и понес за собой — вниз, в беспамятство. Я что-то кричал, но слова растворялись и утекали прочь — прозрачные, беззвучные. Я падал.

Падал…

…Когти царапнули ладонь — раз, еще раз. Острые зубы коснулись шеи, мочки уха. Боль была ощутимой, она вцепилась в меня колючей лентой, обхватила и вытянула на поверхность.

Когда черный рой немного рассеялся, я выбрался на ступеньки. Солнце еще висело низко, едва просвечивая сквозь сосновые стволы. На выложенной красноватой плиткой дорожке лежали полосы теней. Влажно пахло землей. Я встал и облокотился на перила, любуясь своим воинством.

Кошки сидели ровным полукругом и, не мигая, смотрели на меня. Зет, Генри, Булка, Шарлотта и Петька — не слишком многочисленная армия. Пока — не слишком.

Из-за угла выглянула трусиха Маша, настороженно повела носом.

— Что? — спросил Зет.

Он был рыжий, тощий и всегда казался встрепанным.

Булка мотнула хвостом по асфальту.

— Что?

Генри чихнул. Шарлотта и Петька не осмелились даже пошевелиться.

— Следить, — я был само спокойствие — холодный, непоколебимый, бездонный.

Сидевший у меня на руках Бормот согласно заурчал.

Глаза Зета заискрились азартом.

— Кто?

Маша нерешительно приблизилась. Села возле Шарлотты.

— Кто? — повторила Булка.

Она была старой, но продолжала цепко держать власть над Ветвью. Зет недовольно дернул ухом, но не посмел отвести взгляд.

— Вот, — я показал им Мирту, дохнул ее запахом.

Раздалось шипение.

— Тихо, — краем глаза я заметил еще несколько кошачьих спин: Дру, Киля, Асик и кто-то безымянный, домашний.

Прихрамывая, подбежал Мышур. Фыркнул на шарахнувшегося в сторону Петьку. Глянул на меня, спрашивая. Я подождал, пока соберется дюжина, и повторил приказ:

— Следить. Мирта. Показывать, — моя рука скользила по шерсти Бормота. — Вперед.

Они сорвались с места — белые, черные, пестрые, коричнево-серые. Волной заполнили узкую дорожку, обогнули поваленный бурей клен и распались на несколько стаек. Я смотрел им вслед, думая о Мирте.

Все могло бы быть по-другому, если бы она не прошла мимо меня, как мимо пустого места.

Все могло бы быть по-другому.

Все могло бы быть…

…Мирта резко сбросила скорость, повернула направо и притормозила у обочины. «Опелёк» наш — ветеран многочисленных походов и дальних поездок — жалобно всхлипнул, звякнул чем-то и неохотно остановился.

— Что такое? — спросил я.

Мирта хитро улыбнулась.

— Сейчас увидишь, — сказала она. В ее тоне я различил знакомые хулиганские нотки и мысленно застонал.

— Может, поехали?

— Нет. Ты должен это видеть.

— Мы ведь и так опаздываем…

— Вот именно, что «и так». Три минуты! Всего три минуты!

Я вздохнул.

— Ладно.

Мирта покосилась в зеркало заднего вида.

— Идет, идет!

Я снова вздохнул и обернулся.

— Видишь? — голос Мирты звенел сдерживаемым смехом. — Вот бывают же…

Через дорогу, кряхтя и что-то бормоча, брела всклокоченная, невероятно толстая женщина в вязаном, едва сходившемся на ней халате. Ее босые ноги сочно шлепали по асфальту.

— Человек-копна, — выдала Мирта и саркастически поджала губы.

Я пожал плечами. Хоть копна, хоть сугроб — если мы задержимся здесь еще минут на пятнадцать, на концерт можно будет уже не ехать.

— Все? Посмотрели? Двигаемся дальше?

Рот Мирты округлился правильной буквой «о». Она выключила радио, и в машину вкрался шум протекавшей за деревьями реки.

— Давай ее напугаем!

— А давай не будем? — я старался говорить мягко.

— Может…

— По-моему, не стоит.

— Будем! Очень быстро! — решила Мирта. — Просто сиди тихо! Ну пожалуйста…

Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Перечить не было смысла — это только отдалило бы отъезд.

Женщина в халате приближалась. Она шла широкой, тяжелой походкой, уверенно переставляя ноги, вдавливая, впечатывая каждый шаг в землю. В ее похожих на бревна руках был матерчатый сверток, показавшийся мне очень маленьким.

— Ну и туша! — восхищенно прошептала Мирта.

Толстуха по краю обошла высыхающую лужу и оказалась за машиной.

— Глаз, глаз, — услышал я. — Дурной глаз. Рябой.

— Еще и сумасшедшая.

— Не надо ее трогать, а?

— Тихо!

— Глаз… Проклятый глаз, — женщина то ли всхлипнула, то ли рассмеялась. — Подвела меня твоя мамка. Ох, подвела.

Шлепанье ног раздавалось уже справа, совсем близко.

— Ничего… Вода все смоет. Все унесет. Проточная вода.

Мирта нашла мою руку и предупреждающе сжала. Ее пальцы были горячими, влажными.

— Заберет в себя…

На стекло упала тень, и одновременно с этим я услышал тоненький, едва различимый писк. Сверток в руках женщины зашевелился, завозился, из складок ткани выскользнул куцый хвостик.

— Господи, — вырвалось у меня, — котенка топить несет.

— Очень хорошо, — выдохнула Мирта. — Чудесно.

Ее губы были жестко, нетерпеливо сжаты. Выбившаяся из-под косынки прядь волос черным штрихом рассекала лоб.

Когда странная толстуха поравнялась с бампером, Мирта повернула ключ зажигания, втопила педаль газа и резко крутанула руль. «Опелёк» засипел и дернулся с места. Я с трудом подавил желание зажмуриться.

Водителем Мирта была прекрасным, и то, что ни одна из ее дурацких шуточек не закончилась печально, лишь подтверждало этот факт. Несмотря на рев и визг колес, бок машины едва толкнул шедшую по обочине женщину. Она испуганно обернулась, нелепо извернулась всем телом, словно желая встать на мостик, и упала.

Сверток вывалился из ее рук и покатился по дороге. Я распахнул дверцу и подхватил его. Он был легким и очень мягким.

— Урра! Животное вне опасности! — завопила Мирта, делая петлю за петлей вокруг поверженной толстухи.

Та медленно села. Помотала встрепанной головой и принялась шарить ладонями по асфальту. Лежавший у меня на коленях тючок заерзал, удерживавшая его тесемка развязалась, и наружу вылезла пятнистая кошачья мордочка.

— Мы его спасли! — продолжала выкрикивать Мирта.

Женщина встала на корточки. Огромные руки-подушки продолжали механически искать сверток, но глаза колюче следили за машиной.

— Поехали, — прошептал я.

Мирта не слышала. Она с упоением крутила руль, заставляя «опелёк» выделывать немыслимые восьмерки.

— Поехали, — повторил я чуть громче, наблюдая, как пальцы толстухи нащупывают острый кусок булыжника.

Ее взгляд встретился с моим, и я прочел в нем безумие. Сжимавшая камень рука взлетела вверх. Губы шептали что-то тягучее, похожее на сложное, вычурное ругательство.

— Поехали! — заорал я.

Булыжник с грохотом упал в шаге от левого колеса, и Мирта, наконец, послушалась. Машина развернулась на месте и рванулась вперед. Прижимая к себе испуганно пищавшего котенка, я обернулся. Страшная женщина бежала следом. С широких губ продолжали срываться неслышные за шумом мотора слова. В ее руке снова был камень, и почему-то я был уверен, что на этот раз он попадет в цель.

— Быстрее! Ты можешь быстрее? — зло рявкнул я.

Мирта засмеялась, рывками увеличивая скорость. В приоткрытых окнах запел ветер, и на ее лице возникло хищное, ликующее выражение.

Она была сумасшедшей. В такие моменты я в этом не сомневался.

Первыми вернулись Петька и Шарлотта. Виновато уставились на меня.

— Что?

— Не пустили, — объяснил Петька.

— Местные, — добавила Шарлотта.

— Прогнали.

— Сами пошли.

На морде Петьки виднелась царапина, Шарлотта берегла правую переднюю лапу.

Я кивнул. То, что из всего воинства назад отправили только двоих, было неплохо. Я ожидал худшего.

— Они?

Петька моргнул.

— Внимают.

— Хорошо, — я отвернулся и неслышно вздохнул.

Солнце стояло в зените, и падавшие на дорожку тени были совсем короткими, антрацитовыми.

«Пойдет назад или нет? — вертелось у меня в голове. — Неужели не пойдет? И что тогда?»

Я сделал несколько шагов вниз, по усыпанным рыжими иголками ступеням. На нижней остановился и повернул назад.

Бормот, конечно, сидел у меня на руках. Он вообще не отходил от меня ни на минуту. Его невозможно было поставить на землю, он тут же снова запрыгивал мне на руки. Иногда мне начинало казаться, что он намертво пришит, приклеен к моему телу, что он сидит не на руках, а в руках, под кожей ладоней, или что это я незаметной блохой сижу на его лапе.

— Говорящий, — Булка приблизилась неслышно, о ее появлении мне сказало только чувство присутствия.

— Да?

— Следи по Ветви.

Золотисто-зеленые глаза Булки были широко распахнуты и светились — ярко, остро. В них, как в паре стоящих друг перед другом зеркал, отражалась череда глаз — Генри, Дру, Мышура, Киля, Асика, детей смежной Ветви… В конце этой цепочки, на далеком темном дне сидел Зет и щурился на стеклянную, увенчанную латунной табличкой дверь.

«Железнодорожные и авиабилеты», — прочитал я.

Билеты…

Билеты!

— Черт! — отражение дрогнуло, заколебалось и едва не исчезло.

Бормот недовольно ударил меня лапой и фыркнул. Я прижал пальцы к вискам, лихорадочно соображая. Зачем ей понадобился билет? Командировка? Отпуск?

Она уезжает. Уезжает навсегда. Я знал это.

Вывеска матово светилась. Выведенные на ней буквы казались далекими и непонятными, как марсианские каналы.

— Дальше? — взгляд Булки был зеленым и нетерпеливым.

Я только отмахнулся, продолжая наблюдать. Дверь открылась, и в отражении мелькнула полупустая, мокрая от недавнего дождя улица — дома, каменные тумбы, скамейки, аккуратные мусорные контейнеры, на крышках которых сидели коты.

— Приятной поездки! — произнес масляный голос.

— Спасибо, — ответила Мирта. — Вы мне очень помогли. До свидания.

Она вышла на улицу, закурила и пошла по ступенькам вниз, рассеянно обогнув Зета, — темная человеческая фигура на фоне проясневшего после дождя вечернего неба.

Я замер, боясь даже вздохнуть. Как она пойдет назад? Тем же путем? Или выберет другую дорогу? Мои пальцы впились в шерсть Бормота, и он снова недовольно заворчал.

Мирта затянулась в последний раз и достала еще одну сигарету. Помедлила, щелкая зажигалкой, и повернула направо.

— Не туда! — воскликнул я. — Господи, только не туда!

Мой взгляд метнулся по улице, скакнул по деревьям, по тротуару…

— Ты! — мой приказ заставил длинношерстную черную кошку испуганно подскочить. Желтые глаза загорелись ожиданием.

— Ария, — ее имя само юркнуло мне в ладонь. — Давай.

Кошка легко спрыгнула с тумбы и перебежала дорогу у самых ног Мирты, едва не коснувшись хвостом ее туфель. Мирта вздрогнула и остановилась. Беспомощно пожала плечами, затушила окурок о мокрый асфальт и пошла в обратную сторону.

Я почесал Бормота за ухом и улыбнулся. Мирта всегда была суеверной. Приятно осознавать, что некоторые вещи не меняются.

Стремительно темнеющее небо было ясным, но в воздухе пахло дождем. Дорога тянулась, вырастала перед машиной, и разгорающиеся фонари отмечали ее края, заслоняли от полей и перелесков.

Я расстелил на коленях платок и осторожно переложил на него котенка. Осмотрел шерсть, лапы.

— Ну и стерва, — возмущенно сказала Мирта, искоса наблюдая за моими манипуляциями. — Багажник нам поцарапала.

— Ты ее толкнула, — заметил я.

— Подумаешь. Совсем легонько.

Я пожал плечами.

— Что там с животинкой?

— Ничего страшного. Слабенький он, сыпь на морде, царапины… Глаз действительно какой-то странный, — я поморщился.

Котенок по-комариному пискнул, и Мирта расхохоталась.

— Об-бормот, — сказала она, слегка заикаясь от смеха.

— Точно — Бормот, — я легонько щелкнул котенка по носу и прижал к себе.

На ветровое стекло упали первые капли дождя. Заработали дворники, размазывая их в водяную пленку. Я включил радио и откинулся на кресле, поглаживая котенка кончиками пальцев. Мирта задумчиво вела машину, ее левая рука с дымящейся сигаретой покоилась на полуспущенном оконном стекле. Дождь усиливался.

Все произошедшее следом слилось для меня в черно-алый калейдоскоп ужаса и боли. Из-за поворота выскочила машина, помчалась к нам, слепя дальним светом, Мирта выругалась, лежавшая на руле рука дрогнула, и «опелёк» понесло в сторону, завертело на мокром асфальте. Взвыли тормоза, нас снова дернуло, закрутило, и сквозь шум ливня мне послышалось громовое, неразборчивое бормотание.

Удара я не помню — только холодную, пустую тишину, установившуюся после него. Я падал в струях водопада, переворачивался, летел все ниже и ниже, тугие потоки били меня по спине, осколки скал резали грудь, голову…

Потом я ударился о дно и открыл глаза. Тишина постепенно обрастала звуками — в нее вплетался шелест капель, гудение ветра, какой-то металлический скрип и треск. Мое сиденье было сдавлено, сплющено, покореженная боковая дверца — наполовину прогнута, пепельница — полна крови. Сквозь разбитое ветровое стекло лилась вода. Под пальцами я почувствовал что-то теплое, живое.

«Бормот», — подумал я, и это было моей первой мыслью после аварии.

Котенок пошевелился и еле слышно мяукнул. Я хотел на него посмотреть, но побоялся. Мне было страшно опустить глаза, увидеть, что с нами произошло.

— Мирта, — позвал я. — Мирта?

Она не ответила.

— Мирта! Мирта!

Я слышал только дождь.

«А если она погибла?»

— Мирта!

Тихий звук донесся до меня, и я напрягся, прислушиваясь. Звук повторился — это было шлепанье босых ног по асфальту.

«Господи, неужели та старуха?»

Я потянулся вперед и вверх. Я был готов ко всему — просить, плакать, умолять ее о помощи…

Передо мной текла дорога — пустая, темная, с редкими пятнами фонарей. Под одним из таких пятен лежало что-то бесформенное, мертвое — искалеченный до неузнаваемости остов столкнувшейся с нами машины. Я отвел взгляд.

По полосе разметки шел человек. Невысокий, стройный — не давешняя толстуха.

Мирта.

— Вернись! — собственный голос показался мне нестерпимо, болезненно оглушительным. — Мирта! Я жив, вернись! Помоги мне! Мирта!

Она не остановилась, не обернулась. С ее левой руки стекали капли крови, падали на мокрый асфальт. В правой руке она несла порванную босоножку.

— Мирта. Мирта! — я шептал, я кричал в удаляющуюся спину.

Когда ее силуэт исчез, Бормот забрался мне на плечо, ткнулся носом в шею, словно говоря: не бойся, ты не один. Но я был один. Я лежал, зажатый, замурованный в разбитой машине, и мне было так страшно, что мир вокруг плыл.

Я был один.

Ночь наступила сразу, как только солнце скрылось за горизонтом. В темноте сосны казались выше, они источали холод и угрозу. По вившейся между ними тропинке сновали тени.

Мирта приближалась. Я готовился.

Я бежал, плыл по Ветвям, созывая всех, до кого мог дотянуться. С каждым ее шагом мое войско становилось все больше. Кошки сидели везде — на камнях, на ветках деревьев, на цветочных клумбах. Я уже не был один, и мне нечего было бояться. Только не мне.

Когда она появилась, сидевший у меня на руках Бормот зашипел и мазнул лапой по воздуху.

— Погоди, — прошептал я. — Надо ее подальше заманить.

Я видел Мирту множеством глаз с самых разных точек — ее лицо, ее профиль, ее затылок. Ее запах был чужим, отвратительным, вызывающим агрессию. Как только она оказалась у забора, я приказал нападать.

Коты сорвались с мест разом — широкой, стремительной волной. Мирта сперва не поняла, что происходит, — замерла на месте, заозиралась, потом вскрикнула, метнулась в сторону, попыталась вернуться назад.

Коты стелились, коты скользили, летели по дорожке. Первым подбежал к Мирте Зет, запрыгнул на грудь, выбросил вперед лапу, целясь по глазам. Булка, Мышур и Дру отстали от него всего на шаг. Следом за ними неслись Ария, Петька и Маша. Мирта снова вскрикнула, потянулась к лежавшей в траве суковатой палке, но было уже поздно.

Я на секунду отвернулся, переводя дух. Все было правильно. Мохнатый, шипящий ком катился по мощеной плиткой тропе, а с деревьев, столбиков оград, постаментов скульптур спрыгивали все новые кошки.

Я не винил ее за аварию, не винил за боль, за режущий, ломающий тело водопад, не винил за полную крови пепельницу.

Я не мог ей простить того, что она ушла и оставила меня там, бросила наедине с темнотой и шорохом дождя.

Когда-то я, наверное, любил ее — я не помнил этого точно — но теперь я жил только одним чувством, только оно заставляло меня думать и ощущать. Криком разогнав вцепившихся в нее кошек, я прыгнул к Мирте.

Утром на мокрой дорожке городского кладбища было очень много следов — отпечатки грязных кошачьих лап, клочки шерсти, лоскуты одежды, пучки травы. Наваленная у забора куча веток казалась слишком большой, неестественной, в ворохе опавших листьев виднелась тонкая женская рука с длинным, четким шрамом на тыльной стороне ладони.

У ступенек склепа лежал мертвый котенок. Его левый глаз был открыт. Он был рябой, нехороший.

_{Рисунки Виктора ДУНЬКО}