Книга без переплета

ГЛАВА 32

Они въезжали в Дамор порознь, в разное время и разными дорогами. Босоногий колдун, Баламут Доркин и Пэк, провернув воистину гигантскую работу по подготовке, собрались в столице на заранее намеченном постоялом дворе и ждали там приезда главного действующего лица. А Овечкин с Фирузою и Ловчим тем временем неторопливо ехали в наемном экипаже, вживаясь в атмосферу и проникаясь духом мира, уроженцев которого им предстояло изображать.

Михаилу Анатольевичу нравилось здесь. Нравились кривые тесные средневековые улочки, нравились задиристые молодые дворяне при шпагах, разряженные в пух и прах и шатающиеся по улицам, нравились осанистые солидные купцы с хитрыми глазами, шумные пестрые рынки, горожанки в чепцах и фартуках, корзины с овощами и рыбой, ржание лошадей… даже вонючие сточные канавы нравились ему! А за городом — бесконечные яблоневые сады, уютные села, постоялые дворы… Лето в Данелойне было в самом разгаре, и воздух, не отравленный никакими бензинами и газами, был упоительно свеж и чист. Цветущие луга, пшеничные поля, ветви деревьев, отягощенные зелеными еще, но изобильными плодами — все радовало глаз. И чувствовал себя Овечкин прекрасно, несмотря на то что очень волновался. Узкие, обтягивающие панталоны и кафтан с пышными рукавами сидели на нем замечательно, остроносые башмаки с бантами были чрезвычайно удобны, а уж шляпа с перьями — так просто приводила его в восторг. Михаил Анатольевич и сам от себя не ожидал, что так легко и с таким удовольствием воспримет правила здешней жизни. Под руководством Баламута он научился куртуазному говору, поклонам, манере обращаться с ниже- и вышестоящими, а впрочем, они особенно и не вникали в такие тонкости, поскольку было решено, что этот «принц Ковин» воспитывался в глуши, в монастыре и вырос книжным червем, превзойдя многие науки. И позволительны ему были некоторая неловкость и неуклюжесть…

Фируза в роли его жены тоже была очаровательна. И ей здешняя мода оказалась удивительно к лицу. Когда Михаил Анатольевич глядел на ее круглое личико, обрамленное накрахмаленными оборочками чепца, который положено носить замужним женщинам, он откровенно любовался своей спутницей — просто глаз не оторвать!

Они обвенчались по всем правилам под бдительным присмотром Баламута. Ничего другого не оставалось. Впрочем, Аркадий Степанович их несколько успокоил тем, что на Земле брак этот будет считаться недействительным. Зато здесь уж документ о бракосочетании давал полную гарантию, что никакая королевская власть и никакие государственные интересы не принудят Михаила Анатольевича жениться на принцессе Маэлиналь. И ее верному стражу спокойнее…

Ловчий изображал свиту и единственного друга подставного принца, посвященного в тайну его рождения. По такому случаю он обзавелся человеческим лицом и выглядел сейчас приятным пожилым господином — по придуманной ими легенде был он небогатым помещиком из дальней захолустной области, и именно у него в доме новорожденный «принц» возрастал до семи лет, пока не был определен на обучение в монастырь. Темный длиннополый кафтан, сафьяновые сапоги, бакенбарды — все в нем говорило о добропорядочности, скромной, умеренной жизни и внушало безусловное доверие.

Они везли с собой шкатулку с бумагами, в числе коих было собственноручно написанное придворной дамой по имени Сандомелия признание в том, что тридцать лет назад, прекрасным летним днем, час в час с королевой Дамора, она родила от короля Редрика незаконного сына, который и был незаметно подложен ее сподручниками в колыбель новорожденного принца. Сама она собиралась в это время ехать по приказанию королевы в монастырь и уехала — с маленьким принцем. Содеяно же таковое было ею из ревности к королеве. В монастыре она пребывала до сих пор и, почуяв близость смерти, решила покаяться и возвратить королю Дамора его законного наследника. Дама сия и впрямь существовала на белом свете и действительно пребывала в данное время в монастыре — один Бог знает, каких трудов стоило Босоногому колдуну ее разыскать. Ему повезло. Как оказалось, бывшая фрейлина королевы Сандомелия обладала незаурядным чувством юмора и, кроме того, не прочь была хоть как-то насолить ее величеству в отместку за свою загубленную жизнь. Она хихикала, сочиняя признание, и обещала подтвердить написанное перед любым гонцом, присланным королем, да хоть и перед самим Редриком! Ее верная служанка также обещала сыграть роль одной из тех самых сподручных, что подменивали принца. И коряво нацарапанное признание этой служанки лежало в заветной шкатулке. Кроме того, было там фальшивое свидетельство о рождении Михаила Анатольевича, то бишь дворянского сына — отец не указан, а мать, бывшая фрейлина, ныне монахиня, дала ему гордое имя Тайрик. По обычаям Данелойна имена, заканчивающиеся на «рик» и «вик», давались, как правило, лишь королям и дворянам из высшего сословия, ибо означали эти окончания на разных диалектах именно «король».

В столице путников ждал Аркадий Степанович с подкупленной престарелой кормилицей и с историей о родимом пятне, которое нашлось на правом плече у Михаила Анатольевича и которое якобы имелось у подлинного принца в момент рождения, а у нынешнего принца Ковина отсутствовало.

По уверениям Баламута Доркина, этого было вполне достаточно, чтобы затеять тяжбу и даже выиграть ее.

До злосчастной свадьбы оставалось всего неделя. Но они уже въезжали в столицу Дамора, носившую тоже весьма гордое название — Тарикоэгойн, что означало в переводе «колыбель королей», — каковое название сами даморы давным-давно сократили до Тагона, что ничего не означало, но было куда удобнее для произношения.

Овечкин волновался ужасно. Но ведь и настоящий принц на его месте, собираясь заявить о своих правах, наверное, волновался бы не меньше. Тем он себя и утешал.

На постоялом дворе их подстерегало некоторое потрясение, ибо никого из заговорщиков с первого взгляда было не узнать, даже Пэка. Баламут Доркин обзавелся усами и бородой, став похожим на разбойника с большой дороги, а Аркадий Степанович так и вовсе превратился в женщину. Как оказалось, повивальная бабка, принимавшая роды у королевы, наотрез отказалась участвовать в обмане. Пришлось временно упрятать ее подальше, в какой-то даже другой мир, а Босоногий колдун, не долго думая, принял ее обличье и расхаживал теперь в белоснежном чепце, с морщинистым безбородым лицом (правда, по-прежнему босиком), всюду таская за собой сумку с инструментами, необходимыми для своего мнимого ремесла. И даже успел разок принять роды у жены сапожника, проживавшего по соседству. А Пэк превратился в бессловесную собачонку с рыжей густой шерстью и необыкновенными янтарными глазами, что светились в темноте, и ходил при Баламуте, изображая его верного пса. Чатури пришлось остаться дома, ибо слухи о райской птице, которую раздобыл где-то король айров, уже докатились до Тагона…

Когда все наконец опознали друг друга, Босоногий колдун заявил, что надо поторапливаться. Была еще только середина дня, и при известном везении Овечкин мог попасть на прием к королю Редрику прямо сегодня.

У Михаила Анатольевича екнуло сердце. Но деваться было некуда. И оставив повитуху-свидетельницу, кормилицу и жену дожидаться своего часа на постоялом дворе, Тайрик, подлинный принц Дамора, не мешкая, отправился в королевский дворец в сопровождении единственного верного друга и помощника, хранителя тайны помещика Мартуса.

Ловчий, хотя и притворялся захудалым дворянчиком из глуши, дело знал прекрасно.

Приема у короля добивалась тьма-тьмущая народу. И с первого взгляда ясно было, что попадут к его величеству сегодня немногие. Этих счастливчиков легко было отличить — они не нервничали, стояли в небрежных позах и бросали на окружающих самоуверенные взгляды. В толпе просителей шныряли туда-сюда пажи и стражники, и время от времени из приемной короля появлялся седобородый угрюмый человечек невысокого роста в шитом золотом кафтане и приглашал очередного избранника следовать за собой.

Овечкин растерялся было, увидев такое столпотворение, но Ловчий недолго думая нацарапал на клочке бумаги несколько слов и, изловив за рукав одного из пажей, попросил передать записку тому самому седобородому приглашателю. Просьбу он подкрепил красивой ассигнацией, и паж, кивнув кудрявой головой, скрылся в толпе.

Как он передал записку, не видели ни Овечкин, ни Ловчий. Они стояли и терпеливо ждали в уголке, и Михаил Анатольевич нервничал все больше и больше. Время шло, но ничего не происходило, и он уже начал думать, что паж обманул, сбежал вместе с денежкой и запиской. Ожидание затягивалось. Седобородый что-то больше не показывался, и когда прошел почти час, кое-кто из собравшихся махнул рукой и, потеряв всякую надежду, начал пробираться к выходу.

Наконец у дверей приемной произошло какое-то движение. Появился седобородый, и с ним два стражника, и приглашатель громко заявил, что на сегодня прием закончен.

Толпа зароптала. Те, кто явно рассчитывал попасть к королю, встрепенулись и, подтянувшись к седобородому, затеяли было какие-то препирательства. Но тот, ничего не слушая, нетерпеливо отмахнулся, привстал на цыпочки и обвел глазами комнату. И когда взгляд его уперся в Ловчего, он сделал едва заметное движение головой.

Ловчий не двинулся с места, лишь тихонько пожал руку Овечкину. Сердце у Михаила Анатольевича немедленно провалилось в пятки.

Им еще пришлось подождать, пока помещение полностью освободится. Стражники подталкивали замешкавшихся, затем удалились сами, и только тогда седобородый подозвал их к себе.

— Стало быть, особы королевского происхождения не всегда являются таковыми по крови?.. Король Редрик желает знать, что это значит, — сказал он сурово. — Следуйте за мной!

Овечкин перестал дышать. Он не заметил, как переступил порог, не видел, куда идет, забыл, что рядом Ловчий. И опомнился только тогда, когда увидел напротив себя богато одетого толстяка с брюзгливым выражением лица и властными повадками. Толстяк сидел за столом и, скривив рот, обшаривал глазами вошедших.

Ловчий сдернул с головы шляпу и низко поклонился. Михаил Анатольевич, спохватившись, сделал то же самое. Но какое-то шестое чувство подсказало ему, что поклон его не должен быть столь уж подобострастен. Он сдержанно наклонил голову и, выпрямившись, впился глазами в короля Редрика. И в этот момент вдруг ни с того ни с сего действительно почувствовал себя сыном человека, которого никогда в жизни не видал, и перестал бояться. Он испытывал вполне законное волнение — как его примут, и примут ли вообще, и, конечно, ему хотелось знать, что за человек этот самый его отец. И то, что перед ним — король, имело сейчас весьма малое значение. Он жадно вглядывался в черты лица Редрика, изучая его, как это делал бы его настоящий сын, напрочь позабыв о щекотливости ситуации.

Они встретились глазами. Овечкин вздрогнул. И король что-то такое почувствовал. Он сдвинул брови, слегка наклонил голову набок и недовольным голосом произнес одно слово:

— Ну!

Прозвучало это почти как «нэ».

Михаил Анатольевич не шелохнулся, продолжая поедать короля глазами. Ловчий сделал шаг вперед, кашлянул и заговорил негромко, с весьма почтительными интонациями:

— Извольте выслушать, государь…

Изложение дела не заняло много времени. Государь выслушал, ни слова ни говоря, просмотрел предъявленные бумаги и, откинувшись на спинку стула, вперил в Овечкина пронзительный немигающий взгляд.

— Принц, говоришь, — сказал он невыразительным голосом. — Ну, ну…

Михаил Анатольевич сглотнул вставший в горле комок.

— Я сам узнал об этом совсем недавно, — тихо сказал он. — И — если это не покажется вам дерзостью с моей стороны — я не обрадовался, когда узнал.

— Почему же так? — в голосе короля наконец прозвучало что-то живое. Это была ирония.

И Овечкина вдруг понесло. Его осенило неожиданное вдохновение.

— Я вел совсем другую жизнь, государь. Я читал книги и постигал мудрость, заключенную в них. Никогда не думал о славе, о власти, о подвигах. И мечтал заниматься именно этим! — огорченно воскликнул он.

Ловчий исподтишка кинул на него изумленный взгляд, ибо предполагалось, что самозванный принц будет в основном молчать, изображая человека застенчивого и нерешительного. Но Михаил Анатольевич уже ничего не замечал.

— Я не хотел быть ни принцем, ни королем! Я приехал сюда только для того, чтобы взглянуть на своего отца и свою мать. Услышать от них хоть слово привета. И с радостью уеду обратно, — с жаром говорил он. — Конечно, мне хотелось бы, чтобы вы признали меня, государь. Но я хорошо представляю себе, что это значит — признать меня официально. Мне жаль принца Ковина ведь он тоже ваш сын, хотя и рожден не от королевы. Пусть он так и остается принцем… мне ничего не надо. О, если б мне позволено было заключить в свои объятия вас и мою мать, королеву, и вы ответили бы мне лаской — я был бы счастлив!

На лице короля Редрика тоже появилось выражение бесконечного изумления. Это Овечкин заметил и немедленно отреагировал.

— Я удивляю вас? Не таким вы хотели бы видеть своего сына… я понимаю. Но что же делать — меня воспитали монахи, и я дорожу в этой жизни лишь своими книгами и добрыми отношениями с людьми! С тех пор, как я узнал, что Сандомелия — не мать мне, я потерял покой и сон… ведь я никогда не знал, что такое родительская любовь. Хотя Сандомелия всегда была добра ко мне… мне не в чем упрекнуть эту женщину, кроме того, что она лишила меня счастья вырасти среди близких людей…

У короля окончательно отвисла челюсть. И Овечкин притормозил. Он прикрыл глаза рукой и отвернулся.

Некоторое время в комнате царила полная тишина. Затем за спиною Овечкина послышался скрип стула — король Редрик выбирался из-за стола.

— Отправляйтесь на постоялый двор, — сухо сказал он кому-то, должно быть, седобородому. — Приведите сюда свидетельниц. Пошлите отряд за Сандомелией и ее служанкой. Пусть захватят также настоятеля монастыря, где воспитывался этот… И позовите королеву!

Испытание началось.

Дворянин Мартус отправился на постоялый двор вместе с седобородым, оказавшимся доверенным лицом короля Редрика во всяких секретных делах и делишках его величества. Овечкин, оставшись один на один с королем, скромно стоял в сторонке, пока тот мерил тяжелыми шагами свой кабинет в ожидании королевы. Наконец явилась королева.

— Полюбуйся на своего сына, — брюзгливо сказал Редрик. — Узнаешь?

Никого, кроме них троих, в приемной не было. Королева посмотрела на Овечкина. На усталом лице ее не появилось никакого выражения, и она перевела взгляд на мужа.

— Зачем ты звал меня?

Взволнованный Михаил Анатольевич, переплетя пальцы, крепко стиснул руки. Ему, как сыну королевы, ужасно хотелось сделать хоть шаг навстречу… она понравилась ему с первого взгляда — эта немолодая женщина, утомленная жизнью, с умным некрасивым лицом, уже одной походкой своей производила впечатление подлинной властительницы государства, которой в силу каких-то непонятных причин приходится подчиняться толстому, ворчливому и изрядно надоевшему мужу. Но он сдержал свой порыв.

— Затем и звал, — насмешливо сказал король. — Покаяться в стародавних грехах. Ты помнишь Сандомелию?

Королева нахмурилась, покачала головой.

— Я тоже не помню. Однако сия дама, твоя бывшая фрейлина, утверждает, что этот вот молодой человек и есть доподлинный наш сын Ковин.

Она нахмурилась еще сильней. Снова посмотрела на Овечкина, на этот раз более внимательно.

— Что за бред?

— Сейчас сюда явятся свидетели. Скажи-ка мне, милая женушка, не помнишь ли ты на плече у своего новорожденного сына какого-нибудь родимого пятнышка?

— Ничего я не помню, — нетерпеливо сказала королева. — Будь любезен, разберись как-нибудь без меня…

— Что ты, милая! Как же без тебя! Это слишком серьезно. Представь себе, что красотка Сандомелия ухитрилась родить от меня сыночка и подменила наследника престола.

— Что?!

— Взгляни на эти бумаги. Послушай этого молодого человека!

— Но кто он такой?

Королева быстро просмотрела документы, периодически пожимая плечами и вздергивая брови, и, отбросив их в сторону резким движением, в третий раз взглянула на Овечкина. И он, как будто не выдержав наконец, сделал шаг вперед.

Глаза у него светились, губы дрожали.

— Я ваш сын, государыня, — сказал он неверным от волнения голосом. — И счастлив, что вижу вас — именно такую, какой я хотел видеть свою мать.

Королева выдержала паузу.

— А он неглуп.

Вот и все, что она сказала. Но взгляд ее сказал Михаилу Анатольевичу, сделавшемуся вдруг в силу своих необычайных обстоятельств чертовски проницательным, гораздо больше.

— Благодарю вас, — тихо вымолвил он и отступил на свое место.

Тут в дверь постучали.

Явились посланные за свидетелями. В кабинет следом за седобородым фактотумом степенно вошла почтенная бабка-повитуха, за нею — сгорбленная в три погибели старуха-кормилица. Замыкал процессию Ловчий. Он кинул быстрый встревоженный взгляд на Овечкина и, убедившись, что тот пока еще цел и невредим, согнулся в поклоне перед королевой.

И началось расследование. Овечкину пришлось снять кафтан и нижнюю рубашку и предъявить родимое пятнышко на плече.

— Да-да, — монотонно бубнила «повитуха», — именно такое и было. Мне ли не знать, господа хорошие! Сколько младенцев принимала и всегда осматривала их досконально. Ибо бабка моя еще твердила мне, сколь много случаев подмены бывает, когда из-за наследства, когда из мести, когда еще из чего. Внимательно, говорит, смотри и запоминай, а еще того лучше — зарисовывай приметные знаки. Тут-то я просто запомнила — королевское, чай, дитятко, и одно родимое пятно всего и было, в аккурат на том самом месте, где ручонка из туловища растет…

— Да, да, — скрипела и кормилица, — в первый день было пятнышко, а назавтра пропало. Мне-то невдомек, глупа была, решила — синячок сошел, вот и ладно…

Королева переводила взгляд с одной на другую старуху, слушала внимательно. На родимое пятно Овечкина смотреть она не пожелала.

— Конечно, роды были трудные, матушка наша королева тогда в бессознание впала, потому и не заметила. Где уж ей было на младенца глядеть! — завершила «повитуха» свои воспоминания.

Выслушав, старух отпустили с миром. Если и была совершена подмена, они тут были ни при чем.

Слово дали дворянину Мартусу, и он повторил свой рассказ для королевы.

— Фрейлина Сандомелия перед тем, как затвориться в монастыре, остановилась у меня в доме, как у близкого родственника. При ней было дитя нескольких дней отроду, и она под великим секретом доверила мне тайну его рождения. Признаться, я не поверил ей — девица была не в себе, весьма огорчена своею ссылкой, — и потому хранить эту тайну мне не составило труда. Дитя я вырастил, как родного сына, и не ждал никаких последствий. Однако же не столь давно Сандомелия тяжело заболела и, впав в раскаяние, просила меня отвезти принца в Тагон, давши мне все эти бумаги и указав, которую искать повивальную бабку. Я не мог отказать умирающей и сделал все, о чем она просила. Вот он перед вами — Тайрик, или принц Ковин, я не знаю. Не мне решать столь великие вопросы. Я только выполнил порученное…

Королева подняла со стола лист бумаги с признанием фрейлины и уронила его обратно.

— За Сандомелией послали? — спросила она.

— Разумеется, — ответил король Редрик. — Если она не помрет в дороге, то будет здесь послезавтра. И что ты думаешь обо всем этом, дорогая?

— Не при посторонних, — устало сказала королева.

Редрик тяжело поднялся на ноги.

— Поместить этих двоих в западную башню. Обращаться хорошо, но караул приставить. Принцу Ковину пока ничего не говорить!

Седобородый кивал после каждой фразы.

Королева тоже встала и направилась к выходу. Проходя мимо Овечкина, она приблизилась к нему и заглянула в глаза.

— Посмотрим, — уронила она. — Ты похож… на моего дядю по материнской линии — белокур, голубоглаз…

Он ответил ей взглядом, в котором сочетались робость, преданность и надежда. Она покачала головой, отвернулась и вышла из кабинета.

Крохотная желто-серая ящерка, не заметная ничьему взгляду, бежала по потолку коридора следом за королевой и королем, стремительно перебирая лапками. Она шмыгнула через дверную притолоку в покои ее величества как раз в тот момент, когда двери готовы были захлопнуться за королевской четой, и притаилась среди венчающих великолепный камин резных украшений в виде танцующих пастушков и пастушек. Глазки ее, полыхающие янтарным огнем, не отрывались от королевы Дамора.

А та, едва войдя, повернулась к супругу и смерила его с ног до головы уничтожающим взглядом.

— Так я и знала! — сказала она сквозь зубы. — Все эти годы я ждала чего-нибудь в этом роде. Вы довольны? Ваше распутство принесло наконец достойные плоды!

— Погоди, погоди, милая, — примирительно заговорил король. — Еще ничего не доказано…

— Какая разница! Вы хоть понимаете, какой скандал нам грозит? Перед всем двором, перед Айрелойном! Даже если он самозванец и ваша Сандомелия решила всего лишь сыграть с нами злую шутку… своими руками оторву мерзавке голову… все равно — какая пища для злословия! Благодарю вас, ваше величество!

Король понурил голову. А королева умолкла и отвернулась, пытаясь взять себя в руки. Когда через некоторое время она снова заговорила, в голосе ее слышалась горечь.

— Сколько лет я старалась придать достойный вид вашему правлению! Сколько лет вы фактически издевались надо мною! Что ж, теперь я не пошевельну и пальцем. Делайте что хотите…

— Дорогая, — сказал король, — спокойнее! Еще никто ничего не знает. Я могу сейчас же отдать приказ, — он зловеще щелкнул пальцами, — и никто так ничего и не узнает…

Ящерка, затаившаяся под потолком, вздрогнула, но королева в этот момент быстро повернулась к мужу.

— Ну уж нет! Вы не отдадите такого приказа!

Она почти кричала, и на щеках ее выступили красные пятна.

— Довольно я намучилась с вами и с вашим сыном, который целиком и полностью пошел в вас! Мало того, что Ковин не обходит своим вниманием ни одну фрейлину и ни одну служанку во дворце, так теперь он еще раскапризничался с этой свадьбой, попирая наши интересы, а вы потакаете ему! Посол айров предлагал немыслимые сокровища, а вы что ответили, идя на поводу у распущенного мальчишки? Что договор превыше всего! Что хорошенькая девка стоит больше, чем талисманы, дарующие мир и благосостояние! Нет, Редрик…

Она вдруг успокоилась, хотя щеки еще пылали.

— Присядем! Нам нужно обсудить этот вопрос не торопясь…

Изящное кресло с гнутыми ножками заскрипело под тяжестью его величества. Король недовольно пыхтел, с трудом втискивая свою особу между подлокотниками. Королева же присела на самый краешек сиденья и опустила на стол перед собою крепко сжатые руки. Некоторое время она молчала, машинально обводя взглядом свои покои и не видя ничего, будучи полностью погружена в свои мысли.

— Возможно, тебя удивит, Редрик, то, что я собираюсь сказать, неторопливо начала она наконец. — Но вообще-то я уже говорила тебе, как мне не нравится поведение Ковина, особенно в последнее время. В отличие от тебя, я думаю иногда о будущем нашего государства… ни одной стране я не пожелала бы такого короля, каковым грозит стать Ковин. Для него королевская власть — это власть, и только. Он думает о своих удовольствиях, и более его ничто не заботит. Меня он не слушает вовсе, а тебя… только пока ты ему потакаешь. Не спорь со мной, это так! Что станется с Дамором, когда он взойдет на трон? Будет ли он думать о правильном управлении страной и о благополучии своих подданных? Я в этом очень сомневаюсь.

— Он еще молод, — хмуро сказал король.

— Я уже слышала это. Ему тридцать лет, Редрик! И он до сих пор нуждается в твердой руке… Послушай меня. Я умею принимать решения быстро. Мне понравился этот новоявленный принц. Ты знаешь, я неплохо разбираюсь в людях. Он умен, как я успела заметить, и знает, с какой стороны подойти к делу… он играет, но играет тонко. Ни разу за всю свою жизнь — если не считать младенческих лет — твой сын Ковин не обратился ко мне со словами нежности, кроме тех случаев, когда хотел что-нибудь выпросить… Я не хочу сказать, что сердце мое дрогнуло и растаяло оттого, что некий Тайрик посмотрел на меня с искренним восхищением, как на мать и как на королеву. Но я устала от вашего равнодушия и пренебрежения…

Король заворочался в кресле.

— Дорогая…

Она отмахнулась.

— Ты ценишь мой ум, я знаю. Так докажи это еще раз. Поверь мне — принц он или не принц, но Тайрик этот куда более достоин наследовать престол, нежели Ковин… подожди, дослушай! Он умен, повторяю, сдержан и хорошо воспитан. Он понимает, что такое дипломатия и лесть. Он с первого взгляда разобрался, кто есть ты и кто есть я. Если ты всего этого не заметил, то уж я-то заметила, поверь мне…

Королева умолкла, призадумалась.

— И что же? — не выдержал король. — Ты предлагаешь признать его без всякого разбирательства?

Она обратила к нему задумчивый взгляд.

— Разбирательство пройдет своим чередом. Но если он и не наш общий сын, то уж признать его твоим ты должен будешь в любом случае. Вряд ли Сандомелия решилась бы выдать за принца ребенка, рожденного ею от кого-то другого. А если это так, если Тайрик — твой сын… я не постесняюсь признать его и своим тоже. Как бы там ни было, но для Ковина это послужит хорошим уроком…

— Погоди, жена! — нетерпеливо прервал ее король. — Каким уроком? Если мы признаем самозванца, обратной дороги не будет!

— Я готова пережить скандал, — не слушая его, продолжила королева. Рано или поздно любым пересудам настает конец. Пусть будет так.

Король ударил кулаком по столу.

— Ну, нет! Я не готов объявить своим наследником первого попавшегося бастарда!

— Ой-ой-ой, — насмешливо сказала королева. — А если бастардом все-таки является Ковин?

— Ты — мать! — в сердцах воскликнул король. — Ты должна чувствовать! Что говорит твое сердце?

Она пожала плечами.

— Мое сердце молчит. Оно молчит вот уже пятнадцать лет — с тех пор как мальчик по имени Ковин осмелился поднять руку на ту, кого называл матерью. А его отец при этом только рассмеялся… Как хочешь, Редрик, но я на стороне этого претендента. Мне все равно, кто из них двоих является моим сыном. Но Тайрик более достоин быть королем, и мне этого достаточно!

— Посмотрим, — злобно пропыхтел король, выбираясь из тесных объятий кресла. — Я, знаешь ли, как-то привык считать своим сыном Ковина. И не собираюсь отрекаться от него с такой легкостью, с какой это делаешь ты!

Не говоря более ни слова, он выбежал из покоев королевы, с треском захлопнув за собой дверь. Королева только пожала плечами и отвернулась к окну. Лоб ее прорезала глубокая морщина, взгляд сделался отсутствующим.

Ящерка под потолком не стала дожидаться результатов ее раздумий. Вильнув хвостиком, Пэк выбрался из хитросплетения резных узоров и просочился в щелочку меж дверью и притолокой. Сию ценную информацию следовало как можно быстрее довести до сведения Босоногого колдуна…