Ключ

1 Хилла, мухафаза[1] Бабиль, Центральный Ирак

Бедуин, воин пустыни, бросил взгляд через покрытое тонким слоем пыли окно. Лицо его полностью скрывала куфия[2], глаза были защищены большими темными очками. Снаружи все казалось ему блеклым, цвета кости: дома, гравий на улице, даже одежда и лица людей.

Он присмотрелся к мужчине, который шаркающей походкой спешил по другой стороне улицы, закутав лицо в куфию от вездесущей пыли. В этой части города прохожих было немного, да и кто станет разгуливать, когда раскаленное солнце поднялось на побелевшем небе к зениту, а температура, наверное, поднялась выше пятидесяти градусов? Но и в таких условиях им нужно действовать быстро.

Где-то за спиной, в глубине дома, раздался глухой удар, а затем придушенный вскрик. Воин вгляделся в прохожего: не услышал ли тот чего? — но человек продолжал свой путь, стараясь держаться узенькой полоски тени, которая падала от стены, испещренной оспинами пуль и осколков гранат. Воин не спускал с него глаз, пока прохожий не растворился в знойном мареве, потом снова обвел взглядом комнату.

Маленькая контора, которая занимала часть гаража на окраине города, пропахла бензином, потом и дешевым табаком. На стене висела фотография в рамке, и казалось, что снятый на ней человек гордо взирает на груды засаленных бумаг и автомобильных деталей, наваленных здесь повсюду. В маленькой комнатке всего-то и помещалось, что стол да два стула, зато громоздкий кондиционер поддерживал в ней сносную температуру. Вернее, мог поддерживать, когда работал. Сейчас он не работал, и в конторе было жарко, как в печи.

Много месяцев подряд город страдал от перебоев с электроэнергией — за освобождение приходилось расплачиваться, и не только этим. Люди уже стали вспоминать правление Саддама как добрые, старые дни: «Да, время от времени кто-нибудь исчезал бесследно, но, по крайней мере, свет давали исправно». Воина поражало, как быстро они все забыли. Вот он все помнил! Он был вне закона — что при Саддаме, что при нынешнем оккупационном режиме.[3] Верность он хранил не какому-либо правительству, а только своей стране.

Долетевший до слуха новый стон вернул воина к действительности. Он стал быстро опустошать ящики стола, открывать шкафчики, надеясь побыстрее отыскать камень, за которым они пришли, и скрыться в пустыне раньше, чем по улице проедет очередной патруль. Но тот, кто спрятал камень, несомненно, знал о его ценности. Нигде не было никаких следов.

Воин снял со стены фотографию. Сытое лицо так расплылось, что отдельных черт невозможно было различить, выделялись только густые черные усики «а-ля Саддам». Из-под белой дишдаши[4] выпирало изрядное брюшко, а руки обнимали двух застенчиво улыбавшихся девушек, которые, к несчастью, внешностью пошли в отца. Все трое опирались на белый полноприводный внедорожник, теперь стоявший во дворике перед гаражом. Воин внимательно присмотрелся к машине, услышал, как пощелкивает остывающий мотор, над которым еще колыхалось облачко раскаленного воздуха, разглядел на вороненом лобовом стекле, чуть пониже центра, маленький кружок. Усмехнулся и пошел к машине, по-прежнему держа в руках фотографию.

Почти всю тыльную часть дома занимала мастерская. Здесь было темнее, чем в конторе, но тоже нестерпимо жарко. С потолка свисали гирлянды бесполезных неоновых ламп, а в углу недвижимо стоял вентилятор. Яркие полоски солнечного света, падавшего сквозь узкие оконца в верхней части задней стены, высвечивали блок цилиндров, который непонятно как держался на тоненьких позвякивающих цепочках. Под этим блоком дергался задыхающийся человек — тот самый, что был снят на фото. Мотком колючей проволоки он был надежно прикручен к верстаку. Тело его было обнажено до пояса, огромный волосатый живот вздымался и опадал в такт натужному дыханию. Из разбитого носа текла кровь, один глаз совсем заплыл. Алые ручейки струились из ран — там, где проволока впилась в скользкую от пота кожу.

Над толстяком склонился человек в пропыленной армейской форме цвета хаки; лицо его, как и у воина пустыни, закрывали куфия и темные очки.

— Так где он? — прозвучал вопрос, и человек в хаки медленно поднял окровавленную монтировку.

Толстяк ничего не ответил, лишь покачал головой, а его дыхание участилось в ожидании нового приступа боли. Из носа на усы потекли кровавые сопли, единственный здоровый глаз зажмурился. Монтировка поднялась еще выше.

Тогда в мастерскую шагнул бедуин.

Лицо толстяка по-прежнему было напряжено в ожидании удара. Когда же удара не последовало, он открыл здоровый глаз и обнаружил склонившуюся над ним вторую фигуру.

— Дочки твои? — Вошедший показал на фотографию. — Красивые. Может, они скажут нам, где их баба[5] прячет кое-что?

Голос царапал, звучал противно, словно водили наждаком по камню.

Толстяк узнал этот голос, и глаза его остекленели от страха, а воин пустыни не спеша размотал свою куфию, снял темные очки и шагнул в полосу света, отчего зрачки глаз — таких светлых, что они казались почти серыми, — сузились, превратившись в крошечные черные точки. Толстяк не мог не узнать этот неповторимый цвет глаз. Он перевел взгляд на шрам с рваными краями, который вился вокруг шеи воина.

— Знаешь меня?

Толстяк молча кивнул.

— Скажи громко.

— Ты Ашаба. Ты… Призрак.

— Значит, ты знаешь, за чем я пришел?

Снова кивок.

— Ну так скажи мне, где он. Или тебе больше хочется, чтобы я уронил этот блок тебе на голову, а потом притащил сюда твоих дочерей и снял новое семейное фото?

При упоминании дочерей лицо толстяка ожесточилось.

— Если ты меня убьешь, — проговорил он, — то не найдешь ничего: ни того, что ищешь, ни моих дочерей. А я скорее умру, чем накличу опасность на их головы.

Призрак отложил фото на верстак и вытащил из кармана маленький спутниковый навигатор, снятый с лобового стекла внедорожника. Нажал кнопку и показал своей жертве экран, на котором появился список недавних поездок. Третьим по счету в списке было арабское слово, обозначающее дом. Призрак легонько постучал по списку ногтем, и на экране возникла карта улицы в отдаленном жилом районе города.

Выражение решимости тут же сползло с лица толстяка. Он тяжело вздохнул и ровным — насколько ему это удавалось — голосом поведал то, что хотел услышать Призрак.

Тяжелый полноприводный автомобиль, покачиваясь на ухабах, катил по бездорожью вдоль оросительного канала, какие во множестве пересекали равнину к востоку от Хиллы. В здешнем ландшафте удивительно переплелись участки совершенно голой пустыни и маленькие оазисы, густо покрытые настоящей тропической зеленью. Это был «Плодородный полумесяц», часть древней Месопотамии[6] — края, лежащего между двух рек. Прямо впереди заросли сочной травы и рощи финиковых пальм окаймляли берега одной из этих рек, Тигра, а Евфрат протекал позади. Давным-давно поселившиеся в этих границах люди создали письменность, овладели началами алгебры, изобрели колесо. Многие полагают, будто именно здесь находился Эдемский сад, хотя никто его до сих пор так и не нашел. Здесь родился Авраам — отец трех великих религий: ислама, иудаизма и христианства. Призрак тоже появился на свет здесь, вскормленный землей, которой он, как преданный сын, ныне служил.

Машина проскочила мимо пальмовой рощи и снова заколыхалась на белой как мел почве пустыни, высушенной беспощадным солнцем до твердости цемента. Толстяк стонал: каждый толчок острой болью отзывался в его избитом теле. Призрак никак не реагировал на эти стоны — его внимание было целиком поглощено россыпью валунов, которые начали вырисовываться в знойном мареве. Отсюда трудно было понять, что это такое, и более или менее точно определить расстояние. Невероятная жара пустыни искажает представления о времени и пространстве. Призрак смотрел на бледную линию горизонта, и ему казалось, что он видит картину из библейских времен: та же холмистая равнина, те же выцветшие небеса, на которых неясным пятном расплывается луна.

По мере приближения «мираж» обретал устойчивые очертания. Он оказался куда больше, чем поначалу виделось Призраку: квадратное строение в два этажа, явное творение рук человеческих, — возможно, заброшенный караван-сарай, обслуживавший некогда бесчисленные верблюжьи караваны, которые ходили по этим древним краям. Кирпичи из глины, добротно обожженные все тем же солнцем добрую тысячу лет назад, понемногу рассыпались, снова превращаясь в пыль.

«Ибо прах ты и в прах возвратишься»[7], — подумалось Призраку, когда он всматривался в эту картину.

Подъехали еще ближе, и теперь стали заметны щербины от пуль и осколков, которые покрывали все стены. Эти следы были свежими — свидетельство восстания против оккупантов, а может быть, стены послужили мишенью английским или американским солдатам. Призрак почувствовал, как сжались от бешенства челюсти. Интересно, что бы сказали захватчики, если бы вооруженные иракцы открыли пальбу, откалывая камни от Стоунхенджа или горы Рашмор?[8]

— Здесь. Останови здесь. — Толстяк показал пальцем на сложенные в небольшую пирамиду валуны, находившиеся в двухстах или трехстах метрах от развалин главного строения.

Водитель подъехал к пирамиде и затормозил. Призрак прощупал взглядом горизонт, посмотрел, как дрожит воздух над перегретой за день землей, как тихо колышутся огромные листья пальм, а вдали заметил тучу пыли — вероятно, шли войска. Они, однако, были слишком далеко, так что можно не обращать на них внимания. Он открыл дверь машины, собравшись выйти в пышущее жаром пекло, и повернулся к своему пленнику.

— Веди, — приказал он шепотом.

Толстяк поковылял по спекшейся корке пустыни, а Призрак с водителем шли за ним след в след, чтобы не наступить на мины, — пленник мог навести на них умышленно. Не дойдя метров трех до пирамиды, проводник остановился и указал на землю. Призрак взглядом проследил направление и увидел еле заметное углубление.

— Мины-ловушки?

Толстяк взглянул на него так, словно Призрак оскорбил его в самых святых чувствах.

— А как же иначе? — ответил он и протянул руку за ключами от своей машины. Потом направил брелок от ключей на землю. Где-то под их ногами послышалось приглушенное попискивание — это отключилось взрывное устройство. Тогда толстяк опустился на землю и стал разгребать пыль, под которой вскоре обнаружился люк. Он был заперт на висячий замок, упрятанный в пластиковый кулек. Толстяк выбрал из связки маленький ключик, повернул его в замочной скважине и рывком открыл квадратный проем.

В подземелье хлынули лучи солнца. Толстяк ступил на приставную лесенку, круто уходящую во тьму. Призрак, направив на пленника ствол пистолета, не сводил с него глаз в течение всего времени, пока тот спускался. Наконец толстяк поднял голову, от яркого света прищурив здоровый глаз.

— Я сейчас достану факел, — предупредил он и потянулся рукой куда-то в темноту.

Призрак ничего не ответил, только покрепче уперся пальцем в спусковой крючок пистолета — на случай, если в руках пленника появится не факел, а что-нибудь другое. В темноте вспыхнул конус света, стало видно опухшее лицо владельца автомастерской.

Следующим в подземелье спустился водитель, тогда как Призрак в последний раз прощупал взглядом горизонт. Туча пыли отдалилась от них, направляясь на север, в сторону Багдада. Других признаков жизни нигде видно не было. Удостоверившись, что никого постороннего поблизости нет, Призрак скользнул в темноту подземелья.

Они были в центре довольно большой пещеры, вырубленной в скале руками древних жителей. Вдоль всех стен шли полки, как на военных складах, и каждая была укрыта от пыли толстым полиэтиленом. Призрак протянул руку, откинул полиэтилен. Полка ломилась от аккуратно сложенных автоматов, преимущественно АК-47, — все с исцарапанными ложами, побывавшие в боях. Ниже стояли рядами жестянки из-под мясных консервов с маркировкой на китайском, русском и арабском языках. В каждой были патроны калибра 7,62 мм.

Призрак прошелся вдоль всех полок, снимая с них полиэтилен и обнаруживая все новые и новые залежи оружия, артиллерийские снаряды, похожие на кирпичи пачки купюр в долларах, пакеты с высушенными листьями и белым порошком. Наконец в самой дальней части пещеры, на отдельной полке, он нашел то, ради чего пришел сюда.

Без труда развязал мешочек, ощутив внутри тяжелый предмет, и стал благоговейно распаковывать его, будто снимал бинты с обожженной кожи. В мешочке хранилась плоская табличка из аспидного сланца. Он поднес ее ближе к свету, разглядел на поверхности еле заметные значки. Провел пальцем по контуру: перевернутая буква «Т».

Водитель бросил взгляд на Призрака, при этом по-прежнему держа пленника под прицелом. Но глазами он тянулся к священной реликвии.

— Что в ней говорится?

Призрак снова спрятал камень в мешочек, взял его в руки, слегка покачивая, словно новорожденного.

— Она написана на давно забытом языке богов, — ответил он. — Не нам ее читать, мы лишь должны сохранить табличку в целости и сохранности. — Он подошел к толстяку и гневно посмотрел неестественно ярко горящими в полутьме глазами в лицо, покрытое синяками и ссадинами. — Это принадлежит нашей стране. Нельзя швырять его на полку вместе со всем этим. Где ты взял табличку?

— Выменял у одного пастуха на парочку автоматов и патроны.

— Скажи мне, как его зовут, и где я могу его найти.

— Это был бедуин. Я не знаю, как его зовут. Ездил по делам в Рамади[9], а он притащил это туда на продажу еще с какой-то старой рухлядью. Сказал, что в пустыне нашел. Может, и так, а может, украл. Как бы то ни было, я заплатил ему, не поскупился. — Толстяк глянул на Призрака здоровым глазом. — А теперь вы у меня просто отбираете это.

Призрак обдумал полученную информацию. Отсюда до Рамади нужно ехать на север не меньше, чем полдня. В период чужеземного вторжения и оккупации там возник один из главных центров сопротивления, бомбами и снарядами его разрушили чуть ли не до основания. Город и сейчас словно после чумы. Там же находился один из дворцов Саддама, ныне дочиста разграбленный. Реликвия вполне могла оказаться в тех местах. Покойный президент, будучи известным грабителем, разворовал немало сокровищ своей собственной страны.

— Давно ты купил табличку?

— Дней десять назад, во время большого базара, который бывает там раз в месяц.

Сейчас этот бедуин мог оказаться где угодно, кочуя со своими овцами по всей пустыне, занимающей сотни квадратных километров. Призрак поднес сверток к лицу пленника.

— Если тебе попадется еще что-нибудь похожее, бери обязательно и дай знать мне. Так ты завоюешь мою дружбу, понятно? Ты же знаешь: я, как друг, могу быть очень полезен, а вот быть моим врагом тебе вряд ли захочется.

Пленник молча кивнул.

Призрак еще раз вгляделся в его лицо, потом снова надел темные очки.

— А куда девать все остальное? — поинтересовался водитель.

— Пусть себе лежит. Зачем лишать человека источника существования? — Он повернулся к лесенке и полез наверх, к свету.

— Погоди! — Толстяк смотрел на него смущенно, сам удивляясь своему внезапному благородному порыву. — Тот пастух-бедуин носит красную бейсболку с футбольной эмблемой. Я хотел было купить и ее, но он страшно обиделся. Сказал, что ценит эту вещь больше всего на свете.

— Какой команды эмблема?

— «Манчестер Юнайтед», красных дьяволов.[10]

2 Рим. Ватикан[11]

Государственный секретарь кардинал Клементи[12] сделал глубокую затяжку, стараясь успокоить табачным дымом издерганные нервы. Он смотрел из окна на снующих по всей площади Святого Петра туристов, как смотрел бы на свое творение пресыщенный и разочарованный божок. Сразу несколько групп туристов стояли прямо под его окном, переводя взгляды со своих путеводителей на это окно. Кардинал не сомневался, что видеть его любопытные не могут, так как плотный черный саккос[13] позволял ему оставаться совершенно незаметным в тени. Впрочем, зеваки на него и не смотрели. Еще раз глубоко затянувшись сигаретой, кардинал увидел, что они поняли свою ошибку и дружно перевели взгляды на закрытые окна папских апартаментов, расположенных слева от кабинета Клементи. Вообще-то, курить в здании категорически запрещалось, но Клементи, занимая пост государственного секретаря, позволял себе выходить за эти строгие рамки, когда оставался один в своем кабинете. Как правило, он ограничивался двумя сигаретами в день, однако сегодня это была уже пятая, а еще не наступил даже обеденный перерыв.

В последний раз вдохнув насыщенный никотином воздух, он раздавил сигарету в стоявшей на подоконнике мраморной пепельнице и вернулся к дурным вестям, зловещие свидетельства которых находились на его рабочем столе. Утренние газеты были разложены, как он и любил, сообразно месту стран на географической карте: широкополосные американские — слева, русские и австралийские — справа, а европейские — посередине. Обычно заголовки на первых страницах были совершенно разными: они отражали национальную одержимость той или иной своей знаменитостью или же политическим скандалом.

Но сегодня — как и в течение почти всей прошлой и нынешней недель — заголовки были на одну тему и сопровождались похожими фотографиями: на них была изображена мрачная, напоминающая кинжал горная крепость под названием Цитадель, что высится в самом центре древнего турецкого города Руна.[14]

Для современной Церкви Рун был своего рода диковиной — служивший некогда средоточием немалой власти, он позднее стал, наряду с Лурдом и Сантьяго-де-Компостела[15], одним из самых известных и древних святилищ католической церкви. Вырубленная человеческими руками в отвесной скале, рунская Цитадель была древнейшим на земле непрерывно населенным сооружением, первоначальным центром христианства. В ее стенах, хранящих бесчисленные тайны, была написана самая первая Библия, а многие свято верили, что и сейчас там хранятся величайшие секреты первых христиан. Атмосфера таинственности, окутывающая Цитадель, во многом объяснялась тем, что обитатели этой крепости упорно хранили обет молчания. Никому, кроме монахов и священников, не дозволялось войти в монастырь на священной горе, да и те, войдя однажды, больше не имели права сделать хотя бы шаг за ее пределы. Все заботы о сохранении горы, наполовину изъеденной рукотворными пещерами, ложились исключительно на плечи ее обитателей, отчего за многие века Цитадель обветшала, частично разрушилась и дала городу его нынешнее имя.[16] Но, несмотря на кажущуюся ветхость, крепость вовсе не превратилась в руины. Она оставалась единственной в истории крепостью, ни разу не взятой врагами и нерушимо хранившей с седой старины свои сокровища и тайны.

И вдруг чуть больше недели назад на вершину горы взобрался некий монах. Телекамеры ловили каждое его движение, а он тем временем раскинул руки, образовав греческую букву «тау» — символ священного Таинства, главной тайны, хранимой в Цитадели[17], а потом бросился с вершины головой вниз.

Страшная смерть монаха подняла глобальную волну антицерковных настроений. Цитадель подверглась даже прямому нападению. Темную турецкую ночь разорвала серия взрывов, которые открыли туннель, ведущий к основанию крепости. И вот, впервые за всю историю, из глубин горы вышли люди — десять монахов и три мирянина, все с ранениями разной степени тяжести, — и с тех пор газеты почти ни о чем другом не писали.

Клементи взял в руки утренний выпуск «Репубблика», одной из самых популярных газет Италии, прочитал заголовок на первой полосе:

Этот же вопрос фигурировал и во всех других газетах, которые использовали сведения о недавних взрывах ради того, чтобы раскопать все древние легенды, окружающие Цитадель, и проникнуть в ее самую постыдную тайну. В четвертом веке руководство Церкви потому, собственно, и перебралось в Рим, чтобы освободиться от тяжкого груза тайн раннего христианства. И с тех пор рунская Цитадель сама управляла своими делами и поддерживала порядок в собственном доме — но до сегодняшнего дня.

Клементи взял другую газету, английский таблоид, где под рисунком сияющей чаши, парящей над Цитаделью, шел огромный заголовок:

Остальные газеты занялись более зловещей и мрачной стороной всего случившегося. Из недр горы вышли тринадцать человек. Только пять из них выжили, остальные же скончались от полученных ранений. Газеты помещали уйму фотографий — резко контрастных снимков, сделанных через головы медиков «скорой помощи», пока те укладывали монахов в подъехавшие к месту происшествия машины. На снимках ярко выделялись зеленый цвет сутан и красный цвет крови, струившейся из ритуальных ран, рассекавших тела монахов во всех направлениях.

Все это, вместе взятое, было настоящей пропагандистской катастрофой. Из-за нее католицизм стал представляться каким-то отсталым, чуть ли не тайным средневековым культом. Это было бы ужасно и в лучшие времена, однако сейчас, в дни бедствий, когда кардиналу Клементи приходилось решать множество проблем, гора должна была как никогда надежно хранить свои тайны.

Он тяжело опустился в кресло у стола, ощущая весь груз ответственности, лежавший только на его плечах. Государственный секретарь был фактически премьер-министром города-государства Ватикан и обладал почти неограниченными полномочиями при проведении как внутренней, так и внешней политики в интересах католической церкви. В обычных условиях с ситуацией в Руне должен был бы справиться исполнительный совет Цитадели. Как и Ватикан, Цитадель была самостоятельным государством в государстве, имела собственные права и полномочия, пользовалась авторитетом. Но с момента взрывов кардинал Клементи не получал с горы никаких известий — вообще никаких, — и это глухое молчание тревожило его гораздо сильнее, чем шумиха, поднятая в мировой прессе. Оно могло значить лишь одно: разразившийся в Руне кризис требует серьезного вмешательства государственного секретаря.

Кардинал потянулся через ворох газет к клавиатуре компьютера и нажал несколько клавиш. Его почтовый ящик уже ломился от ежедневной текучки, но Клементи проигнорировал накопившиеся письма и щелкнул по своей секретной папке с надписью «РУН». В диалоговом окне тут же появился запрос на пароль, и кардинал старательно набрал его, зная, что в случае ошибки компьютер зависнет и обслуживающему его мастеру понадобится весь день (если не больше), чтобы вернуть машину в нормальное рабочее состояние. Иконка песочных часов возникла на то время, что потребовалось сложной программе, чтобы провести расшифровку пароля, после чего открылся другой почтовый ящик. Там было пусто — по-прежнему ни единого слова. Не заполняя строчку о предмете письма, Клементи вписал содержание сообщения: «Что у вас?» Щелкнул «Отправить» — и вопрос исчез с экрана монитора. После этого глава администрации Ватикана собрал газеты в аккуратную стопку и просмотрел несколько писем, требовавших его подписи. Все это время он ожидал ответа на свое послание.

С момента взрыва в Цитадели Клементи направил туда агентов Церкви с приказом внимательно следить за развитием ситуации. До этого используя все выгоды положения Цитадели с тем, чтобы не афишировать ее связи с Римом, он надеялся, что тамошний исполнительный совет быстро придет в себя и возьмется за наведение порядка. Четкое мышление политика подсказывало Клементи, каким оружием можно уничтожить назревающую угрозу. Но он и представить себе не мог, что нажимать на спусковой крючок придется ему самому.

Снаружи до него долетал гомон покидающих площадь туристов. Они восхищались величием и чудесами католической церкви, не подозревая, какие страсти ее раздирают. Звонок, напоминающий звон ножа о бокал, известил его о том, что пришло ответное сообщение: «Пока ничего нового. Ходят слухи, что девятый монах при смерти. Как прикажете поступить с остальными?»

Рука кардинала зависла над клавиатурой, готовая отстучать ответ. Возможно, все решится само собой. Если умрет еще один монах, в живых останется всего четверо — правда, трое из них миряне, не связанные с матерью-Церковью обетами молчания и послушания. Самая большая угроза исходит как раз от них.

На уголке стола, за стопкой газет, кардинал отыскал глазами их фотографии: две женщины и мужчина. В обычных условиях Цитадель сама разобралась бы с ними — быстро и решительно, учитывая ту угрозу, которую представляли они для давней тайны, ревностно хранимой горным монастырем. Клементи, однако, был римским клириком, больше политиком, чем священником. Иными словами, он был весьма далек от соблазнов, рождаемых непосредственным участием в реальных событиях. В отличие от рунского прелата, он не привык подписывать смертные приговоры.

Пытаясь отсрочить момент принятия решения, он встал из-за стола и возвратился к окну.

За минувшую неделю гора начала подавать признаки жизни: за некоторыми высокими окнами мелькали свечи, из труб нет-нет вился дымок. Рано или поздно им придется нарушить свое молчание, восстановить связь с миром и навести порядок в собственных делах. А до тех пор он, Клементи, должен хранить терпение, не пачкать рук и сосредоточиться на будущем католицизма, на тех реальных опасностях, которые грозят Церкви, — опасностях, не имеющих ничего общего ни с городом Рун, ни с тайнами далекого прошлого.

Он потянулся к лежавшей на подоконнике пачке сигарет, намереваясь выкурить шестую за сегодня — в честь принятого решения, — когда в коридоре послышались шаги. Кто-то спешил сюда — так спешил, что дело не могло оказаться обыденным. Раздался резкий стук в дверь, и на пороге возник остроносый епископ Шнайдер.

— Что случилось? — В голосе Клементи прозвучало гораздо больше раздражения, чем ему хотелось бы.

Шнайдер, его личный секретарь, принадлежал к тем епископам, кто поднялся из низов и стремился любой ценой сделать карьеру. Подобно ящерице, которая гнездится у самого жерла вулкана, он постоянно находился в опасной близости от раскаленного добела пламени власти, и все же оно ни разу не опалило его. Деловые качества епископа были выше всяких похвал, однако Клементи было трудно испытывать симпатию к этому человеку. Сегодня, впрочем, весь внешний лоск слетел со Шнайдера без следа.

— Они здесь, — только и сказал он.

— Кто?

В ответе не было необходимости. Все, что интересовало кардинала, без труда читалось на лице Шнайдера.

Клементи схватил пачку сигарет и сунул в карман. Он ясно понял, что за ближайшие часы выкурит, вероятно, всю пачку до конца.

3 Город Рун на юге Турции

С низко нависшего серого неба хлестали неровные струи дождя, закручиваясь водоворотами у самой земли, где они встречались с поднимающимися струями нагретого за день, но уже остывающего сейчас воздуха. Дождевые тучи образовались высоко над вершинами гор Тавра[18] и вбирали в себя влагу из воздуха, пока плыли на восток, над ледниками, к предгорьям, где в окружении иззубренных скал лежал город Рун. Острый пик Цитадели, высившийся в центре города, вонзался в самое брюхо туч, разбрызгивая дождь, который растекался по склонам, низвергался каскадами к подножию, заполнял высохший ров крепости.

В старой части города туристы с трудом карабкались по узеньким тропкам вверх, к Цитадели, оскальзываясь на мокрых камнях, шурша купленными на память красными плащами-пончо — они были изготовлены из полиэтилена и покроем походили на монашеские сутаны. Были здесь обычные туристы, которые уже поставили галочки напротив названия «Цитадель» в своих списках мировых достопримечательностей, но были и те, кого привела сюда старинная традиция, — паломники, принесшие к этим стенам свои молитвы и скромные дары в обмен на очищение души и умиротворение мыслей. На прошлой неделе приток туристов значительно возрос по сравнению с обычным. Людей привлекли недавние события в Цитадели и последовавший за ними целый ряд необычных природных явлений: земля содрогалась в тех странах, где никогда не бывало землетрясений, приливные волны обрушивались на берега, не имевшие никаких защитных сооружений, погода в разных краях менялась вопреки всем прогнозам метеорологов и вопреки времени года — вот как этот сильный ледяной дождь, который пошел в конце теплой турецкой весны.

Люди карабкались и карабкались по скользким камням, поднимаясь к самым тучам, но там их взгляд встречал не внушающие благоговейный трепет бастионы Цитадели, а всего лишь неясные силуэты других растерянных туристов, которые, разинув рты, всматривались сквозь туман туда, где должна была возвышаться гора.

Блуждая в пелене тумана, они пробирались мимо усыпанного увянувшими цветами места, где разбился монах, и замирали у низкой стены с широкой насыпью за ней — здесь начинались укрепления Цитадели, здесь завершался путь паломников.

За оградой колыхалась под ветром и дождем высокая трава — там, где когда-то текла вода, — а еще дальше неясно виднелась чуть выступающая из тумана, подобная черному как ночь бастиону нижняя часть горы. Ее громада вселяла страх и вызывала ассоциации с огромным кораблем у туманного берега, нависающего над утлой лодчонкой. Большинство туристов, спотыкаясь в светящемся изнутри тумане, поспешило прочь отсюда, чтобы укрыться от дождя и сырости в сувенирных лавках и выстроившихся вдоль дальнего края набережной кафе. Но самые терпеливые остались стоять у низкой стены, вознося принесенные с собой из дальних краев молитвы. Они молились за католическую церковь, за эту покрытую тьмой гору и за обитавших в ее недрах от начала времен молчальников.

А внутри Цитадели царила полная тишина.

Никто не ходил по туннелям, не вел никаких работ. Не было никого ни в кухне, ни в саду, который цвел в кратере, в самом сердце горы. Горки камней и штабеля деревянных подпорок были брошены там, где еще недавно кипела работа по ремонту туннелей, — нигде ни следа тех, кто этим всем занимался. Массивные герметичные двери огромной библиотеки оставались на запоре: взрыв прервал электроснабжение и остановил машины, обеспечивающие кондиционирование воздуха и работу охранных систем. Ходили слухи, что скоро библиотека опять заработает, но никто не знал, когда именно.

В других местах появились признаки того, что горный монастырь постепенно возвращается к нормальной жизни. В большинстве помещений снова подключили электричество, во всех дормиториях[19] возобновились поочередные бдения для молитв и изучения священных текстов. И что самое важное — была назначена заупокойная месса, дабы предать наконец земле тела прелата и аббата, гибель которых ввергла монастырь в хаос безначалия, чего прежде никогда не случалось. Все обитатели горы направляли теперь свои стопы на мессу, дабы в благочестивом молчании принести дань уважения почившим.

Почти все обитатели.

В недрах горы, на верхнем этаже монастыря, вход на который был строго воспрещен всем, кроме немногочисленных Посвященных, которые носили зеленые сутаны хранителей Великой Тайны, поднимались по запретной лестнице четыре монаха.

Они тоже шли молча, медленно одолевая ступени погруженной во тьму лестницы, и на каждого тяжким грузом давило сознание того, что он вторгается в область недозволенного. Древний закон, которому все они повиновались, ясно гласил: всякий вошедший сюда без позволения должен быть предан смерти — как предостережение тем, кто стремится незваным проникнуть в великую тайну Цитадели. Однако времена настали необычные, да и монахи эти не были рядовыми.

Первым шел брат Аксель, с колючей щетиной рыжих волос и такой же колючей бородой — в тон своей красной сутане, какие носили здесь стражи. Ему на пятки наступал одетый в черную сутану отец Малахия, главный библиотекарь. Его согбенная фигура и очки с толстыми стеклами говорили о многих десятилетиях, проведенных над книгами в обширных гротах библиотеки. Вслед за ним поднимался отец Томас, внедривший в деятельность библиотеки множество технических усовершенствований. На нем был черный стихарь священника. Замыкал шествие Афанасиус, одетый в простую коричневую сутану хозяйственного служителя. Лысая голова и бритое лицо выделяли его среди братьев Цитадели с их однотипными бородами. Каждый из этой четверки был старшим в своем разряде братства, кроме Афанасиуса, который обычно исполнял обязанности старшего в отсутствие аббата. Они совместно руководили монастырем с той минуты, когда взрыв вырвал из их рядов элиту Цитадели. Совместно же они пришли и к решению раскрыть ту великую тайну, хранителями которой отныне стали.

Они дошли до верхней площадки и остановились в сводчатом гроте; факелы выхватывали из тьмы грубо отесанные стены и несколько узких туннелей, которые вели из грота в разных направлениях.

— Куда теперь? — громом раздался в тесном помещении голос брата Акселя. Большую часть пути он вел остальных за собой, взбираясь по ступеням так, словно это было его правом по рождению, но вот теперь неуверенность овладела им, как и его спутниками.

Увидеть своими глазами то, что хранилось в часовне Таинства, — вершина жизни для любого монаха. Такое могло произойти лишь в том случае, если он был избран, чтобы войти в число Посвященных — верхушки братства. Но эти четверо пришли сюда сейчас без всякого приглашения, и каждому из них одновременно кружило голову и леденило страхом сердце глубоко въевшееся сознание невозможности проникнуть в запретное знание.

Аксель шагнул вперед, далеко вытянув руку с факелом. В каменных стенах были вырублены ниши, и там, где некогда горели свечи, скопились большие натеки воска. Монах по очереди ткнул факелом в каждый ход, потом указал братьям на центральный.

— Здесь больше всего воска. Значит, им пользовались чаще, чем другими. Он должен вести к часовне.

Наклонившись, чтобы не задеть головой низкий свод туннеля, Аксель двинулся вперед, не ожидая, пока остальные подтвердят его вывод или выразят согласие следовать за ним. И вся группа пошла за Акселем, лишь Афанасиус неохотно плелся позади всех. Он-то знал, что Аксель сделал правильный вывод. Афанасиус сам, в одиночку, прошел этим запретным путем всего несколько дней назад и уже видел те ужасы, что были заключены в часовне. Теперь он укрепил свой дух, дабы вынести это зрелище снова.

Четверка шла по туннелю, и свет факелов выхватывал грубо выбитые на стенах символы; стилизованные изображения женщин, подвергаемых разнообразным пыткам. Чем дальше они шли, тем бледнее становились изображения, пока не исчезли совсем. Вскоре перед группой монахов открылся вход в чуть более широкую, чем туннель, переднюю комнату.

Все четверо столпились у входа, инстинктивно прижавшись друг к другу, и при свете факелов стали осматриваться. В одной стене был вырублен небольшой закрытый очаг, похожий на кузнечный горн. Он почернел от сажи, пепел с него хлопьями летел на пол, хотя огонь сейчас и не горел. Перед очагом на мощных деревянных рамах стояли три кольцевых точильных камня. Педали на рамах позволяли вращать эти колеса. У дальней стены находился еще один круглый камень, в центре которого был изображен знак «тау». Этот камень кто-то откатил немного в сторону, и за ним виднелась арка входа.

— Часовня Таинства, — проговорил Аксель, пытаясь вглядеться в царившую за аркой тьму.

С минуту монахи стояли не шевелясь, напряженные, испуганные, словно ожидали, что вот-вот из темноты выпрыгнет на них какое-нибудь кровожадное чудовище. Словно рассеяв сковавшие их чары, первым вперед шагнул Аксель. Факел он держал в вытянутой руке, как оберег от всего недоброго, что могло ожидать их во тьме. Свет прорезал тьму, и в дверном проеме стали видны погасшие свечи; они утопали в застывших лужицах воска. Затем показалась стена, изгибавшаяся влево, — здесь и начиналась собственно часовня. Теперь они увидели, для чего предназначались точильные камни.

Все стены были покрыты боевыми клинками.

Секиры, топоры, мечи, кинжалы занимали все пространство от пола до потолка. Отражая свет факелов, они мерцали, как звезды в ночи, и отбрасывали отблески в глубь часовни — туда, где из темноты показалось нечто в рост человека и столь же знакомое каждому из четверки, как черты собственного лица. «Тау», символ Великой Тайны, на их глазах превратившийся в саму Великую Тайну.

Поначалу он представился им сгустком тьмы, но вот Аксель прошел вперед, факел осветил тусклую поверхность, и оказалось, что изготовлен символ из какого-то металла, листы которого соединялись заклепками. Основание железными скобами было прикреплено к полу, в котором они увидели глубокие вырубленные канавки, расходившиеся лучами к краям помещения и там вливавшиеся в еще более глубокий сток, терявшийся в темных углах часовни. Нижнюю часть Т-образного креста обвивало увянувшее растение, которое вцепилось в его края своими высохшими усиками.

Влекомые притяжением такого знакомого и странного предмета, монахи придвинулись ближе и увидели, что вся передняя часть креста открыта: дверца соединялась петлями с его опорной балкой и удерживалась цепью, закрепленной на потолке пещеры.

Внутри «Тау» был полым, а из стенок выступали сотни длинных игл.

— Неужели в этом и заключается Таинство? — Отец Малахия вслух высказал то, о чем думал каждый из четверых.

Все они были воспитаны на легендах о том, чем может оказаться Великая Тайна: Древом жизни из сада Эдемского, чашей, из которой Иисус пил, принимая смерть на кресте, а может быть, и самим крестом с Голгофы. И вот сейчас они увидели Тайну воочию — зловещий предмет в комнате, стены которой сплошь покрыты остро отточенными орудиями убийства. Афанасиус почти физически ощутил, как их глубокая несомненная вера начинает давать трещины перед лицом этого зловещего предмета. На это он и надеялся, когда шел сюда во второй раз. Именно такое прозрение требовалось, чтобы повернуть Цитадель от ее мрачного прошлого к светлому и незамутненному будущему.

— Не может быть, — произнес Аксель. — Должно быть, в каком-то из туннелей сокрыто нечто иное.

— Но ведь это — главное помещение, — возразил Афанасиус. — И здесь знак «тау». — Он поднял глаза, отводя их от полости креста: его угнетали тяжкие воспоминания о предыдущем посещении, ибо все мысли были сосредоточены на острых шипах внутри креста.

— Похоже, что здесь было сокрыто нечто, — заявил Малахия, подходя ближе и вглядываясь через толстые стекла своих очков. — Только нет уже Посвященных, которые могли бы объяснить, что это было и в чем его священный смысл. А без них мы можем так никогда и не узнать.

— Твоя правда. Очень жаль, что их больше нет с нами на горе. — Аксель выразительно посмотрел на Афанасиуса. — Не сомневаюсь, мы все горячо молимся, чтобы они поскорее возвратились.

Афанасиус пропустил насмешку мимо ушей. Посвященных вывели из монастыря по его указанию, он принял это решение из лучших побуждений и нисколько не раскаивался.

— Вместе мы до сих пор справлялись, — твердо сказал он. — Справимся и впредь, если будем вместе. Что бы здесь ни хранилось, оно уже исчезло — тому мы все свидетели. Нам же надо двигаться вперед.

Они постояли еще немного, глядя на опустевший крест, и каждый погрузился в свои мысли. Молчание прервал Малахия:

— Самые первые хроники гласят: если Таинство выйдет за пределы Цитадели, то и всю Церковь ожидает погибель. — Он повернулся лицом к братьям, и все увидели глубокую озабоченность, сквозившую в его глазах за стеклами очков. — Боюсь, что наше открытие не предвещает ничего, кроме больших бедствий.

— Необязательно, — покачав головой, произнес отец Томас. — Наши прежние представления о Цитадели, возможно, и погибли — в метафорическом смысле. Но из этого отнюдь не следует, что и все остальное должно погибнуть в смысле буквальном.

— Совершенно верно, — подхватил Афанасиус. — Первоначально Цитадель создавалась, чтобы защитить и сохранить Священную Тайну, но ведь с тех пор она стала очень важна и во многих других отношениях. И даже если Священной Тайны здесь больше нет, это не значит, что Цитадель заглохнет или утратит свое предназначение. Можно убрать желудь из-под корней могучего дуба, а дерево все же будет расти и зеленеть. Не забывайте: прежде всего мы служим Господу Богу, а не этой горе.

Аксель отступил на шаг назад и ткнул пальцем сначала в отца Томаса, потом в Афанасиуса.

— То, что вы говорите, ересь!

— Уже сам наш приход сюда есть ересь. — Афанасиус взмахнул рукой, указывая на опустевший Т-образный крест. — Тем не менее Таинства здесь больше нет, как нет и Посвященных. Старые традиции отныне не связывают нам рук. Зато у нас есть возможность выработать новые правила и жить в согласии с ними.

— Сначала нужно избрать нового руководителя.

— Что ж, хоть в этом мы согласны, — кивнул Афанасиус.

В эту самую минуту в недрах горы возникли звуки, которые постепенно нарастали, отдаваясь в часовне громким эхом. Начиналась заупокойная месса.

— Нужно присоединиться к братьям, — сказал отец Томас. — И пока не будет избрано новое руководство, я считаю, что нам не следует говорить о том, что мы здесь видели. Иначе мы посеем панику. — Он повернулся к Малахии: — Не ты один читал старые хроники.

Малахия кивнул в знак согласия, но глаза его все еще были расширены от страха. Уходя, он повернулся и в последний раз окинул долгим взглядом пустой крест «тау». Остальные выстроились в цепочку, собираясь снова вступить в туннель.

— Если Таинство покинет стены Цитадели, то погибнет не гора, а наша Церковь, — пробормотал он так тихо, что никто его не расслышал.

После этого он быстрым шагом покинул часовню, боясь остаться в ней в одиночестве.

4

Палата 406 в больнице Давлата Хастенеси

Лив Адамсен проснулась мгновенно, задыхаясь, как пловец, вынырнувший из глубины. Она жадно хватала ртом воздух, светлые волосы липли к мокрой от пота бледной коже, а широко распахнутые зеленые глаза шарили по комнате, стараясь зацепиться за что-нибудь совершенно реальное, за что-то такое, что поможет ей вырваться из только что увиденного кошмарного сна. Ей послышался шепот, как будто рядом кто-то был, и она повернула голову на звук.

Никого.

Палата была небольшая. Напротив массивной двери стояла ее койка, в углу, на прикрепленной к потолку стальной раме, висел старенький телевизор; стены комнаты некогда были белыми, но уже успели пожелтеть, а кое-где и облупиться. Единственное окно закрыто жалюзи, но за окном ярко сияло солнце, и полоски жалюзи четко выделялись на старой штукатурке. Лив попыталась успокоиться, сделала глубокий вдох и ощутила характерные больничные запахи.

Тогда она вспомнила.

Она действительно в больнице — хотя как и почему сюда попала, Лив не могла сказать.

Она сделала еще несколько глубоких вдохов, слегка задерживая дыхание и понемногу успокаиваясь. Сердце все еще стучало молотом в груди, а в ушах не смолкал грубоватый шепоток, казавшийся таким реальным и близким, что ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы снова не осматриваться по сторонам в поисках говорящего.

«Не паникуй, — велела она себе. — Это просто кровь шумит в ушах. Никого больше здесь нет».

Всякий раз, стоило девушке уснуть, ее, казалось, поджидал один и тот же кошмарный сон: наполненная шепотом непроглядная тьма, в которой алыми цветами распускались вспышки боли и неясной зловещей тенью маячил крест в форме буквы «Т». В этой тьме Лив была не одна — там было еще нечто, огромное и пугающее. Она слышала, как оно приближается, как дрожит под его шагами земля, — но всякий раз, едва оно готовилось вынырнуть из тьмы и показаться ей, Лив просыпалась, содрогаясь от ужаса.

Она расслабилась, стараясь дышать ровно и унять свои страхи, а в мыслях стала перебирать те сведения, которые была в силах вспомнить.

«Меня зовут Лив Адамсен».

«Я работаю в газете „Нью-Джерси инкуайрер“».

«Я пыталась выяснить, что произошло с Сэмюелем».

В мозгу вспыхнул образ монаха, стоящего на вершине темной горы. Он раскинул руки крестом, качнулся вперед и упал с горы.

«Я приехала сюда выяснить, почему погиб мой брат».

От шока, который она испытала при этом воспоминании, Лив сумела вспомнить и то, где она находится. Она в Турции, почти на самом краю Европы, в древнем городе Рун. А знак, который изобразил Сэмюель, — это буква «тау», символ Священного Таинства, преследовавший ее в кошмарных снах. Но символ не приснился ей, он существовал на самом деле. Память постепенно возвращалась, и Лив уже твердо знала, что этот символ она видела наяву — где-то в темных глубинах Цитадели. Своими глазами узрела Священное Таинство. Она напряглась, пытаясь вспомнить все в деталях, однако они ускользали, как слово, которое вертится на языке, или фигура, которую видишь только краешком глаза. Все, что ей удалось припомнить, — это ощущение невыносимой боли и… то, что она где-то заперта.

Она посмотрела на тяжелую дверь, заметила в ней замочную скважину и стала вспоминать, что находится в коридоре за дверью. Ей мельком удавалось видеть его, когда врачи и сестры входили к ней все эти дни.

«А сколько этих дней? Должно быть, пять».

Она смогла разглядеть два стула, придвинутых к стене, и сидевших на этих стульях мужчин. Один был полицейским — в синем мундире с незнакомыми эмблемами. Второй тоже носил нечто вроде формы: черные туфли, черный костюм, черная рубашка, тонкая белая полоска воротника. При мысли, что этот человек сидит всего в нескольких шагах от нее, на Лив снова накатила волна страха. Она уже достаточно знала кровавую историю Руна, чтобы не понимать, в какой опасности находится. Если она стала очевидицей Священного Таинства и они об этом догадываются, то обязательно попытаются заткнуть ей рот — как поступили с ее братом. Вот почему им удается хранить свой секрет такое долгое время. Избитая фраза, однако абсолютно верная: мертвый ничего не разболтает.

И тот священник, что бдит сейчас у двери палаты, пришел сюда не для того, чтобы успокоить ее мятущуюся душу или помолиться о ее скорейшем выздоровлении.

Он сидит здесь, чтобы не выпустить ее.

Чтобы она никогда не смогла заговорить.

Палата 410

В четвертой палате дальше по коридору лежала в накрахмаленных оковах персональной койки Катрина Манн; локоны ее густых черных волос разметались по всей подушке, напоминая грозовую тучу. Несмотря на то что в больничной палате было жарко, ее начала бить дрожь. Врачи говорили, что она все еще в шоке, что это запоздалая и длительная реакция на мощный взрыв, который ей довелось пережить в глубине туннеля под Цитаделью. Она оглохла на правое ухо, а левое было сильно повреждено. Врачи уверяли, что со временем все может восстановиться, но упорно уклонялись от ответа, когда она спрашивала: в какой степени?

Катрина не припоминала, чтобы когда-нибудь раньше чувствовала себя такой несчастной и беспомощной. Увидев появившегося на верхушке Цитадели монаха, который изобразил собой символ «тау», она поверила, что сбывается древнее пророчество:

Так оно и случилось. Лив проникла в Цитадель, Посвященные ушли оттуда. Теперь они умирают один за другим — извечные враги, хранители Священной Тайны. Даже полуоглохшая, Катрина слышала, как бригады медиков, позвякивая инструментами, бегут по коридору в ответ на тревожные звонки то из одной, то из другой палаты. После каждого такого экстренного вызова она спрашивала у сестры, кто умер, и опасалась, что умершей окажется девушка. Но всякий раз оказывалось, что это еще один монах покинул наш мир, дабы на том свете дать ответ за дела свои. Их смерть предвещала лишь перемены к лучшему. Катрину держали отдельно от Лив, поэтому она не знала наверняка, что же произошло тогда в Цитадели, удалось ли проникнуть в суть Таинства, хотя смерть монахов одного за другим позволяла надеяться, что Лив сумела раскрыть тайну.

Но если это и победа, то в ней пока мало смысла.

Стоило Катрине закрыть глаза, и она видела израненное и окровавленное тело своего отца, Оскара де ла Круза, лежащее на полу склада при аэропорте. Большую часть своей долгой жизни он провел, скрываясь от посланцев Цитадели, — после того как сумел вырваться за пределы ее стен и инсценировать свою гибель в окопах Первой мировой войны. И все же в конце концов они его настигли. Отец спас ей жизнь, накрыв своим телом гранату, брошенную темным посланцем Цитадели и предназначавшуюся Катрине и Габриелю.

От Оскара она впервые услышала о Цитадели, ее зловещей истории и тех тайнах, что хранил монастырь. Он же научил ее еще в детстве распознавать смысл пророческих символов, вырезанных в камне. Мрачные истории рассказывал любящий отец своей голубоглазой дочурке, а позднее она сама рассказывала их Габриелю — мать передавала знания по наследству сыну.

«А когда все это минет, — неизменно повторял ей Оскар, — когда будет исправлено зло, совершенное в давние времена, тогда я покажу тебе дорогу дальше».

Катрина часто задумывалась, на какое сокровенное знание он намекал. Теперь она уж никогда этого не узнает.

Власть Посвященных свергнута, но в борьбе с ними погибла вся ее семья — сначала муж, потом отец. Кто следующий? Габриель томится в тюрьме, находясь во власти таких инстанций, которым она привыкла не доверять. И сама она видела священника, который бдит у дверей палаты, — очередного посланца той самой Церкви, что отняла у нее уже почти все.

«Я покажу тебе дорогу дальше», — говорил ей отец. Но теперь его нет в живых, он погиб прямо перед тем, как победило дело всей его жизни, а сама Катрина не видела той дороги, которая, возможно, дала бы ей надежду, помогла бы спасти ее саму, Лив и Габриеля от опасности, в которой они оказались.

5 Рим. Ватикан

Клементи выскочил из кабинета со всем проворством, на какое было способно его грузное тело.

— Когда они приехали? — спросил он на ходу. Черный саккос развевался за спиной, словно крылья.

— Минут пять назад, — ответил Шнайдер, старавшийся не отставать от начальника.

— И где они сейчас?

— Их проводили в крипту, в зал заседаний. А я, как только узнал, бросился к вам.

Клементи торопливо прошел мимо двух швейцарских гвардейцев, надеясь, что его святейшество не выйдет сию минуту из своих апартаментов и не станет интересоваться, куда это так спешит его кардинал. Государственному секретарю приходилось много работать непосредственно с Папой — и в прямом, и в переносном смысле, — обсуждая вопросы политики Ватикана и принося на подпись наиболее важные бумаги. Но в той папке, которую он сейчас нес в руке, не было ничего, что требовало бы папской подписи или печати. Его святейшество вообще не имел понятия ни о ее содержимом, ни о том, ради чего столь старательно работал над этими бумагами кардинал Клементи.

Дойдя до конца коридора, он стремительно шагнул в дверь — на лестницу, которой пользовались только в случаях чрезвычайных, не терпящих ни малейшего отлагательства.

— Известно, кто именно из «группы» приехал сюда?

— Нет, — ответил Шнайдер. — Гвардеец не мог сказать мне точно, а я не стал настаивать. Мне показалось, что лучше не прояснять некоторых деталей.

Клементи молча кивнул и стал спускаться по темной лестнице, гадая, что может ожидать его под конец этого неурочного вызова.

«Группой» Клементи называл эту троицу, пытаясь представить их как нечто единое, чтобы с помощью такого мысленного трюка как бы уравнять силы: он один против кого-то одного. Но трюк не помогал: слишком могущественные и заметные это были люди, чтобы пытаться слить их в единое целое. Как ни старайся, они оставались все такими же обособленными и могучими, как и в то время, когда он впервые установил с ними связь и изложил свой замысел. Он встречался с «группой» очень редко, всегда в глубокой тайне — настолько щекотливым был характер их совместного предприятия. Учитывая масштаб тех персон, о которых шла речь, провести любую встречу, состыковавшись во времени и пространстве, вообще значило сотворить небольшое чудо. Очередная встреча намечалась не раньше чем через месяц, и все же один из них (или даже не один) был сейчас здесь, без всякого предварительного уведомления. И объяснить это можно было только единственной причиной.

— Речь пойдет не иначе как о ситуации в Руне, — заключил Клементи, дойдя до неприметной стальной двери в стене лестничной площадки первого этажа.

Он приложил пухлую руку к стеклянной панели рядом с дверью, кардинальский золотой перстень звякнул о стекло. Узкая полоска света пробежала по ладони, отбросила слабые колеблющиеся тени на лицо Клементи, отражавшееся в отполированной стали. Кардинал отвернулся, ибо терпеть не мог свою внешность: пухлое круглое лицо, обрамленное кудрями (некогда пшеничными, теперь уже седыми), из-за чего он походил на херувима-переростка. В двери что-то глухо щелкнуло, и Клементи толчком плеча распахнул ее, спеша скрыться в темноте, подальше от своего отражения.

Бетонные стены узкого туннеля, в котором по мере продвижения кардинала вспыхивали и гасли неоновые лампы, сменились каменными — из Папского дворца он перешел в нижний этаж приземистой башни, возведенной рядом с дворцом в пятнадцатом веке. Примерно через десять шагов кардинал уперся во вторую дверь, за которой открылась небольшая комната без окон, где почти все пространство занимали полки и ящики с документами.

— Ступай вперед, — приказал он. — Принеси извинения от моего имени, скажи, что я поспешно завершаю другую встречу и тороплюсь сюда. Встретишь меня в передней, проинформируешь, кто из них приехал. Мне не хочется начинать такую важную встречу, даже не зная, кто именно будет на ней присутствовать.

Шнайдер с поклоном удалился, оставив Клементи напряженно размышлять в одиночестве. Тот слушал, как удаляются шаги его ближайшего помощника, и не сводил глаз с перекрещенных ключей Папской печати и латинских букв IOR, красовавшихся на каждой папке в этой комнате. Клементи был сейчас в подвале укрепленной башни Николая V, пристроенной к восточной стене Папского дворца и служившей теперь штаб-квартирой и единственным отделением одного из самых замечательных финансовых учреждений мира. Буквы IOR сокращенно обозначали Istituto per le Opere di Religione, то есть «Институт религиозных дел», — чаще же это учреждение называли Банком Ватикана. Этот «институт», самое закрытое в мире финансовое учреждение, был главным предметом тревог кардинала Клементи.

Банк был основан в 1942 году, чтобы управлять накопленными католической церковью несметными богатствами и сделанными ею капиталовложениями. Сейчас он насчитывал чуть больше сорока тысяч вкладчиков, имевших здесь текущие счета, не платил никаких налогов и окружил свою деятельность такой непроницаемой завесой тайны, какая не снилась ни одному из знаменитых швейцарских банков.[20] В силу этого он привлекал самых богатых и влиятельных инвесторов со всего мира, но одновременно вызывал слишком много споров и подозрений.

На протяжении 1970-х и 1980-х годов финансист Микеле Синдона, о котором теперь стараются не вспоминать, использовал «институт» для отмывания денег мафии, торгующей наркотиками. После этого скандала банк возглавил Роберто Кальви, которого многие называли «Божьим банкиром». Ему было поручено навести строгий порядок в управлении огромными ресурсами католической церкви. Вместо этого он использовал Банк Ватикана для того, чтобы перекачать несколько миллиардов долларов из других финансовых учреждений. В конце концов афера раскрылась и тяжкий груз ответственности лег на Ватикан, подорвав его моральный авторитет (да и денег Папскому престолу пришлось потратить немало). Несколько недель спустя Кальви нашли мертвым: с карманами, набитыми кирпичами и банкнотами, он висел под мостом Блэкфрайарз[21] в Лондоне. Тогда много писали и говорили о связи этих мест с Церковью и ее историей, особенно если принять во внимание, что Кальви состоял членом масонской ложи под названием «Черные монахи». Его убийц, впрочем, так и не нашли. Тень, отброшенная этими скандалами, дотянулась до наших дней, поэтому для Клементи восстановление доброго имени Банка Ватикана стало чем-то вроде навязчивой идеи.[22] Более того, у него были отличные шансы добиться желаемого.

Будучи студентом Оксфордского университета, он изучал не только богословие, но также историю и экономику, и во всех трех областях отыскивал наглядные свидетельства чудес Божьих. В понимании Клементи великая сила экономики была направлена к добру, ибо создавала богатства, а тем самым позволяла людям вырваться из нищеты, которая есть зло, и облегчить бремя их земных страданий. История тоже показала ему все опасности экономических просчетов. Он знакомился с великими цивилизациями прошлого и размышлял не только над тем, как они сумели накопить огромные богатства, но и над тем, каким образом утратили эти богатства. Снова и снова перед его глазами вставали эпохи развития империй, которые создавались веками, а то и тысячелетиями, и все они, достигнув расцвета, быстро приходили в упадок, не оставляя после себя ничего, кроме легенд и величественных развалин. Будучи пытливым экономистом, Клементи задавался вопросом: что же стало с несметными богатствами этих империй? Какая-то часть, несомненно, перепадала победителям, удобряла почву для новых империй, но что-то же оставалось! История изобилует упоминаниями о неисчислимых сокровищах, которые бесследно исчезли.

Окончив университет, Клементи постепенно поднимался по ступенькам церковной иерархии и служил Господу Богу, применяя свои познания и таланты на практике, совершенствуя те методы, с помощью которых Ватикан получал прибыли. Деньги должны были поступать в Папскую казну по тем каналам, через которые раньше они только утекали из нее. Он понимал, что современным миром правит уже не вера, как в былые времена, а экономические интересы, и католическая церковь должна снова стать экономическим гигантом, если она хочет восстановить в этом мире свою прежнюю власть и влияние.

Чем выше поднимался Клементи, тем весомее становился его голос. Свое растущее влияние он употреблял на то, чтобы капитально перестроить устаревшую финансовую систему католицизма. В конце концов долгая служба и проявленные на ней качества умелого руководителя были вознаграждены — кардинала назначили государственным секретарем, а вместе с этой должностью он получил и доступ к своей главной цели, Банку Ватикана.

Заняв этот высокий пост, Клементи первым делом собрал воедино все сведения о многочисленных секретных счетах банка и лично подверг их тщательной проверке: он хотел точно знать реальное состояние финансов Церкви. Такую задачу нельзя было доверить никому другому, и Клементи потратил без малого год на то, чтобы старательно отделить ложные записи от подлинных, разобраться во всех уловках и хитросплетениях двойной бухгалтерии и докопаться до истинной картины. От того, что ему открылось после кропотливых изысканий — он занимался ими в комнате, похожей на эту как две капли воды, — кардинал едва не лишился чувств. Как-то так вышло, что в результате систематических хищений и целых веков неумелого управления финансами гигантские денежные средства, накопленные за предшествующие две тысячи лет, просто испарились.

Исчезли без следа триллионы долларов.

Папскому престолу все еще принадлежали обширнейшие земельные владения и акции промышленных предприятий, бесценные произведения искусства, но вот ликвидности, наличных денег фактически не оставалось. По сути, католическая церковь стала банкротом, и лишь благодаря столетиям умелого обмана и двойной бухгалтерии никто, кроме Клементи, об этом не догадывался.

Сейчас кардиналу вспомнилось то безысходное отчаяние, которое овладело им, как только он увидел эту бездонную финансовую пропасть и представил, что произойдет с Церковью, когда истина тайная станет явной. Если бы Ватикан был официально зарегистрированной частной корпорацией, то его объявили бы неплатежеспособным и в судебном порядке принудили к уплате кредиторам того, что еще возможно выплатить. Но Церковь — не компания, а представительство Бога на земле, и кардинал Клементи не может стоять в стороне и молча наблюдать, как она рушится под напором земных грехов — алчности и бесхозяйственности. Государственный секретарь решил положиться на те средства, которые всегда выручали Церковь в годину бедствий: ее независимость от земных властей и строгую тайну деятельности, — и до сих пор ему удавалось хранить свое открытие в секрете.

У Клементи не осталось иного выбора, кроме как продолжать мошенническую практику, доставшуюся в наследство от предшественников: он скрывал истинные цифры и создавал иллюзию платежеспособности, без конца жонглируя теми немногими наличными средствами, которые еще имелись в его распоряжении. Одновременно он экономил на чем только мог и молился Богу о ниспослании чуда. Несмотря ни на что, кардинал не отчаивался: даже в том ужасном положении, когда он, в полном одиночестве, ни с кем не делясь, был вынужден нести на своих плечах бремя огромной ответственности, Клементи усматривал руку Провидения, которая направляла события. Разве Господь не одарил кардинала Клементи способностью разбираться во всех премудростях финансов, разве не благословил его на должности государственного секретаря Ватикана?

И все же размеры финансовых потерь оказались слишком громадными, чтобы их можно было возместить простой экономией средств или частичными усовершенствованиями банковской системы. Требовалось не просто навести глянец на бухгалтерские книги, но и отыскать пути пополнения церковной казны. В конечном счете кардинал нашел решение вопроса там, где его меньше всего можно было ожидать. Выяснилось, что ключ к обеспечению процветания Церкви в будущем — это пристальный взгляд на ее прошлое. Ответ на свои вопросы он отыскал в Руне.

С того момента, когда на него снизошло это откровение, прошло уже три года. В течение всего этого времени щедро давались аудиенции и отпущения грехов президентам и премьер-министрам, а католическая церковь получала возможность исподволь влиять на мировые дела в обмен на те блага, предоставить которые одна только Церковь и властна. Подобно какому-нибудь папскому легату далекого прошлого, Клементи подталкивал современных королей и императоров христианского мира к войне, дабы можно было снова получить доступ к землям язычников — к тем землям, которые истинная Церковь некогда называла своими собственными. И вдруг, когда его дерзновенный замысел должен был вот-вот увенчаться успехом, возникла серьезная угроза! И кем она была спровоцирована? Тем самым монастырем, древним и полным тайн, где замысел впервые зародился.

Мысли Клементи вернулись к разложенным на столе газетам, заголовки которых предсказывали падение Цитадели и смаковали перспективу раскрытия хранимых ею тайн.

А среди них была и его тайна.

Если она откроется, рухнет все, чего он сумел достичь, и дело католицизма будет проиграно.

Внезапно кардинал почувствовал прилив гнева и осудил себя за то, что проявил человеческую слабость. Он слишком долго медлил, и непростая ситуация с Цитаделью заметно усложнилась. Толкнув дверь, он вышел в пустой коридор, лишенный окон и ничем не примечательный, разве что изгибом стен, повторявших форму круглой башни. Он сумеет убедить «группу» в своей непоколебимой решимости, когда в их присутствии подпишет смертные приговоры четырем выжившим. «Группа» увидит, как твердо он стоит за их общее дело. К тому же они все теперь будут повязаны кровью.

Он стремительно прошел через другую дверь в выложенный мраморными плитами центральный вестибюль, прошел мимо банкоматов, выдававших свои запросы на латыни, и направился к окованным сталью дверям лифта, который позволял спуститься в крипты, высеченные в скальном основании башни.

Не успел Клементи дойти до лифта, как двери открылись и из них буквально выпрыгнул Шнайдер, не ожидавший, что начальник будет нестись прямо на него с неистово пылающим взглядом.

— Ну, — требовательно произнес Клементи, входя в лифт и нажимая кнопку «Вниз», — с кем же из достопочтенных коллег мне предстоит встретиться?

— Со всеми, — ответил Шнайдер, едва успели закрыться двери и лифт поехал вниз. — «Группа» собралась в полном составе.

6 Багдад, столица Ирака

Запах сухой пыли, смешанный с запахами сырого мяса, спелых фруктов и гнили, пропитал вечерний воздух базара в Мадинат-ас-Садр.[23] Хайд сидел в кафе, которое находилось поодаль от главной части базара, спрятавшись в тени навеса. На столике перед ним лежала американская газета, рядом стояла маленькая стеклянная чашка с остатками кофе. Вокруг блюдечка гонялись друг за дружкой две мухи. Хайд мысленно загадал, которая из них взлетит первой. Не угадал. Вечно ему не везет.

Он взял чашку и отхлебнул еще немного жидкости, тонким слоем покрывавшей гущу. При этом он продолжал пристально наблюдать за базаром из-за поцарапанных стекол стареньких темных очков, какие американцы выдают своим морским пехотинцам. Иракский кофе раздражал его. Из-за грязной воды его приходилось кипятить, остужать и снова кипятить — девять раз, после чего кофе терял весь свой вкус и превращался в невероятно противное пойло. Ладно, хоть микробов в нем нет, если уж столько раз кипятили. Большинство иракцев пьет кофе со сливками и доброй тонной сахара, чтобы не чувствовался противный вкус. Хайд же пил черный кофе, напоминавший ему о родине, без сахара, и горечь напитка лишь подогревала его ненависть к этой стране, вырваться из которой ему никак не удавалось. Черный цвет вообще был его любимым. Когда жизнь становилась слишком тяжелой, когда напасти одолевали сверх меры, он шел в казино, к рулетке, и ставил все, что было в карманах, на черное. И тогда тревоги сразу сводились к одной — как повернется колесо. Если Хайд выигрывал, он сразу уходил: денег должно было хватить, чтобы ненадолго успокоиться. Ему никогда не хотелось рискнуть и еще раз поставить «на все». Если же проигрывал, то терять ему больше было нечего — в буквальном смысле слова. В любом случае он покидал казино, осознавая, что хоть как-то изменил обстоятельства. Простота такого выхода очень нравилась ему.

Хайд взглянул на часы. Человек, которого он ожидал, запаздывал, поэтому Хайд подозвал официанта и заказал еще чашку кофе, с ненавистью наблюдая, как льется отвратительная жидкость. Нельзя было позволить себе сидеть без заказа — и без того он привлекает слишком много внимания. Шестифутовый рост и белая кожа сами по себе выделяли его среди окружающих, не говоря уж о рыжей бороде, а потому он всегда помнил, что за ним могут следить, хотя сейчас никого подозрительного так и не заметил. Взяв в руки газету, Хайд сделал вид, будто читает, а сам не переставал поглядывать из-под очков на снующих вокруг людей.

Мадинат-ас-Садр — один из восточных пригородов Багдада. До вторжения его называли «городом Саддама», а еще раньше — Революционным районом. Но названия не меняли сути: Садр оставался районом трущоб, на скорую руку возведенных в конце 1950-х годов, чтобы дать какой-то кров беднякам. Теперь здесь проживало гораздо больше людей, чем поначалу, и жилые дома оказывались перенаселенными раньше, чем успевал застыть бетон на их стенах. А за покупками все приходили сюда, на базар. Как раз сейчас было самое горячее время: люди возвращались домой с работы и спешили купить свежие продукты, хранившиеся в течение всего жаркого дня в холодильниках, за что покупателям не надо было платить. Такое количество мирных жителей, скучившихся на небольшом пространстве, — сущий кошмар, с оперативной точки зрения.

Несколько лет тому назад один человек приехал на мотоцикле, начиненном взрывчаткой, — прямо через контрольно-пропускной пункт, растерявший к вечеру бдительность, — и взорвался вместе с мотоциклом у главного входа, прихватив с собой на тот свет еще семьдесят восемь человек. На виду у жителей развалюх трупы унесли, кровь смыли водой из шлангов, и торговля продолжилась. На стенах домов и поныне видны щербины от врезавшихся в них осколков. Но этот рай для террористов-смертников был по той же причине лучшим местом встреч с доверенными людьми: где еще можно спрятаться надежнее, чем в самой толчее?

Хайд был человеком осмотрительным. Он приехал сюда пораньше и занял в кафе самое удобное для наблюдения место. Отсюда вся улица просматривалась на сто восемьдесят градусов, а крепкая стена за спиной никому не позволяла подобраться незаметно. Он готов был спорить на что угодно, что заметит своего человека прежде, чем тот к нему подойдет. Играть в эту игру он особенно любил, когда его посылали на подобные задания. Человек, которого он ждал, славился своим умением появляться и исчезать незаметно. Потому-то его и не могли поймать, несмотря на все старания разведок противоборствующих сторон. Но Хайд тоже был не промах в своем деле. Еще служа в 8-м разведбатальоне, он считался лучшим разведчиком в своем взводе. Хайд заслуженно гордился тем, что пока никому не удалось застать его врасплох, хотя друзья-приятели то и дело пытались его подловить. Они даже название придумали для этой игры: «Поймай Хайда».[24] Демобилизовавшись, он изо всех сил старался не утратить привычных навыков. Навидался того, что делает с человеком работа на частные компании: парни, уволившиеся из армии всего два-три года назад, обрастали жирком вместо мускулов и жили прежней славой, хотя давно растеряли свои таланты. С ним такого случиться не должно. В местечке, подобном этому, нельзя забывать о бдительности, иначе живо расстанешься с жизнью. И Хайд заводил себя, относясь к любому поручению так, словно это было опаснейшее задание, — на всякий случай. Могло ведь оказаться именно так.

Он обвел взглядом базар, слева направо, как ему было удобно. Когда он дошел до самой дальней точки, где вырастала стена, за которой ничего не было видно, рядом заскрипел стул. Хайд мгновенно развернулся.

— Деньги принес? — спросил Призрак, развалившись на стуле слева, где Хайду было его хуже видно. Голос был едва слышен за уличным шумом.

«Вот черт! Опять у него получилось!» — мелькнуло в голове Хайда. Он не спеша свернул газету и положил ее на стол, стараясь скрыть смущение.

— Как, а потрепаться? Ну там, «Привет, как поживаешь? Как жена и детишки?»

Призрак посмотрел на него с удивлением. Бледно-серые глаза оставались холодными, несмотря на жару и духоту.

— У тебя же нет жены.

— Откуда ты это знаешь?

— На такой работенке, как у тебя, никто не обзаводится женой, во всяком случае не так быстро.

Хайд почувствовал злость, даже кулаки сжались сами собой. Документы о разводе он получил от Ванды по почте всего полтора месяца назад — после того как она взломала его страничку в Фейсбуке и прочитала некоторые сообщения, вовсе для нее не предназначенные. Однако этот парень не может знать такие подробности. Он просто говорит наугад, но надо признать, угадывать он умеет. В эту минуту Хайду больше всего хотелось врезать кулаком промеж этих ненормально серых глаз.

Призрак улыбался, читая мысли Хайда и ощущая его ярость. Тот отвернулся, взял чашку, выпил кофе до самой гущи и лишь тогда осознал, что делает. В свое время ему приходилось встречать очень крутых парней, но этот выделялся среди всех прочих. Он был выше ростом, чем большинство иракцев, к тому же отличался немалой силой и гибкостью. От него так и веяло угрозой, словно от гранаты с выдернутой чекой. Местные не желали иметь с ним дела. Они говорили, что он — дух пустыни. Поэтому работать с ним всегда выпадало Хайду. Хайд в духов не верил, просто делал то, что было приказано: армейские привычки накрепко въелись в него.

— Деньги в портфеле, портфель под столом, — проговорил Хайд, вглядываясь в толпу на базаре и избегая встречаться взглядом с серыми глазами собеседника. — Я держу ручку ногой. Передашь пакет — уберу ногу.

Что-то глухо стукнулось о столешницу, и перед Хайдом оказался предмет, замотанный в грубую мешковину.

— Кот в мешке? Так не пойдет. — Хайд покачал головой и сердито нахмурился.

Чуть помедлив, он развернул мешковину и внимательно изучил завернутый в нее предмет. Камень выглядел совершенно заурядным. По всему городу громоздились кучи битых камней, почти таких же, как этот. Хайд перевернул его и увидел бледные отметины — какие-то черточки и завитушки.

— До черта денег платят тебе за старый булыжник, — буркнул он, завернул камень и убрал ногу с портфеля, в котором лежало пятьдесят миллионов иракских динаров — эквивалент примерно сорока тысяч американских долларов.

Призрак встал из-за столика, уже сжимая портфель в руке.

— Постарайся потратить их с толком, — бросил ему Хайд, немного успокоенный тем, что за деньги он больше не отвечает. — Похоже, твою дойную корову вот-вот прирежут.

Призрак, поколебавшись, снова опустился на стул.

— О чем это ты?

Хайд наслаждался растерянностью, написанной на лице собеседника. Что ж, теперь он возьмет реванш у этого чокнутого.

— Надо следить за тем, что в мире делается, — назидательно произнес он и подтолкнул через стол газету. На первой полосе вверху красовалась большая фотография рунской Цитадели, а пониже — крупно набранный заголовок:

— Если только эти святоши, парни с горы, не блефуют, чтобы взвинтить цены, то скоро этим старым булыжникам, как я понимаю, будет грош цена. — Хайд засунул под чашку замусоленную купюру, зажал сверток под мышкой и встал. — Очень может быть, дружище, что сегодня ты в последний раз получил кругленькую сумму.

— Цитадель ни разу не выдавала своих секретов, — пробормотал Призрак, развернул газету и всмотрелся в помещенные внизу страницы фото троих спасенных мирян.

— Вечного ничего не бывает, — откликнулся Хайд. — Спроси хоть у моей жены, которая скоро станет бывшей. — Он повернулся и быстро зашагал прочь, пока псих с серыми глазами не начал приставать к нему снова.

Хайд почувствовал облегчение, когда оставил позади неспокойный шумный базар и приблизился к своему внедорожнику. Впервые ему удалось обставить этого Призрака. Значит, не так уж он, Хайд, и плох. Ведь Призрака чуть было не стошнило, корда он прочитал газету. Да просто очередной жулик, норовящий срубить баксы везде, где только можно.

Хайд прищурился, взглянув на слегка потемневшее небо. Через час закат, а с ним начинается комендантский час. Ему надо проехать через весь город и присоединиться в отеле к своим. На рассвете они уедут из Багдада и вернутся в нефтеносные районы, расположенные к западу от города. Там ему больше нравилось: меньше людей, меньше шума.

Он свернул за угол и увидел автофургон, припаркованный в тени ряда домов. Красный логотип компании, красующийся на дверях, был единственным ярким пятном на этой унылой и тусклой улочке. За рулем сидел Тарик, следивший за тем, чтобы никто не засунул камень в выхлопную трубу или не прикрепил к машине мину: автомобили западных компаний вечно становились объектом диверсий.

Хайд помахал рукой, привлекая внимание водителя. Тарик взглянул на него и замер. Хайд круто развернулся, уловив движение слева, и рефлекторно выхватил из кармана куртки пистолет. Повернул голову и натолкнулся на взгляд бледно-серых глаз.

— Ты забыл, — сказал ему Призрак и набросил газету на вытянутую руку с пистолетом. Потом придвинулся ближе, не обращая внимания на упершееся в грудь дуло. — Вот эти люди, — он постучал пальцем по фотографиям внизу первой полосы, — могут появиться здесь. Они будут искать… кое-что. Если приедут, дай мне знать.

Хайд опустил взгляд и увидел нацарапанный под тремя снимками номер спутникового телефона. Скривив губы в презрительной усмешке, он хотел было послать Призрака по известному адресу, но опоздал. Того уже и след простыл.

7 Цитадель в Руне

Горестные песнопения волной ударили в уши Афанасиусу и остальным руководителям подразделений ордена, едва они переступили порог большой пещеры, служившей здесь кафедральным собором, и стали пробираться вперед. Только в соборе могли поместиться все обитатели Цитадели, и сейчас они были здесь, объединенные общим горем.

В задних рядах теснились многочисленные серые сутаны — новички-послушники, еще не распределенные по разрядам. От более высоких по положению братьев их отгораживал ряд стражей в ярко-красном. Дальше шли коричневые сутаны — каменщики, плотники и иные квалифицированные ремесленники, которым надлежало поддерживать жизнь в Цитадели. За последнюю неделю они так выдохлись на работе, что сейчас (Афанасиусу это было хорошо заметно) еле держались на ногах. Впереди в своих белых сутанах с капюшонами стояли «аптекари» — монахи-медики, умения которых ставили их выше всех прочих, за исключением только черных сутан, то есть священников и библиотекарей. Те проводили всю жизнь в темноте большой библиотеки и впитывали знания, накопленные во мраке горы с тех самых пор, как люди впервые научились читать и хранить память.

Могучие звуки заупокойной службы не стихали. Между тем Афанасиус занял свое место у алтаря и повернулся лицом к братии. По обычаю, когда прелата — главу ордена горы — призывал к себе Господь Бог, прощальное слово провозглашал аббат. Он же исполнял обязанности прелата до тех пор, пока выборы не утвердят его в этой должности или не отдадут ее кому-либо другому. Однако у Т-образного креста в передней части пещеры покоились сейчас два тела: прелата — слева, аббата — справа. Впервые за всю свою безмерно долгую историю Цитадель осталась без главы.

Когда возгласы заупокойной молитвы стихли, Афанасиус поднялся на кафедру, высеченную из сталагмита, и взглянул поверх голов собравшихся на верхнюю галерею — туда, где обычно стояли Посвященные в своих зеленых сутанах. Они всегда были отделены от остальной братии, дабы хранимая ими тайна не подверглась случайному разглашению. Вместе с аббатом их должно было насчитываться тринадцать, но сегодня на галерее не было ни одного. В отсутствие же аббата либо его законного преемника из числа Посвященных произносить прощальное слово надлежало управляющему делами монастыря — Афанасиусу.

— Братья, — начал он, и голос его был едва слышен после мощных раскатов реквиема, — сегодня настал день скорби для всех нас. Мы лишились наставника. Однако смею заверить вас, что так не продлится долго. Я посовещался с главами всех разрядов братства, и мы пришли к единому мнению: выборы и прелата, и аббата должны состояться безотлагательно. — При этом известии по рядам собравшихся пробежал ропот. — Все претенденты на эти посты должны заявить о своем выдвижении до завтрашней вечерни, сами же выборы пройдут двумя днями позже. Мы единогласно решили, что подобная поспешность необходима, ибо орден нужно возрождать, а законного преемника усопших нет.

— А почему же мы оказались в таком положении? — раздался голос откуда-то из середины толпы. — Кто распорядился вывести с горы Посвященных?

Афанасиус повернулся на голос, стараясь высмотреть того монаха, который осмелился противоречить ему.

— Это я распорядился, — ответил он.

— По какому праву? — спросил уже другой голос, донесшийся из плотных рядов серых сутан, стоявших подальше.

— По праву своей совести и сострадания к своим братьям по ордену. Посвященных поразила какая-то кровавая лихорадка, им требовалась неотложная медицинская помощь, а от взрыва треснули стены, что позволило быстро вывести их наружу. Там их ожидали современные машины «скорой помощи». Я и не помыслил противиться воле Провидения. Я возблагодарил Господа Бога и поспешил распорядиться, дабы успеть спасти жизнь братьев моих. Если бы Посвященные остались здесь, их уже не было бы в живых — в этом я не сомневаюсь нисколько.

— А что же сталось с ними теперь? — прозвучал еще один голос. Афанасиус помолчал, испытывая опасение, что собравшиеся начинают сплачиваться против него. Возложив на себя обязанности временного распорядителя, он получил доступ к сообщениям, которые поступали для аббата из внешнего мира. Благодаря этому он и узнал о судьбе, постигшей тех монахов, которых он намеревался спасти.

— Все они умерли, кроме двоих.

По рядам снова пробежал недовольный ропот.

— Тогда нужно дождаться их возвращения! — выкрикнул брат Аксель. Послышались одобрительные возгласы, все дружно закивали в знак согласия.

— Боюсь, это маловероятно, — возразил Афанасиус, обращаясь не к своему оппоненту, а ко всему собранию. — Последние оставшиеся в живых Посвященные страдают той же болезнью, они в тяжелом состоянии. Мы не можем надеяться на то, что они вернутся, а если и вернутся — достанет ли им сил возглавить нас? Мы должны поискать себе новых руководителей. Вопрос о выборах решен.

В рядах возникло новое движение, и все головы обратились в ту сторону. Неясная фигура вошла в пещеру с дальнего конца и решительно двинулась к алтарю. Ее сопровождали глухой ропот и странное сухое шуршание. Это шел брат Садовник, заслуживший свое имя многолетней службой на лугах и в садах, что цвели в глубине горы.

Шуршание становилось все громче, как и гул голосов, пока брат Садовник не подошел к алтарю и не сдвинулся вбок, открывая источник странного звука: он тащил за собой ветку дерева, отломившуюся от ствола в самой толстой части. Листья и цветки на ней завяли, стали коричневыми.

— Это я нашел в саду, под одним из старых деревьев, — взволнованно произнес брат Садовник своим тихим голосом. — Она вся прогнила внутри. — Он поднял глаза на Афанасиуса. — Там много других таких же, очень много… Больше всего под старыми деревьями, но и под некоторыми молодыми тоже. Я ничего подобного никогда не видел. Что-то происходит, что-то ужасное. Мне кажется, сад умирает.

8 Рим. Ватикан

Клементи вышел из лифта в освещенную мягким светом крипту и направился в тот самый зал, где «группа» заседала в прошлый раз. Тогда они все были лучшими друзьями. Самые хитрые и сложные моменты их замысла были воплощены в жизнь, а на место отправлен поисковый отряд, готовый к тому, чтобы найти и доставить в Рим те величайшие сокровища, которые сулил Клементи. Но это все было еще до взрыва в Руне.

— Проследи, — повернулся он к Шнайдеру, — чтобы никто сюда не спускался, пока не закончится совещание. — Отдав это распоряжение, он толкнул тяжелую дверь и вошел в зал заседаний.

Там, как и предупреждал Шнайдер, собрались все — святая троица заговорщиков: американец, англичанин и китаец.

В мире, помешанном на деньгах и власти, их лица были знакомы каждому. Время от времени портрет кого-нибудь из них появлялся на обложке журнала «Форчун»[25], ибо каждый был достопочтенным владельцем одной из крупнейших компаний мира — этакой современной империи, владения и влияние которой распространялись далеко за пределы какого-либо одного государства. Каждый определял политику и своей страны, и многих других. В былые времена они стали бы императорами или королями, их почитали бы как живых богов — столь велика была их власть. Все вместе они предоставили католической церкви займы на сумму в шесть миллиардов долларов — через личные секретные счета, которыми управлял сам Клементи, — чтобы скрепить свою сделку и не позволить Церкви рухнуть под тяжестью непомерных долгов. На это, однако, их подвигла не любовь к Богу, не чувство долга — они поступили так исключительно в расчете на те колоссальные прибыли, которые обещал им Клементи в случае удачи своего замысла. Как и во всех подобных совместных предприятиях, должно было наступить время получения ожидаемых дивидендов, и вот сейчас этот момент как раз настал.

— Господа! — воскликнул Клементи, устраиваясь в кресле напротив троицы. — Какая неожиданная честь!

Его реплика осталась без ответа. Клементи почувствовал, как натянулась кожа у него на голове, будто он пришел на собеседование, чтобы получить работу, и вовсе не уверен в успехе. Кардинал напомнил себе, что это он пригласил их участвовать в предприятии, а не они его, и, пытаясь успокоиться, закурил новую сигарету. Сян, предприниматель из Китая, тоже курил, и из-за дыма его сигареты казалось, что все трое дымятся от негодования. Несмотря на возрастные и национальные различия, их серьезные лица выражали общую уверенность в своей абсолютной власти. Сян был старшим по возрасту: ему исполнилось восемьдесят три. И волосы, и кожа, и костюм его были такими же серыми, как пепел, падавший с сигареты. Лорд Мейбери, английский газетный магнат, был десятью годами моложе Сяна. Его неестественно темные волосы говорили о некотором тщеславии, как и о боязни старости, а вот костюм, казавшийся чуть поношенным, мог так безукоризненно сидеть только на человеке, имевшем в роду не менее десяти поколений благородных предков. Пентанджели в свои шестьдесят два был самым молодым из них. От этого итало-американца в третьем поколении, несмотря на сделанный по спецзаказу костюм от Армани и весь внешний лоск, до сих пор исходило ощущение угрозы — нечто такое, что он унаследовал от деда, приехавшего в Америку из Калабрии без гроша в кармане и пробившего себе дорогу к богатству в свободной стране. Пентанджели, единственный из всей «группы», был верующим католиком, поэтому именно он и открывал их совещания.

— У нас возникла проблема, святой отец? — спросил он, протягивая через стол номер газеты «Ю-Эс-Эй тудэй».[26] На первой полосе были знакомые фото Цитадели и трех мирян, а также вопрос, который теперь задавали повсеместно:

— Нет, — ответил Клементи, — никакой проблемы нет. Достойно сожаления, что это случилось именно сейчас, но…

— Достойно сожаления! — Мейбери так и подскочил в кресле. Благодаря отработанному в престижной частной школе безукоризненному произношению, каждое его слово звучало так, будто он делал собеседнику величайшее одолжение. — Цитадель хранит свои тайны с незапамятных времен! И лишь теперь, когда важнейшая из них напрямую связана с нашими капиталовложениями, появилась угроза их утечки. Я назвал бы это более чем достойным сожаления.

— Ни одна тайна до сих пор не разглашена, — сказал Клементи, прилагая усилия к тому, чтобы голос его звучал ровно и спокойно. — Просто несколько террористов сочли, что таким путем они нанесут символический удар по Церкви. Заверяю вас, что все уцелевшие — с той минуты, когда они спустились с горы, — изолированы и находятся под постоянным наблюдением. Город Рун самим своим существованием обязан католической церкви. Мы располагаем там очень серьезным влиянием. Они помещены в центральную городскую больницу, в старое надежное психиатрическое отделение. Священник и охранник-полицейский наблюдают за ними круглосуточно, чтобы в палаты не проникли журналисты, да и вообще никто из посторонних. Все их допросы полицией, все консультации с адвокатами, все медицинские беседы записывают на пленку и передают мне. Поверьте, ни один из спасшихся ничем пока не обнаружил, что сумел, находясь в Цитадели, узнать хоть что-нибудь, компрометирующее нас.

— Пока не обнаружил, — подчеркнул Пентанджели, открыл свой «дипломат» и достал оттуда документ с эмблемой ЦРУ в верхней части страницы. — Не у вас одного имеются высокопоставленные друзья. — Он протянул документ кардиналу Клементи.

Это была запись конфиденциальной беседы пациентки по имени Лив Адамсен с неким доктором Юсефом Кайя, заведующим психиатрическим отделением больницы Давлата Хастенеси в Руне. Последний абзац был выделен желтым маркером.

— Это бомба с часовым механизмом, — вставил Сян. Его голос звучал четко, со свойственным ему мягким акцентом. — Лично мне совершенно все равно, откроется миру это Таинство или нет. Откровенно говоря, я считаю его мифом — вы же знаете, что я атеист. Меня беспокоит совсем другое: если Цитадель не сумеет сохранить самую большую свою тайну, как она сможет справиться с сохранением нашей тайны?

— Беспокойство вызывает не только эта женщина, — добавил Пентанджели, вынимая из «дипломата» еще один документ с грифом «СЕКРЕТНО».

— «Объект № 1: Катрина Манн, сорока восьми лет, наполовину бразильского, наполовину турецкого происхождения. Возглавляет международный благотворительный фонд гуманитарной помощи с отделениями по всему миру, включая Рун. Вдова доктора Джона Манна, американского ученого-археолога, который был убит двенадцать лет назад на раскопках в Ираке вместе со всей своей бригадой». По сообщениям, им удалось сделать какое-то открытие в районе города Хиллы. — Пентанджели взглянул на кардинала. — И все это вас не тревожит?

Клементи промолчал.

— «Объект № 2: Габриель Манн, тридцати двух лет, сын Катрины Манн и Джона Манна. Изучал иностранные языки и экономику в Гарвардском университете вплоть до гибели своего отца. После этого пошел служить в армию, в спецподразделение воздушно-десантных войск. Дорос до звания сержанта, участвовал в боевых действиях в Афганистане, получил две награды. Затем уволился из армии, поступил в семейную фирму на должность советника по вопросам безопасности. В этом качестве участвовал в деятельности фонда в Ираке, где провел собственное расследование гибели своего отца. Трижды обращался за разрешением на поездку в город Хилла в мухафазе Бабиль и трижды получал отказ: активная деятельность там повстанческих элементов представляла собой угрозу для жизни гражданских лиц». — Пентанджели отвлекся от документа и снова посмотрел на Клементи. — Мне он видится человеком, который намерен довести свое дело до конца. К сожалению, оно касается района, где у нас также имеются собственные деловые интересы. И этот факт весьма и весьма беспокоит.

— Мы достигли полного единодушия, — сказал Сян. — Эти люди подвергают нас неприемлемому риску. Наше влияние в Руне невелико, но, как вы сами сказали, там очень сильны позиции Церкви. Мы хотим, чтобы вы использовали свои возможности, причем как можно быстрее, — ради защиты как своих, так и наших интересов.

Клементи невозмутимо выдержал пристальные взгляды всей троицы. Час назад он еще, возможно, и колебался бы, но ожидание в архиве Банка Ватикана напомнило ему о том, что поставлено на карту. Спасение католической веры было делом наиважнейшим, куда более важным, чем спасение его души. И если за то, что он собирается сделать сейчас, ему предстоит гореть в адском пламени — что ж, есть смысл пойти на такую жертву. Он наклонился и нажал кнопку телефона, установленного в центре стола. Телефонная линия, как и все остальное в этой комнате, была защищена не хуже, чем разведцентры в большинстве стран мира. Разговор нельзя ни перехватить, ни подслушать.

Он быстро, по памяти набрал номер подрагивающими от нахлынувшего возбуждения пальцами. Телефон был включен на громкую связь, чтобы все присутствующие смогли услышать этот разговор. Кардинал хотел, чтобы они слышали каждое слово, чтобы каждый из них оказался причастным к принимаемому им решению. Он всмотрелся в их лица, и тут быстрые гудки в трубке перешли в сплошной тональный сигнал, который через несколько секунд был прерван щелчком.

— Да? — послышался голос.

— Я — свет для мира, — произнес Клементи, — кто последует за Мною…

— …тот не будет блуждать во тьме[27], — ответил голос в трубке, завершая обмен паролями.

Клементи облизнул пересохшие губы совсем уже сухим языком.

— Я хочу, чтобы ты, во имя нашей Церкви, заставил свидетелей умолкнуть.

— Всех? — после непродолжительного молчания уточнили на другом конце.

— Всех. Когда ты сумеешь это сделать?

В трубке Клементи слышал, как скрипят резиновые подошвы ботинок по линолеуму.

— К утру будет сделано, — ответил ему голос. И телефон умолк.

9 Палата 406 в больнице Давлата Хастенеси

Лив взяла с прикроватного столика громоздкий пульт и направила его на старомодный телевизор. Перед этим она долго лежала неподвижно, делала медленные вдохи и выдохи, надеясь, что к ней вернется память. Потом всплыл один существенный факт: когда она прилетела в Рун (дату ей не удалось вспомнить), в центре внимания была гибель ее брата. Возможно, об этом не забыли и сейчас. А что, если выпуск новостей поможет ей заполнить провалы в памяти, раз уж она сама не в силах что-то вспомнить?

Аппарат захрипел, заговорил. Лив уменьшила громкость, чтобы не насторожить тех, кто караулил за дверью. Телевизор был старенький, картинка расплывалась, однако поступавший на него сигнал оказался вполне современным, так что она могла перебрать сотни каналов. Лив стала методично переключать их один за другим, отыскивая канал новостей. Девушка не сомневалась, что стоит ей услышать несколько существенных фактов — и она встряхнется, сможет прийти в себя. На экране мелькали бесконечные ток-шоу, идущие в дневное время «мыльные оперы», потом появилась «Аль-Джазира», арабский канал новостей, но Лив искала не это.

Поначалу ей показалось, что она нашла не ту станцию и смотрит передачу о капризах природы. Жуткие картины цунами, обрушившегося на Чили, которое устремилось по главной улице города, унося с собой людей, автомашины, целые дома, сменились рассказом о фермере из штата Канзас[28]: со слезами на глазах он смотрел на огромное пшеничное поле, побитое градинами величиной чуть не с апельсины.

— Если вы читаете Библию, — говорил фермер дрожащим от глубокого потрясения голосом, — то вам может показаться, будто не за горами Судный день.

При этих словах в ушах Лив стал раздаваться какой-то неясный шепот, ее сознание слегка помутилось. Она закрыла глаза, стала дышать носом и выдыхать ртом, пока не почувствовала облегчение. Чем бы ее здесь ни лечили, у этих лекарств были явные побочные действия, которые настораживали девушку.

Открыв глаза, она испытала новый шок: изображение на экране поменялось, и теперь на нем было то же самое, что и на первых полосах всех газет, когда Лив только прибыла в Рун. Она видела, как ее брат Сэмюель стоит на вершине Цитадели с раскинутыми руками, как натянулась его сутана, а тело изображает Т-образный крест.

— Прошло уже двенадцать дней после трагического явления монаха на вершине рунской Цитадели и десять — после того, как взрыв разрушил часть основания крепости…

Двенадцать дней!

— Многие полагают, что эти события в Руне каким-то образом связаны с природными феноменами, происходящими по всему миру, — сейчас мы с вами их видели. Различные группы верующих считают, что это — свидетельство гнева Господа Бога или знамение приближающегося конца света, предсказанного в «Откровении» Иоанна Богослова. По мнению этих людей, смерти спасенных с горы монахов означают, что Бог забирает причитающееся ему. Всего несколько минут назад общая цифра смертей снова возросла.

Картинка сменилась, на экране появилось дергающееся изображение высокого лысого человека с черными усами и грустным выражением на лице. Субтитры подсказали, что это доктор Джемья, заведующий регистратурой рунской больницы Давлата Хастенеси. Он стал читать заранее заготовленное сообщение, его речь приглушили, давая за кадром английский перевод.

— С сожалением вынужден сообщить, что сегодня в час двадцать пять минут по местному времени скончался еще один из тех, кого удалось вывезти из Цитадели. Общее число умерших, таким образом, достигло девяти человек.

Журналисты оживились и стали забрасывать доктора вопросами:

— Что послужило причиной смерти — такое же кровотечение, как и у остальных?

— Да.

— Известно ли, чем вызвано это кровотечение?

— Мы изучаем данный вопрос.

— Это вирус?

— Нет.

— Эта болезнь заразна?

На последний вопрос доктор не ответил. Он повернулся спиной к журналистам, взбежал по ступеньками и скрылся внутри больничного здания.

— С горы спустились тринадцать человек, — продолжал комментатор телевидения. — Теперь в живых остались лишь четверо из них.

Картинка снова сменилась, и Лив уставилась на свою фотографию, помещенную между снимком смутно знакомой черноволосой женщины и лежащего на носилках монаха в зеленой сутане; из многочисленных разрезов на его теле струилась кровь.

— Трое из них все еще находятся в больнице, их состояние, по словам медиков, неодинаково: от вполне удовлетворительного до критического.

Появились кадры нечеткой съемки: темноволосого мужчину заталкивают в полицейскую машину.

— Четвертый находится в полиции, где его подвергают допросам.

Картинка застыла, и у Лив екнуло сердце — она узнала это лицо, а в памяти всплыло имя.

Габриель.

Стоило увидеть его, и на нее волной нахлынули чувства и воспоминания.

Она вспомнила, как он улыбался ей во тьме Цитадели, как вывел ее наружу и поддерживал в отделении неотложной помощи, пока полицейские не забрали его с собой. Он смотрел ей в глаза, гладил ее лицо.

«Если появится возможность, беги, — сказал он ей тогда, — беги подальше от Цитадели. Береги себя, пока я тебя не найду».

Потом крепко поцеловал ее в губы, но полицейские оттащили его, и она осталась одна среди царившего в больнице хаоса.

Она прикоснулась к губам, вспоминая его поцелуй и жалея, что помнит так мало. Отсюда надо бежать — об этом говорил Габриель, об этом же кричал ее собственный инстинкт самосохранения. Ей нужно укрыться в каком-нибудь безопасном месте и постараться вспомнить по кусочкам все, что произошло в мрачных глубинах горы. Ей необходимо найти место, где эта гора не будет нависать над ней своей грозной тенью, а от медикаментов не будет плыть сознание. Ей нужно попасть домой — это она понимала благодаря обострившимся инстинктам дичи, на которую охотятся.

Внезапно она услышала легкий скрип подошв по линолеуму за дверью палаты — как будто кто-то уловил ее страх и потянулся к нему. Лив схватила пульт, выключила телевизор и снова откинулась на подушку. Дверь медленно начала открываться.

10 Цитадель в Руне

По горе хлестали струи дождя, когда брат Садовник вывел маленькую делегацию наружу, в огражденный высокими стенами сад, находившийся в центре Цитадели. Было решено, что, пока не будет должным образом оценено состояние сада, входить туда имеют право лишь главы основных подразделений монастыря или исполняющие обязанности таковых.

— Вот, — проговорил брат Садовник и показал пальцем на верхние ветки яблони. — Видите, как поблекли листья?

Даже Афанасиус, не особо разбиравшийся в природе, видел, что дерево не выглядит здоровым. Казалось, оно готовится к осени, а не собирается расцветать, как положено в разгар весны.

— Когда ты это заметил? — в нос прогудел Аксель, выдавая манеру бывшего полицейского.

— Только вчера. Но я перед этим не так много времени проводил в саду — надо было работать на расчистке завалов внутри горы.

— А раньше не было никаких признаков этой… хвори?

— Нет.

— Значит, все началось после взрыва?

— Да, наверное, так и есть.

— Видишь? — Отец Малахия повернулся к Афанасиусу. — Нельзя было допустить, чтобы Посвященные хоть одной ногой ступили с горы. Своими действиями ты нарушил влияние каких-то священных сил. Здесь это явно видно.

Афанасиус прошел мимо него и вгляделся в увядающие ветви дерева.

— А случалось тебе сталкиваться с чем-то подобным прежде?

— Время от времени, — пожав плечами, ответил брат Садовник.

— И отчего это случалось прежде?

— Да от всяких причин, по которым погибают деревья: засуха, нашествие насекомых, болезни.

— А может это быть от землетрясения?

— Может. Если почва достаточно сильно сдвинется, тогда ломаются корни и дерево не получает больше питания.

— Разве кто-нибудь не согласен с тем, что сила взрыва, потрясшего гору, способна вызвать такие же последствия, что и землетрясение? — Теперь он повернулся к Малахии: — Я понимаю, мы все страшно переволновались из-за случившегося, но сейчас не время сеять заблуждения и впадать в панику. Нам необходимы трезвая голова и взвешенное руководство. — Афанасиус снова обратился к брату Садовнику: — Что бы ты посоветовал сделать, учитывая сложившуюся обстановку?

Грузный Садовник пощипал бороду и внимательно посмотрел на деревья.

— Ну, если дело обстоит так, как ты сказал, то хуже деревьям уже не станет. Засохшие и засыхающие ветки можно отсечь, тогда деревья поправятся быстрее. Но если причина в чем-то другом, — он искоса посмотрел на Малахию, — то болезнь будет распространяться.

— И как нам ее остановить?

Садовник тяжело вздохнул, словно готовясь огласить суровый приговор.

— Нужно будет копать как можно глубже, все вырвать, а потом сжечь выкопанное. Только так можно избавиться от болезни, какой бы она ни была.

— Вот и хорошо. Я предлагаю следующее: с первыми лучами солнца собери людей, сколько понадобится, и сделай то, что считаешь нужным. Мы же должны заверить других братьев в том, что осмотрели сад и выяснили, что он понес некоторый ущерб от последствий взрыва, однако брат Садовник в силах с этим справиться.

— А если окажется, что дело серьезнее? — опять прогудел в нос тоном следователя брат Аксель.

— Вот тогда мы займемся и более серьезными проблемами. У нас сейчас просто сил не хватит на все. Мое мнение таково: нам следует заниматься реально существующими проблемами и не думать о том, что может случиться.

Аксель выдержал взгляд Афанасиуса, ничем не показывая своего согласия или несогласия с его рассуждениями.

— Ты прав, — сказал свое слово отец Томас. — Мы все переутомились и готовы сражаться с тенями. Нельзя забывать, что, пока не будет избрано новое руководство, братья ожидают, что именно мы направим их на верный путь. Поэтому нам следует не раскачивать лодку, не сеять панику, а успокоить братьев и вселить в них уверенность.

Афанасиусу всегда очень нравился отец Томас. Они провели вместе не один вечер, обсуждая все на свете — от философии до археологии и много еще всякого. Отца Томаса он считал человеком интеллигентным, спокойным и здравомыслящим.

— Лучший способ вселить в братию чувство уверенности — это восстановить разряд Посвященных, — заявил брат Аксель, и на него устремились все взоры. — Это наглядно показало бы возврат к обычному порядку, и в душах братьев сразу воцарился бы мир.

— Да, но кто будет их выбирать? — спросил отец Томас.

— Вопрос о Посвященных нельзя поднимать до тех пор, пока у нас нет аббата, который предлагает кандидатуры, и прелата, который утверждает их в сане, — развил мысль Афанасиус. — Таким образом, любые дискуссии о Посвященных должны быть отложены, пока не состоятся выборы.

Аксель переводил взгляд с Афанасиуса на отца Томаса, словно чувствовал связывающую их тончайшую, почти незримую нить. Чуть помедлив, он обратился к брату Садовнику:

— Я поставлю у всех входов в сад нескольких своих людей — на тот случай, если какому-нибудь любопытному брату вздумается подышать ночью воздухом. Если от меня нужно будет еще что-нибудь, ты только скажи. — С этими словами он повернулся и ушел.

Афанасиус смотрел ему вслед и острее ощущал холод и сырость дождя. После взрыва в Цитадели стали формироваться две фракции — те, кто полагался на разум, и те, кто полагался на страх. А страх — это средство, которое пьянит решивших прибегнуть к нему. Именно так Посвященные тысячелетиями поддерживали свою власть в горной обители. Решение удалить их из Цитадели Афанасиус принял не из политических расчетов, а из чувства сострадания к ближнему. Между тем он не мог не признаться самому себе, что радуется их исчезновению и надеется, что они никогда больше не вернутся. После их ухода — он это сразу увидел — в Цитадели все стало по-другому. Теперь здесь свободнее дышалось, словно усилился приток свежего воздуха. Но, наблюдая за Акселем, уже дошедшим до границы сада и скрывшимся в недрах горы, Афанасиус понял, что Посвященные могут вернуться гораздо раньше, чем ему представлялось. Понял он и то, что нажил себе опасного противника.

11 Палата 406 в больнице Давлата Хастенеси

Лив увидела, как дверь медленно приоткрылась и в полутьме слабо освещенного коридора ярко выделилась узкая полоска белого воротника. Она подняла глаза на священника. На его лице застыла привычная маска серьезности и сострадания, словно падре пришел навестить заблудшего прихожанина или выслушивал в конце скучного воскресного дня исповедь во всяких мелких прегрешениях. Он казался вполне обыденным, однако Лив до смерти испугалась — и рассердилась. Гнев нарастал в ней вместе с неясным шумом в ушах. Вытянутые руки сжались в кулаки, комкая накрахмаленную простыню. Она так сосредоточилась на этой фигуре, что даже не заметила, как в палату вошел другой человек. Лишь стук закрывшейся за ним двери заставил Лив обратить на него внимание.

Этот человек был плотнее священника и на несколько дюймов выше ростом, хотя это не слишком бросалось в глаза: мужчина сутулился, как вставший на задние лапы медведь. Правая рука была перевязана и крепко примотана к груди, в левой он держал два пластиковых мешка для вещественных доказательств. Из-под очков, изогнутых в форме полумесяца и водруженных на изрядных размеров нос, на Лив смотрели умные глаза. Она улыбнулась, и под его дружелюбным взглядом вся ее злость сразу прошла. Лив узнала полицейского инспектора, который в свое время позвонил ей и первым сообщил о смерти брата.

— Аркадиан! — В последний раз она видела его в аэропорту, во время побоища, когда посланцы Цитадели пытались заставить их всех умолкнуть навеки. Видела, как пули отшвырнули инспектора, повалили на спину. — А я думала, что вы…

— Что я погиб? Да не совсем. Конечно, мне приходилось бывать и в лучшей форме, но с учетом всех обстоятельств дела жаловаться не приходится. — Он присел на краешек кровати, продавив своим весом матрац, наклонился ближе к Лив. Его присутствие успокоило ее — точно так же, как рассердило и встревожило присутствие священника. — Как вы себя чувствуете?

Ей хотелось выложить сразу все, что вертелось в голове, но взгляд непроизвольно метнулся к фигуре святого отца, застывшего в углу, и Лив прикусила язык. Она придвинулась к инспектору.

— Что он делает здесь?

— Уместный вопрос. — Аркадиан повернулся, не вставая с кровати. — Как тебя зовут, сынок?

— Ульви, — ответил священник с видом школьника, которого директор только что застукал с сигаретой. Он откашлялся и выпрямился. — Отец Ульви Шимшек.

— Рад познакомиться, отче. Дама желает знать, что вы здесь делаете.

Священник взглянул на Лив, потом снова на Аркадиана.

— Было условлено, что на каждом допросе должен присутствовать представитель Церкви.

— Но ведь сейчас не допрос. Все показания она уже дала, и я не сомневаюсь, что вы их либо слышали собственными ушами, либо читали в записи.

— Я должен присутствовать при вашей беседе как представитель Церкви, — настойчиво повторил священник.

— И для чего это нужно?

Подвергаемый назойливым расспросам, отец Ульви покраснел. От его заметного смущения Лив почувствовала себя увереннее, однако ей хотелось, чтобы он поскорее вышел из палаты.

— Эту больницу основала Церковь, и ей доныне принадлежит земля, на которой расположена больница, — пустился в объяснения падре. — Поэтому было достигнуто соглашение, что все, кого привезли из Цитадели, будут находиться под нашей опекой до тех пор, пока они остаются нашими гостями.

— Ну а если мы с вами сумеем достичь своего соглашения? Вы нам дадите пять минут для дружеской беседы? А мы, в свою очередь, обещаем не рассказывать об этом вашему начальству. Никто ничего не узнает.

— Бог все видит и знает, — произнес священник, пристально посмотрев на Аркадиана. Своими словами он как бы закрывал дискуссию. — Мне даны указания присутствовать при каждом допросе.

— Конечно, но ведь это не… Ладно, не важно. — Он повернулся к Лив: — Мы с ним просто ходим кругами. Может, не будем обращать внимания на него… вроде как на слугу, а? — Он поднял мешки для вещественных доказательств. — Я тут вам кое-что принес. Вот это обнаружили в помещении склада аэропорта. Наши криминалисты с этими вещами уже поработали, и я подумал, что вы захотите получить их назад.

Он положил один мешок на кровать. Сминая пластик, Лив распустила завязки: внутри лежал ее измятый и потертый рюкзачок — весь багаж, с которым она прилетела в Рун.

— Спасибо, — сказала она инспектору и снова завязала мешок. В рюкзачке она пороется тогда, когда останется в палате одна. Ей не хотелось, чтобы глаза священника шарили по ее личным вещам. Потом ей пришло в голову, что содержимое мешков тот мог видеть еще в коридоре, прежде чем позволил пронести их в палату. При этой мысли Лив почувствовала себя беспомощной, загнанной в угол. Она подняла глаза на Аркадиана.

— Там в коридоре сидит полицейский, — сказала она.

Аркадиан кивнул.

— Для чего?

— Приглядывать за вами и остальными. Чтобы не допускать сюда журналистов.

— Я сама журналистка, — улыбнулась Лив.

— Значит, он не очень хорошо справляется со своей задачей, — улыбнулся в ответ Аркадиан. — К счастью для всех, вы ничего не можете вспомнить.

— Ага, повезло мне.

— Вам довелось слишком многое пережить. Такие вещи проходят только со временем.

Лив снова посмотрела на священника, прикидывая, что тому может быть уже известно, а что есть смысл утаить от него.

— Что конкретно мне довелось пережить? — спросила Лив и заметила, что Аркадиан воспринял ее вопрос с немалым удивлением. — Нет, я серьезно. У меня в памяти сохранились только обрывки, я не могу понять, что было на самом деле, а что мне только пригрезилось. Думаю, было бы полезно, если бы вы рассказали мне сами.

— Что вам хочется знать?

— Все-все.

Инспектор положил на кровать второй мешок, взял Лив за руку и стал рассказывать. Начал он с появления ее брата на вершине Цитадели, осторожно поведал о его гибели и о том, что обнаружилось при вскрытии тела, а закончил событиями в аэропорту. Там Оскар накрыл своим телом гранату, предназначавшуюся им всем, Аркадиан получил несколько пуль, а Лив потеряла сознание от удара по голове и лишь через несколько часов пришла в себя снова. Габриель вынес ее на руках из Цитадели. Когда инспектор закончил свой рассказ, Лив посмотрела на священника. Тот намеренно отводил взгляд. Умело рассказанная Аркадианом история, отличавшаяся характерной для опытного детектива точностью и логикой изложения, рассеяла почти весь туман, застилавший память девушки. Теперь она припомнила все — за исключением того, что больше всего хотела выяснить: что же произошло с ней внутри Цитадели?

— Спасибо вам, — произнесла она и пожала Аркадиану руку.

— Не за что. — Он опустил руку в карман и протянул Лив визитную карточку. — Вас отсюда скоро выпустят. Когда это произойдет, позвоните мне, пожалуйста. Самое малое, что я могу для вас сделать, — это отвезти в аэропорт. — Инспектор бросил взгляд на свою перевязанную руку. — Или договорюсь с кем-нибудь, чтобы нас обоих отвезли туда. — Он наклонился и поцеловал девушку в лоб — почти как отец, когда желал ей спокойной ночи. Тогда Лив была намного моложе, а окружающий мир не таил в себе таких опасностей.

— Будьте осторожнее, — напутствовал ее инспектор, встал и пошел к двери.

— А что во втором мешке?

— Подарок от миссис Манн, — ответил он. — Она в палате чуть дальше по коридору.

— Передайте ей от меня привет, — попросила Лив.

— Обязательно!

— И Габриелю тоже, когда увидитесь с ним.

— О, ему вы и сами все скажете. Его же не станут держать вечно, а я никаких обвинений против него не выдвигаю, хоть он и вколол мне снотворное. Не сомневаюсь, что он выйдет на свободу раньше, чем вы думаете.

12 Полицейское управление в центре Руна

Тот же крепыш, который несколько минут назад сковал Габриелю Манну руки за спиной, теперь толкнул его вперед, через прочную железную дверь. Габриель оказался в блоке камер предварительного заключения, расположенном в подвале под главным зданием полицейского управления. Это был настоящий лабиринт с низенькими потолками, шероховатыми стенами и тесными переходами, вырубленный несколько столетий назад в скалах, на которых стоял Рун. Длинные неоновые трубки отбрасывали на серые стены мерцающий зеленоватый свет, и создавалось впечатление, что человек попал в брюхо великана, страдающего расстройством.

Правда, Габриель тоже не мог похвастать хорошим самочувствием.

Он только что беседовал со своим адвокатом, который познакомил его с выдвинутыми обвинениями. Полиции не составит труда доказать, что Габриель был в ангаре аэропорта, где обнаружили три трупа. Двое погибших были застрелены из пистолета калибра девять миллиметров — а на руках Габриеля зафиксированы микроскопические следы от патронов этого же калибра. Он был также замечен камерой слежения в городском морге в то самое время, когда оттуда похитили тело. К тому же он совершил нападение на инспектора полиции, применив шприц с кетамином.[29] Несомненно, именно по этой причине неразговорчивый младший инспектор обошелся с Габриелем грубо. Остальные обвинения в итоге отпадут, но на это нужно время, а его-то у Габриеля и не было.

Он снова и снова прокручивал в голове сцены, увиденные им в Цитадели, и пытался разгадать их смысл. Совершенно непонятно, почему ему позволили беспрепятственно уйти оттуда и вынести с собой девушку, но ясно, что их оставили в покое лишь на время. И не важно, что произошло с Лив в верхнем этаже монастырских подземелий до того, как он отыскал ее, как не важно и то, удалось ли ей раскрыть секрет Таинства. Посвященные монахи, поклявшиеся оберегать величайшую тайну горной обители, придут в себя, соберутся с силами и сделают все, чтобы заставить Лив умолкнуть навеки. Ей угрожает смертельная опасность — как и его матери, и ему самому. Сейчас он заперт здесь и не в силах никого защитить. Единственным выходом был побег, но вот как его осуществить, Габриель совершенно не представлял.

Проходя по коридорам, он ко всему присматривался — не удастся ли чем-нибудь воспользоваться для побега. Но все двери, мимо которых они проходили, открывались только в камеры — в одних кто-то сидел, другие пустовали. Комната для допросов находилась этажом выше, туда надо было подниматься по лестнице — следовательно, камеры располагались в подвале. Единственный вход — и он же выход — вел через автоматические двери, которые он миновал по пути вниз.

Габриель замедлил шаг, приблизившись к своей камере, но очередной тычок конвоира заставил его пошатнуться и пролететь мимо ее двери. Он выпрямился и зашагал дальше, лихорадочно пытаясь вычислить, что бы это значило. До сих пор Габриеля держали в одиночке, и это вполне его устраивало. А раз переводят в новую камеру, значит, будут сокамерники. Это плохо.

Они все шли и шли, углубляясь в лабиринт. Краска на стенах местами вздулась пузырями — здесь из скал просачивалась соль, а ремонт помещений никого не заботил. В этой секции камер было меньше, и все, мимо которых они уже прошли, стояли пустыми. Сильнее ощущался и запах плесени. Заброшенное крыло. Они дошли до самого конца коридора. От очередного резкого тычка Габриель вылетел через металлические двери в короткий туннель, аккуратно разделенный решетчатой стенкой пополам. По ту сторону решетки была камера с металлическим унитазом без сиденья и встроенными в стену узенькими нарами. А еще там был заключенный — такой огромный, что по сравнению с ним все вокруг казалось сделанным для детского садика.

— Просунь руки через решетку, — приказал ему младший инспектор.

Великан одним шагом преодолел всю камеру и просунул через решетку кулаки толщиной с ноги бегуна-спринтера. Он не сводил глаз с Габриеля. Младший инспектор схватил Габриеля сзади и с размаху прижал к стене.

— Только шевельнись, и я свалю тебя из «тазера»[30], понятно? — От конвоира пахло кофе и табаком.

Габриель молча кивнул и почувствовал, как давление на него ослабло: конвоир переключил внимание на великана. Поначалу Габриель удивился: отчего это годный в штангисты младший инспектор сам повел его в камеру? Теперь он понял: один полицейский — значит, меньше свидетелей.

Габриель поднял глаза на детектор дыма и объектив видеокамеры внутреннего наблюдения, которая была подвешена к нижней части трубы, протянувшейся вдоль всего коридора. Старый аппарат дает только размытую черно-белую картинку без звука. Монитор должен находиться в комнате наблюдения, которую он видел у входа в управление. Наверное, дежурный, который сейчас смотрит на них, готов в любую минуту выслать подкрепление, если что-нибудь случится. Да вот только объектив направлен не на камеру с великаном. Что там произойдет, никто не увидит. Едва младший инспектор запрет дверь и поднимется наверх, до них никому уже не будет дела.

Взгляд Габриеля снова устремился на массивную фигуру по ту сторону решетки. Великан не сводил с него холодных, глубоко посаженных глаз, в которых сквозила откровенная угроза. В его взгляде чувствовался настрой на одну лишь агрессию. Габриель выдержал этот взгляд, оценивая противника и понимая: если отведет глаза, ничего хорошего ждать не придется.

Лицо великана было плоским, а волосы на удивление старательно причесаны. Казалось, что эти светлые волосы он содрал с какого-нибудь страхового агента и носил вместо шляпы.

Еще секунду Габриель смотрел в бездонные глаза, потом оглядел всю фигуру. Человек этот был огромен — просто карикатура на спортсмена, вылепленного из одних мышц, накачанных стероидами, которые он принимал в течение долгих лет. Простая хлопчатобумажная рубашка трещала по швам на могучем торсе, рукава были закатаны и не скрывали мощных бицепсов; наручники на запястьях казались нелепыми игрушками. Взгляд Габриеля скользнул выше, и он заметил нечто, еще больше усилившее его тревогу. Нечеткий синий рисунок, тюремная наколка. Вообще-то, чем больше по размеру наколка, тем дольше просидел за решеткой ее обладатель, а эта была огромного размера. Но более всего встревожило Габриеля не это явное свидетельство уголовного прошлого великана и даже не его устрашающая внешность, а то, что именно изображала наколка. Громадный рисунок был нанесен простым способом: тушь наливают на руку и втыкают булавку раз за разом, пока жидкость не впитается так, что уже не вытравишь. Рисунок изображал крест. Где-то в своем темном прошлом этот накачанный стероидами монстр узрел свет веры. И вот теперь Церковь нашла его и поручила сделать черное дело.

Побег становился теперь не просто возможным выходом, а жизненной необходимостью. Как только охранник уйдет из коридора, Габриель останется без всякой защиты, запертый глубоко в подземелье, с этим чудовищем, преданным Богу. И если не сделать ничего прямо сейчас, живым он отсюда уже не выйдет.

13 Палата 410 в больнице Давлата Хастенеси

Катрина Манн смотрела на предмет, только что выпавший на ее койку из мешка для хранения вещественных доказательств.

Аркадиан пробыл у нее недолго. Память о последней встрече угнетала их обоих, поэтому он предложил ей мир и почти сразу ушел.

— Это мы обнаружили в вещах вашего отца, — сказал инспектор. — Там письмо для вас. Я подумал, что вы захотите его прочитать.

В мешке она нашла книгу в кожаном переплете, перевязанную тонким ремешком, чтобы случайно не раскрылась. Едва Катрина увидела книгу, глаза у нее затуманились. Это был старомодный дневник — из тех, какими обычно пользовался отец. Она протянула руку, взяла с прикроватного столика очки и осторожно размотала ремешок. Внутри книжки, на двух страницах в середине, аккуратным почерком отца было написано:

Все остальные страницы дневника были чистыми. Катрина перечитала короткое письмо, стараясь ничего не пропустить, но его содержание осталось для нее таким же туманным, как и в первый раз. Что это он от нее скрывал? Ей всегда казалось, что они ничего друг от друга не утаивают, что между ними нет ничего недосказанного. И лишь теперь, когда отца нет в живых, выяснилось, что какие-то тайны все же были.

Катрина припомнила, как доверительно он разговаривал с ней, даже когда она была еще маленькой, как объяснял, что они не похожи на всех остальных, потому что являются потомками племени мала, древнейшего земле, что их место незаконно захватили другие, те, кто стремился уничтожить бережно хранимые ими знания. Он показывал Катрине тайные знаки, учил ее маланскому языку и объяснял, в чем состоит их предназначение и как они должны восстановить в мире законный порядок. Но что-то он от нее скрыл — что-то очень важное, ибо счел необходимым поведать об этом уже с того света. Возможно, она знала отца не так хорошо, как ей раньше казалось.

Даже в этом письме было нечто такое, что противоречило сложившемуся у нее образу отца. Он всегда бережно относился к словам и настаивал на точности, поскольку они несут в себе самое важное — смысл. А здесь он допустил ошибку: попросил ее зажечь свечу не «во имя» него, а «у имени».

И тут до нее дошло.

Это вовсе не ошибка.

Еще в детстве она узнала от отца, как хранили тайны их предки. Был и такой способ: сведения записывали на бумаге не чернилами, а лимонным соком. Высыхая, сок становился невидимым, но кислота оставляла следы на бумаге — если поднести ее к пламени, эти следы потемнеют, образуя скрытые слова. И Оскар написал, чтобы она зажгла свечу «у» его имени, тогда он будет снова говорить с ней. Он написал все совершенно точно.

За подписью идет еще одно письмо, и, чтобы прочитать его, ей нужен лишь огонь.

14 Рун, полицейское управление

Адреналин так и бурлил в жилах Габриеля, когда он лихорадочно просчитывал в уме возможные варианты развития событий. Если он останется наедине с этим великаном, то наверняка погибнет. Надо быстро что-то делать, пока конвоир не запер его в камере. Бросив взгляд на низкий потолок, сантиметрах в тридцати над головой, не больше, он подумал, что здесь не больно-то развернешься. К счастью, конвоир был низкого роста, сантиметров на восемь-десять ниже Габриеля, зато мышцы у него как у штангиста-олимпийца, к тому же он вооружен — тазером, дубинкой и баллончиком с перечным аэрозолем у пояса. Хорошо, что хоть пистолета у него нет.

В тесном туннеле раздался громкий щелчок — конвоир отпер дверь камеры. Габриель чуть отодвинулся от стены и, стоя спиной к конвоиру и слегка согнув ноги в коленях, перенес вес на переднюю часть стопы — так он сохранял равновесие и мог в любой момент перейти к действию.

— Даю тысячу лир, если посадишь меня в другую камеру, — предложил он.

Сзади хмыкнули.

— Ты что, чек мне выпишешь?

— Нет, — покачал головой Габриель. — Плачу наличными на месте.

Он сделал ставку на то, что имеет дело с тюремщиком старой школы, который ни за что не откажется от возможности немного подзаработать. Для такого полицейского наличные все равно что наркотик, а наркоману разве не все равно, кто даст дозу?

— Откуда тебе взять тысячу лир?

— Мне только что передал деньги адвокат. Они в правом кармане. Отведи меня в другую камеру, и они твои.

Наступило молчание. Габриелю казалось, что он слышит, как ворочаются мозги в черепе полицейского. Потом он почувствовал, как что-то уперлось ему в поясницу.

— Только шевельнись, и я выпалю из тазера прямо тебе в хребет. А если в кармане окажется пусто, не стану снимать палец со спусковой кнопки, пока ты не обделаешься, понятно?

Габриель кивнул.

— А другая камера?

— Об этом поговорим потом.

Габриель еще немного присел, не сводя глаз с того места на стене, где на ее неровной поверхности был небольшой выступ. Он почувствовал, как конвоир ощупал его карман, потом запустил туда руку. Он вытащит оттуда визитную карточку, которую на самом деле дал Габриелю адвокат.

В армии Габриелю пришлось проходить курс «подготовки к пыткам», включая поражение из тазера, — так проверялась реакция десантников на это оружие. Ни рост, ни физподготовка, кажется, никак не влияли на реакцию. Некоторые очень крепкие парни сразу валились, словно мешки с картошкой, но были и такие, кто приходил в себя почти сразу. Габриель занимал место где-то посерединке — заряд не выводил его из строя до конца, но почти лишал сил. Поэтому он хорошо понимал: если у него не получится задуманное, второго шанса уже не будет. Ударивший в позвоночник заряд парализует нервную систему, а когда он придет в себя, будет уже заперт в камере с этим гориллоподобным блондином. Габриель сосредоточился на электродах, упиравшихся ему в спину. Все решат точный выбор времени и быстрота. Конвоир наклонился ниже, кончиками пальцев нащупал в кармане визитную карточку. Габриель прыгнул.

Скованными руками он махнул вправо, отводя тазер от позвоночника. В тот же миг он поднял ногу, не давая конвоиру вынуть руку из кармана, и что было сил оттолкнулся от стены, упираясь в намеченный выступ. Выпрямившись, он четко провел правой рукой захват головы полицейского, очень удобно расположенной, и сжал ее как можно крепче. В этот момент затрещал тазер.

Получив заряд в пятьдесят тысяч вольт, правая рука, обхватившая полицейского за шею, бессильно повисла. Габриель почувствовал, как слабеет его хватка, и напряг здоровую левую руку: прикованная наручниками к правой, она тянула поврежденную руку за собой. В это движение он вложил все, что мог. Они оба качнулись назад, врезались в стену, электроды от удара плотнее вжались в тело Габриеля. Здоровая рука уже начинала сдавать, но тут конвоир откинул голову, и Габриель почувствовал, как слабеет противник. Похоже, ему удалось справиться с полицейским.

Ноги Габриеля подломились. Оба противника рухнули на пол, причем оказавшемуся внизу конвоиру досталось сильнее. Тазер уже не попадал в Габриеля. Как только исчез этот высасывающий силы заряд, Габриель крепко сжал толстую шею младшего инспектора обеими руками и перекатился на правый бок, навалившись на противника всем телом. И тут снова сухо затрещал тазер, однако теперь это уже не имело значения: рука была придавлена весом тела, и с каждым выстрелом тазера она мертвым грузом все сильнее давила на шею конвоира.

На шее человека имеется три уязвимые области, на которые можно воздействовать удушением: сонная артерия, яремная вена и дыхательное горло. По всем трем организм снабжается кислородом. Если пережать одну из них, то через непродолжительное время наступают кислородное голодание и постепенная потеря сознания. Если пережать все три сразу, результат наступает через считанные секунды.

Конвоир продержался почти десять, потом обмяк.

Он сам ускорил дело тем, что беспорядочно и яростно тыкал тазером, куда только мог дотянуться. Чего он этим достиг? Только сжигал те небольшие запасы кислорода, что еще оставались в нем, тогда как Габриель прижимался к нему теснее, чтобы выдержать электрическую бурю, переключая усилия на ту руку, которая в данный момент оказывалась сильнее. Наконец конвоир замер, тазер выпал из его руки, звякнув об пол. Габриель посмотрел на великана, желая убедиться, что оружие упало там, где тот не сможет до него дотянуться. На лице великана застыло выражение зловещего спокойствия, огромные ручищи он сложил перед собой, будто молился.

— И что ты собираешься делать теперь? — спросил он у Габриеля на удивление мягким голосом. — Каковы твои на-ме-ре-ни-я? Может, надеешься собрать деньги на залог, пока он очухается?

Габриель не стал обращать на него внимания. Он чувствовал, как кровь снова приливает к пальцам — с той же скоростью она сейчас приливает и к изголодавшемуся по кислороду мозгу младшего инспектора. Времени мало. Он сорвал с пояса конвоира ключи, отыскал среди них ключик от наручников и завозился с замком. Когда его руки разошлись в стороны, он испытал смешанное чувство облегчения и боли. Немного растер расцарапанные запястья и начал быстро раздевать конвоира.

— Мальчиков любишь? — издевательски осведомился великан из камеры за спиной.

Габриель стащил с конвоира рубашку и напялил поверх своей.

— Я свободу люблю, — сказал он, застегивая рубашку.

Затем он надел форменные брюки. Они хорошо налезли на тюремные джинсы, только были широковаты в поясе и немного коротки. Он спустил их пониже на бедра, заправил рубашку и потуже затянул поясной ремень. Когда конвоир слабо пошевелился, Габриель подхватил его под мышки и перетащил ближе к камере, стараясь в то же время держаться подальше от великана. Поднял с пола наручники, один защелкнул на запястье полицейского, другой — на решетке открытой двери камеры. Как раз в эту минуту конвоир очнулся. Взгляд его заметался, остановился на Габриеле, тело рванулось вперед. Габриель проворно отскочил, а наручник громко звякнул о решетку, не пуская младшего инспектора дальше. Тот опустил глаза, отыскивая, что это ему мешает, потом поднял их на Габриеля — как раз вовремя, чтобы получить порцию перечного аэрозоля прямо в лицо. Из судорожно сжавшегося горла вырвался полузадушенный вопль, и полицейский повалился на бок, задыхаясь и пытаясь свободной рукой протереть горящие глаза.

Габриель отодвинулся подальше от облачка аэрозоля и пошарил в карманах форменной рубашки в поисках пачки сигарет.

— Эти штуки тебя прикончат, — проговорил из-за решетки великан. — Они кан-це-ро-ген-ны-е.

Из пачки сигарет Габриель достал зажигалку, сжал сигарету в губах.

— Да, но то, что нас не убивает, — ответил он, щелкая зажигалкой, — делает нас сильнее.

Он закурил, глубоко затянулся, поднял голову и пустил струйку дыма прямо в пожарный детектор.

15

Сидевший на своем стуле дежурный полицейский Лунз резко подался вперед. Перед этим он грезил о рыбалке, представляя, как ловит рыбку в излюбленном пруду у подножия Таврских гор. И вдруг раздался звонок тревоги, заставивший его вернуться к действительности, на пост наблюдения. С гулко бьющимся сердцем он шарил взглядом по множеству мониторов, высматривая, что могло вызвать тревогу.

Изображения всегда казались немного размытыми, но сейчас, когда включились огнетушители, закрывая пеленой мельчайших капелек все коридоры, видимость упала практически до нуля. Дежурному было слышно, как стучат по дверям и возмущенно орут человек двадцать заключенных, которых сейчас в камерах поливал мелкий дождик. Дежурный надеялся, что весь шум только из-за этого. «Интересно, — подумал он, — сколько времени потребуется караулу, чтобы добежать туда?» Система то и дело срабатывала по ошибке, поэтому и добраться до камер караульные торопились все меньше и меньше. Видеонаблюдение тоже часто выходило из строя. Нужно было менять всю систему, однако городские власти не желали выделять на это деньги. Ну, может, их расшевелит хоть то, что на этот раз автоматически включились огнетушители-распылители.

Он уже протянул руку к кнопке, чтобы выключить сигнал тревоги, но увидел на одном из экранов темную фигуру. Мужчина, закрывая лицо руками, ощупью пробирался вперед через пелену огнетушительной смеси. Находился он в секции «Д», в дальнем конце всего блока следственного изолятора. Лунз поправил на носу очки и всмотрелся в экран. Фигура исчезла с одного экрана и возникла на следующем — человек методично пробирался к посту наблюдения.

Дежурный бросил взгляд на запертую дверь, ведущую на пост наблюдения. За ней находилась стальная решетка, отгораживающая дежурного от того, кто сейчас спешил сюда. Лунз отпер ящик стола, порылся и вытащил кобуру с пистолетом. С удовольствием ощущая на руке его вес, дежурный продолжил наблюдать за тем, как темная фигура переходит с одного экрана на другой, постепенно приближаясь к посту. Сейчас должны подоспеть караульные. На других экранах никого не было видно. Это явно не побег. К тому же неизвестный был в темной одежде — значит, кто-то из конвоиров. Всем заключенным выдавали светло-оливковые рубашки-безрукавки из списанных армейскими частями запасов. А этот, наверное, попал под струи смеси из огнетушителей. Лунз в последний раз пробежался взглядом по всем экранам, потом встал из-за стола и вышел в коридор, на всякий случай прихватив пистолет.

За дверью шипение огнетушителей было заметно громче. Прищурившись, дежурный вглядывался в пелену тумана за решеткой, пока в конце коридора не показалась фигура в полицейской форме. Спотыкаясь, человек спешил к дежурному, пробиваясь сквозь туман водяных брызг. Он что-то кричал, но шипение воды заглушало слова, да и лицо человека было закрыто рукой.

Лунз почувствовал, что здесь что-то не так. Он расстегнул кобуру и вытащил пистолет.

— Ты не ранен? — прокричал он.

Неизвестный продолжал двигаться на ощупь вдоль мокрых стен, одной рукой держась за них, другой вытирая лицо.

— Перечный аэрозоль! — крикнул он. — Кто-то на меня напал… ключи… у меня с пояса сорвали ключи.

Лунз попытался разглядеть закрытую дверь в конце коридора за спиной бегущего.

«Они завладели ключами. Напали на конвоира и пустили в ход баллончик с аэрозолем. Значит, тревога не ложная, а самая настоящая».

Лунз глубоко вдохнул влажный воздух, стараясь прочистить мозги. Ему мерещились руки, которые тянутся через решетки камер в дальнем конце изолятора, перебирают связку ключей, отыскивают те, что подходят к внешним замкам. Долго ли им отыскать нужные?

Спотыкающийся конвоир прошел последние метры коридора и громко забарабанил в дверь, согнувшись пополам от приступа кашля. Даже если заключенные выбрались из камер и уже бегут по коридору, у дежурного хватит времени открыть дверь, впустить коллегу и снова запереть ее. Он успеет, только надо спешить. Лунз нырнул в свою комнату, ударил по кнопке на столе и тут же вернулся в коридор. Дверь отворилась. Конвоир все еще стоял, согнувшись, кашлял, не в силах отдышаться, а руками яростно тер горящее лицо. Лунз схватил его за руку и потянул на себя. Тут в коридоре загремели шаги, и он чуть не подпрыгнул от раздавшегося за спиной голоса:

— Что случилось?

Это подоспел караул.

— В секции «Д» попытка побега, — ответил Лунз, испытывая уже настоящий азарт.

Двое полицейских протиснулись мимо него и сразу же остановились, увидев льющуюся отовсюду воду.

— Будь добр, выключи огнетушители!

Лунз опять нырнул в комнату поста наблюдения и нажал кнопку, отключающую огнетушители. Схватил телефонную трубку, надавил кнопку вызова.

— У нас тут один человек пострадал, выбрался из блока камер, — доложил он, наблюдая на мониторах, как два полицейских пробираются по коридору, с потолка которого еще капала вода. — Конвоиру брызнули перечным аэрозолем прямо в лицо. Я сейчас помогаю ему подняться наверх. — Он положил трубку. Караульные уже добрались до главного коридора. Кто бы ни напал на конвоира, из камер им пока что выбраться не удалось — ни на одном из остальных мониторов ни малейшего движения. Лунз начал понемногу успокаиваться. Он не заметил, как за его спиной выросла фигура, не почувствовал слабого запаха перца — пока струя крепкого раствора не ударила ему в рот, забивая дыхание.

16 Палата 406 в больнице Давлата Хастенеси

На ручке и боковом кармашке рюкзачка Лив виднелись серые пятна — следы графитового порошка, которым обрабатывали вещи криминалисты.

Содержимое же, словно машина времени, перенесло Лив в прошлую жизнь: одежда, туалетные принадлежности, авторучки, блокноты. Она вытряхнула все россыпью на кровать и вытащила лежавший на самом дне ноутбук. На нем тоже были остатки графитового порошка и чувствовался запах состава, который применяется для выявления и фиксации отпечатков пальцев. Нажала клавишу включения, однако компьютер не среагировал. В полиции криминалисты, несомненно, долго рылись на жестком диске, пока батарея не села окончательно. У нее имелся соединительный шнур, но вот штепсель был рассчитан на американские электророзетки, в Южной Турции толку от него никакого. Лив перевернула рюкзак и расстегнула боковой кармашек. К ее удивлению, паспорт лежал на месте. Она вынула его, посмотрела на потертую синюю обложку с изображением государственного герба в центре и словами «Соединенные Штаты Америки» под ним. Раньше она никогда не была такой уж горячей патриоткой, не страдала и сентиментальностью, но при виде паспорта у нее навернулись слезы на глаза. Ах, как ей хотелось оказаться снова дома!

Два предмета, которые она взяла в руки после этого, ничуть не помогли ей отвлечься и успокоиться. В первую очередь она потянулась к связке ключей. Лив хорошо помнила, как заперла квартиру и бросила ключи в сумку, прежде чем побежать к такси, ожидавшему ее у дома, и отправиться в аэропорт. Затем она взяла бумажный конверт с надписью «Моментальное фото». Внутри лежали глянцевые фотографии, снятые во время однодневной поездки в Нью-Йорк. На фотографиях была она сама, только моложе, и похожий на нее как две капли воды высокий блондин. Тогда она в последний раз видела своего брата Сэмюеля живым. Лив поспешила спрятать фото обратно в конверт, пока не расплакалась, и обвела взглядом разложенные на постели воспоминания о прежней жизни. Она старалась отвлечься от сентиментальных раздумий и прикинуть, какие из этих вещей могут пригодиться ей для побега.

Одежды у нее хватало, но совсем не было наличных, а кредитные карточки она полностью исчерпала, купив авиабилеты до Руна. Была еще небольшая загвоздка: караулившие ее священник и полицейский, которые сейчас находились в коридоре. Если она сумеет их чем-нибудь отвлечь, то, возможно, ей удастся выскользнуть из палаты незаметно. Лив подумала о медсестрах, которые время от времени заходили в палату. Может быть, кто-то из них ей поможет? Однако вместе с ними в палату неизменно входил и священник — как в этих условиях хотя бы слегка намекнуть на то, что ей нужно, не говоря уж о том, чтобы изложить практический план действий? Да нет, персонал наверняка проверен на благонадежность, всем даны указания докладывать о том, что кажется подозрительным.

Девушка осторожно выскользнула из постели, стараясь не уронить на пол ничего из своих вещей, и пробралась к окну. Яркий свет, сиявший за старенькими жалюзи, заставил ее сощуриться, но ничего утешительного за окном она не увидела. Палата находилась на четвертом этаже, под окнами шла мощенная булыжником улица, а на противоположном здании манила взгляд пожарная лестница. Над крышами вздымалась похожая на бдительного стража зловещая и мрачная громада Цитадели, заслонявшая горизонт. Лив снова обвела взглядом свою палату, всматриваясь в каждый предмет и прикидывая, насколько та или иная вещь может послужить ее цели — побегу.

Кроме койки и телевизора, здесь почти ничего не было: прикроватный столик, на нем — пластиковый стаканчик и графин с водой; над койкой — несколько выключателей, прикрепленный к стене пластиковый кармашек с ее медицинской карточкой и назначениями врачей. С потолка свешивалась на шнуре красная ручка срочного вызова — большая, можно схватиться, едва взмахнув рукой. Лив прикинула, что произойдет, если она потянет за эту ручку. Ей уже не раз приходилось наблюдать, как реагируют медики на срочные вызовы; она слышала громкие голоса, торопливые шаги и сопутствующие шумы. Конечно, шум и суматоха могут отвлечь на минутку священника, но ведь и все внимание в этом случае сосредоточится на Лив. Не будет никакой возможности с кем-то переговорить или незаметно передать записку. Нет, нужно придумать что-нибудь другое.

17 Полицейское управление

По лестнице, ведущей в следственный изолятор, грохотали сапогами поднятые по тревоге полицейские. Габриель встретил их, поднимаясь наверх. Присматриваться к нему никто не стал: им сообщили, что одному конвоиру плеснули в лицо перечной смесью, они и столкнулись с ним — рот отчаянно ловит воздух, распухшие веки не открываются, даже ноги передвигает еле-еле. Ему помогал подниматься по лестнице другой полицейский. И караул, поднятый по тревоге, не задерживаясь, помчался ловить негодяев, которые осмелились поднять руку на их коллегу.

Габриель вел дежурного, обняв его за талию так, чтобы пальцев руки посторонние не могли видеть: они сжимали пистолет, направленный мужчине в пах. В другой руке Габриель держал портативную рацию, делая вид, что кому-то докладывает. Это мешало другим заговорить с ним, а заодно позволяло закрывать добрую половину лица.

Они уже достигли верхней площадки, когда еще одна пара полицейских пробежала через железные двери и устремилась вниз по лестнице. Габриель проскользнул в дверь, как только они исчезли, и оказался в коротком коридоре. Впереди он увидел сквозь квадратное окошко приемную для посетителей и вестибюль. Дежурного он заставлял идти дальше, вжимая ствол пистолета ему в область почек, — чтобы тот не забывал про угрозу.

Не доходя нескольких метров до дверей, он прижал рацию подбородком, сорвал с пояса баллончик и брызнул в лицо дежурному новую порцию перечной смеси. Пистолет сунул под рубашку, за пояс брюк, распахнул дверь и ворвался в помещение, забитое блюстителями порядка.

Когда они вдвоем появились в вестибюле, все присутствующие повернули к ним головы, привлеченные неистовым кашлем. Два ближайших полицейских бросились к вошедшим и поддержали согнувшегося пополам дежурного. Габриель передал им своего подопечного, а сам метнулся к выходу.

— Я доставил его в вестибюль! — рявкнул он в рацию. — Где же «скорая», черт возьми? — С этими словами он шагнул за порог и оказался на свободе.

Он не представлял себе, сколько будет длиться приступ кашля у дежурного, но понимал, что времени у него мало. А полицейские, спустившиеся в подвал, сейчас уже должны были разобраться, что к чему. На улице, куда он выскочил, прохожих было немного, но чуть дальше ее пересекала другая, более оживленная. Если удастся добраться до угла и смешаться с толпой, у него появится шанс скрыться. До угла было метров шесть. Прижимая рацию к лицу, Габриель шагал, сосредоточенно глядя перед собой и борясь с желанием броситься бегом.

Он петлял между немногочисленными прохожими, стараясь, чтобы как можно больше людей оказалось между ним и теми, кто очень скоро бросится в погоню. На улице было мокро от недавнего ливня, хотя сам дождь уже прекратился. Не слишком хорошее подспорье, но придется пользоваться тем, что есть. Благодаря дождю его промокшая под струями огнетушителей форма привлекала чуть меньше внимания.

Он как раз свернул за угол, когда за спиной взвыла сирена. Прищурившись от яркого солнечного света, Габриель приноровился к темпу движения вечерней толпы. Рацию он выбросил в ближайшую урну. А с улицы надо сворачивать как можно скорее: мокрая полицейская форма — не самый удачный камуфляж для беглеца.

18 Больница Давлата Хастенеси

Уже много дней Катрина не испытывала такого прилива надежды и ощущения целеустремленности, как теперь, когда искала пути к тому, чтобы прочитать тайное письмо Оскара при тех ограниченных средствах, какие имелись в ее распоряжении.

Благодаря приобретенному в полевых исследованиях опыту, она давно знала: чтобы развести огонь, нужны три основных компонента — топливо, что-нибудь легко воспламеняющееся и искра. В качестве топлива сойдет пара страничек из медицинской карточки — вырывать страницы из дневника она не рискнула. Эти странички она смяла и сложила маленькой кучкой на подоконнике.

А вот катализатор процесса ей надо еще отыскать. Грубо говоря, годилось все, что способствует возгоранию. То, что нужно, она нашла у двери: флакон с дезинфицирующим гелем для рук — такие есть в любой современной больнице. На этикетке было написано, что этот тип геля содержит сорокаградусный спирт. Спирт быстро испаряется, и руки остаются сухими, а действует антисептик исправно. Спирт как раз и есть эффективный катализатор горения.

Она выдавила на ладонь порцию геля, стряхнула на подоконник, потом аккуратно сложила смятые странички поверх него: пусть сразу впитывают легковоспламеняющиеся пары. Она подождет, пока бумага сильнее пропитается этими парами, потому что тогда поджечь ее будет легче. Но оставалась еще искра, а для этого нужно, чтобы появилось солнце.

Катрина легла на койку и уставилась в окно: яркие лучи солнца пробивались из-за дождевых туч, цеплявшихся за вершины гор. Последний раз она разводила костер таким способом, когда отправилась в путешествие с Джоном. Они тогда собрались быстро — Габриелю вот-вот надо было возвращаться в колледж, а Джон уезжал в Ирак на раскопки, с которых ему так и не суждено было возвратиться.

Для путешествий был не сезон, но они провели день в Президентских горах[31] в Нью-Гемшире, и там их застиг совершенно неожиданный ливень с сильным ветром. Пока добрались до стоянки, где был припаркован взятый напрокат автомобиль, они вымокли до нитки, а там выяснилось, что у него полностью разрядилась батарея. Пришлось вернуться в избушку, мимо которой они прошли по пути вниз, — в ней кто-то из туристов, приезжающих сюда на выходные, сжег все дрова и не дал себе труда пополнить запас. Габриель и Катрина насобирали, сколько смогли, валежника, но он весь вымок — не разожжешь. Они и не заметили отсутствия Джона, пока он не вошел в хижину, неся на конце длинной палки свой носок, пропитанный дизельным топливом из бака автомобиля. Они засунули этот носок под кучу валежника и подождали, пока она пропитается парами горючей смеси. Сейчас Катрина поступала подобным образом. Дизельное топливо горит не очень-то хорошо, но пропитавшиеся парами эфира веточки разгорелись на славу. Семья провела там всю ночь — прижавшись друг к другу, они грелись у огня. В последний раз они были все вместе. Катрина порадовалась этим воспоминаниям: как они тогда ощущали близость друг к другу, как улыбались! Блики огня освещали их лица, а снаружи ревела буря. Вдруг она сообразила, что ее согревает не тепло из воспоминаний, — просто в палате стало жарко. Солнце вышло из-за туч.

Она вскочила с кровати и подбежала к окну. Предвечернее солнце заливало своим светом улицы. Оно опустилось ниже туч, но скоро скроется за вершинами далеких гор. Надо торопиться.

Катрина сняла очки и поднесла их к кучке бумаги так, чтобы линзы сфокусировали солнечный луч на бумагу.

Там возникло маленькое отражение солнца. Она пыталась держать очки ровно, насколько позволяла дрожь в руках. Светлое пятнышко потемнело, задымилось. Бумага вокруг него стала превращаться в пепел, но не загоралась. Катрина передвинула очки, ловя ярким пятнышком край обугливающейся бумаги, продолжая фокусировать его на том жалком топливе, какое сумела раздобыть. На краешке странички сверкнул красный язычок, но бумага упорно не загоралась. Катрина прикрыла ее сложенной лодочкой ладонью и осторожно подула, стараясь не развалить всю кучку и не сдуть скопившиеся под ней пары спирта. Она все дула и дула, осторожно, размеренно, сосредоточив все внимание на красных язычках, пока не выдохлась. Когда у нее уже не осталось сил дуть, бумага наконец загорелась и пламя принялось пожирать клочки.

Схватив с койки дневник, Катрина открыла его в середине, на страницах, заложенных несколькими полосками порванной бумаги. Она не знала, длинным ли окажется написанное тайнописью послание, однако топлива у нее было очень мало, а горела бумага быстро. Она свернула бумажный квадратик в трубочку, подожгла и поднесла к первой чистой странице.

Результат не заставил себя ждать. Страница потемнела от жара там, где в нее въелась кислота. Одна за другой возникали целые строчки символов. Весь текст, написанный в форме перевернутого знака «тау», был как бы зеркальным отражением того пророчества, на котором Катрина выросла. Этот текст был на том же древнем языке. Она пробегала глазами по строчкам маланских символов, языка своих предков, и мысленно переводила их:

Она перечитала текст, вдумываясь в смысл слов. Они звучали как предостережение, но для полного понимания этого было слишком мало.

Здесь должно быть что-то еще.

Она схватила другой клочок бумаги, подложила его в угасающий костерок. Бумага сгорала быстрее, чем рассчитывала Катрина, а комната уже наполнилась дымом. Женщина перевернула страницу дневника и поднесла к пламени.

Проявились новые темнеющие строки текста, но огонь пожирал бумагу почти мгновенно, и Катрина даже не пыталась разобрать строки. Она понимала, что топливо на исходе, а дыма стало уже чересчур много, поэтому просто проводила над огнем страницу за страницей, подбрасывая еще и еще бумагу в свой костер, пока не исчерпала запас. Огонь съежился и погас, испустив на прощание струйку дыма.

Из-за двери послышались приближающиеся шаги. Сейчас в палату кто-то войдет, а затем неизбежно появится священник. Она широко распахнула окно и выбросила в налетающий ветер остатки пепла. Закрывать окно не стала — в слабой надежде, что выветрится запах дыма. Протерла руки дезинфицирующим гелем, осмотрелась вокруг: куда бы спрятать дневник? В палате пусто, ничего тут не спрячешь. Катрина бросилась к койке и засунула дневник туда, где его только и можно было спрятать — в такое место, несомненно, первым делом заглянет и всякий посторонний: под матрасом.

19

Отец Ульви Шимшек сидел в больничном коридоре, перебирая четки, которые он всегда носил с собой, и не переставал размышлять о недавнем визите инспектора полиции. Как заносчиво тот держался, как сомневался в праве отца Ульви присутствовать при беседе, будто священник — это пустое место!

Знал бы этот инспектор…

Он пересчитал четки — гладкие на ощупь, согретые теплом его руки. На черном шнурке их было девятнадцать, и сделаны все из янтаря особого сорта, который понравился Ульви своим темным оттенком с красноватым отливом. Девятнадцать зернышек — девятнадцать жизней, и лица всех девятнадцати всплывали по очереди перед его глазами. Он мысленно пересчитал их, чуть шевеля губами, вспоминая имена и то, как умирал каждый из них.

Одетый сейчас в сутану священника, Ульви служил Господу Богу иным, весьма своеобразным способом. Сам он называл себя Божьим воином. Родная страна научила его быть солдатом, но теперь он служил самой высокой власти — царю царей. Четки помогали пробудить воспоминания о молодости, которая прошла на западе Турции, недалеко от древних границ Греции. Его единоверцы перебирали четки, читая молитвы и надеясь таким способом очиститься от грехов. Ему же четки служили для того, чтобы напоминать о прошлой жизни и о том, что удалось сделать. Черные дела оставили слишком глубокие следы в его душе, чтобы ее можно было очистить на этом свете. Да и мир несовершенен, один только Бог без греха. Поэтому Ульви решил не притворяться, будто здесь ему удастся достичь совершенства или же искупить содеянное. Он таков, каков есть — темное средство для воплощения в жизнь ослепительных замыслов Господа Бога. Именно таким сотворил его Господь, Ему одному и судить Ульви, когда пробьет последний час.

Ульви дошел до конца памятного списка и спрятал четки в карман. Они звякнули, скользнув по мобильному телефону и лежащему под ним керамическому кинжалу — острому как стекло, но невидимому для металлоискателя, которым священника проверяли, когда он заступал на свое дежурство. В его одеянии были также спрятаны шприц с нейлоновой иглой, пакетик с порошком флунитразепама и ампула с алкалоидом аконита.[32] Когда полицейские привыкли к нему и стали обыскивать скорее для порядка, Ульви каждый день брал их с собой.

Священник посмотрел на полицейского, развалившегося на стуле и глубоко задумавшегося о чем-то своем. Он все еще не дочитал газету, которую начал просматривать со спортивных страниц и постепенно возвращался к первой полосе. Так он и читал каждый день, откинувшись на спинку стула до упора и едва не касаясь подбородком пуговиц форменной рубашки. Он явно был слеплен из того же теста, что и его начальничек — такой же высокомерный, заносчивый и глупый.

Ладно.

Со скучающим охранником он справится без особого труда. Когда заступит на дежурство ночная смена медиков, священник предложит ему выпить по чашечке кофе, чтобы не уснуть. В маленькой кухоньке для персонала он добавит ему в кофе порошок флунитразепама. Ульви представил, какое глупое лицо будет у полицейского, когда утром тот проснется с тяжелой от снотворного головой и узнает, что все три его подопечных лежат на своих койках мертвыми. Как хотелось бы на это полюбоваться! Еще хорошо бы посмотреть, какое выражение появится на лице зазнайки-инспектора, да только Ульви к тому времени давно уйдет из больницы и отправится выполнять новое задание, служа Богу своими черными делами. Немного успокоенный, он тоже откинулся на спинку стула: ждать оставалось недолго.

По телефону было сказано: «К завтрашнему утру».

Вот интересно, дали такое же указание еще кому-то из агентов? Деликатный характер заданий всегда подразумевал, что Ульви действует в одиночку — так, чтобы в случае неудачи не протянулась ниточка к его начальству. Да нет, никакой неудачи не будет, слишком опытным стал Ульви, чтобы терпеть поражения.

Ульви полез в другой карман и достал три янтарных зернышка. Каждое из них напоминало большую каплю свежей крови и каждое ожидало, когда его нанижут на четки. Он покатал их пальцами на ладони, произнося про себя имена: Катрина Манн, Лив Адамсен, брат Драган Руя. Ульви удивился, когда последнего оставшегося в живых монаха включили в список «для исполнения». Однако его дело — выполнять приказы, а не задавать вопросы. Монах все равно уже поручил свою жизнь Богу, а Ульви лишь приказано отправить его на небеса.

Он поудобнее устроился на стуле и потянулся к роману, который прихватил, чтобы скоротать время. Роман был о рыцарях-тамплиерах — воинах-монахах, как и он сам. Ульви уже собрался погрузиться в чтение, как вдруг отчетливо услышал приближающиеся шаги. Услышал их и полицейский — он оторвался от своей газеты. Из-за угла появилась медсестра, которая направлялась в их сторону. Ульви взглянул на часы: для вечернего обхода больных еще слишком рано, а сестра шла быстро и целеустремленно. Не иначе как по вызову кого-то из больных.

Сестра подошла к столу и взяла регистрационный журнал. На мужчин, следивших за каждым ее движением, она не обратила ровно никакого внимания. Атмосфера здесь была напряженной с тех самых пор, как медиков попросили перевести отсюда тех немногих пациентов, которые находились на лечении в старом психиатрическом отделении, а новых пока не принимать.

«Капельку терпения, — мысленно сказал ей Ульви. — Завтра уже никто не будет вам мешать, обещаю».

Он смотрел, как девушка записывает в журнал время прихода, потом в колонке «палата» проставляет номер 406. Палата Лив Адамсен. Ульви взял со своего столика ключи и улыбнулся медсестре, но она не ответила на его улыбку.

«Какие они здесь все грубые, — подумал он, идя по коридору впереди девушки. — Чем раньше я со всем этим разделаюсь, тем лучше».

20

Лив сидела на постели, напряженно прислушиваясь к доносящимся из коридора звукам.

Шаги приближались справа — значит, когда она выйдет из палаты, нужно будет идти туда. В следующее мгновение раздался громкий стук, и Лив, по шею накрывшись простыней, уставилась на открывающуюся дверь.

В палату вошел священник, Лив сразу почувствовала нарастающий в груди страх. За ним появилась медсестра, подошла к койке, выключила огонек вызова.

— Как мы себя чувствуем, хорошо? — спросила она, слегка коверкая английские слова. Рука тем временем автоматически достала из кармана халата термометр с цифровой индикацией и приложила его ко лбу Лив.

— Да, кажется, вполне нормально… Мне просто нужно вас кое о чем спросить. — Сестра нажала кнопочку, термометр пискнул, показывая результат. — Когда меня сюда положили, что стало с моими вещами?

— Личные вещи больных находятся в камере хранения, под регистратурой. — Сестра посмотрела показания термометра, потом взяла Лив за руку и сосчитала пульс.

— И как же мне вернуть их?

— Будете уходить отсюда, распишетесь в получении. — Сестра отпустила руку Лив и впервые посмотрела ей в глаза. — Вас интересует что-нибудь еще?

— Да-а… — протянула Лив, глядя на священника, словно стеснялась задать новый вопрос. — Вы можете мне сказать, как подвигаются мои дела… с медицинской точки зрения?

Из кармашка на стене сестра вытащила ее карточку и внимательно прочитала записи.

— Небольшие гормональные нарушения — повышен уровень эстрогена[33], — сказала она и добавила: — Но это не опасно. Тошнота и высокая температура — возможно, вы заразились каким-то вирусом. Главная проблема у вас с памятью.

Она пробежала карточку глазами до конца и остановилась на заключении психиатра. Лив и сама пыталась ознакомиться с этими записями, но они были на турецком языке. Как ни хотелось ей уйти отсюда поскорее, какой смысл совершать побег, если пройдешь сотню метров и свалишься замертво?

— Заключение психиатра хорошее, — успокаивающе произнесла медсестра. — Вас держат здесь только для того, чтобы понаблюдать.

— А какие лекарства мне дают?

— Никаких, — ответила сестра, еще раз пробежав карточку глазами, и покачала головой. — Только отдых и наблюдение врача.

Это удивило Лив, она даже не совсем поверила сестре. Что-то слишком странное творилось с ее головой — не может быть, чтобы ее не одурманили какими-то препаратами.

— Значит, теоретически я могу вести себя как обычно, — подытожила Лив, пристально отыскивая на лице медсестры малейшие признаки профессиональной привычки ко лжи. — Я хочу сказать: мне ничего не нужно избегать? Можно, например, летать самолетом или нырять с аквалангом?

— Можете делать все, что вам захочется, — подтвердила сестра, бросив взгляд на священника и пожав плечами.

— Спасибо вам, — сказала ей Лив и вздохнула с облегчением.

— Не за что. Что-нибудь еще?

— Да, осталась одна мелочь. — Лив отбросила простыню: она была полностью одета. — Я хочу уйти отсюда, прямо сейчас.

Она подобрала с пола рюкзак и была уже на полдороге к двери, когда до отца Ульви дошел смысл происходящего. Повинуясь инстинкту, он попытался загородить ей дорогу, но Лив сманеврировала и проскользнула через дверь.

Полицейский в коридоре встал со своего места и шагнул к ней.

— Вернитесь в палату.

— Да отчего же? — спросила Лив, спокойно глядя ему в глаза.

— Ну-у… потому, что вы нездоровы.

— А медсестра говорит другое. — Лив оглянулась через плечо на сестру. — Я ведь не под арестом, правда?

Полицейский открыл рот, собираясь что-то сказать, потом передумал.

— Не под арестом, — согласился он.

Лив улыбнулась и кокетливо склонила голову набок.

— Тогда посторонитесь, пожалуйста.

Полицейский посмотрел на нее. В его душе происходила борьба. Наконец он решился и отступил в сторону.

— Вы должны остаться, — приказным тоном заявил священник.

— Нет, — возразила ему Лив. — Уж этого я делать точно не должна.

Она забросила рюкзак на плечо и быстро зашагала в том направлении, откуда, как она слышала, пришла медсестра.

Ульви смотрел ей вслед и прикидывал возможные варианты. Если пойти за ней сейчас и «повиснуть на хвосте», он дождется, когда они окажутся в безлюдном месте, скорее всего в номере отеля. Там никто ничего не увидит. Такая перспектива прельщала его. Здесь, однако, оставались два других объекта, то есть основная часть его задания.

Он увидел, как Лив дошла до пересечения коридоров и скрылась, свернув за угол.

В уме Ульви еще раз проиграл всю предыдущую сцену в палате, задержался на деталях, взвесил все и хмыкнул, вспомнив одну фразу, оброненную Лив в разговоре с сестрой.

Она спросила, можно ли ей лететь самолетом.

Вот и нет необходимости идти за ней следом, он и так знает, куда она направляется. Ульви надеялся, что по этому делу работают и другие агенты, не только он. Потеря для него — находка для них. Он достал из кармана мобильник и старательно набрал текст сообщения своему куратору.

21

Катрина Манн слышала голоса в коридоре, но поврежденный слух не позволял определить, кто именно говорит и о чем идет речь. Ну, кто бы ни говорил, теперь этот человек ушел. Она убедилась, что наступила тишина, потом решила, что пора извлечь книгу из ненадежного убежища.

Страницы зашуршали в тишине палаты, словно тихонько намекая на хранимые ими тайны. Катрина надела очки и сосредоточилась на первой странице.

Катрина прервала чтение: беспощадная ясность последней фразы подорвала ее решимость, на глаза навернулись горячие слезы, которые ей так долго удавалось сдерживать. Она сняла очки и вытерла глаза тыльной стороной ладони. Невыносимо было представлять, как отец, подобно осужденному, который ждет своего часа в камере смертников, пишет это тайное послание. Она еще раз вытерла глаза, снова надела очки и продолжила читать письмо.

На этом письмо обрывалось.

Катрина посмотрела на следующую незаполненную страницу. Там должно быть что-то еще, чего она не успела проявить.

Она вернулась к символам, проявленным в самом начале, и перечитала несколько первых строчек.

Один лунный цикл длится чуть больше двадцати восьми суток. Если считать, что момент освобождения Таинства — это эвакуация Посвященных с горы, то прошло уже десять дней. С нарастающим ужасом Катрина перечитала заключительную часть пророчества.

Она задумалась о той болезни, которая поразила Посвященных. Не об этой ли болезни говорится здесь? В сумятице, царившей в отделении неотложной помощи, когда она сама впервые сюда попала, Катрина подметила характерные признаки загадочного заболевания, поразившего монахов: кожа у них почернела, глаза налились кровью, многочисленные раны кровоточили. Если такая болезнь распространится в мире, то сбудутся самые мрачные предсказания из «Откровений» Иоанна Богослова — люди превратятся в демонов. Она посмотрела на чистую страницу, обуреваемая непреодолимым желанием узнать, что еще написал отец. Однако теперь надо ждать целый день, пока солнце снова засияет в ее окошке, — день, который она не имеет права терять. То, что она сейчас узнала, давило на нее подобно тяжелому бремени. И совсем невыносимо было сознавать, что это знание заперто здесь вместе с ней, а часы между тем неумолимо тикают.

Прошло десять дней.

Осталось восемнадцать.

22

Открылись двери лифта, на Лив вдруг нахлынула волна острого страха. После долгих дней почти полной изоляции в палате шум и столпотворение в регистратуре были невыносимы. Она отыскала в рюкзачке бейсболку, натянула на лоб, чтобы хоть немного скрыть лицо, и лишь после этого заставила себя выйти из лифта. По истертым мозаичным плитам пола она прошагала к столу регистратора. Обшарив глазами стены, увешанные табличками, Лив поискала подсказку, но все таблички были только на турецком языке.

— Где хранятся вещи больных? — спросила она у регистраторши.

Палец с длинным острым ногтем указал ей на дверь у входа в больницу. Лив направилась туда, по пути выглянув из главных дверей на улицу. Недавно прошел дождь, и теперь клонящееся к закату солнце отражалось в лужах на асфальте. У бровки тротуара на противоположной стороне стоял микроавтобус телевидения, в кабине курили и разговаривали оператор и репортер, ожидая, когда произойдет что-нибудь новенькое. Лив не хотелось попасть в их засаду при выходе из больницы и снова фигурировать в вечернем выпуске новостей. Ей нужно — по крайней мере на время — затаиться. Из больницы должен быть еще один выход.

Камера хранения была упрятана в темный чулан, разделенный надвое узким прилавком. На нем были навалены канцелярские документы, их груды угрожающе покачивались. За прилавком сидел молодой человек со скучающим лицом. С энтузиазмом обреченного он методично перебирал папку за папкой. Лив показала ему привязанный к ее запястью пластиковый номерок с фамилией. Молодой человек зажал стопку папок под мышкой и нырнул в темный лабиринт простиравшихся за его рабочим местом стеллажей. Лив поглядывала на дверь и прислушивалась к приглушенному шуму в регистратуре, в любой момент готовая броситься в бегство. Ей удалось уйти из палаты намного легче, чем она себе представляла. Девушке казалось, что священник или полицейский постараются задержать ее, но совершенный ею поступок, очевидно, застиг врасплох их обоих. Это, однако, не означало, что она окончательно вырвалась на свободу. Несомненно, и полицейский, и священник в эту минуту связываются по телефону со своим начальством и даже теперь могут попытаться задержать ее. Надо быть предельно осторожной.

Служащий вынырнул из сумрака архива, держа в руках картонную коробку. Лив расписалась в получении, открыла крышку и отшатнулась при виде пластикового мешка, в который была вложена ее одежда, залитая кровью.

— Мусорный бак за углом. — Служащий указал на большой держатель, к которому снизу был прикреплен раздувшийся мешок из желтого пластика. Лив отнесла туда коробку, свободной рукой открыла бак. Внутри лежали еще пять или шесть коробок с одеждой, столь же безнадежно залитой кровью. Лив удивилась, отчего сотрудники больницы сами не выбрасывают пришедшую в негодность одежду. Потом увидела написанное на внутренней стороне крышки предупреждение и поняла: своего рода страховка. Надпись гласила, что администрация не несет ответственности за случайно выброшенные больными ценные вещи. Лив присоединила мешок со своей одеждой, покрытой коркой запекшейся крови, к остальным и отпустила крышку бака; та с грохотом упала на место.

Единственным, что осталось у нее в картонной коробке, был помятый белый конверт с несколькими сотнями турецких лир. Лив понятия не имела, большие это деньги или же их хватит только на чашку кофе, но лучше уж сколько есть, чем совсем ничего. Она сунула конверт в рюкзак, а пустую коробку вернула на прилавок.

— Благодарю вас, — сказала она служащему, застегнула рюкзак на молнию и приготовилась выйти в большой мир. Молодой человек ничего не ответил: он, будто Сизиф, продолжал катить в гору свой камень, сортируя бесконечные бумаги.

Лив приоткрыла дверь и окинула взглядом людей, толпившихся у регистратуры. Центральный вход отпадал: там караулят телевизионщики, а ей пока нужно вести себя тихо и не привлекать излишнего внимания. Должен быть еще один выход. Она присмотрелась к двум удаляющимся санитарам в зеленых форменных халатах. Что-то в их поведении привлекло Лив. Они шли неторопливо, с ленцой. Один из них потянулся к нагрудному карману, зеленая материя натянулась, и под ней обозначился характерный прямоугольник. Обострившийся инстинкт недавней курильщицы подсказал Лив, что санитары решили перекурить. А это значит (если в больнице нет курительной комнаты), что они выйдут из здания.

Она пристроилась за ними и прошла через двойные двери в обшарпанный коридор, стараясь попадать в такт их шагов, чтобы ее не услышали, однако санитары были слишком поглощены разговором и не заметили, что за ними идет какая-то блондинка невысокого роста. В конце коридора оказался пожарный выход. Санитары налегли на запиравшую его щеколду, одновременно доставая сигареты. Лив прибавила шагу, чтобы не отстать, и проскользнула в дверь сразу за ними.

— Привет! — бросила она парням, глядя на дорожку, за которой уже виднелась улица.

— Главный вход — там, — пробурчал один санитар, показывая пальцем вглубь коридора за спиной.

— Но я ведь и здесь могу выйти, правда? — сказала Лив, быстро шагая по направлению к улице. Дожидаться ответа она не стала.

Дорожка вывела ее на широкую улицу, по тротуарам которой катились два потока пешеходов, стремившихся в одну и ту же сторону. Лив пошла против течения, щурясь от яркого света и высматривая машину. Хорошо хоть дождь кончился: во время ливня такси поймать труднее. Она увидела свободную машину, помахала рукой и с удовольствием нырнула на заднее сиденье.

— Nereye?[34] — спросил водитель.

— В аэропорт, — ответила Лив, пристегиваясь ремнем.

— В который из них? — уточнил водитель, переходя на английский с легкостью человека, который зарабатывает себе на жизнь обслуживанием туристов.

— В самый оживленный, — сказала она и села так, чтобы с улицы ее было трудно заметить. — В тот, откуда можно быстрее улететь из этого города.

23 Рун, Садовый район, офис фонда «Ортус»

Ажда Демир, заслоняясь рукой от солнца, сверкавшего в лужах, выглянула из окна на четвертом этаже здания. Ее движение отразилось в стекле, и она взглянула на собственное отражение, похожее на призрак. На лице ясно читались переживания последней недели: под глазами темные круги, лоб избороздили морщины, седые волосы, обычно туго стянутые в аккуратный узел на затылке, кое-где выбились. Женщина подняла руку и пригладила их, словно пытаясь этим жестом вернуть привычный порядок вещей.

Отвернувшись от собственного призрачного отражения, она бросила взгляд на тот хаос, который воцарился теперь в ее мире, где всегда все было расставлено по своим местам. Комната, в которой она находилась, напоминала небольшой школьный класс: на потолке — лампы дневного света, все помещение занимают рядами расставленные рабочие столы, за которыми обычно сидят сотрудники, занимающиеся сбором пожертвований, и помощники-добровольцы, обеспечивающие наиболее важный проект фонда по организации гуманитарной помощи центральным районам Судана. После взрыва в Цитадели вся эта работа приостановилась. Банковские счета «Ортуса» по всему миру были заморожены: проводилось тщательное расследование, как могло случиться, что глава фонда угнала целый грузовик удобрений (которые от чистого сердца пожертвовал крупный и весьма уважаемый концерн) и пыталась с их помощью взорвать старейший и самый почитаемый в мире монастырь. За прошедшую неделю в офисе обосновалась бригада следователей, внимательно изучавших все записи и бухгалтерские книги. Они искали доказательства того, что благотворительная деятельность фонда служила лишь прикрытием для террористической организации ненавистников Церкви. Ничего, разумеется, они не нашли, но это уже не играло большой роли: пропагандистский резонанс был огромным. Ажда все это время не только отбивалась от звонков журналистов и выдворяла их из кабинета, но и составляла постоянно растущий список разнообразных компаний и жертвователей, которые разрывали всякие связи с их благотворительной организацией. У ее стола все росла и росла гора ящиков, которые необходимо было рассортировать и унести на склады, — эта гора служила наглядным символом того хаоса, в который погрузился «Ортус».

Но на душе у Ажды Демир было тяжело не потому, что навалилось много дополнительной работы. Ее беспокоили не видимые глазу издержки, порожденные нынешним беспорядком и напоминающие бесчисленные круги на воде, которые расходятся от брошенного камня. В просвете между ящиками она видела прикрепленные к голым стенам фотографии и карты, связанные с теми проектами, которые повисли в воздухе из-за расследования: фильтрация и очистка воды в Судане, недостроенная школа в Сьерра-Леоне, свежевспаханные поля в Сомали, на которых прежде не сеяли ничего, кроме разве что противопехотных мин. В первую очередь пострадают жители этих стран — они не смогут понять, почему им вдруг прекратили помогать налаживать жизнь после многолетних бедствий.

Дневная духота давила на Ажду, и она прислушалась: не гремит ли гром? Гроза, собравшаяся над горами, могла докатиться сюда и принести свежесть. Вместо грома она услышала нечто такое, от чего глаза ее расшились, а по коже побежали мурашки. Доски пола заскрипели под чьими-то шагами — кроме нее самой, в здании был кто-то еще.

Она снова прислушалась, надеясь услышать оклик знакомого голоса или чей-то разговор. Никого и ничего. Все уже ушли. Она ведь сама заперла входную дверь за последним сотрудником.

А звук послышался снова: заскрипела половица, потом раздался тихий щелчок.

Звук шел сверху, с того этажа, где никого не могло быть. Офисы занимали четыре нижних этажа здания, а на пятом находились апартаменты Катрины Манн, семья которой когда-то владела этим домом. Теперь Катрина руководила «Ортусом» и жила, по ее собственному выражению, «над лавкой». Но она же сейчас не дома, а в больнице.

Снова послышался звук.

Совсем тихий, будто открывают ящик письменного стола.

Ажда на цыпочках прокралась по комнате, пользуясь шумами наверху, чтобы никто не услышал ее шагов. Добралась до лестницы и подняла глаза на площадку пятого этажа.

Одно слуховое окошко, ведущее на крышу, было открыто.

Слабые звуки продолжали доноситься с верхнего этажа — слишком приглушенные для честного человека, но и слишком громкие, чтобы можно было просто не обратить на них внимания. Ажда тихонько поднялась по лестнице, старясь держаться ближе к стене, где ступеньки были покрепче и не так скрипели. Дверь была открыта, в квартире горел свет. Женщина задержалась на минутку, раздумывая, как поступить дальше. Преодолеть страх ей помог звук вскрываемого шкафа, где хранились документы. Кто бы это ни был, он рылся в частных бумагах, а такого она стерпеть не могла. Ажда преодолела последние ступеньки и подошла к двери.

У шкафа с документами стоял на коленях полицейский в форме.

— Чем могу быть полезна? — спросила Ажда таким тоном, который подразумевал, что меньше всего она стремится быть полезной незнакомцу.

Полицейский вытащил что-то из-под ящика, потом встал на ноги и повернулся к ней.

— Здравствуйте, Ажда, — сказал Габриель и прошел к огромному книжному шкафу, занимавшему все пространство от пола до потолка. Ажда не без усилий подавила внезапный порыв броситься к нему и сжать в объятиях.

— Я… я думала, вы в тюрьме, — выговорила она.

— Я там был. — Он присел на корточки и потянулся к переплетенному в телячью кожу томику «Джен Эйр», который стоял на нижней полке. — А теперь меня там уже нет.

Габриель надавил на корешок книги, и вся нижняя четверть книжного шкафа с легким щелчком отъехала в сторону. Ажде казалось, что в этом кабинете ей знаком каждый закоулок, но она и не подозревала о ложных полках и скрытом за ними шкафчике.

Громкий стук во входную дверь на первом этаже заставил их обоих резко повернуться.

— Это за мной, — сказал Габриель, выдернул факсимильный аппарат из розетки и достал его из потайного шкафчика. — Пожалуйста, не открывайте им.

В дверь по-прежнему стучали так громко и требовательно, что никаких сомнений не оставалось — это либо полицейские, либо пришедшие за невыплаченными долгами судебные исполнители. Ажда сообразила, что, вероятно, произошло, и сразу похолодела от страха. Габриель и его мать — люди хорошие. Проработав с ними много лет, она готова была отстаивать свое мнение относительно этой семьи. Если бы полиция пришла неделю назад, Ажда посчитала бы себя обязанной спуститься и открыть дверь представителям закона. Но теперь, понаблюдав, как сотрудники полиции бесцеремонно роются в офисе и втаптывают в грязь доброе имя всех тех, кто работает здесь, она приняла иное решение. Пусть себе стучат, пока кулаки не разобьют, — она их не впустит.

Габриель поставил факс на пол и перевернул его. На задней панели были гнезда для телефона, провод, а также отверстие для ключа. Ключик он достал из конверта, добытого из-под ящика в столе, вставил его в скважину, повернул и снял крышку аппарата. Как оказалось, внутри лишь треть пространства была занята электроникой и прочими деталями настоящего факса — остальное занимали паспорта с обложками разных цветов и пластиковые пакеты с пачками банкнот в различной валюте. Ажда увидела доллары и евро, турецкие лиры, суданские фунты, иракские динары. Там же лежала толстая пачка кредитных карточек.

— Что все это значит? — спросила она. Упорядоченный мир окончательно разваливался у нее на глазах.

Габриель засунул в карман три паспорта и все наличные деньги.

— На местах, — объяснил он, быстро просматривая кредитные карточки, — мне зачастую приходится вести работу наполовину нелегально. Большинство самых бедных в мире людей живет под властью продажных правительств. Если мы будем играть по их правилам, то ничего не добьемся, а наиболее слабым ни за что не удастся выжить. Вот и приходится время от времени обходить некоторые правила, чтобы можно было делать дело.

Внизу снова забарабанили в дверь, к тому же зазвонил телефон в приемной.

— Я не хочу, чтобы вас угнетали какие-то сомнения, — сказал Габриель, ласково обняв Ажду за плечи. — Если хотите спуститься и открыть дверь, я не стану возражать. Эта война — не ваша. Но моей матери угрожает серьезная опасность, и я должен ей помочь, а вы в силах помочь мне.

Стук в дверь смолк так же внезапно, как и начался, перестал звонить и телефон. Ажда заглянула в честные глаза Габриеля и улыбнулась.

— Чем я могу вам помочь?

24 Больница Давлата Хастенеси

С наступлением сумерек в больнице начался вечерний обход.

Он прошел быстрее, чем обычно, — одна палата теперь пустовала, но отец Ульви едва дождался, когда медики уберутся восвояси, чтобы у него была возможность сосредоточиться на том, что предстояло выполнить этой ночью. Он поигрывал в кармане свободными зернышками янтаря, пока сестра обследовала Катрину Манн. Потом медики заперли дверь и перешли в последнюю палату в конце коридора.

Медбрат медленно, с явным усилием, чего эта легкая работа не требовала, подтолкнул к ней тележку с медикаментами. Ульви понимал, что дело не в тележке, просто санитару не очень хотелось посещать эту палату и видеть находившегося в ней человека. Священник невольно признавал, что было во внешности лежавшего там монаха нечто такое, что и его самого выбивало из колеи. В своей работе Ульви приходилось сталкиваться с самыми отвратительными картинами; священник видел людей с множественными ножевыми ранениями, жертв пожаров, жутко выглядевшие человеческие тела, изуродованные до неузнаваемости жестокими пытками, — но даже он до сих пор не переживал ничего похожего на то, что вызывал в нем вид больного из палаты 400.

Ульви первым шагнул в палату, придерживая дверь и пропуская недовольного медбрата, который старался не смотреть на койку, пока долг не заставит. Он слышал хриплое дыхание, частое, неглубокое, словно существо на койке воровало каждый вдох. Священник закрыл дверь, повернулся и взглянул на койку. Это зрелище неизменно потрясало его. Самым примечательным в монахе был цвет кожи. Там, где удавалось ее рассмотреть под слоем желтых, испятнанных кровью бинтов, покрывавших почти все тело, она была совершенно черной, хотя из своих установочных записей Ульви знал, что лежащий перед ним человек — белый, монах-серб по имени Драган Руя. Вид у него был такой, словно его жгли огнем или погружали в кипящее масло, — таким черным был цвет кожи, свисавшей складками с исхудавшего тела. Чем бы он ни был болен, эта болезнь пожирала его, разлагая живую плоть и приближая ее к трупному состоянию. Брат Драган был похож на те мумии, что иногда выносили с гор, — тела заблудившихся альпинистов, которые высыхали там месяцами, а то и годами под влиянием ветра и льда. В итоге от них оставались почти скелеты, мало похожие на живых людей. Разве только мертвецов с гор доставляют не в больницу, а прямо в морг, а потому они не смотрят на тебя, когда входишь к ним в палату, и не вздрагивают, когда ватка прикасается к кровоточащей гниющей плоти.

Ульви всматривался в лицо, в упавшие на высохшую, как пергамент, кожу длинные спутанные волосы, в бороду, которая окаймляла растрескавшиеся губы, запавшие и приоткрывающие оскал крошащихся зубов, — десны кровоточили, и от крови зубы приобрели коричневый цвет. Вид у монаха был такой, словно он выл или рыдал, но больной, к счастью, не издавал ни единого звука, только слабое дыхание хрипело в горле. Глаза — слава Богу! — оставались закрытыми, а они-то и выбивали Ульви из колеи сильнее всего. Ну, если поторопиться, то удастся, может быть, убраться отсюда, не разбудив монаха.

Медбрат, судя по всему, думал точно так же и работал проворно. Взял из ящика чистую пару нитриловых перчаток, надел их, заменил в капельнице израсходованный пакет плазмы новым, полным. Затем разложил шприцы с витамином К и тромбином — препаратами, которые способствуют свертыванию крови, — а также скальпели, чтобы срезать пропитанные гноем бинты, покрывавшие необычные раны больного. А потом медбрат допустил ошибку: слишком поспешно вскрыл упаковку перевязочного материала, — и в напряженной тишине этот треск прозвучал подобно грому. Тонкие почерневшие веки тотчас же шевельнулись. Ульви с медбратом молча смотрели на больного, надеясь, что монах не проснется и его глаза не откроются. Не вышло. Голова дернулась в их сторону, веки поднялись, открывая взгляд дьявольских глаз. Они имели ярко-красный цвет — результат кровоизлияния из лопнувших сосудов. Ульви смотрел прямо в эти глаза, завороженный зрелищем собрата-монаха, превратившегося в сущего демона.

Свет причинял боль.

Ему все причиняло боль.

Когда Драган впервые очнулся здесь, ему на мгновение показалось, что он попал в рай. Он был уже не в темных кельях и туннелях Цитадели — а это значит, что его постигла смерть. Но тут на него нахлынула боль, и он понял свою ошибку — в раю не бывает таких мучений.

В первые дни, осознав, где он находится, Драган ждал смерти, даже был рад принять ее. По мучившей его страшной боли он понимал, что она не за горами: либо не выдержит измученное тело, либо явится посланец Цитадели.

Закон говорил ясно: тайны Цитадели необходимо защищать любой ценой.

А он был Посвященным — хранителем Священной Тайны. Ему ни за что не позволят оставаться в миру со всем тем, что хранит его память. Поэтому его либо вернут назад, либо пришлют кого-нибудь, чтобы обеспечить его молчание, равно как и молчание всех тех, с кем он мог говорить.

Только он никому ничего не сказал.

Ни врачам, ни полицейским следователям, ни даже священнику, который неотступно наблюдал за ним, заглядывая время от времени в палату, чтобы шепотом передать свежие новости о том, что происходит в клинике и в большом мире. Драгану хотелось, чтобы священник оставил его в покое. Ему все было безразлично. Он хотел одного: сохранить свою душу незапятнанной, дабы предстать перед своим Богом с сознанием того, что сдержал принесенные обеты и унес тайну с собой в могилу.

Он чуял Смерть в коридоре, слышал, как она переминается с ноги на ногу, искушает его своей близостью, а потом заходит в другие палаты по души его братьев. Он хотел умереть, он жаждал умереть, но Смерть обходила его стороной.

И Драган терпел, ожидая своей очереди, которая — хвала Господу Богу! — должна была прийти уже скоро. Несмотря на переливания чужой крови и на лекарства, которые не давали ей сразу вылиться из его жил, он все равно чувствовал, как жизнь постепенно покидает его тело. Она вытекала в темные влажные щели между бинтами и воспаленной кожей, только что протертой обеззараживающим средством.

А вот теперь его настроение изменилось.

Теперь его пугал шепот притаившейся за дверью Смерти. Немного раньше, выплыв из глубин мучительного сна, в котором его тело было здоровым и передвигалось по прохладным туннелям внутри горы, он увидел рядом с собой темную фигуру. Сперва он решил, что это — тень Смерти, которая наконец-то пришла за ним. Но когда затуманенный взгляд прояснился, а фигура шагнула ближе, Драган понял, что это всего лишь священник, который явился к нему, чтобы поделиться новостями.

Кажется, Смерть все-таки пришла, но не за ним.

«Ты остался один, — шепнул ему священник. — Последний из всех»…

Брат Драган застыл, услышав эту новость, и в следующий миг почувствовал, как силы возвращаются к нему. Смерть больше не была неизбежной. Теперь он просто обязан жить. Он не знал, кто теперь управляет в Цитадели, но, скорее всего, никто. Иначе с чего бы его бросили умирать в больнице, не сказав ни слова? Отчего раньше не заставили его умолкнуть навеки? Только по той причине, что некому было отдать приказ. Но если ушли все другие Посвященные, значит, остался только он, Драган. И только он способен возродить Цитадель.

Взгляд его скользнул вниз — медбрат отделил последний прилипший бинт и обнажил почерневшее и исхудавшее донельзя тело. Смотреть на него было мучительно: отмирающая плоть, сплошь покрытая ритуальными шрамами — символами его священного ордена, — теперь покраснела, воспалилась и сочилась кровью и лимфой.

Подобно Иову, он стерпел все муки и тем доказал, что достоин выпавшего ему жребия. Бог пощадил Драгана, чтобы он смог восстановить орден в прежнем виде. Но вождю необходимы силы, а его исстрадавшееся тело может полностью выздороветь лишь в одном-единственном месте. Если ему вообще суждено выжить.

Он должен во что бы то ни стало вернуться в Цитадель.