Книга без переплета

ГЛАВА 24

Босоногий колдун возвратился на следующий «день» после этого разговора и принес, к несказанному облегчению Баламута, новый талисман, изготовленный по точному подобию Тамрота-Поворачивателя. Теперь уж время мучений для королевского шута должно было закончиться, так или иначе, и чем бы оно ни кончилось, все было лучше беспомощного томительного ожидания беды. Он воспрянул духом, обретя наконец союзника, ибо нимало не сомневался в том, что почтенный старец примет его сторону и, если что, призовет принцессу к порядку.

Не все обрадовались возвращению колдуна. Ревнивый глаз Баламута приметил, что при виде Аркадия Степановича принцесса Май побледнела и едва сумела скрыть весьма неуместное огорчение, а молодой король впал в глубокую задумчивость. Беда еще не миновала. И Доркин держался настороже.

Сам Аркадий Степанович был ни грустен, ни весел. Когда все собрались, он объявил, что хотя талисман ему и удалось изготовить в рекордные сроки, однако в деле освобождения Овечкина от чар он нисколько не преуспел. Сведения о магических заклинаниях такого рода в библиотеках колдунов, разумеется, имелись, но были крайне скудны, и мало против каких заклинаний существовали контр-чары. Ибо немногие решались рисковать своей свободой ради того, чтобы изгнать голодного духа из мира людей, и не исключено, что эти рискнувшие так и пребывали до сих пор пленниками разных неизвестных мест. Короче говоря, эта область знаний была практически не изучена ввиду как раз их неудобоваримости и неприемлемости…

Босоногий колдун сурово посмотрел на чатури, и тот, потупясь, пробормотал, что боги открыли ему знание об этом заклинании, как о единственном способе совладать с Хорасом. Так что он не виноват. Дух духу рознь, а Хорас был весьма страшноват, чего уж греха таить…

Овечкин, слушая это, пытался улыбаться. Когда он решился на свой геройский поступок, то как-то вовсе не думал о последствиях, во всяком случае, ему казалось, что он готов ко всему. Плен — так плен. Но сейчас, когда страхи были позади и никому ничего не угрожало, и все принимали такое участие в его судьбе, мысль о том, чтобы остаться в этом мире навсегда одному, повергала его в трепет. Он никому не говорил об этом, потому что чувствовал себя отчасти еще и виноватым, причиняя окружающим столько беспокойства. Но переживать — переживал.

Расстроились все. Фируза так и вовсе судорожно сжимала кулачки под столом, боясь взглянуть на Михаила Анатольевича. Но Аркадий Степанович сказал в утешение, что огорчаться рано, не все еще потеряно. У него просто не было времени побывать, например, у знакомых своих восточных магов, специалистов по всяческим духам и джиннам, да и мало ли еще у кого!..

— Так что унывать пока не будем, — бодренько заключил он. — Но вот что я хочу сказать — история эта может затянуться. А у некоторых из присутствующих есть весьма срочные дела.

Он посмотрел на Никсу Маколея.

— Я вижу, вы уже вполне оправились, ваше величество. Таквала ждет…

— Да, — откликнулся король. — Ведь чары Хораса должны были рассеяться, и, стало быть, подданные мои на месте и изрядно недоумевают по поводу исчезновения своего короля. Пора домой…

Он бросил короткий взгляд в сторону Маэлиналь, но та смотрела прямо перед собою.

— И никому из вас нет смысла больше ждать, — решительно заявил старец. — Поэтому поступим так — сначала я провожу в Таквалу Маколея, это не займет много времени. Затем, когда я вернусь, мы с остальными отправимся в Данелойн… там придется задержаться чуть дольше, ведь надо же разобраться наконец со всеми этими войнами и талисманами. Но вы не волнуйтесь, Мишенька, я буду к вам наведываться и делом вашим буду заниматься параллельно. Да, у нас же еще Фирузочка…

— Обо мне не беспокойтесь! — торопливо сказала та. — Я пока побуду здесь, с Михаилом Анатольевичем. Дома меня никто не ждет, дел никаких… а ему все-таки будет не так одиноко.

Овечкин попытался было запротестовать, но все так обрадовались решению Фирузы, словно она сняла немалый груз с их совести. Да и ему, признаться, стало значительно легче…

На том и порешили. Босоногий колдун готов был немедленно отправляться с Маколеем в Таквалу, но тот, замявшись, попросил небольшой отсрочки. И когда, встав из-за стола, все начали расходиться, он подошел к Май и пригласил ее на прогулку.

Бледные щеки принцессы слегка порозовели, а сердце внимательно наблюдавшего за обоими Баламута Доркина ухнуло в пятки. Он не мог быть спокоен до последней минуты.

Никто не был свидетелем разговора, состоявшегося между молодыми людьми на полянке в глубине леса. Но если бы кто и оказался поблизости, вряд ли бы он понял, что присутствует при прощании влюбленных. Лица их были спокойны, и голоса не дрожали. Они даже ни разу не коснулись руки друг друга.

Всю дорогу до этой полянки они шли молча, и только когда приблизились к упавшему дереву, на стволе которого столько раз сидели вдвоем, Никса Маколей остановился и сказал тихим, ровным, почти безжизненным голосом:

— Должно быть, мне нет нужды говорить о том, что я полюбил вас, Май, с первого взгляда.

Принцесса опустила глаза.

— Я не смею спрашивать о ваших чувствах, — продолжал Никса, — хотя… хотя мне приятно было бы знать, что вы иногда вспоминаете обо мне в вашем далеком Данелойне. Таком далеком…

Голос его вовсе замер, но принцесса слабо кивнула, и, ободренный этим ее движением, он снова собрался с духом.

— Я бесконечно сожалею о том, что мне не удалось стать истинным героем в ваших глазах — самому изгнать злого духа, освободить вас и таким образом заслужить право на ваше уважение, вашу дружбу, принцесса…

— Вы заслужили его, — перебила она мягко. — Я ценю вашу доблесть и ваше мужество в полной мере, и, поверьте… если бы не некоторые обстоятельства, мы совсем иначе сейчас говорили бы с вами.

— Мне известны эти обстоятельства, — с болью ответил Маколей. — И потому я не осмеливаюсь сказать больше. И все же… если бы они не были таковы… я хотел бы знать…

— Так знайте, — принцесса подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо. — Я тоже люблю вас, я всегда буду любить вас. И это все, что мы можем сказать друг другу.

Он закрыл глаза и стоял так несколько мгновений. Потом тихо сказал:

— Благодарю вас. Если когда-нибудь…

— Никогда, — отвечала принцесса. — Мы больше не увидимся с вами.

— Тогда — прощайте?

— Прощайте…

Они стояли совсем близко, но ни один из них не сделал движения навстречу. Только некоторое время молча смотрели в глаза друг другу и затем двинулись в обратный путь походкою легкой и ровной, не спеша и не мешкая, словно возвращаясь с обычной прогулки.

Больше между ними не было сказано ни слова.

Баламут Доркин впился взглядом в лицо принцессы, когда они вернулись в дом, но не прочел на нем ничего. И терзался вплоть до той самой минуты, когда молодой король, крепко пожав ему руку, обняв Михаила Анатольевича и простясь с дамами глубоким придворным поклоном, шагнул наконец в неведомое пространство вслед за Босоногим колдуном и исчез, растворился навеки без следа. Тогда у королевского шута не то что гора свалилась с плеч — у него словно выросли крылья. Баламут ликовал. Он старался не выказывать явно своей радости, но его так и распирало желание выкинуть что-нибудь эдакое… но что можно было сделать в таких условиях, да еще перед лицом страдания возлюбленной принцессы, он не знал. Поэтому предложил Овечкину напиться вдрызг, благо вина в погребах Хораса оставалось еще немало.

Однако Михаил Анатольевич отказался. Он был искренне огорчен за Маэлиналь, ибо до последней минуты надеялся, что все как-нибудь да уладится, что тот же Босоногий колдун со всею своею мудростью отыщет способ преодолеть затруднения, связанные с политическими видами даморского принца на ее руку, и Маколей сможет жениться на ней, не нанеся никакого ущерба Данелойну. Но реальный исход дела казался ему ужасно несправедливым, и ликование Баламута, которое тому не удавалось скрыть до конца, было как-то даже неприятно Михаилу Анатольевичу. Он хотел бы утешить принцессу, но как? Маэлиналь немедленно удалилась в свои покои под предлогом головной боли и отослала Фирузу. Неизвестно, плакала ли она, запершись у себя, или же стоически переносила свое горе… Зато Фируза расплакалась откровенно, и Михаилу Анатольевичу пришлось утешать ее вместо принцессы.

Де Вайле так и сидела у камина и безучастно смотрела в огонь, словно презирая все людские страсти и горести. Баламуту ничего другого не оставалось, как напиться в одиночку, чем он было и занялся. И тут вещая птица неожиданно предложила ему свою компанию.

— Пей, друг Баламут, не бойся, — важно сказал чатури, увидев, с какой опаской тот нюхает налитое в серебряный кубок вино из запасов демона. — Это не иллюзия и не подделка, это натуральный и прекрасный дар виноградников Грузии. Хорас, даром что не мог чувствовать вкуса, играл только с дорогими игрушками. Пей и налей и мне… я не прикасался к вину вот уже двести лет!

— Не свалишься? — поинтересовался Доркин.

— Свалюсь. Ну и что?

И Баламут энергично взялся за дело.

— Только ты и способен разделить мою радость сегодня, прочувствованно сказал он, ставя еще один кубок перед чатури. — Так повеселимся же от души! Надеюсь, скоро я смогу угостить тебя во дворце моего короля — ты еще увидишь, как гуляют айры! Ах, дом родной…

Чатури вынул клюв из кубка, запрокинул головку, глотая вино, а затем громко вздохнул.

— Да, дом… двести лет я не был дома. Обещай мне, Баламут… я, конечно, последую за тобою всюду, ибо хоть ты и человек, а не собрат мой чатури, но именно ты дал мне впервые ощутить сладость дружеских уз, чего мне не доводилось знать прежде… так вот, обещай мне, что когда-нибудь мы с тобою позаимствуем у короля айров один из этих ваших Разрушителей Стен и навестим мой край, мою прекрасную родину!..

— Обещаю, — торжественно сказал Доркин. — Однако, по-моему, ты слишком быстро набираешься. Так не годится.

— Не годится, — согласился чатури. — Но так и есть. Через это я и погиб в свое время.

— Как это?

Чатури попытался зловеще заскрежетать клювом, но получилось лишь слабое щелканье.

— Хорас, этот негодяй… я ведь не рассказывал, как ему удалось меня поймать?

— Нет.

Баламут навострил уши.

— Так и удалось. И я ведь знал, знал этот старый, испытанный способ так испокон веков ловят и райских птиц, и жар-птиц… и все же я спустился с дерева, не в силах устоять перед соблазном попробовать отборной яровой пшеницы, вымоченной в вине. Думал успею удрать, прежде чем затянется сеть. Не успел.

— Бедняжка, — сказал Баламут, пораженный этим откровением. — Но хоть попробовал?

— Попробовал… С тех пор дал клятву не прикасаться к вину. Но сегодня такой день — удивительный день, скажу я тебе, Баламут! Я чувствую, сегодня боги будут говорить со мною. Они откроют мне какие-то тайны… и тайны эти суть велики…

— Тогда не пей больше, — забеспокоился Доркин. — А то еще не поймешь ничего или перепутаешь!

— Ни за что. Я слишком рад за тебя и твою… ик!.. принцессу. Пусть боги говорят — я готов!

Он действительно был готов. Баламут только досадливо щелкнул языком, когда буквально сразу после этих слов чатури опрокинулся на спинку, раскинул как попало свои великолепные крылья и захрапел прямо на столе, устремив к потолку разинутый клюв.

Впрочем, Баламуту и самому много не понадобилось. Очень скоро он почувствовал, что глаза начали слипаться, а пол утратил свою устойчивость. Кое-как совладав с непослушными ногами, он перенес чатури со стола на свою кровать, а сам отправился спать туда, где спал все время после изгнания Хораса — под дверь к принцессе Май. Там в уголочке у него было припасено два одеяла, одно из которых он стелил на пол, а другим укрывался, и так же он поступил и сейчас, хотя принцессу вроде бы не от кого было охранять. Особенно теперь, когда и царственного соперника не стало. И едва успев приклонить голову, Доркин заснул крепчайшим и сладчайшим сном, не предчувствуя более никаких бед, наконец-то счастливый…

По времени и впрямь была уже «ночь», так что ничего удивительного не было в том, что его сморил столь глубокий сон. Сон одного за другим сковал и остальных обитателей крепости Хораса. Поэтому никто не увидел, как вечно хмурое небо за окнами вдруг потемнело, словно на эту землю пала настоящая ночь. Мрак окутал безжизненные деревья в лесу, мрак укрыл четырехбашенное здание из красного кирпича, мрак расползся по его внутренним покоям, коридорам и лестницам. Мрак придавил собою огонь в каминах, оставив лишь слабо тлеющие угли с перебегающими по ним искорками. Непроницаемый мрак воцарился всюду, нежданный, зловещий, и никто не знал об этом, ибо сон сморил всех.

Только чатури метался на кровати Доркина и что-то тревожно бормотал, словно силясь проснуться, но оковы сна были неодолимы. Самого же Баламута до поры до времени не тревожило ничто. Он спал и снился самому себе малышом, беспечным и свободным от всех и всяческих тревог, сидел на коленях у своего отца — королевского шута, а тот смешил его, и Доркин улыбался во сне.

Сновидение переменилось внезапно. Только что он смотрел в веселое лицо отца, как вдруг очутился в весьма неприятном месте — глухой и темной пещере, из которой не было выхода, почему-то он знал это. Низкие своды ее и неровные каменные стены освещались единственным факелом, небрежно воткнутым в какую-то подставку, и света этого едва хватало, чтобы разглядеть выстроившиеся рядами вдоль стен темные смутные силуэты. Люди то были или всего лишь тени — трудно было сказать. Баламут не то стоял, не то висел в воздухе где-то под потолком, не ощущая своего тела и не зная, человек ли он сам или тоже всего лишь тень.

В центре пещеры, представлявшей из себя неправильный четырехугольник, трепетала еще одна неясная тень, и она-то и приковывала к себе все внимание Доркина, тревожа душу зловещим предчувствием. Он силился разглядеть ее, и постепенно контуры тени делались все отчетливей и все больше напоминали человеческую фигуру. И вдруг Доркин узнал ее — то была принцесса Май, но в каком виде! Нежные руки ее были связаны за спиной, голова низко опущена, волосы отброшены вперед, на лицо, обнажая хрупкую белую шею — то была жертва, приведенная на заклание!

Душу Баламута обуял несказанный ужас. Он попытался броситься к Май, чтобы защитить, спасти, но не мог двинуться с места, не владея своим телом, которого как будто и вовсе не было. Он бился внутри невидимых пут, силился закричать хотя бы, но не мог даже этого!

Ужас разбудил его, и Баламут вскочил на ноги, прежде чем успел понять, что уже проснулся, и рука его сама собою выхватила из-за голенища кинжал. И, как оказалось, не напрасно.

Он увидел тьму вокруг и больше ничего. Но на него повеяло сквозняком, и тело его поняло раньше, чем это дошло до сознания, что дверь в опочивальню принцессы открыта нараспашку.

На дальнейшие действия Баламуту не понадобилось ни времени, ни размышлений. Он еще не очнулся до конца, как уже, ведомый безошибочным инстинктом, подкрепленным любовью и тревогой, оказался внутри комнаты. Прыжок — и пальцы одной руки сомкнулись на горле человека, присутствие которого он скорее угадал, чем различил в непроглядной тьме, а вторая рука изо всей силы нанесла удар кинжалом. Человек лишь слабо вскрикнул и повалился на грудь Баламуту. Тот отшвырнул его от себя, зная, что удар достиг цели, и в ужасе закричал:

— Май, вы целы?!

Он сделал шаг к постели принцессы, пытаясь и страшась хоть что-нибудь разглядеть, и ему ответил ее дрожащий голосок:

— Да, Доркин… но что… что случилось?

Горло Баламута перехватил спазм невероятного облегчения. Кое-как справившись с собою, он повернулся к дверям и, забыв, где находится, зычно взревел:

— Эй, стража, сюда! Огня!

Кто-то уже спешил по коридору, но огня с собою не нес. Баламут услышал испуганный голос Фирузы, мягкий басок Овечкина и малость опомнился.

— Что за черт, — сказал он. — Темнота откуда? Май, вы укрыты? Сюда идут.

С этими словами он шагнул к камину, где еще смутно краснели угли, и принялся ворошить их, пытаясь добыть хоть какого-нибудь свету. Но в этом уже не было нужды.

Мрак начал рассеиваться столь же непостижимым образом, как и появился. Обычный сумеречный предгрозовой свет завиднелся в окнах и постепенно залил покои принцессы, кровать с полураскрытым пологом, откуда выглядывало ее бледное личико, и темную фигуру на полу, с головой накрытую плащом. В дверях появились Овечкин и Фируза, одетые наспех, с растерянными лицами, но Баламуту было не до них. Он быстро подошел к человеку, распростертому на полу, опустился на колени, откинул с его головы капюшон. И ахнул от неожиданности.

Ибо то была Де Вайле. Она была еще жива — взгляд ее из-под полуприкрытых век встретился со взглядом Баламута, губы слабо шевельнулись. Кинжал Доркина торчал над ее левой грудью, вогнанный в тело по самую рукоять. А в руке она сжимала свой кинжал, и намерение, с которым колдунья вошла в спальню принцессы, не вызывало никаких сомнений.

— Ты!.. — потрясенно сказал Баламут. — За что? Почему?!

Губы Де Вайле опять шевельнулись, и он поспешно наклонился к ней.

— Я умираю… — едва слышно произнесла колдунья, и в голосе ее прозвучало удивление. — Ты сумел…

— За что ты ее?… — яростно повторил Доркин.

Она молчала, веки бессильно опустились.

— Пустите-ка, — попыталась вмешаться Фируза, но Доркин отстранил ее.

— Ты ей ничем не поможешь, девушка, — сурово сказал он. — Она умрет через несколько минут. Но я хотел бы узнать… Ты слышишь меня, Де Вайле?

Брови колдуньи страдальчески сошлись у переносицы. Медленно, с усилием она вновь открыла глаза.

— Покайся в своих грехах, пока у тебя еще есть время, — сказал Баламут, и в голосе его не слышалось ни малейшего сочувствия.

— Покаяться… — прошептала Де Вайле. Губы ее искривила хорошо знакомая ему холодная усмешка. — Перед тобой?..

Она сделала паузу, переводя дыхание, и Доркин склонился ниже, чтобы не пропустить ни слова.

— К дьяволу, — сказала Де Вайле, — я ухожу к дьяволу… а ему моя исповедь не нужна. Ты сказал… я не знаю, что такое любовь. Возможно… Когда-то и я любила… но как мало это значит! Уйди, оставь меня, Баламут. Тебе не понять, и никому из вас не понять. Есть то, что выше вашей любви… но вам никогда до этого не подняться. Глупец, ничтожество… ты даже не знаешь, что ты убил. Уйди, дай умереть спокойно…

Де Вайле задохнулась, и по телу ее пробежала судорога.

— Говори, — потребовал Баламут. — Говори! Ты была в сговоре с Хорасом, не так ли?!

Он и сам не знал, как его осенила подобная догадка. Возможно, что-то такое таилось в страшном сне, который его разбудил…

— Была, — пробормотала колдунья. — Я помогала ему с самого начала. А теперь умираю… Гиб Гэлах увидел правильно — искупительная кровь…

— Зачем ты это сделала?

— Я не хотела ее убивать, но мне было велено… если б она не вернулась в Данелойн, я получила бы то, чего жаждала более всего на свете сокрытое знание… Но проклятый дар ее оказался сильнее… он и впрямь помогает вам, недоумкам, превозмочь наши усилия…

— Кто это мог велеть такое?

— Тебе не все ли равно?.. много крови прольется еще в Данелойне из-за принцессы Май. Он хотел избежать этого… о, Черный Хозяин знает, что делает, и это далеко не конец, нет, не конец…

— Что еще за Черный Хозяин?

Тут последние краски сбежали с лица Де Вайле, тело ее выгнулось дугой, обмякло, глаза закатились.

— Нет! — вскрикнул Баламут, хватая ее за плечи и встряхивая. — Нет, ты скажешь все, проклятая ведьма!..

Но сказать она уже ничего не могла.