Книга без переплета

ГЛАВА 23

Времени никто не считал, да и как это можно было сделать? Ни дня, ни ночи здесь не существовало — вечно пасмурное небо, укрытое грозовыми тучами, из которых, однако, не проливалось ни капли дождя, дарило постоянные сумерки. Невольные обитатели крепости Хораса в ожидании Босоногого колдуна вели жизнь рассеянную, заполненную лишь прогулками по сырому, неуютному лесу, да разговорами у камина, где непрерывно поддерживался огонь. В качестве общей гостиной они выбрали небольшую комнату, которую легче было прогреть и просушить, трапезничали в ней и сидели у огня — когда все вместе, когда компаниями из двух-трех собеседников. И состав этих компаний определился весьма быстро.

Едва Никса Маколей, раны которого заживали с чудодейственной быстротой, начал вставать, как стало вполне ясно, чье общество он предпочитает всем остальным. И ни у кого не было ни малейших сомнений, по какой причине молодой король меняется в лице, стоит только появиться принцессе Маэлиналь. Лицо его светлело, глаза начинали сиять, и именно он ввел в обиход частые прогулки по лесу, первым предложив свое общество принцессе. До этого никого особенно не тянуло выходить из дому, ибо прелести в промозглом воздухе и сырой почве под ногами почему-то никто не находил.

Когда же принцесса в самой куртуазной и изысканной манере приняла предложение и у них с Никсою вошло в обыкновение часами прогуливаться вдали от посторонних глаз, ведя оживленные беседы, Баламут Доркин сделался не в меру раздражителен и угрюм и изъявил желание поохотиться. Чатури поднял его на смех, напомнив, что в здешних охотничьих угодьях не сыскать даже воробья, и тогда Баламут скрепя сердце обратился к Де Вайле с просьбою сотворить для него какую-нибудь дичь, да посвирепее. Ибо, сказал он, безделье угнетает его чрезвычайно, а от сырости и вечной конкуренции с ядовитою птицей даже его профессиональные навыки грозят обратиться в прах.

Колдунья смерила Доркина с ног до головы холодным проницательным взором и предложила немедля переправить его в Данелойн, где навалом и дичи, и ясного солнца, и прекрасных дам и никакой конкуренции. Чатури горячо поддержал это предложение, добавив, правда, что отправится в Данелойн вместе с Доркином, поскольку мечтает об этом с той самой минуты, когда познакомился с ним. Баламут насупился и ничего не ответил.

Но с тех пор он тоже стал выходить на прогулки, и чатури неизменно сопровождал его, то сидя на плече человека, то разминая крылья в полете над верхушками вечно желтых деревьев, заснувших мертвым сном в одной из фаз своего годового цикла.

Веселее королевский шут от этого не стал. Напротив, он делался все более мрачен и даже слегка осунулся. В те недолгие часы, когда временные пленники осеннего мира собирались вместе у камина, он сидел все больше молча и без улыбки слушал язвительные остроты и болтовню чатури, как будто полностью принявшего на себя шутовские обязанности.

Мрачность его прямо-таки бросалась в глаза. И Михаил Анатольевич, частенько озабоченно посматривавший в его сторону, но не решавшийся подойти, сказал однажды Фирузе:

— Что-то творится с нашим Баламутом. Вы заметили?

Они к тому времени тоже начали выходить на прогулки вдвоем, находя в обществе друг друга немало удовольствия.

— Трудно было бы не заметить, — отозвалась девушка и при этом как-то странно посмотрела на Овечкина.

Он машинально предложил ей руку, занятый своими мыслями, и, неторопливо ступая в ногу, они вошли под своды леса. Михаил Анатольевич тяжело вздохнул.

— Должно быть, он очень скучает. И все из-за меня! Поверьте, я совсем не хотел и не хочу, чтобы ради меня вы все томились тут. Ведь Аркадий Степанович обещал помочь, и этого вполне достаточно!

— При чем тут вы? — не совсем вежливо оборвала его Фируза.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Но… как же…

— Неужели вы и впрямь столь невинны, Михаил Анатольевич, что так-таки ничего не понимаете?

— Что я должен понимать?

Она покачала головой.

— Вы-то сами… но скажите мне, пожалуйста… я знаю, Никса Маколей ваш друг, конечно, и все-таки…

Фируза закусила губу, не решаясь продолжать.

— О чем вы? — недоумевая спросил Овечкин.

— Разве вы не видите, что ему очень нравится принцесса Май? — выпалила она наконец и залилась краской.

— А!

Овечкин понял, и лицо его прояснилось.

— Конечно, вижу. Но это же хорошо! Я был бы рад, если… мы же все знаем, что ее должны выдать замуж без любви, по расчету, по каким-то там политическим соображениям, это просто ужасно! А Никса — замечательная пара для нее. Разве вы так не считаете?

Фируза смотрела на него, открыв рот.

— Не так все просто, — сказала она. — Но вы… как вы можете так легко говорить об этом?

Михаил Анатольевич отвернул лицо в сторону и несколько помедлил с ответом.

— Не знаю, почему это вас удивляет, — неохотно сказал он. — Неужели вы могли подумать хоть на секунду, что я… что мне… что я мог бы настолько забыться, чтобы вообразить… разумеется, нет.

На последних словах голос его окреп.

— Я стал много думать теперь — как никогда раньше! — со смешком признался он. — И вот что я понял: в книгу моей жизни затесалась совершенно сказочная глава. Я никогда не забуду ее, никогда не забуду Маэлиналь, но я и во сне не мог бы помыслить, что сказка будет продолжаться вечно. Нет, Фируза. Жизнь принцессы не имеет ко мне никакого отношения. Я никогда не побываю в Данелойне и никогда больше не увижу ее. Поэтому я был бы рад вспоминать их обоих — принцессу и короля — и знать, что где-то в ином мире они счастливы вдвоем. Ведь у сказки должен быть счастливый конец! Но это не моя сказка. Я в ней — всего лишь случайный персонаж.

— Может быть, — с сомнением протянула Фируза. — Но Баламут Доркин всяко не случайный.

— Баламут?..

Михаил Анатольевич даже остановился. Лицо его вспыхнуло, ибо он вдруг понял, что она имела в виду, и от внезапного проникновения в чужую тайну ему сделалось ужасно неловко.

— Вот оно что, — смущенно пробормотал он. — Бедняга…

— Но я рада за вас, — Фируза порывисто прильнула к нему и сразу отстранилась, тоже краснея. — Я не думала, что вы так хорошо это воспринимаете.

— Как же иначе, — сказал не совсем еще опомнившийся Овечкин. — Разве вы думаете по-другому? Мы-то с вами вернемся в Петербург… если я вернусь, конечно…

— Вернетесь, — убежденно сказала девушка. — Обязательно! И мы с вами будем друзьями, вы помните об этом?

Она еще больше покраснела, и всякий более проницательный, чем Михаил Анатольевич, человек мигом догадался бы, что с дружбой этой что-то не совсем ладно. Но он только кивнул и радостно улыбнулся.

— Конечно!

Одна только принцесса, пожалуй, и не замечала состояния своего верного слуги. И прекрасна она была в эти дни, как никогда раньше…

Колдунья Де Вайле держалась особняком, ни с кем в долгие разговоры не вступала, на прогулки не выходила, а все больше сидела в общей комнате, глядя в огонь и думая неизвестно о чем. Никто, впрочем, и не искал ее общества. Колдунья из Данелойна не обладала, да и не хотела обладать способностью располагать к себе сердца людей.

Прошла примерно неделя после ухода Босоногого колдуна, если считать по тому, сколько раз они устраивали себе «ночь», укладываясь спать, когда одиночество Де Вайле было нарушено вторжением Баламута Доркина, внезапно воротившегося с прогулки через десять минут после выхода. Чатури, казавшийся уже постоянной принадлежностью его плеча, почему-то отсутствовал, и Баламут был мрачен и зол более обыкновенного.

Впрочем, нарушить одиночество колдуньи было не так-то просто. Она не шелохнулась при появлении королевского шута и продолжала невозмутимо смотреть в огонь. Так же сидела она и когда все собирались в этой комнате, отгороженная от людей стеною своего молчания, полностью погруженная в себя. Баламут довольно долго бродил по комнате у нее за спиной, собираясь с духом, прежде чем рискнул наконец обратиться к ней.

— Де Вайле, — сказал он сурово, — ужели ты не хочешь ничего видеть? Или тебе все равно, что будет с Айрелойном и всеми нами?

Колдунья никак не отреагировала на его слова.

— Де Вайле, — он повысил голос, — ты слышишь меня?

— Слышу, — небрежно уронила она.

— И что же ты скажешь?

— Ничего.

Баламут озадаченно помолчал.

— И ты не собираешься вмешиваться? Да ты понимаешь ли, что происходит?!

— Понимаю, — вздохнула Де Вайле. — Я должна что-то сделать? Что именно?

В голосе ее прозвучали слегка насмешливые нотки.

— Ну… — сказал Баламут, — напомнить, например, принцессе об ее долге, поговорить с нею по-дружески… зачаровать ее, наконец, если ничего больше не поможет!

— Ты сомневаешься в твоей госпоже?

— В нашей, — резко поправил Доркин. — В нашей госпоже! Она еще так молода, и кто, как не мы с тобою…

— Ты сомневаешься в нашей госпоже? — повторила Де Вайле.

— Сомневаюсь, — сквозь зубы сказал Баламут. — Чтоб мне провалиться… я никогда не ожидал от нее такого!

— Я не думаю, что принцесса может забыть о своем долге, — вкрадчиво произнесла колдунья.

Она все еще сидела спиной к Баламуту, не сводя глаз с пляшущего в камине огня, и ему не было видно ее лица. Доркин вперил тяжелый взгляд ей в спину.

— А я вот думаю! Ты не видела ее глаз, когда она смотрит на этого…

— На то и глаза человеку, чтобы смотреть, — насмешливо отозвалась Де Вайле.

Он сдержал готовое сорваться с губ ругательство.

— Ты… не смейся, Де Вайле! Посмотри на нее внимательно — это слишком серьезно! Но что толку говорить с тобою об этом — разве ты знаешь, что такое любовь!

Колдунья неторопливо повернулась к нему, и гнев Доркина немедленно угас, сменившись желанием оказаться где-нибудь подальше отсюда. Как всегда, он поспешно отвел глаза от ее взгляда.

— Ты прав, — холодно сказала она, изучающе глядя на него. — Откуда мне знать, что такое любовь. Но вот что я скажу тебе, Баламут, — не вмешивайся! Нельзя вмешиваться, когда сама судьба трубит вызов человеку. Сама судьба испытывает его, и что такое наши жалкие напоминания о долге перед лицом ее вызова? Если принцесса забудет нынче все, чему ее учили, значит, ее учили напрасно. Если ее увлечет любовь, значит, любовь окажется сильнее долга. Принцесса Май — не первая и не последняя, кого испытывают подобным образом. И хотела бы я взглянуть на тебя, Баламут, в тот миг, когда судьба бросит вызов тебе — представь, что такое может случиться! И хотелось бы верить, что ты вовремя вспомнишь о долге. Долг… легко говорить о нем, пока тебя не искушают. Подумай вот о чем, Баламут, честный слуга своего короля, верный сын своего отечества, — что было бы, если бы не на Никсу Маколея, а на тебя был обращен благосклонный взгляд принцессы Май! Хорошенько подумай и реши, вправе ли ты судить это бедное дитя, впервые полюбившее и обреченное на брак с принцем Ковином, за то, что оно предается радости в последний, может быть, раз в своей жизни!

— Я не понимаю тебя, Де Вайле, — стиснув зубы, сказал Доркин, как будто еще более осунувшийся за время ее недолгой речи, но решительности своей не утративший. — То есть, я понимаю, о чем ты говоришь, но как ты можешь говорить такое!

И, впервые набравшись смелости, он посмотрел ей прямо в глаза, и на этот раз колдунья отвела взгляд.

— Упрямец… бедный, глупый упрямец, — сказала она, качая головою. — Я предсказываю тебе, Баламут, еще более страшные муки, чем ты терпишь теперь. Не знаю, право… Иди и поговори с принцессой сам. Я отказываюсь делать это.

И она вновь отвернулась к огню.

— Де Вайле, — умоляюще сказал Доркин, вмиг растерявший все свое мужество перед лицом такой жуткой перспективы, как самому говорить с принцессой, — прошу тебя! Ты же знаешь, я не могу. Я обязательно наболтаю лишнего, ибо дурак — он и есть дурак… прошу тебя, заклинаю! Хочешь, я встану на колени перед тобой — спаси принцессу, спаси Айрелойн!

— Уйди, — безучастно ответила Де Вайле. — Если я не смогла убедить тебя в том, в чем убеждена сама, как я смогу заставить Маэлиналь принять совет, который мне не по душе! Уйди, не раздражай меня своей глупостью.

И Баламут ушел ни с чем. За дверью его встретил чатури — слетел с подставки для факелов и уселся на плечо.

— Злая старая ведьма, — сочувственно сказал он, куснув Доркина за ухо. — Я тебя предупреждал! Хотел бы я знать, о чем она думает, часами глядя в огонь, но боги не посылают мне этого знания. Ну и черт с ней! Хочешь, я поговорю с твоей красавицей? Изображу транс, накаркаю всяких ужасов… авось, она опомнится — женщина все-таки!

— Отстань, — буркнул Баламут. — Ты накаркаешь! Подслушал бы лучше, о чем они говорят между собою там, в лесу. Далеко ли зашло дело…

— Фу, Баламут, — заскрипел чатури. — Предлагать постыдную роль соглядатая, и кому — мне! Впрочем, если ты уверен, что хочешь знать это, я тебе и так скажу — они просто беседуют. И не обменялись еще даже ни одним пожатием руки…