Клянусь, что исполню...

2

4 июля 1986 года они стояли все вместе на крутом склоне, в двадцати с небольшим милях к юго-западу от Ньюкасла-на-Тайне и в десяти милях к югу от Адриановой стены, на том самом месте, где и ровно десять лет назад. Они долго карабкались наверх по крутизне в разгар летнего дня, но, несмотря на это, всех троих не покидало ощущение, что они продрогли до костей. Они говорили друг другу, что всему виной резкий северный ветер, но втайне каждый знал, что холод идет изнутри, порожденный воспоминаниями.

– Может быть, это было ошибкой, – сказала Оливия.

И тут же вспомнила, что это она сама подала идею провести день именно таким образом, это она подталкивала, торопила и понукала их, как делала всегда, когда во что-то верила, чего-то хотела. И вот теперь у Энни такой вид, словно она вот-вот хлопнется в обморок, а Джим совсем сник. А все могло быть куда проще – встретились бы в Лондоне, провели время в каком-нибудь цивилизованном месте типа «Конно», поедая бифштексы и запивая их великолепным красным вином. Им было бы тепло и уютно, а горе осталось бы здесь, на вершине, никем не потревоженное. А теперь они стоят на этом – таком красивом и таком страшном – холме, а горе так близко, словно настигло их только вчера. И она сама виновата в этом.

– Я не думаю, что это была ошибка, – услышала она мягкий ответ Энни.

– Я тоже, – отозвался Джим.

Оливию захлестнула теплая волна любви и благодарности, растопившая часть льда, который сковывал ее душу. Ей стало легче. На самом деле она не умела долго чувствовать себя виноватой, это было не в ее натуре.

– Я думаю, мы должны были сюда прийти, – проговорила она. – Для этого дня никакое другое место не годится.

Они взялись за руки и некоторое время стояли молча, закрыв глаза, вызывая в памяти образы прошлого. В 1976 году им не позволили увидеть место происшествия, но кадры телевизионной хроники были достаточно красноречивы. Большая часть кабины лежала именно в том месте, где они сейчас стояли. Вместе с останками.

– Кто-нибудь хочет что-нибудь сказать? – наконец спросила Оливия.

– Пожалуй, нет, – отозвался Джим.

– Мы уже все сказали раньше, – проговорила Энни. – Они знают, о чем мы думаем.

Снова все трое погрузились в молчание. Ветер стал сильнее, он щекотал им уши, трепал волосы, нес с собой нежные летние запахи травы, нагретой солнцем земли и диких цветов. Он дул так сильно, словно старался унести прочь остатки памяти о том страшном дне, когда огонь обезобразил склон холма уродливыми шрамами.

– Ну что, пошли? – сказал Джим.

– Я готова, – ответила Энни. Они оба взглянули на Оливию.

– Ливви? Оливия кивнула.

Они медленно стали спускаться и держались за руки, пока их не разъединила узость тропинки. Потом они вышли на дорогу, где ждал наемный автомобиль, готовый доставить их в деревенскую гостиницу. Оживленные горячим душем, глотком виски – от виски не отказалась даже Энни, которая редко пила вино и в рот не брала более крепких напитков, – и прекрасным ленчем, состоявшим из только что пойманного лосося, трое друзей почувствовали, что постепенно возвращаются к реальности. Воспоминания ускользали, улетали прочь, ибо первоначальная боль давно прошла, успокоенная временем и течением жизни.

– Десять лет, – произнесла Оливия уже потом, после ленча, когда они гуляли вдоль реки. – Кто бы мог подумать десять лет назад, что мы снова сможем быть счастливыми? Жить нормальной жизнью.

– И все же это произошло, – отозвался Джим. – Энни – мать троих детей, а я давно женат…

– Правда, женат на Кэри, – сухо вставила Оливия.

– Ливви, перестань, – поморщилась Энни.

– Все мы знаем, что думает Оливия о Кэри, – непринужденно заметил Джим. – Кстати, ты, Энни, думаешь примерно то же самое, хотя ты слишком хороший человек, чтобы произносить это вслух.

– Ага, значит, я плохой человек? – язвительно осведомилась Оливия.

– Ну что ты, ты просто очень честный человек, – с улыбкой ответил Джим.

– Я знаю.

Оливия поддала носком комок земли. Солнце прорвалось сквозь облака, стало совсем тепло. Резкий ветер давно превратился в легкий бриз, и казалось, миллионы миль отделяют их от страшного холма.

– Думаю, я никогда не была такой хорошей, как вы оба, – потому и осталась старой девой.

– Для старой девы ты слишком любишь секс, – заметил Джим.

– Стало быть, я не только плохая, но и развратная. И еще настырная.

– Так оно и есть, – согласился Джим. – Но мы все равно тебя любим.

– Знаешь, какая ты? – задумчиво проговорила Энни. – Ты прирожденный лидер.

– Вот уж нет! – возмутилась Оливия.

– Именно так, – сказала Энни.

– Ты – наша движущая сила, – подтвердил Джим. – Ты притягиваешь нас друг к другу, как бы далеко ни разбрасывала нас судьба. – Он замедлил шаг, огляделся по сторонам. – Неплохое место для снимка.

Фотоаппарат неизменно присутствовал при каждой их встрече. Это было частью ритуала, и, пожалуй, только эти снимки, бережно перебираемые после расставания, обозначали для них течение времени. Когда бы и где бы они ни встречались, им казалось, что ничто не изменилось, потому что не менялись их чувства друг к другу. И только потом уже на фотографиях становилось видно, что миниатюрная, золотоволосая, голубоглазая Энни, пожалуй, чересчур похудела. Или что вокруг темных глаз стройного, элегантного и светского Джима образовались морщинки, а в его темных, почти черных волосах заблестели одна-две седые пряди. Или что время стерло с подвижного, выразительного лица Оливии с высокими, несколько славянского типа скулами, далеким от совершенства носом и удивительными зелеными глазами часть той почти бесшабашной смелости, которая всегда была ее фирменным знаком.

– Когда вы говорите, что я у вас лидер, – сказала Оливия позже, после того как фотоаппарат несколько раз щелкнул, – вы на самом деле имеете в виду, что я вами помыкаю.

– Совершенно верно, – не стал отрицать Джим.

– Я вас тяну, толкаю, проедаю вам мозги до тех пор, пока мы не находим способа снова встретиться.

– Вот именно, – кивнула Энни.

– И за это мы тебя любим, – с теплой улыбкой добавил Джим.

– Вот почему мы собрались сегодня, – сказала Энни. – Ты – причина, по которой мы здесь.

– Неправда, – возразила Оливия. – Мы здесь потому, что сегодня такой день.

– Не совсем, – покачал головой Джим. – Если бы не ты, мы с Энни скорее всего дали бы сегодняшнему дню пройти незаметно… О нет, мы наверняка позвонили бы друг другу, выпили бы по бокалу вина в память о них, но мы не поднялись бы на этот холм. И что более важно, мы были бы врозь. – Немного помолчав, он продолжал: – В основном потому, что предпочли бы не сталкиваться с этим снова лицом к лицу. Мы не такие храбрые, как ты, Оливия.

Оливия вспыхнула:

– Ерунда.

– Это не ерунда, Ливви, – возразила Энни. – Я ужасная трусиха.

– У тебя трое детей, – напомнила ей Оливия.

– Для того чтобы иметь детей, большой смелости не нужно.

– И у тебя, и у Джима хватило смелости связать себя обязательствами.

– А у тебя хватило сил остаться одной, – сказал ей Джим.

– Я не одна, – мягко проговорила Оливия. – У меня есть вы двое.

Другие люди, например Эдвард Томас, женившийся на Энни в 1981 году, и Кэролайн Бомон, которая несколько лет спустя стала женой Джима, обычно считали, что их тройственный союз сложился в школьные годы. Это предположение казалось наиболее естественным, потому что подобная пылкая дружба, как правило, является уделом эмоциональных подростков. К тому же все трое действительно учились в одной школе. Оливия, Джим и Энни входили в анклав Соединенных Штатов в Британии и посещали привилегированную школу в тенистом предместье Лондона Сент-Джонс-Вуд, призванную помочь оторванным от родины американским детям вписаться в новую среду обитания.

Действительно, Джим, Энни и Оливия подружились в школе, а их родители были знакомы между собой, но тогда в дружбе этих трех подростков не было ничего необычного. Они посещали одни и те же классы и вечеринки, Джим и Оливия играли в баскетбол и ходили слушать, как Энни играет на скрипке в школьном камерном оркестре. Они совершали совместные экскурсии, но у каждого из них были и другие друзья. Благодаря счастливому стечению обстоятельств никто из них не чувствовал себя беззащитным чужаком, брошенным в чужую или враждебную среду. Оливия, Джим и Энни происходили из вполне благополучных американских семей, постоянно или временно проживавших в Лондоне. Отец Энни Франклин Олдрич был партнером в уважаемой и процветающей международной адвокатской фирме и в то время возглавлял лондонское отделение. В Лондоне они жили в великолепном особняке вблизи Белгрейв-сквера. Дом безупречно вела Грейс Олдрич, мать Энни. Отец Джима, Карлос Ариас, почтенный вдовец испанского происхождения, оставшийся с двумя сыновьями и племянником на руках, твердо руководил кораблестроительной империей Ариасов из своего офиса в Пел-Мелл. А также успевал править домочадцами в роскошных апартаментах на Риджентс-парк. А мать Оливии, Эмили Сегал, работала консультантом в детской кардиологической клинике на Ормонд-стрит. Артур Сегал, отец Оливии, сидел дома в Хэмпстеде, собирал коллекцию живописи и антиквариата и поддерживал многочисленные благотворительные организации, в том числе Центр розыска нацистских преступников в Вене.

В восемнадцатилетнем возрасте только что закончившие среднюю школу Оливия Сегал, Джим Ариас и Энни Олдрич были хорошо обеспеченными и уверенными в своем будущем молодыми людьми.

До 4 июля 1976 года.

Годы спустя они вспоминали, где был и что делал каждый непосредственно перед тем, как узнал новость. То, что случилось с ними в День независимости 1976 года, было настолько личным, настолько сокрушительным, что воспоминание об этом дне врезалось в сознание каждого из них и осталось в нем навеки как незаживающая рана.

В этот день все они были приглашены на вечер к Давиду Орбаху. Орбахи снимали огромный дом в Далвиче с садом, плавательным бассейном и теннисным кортом. Те счастливчики, которым удавалось побывать там хотя бы на одном из праздничных вечеров по случаю Дня независимости, во весь голос превозносили щедрость хозяев, а втихомолку рассказывали о творившихся на этих праздниках всяческих безобразиях. В прошлом году там побывал Джим. Потом он рассказывал Энни, которую не пустили родители на вечеринку, что вопреки популярному мифу никто не купался нагишом, хотя многие ныряли в бассейн не раздеваясь. А Оливии, которая тоже не пошла к Орбахам, потому что родители хотели в праздничный день видеть ее дома, он рассказывал, что не заметил ничего похожего на оргию, хотя никогда не видел, чтобы люди так беззастенчиво обнимались и целовались.

На этот раз они все собирались на вечер к Орбахам отчасти потому, что им исполнилось по восемнадцать лет, но в основном потому, что родители улетали на празднование Дня независимости в Шотландию, приглашенные какой-то благотворительной организацией, к которой имел отношение отец Оливии. Это, разумеется, означало отсутствие придирок по поводу одежды, комендантского часа, а также возмездия на следующее утро, если кому-то случится запоздать к завтраку, вдобавок явившись в виде, изобличающем похмелье.

– Что ты наденешь? – спросила Оливия Энни, позвонив ей часов в пять вечера.

– Платье, которое мама купила мне в Нью-Йорке.

– На что оно похоже?

– Белый крепдешин с большим вырезом.

– Длинное?

– Да. – Голос Энни вдруг зазвучал неуверенно. – Как ты думаешь, это сойдет?

– Думаю, это будет великолепно. Ты всегда прекрасно смотришься, – с искренней убежденностью проговорила Оливия.

– А ты? – спросила Энни.

– Я кое-что купила. Но тебе не понравится.

– Почему?

– Я дождалась, пока мама с папой уедут, – объяснила Оливия, – и поехала прямо в тот маленький бутик на Хит-стрит. Я заранее попросила их оставить для меня несколько вещей.

– И все-таки что же ты купила? – Энни явно была заинтригована. Семья Оливии Сегал была такой же обыденно-добропорядочной, как и ее собственная, но Энни считала Оливию самой незаурядной личностью из всех известных ей людей.

– Это в стиле «панк»… Ну, может, не совсем, но что-то в этом роде.

– Не может быть, – потрясенно прошептала Энни.

– Черные бермуды с черным шелковым топиком. Как тебе?

– Неужели ты это наденешь? – проговорила Энни, преисполненная ужаса и благоговейного восторга одновременно.

– Да, и я нашла потрясающий ремень с бляхами и круглые очки от солнца – точно такие же, какие мы видели в «Вог». И собачью цепочку на шею. – Оливия не решилась сообщить Энни, что вдобавок она выкрасила несколько прядей волос в рубиновый цвет.

– Это, конечно, здорово… – с сомнением проговорила Энни.

– Но что?

– А ты уверена, что тебя пустят?

– Еще как пустят. Джим говорил, что в прошлом году там было полно народу в самых немыслимых одеяниях.

– Но все-таки собачья цепочка – это… – Энни замялась, подыскивая нужное слово.

– У Давида Орбаха немецкая овчарка, – доверительно сообщила Оливия. – В случае чего я всегда могу снять цепочку и сделать вид, что это подарок для кобеля.

Начало празднества было назначено на восемь тридцать. Энни сказала Оливии, что их с Джимом подвезет Ли Барнсворт. В его машине найдется свободное место. Но Оливия уже решила ехать с Биллом Мюрреем, который жил в Хайтгейте, то есть гораздо ближе к дому Сегалов, чем Олдричи или Ариасы. Они с Биллом собирались по дороге заехать куда-нибудь выпить… Нет, нет, Билл Мюррей совсем не в ее вкусе, но он славный парень, стало быть, и поездка будет славная.

К тому времени как Оливия и Билл добрались до Орбахов, подъездная аллея и улица перед домом уже были забиты автомобилями. Билл, будучи джентльменом, высадил Оливию, а сам отправился искать место для парковки. Оливия храбро пошла по гравию к сияющему дому. В правой руке она держала подарок для Давида, а на левом плече у нее висела маленькая черная сумочка.

В вестибюле ее взгляд почти сразу же упал на Джима. Лицо у него было серым, и казалось, он недавно плакал или вот-вот заплачет. Рядом с ним стоял Давид Орбах и смотрел на Оливию каким-то странным взглядом.

– Что-то случилось? – Ее голос внезапно прервался. – Джим, что случилось?

Джим, одетый в безупречно сшитый смокинг с черным галстуком, был очень хорош собой – в нем всегда необыкновенно удачно сочетались изящество и сила, – но, как с внезапным и всепоглощающим страхом подумала Оливия, он был похож на воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

– Наши родители, – свистящим шепотом ответил он.

– При чем тут родители? – Оливия, осознав, что в руке у нее все еще зажат подарок для Давида, сунула хозяину сверток и взяла Джима за руку. – Что случилось?

Он только покачал головой.

– Джим, в чем дело? Скажи мне.

За спиной Оливии показался Билл Мюррей, который, смеясь, вошел в двери, но сразу же умолк, когда кто-то остановил его, подтолкнул, увлек вместе с запоздавшей парой в зал, откуда доносилась музыка.

– Они мертвы, – прозвучал безжизненный голос Джима. Его темные глаза с отчаянием устремились на Оливию, словно он надеялся, что она разбудит его, скажет, что он ошибается или сошел с ума. Оливия долго молчала.

– Что ты сказал? – наконец проговорила она как-то чересчур спокойно.

– Все погибли.

Кто-то положил руку на плечо Оливии, и она вздрогнула, будто обожглась. Рядом с ней стояла миссис Орбах, мать Давида, – величественная, одетая в черное платье от Шанель. Ее лицо выражало сложную смесь сочувствия, страха и неловкости, и во внезапном озарении Оливия поняла, что больше всего на свете миссис Орбах хочется, чтобы Оливия и Джим убрались из вестибюля, а по возможности и из ее дома.

– Ваша подруга ждет вас наверху, – мягко проговорила миссис Орбах.

– Подруга? – У Оливии кружилась голова, она никак не могла понять, что происходит.

– Она имеет в виду Энни, – пробормотал Джим.

– Почему? – Оливия удивленно уставилась на него. – Что случилось с Энни?

– Все погибли, – повторил Джим. – По дороге в Шотландию.

И тогда Оливия наконец поняла.

– Вертолет, – шепотом произнесла она.

Энни спряталась от шума в спальне на первом этаже. Она сидела на полу, на белом коврике, сжавшись в комок. Видно было, что она недавно плакала, но сейчас глаза у нее были сухими, взгляд отсутствующим. Ночная бабочка, прилетевшая на свет из открытого окна, порхала прямо у нее над головой, но она не пыталась ее отогнать.

Оливия и Джим вошли в комнату. Джим сел на пол рядом с Энни, положил руку ей на плечо. Оливия, у которой вдруг подогнулись колени, опустилась на край широкой кровати.

Напротив кровати висело зеркало. Она увидела свое отражение – черные бермуды, шелковый топик, казавшийся раньше таким вызывающе-сексуальным, увидела дурацкие круглые очки от солнца на лбу, рубиновые пряди в волосах, увидела собачью цепочку у себя на шее, и все вместе, особенно цепочка, вдруг показалось ей таким непристойным, что она попыталась избавиться хотя бы от цепочки. Но замок оказался слишком тугим. Оливия дергала и дергала ее, причиняя себе боль, и, сама того не замечая, тихонько стонала, пока на ее руки не легла рука Джима.

– Подожди, – мягко проговорил он, – позволь, я тебе помогу.

Она потом молча смотрела, как цепочка повисла у него в руке, как он осторожно кладет ее на покрывало. Она посмотрела ему в глаза.

– Они правда все умерли? – спросила она как ребенок.

– Да, – ответил он.

Энни все так же сидела на полу, сжавшись в комочек, и молчала. Бабочка теперь сидела у нее на подоле. Джим взял Оливию за руку, потянул с кровати на коврик, и теперь они все сидели рядом, Джим посередине.

– Это случилось сегодня вечером, – очень тихо произнес он, – где-то около Ньюкасла.

– Как? – спросила Оливия.

– Авария. Это все, что известно. – Джим немного помолчал. – Там, внизу, ждет человек. Его прислал мой кузен Майкл, чтобы он отвез нас всех домой. – Он снова помолчал. – Мы хотели тебя дождаться.

– Я опоздала, – сказала Оливия, – простите.

– Это не важно, – отозвался Джим. – Спешить-то некуда.

– Да, спешить действительно некуда.

Машина смерти пришла в движение. Все трое уже не были детьми, которых оберегают от реальности, избавляют от тяжелых формальностей. Было произведено посмертное вскрытие, были организованы похороны, было произведено дознание, установившее, что вертолет разбился по техническим причинам. Ни ошибки пилота, ни подозрительных обстоятельств, ни нелетной погоды. Просто какой-то сбой – и машина рухнула. Оливия, Энни и Джим полетели на похороны в Соединенные Штаты, послушно и безучастно участвовали в приготовлениях и церемониях – иудейский поминальный обряд для Сегалов в Нью-Йорке, протестантские похороны Олдричей в Сан-Франциско, католическая месса для Ариасов в Род-Айленде. Потом все трое вернулись в Англию, чтобы выполнить то, что каждому из них казалось самой мучительной, самой неизбежно-осязаемой частью ритуала. Надо было привести в порядок дела родителей. Теперь дети должны были справляться со всем сами.

Конечно, когда дело касалось того, чтобы упаковать и вывезти крупные предметы, в помощи недостатка не ощущалось, но смерть, как это бывает всегда, оставила после себя гардеробы и туалетные столики, секретеры и ящики письменных столов. У Джима были надежные помощники – старший брат Питер и их кузен Майкл, сын старшего брата Ариаса, Хуана Луиса. Майкл был чуть не вдвое старше Джима, и именно ему, как новому главе семейства, надлежало выполнить горький долг – закрыть офис на Пел-Мелл и дом на Риджентс-парк и переправить вещи в фамильное гнездо в Ньюпорте и контору в Нью-Йорке, откуда Майкл теперь собирался управлять делами. Энни, которая хуже других справлялась с трудностями, начала было разбирать личные бумаги Франклина и Грейс, но скоро сдалась и попросила Ричарда Тайсона, партнера своего отца, отправить документы – так и не разобранные – в архив лондонского офиса Франклина Олдрича.

Оливия взялась за дело со свойственной ей решительностью – только так она могла, только так и хотела. Горе, ощущение потери многократно усиливалось от прикосновения к вещам, еще сохранившим запах, тепло родительских рук. Но с материнскими вещами было проще. Эмили Сегал любила порядок и не терпела сантиментов, что в корне отличало ее от типичной еврейской мамаши. Артур, напротив, был довольно безалаберным, к тому же он неукоснительно хранил все, что могло пробуждать воспоминания. Он коллекционировал предметы искусства, занимался благотворительностью – отныне его дело должен был продолжать Фонд имени Артура Сегала. Он, как хрестоматийный еврейский муж и отец, гордился любимыми женой и дочерью и трепетно относился к прошлому. Поэтому шкафы, секретеры и ящики Артура оказались буквально набитыми записными книжками, альбомами с фотографиями, блокнотами и прочими бумагами.

А письма! Выпущенные на волю из секретеров и ящиков, они образовали внушительную гору. Большую часть составляла скучная деловая переписка, которую теперь, без сомнения, надлежало переправить в пластиковые мешки для мусора, и открытки от друзей, судьба которых была такой же. Но среди этих неинтересных вещей скрывались предметы, обладавшие особой ценностью. Ермолка, любовно вышитая его матерью, которую он надевал, когда посещал религиозные собрания. Все поздравления с днем рождения, которые посылала ему Оливия. Старые школьные дневники – еще самого Артура, из которых было явственно видно, что для этого мальчика дружба всегда значила больше, чем учеба. Дневник Эмили – один из тех, что заставляют родителей сиять от гордости. Дневники Оливии, с самого первого класса, со всеми замечаниями и оценками, блестящими, плохими и средними. И любовные письма, безыскусные, но необычайно трогательные. Оливия беззастенчиво прочла их все и плакала над ними навзрыд. Аккуратно складывая бумаги по старым сгибам, она чувствовала, что каждое прочитанное слово приближает ее к родителям.

На третий день Оливия нашла в отцовском кабинете старый потрепанный кейс из свиной кожи. Время от времени отец пользовался им даже после того, как Эмили подарила ему новый. Кейс был заперт, и Оливия не смогла найти ключ. Некоторое время она смотрела на золотой замочек, понимая, что вскрыть его не составит труда, но мысль об этом ей претила. «Разве это не бессмысленное ханжество, – подумала она, – притом что я весь день читала его личную переписку?»

Оливия старалась убедить себя, что в данном случае ее вторжение в частную жизнь родителей просто способ приблизиться к ним, хоть на краткий миг извлечь их из небытия. Она чувствовала, что то, что они говорили друг другу в письмах, врезается ей в память, становится ее частью, и дороги назад уже не было, и не было места чувству вины. Несмотря на еврейское происхождение, это чувство у Оливии было не слишком развито.

Она принесла с кухни маленький острый ножик с черной ручкой и трудилась над замком, пока он не открылся. Это оказалось неожиданно увлекательным занятием, с приятным привкусом порочности. Оливия лениво подумала, что, возможно, в этом ощущении и кроется притягательность грабежа: маленькая битва с замком или оконным стеклом, наградой в которой служит возможность проникнуть в частную жизнь другого человека.

Еще письма. Одно от Коуттсов, банкиров. Два из страховой компании. Приглашение на толстом белом картоне на обед в посольство Израиля, еще одно приглашение на открытие выставки в галерее Гамильтона. И странная короткая записка от отца Джима, датированная 4 июня. Месяц до катастрофы. Она была написана от руки шариковой ручкой, неровным торопливым почерком, в телеграфном стиле:

«Дорогой Артур!

Потрясен и взволнован известием о том, что ваши подозрения, возможно, небезосновательны. Нам надо поскорее увидеться.

Карлос Ариас».

Тем же вечером Оливия рассказала Энни о записке в телефонном разговоре.

– Мне кажется, это что-то важное. Что ты по этому поводу думаешь?

– Ты имеешь в виду, следует ли спрашивать об этом Джима? – Сегодня Энни казалась более спокойной, возможно благодаря транквилизаторам, которыми снабдила ее двоюродная сестра.

– Как ты считаешь?

– Я бы не стала.

– Почему?

– Потому что это может означать все, что угодно. Джим сейчас уже ничего не сможет сделать и только будет зря беспокоиться.

– Может, ты и права, – пробормотала Оливия.

– Но ты не уверена.

– Не совсем, – призналась Оливия. – Понимаешь, я сунула нос в частные дела своих родителей, и вдруг всплыл отец Джима. Я не знаю, имею ли я право это от него скрывать.

– Что скрывать, Ливви? Это же просто записка. Она точно ничего не значит.

– Не похоже, чтобы она ничего не значила.

– Когда ее писали – может быть, – тихо проговорила Энни. – Но сейчас она точно ничего не значит.

Оливия ничего не сказала Джиму, и записка была надолго забыта. В следующий раз трое друзей встретились в августе на общей поминальной службе в церкви Всех Святых в Лондоне. Благодарственная молитва возносилась в честь всех погибших в катастрофе – пилота, человека из Эдинбурга по имени Джон Уилкс, Карлоса Ариаса, Артура и Эмили Сегалов, Франклина и Грейс Олдричей.

Присутствовали коллеги, партнеры по бизнесу, двоюродные братья и сестры, дядья и тетки. Оливия и Энни обратили внимание на Питера и Майкла Ариасов.

– Настоящие красавцы, правда? – Оливия рассматривала братьев Джима. – У Майкла очень характерная внешность, правда? Экзотическая.

– А Питер даже красивее Джима, – прошептала Энни, с облегчением окунаясь в легкую болтовню после печальной службы. – Он немного похож на Алана Алду, тебе не кажется?

– Слишком уж лощеный, – заметила Оливия. – Смотри, смотри, они оба надевают солнечные очки прямо в церкви. – Она с трудом подавила желание расхохотаться. – Они похожи на испанских мафиози.

– Действительно, похожи. – Энни поправила свою черную шляпку бессознательно-изящным жестом, унаследованным от Грейс Олдрич. – А вот Джим не похож, правда?

Оливия покачала головой:

– Джим гораздо элегантнее, он больше похож на Карлоса.

Ей пришло в голову, что, возможно, ее влечет к Джиму Ариасу, но он был таким доброжелательным и приветливым со всеми, что невозможно было понять, выделяет ли он ее из остальных. А теперь, когда каждый из них должен был пойти своим путем, она могла так никогда и не узнать ответа на этот вопрос.

Они медленно продвигались к выходу. Их останавливали, с ними разговаривали, жали им руки, целовали в щеки. Наконец они вместе с Джимом вышли на улицу, и на них сразу навалился гул транспорта, а в глаза ударил яркий солнечный свет. Люди, безучастные к их трагедии, продолжали суетиться, занимались обычными будничными делами.

– Мне так жалко миссис Уилкс, – вдруг произнес Джим.

– Кого? – непонимающе переспросила Оливия.

– Жену пилота, – сказала Энни.

– Ах да, конечно.

– У нее был такой печальный вид, – проговорил Джим. – И виноватый.

– Но ведь его ни в чем не обвиняют, правда? – спросила Энни.

– Разумеется, нет, – сказала Оливия. – Технические неполадки. Он ни в чем не виноват.

– И все равно ее ужасно жалко, – пробормотала Энни, – бедняжка.

Оливия взглянула на Энни. Лицо Энни было совсем бледным, и Оливия вспомнила, какое отрешенное, безжизненное лицо было у Энни на вечере у Орбахов.

– Энни, с тобой все в порядке? – мягко спросила она.

– Не совсем. А с тобой?

– Нет, – призналась Оливия. – Думаю, что нет.

– Разве может быть по-другому? – сказал Джим. Оливия помолчала в нерешительности, потом спросила:

– Что вы делаете послезавтра? Вы будете заняты?

– Нет, – ответил Джим. – Я уезжаю только в следующий понедельник.

– Энни?

– Нет, я тоже не занята.

– Я думаю, мы должны туда съездить, – сказала Оливия.

– Куда? – спросил Джим, хотя прекрасно понимал, о чем она говорит.

– Туда, где это случилось. – Оливия немного помолчала. – Только мы, и никого больше. Я хочу там быть, хочу сказать «до свидания». Мне кажется, это нам поможет.

– Боюсь, я этого не выдержу, – задумчиво проговорила Энни.

– А мне кажется, мы должны туда подняться, – настаивала Оливия.

– Нам понадобится альпинистское снаряжение, – вставил Джим. – Там довольно высоко.

– Тебе необязательно ехать, Энни, – добавила Оливия. – Это просто идея, ничего больше.

– Можно я подумаю? – отозвалась Энни.

Два дня спустя они поехали на север, вырвавшись из объятий сочувствующих родственников и знакомых. Они добрались поездом до Ньюкасла и наняли машину. Справляясь с картой местных автомобильных дорог, проехали столько, сколько смогли, а потом пешком совершили восхождение на Дьюксфилд-Фелл. И Оливия, и Джим не спускали глаз с Энни, зная, что из них троих она наиболее уязвима в эмоциональном отношении. Но в тот день она полностью владела собой и, казалось, была готова к тому, что их ожидало, не хуже остальных.

Взобравшись наверх, они увидели одновременно и очень мало, и очень много. Там не было ни единого обломка, ни кусочка металла или стекла, ни пятнышка крови. Но осталась воронка, образовавшаяся от падения вертолета, осталась искореженная и опаленная земля вокруг нее.

Был август, был разгар лета, был ясный солнечный день, но всем троим казалось, что птицы вокруг молчат, что на вершине царят холодные ноябрьские сумерки. Когда они видели кадры хроники, когда присутствовали на дознании – даже когда они видели, как комья земли падают в могилы, – жестокая истина смерти не вполне доходила до их сознания. Но здесь было то самое место, где жизнь покинула их родителей, где жаркое пламя пыталось поглотить бесчувственные тела, пока его не погасил холодный дождь Нортумбрии.

– Наверное, мне лучше уйти, – через некоторое время проговорила Энни.

– Хорошо, – отозвалась Оливия.

– Я могу пойти одна, если вы с Джимом хотите остаться.

– Нет, не можешь, – быстро возразил Джим. – Нам надо держаться вместе. Я тоже готов идти. – Он взглянул на Оливию. – А ты?

– Я еще немного задержусь. Вы идите.

– Мы далеко не уйдем, – сказал Джим. – Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?

– Конечно, – ответила Оливия.

Она дождалась, пока они уйдут, потом села на землю. Она был рада, что они пошли вместе с ней, но теперь она была рада, что осталась одна. Теперь она могла сделать то, чего ей так хотелось, – приникнуть к земле, чтобы оказаться как можно ближе к тому месту, где погибли ее родители, и попрощаться с ними как должно.

Она положила ладони на прохладную землю, закрыла глаза. Она думала о своих родителях. Она думала об Эмили Сегал – враче, жене, матери, яркой личности, об Артуре Сегале – филантропе, муже, отце, собирателе воспоминаний и красивых вещей. Они были такими занятыми людьми, жили полной, насыщенной жизнью, но всегда находили время друг для друга и для дочери. Они давали ей так много – любовь и утешение, дружбу и совет. Это жестоко, думала Оливия, им пришлось умереть такими молодыми, когда они еще так много могли сделать. Но здесь, на этом месте она вдруг поняла, что у них по крайней мере не было времени испугаться смерти и что ушли они из жизни вместе, как и жили.

Все трое остановились на ночь в деревенской гостинице, потому что не особенно спешили возвращаться в Лондон – им и так недолго оставалось быть вместе. Джим собирался поступить в Гарвардскую школу бизнеса, Оливия должна была уехать в Париж изучать французский язык в Сорбонне, а Энни ничего не оставалось, как зализывать раны в доме Олдричей в Сан-Франциско. С неожиданно острым чувством грядущей утраты они поняли, что это их последний шанс побыть втроем.

Они пообедали в ресторане, было много вина – даже Энни выпила целый бокал, – потом поднялись в номер Оливии, потому что он был самым большим. Оливия и Джим пили еще коньяк, к которому они не привыкли. Неожиданно они начали говорить, говорить открыто и честно о своих чувствах, о своих страхах. Они отчетливо понимали, что основа, на которой формировались их личности, рухнула, люди, которые были готовы ради любви к ним сделать все, что угодно, исчезли.

– Мы поссорились, – вдруг раздался голос Энни, сидевшей в углу.

Оливия вздрогнула от неожиданности:

– Кто?

– Мы с отцом.

Энни вскинула голову, в глазах ее блестели слезы. Оливия вдруг поняла, что говорили только она и Джим и только сейчас вступила молчавшая до этого Энни.

– Когда я видела отца в последний раз, мы жутко поссорились.

Джим, сидевший на кровати, и Оливия, устроившаяся на полу, молчали. Они оба чувствовали, что любое слово может спугнуть Энни.

– Все произошло из-за того вечера, – продолжала Энни. – Просто глупый спор. Он не хотел, чтобы я туда пошла, а я сказала, что мне уже восемнадцать и он не имеет права меня не пускать. Он уступил, и я была ужасно рада, что все кончилось, потому что до этого мы почти никогда не ссорились. Но потом он опять принялся за свое – что я должна надеть, да как туда добираться, да как и когда вернуться домой.

– Все отцы так себя ведут, – заметила Оливия, поставив рюмку с коньяком на ковер.

– Я знаю, – сказала Энни, – но раньше меня это не задевало. Просто в тот день со мной что-то случилось, я вышла из себя и никак не могла остановиться. Мы спорили и спорили. Даже когда он говорил вполне разумные вещи, я находила возражения.

– Я думаю, он понимал, что с тобой творится, – проговорил Джим.

– Нет, – покачала головой Энни. По щекам у нее покатились слезы. – Он ничего не мог понять. Я это видела по его лицу. У него был такой огорченный вид.

Я тогда решила, что нам обоим пойдет на пользу, если я раз в жизни постою за себя. Она умолкла.

– И тебе не представился случай с ним помириться, – наконец проговорила Оливия.

Энни кивнула:

– Мама вернулась от парикмахера. Она постаралась сгладить ситуацию, потому что думала, что все это – буря в стакане воды.

– Она была права, – сказал Джим.

– Но мы так и не помирились, – прошептала Энни. – У него было такое расстроенное лицо, а я ушла в свою комнату. Потом мама попросила его помочь ей собрать вещи в дорогу. Когда они уезжали, я была в ванной. Я могла бы выйти и поцеловать его на прощанье, но я этого не сделала. Мама заглянула в ванную, послала мне воздушный поцелуй и пожелала мне хорошенько повеселиться. И все.

Оливия взглянула на Джима, потом снова на Энни.

– И ты все это время грызешь себя.

– Да. – Энни взяла носовой платок, протянутый ей Джимом, и стала вытирать слезы. – Да, конечно.

– Тогда, Энни Олдрич, ты просто дурочка. Я уверена, что отец тебя простил. Он наверняка забыл обо всем этом еще до того, как они сели в вертолет. – Оливия немного помолчала. – Он ведь знал, что ты его любишь?

– Думаю, что да.

– Перестань, ты это отлично знаешь!

– Оливия права, – вставил Джим. – Твоему отцу совсем не понравилось бы, если бы он узнал, что ты изводишь себя из-за пустяковой ссоры, которые частенько случаются между родителями и детьми.

– Я знаю.

– Ты так говоришь, – с мягким упреком проговорила Оливия, – но твои глаза говорят совсем другое.

Энни сидела, глотая слезы.

– Наверное, это просто потому, что мне очень плохо.

– Нам всем плохо, – сказал Джим. – Я думаю, нам будет плохо еще довольно долго.

– Но по крайней мере, – сказала Оливия, – мы можем искать поддержку друг в друге.

– Какая поддержка? – жалобно спросила Энни. – Ты едешь в Париж, Джим в Гарвард. Я буду от вас за тысячу миль.

– Расстояние – это ерунда, – твердо проговорила Оливия. Она встала, налила себе и Джиму коньяку. – Мы можем писать письма, звонить и навещать друг друга. Мы все не ограничены в средствах – можно в любой момент взять и сесть на самолет.

– И все-таки это не то же самое, что жить в одном городе, – задумчиво произнес Джим. – Я знаю, что мне будет чудовищно не хватать вас обеих.

– Странно, – проговорила Оливия, садясь рядом с ним на кровать с рюмкой в руке. – Мы дружили в школе, но только сейчас я почувствовала, как крепко мы связаны друг с другом.

– Это неудивительно, – сказал Джим, – если принять во внимание обстоятельства.

– Ты имеешь в виду несчастье? – спросила Энни. Оливия помотала головой:

– Я думаю, мы просто осознали, что никто в целом свете не сможет лучше нас самих понять, через что нам пришлось пройти. Эта катастрофа изменила наши жизни, и мы тоже изменились.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – согласился Джим. – Когда мы сегодня стояли на Дьюксфилд-Фелл, я ощутил… Я говорю правду, я действительно почувствовал, что каждая из вас думает. Я не имею в виду, что я читал ваши мысли, просто… – Он пожал плечами, не в силах найти нужные слова.

– Мне кажется, я тоже понимаю, – робко проговорила Энни. – Хотя было бы неправдой сказать, что я чувствовала это там, наверху. Я была слишком поглощена своим горем и на вас почти не обращала внимания.

– Мы все были поглощены своим горем, – сказала Оливия. – Именно поэтому мне и захотелось на время остаться одной. – Она немного помолчала. – Но я все равно знала, что вы близко, и мне от этого было легче.

Некоторое время все молчали.

– Как вы думаете, мы действительно будем часто писать друг другу? – наконец заговорил Джим. – Я имею в виду, ведь у нас у всех будет новая жизнь… Я не говорю, что мы не захотим писать или видеть друг друга, просто…

– Просто ты реалист, – подсказала Энни.

– Не важно, будем ли мы писать друг другу письма, – сказала Оливия. – Важно, чтобы сохранялась какая-то связь. Например, я охотнее берусь за телефонную трубку, чем за ручку, или я могу посылать телеграммы.

– Хорошая мысль, – поддержал ее Джим.

– И Ливви права насчет того, что у нас есть возможность ездить друг к другу в гости, – добавила Энни.

Оливия отпила еще глоток, поставила рюмку.

– И все-таки это не главное, – с расстановкой, задумчиво проговорила она.

– А что же главное? – спросила Энни.

– Когда-нибудь, просто по закону вероятности, с каждым из нас может снова случиться беда, и нам будет нужна помощь. – Оливия встала. Если в ее крови еще играла смесь вина с коньяком, то голова работала на удивление ясно. – Я считаю, что мы должны принести клятву. Мы всегда придем на помощь друг другу, где бы мы ни были, что бы с нами ни стало.

Энни глубоко вздохнула.

– Да, – проговорила она. – Мне бы этого очень хотелось.

– Джим? – Оливия вопросительно взглянула на него.

– Конечно. – Он тепло улыбнулся в ответ. – Ты хочешь, чтобы мы поклялись поддерживать связь и делать друг для друга все, что в наших силах?

– Нет. – Оливия покачала головой. – Не просто «делать все, что в наших силах». Люди часто произносят эту фразу просто из вежливости, не вкладывая в нее никакого смысла. Я говорю о настоящей нерушимой клятве. Если кто-нибудь из нас окажется в беде, остальные бросят все и придут на помощь.

Энни тоже встала.

– Как семья?

– Именно как семья. – Джим поднялся на ноги. – Как поступили бы наши родители, если бы мы в них нуждались.

– In loco parentis, – улыбнулась Энни. – Моему отцу это понравилось бы.

– Им всем понравилось бы, – тихо проговорила Оливия. Она ощущала тепло, которое не имело никакого отношения к действию алкоголя, она чувствовала, как в ней пробуждаются новые силы и надежды.

– Надо выпить за наш союз, – сказал Джим. Они разыскали рюмки, встали рядом и подняли их.

– За то, чтобы мы всегда были рядом друг с другом в нужную минуту, – произнес Джим.

– Что бы ни случилось, – добавила Энни.

– Наперекор судьбе, – сказала Оливия и осушила рюмку.

В течение следующих десяти лет, пока они взрослели, работали, жили собственной жизнью, друзья обменивались письмами, телефонными звонками и встречались лишь изредка. Например, они воссоединились в 1981 году в Лондоне, когда Энни выходила замуж за банкира по имени Эдвард Томас, а на следующий год Энни и Джим поехали в Нью-Йорк, где жила Оливия, чтобы отпраздновать ее помолвку. Спустя пять месяцев им пришлось выразить ей сочувствие по поводу расторжения помолвки. Правда, оказалось, что ни в каком сочувствии она не нуждается, а, напротив, рассматривает происшедшее как счастливое избавление. В 1985-м – к тому времени и Оливия, и Джим уже побывали на крестинах троих детей Энни – они собрались вместе в Бостоне по случаю женитьбы Джима на Кэролайн Бомон, восходящей звезде в мире рекламы. А 4 июля 1986-го они снова совершили восхождение на Дьюксфилд-Фелл. Это была десятая годовщина смерти их родителей.

Ни одно из этих воссоединений – даже последнее – не подпадало под категорию «спешить на помощь». В течение этих десяти лет они были достаточно счастливы, чтобы не нуждаться в помощи. Первый сигнал бедствия пришел от Энни.