Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени

Глава 68 Между Россией и Германией (апрель — август 1922)

Направляясь из замкнутого царства большевизма на Запад, я знал, что еду на «развалины Европы» (по выражению Ллойд-Джорджа на тогдашней Генуэзской конференции^{730}), но только в пути я почувствовал, что значит послевоенная разруха. Во время войны были фронты и окопы, где царил ужас смерти; теперь были пограничные кордоны, перегородки между новообразованными государствами, эти фронты виз, таможен и осмотров, страшные для мирных путешественников. Было уничтожено самое дорогое право довоенного времени: свобода передвижения, которая была особенно нужна в эти годы переселения народов, после мировой войны, изменившей карту Европы. Во время моих скитаний между Россией и Германией, весной и летом 1922 г., я успел изведать горечь порабощенного путника, которая отравляла мне радость исхода из «дома рабства». А в самой Германии меня ждали политические тревоги и все бедствия инфляции. Все это, однако, терпеливо переносилось ввиду широкой и светлой перспективы: возможности завершить в большом научном центре главный труд моей жизни.

Выехав из Петербурга днем, 23 апреля 1922 г., мы только в 10 часов вечера дотащились до пограничного с Эстонией городка Ямбурга, где пассажиры и их багаж подвергались строгому осмотру. Пассажиры в переполненном вагоне трепетали: ведь у многих были припрятаны иностранная валюта или драгоценности, которые запрещалось вывозить из России. Многих таскали на вокзал для личного осмотра: раздевали донага и в случае обнаружения запретного имущества арестовывали виновных и отнимали все, что при них имелось. Нас, меня и жену, миновала эта гроза, хотя и у нас была иностранная валюта: небольшое количество германских марок, тщательно зашитых в меховых рукавах пальто жены, — чтобы иметь на первые расходы за границей. На границе я отдал кондуктору кучу обесцененных советских денег, которые тоже нельзя было вывезти за границу. Всю ночь наш поезд кружился в пограничной полосе между русским Ямбургом и эстонской Нарвой. Утром был эстонский таможенный осмотр, и мы должны были двинуться дальше, но почему-то наш вагон был отцеплен от уходящего поезда, и мы остались в Нарве до вечера. Только поздно вечером мы уехали в Ревель.

В Ревель мы прибыли рано утром и решили дожидаться на вокзале поезда, который в четыре часа дня должен был отвезти нас в Ригу. Я отправился в ревельскую Советскую миссию, чтобы взять обратно свой паспорт, забранный сопровождавшим нас из России советским агентом. Тут меня принял молодой чиновник, некий Рабинович, оказавшийся одесситом из когда-то знакомой бедной семьи. Вернувшись на вокзал, я стал терпеливо дожидаться отхода поезда в Ригу, по когда я купил у кассы билет и предъявил квитанцию для дальнейшей отправки багажа, оказалось, что моего багажа нет на вокзале: он был отправлен на таможню в гавань, так как в момент прибытия в Ревель я не заявил о том, что он должен следовать транзитом дальше. Я немедленно поехал в гавань, но там не могли разыскать мои чемоданы среди сотен вагонов и пакгаузов. Между тем поезд в Ригу ушел, и я возвращался на вокзал с горькой мыслью о том, что чемоданы с рукописью моего труда и важнейшею частью моего архива затеряны где-то между грузами огромной гавани Балтийского моря.

Едва вошел я на вокзал, я впал в объятия огромного человека: то был хорошо знакомый петербургский адвокат С. Е. Кальманович, состоявший тогда юрисконсультом при Советской миссии в Ревеле. От случайно встретившего меня на вокзале представителя «Орт» Файнлейба^{731} он узнал о моей задержке в Ревеле и явился вместе с председателем местного общинного совета Айзенштатом^{732}, чтобы упросить меня остаться до следующего дня в городе. Мы остановились в прекрасной вилле Айзенштата и весь вечер провели в оживленной беседе с хозяевами и пришедшими гостями из местной интеллигенции. Утром я проснулся с тревожною мыслью об участи моего чемодана с рукописями. Вместе с экспедитором Айзенштата, шефа торговой фирмы, я отправился в ревельский порт на поиски моего багажа. Три часа метались мы среди сотен грузовых вагонов, разыскивая тот вагон, куда ретивый таможенный чиновник засунул мои вещи. Наконец нашли, в таможенной камере проделали все формальности и отвезли под конвоем таможенного чиновника на вокзал. До сих пор не могу забыть пережитый страх за участь рукописей: без них не было бы моей десятитомной «Истории».

Днем мы тронулись в дальнейший путь, мечтая о непрерывной езде до Ковны. На вокзале провожавшие нас говорили между собою о необходимости телеграфировать знакомым в Ригу, чтобы меня там встречали: я воспротивился этому, сказав, что я хочу ехать в Ковну без остановок, но ревельцы, по-видимому, сделали свое. Когда мы на следующее утро прибыли в Ригу, столицу новой Латвии, нас встретила на вокзале целая фаланга депутаций: от еврейского департамента Министерства просвещения, от еврейских школ, редакций газет и других учреждений. Нас водворили в комфортабельной квартире сиониста М. Лулова^{733} на Елизаветинской улице. Туда непрерывно приходили посетители для бесед на общественные темы. Из собеседников помню сеймовых депутатов М. Нурока^{734} и Я. Гельмана^{735}, сионистского деятеля д-ра Вассермана^{736}, фолкиста З. Левитаса^{737}, директора еврейского департамента просвещения Я. Ландау^{738} и его помощника В. Полоцкого^{739}, моего бывшего слушателя на Курсах востоковедения. Меня водили по культурным учреждениям; я посетил обе гимназии, где в одной преподавание велось на иврите, а в другой на идиш, выслушивал приветствия от учащихся на обоих языках и отвечал на тех же языках. Языковая распря уже тогда волновала еврейское общество Риги, и меня упросили прочесть публичный реферат об этой проблеме. Я читал его на идиш в большом зале Черноголовых, в вечер 30 апреля. Я указывал, что в нашей культуре всегда господствовал дуализм языков, а часто и плюрализм, и что каждый из двух теперь борющихся языков — национальный и народный — исполняет свои функции в школе, литературе и публичной жизни; однако интересы широких масс требуют, чтобы в большинстве школ преподавание велось на живом разговорном языке учащихся, идиш. После лекции состоялся банкет с обычными речами представителей общественных организаций. В своей ответной речи (на русском языке) я говорил о великом переломе еврейской истории после мировой войны и о задачах культурной автономии в новообразованных государствах, обломках разрушенного русско-еврейского центра.

Таким образом, я неожиданно задержался в Риге почти на целую неделю. В торопливых записях дневников нахожу отражение моего настроения в те шумные дни: «Скорбный путь неожиданно превратился в триумфальное шествие... Беспрерывные приемы посетителей, газетных интервьюеров и корреспондентов, разъезды по учреждениям, выслушивание приветствий и ответные речи... Меня глубоко трогает это проявление горячих чувств преданности историку со стороны интеллигенции, радуют эти признаки кипучей жизни после царства смерти, откуда я ушел, но все это крайне утомляет. Меня внезапно застигли в пути, заставили прервать путешествие, ходить на шумные собрания в дорожном костюме и в шубе в теплые весенние дни, ибо остальные вещи запакованы в багаже на вокзале» (записи 28 и 30 апреля). Помню, как я выступал публично в своей домашней шведской куртке, в которой я выехал из Петербурга, и как меня в этом виде, обросшего бородою, снимали в рижских фотографиях.

2 мая в два часа дня я приехал с женою в Ковну. Еще с утра, по дороге, встречали нас депутации от еврейских обществ, стоявшие на перронах вокзалов в Шавлях, Радзивилишках, Кейданах. На ковенском вокзале ждали нас министр по еврейским делам М. Соловейчик, президент Еврейского Национального совета С. Розенбаум, мой недавний петербургский сосед Ю. Д. Бруцкус, депутации от студентов и от разных обществ. На площади перед вокзалом выстроились еврейские бойскауты и провожали увозивший нас в гостиницу автомобиль звуками «Гатиква». Отвезли нас в единственный тогда приличный отель Ковны, «Метрополь», где останавливались дипломаты и знатные иностранцы. Не считаясь с моей усталостью, друзья в тот же вечер чествовали меня банкетом. Многолюдно и тесно было в ветхом зале библиотеки Мапу, где состоялось это чествование, но горячи были речи приветствовавших, звавших меня, идеолога автономизма, поселиться в Литве и строить там признанную конституцией широкую еврейскую автономию. В этот момент мне представился образ многострадальной еврейской Литвы, каким он стоял предо мною весною 1915 г., в самый страшный момент мировой войны, когда мы в наших петербургских совещаниях проводили ряд бессонных ночей в обсуждении вопроса о помощи десяткам тысяч изгнанников из Ковны и ее округа. Теперь эти изгнанники вернулись и зовут меня строить вместе с ними новую жизнь. Вся жалость и любовь к страдающим братьям вылились в моей ответной речи, где я сказал, что чувствую себя литовским евреем по духу и с радостью готов служить своей обновленной родине.

Вслед за тем пошел ряд дней, которые в моей памяти запечатлелись как светлые дни возрождения, озаренные тем радостным чувством, какое испытывает выздоровевший от долгой опасной болезни. Оторванный в течение нескольких лет от всего мира в «мертвом доме» советской России, я теперь возобновил связи с этим миром. В канцелярии еврейского министерства в Ковне меня ждали кучи писем от разбросанных по всему свету друзей и родных, которые прослышали о моем освобождении. Соловейчик пересылал мне ежедневно получавшиеся по адресу министерства письма и телеграммы, где меня поздравляли с избавлением и возможностью осуществления моих литературных планов в свободной Европе. Среди полученных для меня пакетов я впервые нашел сделанный покойным Фридлендером английский перевод моей монографии «История евреев в Польше и России» (извлечение из моего десятитомного труда), изданный в Америке в трех томах в 1916–1920 гг. В предисловии издателей к последнему тому меня потрясли слова, что этот том был подготовлен Фридлендером к печати накануне его роковой поездки в Украину для раздачи помощи от комитета Джойнта. В пояснительных примечаниях и подробнейшем указателе я видел любящую руку друга, некролог которого я с таким волнением писал накануне моего исхода из России. Тут же, в куче корреспонденции из Германии, я находил ряд писем от расплодившихся в Берлине издательств с предложениями предоставить им право на издание моей полной десятитомной «Истории еврейского народа» на русском, немецком и обоих еврейских языках.

Тут встал предо мною вопрос о том, где мне жить: в Ковне или в Берлине? С Ковной меня связывала официально утвержденная кафедра еврейской истории в литовском университете, для которой я был приглашен еще в бытность в России. Берлин же был для меня единственным пунктом, где я мог не только издавать свой главный труд на разных языках, но и усовершенствовать текст его последней редакции, пользуясь богатыми библиотеками германской столицы. На первых порах и Соловейчик, и литовский министр просвещения Иодакис торопили меня открытием курса лекций, но из разговоров с деканом социологического факультета, впоследствии печально прославившимся министром Вольдемарасом^{740}, я заключил, что вокруг еврейской кафедры ведется глухая борьба в правительственных кругах. Сам Вольдемарас, который при первой нашей беседе произвел на меня дурное впечатление, не скрыл от меня своей вражды к «вторгшимся» в факультет еврейским дисциплинам. Тогда я еще не знал, что в правящих кругах уже зародилась та тенденция к сокращению еврейской общинной и культурной автономии, которая позже проявилась в упразднении еврейского министерства и Национального совета. Соловейчик не счел нужным открыть мне этот секрет министерских канцелярий. Мне только было сообщено, что при обсуждении устава нового факультета и распределении работ между преподавателями проверялись права всех номинированных профессоров, в том числе и мои, на занятие кафедры. Ввиду этих колебаний я решил не начинать чтение лекций и отложить их до осени, начала нового семестра. Предполагалось устроить такой компромисс: провожу один семестр в Ковне и другой в Берлине. Скоро, однако, выяснилось, что в тогдашней Ковне трудно найти даже порядочную квартиру и что в этой провинциальной столице будут мешать моей научной работе местные политиканы.

Действительно, с первого дня моего приезда меня пытались втянуть в мелкие партийные распри. Шла борьба между гебраистами и идишистами, между сионистской газетой «Штимме» и фолкистской «Найс», где работали Н. Штиф^{741}, З. Калманович и неистовый Чернихов^{742}, вечный оппозиционер, часто менявший свои принципы, по-видимому из оппозиции к самому себе. Мне приходилось унимать ярость враждующих партий, и я опубликовал статью под заглавием «Не ссорьтесь в пути!» (на идиш с библейским заголовком: «Al tirgsu baderech»). При моем содействии было учреждено в Ковне Еврейское Историко-этнографическое общество, которое открылось речами Соловейчика, Бруцкуса и моей в здании городского театра. Но вся эта локальная работа не могла удовлетворить меня в то время, когда мне предстояло завершение задачи жизни, возможное только в таком большом академическом центре, как Берлин. И я после долгих колебаний решил уехать на летний отдых и затем двинуться в столицу тогдашней свободной демократической Германии, хотя бы для временного пребывания, ради устройства моих изданий.

После месячного пребывания в Ковне, мы 1 июня поехали на дачу близ Данцига, где устроилась на лето семья нашей варшавской дочери Софии Эрлих. Нужно было проехать через восточную Германию и «данцигский коридор», вокруг которого кипела немецко-польская злоба. Тут я снова наглядно убедился, — как записано в моем дневнике, — что и по окончании мировой войны сохранились военные фронты в форме таможенных границ, где запрещенным к ввозу и вывозу оказывается не только багаж, но и сам пассажир. Злоключения начались с Эйдкунена. Багаж остался на литовской границе, в Вирбалене (Вержболово), и в ожидании его пришлось пропустить первый поезд. После тягостного досмотра на германской границе, мы двинулись в дальнейший путь и остановились на ночлег в лучшей гостинице Кенигсберга. На следующее утро я отправился к польскому консулу за визой для проезда через «польский коридор». Из толпы просителей, ожидавших на лестнице, меня извлекла визитная карточка, посланная консулу. Последний (или его секретарь) принял меня очень любезно, объяснил, что слышал о моем исходе из России, и под видом беседы устроил мне целое политическое интервью. 3–4 часа ожидания — и польская виза на проезд через «данцигский коридор» дана. Едем из Кенигсберга в Данциг. За Мариенбургом нам, всем пассажирам, велят вытащить вещи из вагонов и идти на досмотр в какой-то сарай, Это была freistaat-данцигская ревизия... Проезжаем еще полчаса: стоп! Польская ревизия в Диршау. Свирепые ревизоры забирают паспорта и мне заявляют, что по характеру польской визы я должен высадиться, ибо не имею права ехать этим поездом. Мой резкий ответ с такой же отповедью «чина» — и дело улаживается. Попадаем наконец в 10 часов вечера в Данциг, где нас на вокзале встречает Генрих (зять).

Мы поселились в прекрасной вилле на берегу моря в Брезене, близ Данцига. С нами жила дочь с семьею, с которыми мы не виделись почти четыре года, со времени их бегства из голодного большевистского Петербурга. Мои два внука подросли, и далеким детским сном казались им петербургские годы. Хорош был бы здесь летний отдых, на берегу Балтийского моря, если б не заботы о будущем нашем устройстве. Нужно было окончательно решить вопрос: Ковна или Берлин? От Соловейчика из Ковны получались письма о борьбе против еврейской кафедры в тамошней профессорской коллегии. «Чтобы уничтожить кафедру еврейской истории, поднимают вопрос: можно ли утвердить меня профессором на основании только моих научных трудов, без ученой степени, то есть бумажки-диплома?» (запись 17 июня). В газетах появилось известие телеграфного агентства, что факультет в Ковне не утвердил меня по кафедре еврейской истории. «Сейчас я послал письмо Соловейчику с заявлением на имя литовского министра просвещения, что я отказываюсь от кафедры даже в случае, если газетное известие не подтвердится, ибо не могу работать в ученой коллегии, где перевес клонится в сторону бумажки-диплома против десятков научных трудов. Соловейчику написал решительно, что переселяюсь в Берлин, где издания без меня не могут выходить. Спасибо ковенским профессорам: они меня вывели из трудного положения... Отныне на очереди переселение в Берлин...» (запись 21 июня). Соловейчик в своем ответе сообщил, что газетное известие неверно и что вопрос о кафедре еще не разрешен окончательно, но он подчиняется моему категорическому требованию и подает мое заявление министру просвещения. «Итак, — писал я 8 июля, — finis Ковны, Я свободен от обещания, могу поселиться в Берлине и отдаться главному труду»[108].

В этот момент кончились и мои колебания между предложениями различных берлинских издателей, домогавшихся права издания моей десятитомной «Истории» на четырех языках. Что-то странное происходило тогда в Берлине: в момент инфляции германской марки началась инфляция книжного рынка; появились десятки издательских фирм, преимущественно среди русско-еврейской эмиграции, которые стали издавать сочинения русских классиков в оригинале и произведения еврейских писателей на русском и других языках. Тогда еще рассчитывали на возможность сбыта этих книг в России, где большевики почти убили книгопечатание, — что впоследствии, однако, не оправдалось. Надеялись также на усиленный аппетит читающей публики после голодных лет войны и разрухи. Несколько издательств занимались специально изданием книг еврейского содержания. При большом немецком издательстве Ульштейна образовался еврейский отдел, основанный по инициативе моего родственника Саула Гурвича, под именем «Клал-ферлаг». Эмигрантское книгоиздательство «Грани» стало издавать наряду с русскими книгами и еврейские, основав особый отдел для печатания книг на еврейском языке под руководством И. М. Чериковера^{743}. Одесское издательство «Мория», слившееся с новым предприятием «Двир», переместилось в Берлин и под руководством эмигрировавших туда Бялика и Равницкого развило широкую деятельность. Наконец, давно существовавший в Берлине «Jüdischer Verlag», уже издавший в немецком переводе два тома моей «Новейшей истории», претендовал теперь на издание других томов. Его право было бесспорно, и я еще из Брезена посылал ему манускрипт русского оригинала третьего тома для перевода. На остальные издания, особенно на оба еврейских, претендовал «Клал-ферлаг», ссылаясь на мои давние переговоры с Гурвичем; но последний в то лето лежал в клинике тяжело больной и умер еще до моего приезда в Берлин; вдобавок мне сообщили, то это предприятие непрочно, что впоследствии и подтвердилось. Против передачи издания на иврит другому издательству протестовал также Бялик от имени «Двира», так как наши давние переговоры еще в России давали ему право приоритета, и я должен был с этим согласиться. В это время ко мне на дачу приезжал Чериковер, как уполномоченный издательства «Грани» и еврейского отдела при нем («Литераришер-ферлаг»), и убедил меня отдать им право на русское и еврейское издание (идиш). Таким образом я, не имевший в России ни одного издателя даже для оригинальных моих трудов, получил сразу четырех издателей для оригинала и переводов. Однако не все издательства оказались прочными: при наступившем вскоре кризисе книжного дела две фирмы обанкротились и повлекли за собою перерыв в издании моего многотомного труда, как будет рассказано дальше.

Предстояла огромная работа редактирования русского оригинала и трех переводов. Нужно было спешить в Берлин и создать там подходящую обстановку для работы. А между тем из Германии приходили печальные вести. В конце июня был убит в Берлине министр иностранных дел Ратенау^{744} — зловещий акт реакции против свободной демократической республики. Инфляция усилилась, германская марка катастрофически падала, жилищная нужда в Берлине привела к Wohnungszwang, тягостной регламентации права на наем квартиры; дороговизна росла с каждым днем. А тут еще тревоги, связанные со страною исхода: моя специальная библиотека (юдаика) все еще оставалась в Петербурге и через Литовское посольство делались усилия вывезти ее, между тем как газетные интервью со мною о советской России могли испортить весь результат наших ходатайств. Из России приходили по-прежнему печальные вести (продолжение голода, ужасы Чека, процесс эсеров); в Польше свирепствовала акция диких шовинистов и юдофобов из партии народовых демократов; в странах Западной Европы не наступила еще стабилизация потрясенного войною общественного порядка. Я лишь изредка откликался на тогдашние вопросы дня. Только по случаю утверждения за Англией мандата на Палестину я высказался в сионистском «Рассвете», издававшемся в Берлине, в том смысле, что теперь, когда утопия сионизма вылилась в скромную реальность, а идея голусной автономии принимает также конкретные формы в ряде стран, наступила пора объединения национального еврейства для общей работы.

О некоторых моих впечатлениях во время трехмесячного пребывания близ Данцига пусть расскажут следующие отрывки из дневников.

10 июня 1922. Отдыхаю, читаю, изучаю Запад, от которого столько лет был оторван. Вчерашняя поездка в данцигский пригород Лангфур привела меня в восторг, вот мой идеальный город-сад, но поселиться в нем мне не дано...

8 июля. Заботы о переселении в Берлин, о перевозке туда всего нужного для работы из России, Ковны и Данцига. Сложные, волнующие мысли при нынешней разрухе, кордонах и визах. Смущает катастрофическое положение Германии: политическая смута после убийства Ратенау, беспримерное падение марки и ежедневно растущая дороговизна. А я иду на вулкан и должен идти, ибо там есть печатный станок, а я должен исполнить обет жизни... Тронула меня теплая статья давнего Львовского сотрудника по «Старине», М. Балабана, недавно посетившего меня здесь. Статья в варшавской газете (польской) написана по поводу этого свидания.

15 июля. Был Прилуцкий^{745} (депутат польского сейма), звал в Варшаву, чтобы окунуться в тамошнюю общественность. Отказался. Избави меня Бог от польского ада! Я свое сделал, отбыл стаж в русском аду...

23 июля. Читаю много газет и дышу тревожною атмосферою Европы, еще не залечившей своих ран, не отстроившей разрушенных гнезд, Гаагская конференция кончилась ничем, как и Генуэзская: с большевиками нельзя сговориться, и Россия обречена на дальнейшее вымирание. В Москве близится к концу процесс партии с.-p., который, вероятно, кончится смертными приговорами, несмотря на протесты всего мира. Ленин безнадежно болен, но еще имеются в резерве Троцкие, Бухарины и dii minores^{746}. В Польше черная реакция и гнуснейшая юдофобия; вижу здесь кругом, среди дачников из Варшавы, этих мучеников возрождающегося в Польше царского режима бесправия и погромов... А Германия корчится в экономических судорогах, которые могут привести к политическим потрясениям. И в этой стране мне суждено строить свое гнездо, последнее в жизни!

27 июля. На днях узнал о смерти в Палестине Б. Гольдберга, видного сионистского деятеля, некогда моего виленского соседа. Всего недели три назад от пего получилось письмо — приветствие из Яффы, Вспомнились 1903–1906 гг. в Вильне и 1417—1919-е в Петербурге. В последнем письме покойный напомнил о нашем прощании в зимний лень 1919 г. в Петербурге, в холодной квартире-могиле... Не дожил, бедный, до осуществления мечты — утверждения палестинского мандата за Англией.

Этот состоявшийся на днях акт, несомненно значительный в истории еврейства, теряет, однако, много в своем значении после тех урезок в определении термина «national home» былой Бальфуровской декларации, которые были произведены под давлением арабских угроз и протестов. Получается in spe^{747} тот малый национальный центр, который мы предвидели с возникновения сионизма, да и то несвободный от тревог при враждебном арабском окружении. Этим никогда не будет разрешена не только общая проблема голуса, но даже проблема эмиграции, которой только небольшая часть пойдет в Палестину, хотя было бы крайне важно, чтобы туда пошло побольше евреев, для создания хотя бы значительного национального меньшинства рядом с арабским большинством.

2 августа. На днях телеграмма из Ковны, что книги мои из России прибыли[109]. Значит, специальная часть моей библиотеки спасена. Но остается еще открытым вопрос о перевозке книг, рукописей и других вещей из Ковны в Берлин, где не легко будет квартиру найти при страшном наплыве туда нашей интеллигентской эмиграции...

Дожили мы до того, что упразднено и на Западе элементарное право передвижения. Сегодня письмо из Ковны: для получения германской визы на временный приезд в Берлин нужен мой личный приезд в Ковну, хотя туда уже послан мой паспорт и там ходатайствуют за меня. Ровно год назад я терзался в Петербурге в ожидании визы от большевиков на право эмиграции, вел лихорадочную переписку с Москвой и Ковной, а теперь приходится снова метаться между Ковной и Берлином и вести бесконечную переписку о визах, вывозе рукописей и книг и т. п.

Среди многочисленных посетителей попадаются интересные. Третьего дня был Шолом Аш^{748}, сегодня — Опатошу^{749}, новая звезда нашей беллетристики, роман которого с «In poilische welder» теперь читаю. Оба приехали из Америки...

11 августа. Ежедневно сижу на окраине парка, на берегу моря, любуюсь красотой природы, а былого экстаза нет. Нет уединения, нет той тишины внешней и внутренней, при которой возможна молитвенная беседа души... В советской России ужасы голода и террора. Процесс эсеров в Москве кончился: 14 лидеров (Гоц^{750} и др.) осуждены на смертную казнь, но казнь пока отсрочена и приговоренные остаются заложниками Чеки, могущей ежеминутно расстрелять их...

Смерть в рядах литературных деятелей. На днях умер в Берлине Д. Фришман^{751}. Сейчас прочел в берлинских газетах о смерти С. Гурвича. С последним связаны у меня самые ранние воспоминания... Думал увидеть его в Берлине скоро, осенью, и вспомнить октябрь 1877 г. — а вдруг смерть!

20 августа. Переписка о найме квартиры в Берлине... А сейчас вернулся из Оливы, где возвратил визит Гиршгорну, депутату-фолкисту варшавского сейма, и узнал от приезжего, что в Берлине паника: опасаются коммунистического или монархического переворота в связи с репарационным вопросом... Выжду несколько дней, пока выяснится политическое положение. А в промежутке попытаюсь написать кое-что по вопросу о союзе сионистов с фолкистами, с целью образования твердого центра между крайними партиями справа и слева. Повод кстати — почти одновременное утверждение английского мандата в Палестине и конституционное признание еврейской автономии в Литве… Повторяю попытку 1901 г., когда призывал к созданию объединенной национальной партии.

26 августа. Писал для берлинского «Рассвета»^{752} статью «Национальное объединение», но почувствовал, как буднично ее содержание сейчас, при судорогах Европы... Сегодня одержал победу на всех «фронтах»: получил в Данциге и германскую визу на Берлин, и польскую визу на проезд через «польский коридор». В Берлине уже нашлась для нас скромная квартира в Галензее. Рисуется тихий угол в шумном Вавилоне, центре нашей интеллигентской эмиграции, где-нибудь на окраине. Устал от шума нынешнего лета здесь, в дачных колониях Варшавы, Вильны и Литвы, образовавшихся вокруг Данцига.

В газетах напечатана телеграмма из Нью-Йорка, что меня приглашают туда на кафедру еврейской истории в раввинской семинарии[110]. Вероятно, скоро получу приглашение — и, конечно, откажусь, как ни приятно теперь жить в спокойной и богатой стране долларов, далеко от европейского вулкана. Я теперь прикован к Берлину, а там паника растет...

Глава 69 В Берлине. Издательская горячка и бедствия инфляции (1922–1923)

Было ясное, прохладное утро 6 сентября 1922 г., когда данцигский поезд примчал нас на шарлоттенбургский вокзал в Берлине. Ряд перронов для дальнего и местного сообщения открылся передо мною, ряд туннелей и лестниц с катящимися вверх и вниз людскими волнами, а я тут один посреди бурного людского потока, ищущий тихого приюта для работы в огромном космополисе. Немецкий носильщик, взявший наш багаж и нагрузивший его на автомобиль, с недовольным видом принял от меня за труд сотни германских марок, которые вследствие инфляции могли на другой день потерять половину своей стоимости. Через четверть часа автомобиль доставил нас в соседний квартал западного Берлина, Галензее, где заранее была приготовлена для нас квартирка. Секретарь еврейской общины молодой историк Иосиф Майзель^{753} и его жена (дочь покойного историка Рабиновича-Шефера) позаботились о найме для нас двух комнат в квартире одной еврейской семьи в партере дома, где они сами жили. Мы поселились на тихой Гальберштетерштрассе, недалеко от главной артерии западного Берлина, Курфирстендамм. Наши комнаты в типичном «гартенгауз» (надворный флигель) выходили окнами на заросший кустами двор, который скрывал нас от человеческих взоров, но также от лучей солнца, лишь изредка проникавших в нашу обитель. Ввиду квартирной нужды в тогдашнем Берлине, нужно было радоваться и этому приюту.

О своих впечатлениях в эти первые дни берлинской жизни я записал 14 сентября (1922): «Нелегко разбираться в сложных переживаниях этих дней, где чередуются одиночество и многолюдство, ощущение чужбины и отклики родного. Приходят давно невиданные спутники разных полос жизни. Были Бялик с компанией из одесской эпохи, Ю. Бруцкус, д-р Вишницер и М. Крейнин из петербургской, Б. Кац из виленской, Соловейчик и Эльяшева из недавней литовской эпопеи и еще случайные люди. Часто трогательные встречи изгнанников из разных концов разрушенной России. Знаю, что стоит мне появиться в каком-нибудь собрании, чтобы встретиться еще с десятками таких реликвий... Беседы большей частью деловые — о предстоящих изданиях. Интимные же беседы — грустные, эмигрантские...

Колесо работы уже захватило меня. Просматриваю (в рукописи) немецкий перевод последнего тома „Истории“ и восстанавливаю там немецкие цитаты перед сдачей в типографию, что заставляет рыться в источниках и добывать их из библиотек. Исправляю и русский текст для печати и переводов. Так проходят часы и дни в тишине нашего „гартенгауз“. А в промежутки тишина нарушается появлением живых теней прошлого. Были Шмария Левин, Равницкий с Бяликом, еще одесситы, ковенцы. Сам был на заседании „погромной комиссии“, видел архив украинского ада 1918–1920 гг., встретил там Лацкого^{754} и других. Уже начал отказываться от заседаний и выступлений в собраниях, куда меня приглашают, и провожу принцип изоляции для научной работы, поистине огромной», (Вскоре я опубликовал письмо в «Рассвете» и «Jüdische Rundschau», что я вынужден отклонить все такие приглашения в силу принципа respice finem^{755} при ликвидации моего исторического труда.)

Надо всем доминировало сознание, что я наконец дождался возможности осуществить свой завет еще в большей степени, чем раньше мечтал. Труд моей жизни, обновленная «Всемирная история еврейского народа», начинает печататься одновременно на четырех языках под моим непосредственным наблюдением. Было решено начинать печатание не с первого тома, древней истории, а с последних трех томов, заключающих в себе всю новейшую историю, от французской революции 1789 г. до мировой войны 1914 г. Эти три тома должны были составить особый цикл под заглавием «Новейшая история еврейского народа». Из этого цикла уже раньше были напечатаны две части в русском оригинале (Петербург, 1914) и в немецком переводе А. Элиасберга (Берлин, 1920), а на обоих еврейских языках имелись начатые переводы в рукописях. Третий том переводился д-ром Элиасом Гурвичем (сын недавно умершего Саула) и начал печататься в издании «Jüdischer Verlag» в момент моего приезда в Берлин. Перевод на идиш первых двух частей был сделан Н. Штифом еще в Киеве, в годы гражданской войны, и теперь привезен в Берлин переводчиком. Большой знаток еврейского народного языка и исследователь его истории, Штиф, однако, позволял себе в переводе разные неологизмы и синтаксические вольности; но я не желал, чтобы на переводе моего труда делались эксперименты в развитии литературного идиш, и поэтому отбрасывал слишком смелые новшества при авторской редакции, что приводило к конфликтам с горячим Штифом, влюбленным в свой стиль. Немало работы было у меня и при редактировании перевода на древнееврейский язык. Еще в годы войны начал переводить мою «Новейшую историю» старый гебраист И. Тривуш, переводивший и романы Л. Толстого, и мне приходилось много исправлять в его архаическом стиле. Теперь же перевод был поручен моему бывшему петербургскому слушателю Б. Крупнику, жившему в Берлине, очень хорошему гебраисту, но так как в этой области нет границ усовершенствованию передачи, то мы редактировали его перевод вместе, выискивая все лучшие формы из богатого арсенала тысячелетней литературы.

Между тем как готовились переводы, я пересматривал и исправлял печатающийся русский оригинал «Новейшей истории», ибо в Берлине оказались дополнительные источники, которые были мне недоступны в Петербурге. В деле снабжения книгами большие услуги оказывал мне мой сосед, д-р Майзель, который доставал их для меня из библиотеки берлинской еврейской общины и из прусской государственной библиотеки, величайшего книгохранилища в Европе. В этой кипучей работе пересмотра оригинала и переводов трех томов прошли конец 1922-го и большая часть 1923 г. Мой письменный стол был завален рукописями и корректурами четырех изданий. Непрерывная работа в этой лаборатории давала мне огромное нравственное удовлетворение, но внешняя обстановка часто портила настроение. Из тесного и полутемного партера в доме на Гальберштетерштрассе пришлось к началу зимы переехать в лучшее помещение в близком районе Груневальда: две большие светлые комнаты в комфортабельной квартире на Шарлоттенбруннерштрассе показались бы мне домашним раем, если бы там не сторожил злой цербер в образе немецкой квартирной хозяйки. В то время чудовищной инфляции и недостатка квартир эта порода «домашних животных» сделалась бичом для всех эмигрантов, которые не могли иметь самостоятельных квартир. Большею частью вдовы, жившие на наследственную банковскую ренту, которая теперь быстро таяла из-за инфляции, эти хозяйки обезумели от горя. Вынужденные сдавать часть своих квартир жильцам из переполонивших Берлин иностранцев, они требовали огромной наемной платы, опасаясь обесценения всех этих десятков тысяч марок; многие сдавали комнаты только при условии платежа иностранной твердой валютой, преимущественно долларами. Часто хозяйки-фурии отравляли жизнь своим квартирантам разными придирками. При встречах мы, эмигранты, обыкновенно осведомляли друг друга о качествах наших хозяек и о способах борьбы с этой породой хищников. Наша хозяйка на новой квартире, некая вдова Мейер, устроила нам сюрприз в самый момент нашего переезда на ее квартиру, объявив, что она раздумала и не хочет сдавать комнаты, которые за неделю перед тем сдала нам под расписку в получении задатка. Наш резкий протест заставил ее одуматься, но потом в течение четырех месяцев нашего пребывания в ее квартире она устраивала всевозможные пакости, хотя с каждым месяцем мы ей удваивали и утраивали квартирную плату.

Для получения права на наем комнат приходилось ходатайствовать в жилищных комитетах городского управления, причем центральный комитет отсылал просителей к районным, а районные в центральный. Нелегко было также добиться продления права жительства в Берлине. Вследствие наплыва огромной массы эмигрантов и иностранцев вообще, в том числе спекулянтов на инфляции, полицей-президиум давал новоприбывшим право жительства только на короткие сроки. За меня ходатайствовал профессор-ориенталист Собернгейм^{756}, занимавший высокий пост в министерстве иностранных дел, и даже после этого мне выдали разрешение на жительство только в течение двух месяцев, так что впоследствии приходилось каждый раз просить о продлении срока. Позже отсрочивали на полгода и на год, пока не дали в 1926 г. разрешения на бессрочное жительство (bis auf Weiteres).

С января 1923 г. политическая тревога в Германии усилилась. Вследствие отказа немцев от платежа репараций, началась французская оккупация в бассейне Рура. Обезоруженная Германия металась в муках бессилия. Она могла только оказывать пассивное сопротивление, саботируя работу оккупантов. Атмосфера ненависти и злобы отравляла жизнь в Берлине. В марте я переехал на жительство в окрестности Берлина, в селение Лихтенраде. Мы поселились в двух комнатах небольшой виллы, у немецких хозяек, и мне казалось, что тут моя работа пойдет спокойнее и успешнее. Я действительно много успевал, двигая к печатному станку сразу четыре издания большого труда, но спокойствия не было. Подводя итоги годовщине моего исхода из России (23 апреля), я писал: «Ровно год тому назад в этот день я покинул Петербург и Россию после долгих мук заточения в царстве нового деспотизма. Я знал, что еду на „развалины Европы“, но момент исхода из тюрьмы был светел и сулил многое впереди. Прошел год. Я свободен, я в Берлине, у печатного станка, ежедневно с разных сторон шлют корректуры, я погружен в работу ликвидации жизненного труда. И что же, счастлив я? Нет. Нельзя быть спокойным, дыша атмосферой тревоги. „Развалины Европы“ на моих глазах рассыпаются все больше, погребая под собою идеалы и мечты недавнего времени. В Литву и затем в Германию я приехал к моменту, когда еще не погасли последние огоньки надежды. С тех пор там потускнел светлый призрак автономии, а тут гаснет надежда на европейский мир. Облетели цветы, догорели огни... Призрак покоя манил весною 1922 г., он растаял весною 1923-го».

В этом «холоде чужбины» часто грели встречи с другими пришельцами из покинутой родины. Некоторые из них давно тут укоренились, еще до войны. Таковы были Шмария Левин и Виктор Якобсон^{757}. Левин, завоевавший Америку для сионизма в своих агитаторских поездках, ничего не хотел знать вне Сиона и обрекал голус на полное вырождение. Мне казалось, что он больше хотел верить в спасительность сионизма, чем действительно верил, ибо он обыкновенно был пессимистически настроен и только в моменты горячих споров или проповедей воодушевлялся, точнее воодушевлял самого себя. Более уравновешенным был Якобсон, типичный российский интеллигент, бывший корреспондент либеральных «Русских ведомостей», вовлеченный в ряды германских сионистов как хороший политический работник, особенно по дипломатической части (он знал европейские языки). Когда я с ним встретился, он состоял в правлении «Jüdischer-Verlag», которое предприняло немецкое издание моего большого исторического труда и намеревалось также издать перевод моих «Писем о старом и новом еврействе». За последний перевод взялся было сам В. Якобсон, но ему не удалось осуществить это намерение. Довольно часто я встречался с Якобсоном, бывал у него, или он приезжал ко мне за город, и мы всегда находили общий язык в беседах на общие и еврейские темы. Он был женат (кажется, вторым браком) на обратившейся в иудейство добродушной немке и имел двух прелестных близнецов-девочек, обучавшихся древнееврейскому языку. Вскоре он ушел из издательства, оставив ведение дела молодому и предприимчивому д-ру С. Каценельсону, и занял место дипломатического представителя сионистской организации сначала в Париже, а потом в Женеве, при Лиге Наций. Я с грустью узнал о его неожиданной кончине в конце 1934 г.

В это время я стал часто встречаться с нашим экономистом Яковом Лещинским^{758}, который тоже поселился в Берлине, в качестве постоянного сотрудника нью-йоркского еврейского «Форвертса». Он ко мне явился с предложением от редактора этой газеты, Кагана, написать несколько статей для литературного отдела. Не имея охоты работать в ежедневной прессе, я, однако, на сей раз принял предложение и записал этот «грех» в дневнике (31 января 1923): «Впервые в жизни соблазнился гонораром: минимум 25 долларов за статейку, что при теперешнем курсе составит миллион германских марок. Это меня, может быть, спасет от квартирного террора: куплю часть виллы или буду платить миллионную контрибуцию квартирным хозяйкам, чтобы унять их ярость, и тогда моя большая научная работа пойдет спокойно, поскольку это возможно на вулкане». Я написал на идиш статью о еврейских погромах в Эльзасе во время французских революций 1789 и 1848 гг. Она была вскоре напечатана в двух номерах «Форвертса», под сочиненным редакцией кричащим заголовком: «Во время французской революции тоже были еврейские погромы!» В нашей беседе Лещинский напомнил мне, что он когда-то был в Одессе среди тех самоучек, которым я через Общество просвещения доставлял бесплатных учителей или карточки на бесплатные обеды. В Берлине Лещинский сделался одним из наиболее частых моих посетителей и вместе с И. Чериковером, в котором я давно обнаружил писательский талант, вошел в наш тесный берлинский кружок, о чем дальше.

Однажды ко мне явился гость из давно забытой эпохи: старый революционер-народоволец Лев Дейч^{759} пришедший вместе с С. Е. Кальмановичем. Длинный зимний вечер провели мы в беседе о революционном движении 70-х годов и о роли в нем евреев. При следующей нашей встрече в отеле Дейч читал мне главы из своей книги «Евреи в революции». Сидела при этом и его жена, вспоминали давно прошедшее, и странным казалось это соединение дальних эпох: зари русской революции с ее кровавым закатом в большевистском перевороте. Скоро Дейч вернулся в советскую Россию, и я о нем больше не слышал.

Печальным эпизодом в берлинской эмигрантской жизни было появление еврейских реакционеров под главенством бывшего демократа-радикала И. Бикермана. Вместе с некоторыми кающимися демократами он основал «Отечественный союз русских евреев» и издал сборник статей^{760}, где доказывал, что вожди русского еврейства не исполнили своего патриотического долга, не соединившись с белыми против большевиков, то есть с теми белогвардейцами, которые во время гражданской войны оказались ярыми черносотенцами и погромщиками. Сам Бикерман, по-видимому, уже сблизился с вождями правой русской эмиграции в Берлине и Париже. Это возбудило пламенные споры в берлинской колонии, в собраниях, где Бикерман выступал для пропаганды своей новой веры. Я стоял вдали от этой свалки. Попытка объединения евреев с их бывшими (и, вероятно, будущими) погромщиками потерпела, конечно, полное фиаско. «Отечественный союз» скоро исчез с горизонта.

Весною 1923 г. вышел из печати немецкий перевод третьего тома «Новейшей истории», а летом появился и русский оригинал (все три тома в новой редакции). История была доведена до 1914 г. В предисловии к русскому изданию сказалось настроение момента: «В результате долгих веков культурного развития мы теперь попали в полосу хаоса, из которого должен родиться новый мир. Будет ли этот мир лучше или хуже прежнего, переживаем ли мы закат европейской культуры или темный час перед рассветом?». …К немецкому переводу я написал особое предисловие. Предвидя недовольство ассимилированного немецкого еврейства моей национальной концепцией истории, я писал: «Признание моей системы будет меня радовать как признак прояснения умов, отрицание же ее меня не будет удивлять, ибо именно в этой книге представлен тот процесс, который фатальным образом привел к отрицанию национального еврейства вообще». Тут я в примечании указал на появившееся в то время предисловие историка-раввина П. Ригера^{761} к новому изданию филиппсоновской «Новейшей истории евреев»^{762}, где он резко осудил мою антиассимиляторскую точку зрения. После выхода третьего тома на меня обрушился с гневной рецензией главарь берлинских «либеральных» ассимиляторов Генрих Штерн^{763}, в органе «Центрального союза германских граждан иудейского исповедания». Его, между прочим, взволновала одна фраза в конце моего обзора событий в Германии накануне мировой войны. Там указывалось на майские дебаты 1914 г. в рейхстаге о недопущении евреев в армии к офицерскому званию и других нарушениях равноправия, а к концу главы было сказано: «А через три месяца десятки тысяч еврейских солдат двигались в рядах германской армии к русской и французской границам, чтобы сражаться за славу страны милитаризма и антисемитизма». Возмущенный германский патриот в своей рецензии воскликнул: «А возместит ли нам г. Дубнов стоимость разбитых окон в еврейских домах и магазинах в случае погрома, вызванного подобными выражениями?» Рецензенту, однако, суждено было дожить до того момента, когда разбивались не только окна в еврейских домах, но разбита была вся жизнь еврейского населения Германии, несмотря на весь его патриотизм и германский национализм...

Летом в Лихтенраде гостили родные из Варшавы и появились гости из дальних стран. Не удалось мне только видеть старого друга Ахад-Гаама, приехавшего для лечения в Германию. Годом раньше, когда я еще был в России, он, тяжело больной, побывал в Берлине, по пути из Лондона в Палестину; теперь он вторично приехал и провел два летних месяца в курорте Гомбург близ Франкфурта вместе с Бяликом и другими нашими друзьями. Мы переписывались о том, где нам встретиться, в Берлине или в Гомбурге. Мне трудно было уезжать, так как я был занят срочными корректурами разных изданий, а между тем Ахад-Гаам спешно покинул Германию по настоянию родных, советовавших ему оставить неспокойную страну. Так мы и не виделись после 15 лет разлуки, а потом мне уже не суждено было его увидеть. Мы продолжали переписываться несколько лет, когда он в Палестине издавал свою старую литературную переписку с друзьями, между прочим и со мной, но в письмах больного друга, часто писанных другими под его диктовку, уже чувствовалось приближение рокового конца, наступившего в начале 1927 г.

Зато удалось мне в то лето увидеть своего одесского друга-противника Бен-Ами, приехавшего из Женевы в Берлин для глазной операции. Я встретил его впервые после моего отъезда из Одессы в год кишиневского погрома. Вот что я нахожу об этом в своих записях (1 июля): «Все тот же, со своими достоинствами и недостатками, со своими „честными мыслями“ (хотя крайне односторонними), „в которых так много и злобы и боли, в которых так много любви“, как я однажды сказал о нем (словами Некрасова) в собрании в Петербурге». Позже он поселился в Палестине и, как я слышал, очень сердился на меня за то, что я не упомянул его имени в последнем томе «Новейшей истории». Я не сделал этого потому, что вообще отводил литературной истории весьма ограниченное место, лишь в пределах общего социально-культурного движения. Только в позднейшем немецком издании было мимоходом упомянуто и имя Бен-Ами.

Кончалось лето, и наступила тяжелая осень 1923 г., время полной экономической разрухи и политических бурь в Германии. Инфляция уже вошла в полосу миллиардов, а затем биллионов (в начале ноября за доллар платили 420 миллиардов марок, а хлеб в два кило весом стоил 25 миллиардов), и все острее чувствовалась продовольственная нужда; радикалы справа и слева, реакционеры и коммунисты готовились погубить юную демократическую республику с президентом социалистом Эбертом и коалиционным министерством Штреземана — Гильфердинга. Вспыхивали грозные огни путчей: Бавария была в руках правых, в Саксонии подбирались к власти коммунисты, на Рейне самоуправление городов переходило к сепаратистам. В Мюнхене разыгрался путч Гитлера — Людендорфа. 11 ноября я записывал: «Пережита кошмарная неделя, а кто знает, что еще предстоит? Три дня голодные грабежи и погромы в Берлине, но у немцев грабили лавки, а у евреев в их квартале (Гренадирштрассе) врывались в квартиры, грабили имущество и били жильцов. Квартал, правда, изобилует спекулянтами, торгующими иностранной валютой, но агитация антисемитов велась против всех евреев. Это — первый еврейский погром в Берлине. Едва утихли эти тревоги, как пришли грозные вести из Баварии: вождь националистов Гитлер и генерал Людендорф — воплощение кровавого призрака последней войны — объявили диктатуру для всей Германии при помощи легального диктатора в Мюнхене фон Кара. Мерещились ужасы: поход на Берлин, торжество черных террористов. Вдруг получается весть: Людендорф арестован, Гитлер бежал, Кар отрекся от них. Значит, путч покончен, можно успокоиться. Но сегодня утром приносят почту, а берлинских газет нет: газеты не вышли из-за забастовки печатников... Мы висим между правой и левой диктатурой: обе могут привести к хаосу».

Эта общая разруха отразилась и на издательском деле: начались банкротства эмигрантских издательств, русских и еврейских. Большая фирма «Грани», выпустившая массу книг и, между прочим, русский оригинал моей «Новейшей истории», могла выдать мне вместо гонорара только известное количество экземпляров (около 500 из 5000 напечатанных комплектов). Еще печальнее было то, что я потерял надежду на издание остальных семи томов русского оригинала. Продолжалось только издание на иврит трех томов «Новейшей истории» в издательстве «Двир» Бялика и Равницкого, но и положение этого издательства пошатнулось, и надежды на окончание всего труда были очень слабы. Даже солидное немецкое издательство приостановило дальнейшую работу, выжидая минования кризиса на книжном рынке. Мне трудно было мириться с мыслью, что столь успешно начатое завершение моего жизненного труда прервется, и я продолжал — для «спасения души» — редактировать рукописи остальных томов, начиная с «Древнейшей истории».

Одновременно я занимался другой работой, в которой мне слышался отклик дальних лет, когда я увлекался разработкою материалов для истории польских евреев. Толчок был дан извне. В один летний день ко мне в Лихтенраде явились молодой студент Берлинского университета Симон Равидович^{764} и молодой раввин Илия Каплан^{765} и предложили мне передать еврейскому издательству «Аянот», выпустившему ряд литературных памятников, право на издание еврейского текста «Литовского Пинкоса», который под моей редакцией печатался в «Еврейской старине» вместе с русским переводом. Я принял это предложение и в течение целого года вторично редактировал текст «Пинкоса» с вариантами, на сей раз для «академического» издания, с примечаниями и большим введением. Каплан, преподаватель Талмуда в Берлинской ортодоксальной семинарии, должен был помогать мне в чтении корректур и дополнять мои примечания объяснениями из области талмудического права; но он успел сделать только часть этой работы, так как вскоре заболел и умер. Моим сотрудником по чтению корректур остался только Равидович, который одновременно печатал критический текст «Море невухе газ-ман» Крохмала^{766} с обширной монографией об авторе. Впоследствии этот молодой ученый и публицист вошел в наш тесный берлинский кружок вместе со своей милой женой, дочерью известного сиониста А. Клея^{767}.

Наряду с крупными работами писались в промежутках и мелкие статьи. В начале 1923 г. я написал вступительную статью к первому тому «Истории погромного движения на Украине 1917–1921 гг.», изданному «Восточно-еврейским архивом» в Берлине на основании огромной массы документов, вывезенных из Киева И. М. Чериковером и его друзьями. Первый том содержал систематическую историю погромов 1917–1918 гг., прекрасно составленную Чериковером. Моя вступительная статья, под заглавием «Третья гайдамачина», была написана под впечатлением этих потрясающих документов, чем и объясняется ее публицистический тон. Когда я вскоре после этого прочел жуткие описания очевидцев украинской резни 1919 г. (в специальном томе сборника «Решумот» под редакцией Бялика), я еще более убедился, что «третья гайдамачина» XX в. не уступала в жестокости однородным движениям XVII и XVIII вв.

Осенью 1923 г. мы снова стали жертвами квартирного кризиса. Пришлось оставить летнюю квартиру и приютиться в другой вилле в том же Лихтенраде. Мы поселились в мезонине старого дома, с балкона которого открывался вид на огороды, поля и лес. Домовладелица уверяла нас, что зимою тут будет тепло, так как вилла имела центральное отопление. Это нас успокоило, и мы согласились платить ей за комнаты с пансионом порядочную сумму в долларах. Пока еще грело сентябрьское солнце, было очень хорошо, и я чувствовал присутствие «духа святого» в те часы уединения, когда сидел на озаренном солнцем балконе и всматривался в даль полей, окаймленных лесом. Среди острых забот о дальнейшей судьбе моих книг я принялся за приготовление к печати томов «Древней истории», не зная, суждено ли им появиться в свет. Но с наступлением осенних холодов работать в новой квартире становилось все труднее. Новая хозяйка обманула нас: центральное отопление было испорчено, а простых печей в наших комнатах не было. Мы мерзли, и когда нам в конце декабря грозило замерзание при пяти градусах Цельсия, мы бежали в Берлин и поселились в пансионе в центре города. Так я дорого заплатил за свою сельскую идиллию, за мечту о жизни на лоне природы, вдали от шума городского.

Приведу в дополнение несколько записей из дневников 1922–1923 гг.

17 октября. Кончился процесс убийц Ратенау. Суд возгласил анафему антисемитизму, лежавшему в основе заговора германской «черной сотни». А третьего дня в Берлине произошли уличные столкновения между этой «черной сотней» и коммунистами. Неспокойно в холодной и голодной Германии... Гниющий труп мировой войны все еще отравляет атмосферу. Что это: Untergang des Abendlandes Шпенглера^{768} или один из тех исторических маразмов, которые в предыдущие эпохи не ощущались так болезненно, как теперь, после мирового кровопускания?

27 октября. Вчера вечером были у меня братья Черновицы. Старшего («Рав-цаир») не видел, кажется, с 1911 г.; он все время жил в Швейцарии и Германии. Младший брат («Сефог», журналист) приехал из Иерусалима с поручением вербовать профессоров для открывающегося там историко-филологического факультета. Меня будто бы приглашают на кафедру еврейской истории. Я ответил, что в ближайшие три-четыре года, до моего «заключения Талмуда» — издания многоязычной истории, я прикован к Берлину. Обещал через год приехать на один семестр или триместр в Палестину для открытия курса. Глубокое желание у меня есть. Всплывает затаенная мечта — провести последние годы жизни в Эрец-Исраель. Но сколько трудностей на пути к этой цели!..

14 декабря. …Написал вчера для «Jüdische Rundschau» заметку к юбилею Бялика: об апофеозе духа в его трилогии «На пороге бетгамидраш» и др. Писал взволнованно, переносясь мыслью в Одессу 1897–1903 гг. Недавно Бялик и Равницкий просидели у меня вечер; мы беседовали обо всем, как в былые годы, и мнилось: тень одесского кружка пронеслась по комнате...

1 января. Серые утренние сумерки на чужбине. Не так рисовалась мне эта чужбина год тому назад, среди руин Петербурга, когда родное стало чужим, когда дом стал тюрьмой. Я ждал ясного и тихого заката жизни в непрерывной ликвидации жизненного труда. Ликвидация идет, но кругом не тихо и не ясно: живем в тревожной атмосфере. Дает себя чувствовать горечь чужбины; ее собственное горе, разруха и нужда вдвойне гнетут иностранца. Мировые перспективы мрачны. Нет мира на земле и в душах людей.

Стал писать приложения к томам «Новейшей истории» на основании новых источников. В промежутки пишу мелочи для некоторых журналов. Вчера написал (по-древнееврейски) «Обрывки воспоминаний и мыслей» о Сауле Гурвиче для художественного журнала «Римон». На миг перенесся в далекое прошлое, пролетел путь 1877–1922. Ровно год тому назад я еще переписывался с покойным о моем «исходе», а два года назад прощался с ним в Петербурге.

19 января. …Были в последние дни поэт Черниховский^{769} и один из моих лучших слушателей в петербургской «академии» Рубашов, теперь видный сионистский деятель и писатель. Сейчас прочел в газете о смерти Нордау в Париже, а через несколько минут мне позвонили по телефону, чтобы я дал лаконическую его характеристику для Еврейского телеграфного агентства. Я сказал, что ушла большая сила, деятель «героической эпохи» сионизма, что я когда-то полемизировал с его крайними выводами из великой правды о «еврейском горе», но фигура оратора сионистских конгрессов мне не раз напоминала фигуры библейских пророков.

1 февраля. Сейчас вернулся из «Кант»-отель, где посетил Бялика и Равницкого, приехавших на пару дней из Гамбурга. Всегда в наших свиданиях есть элемент тоски по прошедшему... Простился с ними, с Р[убашовым], вероятно, надолго: он в марте уезжает в Палестину. Когда после беседы на Кантштрассе о прошлом, о старых друзьях, мы расстались у вокзала Савиньиплатц, сердце у меня сжалось безграничной тоской...

27 апреля. Несколько дней в непрерывном чтении книг для дополнений к III тому «Новейшей истории»: об инциденте Грец — Трейчке^{770}, о Германе Когене, о «Tagebücher» Герцля. Толстые два тома Герцля одолел в три дня, прикованный к этой блестящей исповеди. Моя характеристика Герцля в тексте подтвердилась вполне, и в дополнениях мне придется дать лишь несколько деталей.

Приходили посетители. Между ними один баварский еврей, молодой доктор-юрист, горячий ортодокс из «Агудас Исраэль»^{771}, но некогда вынесший глубокое впечатление из моего историко-философского опыта «Что такое еврейская история» в немецком переводе. Еще пример сильного действия этого патетического творения юных дней, ныне отвергнутого автором. Еще минувшей зимой я отказал в разрешении итальянского перевода этого очерка корреспонденту из Рима, а на днях получил из Стокгольма сборник на шведском языке с извлечением из того же очерка. Вспоминаю, как покойный философ Лацарус в 1898 г. был тронут этой работой. Эмоциональное действует сильнее, чем идеологическое. Некогда думать о переработке «опыта», ибо захватила сложная работа дня.

5 июля. Вчера копировал для «Архива революции»^{772} Чериковера отрывки из моих дневников 1917–1918 гг. Брал только относящиеся к еврейству строки... Сегодня принялся писать статейку «Jüdische Geschichte» (концепция и методология) для краткой еврейской энциклопедии на немецком языке.

11 сентября (Рош-гашана 5684 г.). Второе Рош-гашана в Берлине. Год назад я был здесь еще новичком. Кругом кипело, шумели издатели, налаживалась большая работа — полиглотная «История». Прошел год: часть работы сделана, но издательский кризис грозит оставшейся части ее, более крупной и важной...

Последнее небывалое землетрясение в Японии, уничтожившее столицу и много городов, увлекло мысль в область космического, самую опасную для душевного равновесия. С этих леденящих высот кидало мысль в кромешный ад Украины 1919–1920 гг. В последние дни читал кошмарную книгу «Решумот». Одно описание (о резне в Тепляке) особенно потрясло меня: типичная история украинского местечка 1919 г., модель ужаса, пережитого сотнями таких местечек... Читая об этих ужасах человеческой стихии, я думаю: куда счастливее японцы, истребленные природной стихией! Космические потрясения омрачают ум, человеческие — ранят сердце. Такова моя молитва в эти «ямим нораим», в утренние лучезарные часы на залитом солнцем балконе, в редкие часы прогулок по нашей улице, среди сжатых полей, мимо садов и вилл.

28 сентября. Политический кризис Германии как будто близится к концу. Правительство отказалось от пассивного сопротивления на Руре. Теперь слово за Францией и Англией. Но в Германии опасаются восстаний справа и слева...

4 октября. Германия снова на краю пропасти: отставка кабинета Штреземана и разрушение надежды на большую министерскую коалицию... Население так измучено, что оно жаждет какого бы то ни было переворота, лишь бы избавиться от кошмарного дня, когда дороговизна скачет уже по часам и подходит к миллиардам. Содержатель обувного магазина, у которого я вчера купил теплые комнатные туфли за полмиллиарда, сказал: «Besser ein Ende mit Schrecken, als Schrecken ohne Ende»^{773} — девиз всей обывательской Германии.

25 октября. За прошедшие две недели в Германии произошли события, из которых каждое в отдельности могло бы ввергнуть в бездну анархии любое государство. «Путчи» справа и слева, разгул монархистов в Баварии и прямой ее вызов имперскому правительству, коммунистические министры в правительстве Саксонии, захваты городов сепаратистами на Рейне, вчерашняя попытка коммунистов захватить власть в Гамбурге и сражение на улицах... По всей Германии катится волна голодных демонстраций и бунтов. В Берлине тоже разгромлено толпою немало булочных, а в последние дни совсем трудно было достать хлеб.

6 ноября. Дожили: в Берлине репетиция уличного погрома с избиением евреев. Вчера цена одного хлеба вскочила с 25 на 140 миллиардов. И вот толпа громила хлебные лавки, а в еврейских районах били прохожих евреев... Германия стоит перед решительным кризисом: она может со всей своей культурой потонуть либо в ч_е_р_н_о_м море, либо в к_р_а_с_н_о_м.

Глава 70 Издательский кризис и авторские заботы (1924)

Как полная страхов зимняя сказка вспоминается мне это бегство из деревни в город при лютых морозах, свирепствовавших в ту зиму в Германии. В морозное утро 4 января (1924) мы, оставив в лихтенрадской вилле всю библиотеку с архивом и большую часть вещей, переехали в Берлин и поселились в пансионе временно, до приискания квартиры. Пансион находился в самом центре Шарлоттенбурга, на углу улиц Грольмана и Шиллера. Помню один январский вечер, когда я вернулся в Лихтенраде, чтобы распорядиться о вывозе вещей в город. Побывав на замерзшей вилле, я отправился на ночлег к знакомой семье, жившей среди полей по дороге из Лихтенраде в Мариенфельд. Свирепствовала снежная вьюга, занесшая все дороги. Я сбился с дороги и никак не мог найти одинокий домик, затерянный среди белых полей, а спросить некого: ни одной живой души кругом. Стало жутко. С великим трудом разыскал я знакомый домик по огоньку лампы, светившейся у одного окна. На другое утро вещи были перевезены в город, и мученик любви к природе почувствовал, что и городская культура с хорошим центральным отоплением имеет свои преимущества.

Но тут меня окружили заботы. «Издательский кризис затягивается, личное положение непрочно, туманится недавно еще ясная перспектива ликвидации, и густое облако ложится на конец жизненного пути» (запись 13 января 1924). Я вел переговоры с новыми издателями, вероятно будущими банкротами, о продолжении русского издания, но они ставили условием, чтобы книги печатались по советской орфографии, а я не хотел идти в Каноссу и принять то, что навязано большевиками, которые запрещают ввоз в Россию книг со старой орфографией: «...ведь для уже напечатанных трех томов новейшей истории я закрыл доступ в Россию книг старой орфографией и нелестным упоминанием о большевизме в предисловиях» (запись 29 января). Вскоре, однако, любовь к моему духовному чаду пересилила во мне отвращение к новой орфографии, и я разрешил маленькому издательству «Гешер» печатать первый том «Древней истории» на этом условии, что, однако, не открыло перед ним двери советской России.

В это время из России пришло известие о смерти Ленина. «Умер Ленин, давно убитый душевно после страшного эксперимента над Россией. Сейчас его канонизируют, и тысячные толпы преклоняются перед его гробом, но, может быть, эта смерть даст толчок начавшемуся уже процессу внутреннего разложения коммунистической партии» (запись 29 января). Надежды, конечно, не оправдались. В России все еще свирепствовало ГПУ, подавлявшее оппозицию даже внутри коммунистической партии. А кругом эмиграция томилась, все более теряя надежду на возвращение в Россию.

Ко мне являлись представители союза еврейских студентов, огромной армии учащихся из России и Польши, наполнявших высшие учебные заведения Германии. Они устраивали конференции с участием почетных гостей вроде Эйнштейна^{774} и Эдуарда Бернштейна; иногда и я участвовал в таких собраниях. При всей своей организованности, студентам приходилось немало бедствовать. Пред моими глазами стоит картина-символ, виденная мною однажды в Берлине на Доротеенштрассе, близ университета. Среди толпы пешеходов и скучившихся на узкой улице автомобилей стоит бледный молодой человек с провинциальным иешиботским сундуком в руках, видимо растерявшийся в водовороте незнакомой ему столицы. Он, по-видимому, только что сошел с поезда железной дороги на вокзале Фридрихштрассе, куда прибывают все пришельцы из Восточной Европы, и не зная, куда ему идти, направился к зданию университета. Я думал: вот он, тип старого иешиботника из России, идущий в европейскую высшую иешиву, германский университет, чтобы учиться и мучиться, — атавизм ряда поколений, рвавшихся вверх, к истокам знания. И каждый раз, когда я сталкивался с горем и нуждою студенческой эмиграции, предо мною вставал образ этого худого, растерянного юноши близ Берлинского университета, на перекрестке дорог от старого мира к новому. Тысячи их возвращались с желанным докторским дипломом в кармане, вливались в массу нашей интеллигенции и творили динамику нашей общественности в различных направлениях. Кто бы мог предвидеть, что скоро эта интеллигенция будет обесценена вследствие перепроизводства и что в наши дни этот высший слой станет низшим на социальной лестнице в смысле материальной обеспеченности?..

В начале весны из нашей эмигрантской литературной колонии выбыл Бялик. Почти два года провел он в Германии в попытках устроить здесь большое ивритское издательство («Двир») и успел издать во время инфляции ряд солидных книг, но общий кризис отразился и на его предприятии, от чего пострадал и мой труд, из которого успели напечатать только три тома «Новейшей истории». Бялик поэтому решил перенести издательство в Палестину, куда раньше уехал его постоянный сотрудник Равницкий. В середине марта еврейский Берлин устроил прощальный вечер уезжающему поэту в зале Ложеягауз на Клейстштрассе. Было произнесено много речей на иврит, большею частью плохом. Как пишущий, но не свободно говорящий на иврит, я сначала хотел прочесть свою речь по бумаге, но потом воздержался и на другой день, при личном прощании, передал написанную речь Бялику как напутствие[111]. У меня сохранилась копия ее. Я ему пожелал возобновить в стране наших классических поэтов свое прерванное в голусе поэтическое творчество и создать там мировой центр для еврейской книги. Трогательно было наше прощание. Он поднес мне новое роскошное издание своих сочинений с надписью: «На память о хороших и плохих временах». Так ушел из моего круга последний из друзей одесской эпохи, с которым я позже встречался только урывками, во время его летних приездов в Европу.

Какая-то глубокая тоска охватила меня в ту раннюю весну. К ней присоединились и новые квартирные волнения. Надоела жизнь в шумном пансионе в центре города; обильное, но безвкусное немецкое питание отбило у меня аппетит, и я решил искать снова квартиру в Груневальде, поближе к парку. После долгих поисков при помощи знакомых, удалось найти в этом районе две комнаты в квартире онемеченной вдовы-еврейки, жившей комфортабельно на том конце длинного проспекта Гогенцоллерндамм, который примыкает к парку (Розенек). Эта дама сумела извлечь все выгоды из моей любви к лесу и парку и сдала мне комнаты на таких условиях, которые считались разорительными в то время, когда прежняя цифровая дороговизна инфляции превратилась в реальную дороговизну стабилизации. Зато жадная хозяйка утешала нас обещанием, что мы себя будем чувствовать у нее, как в родной семье. В действительности она оказалась впоследствии одним из худших экземпляров породы хищников, терзавших нашу берлинскую эмиграцию.

Волнения житейские и усталость от напряженной умственной работы осложнили постигшую меня тогда болезнь гриппа. Двухнедельный ее визит высосал из меня последние силы, и в состоянии полубольного я переехал на свою новую груневальдскую квартиру, чтобы набраться сил в ближнем лесу. Весеннее солнце постепенно укрепило меня, и я мог вернуться к своей работе. У меня оказались два интересных соседа по району; философ Давид Койген^{775} и политик Исаак Штейнберг^{776}, бывший короткое время комиссаром юстиции в первом советском правительстве и затем покинувший «совет нечестивых».

Потомок Волынского раввина-каббалиста Нафтали Когена^{777}, проведший молодость в университетских кругах Швейцарии и Германии, Койген впитал в себя крайнюю утонченность немецкого философского мышления. Вооруженный острым ножом анализа, он разрезывал абстрактные понятия на такие тончайшие атомы, что они становились незаметными для нормального глаза. В его произведениях («Ideen zur Philosophie der Kultur», «Der moralische Gott» и др.) глубокие мысли часто тонут в море немецкой философской словесности или покрыты густым туманом. В годы нашего знакомства он носился с системой обширной «культурной философии», которую развивал в своем журнале «Ethos». В приложении к его книге «Der Aufbau der sozialen Welt» имеется таблица социологической структуры, которая по своей абстрактности напоминает каббалистические фигуры его предка Там фигурируют четыре принципа: универсализация, генерализация, сингуляризация и плюрализация; затем четыре круга социального развития: эволюция, деволюция, революция, инволюция, и еще ряд мельчайших подразделений. Часто во время наших бесед и прогулок в парке Койген втолковывал эти идеи мне, давнему противнику немецкой философской «словесности», но без успеха. Он собирался написать также абстрактную историю иудаизма, которую он мне предварительно излагал, но мои указания на противоречия между некоторыми его выводами и действительной историей заставили его немало изменить в плане его труда, который так и остался незаконченным. А между тем это был человек сильного ума, только раненного острой философской фразеологией, к которой применимы слова Гете, что там, где недостает конкретных понятий, на их место становится слово. Койген с увлечением ткал свою «мозговую паутину», творил все новые микроскопические анализы отвлеченных понятий и был уверен, что читатели его понимают. А его книги читали только несколько немецких профессоров, которым автор посылал их, между тем как кипы экземпляров покоились в складах издателей и на полках магазинов, не давая автору никакого гонорара за потраченные труд и время. Материально стесненный Койген жил всегда в ожидании кафедры философии в каком-нибудь германском университете, но цеховые ремесленники науки не принимали его в свой цех на платную должность. Мне было глубоко жаль этого честного, самоотверженного труженика, который не знал, для кого он трудится. Он был мягкий человек и хороший собеседник, и я немало часов провел в беседах с ним, в присутствии его умной жены, некогда одновременно учившейся с ним в швейцарском университете. Помню его маленький кабинет на Мариенбадерштрассе, близ парка, весь прокопченный табачным дымом непрерывно курившего мыслителя. Я ему говорил, что этот дым дурно влияет на мысль, отделяет ее «дымовой завесой» от действительности.

Человеком иного склада был мой сосед И. З. Штейнберг, живший рядом на Карлсбадерштрассе. Он спасся из советского ада, после того как убедился, что это не социалистический рай, о котором он мечтал. Теперь он поднял «Знамя борьбы» (так назывался издававшийся им боевой антибольшевистский журнал, орган левых эсеров в эмиграции) против бывших соратников по октябрьской революции. Помню, как он при первом посещении поднес мне свою только что напечатанную книгу «Нравственный лик революции». Я его спросил: как мог он, чистый демократ и приверженец этического социализма, идти хотя бы временно в рядах людей 25 октября, разогнавших демократическое Учредительное собрание. Он ответил, что октябрьский переворот сам по себе был великим актом социалистической революции, но большевики скоро изменили «заветам октября», пошли по пути безудержного террора и разрушили основы социальной этики. Таково было его несомненно искреннее, но глубоко субъективное убеждение: кто шел с Лениным и Троцким, не мог верить, что они творят этический социализм. Это было тем более странно н человеке, у которого этический социализм сочетался с еврейской религиозностью. Позлее мы дружески сблизились с Исааком Штейнбергом и с его младшим братом, Ароном^{778}, которому сулсдено было сделаться моим сотрудником и образцовым переводчиком моих исторических трудов на немецкий язык.

А. 3. Штейнберга я знал еще из Петербурга, как одного из лучших преподавателей Еврейского университета времен военного коммунизма. Питомец трех культур — еврейской, русской и германской, он но окончании Гейдельбергского университета застрял в годы войны в Германии и вернулся в Россию только к моменту, когда разгорелась гражданская война. Уже тогда, а еще более при позднейших встречах, меня поражало разнообразие его духовного мира: строгая еврейская религиозность вплоть до соблюдения многих обрядов, любовь к русской литературе и даже к модным тогда декадентским и символистическим ее течениям (он вместе с Бердяевым^{779} и другими православными богоискателями участвовал в «Вольфиле» — Вольной философской ассоциации), наконец, крепкая германская подкладка мышления, хотя без философских «туманностей» Койгена. Штейнберг junior представлял собою синтез рационального и иррационального. Когда он после оставления России явился ко мне в Берлине в мой пансион на Грольманштрассе, я почувствовал, что именно этот молодой человек призван быть посредником между нашей восточно-еврейской и окружающей западной интеллигенцией. Позже я на деле убедился в его больших литературных способностях и тонком стилистическом чутье, проявившемся в его переводных и оригинальных произведениях. Помню, как началось наше сотрудничество по немецкому изданию моей десятитомной «Истории». Оправившийся от издательского кризиса «Jüdischer Verlag» решил возобновить издание немецкого перевода по подписке, начиная с «Древней истории». Директор издательства д-р С. Каценельсон искал вместе со мною подходящего переводчика (В. Якобсон, претендовавший на эту работу, оказался слишком занятым для издания книги в быстром темпе). Однажды, осенью 1924 г., мы гуляем с Штейнбергом в парке и обсуждаем этот вопрос, и я его спрашиваю, взялся ли бы он за перевод моего труда на немецкий язык. Он скромно ответил, что сделает опыт и, если удастся, будет продолжать. Опыт оказался удачным, а потом даже блестящим. Штейнберг не принадлежал к числу тех переводчиков-ремесленников, которые тащатся за каждою строкою оригинала и перелагают слова с одного языка на другой; он овладевал мыслью каждой фразы и перелагал ее целою и живою на другой язык, не меняя стиля автора и вместе с тем оставаясь верным духу немецкого языка, сложный синтаксис которого резко отличается от простого русского синтаксиса.

Вне моего круга остался человек, который некогда был моим единомышленником, а потом ушел на самое правое крыло ортодоксизма. По приезде в Германию я узнал, что бывший автономист Натан Бирнбаум сделался крайним ортодоксом, членом клерикальной организации «Агудас Исраэль», имевшей свой главный штаб во Франкфурте-на-Майне. Я прочел его книги «Народ Божий» и «Вокруг вечности» («Gottes Volk», «Um die Ewigkeit», 1917–1920) и понял эту мятущуюся душу странника в области идей, искавшего правды на всех путях и нашедшего ее среди тех, кому само искание истины кажется грехом, Бирнбаум жил тогда в Берлине и в Гамбурге, но я с ним не встречался. Когда его приверженцы решили издать сборник статей по случаю его шестидесятилетия (1924) и обратились ко мне, я написал коротенькую статью под заглавием «Три ступени национализма», где различал три формы национализма еврейского; политический или сионизм, духовно-культурный или автономизм, религиозный или ортодоксизм. Я указал, что Бирнбаум последовательно прошел все эти три ступени, и поставил вопрос: подъем ли это или падение? Прямого ответа я не дал, но косвенный ответ был формулирован ясно. И политический, и религиозный национализм подчиняют национальную идею одному принципу: либо царству земному, либо небесному, то есть делают ее условной. Политические сионисты отрицают голус, отрекаясь от подавляющего большинства народа, которое останется вне Палестины, а агудисты отрекаются от подавляющего большинства новых поколений, которое мыслит свободно и не может мириться с обрядовым иудаизмом. Единственная безусловная форма национализма есть культурный автономизм, который может объединить и старое и новое еврейство повсюду, в еврейском государстве и вне его, в синагоге и вне ее. Эта статья была напечатана в юбилейном сборнике Бирнбаума («Vom Sinn des Judentums», 1925), причем редакция прибавила к ней мое приветствие Бирнбауму, опубликованное в 1914 г. в журнале «Freistaat» по случаю его пятидесятилетия, когда он еще был автономистом. Так была дана здесь историческая оценка.

В майский вечер 1924 г. в моем груневальдском кабинете происходило совещание друзей (Соловейчик, Койген, братья Штейнберги и др.) об учреждении в Берлине еврейского научного общества для чтения докладов, обмена мнений, а также устройства семинарских занятий со студентами. Я имел в виду тесную группу в пределах нашей восточно-еврейской эмиграции, но некоторые друзья предложили расширить ее привлечением немецко-еврейских ученых. В следующем совещании нам сообщили, что наши немецкие коллеги очень сочувствуют этой идее и торопят с осуществлением ее. 13 июня состоялось в помещении еврейского Аоженгауз учредительное заседание этого научного объединения (Jüdische Wissenschaftliche Vereinigung). Собралось около полусотни лиц, наших и «немцев». К нашей инициативной группе примкнули ректор «Высшей школы еврейских знаний» Эльбоген^{780}, один из директоров прусской Штаатсбиблиотек профессор Г. Вейль^{781}, известный писатель Симон Бернфельд^{782} и другие. Ослепший, но все еще бодрый Бернфельд открыл заседание словом на иврит, а я говорил на идиш, «языке разрушенного еврейского центра, откуда мы пришли». Я указал на повторяющийся в истории обмен духовными силами между восточным и западным еврейством: в средние века Германия посылала в юные еврейские колонии Польши ученых и раввинов, а после катастроф XVII в. польский центр посылал своих талмудистов в Германию; со второй половины XVIII в. Берлин посылал в Польшу и Россию своих эмиссаров просвещения, а мы теперь возвращаем ему деятелей современной еврейской науки, зародившейся в Германии. Д-р А. Штейнберг изложил проект нашей организации, и собрание его одобрило. Избран был комитет из девяти лиц, куда вошла почти вся инициативная группа.

В начале июля я открыл деятельность общества чтением реферата о новой социологической концепции еврейской истории. Содержание реферата совпадает с содержанием моего общего введения к десятитомной «Истории», которое для большинства наших германских коллег являлось большой ересью, в особенности принцип секуляризации еврейской истории. Предстояли большие дебаты, которые были отложены на следующее собрание. Оно состоялось через неделю в том же зале Ложенгауз. Я нахожу в своих записях следующий краткий отчет об этой дискуссии: «Вчера wikucha rabba (великий диспут) по поводу моего реферата о концепции истории. Я повторил тезисы реферата, а затем пошли прения. Десяток оппонентов — наших и „немцев“ — пришли, как видно, с заготовленными речами. Только Бернфельд, единственный историк-энциклопедист, поддержал в общем мою концепцию, предложив лишь несколько поправок в периодизации, Все прочие возражали. С. провозгласил сионистскую классификацию истории на государственную и безгосударственную; В[ейль] взял под защиту Цунца и Греца, а другие — идеологию спиритуализма против моего „социологизма“. Я в своем ответе указал на смешение понятий понимание (Auffassung, концепция) и с_о_д_е_р_ж_а_н_и_е истории: можно вложить в историю все содержание религии и литературы, но ценить все с точки зрения социологической или эволюции национального организма, создавшего культуру иудаизма (вместо догмы: иудаизм создал нацию). На возглас С., что о живой нации можно говорить только в государственный период, я ответил, что с его точки зрения 2000 лет еврейской истории были безнациональными, а с моей — они были „государственными“ в смысле замены государства общественной автономией. Упрекнувшим меня в отрицании духовности (Geistigkeit) я напомнил, что я создал термин „духовная нация“. Мой ответ был горяч и, по-видимому, произвел впечатление. Толчок дан, фермент брошен и, когда осенью вновь соберутся члены нашего Научного общества, будет о чем говорить по части проблем еврейской истории». Но нашей организации не суждена была долгая жизнь. Пленум сходился несколько раз для выслушивания рефератов, несколько раз заседал наш комитет, который фактически составлял все объединение. Один из наших остряков (кажется, проф. Вейль) назвал это объединение западных и восточных ученых West-östlicher Divan, так как весь комитет мог усаживаться на одном диване. Спустя год от всей организации ничего не осталось.

Вместо того, чтобы тратить силы и время на вразумление отдельных групп путем устного слова, я счел более разумным писать историю для всех по своей системе. В то лето я снова редактировал свое общее введение в еврейскую «Историю» для нового издания первого тома, который должен был скоро выйти из печати. Как всегда, устная дискуссия способствовала углублению мысли автора, и я внес в новую редакцию ряд доводов, предусматривающих возможные возражения. В русском издании введения я прибавил одну главку под названием «История этой „Истории“» (в переводах она опущена), где рассказал, как разрастался план «Всеобщей истории евреев» от ее эмбриона в виде комбинации с трудами Греца, Бека и Бранна^{783} до нынешней редакции, основанной на самостоятельной разработке материала и на новой концепции. К концу я прибавил особый пассус (тоже не вошедший в переводы) о том, что над всеми критериями исторических деяний стоит этический критерий, который и творит «суд истории». Как часто с тех пор я задумывался над важностью этого принципа, наблюдая, как история извращается в угоду тем или другим партийным доктринам или политическим системам, идущим вразрез с общим законом этики, категорическим императивом!

В этот момент я решил изменить имя моего главного труда: «Всемирная история еврейского народа» (вместо эпитета «Всеобщая»). Для немецкого перевода я придумал название «Weltgeschichte des jüdischen Volkes» и советовался с знатоками немецкого языка Койгеном и Штейнбергом, допустим ли в этом сочетании термин «Вельтгешихте». Они сначала колебались, но потом решили, что это допустимо в особом смысле, а именно в смысле истории евреев во всем мире с важным для меня оттенком «история всемирного народа» (Weltvolk), не ограниченного особой территорией. По-французски тот же термин звучал бы «histoire universelle du peuple juif». Некоторые немецкие рецензенты порицали мой неологизм, но большинству он понравился, и потом он даже стал очень популярным.

Но с выходом в свет первого тома «Древней истории» (сентябрь 1924) умерло напечатавшее его издательство («Гешер»). Основанное без капитала, в расчете на кредит, оно не в состоянии было даже расплатиться с типографией, не говоря уже об уплате авторского гонорара. Мне грозила и материальная необеспеченность, и новая задержка в «ликвидационной» работе. В отчаянии я обратился в Париж к Винаверу, которому очень понравилась моя «Новейшая история», с просьбой составить группу лиц для издания второго тома «Древней истории». В ноябре я получил от него ответ, что он приступает к образованию такой группы. Я послал ему смету только на типографские расходы, отказываясь от авторского гонорара, и Винавер впоследствии прислал эту сумму с такой предупредительностью, которая меня тронула. Мы тогда вели дружескую переписку, из которой я узнал, что он, отличный цивилист, хорошо устроился в эмиграции как консультант по гражданским процессам для русских и даже для французских адвокатов. Он вынужден был прекратить издание своего еженедельника «Еврейская трибуна»^{784}, но поддерживал газету Милюкова «Последние новости»^{785} и литературное приложение к ней («Звено»).

В октябре я закончил редактирование текста «Литовского Пинкоса» и написал обширное введение к нему на иврит. Вышло большое академическое издание с полным научным аппаратом, но в эмигрантских кругах и в нашей скудной научной литературе оно на первых порах прошло почти не замеченным.

Только один раз в том году я проник в область публицистики. По просьбе редакции большой американской газеты «Тог» я написал для ее юбилейного номера статью на идиш о политических итогах десятилетия 1914–1924 гг. в еврейской жизни. «Подвел итоги под „красной“ и „черной“ чертой современности, а в конце указал на голоса из Лондона и Женевы (из конференций о разоружении), на призыв к миру, к которому начинает прислушиваться измученное человечество. Кончил статью призывом: „Прислушивайтесь!“» (запись 11 сентября).

О прочих эпизодах и настроениях пусть расскажут мои дневники.

9 февраля. …Отклонил вчера предложение группы берлинских ученых (Эльбогена и других) составить вместе «нового Греца», переработать целиком его многотомную историю. Объяснил принципиальным несогласием портить переделкою классический труд, хотя и устаревший, и бесцельностью для меня параллельной работы в собственном издании и чужом.

19 апреля. Вчерашний пасхальный «сейдер» в странной обстановке: в семье бывшего комиссара юстиции Штейнберга, приверженной к религиозным обычаям... Были эмигранты молодые и средних лет, между ними и Эмма Гольдман^{786}, лидер американских анархистов. Она рассказывала мне, как она во время войны сидела в тюрьме в Америке за политическую агитацию, затем была выслана из страны, попала в Россию при большевиках и наконец рада была вырваться оттуда...

7 мая. …Получил из Палестины третий том «Писем Ахад-Гаама». В нем напечатано много писем А.-Г. ко мне за годы 1902–1907, и я тотчас просмотрел их все. Перенесся мыслью в те годы — «допотопные», полные тревог, но также и надежд...

9 мая. …Сейчас написал короткое письмо одному призраку былого: Р. Зайчику, которого потерял из виду уже 20 лет. Он, говорят, теперь профессор в Кельне, давно перешел в католичество и органически чужд нам. И все-таки я решил написать ему; прямо поставил ему вопрос: «С нами ли ты, или с врагами нашими?» Отправляю на авось по адресу Кельнского университета...

Получил на днях из Франкфурта-на-М[айне] второе издание моего очерка «Что такое еврейская история» в немецком переводе Фридлендера. Перепечатано с берлинского издания 1898 г. Очерк писался в 1892 г. и ныне меня не удовлетворяет, но сколько жара души вложено было в эту работу! Жаркое лето Одессы, беседка, обвитая виноградом, и горячие мысли, изливаемые на бумагу. А позже, в марте 1898 г., радость первого появления моих мыслей в Западной Европе...

14 мая. Получил из Петербурга новый, XI том «Еврейской старины» — радостный признак еще не угасшей духовной жизни в стране смерти и разрушения. Редакционная коллегия (Л. Штернберг и др.) отмечает в предисловии факт выхода книги «Старины» впервые после моего отъезда. Да, вспоминается мое десятилетие «Старины», от 1909-го до конца 1918 г. Соперница моей «Истории», «Старина» отвлекала меня от главного дела жизни, но все же я любил ее и отдал много сил и жара души...

5 июня. Сегодня утром получил от «Jüdischer Verlag» кучу рецензий на первые два тома моей «Neueste Geschichte», вышедшие в Берлине в 1920 г. Я испытывал странное, чувство, читая эти отклики немецкой печати — часто горячие, страстные, про и контра — в те годы, когда я пребывал в петербургском гробу. Общий вывод: книга произвела сильное впечатление на друзей и врагов, заметивших в ней новую концепцию истории...

4 июля. В журналах здешних ассимиляторов появляются рецензии о III томе немецкого издания «Новейшей истории», свидетельствующие, что книга попала не в бровь, а в глаз. Возмущаются моим отношением к истинным немцам из евреев и их вильгельмовскому патриотизму прежней эпохи...

23 июля. Был Бялик, приехавший на короткое время из Палестины. Восторгается впечатлениями возрождающейся страны и зовет меня туда, зовут все тамошние друзья. Но как мне ехать? Можно там осуществить только еврейское издание моей «Истории», но как быть с русским, еще не доведенным даже до половины? Я должен издать оригинал и на его основании уже строить переводы, а для этого нужно еще два года жить в Берлине, у русского печатного станка, и здесь страдать от хищных и злых квартирных хозяек, от издателей-банкротов, а может быть, и от злой нужды...

5 августа. Полоса посетителей, приезжих. Были приехавшие из Петербурга А. И. Браудо и Л. Я. Штернберг. Шт[ернберг] вчера долго сидел и рассказывал о нашем интеллигентском быте в Питере. Профессора и студенты выбрасываются из школ или лгут и пресмыкаются перед властью. Изгнанный из университета историк, 75-летний Кареев, живет на пенсию в 50 рублей. Недавняя «чистка» высших учебных заведений от «непролетарских элементов» выбросила на улицу несколько десятков тысяч студентов, в том числе несколько тысяч еврейских. Интеллигенция бедствует, и тут в Западной Европе придется организовать помощь для нее.

6 августа. Сегодня буду вечером на докладе Лацкого-Бертольди об Аргентине и Чили, откуда он недавно вернулся. Он был у меня на днях с предложением от редакции «Mundo Israelita» в Буэнос-Айресе разрешить ей издание моей «Новейшей истории» в испанском переводе. Я послал разрешение и написал, по просьбе издателей, коротенькое предисловие к испанскому переводу. Отметил возрождение еврейско-испанского центра в Южной Америке, где вновь послышались звуки кастильской речи среди пришельцев из России... Абраванель^{787} скитался среди испанских изгнанников в Италии, завершая на чужбине труд жизни. Дано ли будет мне на германской чужбине закончить свой труд?

9 августа. День Тише-беав. Вчерашний день прошел необычно. До обеда работал над последней редакцией общего введения (к «Истории»), к обеду пришли Бялик и Штернберг. Живая беседа до вечера, а вечером я с соседом Штейнбергом сидел в маленькой синагоге на близкой Франценсбадерштрассе и читал «Эйха», вторя заунывному пению кантора. Возвращался в разношерстной компании «немцев» и выходцев из России (среди них бывший защитник большевиков^{788} в январском собрании 1918 г. в Петербурге, ныне бежавший оттуда...) Вспоминается вечер Тише-беав 1898 г. в Речице, на досках на полу в переполненной синагоге, шествие по полям и березовой аллее, а в следующий вечер тихая беседа в огороде над Днепром, осиянным луною, и начало чудного миража, неповторимого...

20 августа. Лондонская конференция кончилась пактом с Германией. Чуждое, давно забытое слово «мир» прозвучало над ямою грызущихся народов, именуемой Европой. Заговорили о «новой эре».

3 сентября. Новая конференция Лиги Наций в Женеве, с широкой программой разоружения и арбитража. У всех на устах лозунги пацифизма, но редко у кого они на сердце. (Германия готовилась тогда вступить в Лигу Наций.)

14 ноября. Внезапно умер в Лондоне А. И. Браудо, которого мы ждали здесь на обратном пути его в Россию... Летом он посетил меня здесь грустный, разбитый в борьбе за существование в Совдепии.

26 ноября. Целую неделю готовился к публичной лекции о возникновении христианства в «Союзе русских евреев». План лекции был у меня уже давно готов в голове, но увлекся чтением новинок: Эдуарда Мейера^{789} «Ursprung d. Christentums» и Клаузнера «Jeschu hanozri». Моего мнения они не изменили, и схема лекции осталась давняя: религиозный индивидуализм против религиозного национализма, христианское непротивление злу против пассивного сопротивления фарисеев и активного зелотов, универсальная религия Павла, позже выродившаяся в государственную религию Константина Великого. Аудитория была большая и напряженно слушала двухчасовую лекцию, но из начавшихся прений видно было, что плохо поняты оппонентами мои ясные и отчетливо изложенные идеи. За поздним временем дискуссия была прервана в самом начале и назначен особый дискуссионный вечер через две недели. Придется преподать новый урок: историзм вместо догматизма.

10 декабря. Вчера вечер дискуссии по моей лекции о христианстве. Оппоненты бесконечно долго защищали избитые апологетические доводы против моей ясной постановки христианской антитезы, доводы от религии против национального момента в истории. Я им ответил, но ответ пришлось скомкать за поздним временем.

13 декабря. Третьего дня был вместе с д-ро. м Койгеном у Эйнштейна, который пригласил нас, чтобы поговорить о давнишней идее еврейского университета в Европе[112]. Я предложил ограничиться созданием маленького ядра университета — педагогической высшей школы. Эйнштейн предложил нам выработать план и составить комиссию для этой цели. Мы беседовали полтора часа. Эйнштейн производит впечатление бодрого, скромного человека. Слава не вскружила ему голову. Он признает себя плохим организатором, непрактичным, могущим помочь только письмами и рекомендациями, насколько «иллюзия других придает им значение». В нем большие задатки национального еврея, но он еще не знает о национальном еврействе вне сионизма.

Сейчас вернулся из заседания, где приезжий из Украины докладывал о деятельности еврейской самообороны в последние годы. Эта героическая организация из тысяч человек спасала многие общины от бандитских налетов и погромов, но большевистские власти наконец запретили самооборону, как некогда запрещали ее царские министры и губернаторы.

19 декабря. Были д-р Эренпрайс^{790} из Стокгольма и Шолом Аш из Варшавы, провели вечер в задушевной беседе. Обычные разговоры, волнующие: о пароксизмах польской юдофобии, о партийной грызне в Варшаве, доведшей до голосования еврейского коло в сейме (сионистского) против школы на идиш. Я тоже подписал воззвание протеста...

Все более колеблется во мне догма scripta manent^{791} вера в бумажное бессмертие, когда я вижу растущую до неба бумажную башню. «Остерегайся, сын мой, делать много книг без конца» — это было последнее разочарование Когелета: не только жизнь ничего не стоит, но и писать о ней, философствовать бесцельно. «Все суета», Хмурый день, глядящий в окно, и недомогание физическое располагают к этому печальному рефрену.

Глава 71 Переход от русского к немецкому изданию (1925)

1925 год был переходным в моей берлинской жизни. Делалась последняя попытка закончить издание «Всемирной истории еврейского народа» в русском оригинале, перерабатывался и печатался второй том «Древней истории», кончающийся главой о возникновении христианства, но дальше этого тома издание не пошло: окончательно пропала надежда на возможность распространения книги в России, а бедная эмиграция не могла покрывать расходы на десятитомную громаду. В этот момент, однако, открылась более широкая перспектива: возможность полного издания моего труда в немецком переводе, который сделал бы его доступным всему образованному миру. Открытая издательством «Jüdischer Verlag» подписка на все десять томов имела большой успех, особенно после выхода в свет первых двух томов «Древней истории»; было решено продолжать издание усиленным темпом, по два или три тома в год. Со второй половины 1925 г. я мог всецело отдаваться любимой работе усовершенствования моего труда в последней редакции. Я усердно исправлял петербургскую рукопись на основании новых, доступных мне в Берлине источников и параллельно читал корректуры немецкого перевода Штейнберга с этой рукописи для сличения с оригиналом. В это же время кончились и наши квартирные бедствия, горе всего эмигрантского Берлина: мы достали в районе Груневальда весьма удобные четыре комнаты в квартире одной профессорской вдовы, которая большую часть года жила в деревне, в своем имении, да и в остальное время не стесняла нас. Впервые я почувствовал настоящий уют берлинской жизни, столь важный для умственного труженика, в связи с роскошью берлинских библиотек.

Чтобы всецело отдаваться этой «ликвидационной» работе, я по-прежнему уклонялся от участия в различных общественных организациях, куда меня привлекали. Я обыкновенно отвечал приглашающим, что ликвидатор не может быть организатором. В начале 1925 г. шли выборы в комитет только что созданного «Союза еврейских общин в Пруссии» (Landesverband der jüdischen Gemeinde in Preussen), и группа лиц выставила мою кандидатуру как представителя восточных евреев. Помню, как приходили ко мне, когда я лежал в постели с высокой температурой от очередного гриппа, и убеждали меня не отказываться от вступления в союзный комитет, центральный орган общинной автономии. Я нахожу у себя запись: «Я на днях устоял против соблазна: окончательно запретил поставить мое имя в список кандидатов, избираемых в Ландесфербанд. Ко мне ходили, убеждали поставить в списке кандидатов от Ostjuden свое имя, как программу. Я сам сознавал, что теоретику автономизма нужно было бы поддержать первый опыт централизации автономных общин в ассимилированном немецком еврействе. Но для этого нужна борьба, долгая борьба с ассимиляцией в ее главной цитадели, а с меня хватит былой борьбы в России. Я указал приглашавшим меня, что мое имя вызовет бурю среди „штаатсбиргер“ из „Централферейна“, которые охарактеризованы в третьем томе моей „Новейшей истории“; будут кричать о кандидатуре врага германского патриотизма, что повредит моим единомышленникам. Поладили на том, что вместо меня в списке будут Соловейчик, Аацкий, Крейнин».

Еще один раз в это время меня вовлекли в полемику. В Польше, кипящем котле партийных страстей, обострилась борьба между гебраистами и идишистами. Еврейская фракция в сейме, сплошь сионистская, голосовала против государственной субсидии для школ с преподаванием на идиш, после того как сейм отверг двуязычную школу на идиш и иврит. Против этого вотума был опубликован протест, к которому я присоединил и свою подпись, так как я находил, что из партийных соображений нельзя вредить народной школе с преподаванием на родном языке учащихся. Тогда на меня ополчились фанатики гебраизма, и один из них в сионистских официозах «Гаолам» и «Jüdische Rundschau» упрекал меня в солидарности с крайними идишистами, врагами древнееврейского языка. Он это сделал в форме «открытого письма» ко мне в обоих органах, и я вынужден был отвечать. В своем «Ответе фанатикам», помещенном в обоих еженедельниках, я, отмежевавшись от партийных гебраистов и идишистов, упрекал обе стороны в крайнем фанатизме, в презрении к тому или другому языку. Здесь я проводил свой обычный принцип, что в странах диаспоры нормальная школа должна вестись на родном языке учащихся, кроме тех школ, воспитанники которых готовятся к эмиграции в Палестину, но что во всяком случае древний язык должен быть одним из предметов преподавания в связи с изучением Библии и литературы.

Спустя несколько месяцев я подошел к проблеме языков с историко-литературной стороны. По предложению редакции большой американской газеты «Тог» я начал писать серию статей под заглавием «Fun Jargon zu Idisch» — воспоминания о моих встречах с творцами «жаргонной» литературы (Спектор, Динесон, Шалом-Алейхем, Менделе) и о моих былых отношениях к ней в роли Критикуса. В моих записях значится (17 мая): «Внутренний толчок к писанию дало мне одно странное совпадение: в № 35 „Рассвета“ 1881 г. появились одновременно окончание моей боевой статьи за эмиграцию в Америку и моя же анонимная статья „Народная еврейская газета“, где я доказывал необходимость издания еженедельника на идиш... Что-то символическое показалось мне в том, что юноша, писавший 44 года тому назад за Америку и идиш, сам пишет теперь в американской газете на идиш, после того как за эти полвека выросли и американский центр, и „жаргонная“ литература...»

По-прежнему меня интересовало положение еврейской эмигрантской молодежи в германских университетах, которая росла из года в год и организовывалась в местные и центральные союзы. Помню студенческие конференции, в которых иногда участвовал. Одна из них была оригинальна по составу «почетных гостей». Их было трое за столом президиума: 75-летний Эдуард Бернштейн, представитель ортодоксальной еврейской общины в Берлине Меир Гильдесгеймер^{792} и я. Я приветствовал организованность молодежи как признак здорового строительства после эпохи разрушения; Бернштейн напомнил о необходимости сочетать национальные стремления с заветами великой французской революции; Гильдесгеймер ставил студентам в образец бывших иешиботников. Одна еврейская газета поместила фотографический снимок нашего президиума и отметила символический смысл того, что за одним столом на эстраде сидели лидер социализма, вождь ортодоксии и идеолог свободного национального еврейства.

С Бернштейном я познакомился в доме Койгенов, с которыми он издавна дружил. При встречах он мне много рассказывал о своих юных годах и о старом еврейском Берлине. Чудное впечатление производил этот красивый старик с бородой патриарха, с живыми смеющимися глазами и добродушным юмором. Он со вниманием относился ко мне, очевидно тронутый моим замечанием в последнем томе «Истории», что в его учении ревизионизма отражается этический социализм библейских пороков и что он призван искупить юношеский грех Маркса против еврейства. Вскоре он сделался покровителем поалэ-сионистов^{793} в Германии и «Лиги трудящейся Палестины». Однажды в майский вечер возвращались мы поздно из одного собрания с группою знакомых, и Бернштейн рассказывал нам о своей дружбе в годы изгнания с П. Аксельродом, который научил его нескольким русским фразам и песням; тут же на улице он спел нам «Вниз по матушке по Волге» с очень смешным выговором русских слов.

1 мая 1925 г. я отметил в дневнике: «Сегодня подписал к печати последние листы II тома русского издания „Истории“, может быть, последнего тома обреченного издания. Le roi est mort, vive ie roi!^{794} На столе y меня лежит только что вышедший изящный экземпляр I тома „Истории“ в немецком издании, которому так хорошо идет имя „Weltgeschichte des jüdischen Volkes“. Странная судьба! Через полвека после окончания труда Греца, историк с Востока, заброшенный на родину своего предшественника, продолжает его дело на его же языке, хотя и при помощи переводчика. Ближайшее время покажет, как будет принята моя еретическая концепция истории в стране традиционной „Wissenschaft des Judentums“».

Летний отдых 1925 г. мы провели сначала в Фихтенгрунде близ Берлина, а потом в чехословацком курорте Иоганисбаде, где мы жили в примитивном домике на горе. Устроились мы плохо. Лето было холодное, а квартиры и пансионы неудобные. Оставалось только любоваться издали видом исполинских гор (Ризенгебирге) на чешско-германской границе и спотыкаться по горбатым лесным дорожкам вблизи. Отдыху мешала спешная работа: нужно было читать и возвращать в Берлин корректуры немецкого перевода II тома и продолжать серию статей «От жаргона к идиш». Без сожаления расстались мы с курортом в конце июля, когда из Берлина пришла благая весть, что знакомая эмигрантская семья уступает нам свои четыре комнаты в вышеупомянутой квартире профессорской вдовы.

В начале августа мы уже устроились в этой уютной квартире на Шарлоттенбруннерштрассе, визави того дома, где мы провели печальную зиму 1922/23 г. Новая обитель положила конец нашим квартирным странствованиям: в ней мне суждено было прожить пять лет, лучшие годы нашей берлинской жизни, и довести до конца свой главный труд. Квартира была значительно дальше от груневальдского парка, чем прежняя у Розенэка, но поблизости были Бисмарковская аллея с садиком на Иоганнаплатц и аристократический район вилл вокруг Кенигсаллее (где был убит Ратенау), и я там обычно совершал свои моционы, заглядывая в тихие улицы этого очаровательного города-сада.

К сожалению, мне и в новой просторной квартире не удалось устроиться с той специальной библиотекой и_у_д_а_и_к_а, которую удалось вывезти из советской России. Долгое время эта часть моей библиотеки оставалась в Ковне, и когда я теперь решился перевезти ее в Берлин, мне пришлось отдать ее берлинской общине для присоединения к ее обширной библиотеке. Причина была двоякая: я все еще находился на положении эмигранта и не мог себе позволить роскошь оседлого устройства с большой библиотекой; во-вторых, нужда заставила меня продать ее общине за тысячу долларов, которые должны были покрыть дефицит моего домашнего бюджета. Таким образом, после того как в России осталась и разошлась по рукам моя общая библиотека, а берлинской общине была отдана специальная (около тысячи томов), я остался при нескольких сотнях, преимущественно справочных, книг, над которыми постепенно нарастала груда новой литературы. Впрочем, нужды в книгах у меня в Берлине не было: мне их присылали на дом массами из государственной и общинной библиотек.

В это время я, между делом, написал маленькое исследование на иврит: «Подлинны или поддельны письма Бешта?» (для библиографического журнала «Кириат сефер» в Иерусалиме.) Уже несколько лет шли прения между учеными о подлинности недавно найденной обширной коллекции писем Бешта и других основателей хасидизма, которая распространялась в рукописных и печатных копиях. У меня были рукописная копия, присланная одним хасидом из Ростова, и полное собрание писем, только что напечатанное хасидами в Палестине. Как первый историк хасидизма, собиравший когда-то все крупицы материалов для построения критической истории, я с жадностью набросился на новые материалы, которые могли частью подтвердить мои выводы, частью дополнить их, и я был бы счастлив, если б эти материалы оказались подлинными. Но увы! После тщательной проверки оказалось, что «найденные» письма столпов хасидизма являются очень ловкою подделкою, совершенною знатоком старохасидской письменности и «житий святых», который приспособлял переписку святых мужей к известным легендам о них и таким образом якобы подтверждал легенду с тем, чтобы легенда подтвердила подлинность его «открытий». Путем анализа фактов и дат я установил фальсификацию переписки, а для большей верности я публично обратился к владельцам «подлинников», чтобы они их предъявили на суд экспертов. Но эти субъекты («Любавичер ребе» из династии Шнеерсонов^{795} и его свиты) не откликнулись и тем сами себя изобличили.

Однако главная работа не позволила мне «баловаться» такими побочными научными экскурсиями. Я должен был взяться за окончательный пересмотр оригинала III тома «Истории» для сдачи немецкому переводчику. Эта сложная работа поглощала меня до конца 1925 г. С великим наслаждением делал я эту трудную работу усовершенствования, пользуясь вновь открытыми источниками по истории периода «палестино-вавилонской гегемонии» (по моей периодизации) или «эпохи Талмуда и Гаонов» (по старой терминологии). Том почти в 600 страниц, который писался в Петербурге в бурные годы 1917–1918, был проредактирован в русской рукописи с сентября по декабрь 1925 г., а в немецких корректурах в первую половину следующего года.

Следующие выписи из дневников дополнят картину описываемого года.

2 марта. Сейчас послал письмо на имя Ахад-Гаама с приветствием к открытию иерусалимского университета. Как различны наши судьбы! Мой друг на покое, в своем доме в любимой стране, среди родных и близких, в привычной обстановке, но дух его ослаб, нервы больны и внешний покой не уравновешивает душевную тревогу. А я выдерживаю давление чужбины и скитаний, лишен своего угла, оторван от друзей, и все же не лишен того душевного покоя, который так необходим для моей гигантской работы...

Тревожно кругом. Умер президент германской республики Эберт, честный республиканец-демократ. Скоро начнется борьба вокруг выборов президента. Черный стан готовится. Мнимоумершая юнкерская Германия пробуждается, а с нею призрак реванша, милитаризма и возобновления всемирного потопа.

10 апреля. В Германии кипят страсти перед выборами президента республики. Правые партии выставили кандидатуру Гинденбурга, живого символа милитаризма, преданного слуги Вильгельма; левые партии объединились на кандидатуре лидера центра Маркса. Предстоит vox populi: за республику или монархию, за постепенный возврат к старому порядку.

24 апреля. …Я сделал справку. В 1914 г. я доказывал необходимость еврейского университета в Западной Европе наряду с университетом в Иерусалиме и возражал фанатикам, запрещавшим университет вне Палестины. Эта справка мне понадобилась ввиду появления в американском журнале «Гадоар» неверного указания, будто я в 1914 г. был против университета в Иерусалиме (напечатано в нумере журнала, где появилось мое приветствие по случаю открытия иерусалимского университета в нынешнем апреле). Сегодня отправил короткое письмо в редакцию, где восстановил истину...

27 апреля. Президентом германской республики избран солдат-монархист Гинденбург. Эта неожиданная весть потрясает всех пацифистов и демократов... Снова запахнет порохом в международных отношениях. Еще более чуждою стала мне сейчас германская чужбина.

10 мая. …Третьего дня слушал доклад проф. Сперанского из Петербурга об отношениях к евреям в России. Доклад малосодержательный, фразистый, с юдофильскими излияниями. Прения были неприятные. Бикерман и его друзья выдвинули свою идею об ответственности евреев за большевизм, им хорошо ответил с.-д. Португейс^{796}, что это — автоантисемитизм. Ряд оппонентов — и среди них редактор «Руля» Гессен — сочли нужным заявить, что им неприятен филосемитизм так же, как антисемитизм, и пытались уличить лектора в антисемитском настроении. Лектор всякому отдельно возражал. Moe положение было отвратительное: Тейтель посадил меня «почетным председателем» и я должен был сидеть до конца, чтобы не обидеть лектора. И все-таки не выдержал: взял слово, присоединился к возражениям Португейса и отметил неуместность прений такого рода при докладе информационном. В час ночи ушел из собрания, которое еще продолжалось.

На моем письменном столе множатся тома моих книг в переводах на разные языки. Часто причиняются неприятности. Сейчас лежат три тома, прекрасно изданных и переплетенных: «An outline of Jewish History», New York, 1925. Это — мой скудный школьный учебник, старый, нуждающийся в переработке, изданный ловким американцем в английском переводе под видом полного курса истории. В американской рецензии выражено было удивление, что моя «полная» история начинается с легенд об Адаме и Еве. Я уже разъяснил этот «благочестивый обман» издателя в письме в редакцию «Тог»...

19 июня. Лещинский передал мне последние нумера получаемых из России еврейских газет (большевистских, разумеется), где на мой счет лгут бессовестно. Меня там причисляют к «монархистам» из группы Бикермана, против которого я недавно резко протестовал в берлинском собрании...

10 августа. Вчера был на конференции эмиграционных обществ. Встретил многих старых приятелей. Председатель Моцкин, между прочим, приветствовал присутствие «des Seniors der jüdischen Geschichtsschreibung», что вызвало овацию по моему адресу. Я молча кланялся, но потом пожалел, что не говорил: нужно было отметить различие между 1881-м и 1925 г, началом и концом еврейской иммиграции в Соединенные Штаты С. Америки. Иногда жалеешь о высказанном слове, но иногда — о невысказанном.

12 октября. Газеты печатают мое ответное письмо на запрос Еврейского телеграфного агентства относительно Jewish Agency (сионистской), где я повторил свою мысль о переходе от партийного сионизма к народному...

20 октября. Пакт в Локарно^{797} — знаменует ли он начало пацифизма в Европе? Год назад сессия Лиги Наций в Женеве внушила мне такую веру, которая потом гасла под напором событий. Теперь душа старого пацифиста снова хватается за соломинку, чтобы не утонуть в безнадежности... Доживу ли до действительного пацифизма, до замирения душ, до начала Соединенных Штатов Европы? — Конечно, нет.

25 ноября. «Дух Локарно», но рядом тлетворный дух фашизма и большевизма, поляризация политической мысли...

21 ноября. Голос из России. Гостящий в Берлине комиссар просвещения Луначарский изрек в собрании журналистов, что в России полная свобода научной мысли, «конечно, в пределах марксистского учения». Так же могли говорить инквизиторы времен Галилея, что у них полная свобода науки в пределах католической догмы. И этому изуверу новой церкви кланяются государственные люди Германии; этого «красного кардинала» принимают как некогда черных кардиналов церкви.

16 декабря. …Сменяются события дня, могущие стать вехами века. 1 декабря ратифицирован договор в Локарно — первый задаток на европейский мир. Сейчас при Лиге Наций учреждается комиссия по разоружению. Скоро Германия войдет в Лигу Наций, а потом, может быть, и Россия, страна красного милитаризма. Будет ли поворот в истории? Вопрос будущего. Но сейчас меня занимает больше вопрос прошлого: о временной гегемонии еврейской Палестины XI в. Стою на этом пункте, утомленный напряженной работой... Сержусь на приглашения в заседания и собрания...

20 декабря. Нарушил обет: уступил настойчивым просьбам и вчера председательствовал на юбилейном банкете 75-летнего Тейтеля, затянувшемся до 2-го часа ночи. Моя вступительная речь о гуманисте, адреса, речи представителей разных обществ, русских и немецких, единение евреев и русских, восточных и западных евреев, националистов и ассимиляторов...

29 декабря. Маленький этап: сегодня кончил пересмотр манускрипта всего III тома (конец «Восточного периода»). Осталось только писать экскурсы, библиографию и прочие приложения.

Глава 72 Пересмотр «Западного периода» (1926–1527)

С изданием III тома «Weltgeschichte des jüdischen Volkes» был закончен «Восточный период» еврейской истории по моей периодизации. Теперь мне предстояло пересмотреть весь «Западный период», следующие четыре тома, обнимающие средние и новые века в Европе до революции 1789 г. Эта огромная работа была выполнена в два года, 1926-й и 1927-й. По условиям подписки издательство должно было выпускать каждое полугодие том в 500–550 страниц. В этот срок я должен был пересмотреть рукопись, составленную в советской России при условиях военного коммунизма, так что многое приходилось теперь основательно переработать; параллельно Штейнберг переводил русский текст, и затем мы оба читали корректуры. Никогда еще не работал я так интенсивно, но давно уже не испытывал такого душевного удовлетворения. Нет большей радости творчества, как в момент завершения и усовершенствования своего произведения, когда историк, как художник при последней отделке картины, сознает, что он сделал все возможное для воссоздания верной картины эпохи, для воскрешения прошлого.

В начале 1926 г. я еще дописывал экскурсы к III тому и читал корректуры, но уже в марте перешел с Востока на Запад и принялся за пересмотр IV тома, начиная с «Колонизационного периода Европы», который я впервые ввел в еврейскую историю как самостоятельный отдел. Между этим томом и следующим я позволил себе только недельный отдых в окрестностях Берлина, в Фихтенгрунде, где на границе зимы и весны беседовал с лесом. Там сопровождал меня на прогулках молодой беллетрист Самуил Левин^{798}, читавший мне с акцентом польского идиш свои драмы и романы из хасидского быта. Этот бедный эмигрант имел самородный некультивированный талант и был одержим писательской лихорадкой; он успел напечатать пару романов на идиш и в немецком переводе, но горькая доля на чужбине не дала ему возможности развить свой талант и занять подобающее место в литературе.

Вскоре после моего возвращения в Берлин полиция поднесла мне приятный сюрприз: полицей-президиум предоставил мне бессрочное право жительства (bis auf Weiteres), избавив меня от необходимости ежегодно ходатайствовать об этом праве.

Пришла благодатная весна. Как некогда в Одессе, я свои ежедневные прогулки соединял с любимой работой. Нахожу об этом в своей записи (25 апреля): «Разгар весны, но и разгар работы. Тянет в лес, в парк, но не отпускает письменный стол с грудой рукописей и книг. Ведь в июне надо кончить еще том. Иногда соединяю и то и другое, бегу на час-другой с книгами в парк, там читаю и делаю заметки под пение птиц, под шум детей, играющих рядом в песочном ящике. Книга выходит быстро, том за томом, и по свидетельству многих — производит переворот в умах. Вернусь к Габиролю^{799} и Ренессансу XI в. в Испании. Сегодня на этом стою».

О вышедших томах «Истории» появились одобрительные рецензии, часто подписанные именами авторитетных германских ученых (Рудолф Киттель, Грессман, Лэр и др.). Еврейский ориенталист Феликс Перлес^{800} из Кенигсберга часто переписывался со мною. Он внимательно прочитывал каждый том тотчас по выходе и присылал мне свои замечания, особенно по части транскрипции восточных названий, где он был большим педантом. Трогательны были эти периодические послания, в которых проявлялось глубокое внимание к каждой мелочи моего труда. Книгою заинтересовались и за границей. Большое книгоиздательство Пайо (Payot) в Париже получило от меня разрешение на печатание трех томов моей «Новейшей истории» во французском переводе, но работа над переводом затянулась, а другие причины (о них будет рассказано дальше) задержали выход книги до 1933 г. В это же время был заключен договор с одной лейпцигской фирмой об издании английского перевода всех десяти томов моего труда, но это предприятие имело такой печальный «фатум», что о нем следует рассказать особо в одной из следующих глав.

При интенсивной научной работе я, конечно, вынужден был еще больше прежнего удаляться от общественной деятельности и побочных литературных работ. Однако я никогда не переставал следить за общей и еврейской прессой. Телеграммы Еврейского телеграфного агентства (ИТА в Берлине) приносили мне каждое утро вести из всех концов диаспоры, и я часто должен был делать над собою большое усилие, чтобы удержаться от реагирования на то или другое событие. Только в исключительных случаях я принимал участие в политических совещаниях. В конце мая 1926 г. меня взволновал выстрел Шварцбарта^{801}, убившего в Париже главного виновника украинской резни Петлюру. 2 июня я записал: «Громко прозвучала национальная месть за украинскую резню 1918–1919 гг... Такие выстрелы нужны были скоро после преступления, но и теперь героический акт Шварцбарта потряс людей, забывших о пролитой невинной крови, о Проскурове, Житомире и других „городах резни“. На днях мы совещались тут, как нашему погромному архиву прийти на помощь защите на предстоящем суде. Писали в Париж». В Берлине одним из главных инициаторов в этом деле был историк украинских погромов И. М. Чериковер, приведший в порядок весь вывезенный из Украины архив при помощи своей жены-сотрудницы Ревекки Наумовны. Образовалась комиссия, в которой кроме нас участвовали люди, лично пережившие украинскую трагедию: Я. Лещинский, Н. Гергель^{802} и И. Клинов^{803}. Руководителем работ в нашей комиссии был неутомимый политический деятель Лео Моцкин, стоявший во главе Комитета еврейских делегаций в Париже и часто приезжавший к своей семье в Берлин. В Париже организовался комитет защиты в деле Шварцбарта, привлекший знаменитейших адвокатов (Торреса и др.), а мы в Берлине составляли комиссию экспертов, которая приготовляла материал для защиты. Помню наши совещания, происходившие в моей квартире с осени 1926-го до осени 1927 г., когда состоялся процесс Шварцбарта. Моцкин докладывал нам о ходе следствия и организации защиты в Париже, о контрорганизации со стороны обвинителей — тамошних украинских политиков, о публикации наших материалов на французском и английском языках и о пропаганде в прессе. Был какой-то скрытый пафос во всех наших беседах, сознание, что мы заступаемся за того, кто заступился за честь наших мучеников и воскресил их память перед равнодушным миром.

Тут я научился ценить Моцкина, его самоотверженную преданность общееврейскому делу. Активнейший член и затем председатель исполнительного комитета сионистской организации, он еще со времен Парижской мирной конференции вел борьбу за права еврейских национальных меньшинств, а после гарантирования этих прав в международных трактатах заботился через упомянутый комитет делегаций о том, чтобы эти гарантии проводились в жизнь. Как представитель комитета он вступил во Всемирный союз национальных меньшинств, созывавший ежегодно свои конгрессы в Женеве. В августе 1926 г. Моцкин произнес на конгрессе замечательную речь, которую начал словами: «Я являюсь к вам как представитель древнейшего национального меньшинства — еврейского народа». Это повторение моей мысли о «древнейшем интернационале» внушило мне симпатию к Моцкину, и при встрече я его горячо благодарил за его достойное представительство на интернациональном форуме. Эта деятельность привела через год к созыву еврейской конференции меньшинств в Цюрихе, о чем будет рассказано дальше.

Июль 1926 г. я провел в приморском Альбеке, в четырех часах езды от Берлина. Здесь купание в море чередовалось с чтением корректур, немецких и еврейских (для томов на идиш, печатавшихся в Варшаве). По возвращении в Берлин я принялся за пересмотр текста V тома. С осени в нашей тихой обители стало шумнее: приехала из Варшавы дочь София с обоими внуками^{804} на зиму. Мальчики помогали бабушке в переписке моих книг на машине и были моими неизменными спутниками в прогулках по Груневальду. Воскресла иллюзия былого Петербурга.

Но в это самое время сошел со сцены человек, с которым для меня связана была память о петербургской общественной жизни: в октябре умер на юге Франции М. М. Винавер. Смерть эта была совершенной неожиданностью для меня. Мы в последние годы переписывались, и эта переписка между Берлином и Парижем была полна тоски о прошлом. Еще летом 1926 г. прислал он мне новое издание своей книги «воспоминаний и характеристик», под заглавием «Недавнее», с теплою надписью: «На память об общей эмансипационной борьбе». Он сообщил мне, что намерен вскоре писать свои воспоминания о нашем Союзе полноправия, во главе которого он стоял в 1905–1906 гг., и спрашивал, нет ли у меня материалов для этой темы, так как весь его богатый архив остался в Петербурге. Я поспешил послать ему то, что у меня осталось из протоколов и актов Союза. Я был уверен, что воспоминания Винавера выйдут блестящими, так как он был замечательным стилистом, в особенности по мемуарной части. Я ждал писем, вопросов об общих наших переживаниях — и вдруг газеты принесли весть о смерти друга в его вилле на Ривьере. Через некоторое время вдова вернула мне пакет с моими материалами для истории Союза, по-видимому еще не тронутыми покойным. Я со скорбью думал, как совершенно иначе сложились бы судьбы России и русского еврейства, если бы февральская революция 1917 г. могла осуществить идеал демократической республики, и сильный политический ум Винавера мог бы вместе со всеми вождями русской демократии направлять жизнь великой страны.

Вскоре после смерти моего политического друга я потерял еще более близкого духовного друга, Ахад-Гаама. Оба представляли собою esprits forts нашего поколения, каждый по-своему, но, к несчастью, ясный ум Ахад-Гаама потускнел под конец жизни вследствие тяжелой нервной болезни. Годы отдыха в Палестине не улучшили его здоровья. Сначала он находил успокоение в издании своей обширной переписки, которая развернула перед ним свиток его прежней кипучей жизни, но когда и это кончилось, он снова почувствовал пустоту, так как писать он уже не мог, а упадок сил увеличивался с каждым днем. Даже свои письма он вынужден был диктовать.

В июне 1926 г. я получил от него письмо, где нашел следующие грустные строки: «Через месяц мне минет 70 лет, следовательно, моя жизнь кончена, ибо что будет потом, не идет в счет, если я даже буду еще жить. Особенно больно мне, что у меня нет надежды видеть Вас в скором времени, так как Вы отложили свой приезд в Палестину до 1928 года. Сомневаюсь, буду ли я тогда в живых». С глубокою тоскою написал я ему из Альбека поздравительное письмо к юбилею. «Я писал ему слова ободрения, а душа плакала над могилою тридцатилетних переживаний, над судьбою Иова, над муками праведных» (запись 18 июля 1926 г.). Жуткий ответ получился через три месяца: собственноручное письмо Ахад-Гаама, но написанное так, что становилось больно. Кривые строки, неразборчивый дрожащий почерк, предсмертное настроение. Врач советовал ему писать по четверти часа ежедневно, и он решил первые строки написать мне, а потом прибавлять понемногу в течение нескольких дней. Через два месяца весь мир облетело известие о смерти Ахад-Гаама в Тель-Авиве, Я получил эту весть в бюллетене ИТА, рано утром 4 января 1927 г. Через несколько дней мы устроили траурное собрание в большом зале берлинского Ложенгауз. Говорили Мартин Бубер^{805}, я, проф. Ю. Гутман и Я. Кляцкин^{806}. Я говорил по-древнееврейски, читая с рукописи. Я напомнил о красивой талмудической легенде, что днем на небе показывается фигура со знаком правды на лбу, а ночью со знаком веры; покойный поднял знамя правды в одну из темнейших ночей нашей истории, когда измученный народ жаждал только веры и самозабвения. Он вышел в юности из круга учеников Бешта и попал в круг учеников Маймонида, глашатая «власти разума». Он умер, не написав своих главных трудов об этике и национальной идее иудаизма, планы которых показывал мне перед нашей последней разлукой в 1908 г.

Я чувствовал: пусто становится вокруг меня, уходят лучшие люди моего поколения и нужно увековечить их память. Давно я носился с мыслью о «Некрополе» — собрании характеристик моих умерших друзей в связи с воспоминаниями о них. Позже мне пришлось отказаться от этой мысли и ограничиться короткими отрывками, посвященными памяти друзей в настоящей «Книге жизни».

Смерть моих сверстников напомнила мне, что и мне надо поторопиться с ликвидацией жизненного труда, прежде чем явится неизбежный зов «оттуда». В том же январе я составил себе расписание работ на ближайшие четыре года, до предела 70 лет. Было намечено окончить за это время всеобщую историю, историю хасидизма, автобиографию и прочее. Эту программу мне суждено было осуществить, но в более продолжительный срок.

В 1927 г. меня отвлекала от научной работы новая общественная волна. Назрела идея преобразования парижского Комитета еврейских делегаций в смысле усиления его деятельности по защите гарантированных международными трактатами прав еврейских национальных меньшинств. Между парижским комитетом в лице Моцкина и Американским еврейским конгрессом в лице его президента Стифена Вайза состоялось соглашение о созыве в Женеве конференции для создания такого активного органа. Весною начались приготовления к конференции, но тут же началась атака со стороны ассимиляторов, которые в этом увидели затею сионистов и националистов. Соперник Вайза в американском еврействе президент Еврейского комитета в Нью-Йорке Луи Маршал^{807} высказался в интервью для прессы против созыва конференции. Выступил с протестом и главный раввин Франции Израиль Леви^{808}, отказались от участия в конференции парижский «Альянс Израэлит», Лондонский союз общин и Англо-еврейская ассоциация; откликнулось и черное клерикальное гнездо «Агудас Исраэль» во Франкфурте наивным заявлением, что евреи сумеют сговориться в каждой стране с правительством о своих религиозных нуждах и нет надобности создавать интернациональную организацию для защиты каких-то «национальных прав». Вся эта оппозиция мертвого западного еврейства возмутила меня, и я выступил против нее в обширном интервью, данном Еврейскому телеграфному агентству в Берлине (бюллетень 6 июля, перепечатанный во всей еврейской прессе). Я доказывал, что мы обязаны организовать защиту прав еврейских меньшинств в Польше, Румынии, балтийских и балканских странах на основании гарантий, данных Версальским трактатом и другими мирными договорами, что мы будем защищать через Лигу Наций не только национально-культурную автономию, но и гражданское равноправие евреев, часто нарушаемое в этих странах; что нужно вести борьбу за право на международном форуме, а не путем ходатайств в министерских передних; что даже западные ассимиляторы могли бы признать наличность если не национальных, то религиозных меньшинств. Конечно, переубедить противников не удалось, и мы решили своими силами созвать конференцию, только не в Женеве, а в Цюрихе.

Я лично не мог уклониться от участия в конференции, призванной установить основы новой еврейской политики в международном масштабе. Отдыхая летом в Обергофе, я писал доклад для конференции на тему; «Старые и новые пути борьбы за эмансипацию». В середине августа я уже был в Цюрихе и остановился в отеле «Савой», где поместился главный штаб конференции: Моцкин, Вайз, Нахум Соколов, Усышкин и много американских делегатов. Приехали еврейские парламентарии из Польши, Латвии, Литвы, Чехословакии и других стран, много делегатов от сионистов, фолкистов и других серединных партий. Привожу здесь свои беглые записи во время конференции.

17 августа (11 час. вечера), Цюрих. Дивный солнечный день, весь в слушании и говорении на конференции, в кулуарах, при встречах с многочисленными знакомыми, в ресторанах и кафе. С утра до обеда — парадная часть: открытие конференции, речи председателей Моцкина, Соколова, Вайза. Затем приветствия. К концу неожиданно вызывают меня для приветствия. Экспромтом я сказал: с Не уполномоченный никакой организацией, могу лишь приветствовать от имени еврейской истории, которая учит нас, что еврейство — древнейший интернационал в мире, и проблема его может быть разрешена только интернациональным путем». В послеобеденном заседании прочел свой доклад «Борьба за эмансипацию прежде и теперь». Затем ряд английских речей (американцев) и длинный доклад Моцкина о положении меньшинств. Кончили вечером, и я недавно вернулся из кафе, где ужинал в компании старых и новых знакомых. В течение суток встретил Соколова (в последний раз видел его до войны), Темкина, Ефройкина, Усышкина (не видел с 1917-го) и многих других. Представились новые лица обоих полушарий... Теперь сижу (в отеле) у открытого балкона в теплый вечер, гудят трамваи и ауто, а в голове проносятся, в связи с новыми встречами, тени былого, былой России.

20 августа (утро). Еще два дня на конференции. Речи в пленуме, работы в комиссиях, кипение страстей. Страсти разгорелись не по главному вопросу о создании интернационального органа защиты прав евреев, а по второстепенному: спор о языках в школе. Крайние гебраисты вроде Усышкина и идишисты (Чернихов, Номберг^{809}) внесли эту фанатическую страстность. Чернихов, по обыкновению, устроил несколько скандалов. Резолюции проходили вчера в атмосфере «беголе», среди криков и шума. Американцы своими 24 голосами давали перевес гебраистам, хотя они плохо знакомы с школьным вопросом в странах еврейских меньшинств. Они победили и в главном вопросе об органе, добившись перемены его имени и места: Council for protection of the rights of Jewish Minorities^{810} вместо Comité des délégations juives^{811} и Женева вместо Парижа... За наступлением субботы не удалось огласить последние резолюции и придется кончать сегодня вечером. Сегодня (суббота) приглашен на обед к д-ру Гиршкопу, идеалисту и мечтателю, автору книги «В чем смысл жизни», который в 1923 г. ходил ко мне в Берлине и потом писал из Парижа.

22 августа (в вагоне Цюрих — Шафгаузен). Снова в вагоне, быстро мчащем меня домой, в Берлин. В субботу днем особое заседание комиссии Шварцбарта, с американцами. Вчера заключительное заседание конференции, К концу настроение сильно поднялось. Новый орган составлен. Меня выбрали не только в Совет (Council), но и в президиум, куда вошли Моцкин, Вайз, Соколов, Гринбаум и др. Последние речи дышали надеждой. Я говорил о единении евреев двух полушарий и о соучастии маленькой страны с большой будущностью — Эрец-Исраель; напомнил о призыве к синтезу Цион — голус, который здесь осуществляется после преодоления «детской болезни» отрицания голуса, ибо здесь Сион пришел к голусу. Усышкин в своей речи последнее, конечно, отказался признать, но говорил примирительно. Простились трогательно, разошлись в два часа ночи.

Так создалась организация, которая при нормальном развитии могла бы сыграть очень важную роль в еврейской политике, призванной заменить старую и малопочетную еврейскую дипломатию. Но окруженное атмосферою вражды или равнодушия, новое начинание не имело воздуха для своего роста. Прежде всего не оправдали наших ожиданий американские друзья. Они покрывали лишь малую часть возложенного на них бюджета, поддерживая информационное бюро нашего Совета в Женеве иод управлением Ц. Аберсона^{812} и оставляя без средств главный парижский комитет, руководимый Моцкиным. Дипломаты и «ходатаи» из старых учреждений не переставали пугать общество нашей открытой национальной политикой, и обер-дипломат Люсьен Вольф^{813}, «министр иностранных дел» при «Союзе еврейских общин в Лондоне» (Foreign office of the Board of Deputies), полемизировал на страницах своего «Jewish Guardian» против моего доклада на Цюрихской конференции о старой и новой политике («The new diplomacy», по его выражению). Парижские ассимиляторы также мешали Моцкину в его самоотверженной работе.

Осенью наступил разбор дела Шварцбарта в парижском суде. Наш комитет защиты удвоил свое рвение. Моцкин и Чериковер усердно работали в Париже. Я опубликовал через ИТА в день Рош-гашана воззвание, которое кончалось словами молитвы: «О земля, не покрывай моей крови, и пусть не будет места, куда бы не донесся мой крик!» Я пояснил: «Не мести мы хотим, но раскрытия страшной правды (о трехлетней резне евреев на Украине бандами Петлюры). Весь еврейский народ должен прийти на помощь нашему комитету защиты». Действительно, на процессе раскрылась страшная картина еврейского мученичества и гайдамацкого зверства, и дело кончилось полным оправданием Шварцбарта. Через семь лет после исторического преступления суд мировой совести осудил преступников и выразил сочувствие их жертвам.

Я в это время работал над редактированием седьмого тома «Истории». Целые параграфы были вновь написаны, особенно в главах об Австрии и Германии XVII–XVIII вв. Польский центр занимал главное место в этом томе. Яснее была установлена связь между украинской катастрофой 1648 г. и мессианским движением Саббатая Цеви^{814}. Вся сложная драма эпохи, начавшейся мартирологом XVII и кончившейся просветительным движением XVIII в., была не только написана, а мысленно вновь пережита. Пересмотр VII тома был закончен только в феврале 1928 г.

К этой динамике двух лет прибавлю некоторые выписи из дневников.

1 января. Мировые перспективы все еще темны, несмотря на «дух Локарно». Внутренно, морально народы еще не разоружились, фашизм справа и большевизм слева грозят неисчислимыми бедствиями. Хулиганствует антисемитская толпа, преимущественно студенческая молодежь в Германии, Венгрии, Румынии, Польше... В центре Берлина «гакенкрейцеры» на днях избили престарелого еврейского ученого Ительсона (моего бывшего оппонента в дебатах о начале христианства). А в России царит инквизиция красных доминиканцев и уничтожает всех, без различия исповеданий. Там растет поколение в рабстве, и само понятие о свободе личности и коллектива ему будет чуждо. Нужны гигантские силы, чтобы побороть зверя в человеке после озверения мира в годы войны. Нужны борцы-мученики за святое дело очеловечения национализма, сочетания гуманного с национальным.

15 января. Был на днях варшавский раввин, проф. Шор. Принес ряд статей обо мне, которые он напечатал в краковской газете в 1920 г., когда я еще был заперт в России... Он зовет меня в Варшаву — читать лекции в имеющем открыться еврейском научном институте, и я ему должен был арифметически доказать, что у меня не хватит лет жизни для окончания работ нужнейших.

22 января. Соблюдаю обет отшельничества: работаю и никуда не хожу. Вопреки настояниям друзей, не пошел вчера на юбилей Житловского, а послал письмо с оценкою деятельности юбиляра...

5 февраля. Чрезмерный наплыв посетителей нарушает мое отшельничество. Были ученые (Блау^{815} из Венгрии, здешние Эльбоген и д-р Бернфельд), политики и журналисты. Две газеты на идиш в Риге спорят за мое сотрудничество, и когда я одной («Фриморген») дал для перепечатки прошлогодние мои статьи из американских газет («От жаргона к идиш»), другая газета заявила претензию. Телеграммы, письма, полемика...

Сейчас читал в корректуре параграф об историческом значении Талмуда. Какая цепь мыслей протянулась от моих бурных юношеских статей 1881 и 1883 гг, через ряд изданий моей «Истории», до этой последней редакции оценки Талмуда! И все же под холодным покровом исторического синтеза, продуманного 45 лет, слышен еще трепет мысли юного революционера... Эмбрион идеи остался. Это вернейшая проба всякой идеи.

11 мая. …Получил из России предложение (письмом и телеграммой) дать статью для выходящего в Харькове «беспартийного» журнала «Еврейский мир», где пишут несколько знакомых. Я ответил, что беспартийность в советской России не означает независимости и что я не могу писать, пока там не будет свободы печати или, по крайней мере, возможности бороться за нее, Писал ответ с волнением: ведь это отклик на зов с родины, навсегда для меня закрытой.

16 мая. Неделя «крестовых походов». Пересмотрел и исправил эту главу, опять напевая во время работы рыдающие гимны, но не теряя философско-исторической нити. А в эту неделю «отбунтовала вновь Варшава»: военный переворот Пилсудского^{816} в Польше, падение реакционного правительства и новый режим in spe. Обошлось пока без еврейских погромов...

Сегодня выборы з берлинскую еврейскую общину. Я дал свое имя национальному списку («Фолкспартей»), чтобы противодействовать ассимиляторам-«либералам», выкинувшим лозунг: «Keine Volksgemeinde, nur Religionsgemeinde»^{817}.

1 июня. Странный день вчера: день поминок. Утром стал просматривать материал о Фруге для чтения на вечере памяти поэта в клубе «Союза русских евреев». Весь охваченный воспоминаниями, повторял грустные стихи Фруга. Вечером в большом собрании читал отрывки из воспоминаний, читанных десять лет назад в Историческом обществе в Петербурге после смерти Фруга, и прибавил кое-что для оценки его как певца гнева и печали. Затем читал Айхенвальд^{818} (художественная оценка Фруга), декламировали и пели его стихи на трех языках... Затянулось собрание за полночь...

14 июля, Альбек. Вчера прочел в одной газете известие о смерти Волынского-Флексера в Петербурге. Всплыли воспоминания далеких лет. Встречи с юношей-«спинозистом» у Фруга, в нашей общей квартире 1883–1884 гг. Затем совместные занятия по курсу юридических наук зимою и весною 1886 г., во время моего глазного недуга... Осень 1886 г. в квартире Эмануилов на Литейном, совместное житье с изучением «Логики» Милля, с хлопотами о праве жительства. Мой невольный отъезд и переписка 1887 г. И вдруг все обрывается... Мы стали жить в двух мирах, чуждые, далекие... И только в дни ужаса, в 1920 г., встретились мы в канцелярии большевистского субкомиссара, где обсуждали вопрос о какой-то научной комиссии. Встреча не соответствовала ни воспоминаниям былого, ни трагизму момента...

4 ноября. …Чтение корректур библиографии всех моих статей и книг, составленной д-ром Майзелем для здешнего сборника Сончино-гезельшафт. Туда усердный библиограф включил даже все мои мелкие рецензии, сокращенные в моей рукописной автобиблиографии... Я исправлял эти корректуры, и предо мною носились картины 46 лет непрерывного труда.

О прошлом мне напомнила и книга М. Кагана (Мардохай бен-Гилель Гакокен) — его автобиография «Olami». Там есть глава о «первом появлении Дубнова» в 1880–1881 гг. в Петербурге. Помню: Нарвская застава, 6-я Рота, Таиров переулок, редакции «Русского еврея», «Рассвета».

Когда думаю о своей жизни, убеждаюсь, что самая характерная ее черта в том, что я всегда, с ранней юности, шел своим путем, не уклоняясь ни вправо, ни влево. Я всегда вырабатывал себе определенный идеал или план и строго следовал ему. Я делал иногда ошибки, исправлял их позже, но не под чужим влиянием. С ранней юности я стал на путь self-made man^{819} и остался на нем поныне... То же в моих планах научных работ, которым я приносил в жертву сотни заманчивых предложений со стороны: Non possumus^{820}. Я сам делал свою жизнь. И я мог бы сказать своему Создателю, отступая от обычной формулы: «Боже, душа, которую ты в меня вложил, я ее творил, я ее создал...»

20 января. Думалось о том, чтобы свою автобиографию писать под заглавием «История одной души», с введением «Интеграция души». Это будет история нарастания пластов души от первых моментов сознания до конца — материал для психогенезиса...

27 января, Дрезден. Сегодня до обеда бродил по улицам Дрездена. Прошел мимо Исторического музея, но прочел надпись: «Gewehr, Porzellan»^{821} — и не зашел. Не тянет меня к истории, творившейся между Марсом и Бахусом.

29 января, Дрезден. Силою воли эвакуировал голову, приостановил творческую работу ума, как бы заморозил душу... Но начинаю чувствовать «боязнь пустоты». В такие редкие минуты понимаешь людей, бегущих от себя, от внутренней пустоты на зрелища и собрания, в гости. Только при полноте души в живой работе человек довлеет себе, остается цельным микрокосмом. В этом микрокосме человек находит себя, в макрокосме же, в космосе, он теряет себя, становится невидимым атомом. Космический холод проникает в vacuum души.

26 февраля. Умер Брандес, мой любимец 80-х годов, в годы моего космополитизма; позже вышедший из моего кругозора, он сейчас стал мне как будто ближе, и я теперь не повторил бы таких резкостей о нем, как в «Письме о национальном воспитании» в 1902 г. Он был сыном своего поколения, где были титаны и пигмеи, — он ближе к титанизму. Он умер 85 лет, при ясном сознании; писал большие труды еще в последние годы (о Цезаре, о Христе). Для нас, стоящих на грани жизни, это — большое утешение. Боже мой, сколько бы я успел сделать, если бы прожил еще 18 лет при полной трудоспособности!..

10 апреля. Ах, эта непрерывная лихорадочная работа, эта спешная «упаковка вещей» перед отходом поезда на тот свет, как я называю свою ликвидацию жизненного труда!.. Одна молитва в душе: чтобы поезд не отошел до упаковки дорожных вещей...

17 апреля (первый день Пасхи). На днях посетил нас редкий гость: Роберт Зайчик, которого я не видел с 1897 г. в Швейцарии, а его тетя Ида — с 1885 г. в Мстиславле. Он уже давно стал «католиш» в душе, если не официально, и между нами нет общего языка. Тем не менее мы пару часов оживленно беседовали, затрагивая большие вопросы слегка, без дискуссии... На прощание я дал ему пару томов «Новейшей истории», чтобы он понял мою позицию. Его же позиция для меня темна, но догадки о ней невеселые.

15 июля, Обергоф. Только что прочел драму И. Штейнберга из времени большевистской революции 1917–1918 гг. Сплошь идейная драма: борьба индивидуальной этики с культом революции. Автор, как временный комиссар юстиции в ленинском правительстве, сам это пережил. Он теперь искупает свою вину страстной борьбой против советского режима, и все же не отрекся от культа революции. Я ему напомнил стихи Гюго:

но прибавил, что их невозможно применять к большевистской перманентной революции, которая не может уже считаться «переходным злом».

21 июля. …Надо написать заметку о Житловском для его юбилейного сборника... Просмотрел три тома его публицистики и многое узнал о его «автономизме», понял причины его полемики со мною в 1907 г., субъективные и объективные. Употреблю все усилия, чтобы быть объективным, воздать должное его заслугам и преодолеть неприятное чувство от его полемического приема...

22 августа, Цюрих. …Вчера ездил на Итлиберг (близ Цюриха) вместе с семьей Гиршкоп, в квартире которой провел день и ночь до отъезда. Был у пансиона Аннабург, где жил в 1897 г. Когда сказал на дворе прислуге, что я тут жил тридцать лет назад, она была тронута.

27 августа. Умер еще один из нашего петербургского кружка: Л. Я. Штернберг. Три года назад он здесь был проездом, и мы говорили о печальной судьбе оставшихся в советской России. Нас связывала некогда работа в комитете Еврейского Историко-этнографического общества, и перед отъездом из России в 1922 г. я передал ему председательство в комитете и редактирование «Старины». Он успел издать один том «Старины», готовил другой, но недокончил...

31 августа. Два вечера в интересной научной беседе с Балабаном из Варшавы. В газетах отголоски Цюрихской конференции; польские фолкисты и бундисты ругают ее. В бюллетене ИТА сегодня появился мой ответ на запросы о результатах конференции.

28 сентября (2-й день Рош-гашана). 67 лет жизни. Жизнь подвигается к концу, но и работа жизни подвигается. В этом мое утешение. Моя мечта и молитва — чтобы оба конца совпали.

23 октября. Дожди, сильный листопад. Шагаю по мокрым трупам листьев на улицах, в аллеях. Многие красуются еще на ветвях, с желтою печатью смерти. Чья очередь? Круг их жизни — от весны до осени. Наша жизнь, людей духа и письма, длиннее и сравнится с жизнью ветви, а жизнь избранных — с жизнью ствола. Но ведь обе жизни, земная и посмертная, в памяти людей. И это есть «вечность», и для нее мы пишем об «исторической вечности», которая через тысячу лет может быть стерта с поверхности земли!.. Когда-то я написал себе девиз: Scripta manent!^{822} Теперь пишу: Scripta marient? Восклицательный знак для нашего муравьиного века, вопросительный — для вечности. Бог есть результат цепляния человека за вечность. «Человек — как. трава его век, но ты, Боже, жив и вечен». Эта антитеза лежит в основе религии.

21 декабря. Весть о смерти В. Темкина в Париже. Еще в августе мы встретились в Цюрихе на конференции, жили рядом в отеле «Савой», гуляли на берегу Цюрихского озера, вспоминали былое. Он жаловался на бессонные ночи, слабое сердце, на тревоги за сына, оставшегося у большевиков. Теперь умер, мой ровесник. Вспомнился вечер в одесском клубе «Беседа» (в конце 1902-го или начале 1903-го), когда он меня в речи величал «Нестором еврейской истории» (Нестор в 42 года!)...Валятся деревья в нашем лесу. Умирает поколение...

Глава 73 Последняя редакция «Новейшей истории» (1928–1929)

В начале 1928 г. я мог с удовлетворением сказать себе, что семь десятых моего большого труда закончены. Остались только последние три тома, которые раньше вышли в форме монографии: «Новейшая история еврейского народа». Теперь предстояло включить эти три тома, период в 125 лет от французской революции до мировой войны, в рамки истории трех тысячелетий и приспособить эту надстройку с увеличенным масштабом к архитектуре всего здания. И тут живущий во мне дух перфекционизма, жажда усовершенствования, подсказал мне, что необходимо внести ряд улучшений в недавно еще редактированную монографию, сокращать в одних местах и значительно дополнять в других, наконец, увенчать всю историческую драму эпилогом, доводящим ее до наших дней. Полтора года, отданные этой работе, я считаю лучшим временем моей берлинской жизни.

Введение к восьмому тому было перестроено в дверь, ведущую из новой истории в новейшую. В тексте подверглись основательной переработке главы, относящиеся к борьбе за эмансипацию в Германии и Австрии. Параграф об эпохе «берлинского салона» был дополнен по новым источникам и превращен в картину «весеннего разлива», затопившего стан израильский. В конце его (§ 33) прибавлена оценка, значительно смягчающая суровость моего прежнего приговора над этой эпохой антитезиса, когда еще не созрел синтез «человека» и «еврея». Австрийскую главу мне удалось дополнить но вновь опубликованным документам в большом сборнике Прибрама. Перед выпуском VIII тома я написал предисловие к нему ad usum delphini^{823}, для ассимилированного западного читателя. Я выразил опасение, что многие читатели, следовавшие за мною в изложении истории еврейского народа до порога XIX в., откажутся идти дальше за историком, исследующим национальную эволюцию еврейства в тот век, когда оно уже перестало быть цельным народом и от него откололись эмансипированные элементы, считавшие себя органическими частями господствующих национальностей. Таким читателям я предлагал запастись терпением и узнать из моей книги, как это могло случиться, что прожившая тридцать веков древняя нация вдруг в тридцать первом веке была объявлена «бывшей нацией», но затем все-таки воскресла для новой национальной жизни.

В таком же порядке шло исправление девятого тома, «эпохи первой реакции» и «второй эмансипации». Опять были шире развиты «западные» главы, между тем как «восточные» (о России), прежде слишком подробно изложенные, были несколько сокращены. Особенно тщательной переделке подвергся десятый том, эпоха 1880–1914 гг. Параллельно с историей западного антисемитизма изображалось «национальное марранство»^{824} ассимилированных кругов, которое отличалось от средневекового религиозного марранства своим внутренним самоотречением. Вся эпоха была разделена на две части: «Антисемитическое движение и великое переселение» (1880–1900) и «Национальное и революционное движение» (1900–1914). Во второй половине ярче изображена идейная борьба внутри национального еврейства. Много душевных сил было потрачено на писание эпилога, в котором сжато изложены и освещены события со времени мировой войны (1914–1928). Тут мне во многом помог тацитовский метод описания современности в кратком, лапидарном стиле. Я переписывал эпилог несколько раз, стараясь быть как можно объективнее в описании лично пережитого. Нелегко было, например, писать такие параграфы, как «Гражданская война и резня на Украине» или «Красное самодержавие в России и гибель русского центра». Я чувствовал себя как Иеремия на развалинах Иерусалима, но никто не скажет, чтобы мое описание было «иеремиадой»... Только в самом конце эпилога я позволил себе заключить всю десятитомную «Историю» маленьким прогнозом. Я поставил вопрос: Quo vadis, Israel? — и ответил на него апофеозом гуманизма.

Еще до выхода X тома из печати, эпилог был опубликован в английском переводе в американском сборнике, посвященном памяти Герцля, по случаю 25-летия со дня его смерти («Herzls Memorial Book», Нью-Йорк, 1929).

Когда я читал корректуры последних листов X тома, получилось известие об арабских погромах в Палестине (август 1929), и я успел отметить это событие только в примечании к эпилогу. Указал на трагический факт, что кроме «галут-Эдом» в христианском мире еврейство имеет еще «галут-араб» в мусульманском мире, на своей исторической родине. В прессе я откликнулся на арабский погром призывом к еврейскому народу ответить на это усилением иммиграции в Палестину.

Вспоминаю те дни непрерывной работы в тогда еще спокойном Берлине, до появления нацистских банд. Я все еще работал в своем большом кабинете на Шарлоттенбруннерштрассе, но расширил круг своих прогулок, во время которых обдумывал свои планы. Поблизости находились садики на Иоганнаплатц в Груневальде и на Киссингерплатц в Шмаргендорфе, туда я ходил на короткие часовые прогулки, но нередко отправлялся в большой груневальдский парк и еще дальше, в глубь Далема, где у меня были излюбленные места для отдыха и размышлений (сады и аллеи Имдоль, Цецилиеналле, Кронпринценалле и др.). Очаровывали меня тихие, почти безлюдные улички Далема, с красивыми виллами в глубине садов; восхищала эта божественная тишина на окраине огромного города, в каких-нибудь двадцати минутах езды от центра, от шума Курфирстендамма, Потсдаммерилатц или Фридрихштрассе, где бушевало море людей и автомобилей. Для летнего отдыха я нашел прекрасный курорт в средней Силезии, старый Рейнерц, минеральные воды которого славились еще при Фридрихе Великом. Красивое горное плато на высоте 600 метров, с подъемом в гору еще на 200 метров по чудной террасной дороге, вьющейся зигзагами в гуще могучего леса, — эта местность была идеальным местом отдыха. Мы ездили туда ежегодно, в конце лета. Обыкновенно мы жили в расположенном у подошвы горы пансионе, косившем библейское название «Эбенэзер» (по-немецки произносилось «Эбен-эцер»), Его основатели имели какое-то отношение к местному католическому монастырю, и отсюда его символическое имя: «Камень помощи».

Иногда откликался я на политические злобы дня. Вести из советской России о положении деклассированных еврейских масс разрывали сердце. Больно было думать о физическом вымирании тысяч еврейских городов и местечек и о духовном вырождении молодежи, воспитываемой в духе большевизма. Из России мне очень редко писали: боялись гнева чекистов. Поэтому очень удивило меня полученное в январе 1928 г. приглашение от Украинской академии наук в Киеве пожаловать на торжественное открытие еврейского отдела при ней. Приглашение было подписано Н. Штифом, который за пару лет перед тем переселился из Берлина в Киев в надежде найти там работу, и еще двумя незнакомыми мне особами, управляющим и секретарем отдела. Я ответил письмом, в котором благодарил за приглашение и пожелал новому научному учреждению «только одного: свободы, то есть чистого, свежего воздуха для научной работы». «Без свободы совести и мысли, — писал я, — объективное исследование невозможно, а без политической свободы не могут быть свободны ни совесть, ни мысль. Было бы хорошо, если бы мое пожелание не оказалось напрасным». Мое письмо вызвало возмущение в еврейской советской прессе и в кругах Евсекции. Киевским «академикам» сделали строгий выговор за приглашение «контрреволюционера»; в московской газете «Эмес» появилась громовая статья, где от согрешивших киевлян требовали покаяния и внушали им, что вся работа еврейских академиков «должна быть пропитана научным методом, господствующим в нашей стране пролетарской диктатуры, марксистско-ленинским методом». Высеченные киевляне испугались и напечатали в «Эмес» покаянное письмо, где обещали впредь «быть благочестивыми, как бог Маркс заповедал и как батюшка Ленин велит» (по моему ироническому выражению в дальнейшей полемике).

Вскоре произошла новая стычка. Президент Совета Белорусской республики, некто Червяков^{825}, прочел мой доклад на Цюрихской конференции и нашел там следующую фразу: «Из большевистского Содома спаслись три миллиона евреев в отделившихся странах бывшей Российской империи: Польше, Латвии и Литве». Малосведущий в еврейских делах белорусский президент, посоветовавшись с товарищами из еврейской секции коммунистической партии, выступил против меня на съезде еврейских крестьян в Минске (январь 1928) с речью, в которой выложил обычные доводы, что именно в буржуазных странах Европы евреи ограничены в гражданских правах и часто подвергаются гонениям, а только в советской России они являются хозяевами и строителями новой жизни наравне со всеми трудящимися. Получив стенограмму этой речи в минской газете «Октябрь», я написал ответ под заглавием: «Живется ли евреям в России лучше, чем в других странах?» (напечатана в американской газете «Тог», 7 апреля 1928). Мой друг, экономист Я. Лещинский, снабдил меня статистическим материалом из советских же источников, на основании которого я доказывал, что в типичном еврейском местечке западной России около половины населения, бывшие торговцы, «деклассированы» и быстро вымирают, ремесленники и кустари живут впроголодь и только около 15 % (рабочие, служащие, земледельцы) живут более или менее обеспеченно. Очень плохо, конечно, и хозяйственное положение широких масс в Польше и других частях бывшей России, но там есть возможность борьбы за существование, чего нет в советской России, где средний класс и некоммунистическая интеллигенция просто истребляются. Тут я воспользовался случаем, чтобы ответить Евсекции на ее приказ киевским ученым «пропитать всю науку господствующим марксистско-ленинским методом». Я напомнил, что инквизиторы, судившие Джордано Бруно и Галилея, тоже были пропитаны известными догмами, но им пришлось услышать смелый возглас Галилея: «А все-таки движется!» Духовный мир постоянно движется, и наступит пора, когда люди в порабощенной стране почувствуют, что им недостает воздуха свободы, и тогда они поднимутся, чтобы разрушить новую Бастилию. Моя статья вызвала новую речь Червякова в заседании президиума белорусского Исполнительного комитета, где обсуждался вопрос о колонизации евреев в Биробиджане^{826}. С длинными полемическими статьями выступил против меня и сотрудник нью-йоркской коммунистической газеты «Фрайгайт» (июнь 1928), но я уже не считал нужным продолжать полемику.

Осенью 1928 г, я получил от редакции «Еврейской старины» в Петербурге (Ленинграде) извещение, что они готовят к печати новый том этого журнала, который будет юбилейным, так как он выйдет в двадцатую годовщину учреждения Историко-этнографического общества и возникновения «Старины» под моей редакцией; они поэтому просят меня прислать для сборника научную статью и несколько страниц воспоминаний. Я послал главу из седьмого тома моей большой «Истории» (о реставрации польского еврейства после погромов XVII в.), а позже написал воспоминания о Еврейском Историческом обществе начиная с моего проекта 1891 г. Из Петербурга мне ответили, что обе статьи сданы в цензуру, что первая уже пропущена и поступила в типографию, а во второй понадобятся поправки. Я догадывался, что мои воспоминания, где упоминаются имена Винавера и других «контрреволюционеров», могут быть задержаны цензурою. После долгого молчания я, уже осенью 1929 г., получил из Петербурга обратно машинные копии обеих статей с типографскими пометками, свидетельствовавшими, что они уже были набраны; в воспоминаниях многие места были зачеркнуты из страха перед цензурой. Было очевидно, что власти спохватились в последнюю минуту перед выпуском книги и запретили обе статьи из-за имени автора.

Скоро выяснились причины этого запрета. В советском журнальце «Трибуна» появилась статья-донос некоего литературного чекиста Непомнящего^{827} о том, что в Ленинграде действуют еще два старых еврейских обшества: Общество просвещения и Историко-этнографическое, которые устраивают научные доклады и издают сборники статей не в советском духе, а «белый эмигрант (?) Дубнов, выступающий в печати против советской власти», посылает из-за границы статьи для сборников «Еврейской старины»; Дубнов — «это символ идеалистического и, конечно, антимарксистского подхода к еврейской истории; его сырые материалы, выкопанные из архивов, мы, конечно, будем использовать, но весь его метод и его надстройки мы должны похерить и выбросить в помойку ненаучного идеализма». Вывод из этих дурно пахнущих слов был тот, что нужно оба общества закрыть и изгнать из науки врагов советской власти. Печатный донос подействовал. В конце декабря Еврейское телеграфное агентство ИТА в Берлине прислало мне оттиск только что полученной из Москвы телеграммы, в которой сообщалось, что совещание Евсекции в Ленинграде постановило учредить «марксистское научное общество», куда должны перейти библиотеки и архивы ликвидированных Общества просвещения и Историко-этнографического. Корреспондент прибавляет, что «красный профессор Томсинский^{828} (перед отъездом из России я случайно видел этого полуграмотного субъекта) произнес речь, где сильно ругал Дубнова и Греца и осмеял историков из Историко-этнографического общества». Так я узнал, что две старейшие культурные организации закрыты. Через пару дней (29 декабря) в бюллетене ИТЛ была опубликована новая телеграмма из Москвы об этом факте с следующими официальными мотивами: 1) идеология обоих закрытых обществ чужда советской власти; 2) они поддерживали сношения с белогвардейским (?) эмигрантом С. Дубновым; 3) многие из хранившихся в еврейском музее (Историко-этнографического общества) вещей могут пригодиться для советской антирелигиозной пропаганды. Все газеты обошло тогда это известие о новом вандализме. Думаю, что в связи с этим разгромом могли пострадать и мои корреспонденты из России. С тех пор я не получил от них ни одного письма.

Мое участие в работах учрежденного в Цюрихе Совета для защиты прав еврейских меньшинств (парижского Комитета делегаций) ограничивалось в эти годы деловой перепиской с Л. Моцкиным. Он выносил всю тяжесть работ и забот этой организации, старался составить в Париже междупартийный комитет, пытаясь привлечь даже противников нашей идеи.

Предо мною лежит подробное письмо Моцкина от ноября 1928 г. с описанием горячих дебатов в двух совещаниях в Париже, где единственным непримиримым нашим противником выступил Г. Слиозберг. В совещании было оглашено мое программное письмо на имя председательствующего М. Л. Гольдштейна, известного петербургского адвоката, примкнувшего к нашему делу. Все доводы моих друзей не могли подействовать на нашего «штадлана», который предлагал вместо Совета меньшинств учредить общество борьбы с антисемитизмом. При голосовании один только Слиозберг поднял руку против нашей программы, о чем Моцкин с торжеством сообщил мне, Помню посещения Моцкина каждый раз, когда он приезжал из Парижа в Берлин. Бывало, сижу за работой, звонит телефон, и слышится знакомый тихий голос: «Можно к вам сегодня?» Отвечаю: «С приездом, Лев Ефимович! Конечно можно, с пяти часов». И в назначенный час входит Моцкин, садится и начинает докладывать обо всем, что сделано по нашему делу за данный промежуток времени: о последней сессии всемирного конгресса меньшинств, где он был членом президиума, о последних заседаниях нашего парижского комитета, о равнодушии американских друзей, о заботах по обеспечению бюджета нашего бюро, наконец, о своей главной работе как президента сионистского исполнительного комитета и почти бессменного председателя больших сионистских конгрессов. Он часто являлся ко мне в промежутки между одной конференцией и другой, между поездками в Париж, Лондон, Женеву, Базель. Бывало, кончит свой «отчет», выслушает мои замечания и, поднимаясь, чтобы уходить, скажет: «Ах, как хорошо у вас здесь! Так тихо, а в эту тишину к вам проникают все звуки жизни!» Вся тоска скитальца, вечного участника комитетов и конгрессов, слышалась мне в этих словах.

Многие частности о делах и настроениях 1928–1929 гг. я предпочитаю изложить в виде кратких отрывков из дневников.

24 февраля. …Заботы о литературном контроле над переводами «Истории»: еврейскими (иврит и идиш), английским, французским и другими. Нет у меня сил и времени для этого...

27 февраля. Вчера был И. Гольдберг^{829} из Палестины. Рассказал о тамошних друзьях. Из другого полюса, «бывшей» России, приходят печальные вести: опять террор над крестьянами (колхозы), растущее обнищание еврейского города. Умерла в Питере Роза Эмануил. Рой воспоминаний...

5 марта. Сегодня написал для «Гатекуфа» предисловие к нашему воззванию 1903 г. о самообороне, составленному Ахад-Гаамом. Вновь перечитал это прекрасное по стилю воззвание и перенесся в ту роковую весну в Одессе.

16 марта. Написал для сборника Лещинского «Экономите шрифтен» статейку (на идиш) под заглавием: «Чего нам недостает в экономической истории?»

23 марта. Сделал еще одну промежуточную работу: рецензию на книгу Ньюмана: «Jewish influence on Christian reform movements». Отослал сегодня в «Цукунфт», редактору которого давно обещал. Это — последний литературный долг, который плачу в этот промежуток. Еще несколько дней — и я возьмусь за VIII том.

13 апреля. Переделал большую часть введения (в новейшую историю) и передал вчера Штейнбергу на нашем традиционном вечере последнего дня Пасхи. Были Лещинские, Койгены, Штейнберги и другие. Много нового в переработке, особенно в архитектуре VIII тома, включаемого в главный корпус «Истории». Штейнберг назвал это сооружение «Волькенкрацер» нашей историографии.

23 апреля. Вчера и сегодня «вышел из своей ограды»: заседал в экзекутиве Совета для защиты национальных меньшинств, с Моцкиным, варшавским депутатом Гринбаумом, А. Клеем и другими. Надежды нашей Цюрихской конференции не сбылись: американские члены Совета не работают... Странным кажется назорею возвращение к прежней «суете мирской»: езда в центр города, заседания и прения в табачном дыму, волнения, споры. Понимаю всю важность дела, осуществляющего и мою идеологию, но, овеянный дыханием веков, чувствую, что есть нечто более важное и нужное...

2 мая. Сегодня кладу начало новому делу: посылаю в Тель-Авив первые отделы «Древней истории» в переводе на иврит, обязуясь тем посылать дальше перевод всех семи томов до ранее изданной «Новейшей истории». Редактировал введение и кое-где в тексте. Приятно читать о библейском периоде на библейском языке: это настоящая реставрация.

На Балканах землетрясение: разрушены Филипополь, древний Коринф. Что значит вся наша история на колеблющейся планете, что значит история перед геологией, человечество перед космосом?..

19 мая. …На прогулках прочитывал старую «Маймониана» Вольфа: о Соломоне Маймоне, который полтораста лет тому назад явился в Берлин как литовский эмигрант. Ведь вот и я — литовский эмигрант, уже в пятом поколении, и пишу теперь историю этих пяти поколений...

25 мая (1-й день Шовуоса). Сегодня с утра мои Andachts-Stunden в парке. Читал биографию Генриетты Герц. Бродил по очаровательной Цецилиеналле и новой Тильалле, забрел в Далемдорф. Лучшего празднования Шовуоса не могло быть...

31 мая. …Вот отрываюсь от гула веков за письменным столом, шагаю по зеленому царству Груневальда и Далема, и гремит надо мною в вышине птичий хор, псалмы небес. В эти «звуки небес» часто врываются «скучные песни земли», но я стараюсь отгонять их, ибо я душою ведь больше принадлежу туда, чем сюда. Туда? Не знаю, но тихо молюсь Великому Неведомому, непостижимой вечной тайне, прежде чем я сам растаю в этом мировом пространстве. Замрет и мой звук, но кажется — в нем не были только «песни земли», а была хорошая примесь «звуков небес»...

25 июня. Как хороша беззвучная утренняя молитва в час прогулки по просыпающимся уличкам, среди дремлющих в густых садах вилл! Сегодня нарушил утреннюю работу, чтобы проводить гостью, племянницу из Питера, доцентку...

30 июня. Кончил исправление текста VIII тома. Пошел в парк. Упоителен сосновый аромат в первый жаркий день Мечты. Так хотелось бы ходить между этими колоннами сосен и тихо беседовать с чутким сердцем, читать ему исповедь жизни и слушать его исповедь, норова забыть, что стоишь у грани жизни... Неисправимый романтик, мечтатель? Но как безобразна была бы нагота жизни без этого романтического плаща! С этим связан мой пантеизм, мой культ природы.

23 июля. Были И. Гольдберг, затем Дизенгоф. Последнего не видел с 1903 г., когда оставил Одессу (только мельком встретил его весной 1905-го в Вильне, на первом съезде Союза полноправия). Он покинул Россию и уехал в Палестину, строил Тель-Авив и был там бургомистром... В памяти воскресли одесские годы, соседство на Базарной улице, комитет национализации, клуб «Беседа» и наша борьба за национальную школу.

Получил коллективное письмо от группы читателей моей «Вельтгешихте», отдыхающих в санатории близ Вены. Люди из высшей немецко-еврейской интеллигенции, среди них пара известных имен, искренно выражают чувства, вынесенные ими из чтения ряда томов: «Мы все находимся под обаянием вашего увлекательного, с недосягаемым жаром написанного труда». На закате жизни я далек от пустого тщеславия, но благословляю судьбу, которая, дав мне возможность почти полвека быть учителем еврейской истории для двух поколений интеллигенции в России, сподобила меня продолжать это учительство среди западно-еврейской интеллигенции, Вымирает моя былая аудитория на несчастной родине, но растет аудитория на Западе, чуткая, высокоинтеллигентная...

8 сентября, Рейнерц. В парке сидел и читал речи в собрании Лиги Наций. Призывы к разоружению со ссылкой на недавно подписанный в Париже пакт Келлога^{830} осуждении войны как способа разрешения международных конфликтов. С великим трудом прокладывает себе дорогу идея пацифизма среди политиков, пропитанных военной психологией.

19 октября, Берлин. Недавно был M. С. Абрамович (сын Менделе), которого я не видел около 30 лет. Слушал его рассказы о бегстве из России, о скитаниях по Западной Европе (теперь живет в Брюсселе)... Отстал от наших интересов, отчужден... А сегодня другие посетители: организатор еврейского научного института из Вильны д-р Вейнрейх^{831}, с здешними Лещ[инским] и Черик[овером]. Совещались о делах института. Надо собирать деньги на постройку дома и на организацию широко развивающегося дела...

1 ноября. На днях вечер прощания с Крейниным в клубе Шалом-Алейхема. Вспомнил о нашей общей работе, о петербургских вечерах 1906–1917 гг. Председатель банкета Брамсон тоже перенес мою мысль в старый Петербург...

6 ноября. Вчера и третьего дня пересматривал свои воспоминания о Фруге и написал к ним дополнительную главу о стихах Ф. на идиш для издающейся в Варшаве книжки «Фун жаргон цу идиш». Сердце ныло во время писания...

В еврейских газетах участились статьи моих посетителей обо мне, в которых не подозревал интервьюеров. Есть глупые, но попадаются и порядочные...

11 ноября. Сегодня кончил последнюю редакцию «эпохи первой реакции» для IX тома. Справился в старом дневнике: в первой редакции она была закончена в Питере, 5 января 1913 г., среди обычных российских волнений. Теперь сижу в просторном берлинском кабинете, снизу доносится мягкий шум катящихся по асфальту автомобилей; так же гладко и ровно катится к последнему пределу моя трудовая жизнь, завершается ее задача и завершится, если не вся, то почти вся. Чего же недостает? Одного: нет России, нет того российского еврейства, для которого я почти полвека трудился... Пишу для мирового еврейства, кроме замкнутого в советском царстве, печатаюсь на разных языках, но не на том, на котором больше всего писал...

18 ноября. Тревоги в Палестине, столкновения у Западной Стены (в Иерусалиме), явно назревающая арабская опасность в гнезде надежд... Растущий антисемитизм в Германии: армия «национал-социалистов», пользующихся демократической свободой Германии для словесных погромов и разрушения еврейских кладбищ, чтобы потом перейти к настоящим погромам и истреблению людей.

23 февраля. Чередовал переделку первой главы X тома с чтением корректур IX тома. Много дополнил в этой главе (особенно § 2: «Декларации самоотречения»)... Днем, на оттепели, в парке. Вынул из кармана новую книжку французско-еврейского журнала с переводом моей «Истории солдата» ^{832}. Вспомнил жуткие дни, когда она писалась: кажется, начало 1916 г., под кошмаром войны. Это — своеобразная поэма, с ритмическим стилем, страстная, насыщенная слезами...

5 марта. О еврейских бедствиях во всем мире знаю детально, ибо читаю ежедневно телеграммы ИТА и газеты. Но все бледнеет перед физическим и моральным вымиранием трех миллионов евреев в советской России. Рвется из души гневное слово... В эпилоге к X тому дам характеристику режима...

19 марта. Вчера некоторый «шикзалстаг», предрешающий мои работы в ближайшие годы. Весь вечер в совещаниях с д-ром Кацен. из «Идишерферлаг» и А. Штейнб[ергом]. Заключаю с издательством договор на новые три издания на немецком языке: 1) «Письма о еврействе» — осенью 1929 г., после выхода X тома «Weltgeschichte»[113] 2) «История хасидизма» в 1910 г.; 3) сокращенная «Weltgeschichte» в трех томах, которую составит Штейнберг[114].

С особенным блаженством сидел сегодня в садике на Киссингерплатц, купался в волнах солнца и заглядывал в старые записи, Сейчас сижу за работой, и музыка десятков весен звучит в душе, изливаясь в грустных напевах. Какая дивная поэма — долгая жизнь, богатая переживаниями целой исторической эпохи, двух-трех поколений! Сейчас стою на § «Внутренний кризис 80-х годов в России». Буду просматривать его с тем же скрытым волнением, с каким впервые писал его в страшную осень 1915 г. Ведь это и мой кризис, кризис моего поколения...

10 апреля. Решил прервать пересмотр дальнейших глав и написать вне очереди эпилог о событиях 1914–1928 гг. Роящиеся в голове мысли и планы не дают покоя, и я хочу сейчас приступить к эпилогу, тем более что я обещал дать копию его для одного сионистского журнала в Америке.

13 мая. Целый месяц писал и переписывал эпилог. Вышло больше, чем думал: больше двух печатных листов.

16 июля. Сию минуту окончил в последней редакции последнюю страницу (текста) X тома... Теперь остается только пересмотреть недавно написанный эпилог и читать корректуры.

20 июля. Время уходит на мелкие промежуточные работы. Вышла моя вторая книжка «Фун жаргон цу идиш», вообще приличная, но во второй половине, где идет не мой текст идиш, а перевод с русского, вышли скандальные ошибки.

Вчера и сегодня сижу над исправлением текста «Писем о еврействе» для ивритского и немецкого переводов. Сокращаю сильно, выбрасываю устарелое, хотя решил сохранить колорит времени, когда «Письма» писались. Трудная задача.

Вчера известие из Америки о появлении моего эпилога на английском языке в «Herzls iMemorial Book», вышедшем в 100 000 экз.

30 июля. …Исправляю для сокращенного издания «Письма о еврействе». Теперь, после просева, осталась чистая мука: небольшой том, памятник былой идейной борьбы, материал для истории, могущий, однако, еще действовать на умы, особенно на Западе, в смысле прояснения национальной идеологии.

Наплыв посетителей не прекращается: палестинцы, американцы, здешние. Вчера неожиданно явился Белкинд, которого не видел с 1902 г., в Одессе. Первый «билуец», он превратился в палестинского «мешулаха», который выпрашивает в Европе и Америке денег на свою школу для украинских сирот. Вспоминали о давних временах и людях. Был и М. Закс, вспоминали о старом Питере. Были и Ефройкин из Парижа, Лацкий из Риги и др.

4 августа. Сию минуту кончил пересмотр эпилога к последнему тому «Истории». С глубоким волнением писал заключительный апофеоз о пророческом «конце дней».

10 августа, Рейнерц. Третьего дня приехали сюда. Встречал на вокзале Лещ[инский], завез в пансион «Эбен-эцер». Комната с балконом, в доме, стоящем у подошвы горы, с дивным видом на поднимающийся лес и на зеленые скаты... Много людей кругом, еще не было уединения.

18 августа. Начитался о сионистском конгрессе и о конференции Еврейского агентства в Цюрихе. Новая эра в сионизме?.. Был вызван Моцкиным по телеграфу в Цюрих для участия в совещании нашего Совета национальных меньшинств. Ответил, что не приеду. А жаль: на очереди важные вопросы...

29 августа. ИТА и общие газеты принесли известие о кровавых погромах арабов в Палестине, о резне в Хевроне, о стычках в Иерусалиме и окрестностях... Преступление английского правительства в Палестине: оно могло предвидеть опасность, но не принимало мер, даже не оставило войск в Палестине...

4 сентября. Написал статью о нынешних погромах в Палестине для телеграфного агентства (ИТА).

8 сентября (утро). …Завтра утром отъезд. Еду в Берлин на новую литературную кампанию. В бессонные ночи строю планы «Хасидизма» и дальнейших работ. Фатальная цифра «70» стоит совсем близко, и хотя я с каждым годом «молодею», я все же боюсь оставить неоконченной слишком много ликвидационной работы.

10 сентября, Берлин. Ушел от лесных и горных духов, от сутолоки пансионов и вступил в царство домашних пенатов. Каждый год, на границе лета и осени, испытываешь это особое обаяние возвращения к пенатам, в свой кабинет, к письменному столу, где хранятся «труды и дни» жизни: манускрипты, дневники, переписка полувека, памятки. Радуешься, что случайная катастрофа в твое отсутствие не уничтожила этих следов жизни... Вот начнется чреда городской жизни: тишина и труд кабинета, вторгающиеся сюда звуки мира, думы на улицах и в садах Груневальда и Далема, новый этап ликвидации дела жизни, один из последних этапов долгого пути.

Глава 74 Переработка «Истории хасидизма» и ликвидация жизненного труда (1929–1931)

Труд моей юности «История хасидизма» ждал 37 лет, пока наступила его очередь окончательной обработки. После постройки здания всемирной истории я вернулся к «Хасидизму» с тем нежным чувством, с каким возвращаются к своей первой любви, освещенной лучами жизненной зари. Был еще момент, который грел Душу при этой работе: вместо первоначального русского текста, я теперь писал на том древнем национальном языке, который в детстве впервые ввел меня в мир книги. Я счел своим долгом написать на этом языке свой наиболее оригинальный труд, основанный на исследованиях по не доступным для других рукописным источникам; мое обещание Ахад-Гааму писать эту книгу вновь на иврит было тут подсобным стимулом. Я теперь мог восстановить в еврейском оригинале все цитаты из хасидской литературы и все документы из моей обширной рукописной коллекции и дать полную картину не только хасидского, но и миснагидского движения на фоне общееврейской истории. В эту работу я мог внести весь накопленный за много лет научный опыт: строже стал анализ источников, преданий и «благочестивых вымыслов»; часто приходилось с сожалением выбрасывать лирические места из первоначального русского текста, но общая структура осталась та же.

За эту работу я взялся в сентябре 1929 г., после возвращения из Рейнерца, места моего обычного летнего отдыха, и продолжалась она весь 1930 г., последний год моей спокойной жизни в Берлине. Мне тогда рисовалась картина ясного заката трудовой жизни, слитого с зарей ее: вот пристрою своего любимого первенца и возьмусь за «Книгу жизни», за «исповедь сына века», к чему меня особенно тянуло. Близилось мое семидесятилетие, до меня доносились слухи о приготовлениях к шумному празднованию его во многих странах, а я мечтал о том, чтобы провести этот день в тихом размышлении о пройденном пути и готовиться к «отчету души» перед собою и современниками. Чтобы создать себе уютный уголок для этой работы, я решил придвинуться ближе к груневальдскому парку и нанял квартиру из трех «элегантных» комнат во вновь строившемся доме, на границе Шмаргендорфа и Далема, в тихом переулке Рулерштрассе, который я уже давно облюбовал во время своих прогулок. Я считал этот уголок последним приютом своей скитальческой жизни и не скупился на самую высокую наемную плату и на покупку мебели, лишь бы жить ближе к природе и в своем собственном углу, без немецкой хозяйки.

Но действительность очень скоро разрушила мои мечты. В Германии усилилось и вышло на улицу прежде подпольное движение, которое два года держало страну под знаком уличного террора, а на третий привело к власти Гитлера и его соратников. В начале августа 1930 г. мы переселились на новую идиллическую квартиру, через две недели уехали на отдых в Рейнерц, а вернувшись в сентябре в Берлин, пережили первую парламентскую победу национал-социалистов: на выборах в рейхстаг они провели 107 депутатов вместо прежней жалкой кучки в 12 человек. Через месяц, при открытии рейхстага, победители отметили свое торжество битьем стекол в «еврейских» универсальных магазинах (13 октября). Между этими двумя датами праздновался публично в Берлине мой юбилей, — впрочем, без участия юбиляра. Не до «jubeln» было. С этой осени постепенно исчезало чувство безопасности в Германии. В 1931 г. уже дали себя чувствовать мировой экономический кризис и безработица миллионов, а это отчаянное положение масс питало политический террор справа и слева, со стороны национал-социалистов и коммунистов. Кровавые уличные стычки между обеими партиями стали повседневным явлением. В сентябре 1931 г. гитлеровцы громили в центре Берлина, на Курфнрстендамме, выходивших из синагог и гулявших по случаю праздника Рош-гашана евреев.

В этой тревожной атмосфере мне приходилось заканчивать работу над «Хасидизмом» в трех его изданиях: иврит, идиш и немецком. Вместе с тем я взялся за одну промежуточную работу. Издавна я хотел написать коротенькую еврейскую историю для детей на народном идиш, и я решил сделать это в промежуток между «Хасидизмом» и «Книгою жизни». Я составлял эту книжку летом и осенью 1931 г.

Общий экономический кризис отозвался и на моих издателях. Берлинский «Юдишер-ферлаг» еще держался и мог напечатать немецкий перевод «Хасидизма» в двух томах (Штейнберг его хорошо перевел с иврит), но другие издательства сильно пострадали. Палестинский «Двир» очень медленно, в небольших выпусках, печатал оригинал «Хасидизма» и дальнейшие тома большой «Истории». Варшавские издатели на идиш стояли накануне банкротства. Из «Истории хасидизма» вышла на идиш только первая часть в издании нашего виленского научного института (ИБО), которому я пожертвовал свой авторский гонорар. Произошла задержка и в издании французского перевода «Новейшей истории», к которому было приступлено еще в 1926 г. Когда ассимилированные еврейские круги в Париже узнали, что крупный издатель Пайо собирается выпустить мою книгу, они дали ему понять, что это издание едва ли будет иметь успех у французско-еврейской публики, далекой от национального понимания своей истории. Мне конфиденциально сообщали, что такая агитация шла из кругов «Альянс Израэлит» и парижского раввината. Когда же между тем появилось по-немецки переработанное издание «Новейшей истории» в последних трех томах «Weltgeschichte», Пайо потребовал от переводчика, чтобы он внес в уже печатавшиеся листы изменения и дополнения нового текста. Это задержало выпуск книги на ряд лет, и она появилась только в 1933 г., когда гитлеровский режим в Германии вызвал во всем мире усиленный интерес к судьбам еврейства.

Тут стоит рассказать о странной судьбе намеченного английского издания десятитомной истории, которое могло иметь особенно большое значение для еврейского центра в Америке. Весною 1926 г. ко мне явился известный не с хорошей стороны эмигрант, разорившийся виленский издатель, и привел с собою двух немцев, представителей лейпцигской фирмы, которые заявили о своей готовности издать мой труд в английском переводе. Я согласился, выговорив для себя только право выбора компетентных переводчиков и контроля перевода. Вскоре та же группа явилась с проектом договора от имени специально для этой цели основанного издательства («Пенина-ферлаг»). Мне показались подозрительными и еврейское имя новой фирмы, и то, что рядом с подписью немца в договоре стояла и подпись сомнительного Виленского посредника, и тем не менее я подписал, так как издатели тут же гарантировали уплату гонорара переводчикам. С большим трудом отыскал я в Лондоне переводчика, который в течение двух лет перевел первые два тома и высылал мне манускрипты. Но когда дело дошло до печатания, оказались препятствия юридические и финансовые: по закону о «копирайт) в Америку запрещалось ввозить напечатанные в Европе английские книги иначе, как под англо-американской фирмой; главной же помехой было то, что у издателей после оплаты труда переводчика не оказалось денег на типографские расходы. Тогда ловкий посредник поехал в Америку. Большое нью-йоркское издательство «Макмиллан», имевшее отделение и в Лондоне, согласилось вложить в это предприятие 25 000 долларов под условием, если такую же сумму внесут американско-еврейские меценаты, но таких меценатов не нашлось, кроме миллионера Розенвальда, который подписался только на 5000 долларов. Казалось, что дело провалилось. Однако после долгого шатания по Америке посредник вернулся в Берлин и от имени несостоятельного издательства потребовал выдачи ему рукописи для печатания в Америке, где он будто бы имеет кредит в типографиях и берет на себя лично распространение книги. Но я уже слышал о махинациях этого человека в Европе и Америке: он заманивал издателей планами разных предприятий, а затем ходил с напечатанными книгами по домам богатых людей и упрашивал их покупать книги для поддержки еврейской науки. Поэтому я решительно отказался выдать рукопись, которая стала бы орудием попрошайничества со стороны маклера. С тех пор он и одураченные им «издатели» шантажировали меня, ссылаясь на наш договор, пока я не обратился к адвокату-эксперту, который признал этот договор юридически недействительным вследствие явной несостоятельности издателей. Так и не удалось до сих пор осуществить план распространения нового исторического труда среди говорящих по-английски евреев Америки и Великобритании.

Выписи из дневников 1929–1931 гг.

12 сентября, Берлин. Новая декорация на моем письменном столе или, точнее, совсем старая: книги и манускрипты, материалы для «Истории хасидизма». Начинает осуществляться мечта многих лет: издание этого труда в форме книги. Ровно 36 лет назад, в августе и сентябре 1893 г. в Одессе, я после окончания последних глав «Хасидизма» в «Восходе» лихорадочно работал над пересмотром текста для отдельного издания, но вынужден был прервать. Вторую попытку сделал осенью 1898 г., но успел только переработать введение и часть научного аппарата. …Теперь я вне родины и не на ее языке, а на древнем языке моей нации буду писать «Хасидизм» и редактировать его еще на двух языках: немецком и идиш... Да, редкий случай — кончать на закате жизни труд, начатый на заре. Отныне я целый год буду работать под обаянием этой мысли.

6 октября (второй день Рош-гашана). Часы жизни пробили: 69. Уже совсем близко к пределу... Сегодня хотелось бы быть в полном уединении и предаться думам, но к вечеру соберутся гости, и тишина моей обители сменится шумом. Вчера мне тоже не удалось совершить обычную «молитву» Рош-гашана в лесу: очутился в Ботаническом саду в шумной компании и спорили о палестинской трагедии.

7 октября. Только час тишины был вчера в дальнем парке Имдоль, в полдень. Вечерние часы прошли в шуме гостей (около 15 человек). Был и Бялик, и пошли опять разговоры о больном палестинском вопросе и всякие споры о злобах дня.

11 октября. Свои воспоминания об Историческом обществе, возвращенные редакцией «Еврейской старины»[115], я перевел в сокращенном виде на идиш и послал в нью-йоркский «Тог», редакция которого телеграфно просила меня о статье. В предисловии рассказал, почему в России нельзя было печатать эту статью, и озаглавил: «Запрещенные воспоминания».

4 ноября. Написал статью «Хасидизм» для «Энциклопедиа Юдаика», как в 1902 г. писал для русской энциклопедии Брокгауза — Ефрона.

11 ноября. На днях кончены последние корректуры последнего тома «Weltgeschichte». Ровно пять лет продолжалось издание монументального труда и параллельно шла переработка русского оригинала... По-видимому, этому немецкому изданию суждено стать основным, так как едва ли доживу до возможности опубликования русского оригинала полностью...[116] ...Снова и всецело погружаюсь в «Хасидизм».

21 ноября. Кончил введение в «Историю хасидизма». Пишу справа налево, как будто не переставал писать на иврит с ранней юности.

Возродилось средневековое кулачное право. Коммунисты и национал-социалисты дерутся до крови на улицах и в собраниях. Студенты-фашисты устраивают погромы евреям и социалистам в Вене, Будапеште, Праге, Берлине, Варшаве. Какое поколение растет! Как эти буяны будут через десять-двадцать лет строить государство? Страшно подумать...

25 ноября. Вчера вечером скромный ужин с сотрудниками по изданию моей «Истории» на вилле издателя, д-ра Кацен. Благодаря моему настоянию, это не превратилось в шумное торжество «сиум», как хотели другие. Были только Штейнберг, Майзель и еще трое от издательства...

13 декабря. Кончил главу о Беште, напряженную работу трех недель. Та же глава под именем «Возникновение хасидизма» (по-русски) писалась между 5 и 28 марта 1888 г. в Мстиславле. 41 год!..Помню ту весну и мое погружение в стихию легенды.

Недавно полученное из Висбадена от незнакомого врача Р. письмо перенесло меня в еще более раннюю юность. Корреспондент был мальчиком в Могилеве, когда я там готовился к экзамену зрелости (1878), и помнит, что его родители боялись пригласить меня учителем к нему, как «апикойреса».

1 января. Начало года, который я всегда считал предельным в своей жизни, а я не только живу, но и усиленно работаю. В последние дни продолжал работать над сложным библиографическим обзором «Хасидиана».

27 января. Пишу усердно главу «Магид из Межерича», бывшее «Возникновение цадикизма», что писал летом 1889 г. Перехожу к § о Якове-Иосифе и вспоминаю, с какими муками при больных глазах писал это и читал тома материалов, напечатанных мелким шрифтом 40 лет тому назад...

Вечером И. читает мне автобиографию Троцкого. Все здесь кричит о мнимом «сверхчеловеке», между тем как Троцкий представляет собою тип мыслящего человека с крайне ограниченным кругозором, с полным отсутствием высших запросов вне «перманентной революции». Признание его, что он в юности был психологически чужд «потребности в иных мирах» и всегда был материалистом, очень характерно.

11 февраля. Дочитал до конца автобиографию Троцкого. В последних частях это — апология и полемика со сталинской группой. Но диктатура вообще не отпугивает Троцкого: «великий разбой» он находит необходимым. Отвратительны его насмешки над демократией, европейским социализмом, парламентаризмом. А в Германии растет черная реакция национал-социалистов, партии кулачного права. Везде в Европе экономический кризис, безработица чудовищная.

16 марта. Почти закончен 1-й том «Хасидизма» (до 1781 г.). Книга будет печататься в Палестине, в издании «Двир». Борьба двух издательств за эту книгу кончилась победою «Двира»: Бялик и Равницкий пишут, что они уже анонсировали это издание...

13 апреля. Morituri te salutant.^{833} Недавно получил трогательное письмо от 90-летней старухи из Кенигсберга, Р. Перлес, вдовы историка и матери ориенталиста. Она читает мою «Weltgeschichte», стоит на III томе и боится, что «будет отозвана» прежде, чем дойдет до последнего тома, и не успеет меня поздравить к 70-летнему юбилею; поэтому спешит поздравить сейчас.

18 мая. Моя «Weltgeschichte» все больше распространяется. Пишут, что она имеет больший успех, чем в свое время «большой Грец». В умах немецких евреев она должна произвести известный переворот...

В Берлине сейчас конгресс Пан-Европа, из Парижа и Женевы рассылаются воззвания Бриана^{834} о союзе европейских государств. «Мир, мир, а нет мира!»... Читаю прессу слишком много (пять-шесть ежедневных изданий, не считая десятка еженедельных, месячных и т. д.). Вижу перспективу — пока безотрадную...

31 мая. Вчера подписал пятилетний контракт на квартиру в ново-строящемся доме. Странно на 70-м году устраиваться на новой квартире, покупать мебель, обязываться на пять лет, когда мы гости не только в чужой стране, но и на земле вообще. И тем не менее хочется последние годы жизни провести в своем уголке, тихо работать, тихо напевать старые мелодии, жить возле моего молитвенного дома-леса, писать «воспоминания и размышления», прощаться с жизнью.

5 августа, Ruhlaerstrasse 8. Неделя переселения, упаковки и распаковки библиотеки и архива, тревог и забот по устройству нового гнезда, среди разрухи недостроенного дома... Хороший уголок на самой границе шумящего города и молчащего леса. Конец моей улички упирается и Фридентальштрассе, улицы вилл, ведущей в парк.

Усталость крайняя, нужно ехать на отдых, но нужно обеспечить материалом типографии и переводчиков, занятых «Хасидизмом».

С чувством тоски оставил 1 августа старую квартиру на Шарлоттенбруннер, где прожил ровно пять лет, где сделал последнюю редакцию восьми томов «Истории» и большей части «Хасидизма». Самая деятельная пора ликвидации жизненного труда...

17 августа, Рейнерц. Позавчера, в серое утро, под проливным дождем оставили Берлин, и вот уже второй день мы здесь под тем же свинцовым небом, плачущим то мелкими, то крупными слезами... Завтра начнется режим ванн и вод, унылое блуждание по Курпарку, без солнца, без улыбки леса, стоящего сейчас темною стеною с высоким гребнем перед нашим окном...

30 августа. …Чарующие дни. Утром восхождение на Фридрихсберг, переход из темных лесных зигзагов на ширь полей на высоте; под вечер прогулки по долине Шмельце, по Бадеалле и кривым улицам старого города...

1 сентября. Прощальные дни. Через четыре дня покидаем Рейнерц. Краток был отдых, но силой воли удалось успокоить городские нервы, отстранить заботы... Хотелось бы вернуться в Берлин тихий, дремлющий в сонных переулках, возле парка и леса... Неприятны мне «юбилейные» перспективы: собираются, кажется, чествовать меня по случаю 70-летия, в Рош-гашана или позже. Ничего публичного, при моем участии, не допущу...

7 сентября, Берлин, Шяаргендорф. …Радостное чувство вернувшегося, застающего дорогие реликвии в целости: целы рукописи еще не напечатанных глав «Хасидизма», копии «Истории», переписка, материал для будущей автобиографии...

9 сентября. Избирательная борьба в Германии проходит под знаком разгула антисемитской партии национал-социалистов, выступающих в собраниях с бьющими доказательствами.

15 сентября. На выборах в рейхстаг победа партии национал-социалистов: она провела 107 депутатов. Ее лозунги: ненависть к Франции, реванш, антисемитизм, диктатура, фашизм, кулачное право, Вместе с правыми из партии Дейч национале больше трети рейхстага — антисемиты зверские. И здесь решает судьбу страны не народ, а толпа, не демократия, а охлократия. Спасение теперь в большой коалиции социал-демократов с центром. Коммунисты тоже получили больше мандатов и вместе с фашистами справа будут тормозить обструкцией деятельность парламента. Печальные времена настают для Германии в связи с ростом безработицы. Злобный антисемитизм побежденных в 1918 г. страшнее антисемитизма победителей 1871 г.

23 сентября (пер&ый день Рош-гашана). Новый год, день рождения (завтра) и юбилейный шум по случаю 70-летия. Как ни старался отсрочить шумиху, не удалось. Успел только в том, что отклонил прием депутаций от берлинской общины и других организаций, которые могли нагрянуть на меня с поздравлениями. Зато письменным приветствиям по почте и телеграфу нет конца. Завтра вечером тесный круг друзей (до 20 человек) соберется в нашей квартире, без помпы и разглашения. Выходит «Festschrift» и готовятся еще юбилейные сборники. Статьи в газетах, предстоящие собрания в разных городах. А весь этот шум мне не в пору: занят чтением рукописи второй части «Хасидизма» в еврейском оригинале и корректур обоих еврейских изданий, и все это спешно. Настроение вовсе не праздничное.

19 сентября. Все-таки вчерашний юбилейный день прошел шумно. Кроме потока телеграмм и писем от лиц и учреждений всех стран (до Канады и Бразилии включительно), приходили непрерывно посетители, обходя мой запрет тем, что являлись без телефонного предупреждения. Группа бывших петербургских слушателей «академии», К., Т., В. и др. Принесли «Фестшрифт» в двух изящных переплетах — один экземпляр от берлинской общины, другой от «Юдишер-ферлаг». Много там ценных статей ученых коллег разных стран. Хорошие письма были от Эйнштейна и старца Эд. Бернштейна, который выразил желание посетить меня. Вечер, до поздней ночи, провел в тесном кругу берлинских друзей... Берлинский юбилей нашел отклик во всем мире, кроме России, как питерский юбилей 1922 г. в замкнутой России, без остального мира... С полным философским спокойствием отношусь ко всему этому. Единственный вывод; я недаром трудился полвека, объединил в одном чувстве Восток и Запад. Скоро смогу сказать: Му work is done («мое дело сделано» — выражение Милля).

6 октября. Вчера состоялось большое юбилейное собрание, при участии многих представителей берлинской интеллигенции, но без участия юбиляра... Были речи, приветствия от разных учреждений... Многие удивлялись моему отсутствию... В зале ходило мое «крылатое слово», что я явлюсь на свой юбилей по случаю 90-летия, если тогда впаду в детство.

16 октября. …Кругом атмосфера тревоги. Открытие рейхстага ознаменовалось битьем стекол в центре Берлина бандами национал-социалистов... Читаю кое-что из юбилейной литературы, обильной во всех частях света. Скоро появится в прессе мой общий ответ на приветствия: благодарность говорившим на Западе и привет молчавшим в России.

29 октября. Возобновляю писание «Хасидизма», прерванное в конце июля «великим переселением» и затем юбилейным шумом... Тревога в Германии чуть улеглась, после парламентских вотумов за политику «правительства середины»...

16 ноября. Странные бывают сцепления концов жизни. Месяца полтора назад, к юбилею, я получил приветственное письмо от бактериолога Хавкина^{835} из Парижа, который напомнил мне, что в 1992 г. мы встретились в Одессе, у Бен-Ами. Я собирался ему отвечать, но на днях пришло известие, что он внезапно умер в Лозанне.

20 ноября. Вчера провел вечер у Эдуарда Бернштейна, Нестора социал-демократии... 80-летний был менее словоохотлив, чем прежде, и имел усталый вид, но беседа была оживленная (участвовали Койгены и др.). Со мною был Аля. Я выразил опасение, что XX век будет веком антидемократизма, антитезой XIX веку.

Теперь в Польше победили, на выборах в сейм, фашисты из лагеря Пилсудского. В России растет красный террор: новый процесс «вредителей» и предстоящие казни.

31 декабря. Сегодня утром кончил последнюю главу «Хасидизма» в новой еврейской редакции (иврит: «Быт и нравы хасидов»). Почти 38 лет назад, 11 января 1893 г., я кончил в Одессе эту же главу в ее первоначальной русской редакции (печаталась в «Восходе» того года).

1 января. …Многие признаки предвещают новую бурю. Страна, где мне суждено провести остаток жизни, стоит на распутье, между фашизмом и коммунизмом. Победит ли середина или крайность?..

12 января. Два дня недомогания — и сегодня опять за немецкую корректуру «Хасидизма». Нездоровье избавило меня от председательства на вчерашнем собрании, по поводу 80-летнего юбилея Тейтеля. Я послал юбиляру и собранию приветственное письмо, где указал на символ новой исторической встречи восточных и западных ашкеназов: из Германии бежали в XIV в. в Польшу от черной смерти, теперь из России бегут в Германию от красной смерти, а в самой Германии катится черно-красная волна нацистов и коммунистов...

24 января. Сегодня дописал предисловие к «Истории хасидизма» на иврит. Говорю о моем первенце, ставшем последышем, о труде, писавшемся в тихом городе, среди русских лесов, и теперь законченном в Берлине, у леса Груневальда...

7 февраля. …Берлин перестал быть спокойным уголком: ежедневные террористические акты нацистов и коммунистов, отголоски вулканических потрясений в глубинах масс. В любой момент может последовать извержение вулкана.

15 февраля. Вчера на конференции по изданию энциклопедии на идиш. Председательствовал Брамсон, рядом сидели старые и новые друзья. Председатель отметил, что энциклопедия связана с Дубнов-фондом, и не удержался от юбилейных изъявлений. Я сказал, что считаю за большую честь для себя решение связать мое имя с энциклопедией, и дал «историческое предисловие» к конференции: рассказал о попытках энциклопедий начиная с 1891 г. до подготовительных работ 1919 г. в Петербурге к энциклопедии, где предполагалось участие Абрамовича-Рейна^{836} (он тут же сидел на конференции)...

6 марта. На днях вышел первый том «Хасидизма» по-немецки, в прекрасном переводе Штейнберга. Послал один экземпляр М. Буберу, вспомнив, что он в конце 1906 г. прислал мне свою первую «хасидскую» книгу. В письме указал на различие наших воззрений — историзма и догматизма.

В Москве процесс меньшевиков, у которых вынудили сознание в «преступном» общении с берлинской делегацией партии, с Абрамовичем и другими.

13 марта. Вчера и сегодня читал посвященную мне автором книгу д-ра Либлиха (из Штутгарта) «Wir jungen Juden — die internationale Nation». Он в последнее время переписывался со мной по поводу основанного им кружка «Союз нового еврейства» (Bund für neues Judentum). В книге — красиво изложенная идеология национальной идеи как ее постигает еврей немецкой культуры, переброшенный на еврейский берег волною антисемитизма. Тут много от моей системы, но без ее конкретной оболочки, еще в области абстракций... Сегодня пишу автору. Да, дух веет, где хочет: мои идеи пускают корни кое-где на Западе...

19 марта. …Эпидемия партийного террора. Наци стреляют направо и налево; безграничная свобода пропаганды разожгла умы толпы и юных буршей. Бешеный антисемитизм. Политическая атмосфера в Германии отравлена... Умер в Берлине В. С. Мандель, мой сотрудник по учреждению «Фолкспартей», хозяин дома, где я жил последние десять лет в Петербурге, соучастник в политических собраниях 1907–1918 гг. В берлинской эмиграции впал в монархизм, создал с Бикерманом «Отечественный союз», и в последние годы мы здесь не видались.

27 марта. Приводил в порядок свой хасидский архив, отбрасывал ненужные заметки к первоначальному русскому тексту 1887–1893 гг. Оставил только две реликвии: свою русскую рукопись «Хасидизма», с которой он набирался для «Восхода», и последнюю еврейскую рукопись. Пусть сохранятся на память о начале и конце моего пути в научной литературе.

28 марта. В последнее время боролись во мне два плана ближайших работ: 1) «Книга жизни — воспоминания и размышления» и 2) небольшая книга еврейской истории для детей, вместо моего устарелого учебника, который мне не удалось переработать вследствие разрушения еврейской школы в России. Решил в первую очередь взяться за детскую книжку, которую можно написать в полгода. Это будет томик в 20 печатных листов, на идиш — история одной народной семьи на протяжении тысячелетий. Хочу оставить будущим детским поколениям книгу, которая заставит их любить свой народ и вместе с тем внушит им идеалы человечности. Без этого я считал бы свой долг народу неуплаченным.

3 апреля. Второй день Пасхи. Первый «сейдер» у Лещинского, второй у Ландмана в Целендорфе. Шумно, а праздничной весенней радости нет. Еврейские газеты полны воплями о нужде во всей Восточной Европе. В Россию непрерывно посылаем родным пакеты с продуктами питания... В Палестине умер доктор А. В. Залкинд, работавший со мною в 1907–1916 гг. в «Фолкспартей» и обратившийся в сионизм после Бальфуровской декларации. Года два назад он посетил меня проездом через Берлин. Множится число уходящих...

18 апреля. Тучи на политическом горизонте. Только один просвет: бескровная революция в Испании, превращение монархии в республику. Это ущерб эпидемии фашизма... Кризис сионизма обостряется. Арабско-еврейскому конфликту не видать конца.

15 июля. Тревожные дни в Германии: финансовый кризис, лопаются крупные банки, паника на бирже, призрак инфляции. Все это — результат политического кошмара, давящего страну со времени прошлогодних парламентских выборов, когда партия нацистов получила семь миллионов голосов. Правый террор толкает Германию в бездну, ибо вызывает во Франции опасения реванша. Правительство Брюнинга^{837} недостаточно энергично борется против террора нацистов и юнкерского Штальгельма, открыто призывающих к ниспровержению республики... Посетители, встречи: американские пионеры эмиграции 1882 г. (редактор Аб. Каган^{838} и лексикограф А. Гаркави), молодые доценты юдаики, мечущиеся в поисках работы.

2 августа. Семейный шум, зеленый шум: Соня с сыновьями. Вчера провели день в Биркенвердере. Скоро поедем туда на короткий отдых.

...Предстоит плебисцит о роспуске прусского ландтага, и если правые победят, может наступить хаос в Германии.

13 августа, Биркенвердер. Перед отъездом (из города) политические волнения, к счастью с хорошим концом: провалился «фолксэнтшейд», плебисцит о роспуске прусского ландтага, задуманный с целью свалить левое правительство Брауна и водворить режим черной реакции. Не помогло нацистам, что с ними шли и коммунисты. Не хватило трех миллионов голосов для успеха дьявольского плана. Германия избавилась от хаоса и ужасов гражданской войны, осложненной международною войною. Но экономический кризис все еще длится...

13 сентября (второй день Рош-гашана), Берлин. Я встал сегодня рано с мыслью открыть этот новый том дневника в 71-ю годовщину моего рождения обычною беседою с собою. Раскрыл «Берлинер Тагеблат» и узнал, что вчера вечером произошел антиеврейский погром на Курфирстендамм, в лучшем центре города. Организованные нацисты нападали на прохожих евреев, избивали их, падавших топтали ногами, разрушили одно кафе — и все это под крики: «Jude verrecke, Deutschland erwache!»^{839} Ровно год назад, в день открытия рейхстага, хулиганы разбивали окна в еврейских универсальных магазинах, теперь осмелели и разбивают головы. Берлин стал центром политического бандитизма: ежедневно режутся коммунисты с нацистами, ежедневно в газетах и речах разжигаются зверские инстинкты толпы призывами к истреблению евреев, выпускаются вооруженные банды из казарм нацистов на подвиги избиения и убийства, а власть бессильна, полиция поспевает поздно и арестовывает только попутчиков диких банд... Девять лет живу в Германии и не запомню такого момента. С осени 1923 г., после неудачного путча Гитлера, его армия увеличилась во много раз и теперь властвует на улице или делит власть с коммунистами.

Печальный Рош-гашана, печальный день рождения... Сегодня вечером соберутся друзья, но настроение у меня скорее траурное, чем «именинное».

23 сентября. Еще длится мрачное настроение, отражение мировой депрессии. Финансовый кризис коснулся и Англии, потряс даже твердыню английского фунта. Везде крахи, банкротства, ликвидация дел, чудовищно растет безработица. Сегодня опубликован приговор по делу погрома на Курфирстендамм: суровые наказания (длительное тюремное заключение) для большинства хулиганов. Герои улицы оказались трусами на суде, отрекались даже от своей партии.

10 октября. Положение все тревожнее. Гинденбург готов обновить кабинет Брюнинга правыми министрами и сегодня принимает Гитлера в аудиенции. Большей пощечины республике, Франции и пацифизму нельзя и придумать. Завтра съезд правых в Гарцбурге с пронунциаменто против либерализма, потом открытие рейхстага, может быть министерство правых, разрыв наладившихся международных связей.

Встречи, посетители (Моцкин и др.), беседы над вулканом о нормальных проблемах. Вместе прогоняем заботу, отдельно она каждого нагоняет и душит...

15 октября. Вчера окончил краткую «Еврейскую историю для детей», которую начал писать в апреле. 4000 лет истории в маленькой книжке — это было нелегко. Не знаю, нашел ли я путь к детскому уму и сердцу. Когда-то у меня был другой план — писать эту книжку в форме задушевных бесед дедушки с внуком, затем — в форме биографических эпизодов или истории героев. Но вышло ни то, ни другое, а краткий учебник. Героем истории остался весь народ, историческая схема пробивается сквозь элементарную форму рассказа. Теперь надо подобрать иллюстрации, искать издателей в Европе и Америке, что нелегко в настоящее время кризиса.

17 октября. Кабинет Брюнинга спасен незначительным большинством. На этот раз хаос избегнут. Заговор черной реакции провалился, но нечистая сила еще мутит... Вчера был в собрании квартиронанимателей по судебному процессу с нашим домоуправлением. И здесь банкротство, пропадут наши задатки на квартиры, значительные суммы.

5 ноября. Исправлял самые последние корректуры «Истории хасидизма» (иврит), указатель и пр. Вчера отослал все это в Тель-Авив. Стало легче на душе... Вчера закончил и будничную работу: деловую корреспонденцию, квартирные расчеты, покупки для нуждающихся родных в России — и стряхнув груз забот, принимаюсь сегодня за дело «интеграции души»: приготовления к «Книге жизни».

9 ноября. Кончил автобиблиографию на всем протяжении 1880 — 1931 гг...

19 ноября. В Польше эпидемия студенческих погромов... В Германии побеждает реакция: выборы в Гессене дали подавляющее число голосов за нацистов. Это безумие миллионов может привести весною, при выборах в прусский ландтаг, к падению республиканского правительства и торжеству гитлеровцев с их лозунгом «рубить головы».

Вчера внезапно умер Н. Гергель, недавно ездивший в Америку для сборов на фонд энциклопедии моего имени. Горел, бедняга, в общественном пекле — и сгорел.

От всех этих ужасов спасаюсь в разборе и упорядочении моего архива...

27 ноября. Живу в двух мирах: нынешнем мире кризисов и в былом, среди гула готовящихся общественных взрывов и среди руин былых храмов, разрушенных давними взрывами. Утром, еще при свете лампы, волнующее чтение «Берлинер Тагеблат» о готовящемся перевороте нацистов. В Гессене открыт план диктатуры с казнями, расстрелами и режимом уморения голодом для евреев. Потом ранний завтрак и почта с воплями из всех стран света, а затем разбор архива старых писем 70-х и 80-х годов прошлого века... Та же смена повторяется после вечерней газеты. Только в часы полного погружения в прошлое нисходит святой дух...

7 декабря. Целые недели жил этою двойною жизнью: пара часов в современности, а все остальные часы дня и вечера в разборе старой переписки за ряд десятилетий. Чудное было настроение, при быстром мелькании сотен старых писем, авторы которых давно оставили земную юдоль. Воскресали мертвые, часто сердце щемило... Забывал в эти часы нынешний мир, который стоит накануне нового потопа варварства. В Германии творится невозможное: Гитлер и его сподвижники открыто выступают кандидатами в новые правители Германии, а правительство Брюнинга молчит, чувствуя свое бессилие. Надвигается новая муссолиниада в Германии: в Италии чернорубашечники, тут коричневорубашечники.

Глава 75 «Книга жизни» среди германского хаоса (1932)

В течение многих десятилетий, пока строился по большому плану мой исторический труд, я мечтал о тихом конце жизни, посвященном обзору ее, отчету о содеянном и пережитом. Для этого предполагалась спокойная обстановка, тихий вечер жизни, когда пахарь отдыхает от трудового дня и предается размышлениям. Но мне не суждено было писать свою «Книгу жизни» в такой обстановке. Как первый набросок моих воспоминаний писался под знаком террора в советской России, за год до моего исхода из нее, так и окончательная их обработка началась в год политического хаоса в Германии, приведшего к моему исходу из нового Египта. В 1921–1922 гг. я уносился в воспоминания прошлого от ужасной российской действительности, а в 1932–1933 гг. от столь же ужасного политического кошмара в Германии.

1932 г. был годом шествия Гитлера к власти, а пришествие совершилось в начале 1933-го. В этот промежуток потерявшая голову Германия закружилась в вихре переворотов, Имперское правительство центра (Брюнинг) сменяется правым правительством Папена^{840} и потом Шлейхера^{841}, левое прусское правительство Брауна насильственно свергается; одряхлевший президент Гинденбург, забыв свою присягу конституции, катится по наклонной плоскости Папен — Шлейхер — Гитлер; выборы в рейхстаг дают новую победу национал-социалистам, и президентом рейхстага избирается его разрушитель Геринг; свирепая армия штурмистов владеет улицей, готовая «рубить головы» демократам и истреблять евреев. Республика катится в пропасть. Германское еврейство стоит между террором улицы и готовящимся ударом-диктатора. У нас возникает идея созыва всемирного еврейского конгресса для организации защиты против нового крестового похода гакенкрейца. Вместо конгресса созывается в конце лета в Женеве большая конференция. Но катастрофа надвигается: если против нее бессильна демократическая Германия, что же может сделать горсть еврейства?

При таких условиях писание мемуаров стало для меня убежищем от кругом бушевавшей бури. Я спасался в этой работе от колючих впечатлений дня. Быстро писалась глава за главой, которые читались в тесном кружке друзей, собиравшихся еженедельно у нас или в другой квартире; первые отделы «Книги жизни» переводились с русского оригинала на идиш и печатались в американских журналах и газетах (ежемесячник «Цукунфт» и ежедневная газета «Тог») и оттуда перепечатывались в варшавских газетах.

Переживания 1932 г., кануна гитлеровской диктатуры я считаю более удобным передать в виде подлинных свидетельств — кратких отрывков из дневников.

1 января. Минимальное пожелание на новый год, чтобы он не был еще хуже, чем старый, чтобы не приходилось покинуть Берлин, который я считал последним этапом моих скитаний... Грустное новолетие. Сейчас ходил по безлюдному парку, скованному морозом. Пишу эти строки, перелистывая заметки для воспоминаний, писанные в разные годы, преимущественно в Финляндии. Это общение с целым смягчает уныние дня.

7 января. …Надо успокоиться и войти в святую работу воскресения мертвых. Но беспокойство продолжается. «Нотферорднунг»[117] запутала все дела. Банкротство новых домовладельцев, «цвангсфервалтер», адвокат, процесс — все это отравляет жизнь. А банкротство всех издательств, кроме немецкого, сулит недоброе в будущем.

Пишу сейчас статью «Еврейская автономия» для «Энциклопедии социальных наук» в Америке (по-английски).

14 января. Третьего дня вечером свидание с Бяликом на квартире Моцкина[118]. Уже несколько месяцев Бялик разъезжает по Европе с лекциями о необходимости спасти еврейскую книгу в связи с банкротством «Двир» и других палестинских издательств. Грустно прошел вечер в беседе о печальном положении Палестины и о других делах. Не было задушевности в беседе. Всех гнетет страх завтрашнего дня: «может быть еще хуже».

8 февраля. Неделя «интеграции души»: под этим заглавием писал первую главу «Книги жизни»...[119] В политической жизни хаос. Японо-китайская война в момент, когда открылась в Женеве конференция по разоружению. Германия накануне фатальных выборов президента (республики) и прусского ландтага. Дикий разгул антисемитизма; в Берлинском университете снова хулиганские нападения нацистов на еврейских студентов. Экономический кризис охватил весь мир. В издательском деле полная депрессия, и все издания моих книг остановились. Еще не знаю, где будет печататься автобиография, которую теперь пишу... Я ее пишу по-русски, но придется печатать ее в еврейском переводе (идиш), в одной из больших американских газет.

15 февраля. Написал и вторую главу «Книги жизни» о Иосифе Дубно и «Иесод Иосеф». Вчера читал обе главы в нашем кружке, в нашей квартире... Но в эту исповедь врывается шум улицы: квартирный процесс, процесс английского издания — результаты моей житейской неопытности...

Умер в Палестине Бен-Ами, 78 лет. Встали в памяти одесские годы, соседство на Базарной улице, жизнь в Люстдорфе летом 1891 г. Но на этот раз не так волновали эти воспоминания. Не было у меня душевной связи с Бен-Ами, воплощением «шефох хамосхо» и «хасидского» фанатизма.

26 фебраля. Вчера слушал в радио речь рейхсканцлера Брюнинга в рейхстаге и крики нацистов, не дававших ему говорить. Впечатление дикой орды, готовой растерзать культурного человека. Людоеды, надеющиеся завтра управлять Германией! Сегодня с трибуны рейхстага цитировалась их уличная песня (в речи республиканца): «Wenn Judenblut vorn Messer spritzt. Dann geht's nochmal so gut...»^{842} Таким воздухом приходится теперь дышать в Германии!..

15 марта. Позавчера до после полуночи стоял у нашего радио и слушал сообщения о результатах президентских выборов. Вчера утром узнали последний результат: Гинденбургу недостает немногого до большинства, Гитлер потерпел поражение. Предстоит второй тур, где Гинденбург имеет все шансы на относительное большинство. Германия спасена от хаоса и позора. А как сильна была паника накануне выборов, особенно среди евреев, которых гитлеровцы обещали уничтожить!

24 марта. Я вошел в такую полосу работы, когда описание пережитого становится вторым переживанием, особенно в промежутки чтения старых писем и записей. Сегодня стою на Смоленске 1879 г...

4 апреля. Дошел до 1881 г., времени первого антитезиса в литературе. Пишу с увлечением небывалым, но мешают обстановка и заботы... Сразу весна перешла в лето: чудные теплые дни, уединенные прогулки в Груневальде и Далеме, когда мысленно ходишь по вершинам жизни, подводишь итоги, строишь планы автобиографии, делишь жизнь на эпохи. Ах, если бы ничто не мешало извне этому истинно религиозному настроению!

13 апреля. Вторично провалился Гитлер на президентских выборах, но решающее слово скажут прусские выборы (в ландтаг) 24 апреля: быть ли Германии страною права или кулака. Во всяком случае, мы еще нескоро выйдем из полосы хозяйственных катастроф, если даже освободимся от политических.

Ведутся переговоры о печатании мемуаров на идиш в американской прессе...

22 апреля. Стою в мемуарах на рубеже 1882 и 1883 гг. Сейчас сумерки солнечного дня в Берлине, а мои мысли в Питере, 50 лет тому назад. Как глубока тайна жизни на закате ее! Как длинен этот полувековой путь, переплетенный с волнениями и переворотами двух поколений! Сейчас прочел письма к Иде от зимы 1882/83 г., а сама она сейчас здесь, у врача с больной рукой, усталая от бремени жизни...

26 апреля. От нужды помутился германский ум. Прусские выборы дали победу нацистам; социал-демократы и демократы потеряли свои прежние позиции. Удержался центр, отныне маятник между правыми и левыми. Перевес дают коммунисты, голосующие с гитлеровцами, если это им нужно для хаоса и гражданской войны. В Пруссии, после 12 лет демократии, теперь пойдет полоса тревог.

28 мая. Как давно не записывал здесь! Описание целой жизни вытеснило записи дня. Инстинктивно отворачиваешься от переживаний нынешнего подлого времени в сторону прежних, не столь безнадежных времен. Бывают святые минуты в писании «Книги жизни». Для каждой главы перечитываю черновик, переписку, дневник, сидя у пишущей машины, или на дахгартен нашего дома, или же на скамье в груневальдском парке. Тут я снова переживаю прошлое. Часто волнение доводит до слез, как, например, на днях, когда описывал последнюю беседу с отцом, накануне Рош-гашана, и его смерть через две недели...

31 мая. День ужаса. Утром узнал о самоубийстве племянника Бенциона с женою. Их трупы нашли в Гавеле, где они утопились несколько дней назад. Я этого исхода давно опасался. Меланхолик уже в Палестине покушался на самоубийство, и тут не раз говорил нам и знакомым, что видит в этом простейший исход из трудностей жизни. Теперь, когда после трех семестров ему предстояло оставить университет и вернуться в Палестину, он прибег к этому решению и увлек в смерть жену-ребенка...

4 июня. Вчера были похороны. «Вырыта заступом яма глубокая», даже не одна, а две... Эти же дни — дни ужаса в Германии. Солдатским сапогом Гинденбург растоптал конституцию, призвал к власти ярых реакционеров, феодалов и юнкеров, распустил рейхстаг (новый), не созвав его, ибо новое черное правительство побоялось явиться перед рейхстагом. Сейчас появился манифест нового правительства (Папена), направленный против всех завоеваний демократической республики с 1918 г.

20 июня. Все еще тень гражданской войны над Германией. Разрешены вновь военные формации штурмистов с особым униформой. Они маршируют по улицам, временами бьют и громят...

29 июня. Сижу и пишу о российской эпидемии юдофобии 1891 г. в охваченной еще более злокачественной эпидемией Германии 1932 г. Несколько дней тому назад гитлеровцы провели в прусском ландтаге решение о конфискации имущества всех Ostjuden. (P. S. Этот демонстративный вотум не получил силы закона.)

23 июля. Первый шаг к диктатуре сделан. Гинденбург назначил рейхскомиссара для Пруссии, сместил прусских министров и полицей-президентов и объявил «исключительное положение». Третьего дня слушал в радио, как рейхсканцлер Папен оправдывал этот государственный переворот. Валит все на коммунистов, но просто исполняет все желания нацистов. Готовятся к рейхстагским выборам 31 июля. От исхода их зависит, быть ли германской демократии, или придет das dritte Reich.

1 августа. До поздней ночи вчера стоял у радио и записывал результаты выборов. Гитлеровцы не получили большинства, но все-таки прошли в рейхстаг в числе 229 депутатов... Они будут давить на нынешнее реакционное правительство Папена, чтобы передвинуть его еще больше вправо...

10 августа. Десять дней террора нацистов в Кенигсберге и других городах. Бросают бомбы в учреждения социал-демократов, рейхсбаннеров и коммунистов, в синагоги и еврейские магазины. Масса взрывов, много убитых и раненых. «Ангриф» (Геббельса) заявляет, что террор не прекратится, пока не дадут Гитлеру полновластия в Германии.

Отклонил приглашение на всемирную еврейскую конференцию в Женеве и сегодня послал приветственное письмо программного характера. Указано наступление новой эпохи крестовых походов под знаком гакенкрейца, необходимость организованной борьбы с антисемитизмом и создания еврейского вельтконгресса как постоянного органа для представительства при Лиге Наций[120]. Что выйдет из конференции? Справа и слева ее атакуют: ортодоксы, ассимиляторы и «классовики».

Корректуры на идиш и иврит, посетители преимущественно из американских туристов (Д. Пинский^{843}, редактор «Тог», и др.), тихие прогулки в парке и в лесу, тревожные мысли и думы вечности — все перемешано.

31 августа, Рейнерц. Вчера вечером приехал с И. в старую обитель Рейнерца, пансион «Эбен-эцер», где мы в последний раз жили в 1930 г. Солнце озаряло дорогу от Берлина до Глаца, где оно великолепно закатилось в пышных складках лесистых гор. Ночь в опустелом пансионе, недавно еще переполненном гостями, крепкий долгий сон, утро лучезарное после освежительного ночного дождя. Тянуло на улицу, на чудные аллеи, на горные тропинки, к памятным местам... В полуденные часы прогулка по липовой аллее, между двумя рядами «патриархов леса»... Купил по дороге «Берлинер Тагеблат». Первое заседание рейхстага прошло спокойно, вопреки ожиданию. Спокойно выслушали даже буйные нацисты речь старой коммунистки, «алтерс»-президент Клары Цеткиной, приехавшей для этого из Москвы. Президентом рейхстага избран Геринг. Перерыв на несколько дней — и тогда решится судьба новорожденного рейхстага...

6 сентября. Чуден Рейнерц в эти солнечно-свежие дни, овеянный нежной грустью уходящего лета... Сегодня минуло 10 лет со дня нашего переезда на жительство в Берлин. Много пришлось пережить здесь за эти годы. Вначале ужасы инфляции и разрухи, потом полоса благополучия и кипучей работы, а теперь вырождение политическое, коллективное безумие.

21 сентября, Берлин. Чудным закатом прощался со мною Рейнерц на Бадеалле, между зелеными лугами и зелеными горами. Он улыбнулся мне вчера ранним утром, в момент отъезда, восходящим солнцем в нежных изгибах холмов и долин. Еще до вокзала Герлиц в Берлине проводило нас силезское солнце. Там нас встретил Л[ещинский] в ауто и отвез на квартиру... Вечером были Чер[иковеры], рассказали о городских делах...

2 октября (второй день Рош-гашана). Мне сегодня минуло 72 года. Вступаю в год, который должен стоять под знаком Мнемозины. Уже появились первые главы воспоминаний в «Цукунфт» и «Момент»; сейчас печатаются главы с 1881 г. в американском «Тог». А я буду продолжать писать дальше, с 90-х годов...

8 октября. Прошли новые выборы в рейхстаг. Нацисты потеряли 35 мест, но они все еще самая сильная партия в рейхстаге (195 мест). Выиграли коммунисты и дейчнационале, пострадали социал-демократы и средние партии. Политический психоз длится. Крайне правые и крайне левые владеют умами отчаявшихся. Парламент неработоспособен. Путь к диктатуре свободен... Среди политических бурь я две недели укрывался под сенью прошлого. Написал еще пару глав мемуаров. Сейчас стою на пороге 1894 г...

26 ноября. Раннее утро, еще темно, а газета («Фосс») уже подана, и отрываешься от эпопеи прошлого ради трагедии дня. Гитлер на днях был только на один шаг от власти, от диктатуры над Германией. Старец Гинденбург в последнюю минуту испугался и не назначил его рейхсканцлером. Германия избавилась от диктатуры, но она не может иметь и законное правительство: этому мешает фракция в 200 нацистов в рейхстаге, при ста коммунистах. Будет, вероятно, снова назначен Папен или ему подобный реакционер.

9 декабря. В Германии еще не кончилась полоса хаоса. Царит пока новый канцлер, генерал Шлейхер. Хозяйственный кризис все еще длится: 6–7 миллионов безработных, кричащая нужда.

26 декабря. Стою в мемуарах на 1900 г... На днях был в крематории, у гроба Эдуарда Бернштейна. Два года назад я был у него, и он обещал меня посетить, но он все время болел и почти не выходил. Теперь я пришел проститься с мертвым. В речах членов с.-д. партии никто даже не упомянул, что он был еврей...[121]

31 декабря. Умерла в Петербурге Фанни, моя сверстница, член нашей Мстиславской семьи. Роятся воспоминания в голове, нанизываются на длинную нить лет... Только что собрался послать ей мои воспоминания детства и юности. Вырвана еще нить из ткани, выпало звено из длинной цепи...

Глава 76 Конец демократической Германии (1933)

В октябре 1917 г. мне суждено было в Петербурге стоять у могилы новорожденной демократической России; в январе 1933 г. я видел похороны демократической Германии. 30 января 1933 г. Гинденбург изменил своей конституционной присяге и предал демократию в руки ее противников, назначив их вождя рейхсканцлером. Страна подпала под власть штурмовых колонн нацистов. Начались варфоломеевские ночи, аресты, пытки, концентрационные лагеря, «легализованный террор». В России я прожил под властью большевиков четыре с половиною года; в гитлеровской Германии не мог выдержать больше семи месяцев. В конце августа я оставил страну, где завершил свой научный труд и где надеялся провести остаток жизни. Впечатления пережитого за эти семь месяцев пусть передают следующие весьма сокращенные записи из дневников.

30 января. Сейчас принесли вечернюю «Фосс». Худшие опасения последних дней сбылись: назначен кабинет Гитлер — Папен — Гугенбург. Еще недавно заявивший о своей верности присяге и республике, Гинденбург составил правительство из ярых врагов демократической республики. Ближайшие дни могут принести самое страшное: coup d'état^{844}, диктатуру справа, восстание слева, панику, погромы. Продолжаю воспоминания (стою на кишиневском погроме 1903 г.).

6 февраля. Дописал на днях первый том «Книги жизни», до отъезда из Одессы летом 1903 г. Теперь делаю промежуточные мелкие работы …Почти одиннадцать лет назад я бросил страну красной диктатуры ради свободной демократической Германии. Теперь Германия стоит на пути черной диктатуры. Прежний рейхстаг распущен, начинается избирательная кампания, а левые газеты закрываются и собрания запрещаются. Сегодня, вероятно, будет распущен и прусский ландтаг. Гитлер объявил «четырехлетний план» для оздоровления Германии — явное подражание советской пятилетке.

13 февраля. Я на днях слушал в радио речи новых властителей — Гитлера, Гугенбурга и других. Искоренить все, сделанное за период республики с 1918 г., «уничтожить марксистов» и их пособников, т. е. всех республиканцев-демократов, — таков лозунг этих людей... 8 марта будут парламентские выборы. Если правящие партии получат большинство, они легальным путем разрушат веймарскую конституцию, а в противном случае разгонят рейхстаг.

Вчера читал в нашем кружке последние главы из «Книги жизни».

2 марта. Пожар рейхстага, который правительство приписывает коммунистам, а голос народа — самому правительству. Террор власти, аресты всех депутатов-коммунистов, многих социал-демократов, «чрезвычайные декреты», упраздняющие свободу личности, слова и собраний, запрещение всей коммунистической и даже социал-демократической прессы и избирательных плакатов. Весь Берлин во власти штурмовых колонн нацистов, производящих обыски, стреляющих в левых. Не проходит дня без десятков убийств и ранений. …Послезавтра выборы, ждут вотума народа. Вчера в радио Гитлер опять говорил об уничтожении республики «ноябрьских преступников».

4 марта. Прусский министр Геринг заявляет в своих публичных выступлениях: «Мое дело не творить правосудие, а уничтожать и искоренять». Это ответ на требование справедливости и равного отношения ко всем гражданам.

6 марта. Результат вчерашних выборов в рейхстаг: 44 %. нацистов плюс 8 % дейчнационале. Значит, обе правительственные партии имеют 52 %, большинство. Реакция в Германии обеспечена. Теперь она сможет все делать «легально»...

10 марта. Уже отменены конституции в Баварии и всей южной Германии, после того, как Пруссия была «покорена». По всей стране носятся отряды штурмистов, срывают республиканский флаг и поднимают свой гакенкрейц или военный флаг. Насильственно низлагаются носители власти: министры, полицей-президенты, бюргермейстеры из республиканцев, и замещаются комиссарами из нацистов. Обыски, аресты и избиения не только коммунистов, но и социал-демократов. Нападения на еврейские лавки, на евреев-пешеходов и т. п... Нет исхода, разве в исходе из Германии, но куда?

Сегодня был на кладбище. Хоронили внезапно умершего Д. М. Койгена. Лег на диван и умер от разрыва сердца. Помню случайные встречи с ним в Питере в годы войны, затем наши берлинские встречи с 1923 г., соседство по Шмаргендорфу, беседы, общие встречи с Эд. Бернштейном. Тяжело жилось ему, метафизику в реальной науке социологии, без литературного и академического заработка; последнюю университетскую субсидию отняли у него новые антисемитские власти. На кладбище сегодня сошелся весь наш кружок. Все были взволнованы, говорили о злобе дня — терроре[122].

12 марта (Пурин). Вчера утром сообщили об аресте Я. Лещинского, с которым я виделся на похоронах Койгена. Взяли его как журналиста, посылающего телеграммы в нью-йоркский «Форвертс». День волнений. Каждый из нас может ждать обыска и ареста. Многие покидают Берлин.

16 марта. Освободили Лещинского и высылают из Германии. Вчера он был у нас в обществе близких друзей (была и гостья, вдова Шалом-Алейхема, из Америки). Атмосфера паники: все говорят о бегстве. Третьего дня по телефону простился со мною лидер меньшевиков Абрамович, уехавший со всей группой в Париж. Теперь при встречах с друзьями спрашивают: куда думаете ехать? Разрушается наш берлинский центр, продержавшийся десять лет. Я все-таки выжидаю... Как верен мой прогноз в эпилоге «Истории»: мир колеблется между большевизмом и фашизмом!

25 марта. Finis Germaniae! Конец свободной демократической республике, где я так охотно поселился 11 лет тому назад. Новый рейхстаг собрался, принял гитлеровский «закон о полномочиях» (Ermächtigungsgesetz) на 4 года, т. е. уполномочил вождей нацистов на диктатуру. Диктатура узаконена, но массовый террор не прекращается. Желторубашечники врываются в дома, бьют «марксистов», пацифистов и евреев. В провинции врываются в больницы, здания суда и городских управлений, выгоняют еврейских врачей, адвокатов, судей, чиновников; часто высшее начальство прямо отнимает должности у евреев и назначает на их места нацистов. Вообще, смещаются с должностей десятки тысяч чиновников запрещенных трех категорий, не говоря уже о коммунистах, для которых устроены концентрационные лагеря. Когда штурмисты нападают и избивают, полиция задерживает не бьющих, а избитых, и берет их под «охранный арест» (Schultzhaft), якобы для защиты от ярости толпы.

В Англии, Америке и других странах огромное движение против этой «тевтонской ярости»; в заграничной прессе даже преувеличивают ужасы «германских жестокостей». Митинги посылают резолюции протеста правительствам, дипломаты делают представления германскому правительству. Последнее притворно возмущается «ужасающими известиями» (Greuelnachrichten), распространенными за границей, но не мешает своим официозам «Фелкишер Беобахтер» и «Ангриф» подстрекать к погромам. А кругом паника. Бегут и собираются эмигрировать люди и из нашего кружка.

30 марта. На антигерманские манифестации, устроенные 27 марта в Нью-Йорке, Лондоне, Варшаве и многих других городах, правительство Гитлера ответило бойкотом еврейских торговых фирм и бюро свободных профессий во всей стране. Бойкот должен быть полностью проведен в день 1 апреля. Не помогли вынужденные протесты лояльных немецко-еврейских организаций против заграничных манифестаций — власти прямо заявили, что мстят всем германским евреям за демонстрации их братьев за границей.

2 апреля (воскресенье). Вчера позорный день Германии. Берлин и вся страна точно исполнили приказ бойкота евреев. Желторубашечники с гакенкрейцем стояли у всех еврейских магазинов с плакатами: «Немцы, обороняйтесь! Не покупайте у евреев!» — и не давали никому входить в магазин. Не пускали к еврейским адвокатам и врачам, гнали евреев из учреждений, из государственной библиотеки. В провинции были кровавые столкновения. На всех еврейских магазинах и бюро были наклеены плакаты бойкота, местами желтого цвета. На столбах: «Евреи всего мира хотят уничтожить Германию!» и т. п. Мир бессильно негодует. Паническое бегство продолжается. Министр пропаганды Геббельс объявил, что новая «национальная революция» призвана искоренить либерализм XIX в. и принципы французской революции 1789 г.

8 апреля. Подобно многим, я тоже нахожусь в этом мучительном состоянии, на отлете... Я все еще цепляюсь за мысль: а нельзя ли все-таки остаться, замкнуться в этом тихом углу Груневальда? Но как жить хотя бы в тихом углу леса среди воющих кругом волков?.. И куда идти? В шумный Париж, в тихую Швейцарию, в Чехословакию, Латвию или Литву? Вырваться из Германии теперь не легче, чем 11 лет назад из советской России. Сам себе удивляюсь, как при таком состоянии я еще в последние дни продолжал «Книгу жизни». Пишу о 1905 г.

17 апреля (7-й день Пасхи). Ежедневные встречи, визиты, приемы посетителей. Разговоры о злобе дня в расползающемся нашем муравейнике. Куда и когда едете? — обычный вопрос друг другу. Из бесед узнаешь еще многое о домашних погромах нацистов: в отличие от былых русских черносотенцев, они устраивают не уличные, а тихие погромы в домах, в своих казармах, куда увозят еврейских врачей, адвокатов, купцов, бьют, истязают. Наслушаешься таких рассказов и уходишь разбитый. В последние дни находят утешение в английском парламентском протесте, в крике по адресу Германии: нельзя приходить в Лигу Наций с окровавленными руками! Гитлер уже изолировал Германию, погубил ее внешнюю политику. Мировой еврейский бойкот нанесет ей экономический удар.

19 апреля. Умер в Киеве Н. Штиф. Он мелькал в моей жизни в разные моменты. В Питере 1909–1917 гг., где он в собраниях выступал в защиту идиш, особенно на бурной конференции ОПЕ в 1916 г., в споре с Бяликом и другими гебраистами. В 1917-м примкнул к нашей «Фолкспартей», затем очутился в Киеве, где переводил на идиш мою «Новейшую историю». В 1922 г. наша встреча в Ковне, где он работал в газете «Найс». Затем Берлин, совместная работа над переводом, частые встречи, проект еврейского научного института (ИБО). Наконец отъезд в Россию, под иго большевизма, и самобичевание кающегося; филология по «социальному заказу» в Киеве, невольное отречение от заграничной эмиграции. Согрешил ради куска хлеба, но нашел ли он хоть хлеб в стране голода?..

17 апреля. Каждый день в 7 час. утра и в 5 час. дня всасываешь из прессы яд известий об искоренении «неарийцев». Сейчас идет изгнание еврейских профессоров из всех университетов. …Наша колония в Берлине все больше пустеет. Вчера уехал в Париж с женой самый живой член нашей колонии Ч-р. …Весна цветет. Перечитываю в парке или на дахгартен черновики (мемуаров) или дневники. Эти черновики я писал в 1921–1922 гг. в Питере, готовясь покинуть Россию, как теперь готовлюсь покинуть Германию.

6 мая. Делил свое время между газетной отравой, писанием мемуаров и исправлением еврейского перевода V тома «Истории» для палестинского издания. Задыхаюсь в царстве зла, ненависти и насилия. Нет мочи больше дышать этим отравленным воздухом, а взять посох странника в 72 года нелегко. Закрыты все свободные рабочие союзы с тремя миллионами членов и переданы во власть нацистов. Никто не пикнул. В ближайшие дни будут публично жечь «еврейские и марксистские» книги на улицах — неслыханное варварство. Но протестующий мир уже привыкает к варварству, и мало-помалу протесты затихают. Наши беженцы из Германии рассеяны по всему свету. Комитеты помощи не справляются с делом.

А май сияет «бесстыдной красотой» над этим Содомом, над кликами торжествующих и воплями их жертв.

10 мая. В моих планах перемена. Вместо дорогого и чуждого Цюриха я остановился на Риге. Более близкая среда, ближе к детям в Польше и России, более дешевая жизнь, лето на берегу моря. Строим с И. новые планы...

11 мая. Вчера вечером в Берлине (на площади близ университета) и в других городах Германии жгли на кострах книги «undeutscher Literatur» — социалистов, либералов, пацифистов, главным образом евреев. Делали это студенты с благословения «вождей». Позорная картина, которая сделает Германию еще более ненавистною во всем мире. Мне передали, что моя десятитомная «Weltgeschichte», стоявшая в читальном зале Штаатсбиблиотек среди наиболее читаемых книг, удалена оттуда наряду с историей Греца.

29 мая. Из иностранных газет (германская цензура это замалчивает) узнал, что моя «Weltgeschichte» запрещена в Германии для общественных библиотек и книжных магазинов. Книга изъята, не будет ли изъят и автор? Я спокойно отношусь к этому: не тронут меня, как иностранца, хотя и пишущего книги, «противные германскому духу» (таков мотив запрета). Готовлюсь в путь, но препятствия к отъезду еще не устранены: квартирный контракт, спасение сбережений... Кругом бегут. Вчера простился с семьей И. Штейнберга, уехавшей в Лондон...

1 июня (утро Шовуоса). Сижу в парке и отмечаю день Шовуоса, как бывало в Финляндии в годы, о которых теперь пишу в воспоминаниях. Еще месяц-полтора — и я прощусь с этими местами моих уединенных дум и одинокой тоски. Сегодня вечером соберется у нас остаток нашего кружка.

10 июня. Приходится спасаться, как из горящего дома... Ежедневные хождения, переговоры, заботы. Стремлюсь выбраться не позже 15 июля. Удастся ли?

26 июня (Im Dol, Finkenstrasse). Пришел сюда, как раньше, в перерыв работ, чтобы отметить особый перерыв: сегодня дописал период 1910–1914 гг. в мемуарах, остановившись на возвращении из Нодендаля в Питер в первые дни войны. Чудный день после ряда дождливых. Лес неумолчно гудит, поет торжественный псалом. А я должен скоро оставить эти святые места вокруг Содома.

1 июля. Те же переживания, что в 1921 г. в Питере. Там задерживался исход из-за паспорта, здесь — из-за квартирного процесса. Лишь в августе можно будет приступить к расторжению контракта... «Сердце сожмется мучительной думой», как подумаешь о необходимости уйти из тихого уголка, в котором надеялся найти последнее пристанище в моей скитальческой жизни. Так хорошо мечталось в этих парках Груневальда и Далема, в зачарованных безлюдных переулках, среди романтических вилл...

Написал главу о первом полугодии войны (1914).

13 июля. Изменил способ изложения: большею частью цитирую дневники, дающие яркую картину тогдашних переживаний. Так будет и дальше... Опять колют душу впечатления дня. Старый социалист Шейдеман, бежавший в Прагу, назвал Германию «домом умалишенных». Безумие заразительно, и эпидемия распространяется. Во многих странах уже есть очаги этой заразы.

17 июля. Введена система заложников: за протест Шейдемана за границей арестованы здесь и брошены в концентрационный лагерь его родственники. Тем же грозят остальным политическим эмигрантам. Всем беженцам вообще грозит конфискация имущества в Германии. У натурализовавшихся между 1918 и 1933 гг. иностранных евреев отнимут германское подданство, и тысячи мечутся в страхе перед лишением прав и куска хлеба...

12 июля. Similia similibus curantur^{845}. Лечу новое горе старым. Пишу о 1915 г.

Уже два дня не получается бюллетень берлинского отдела Еврейского телеграфного агентства. Власти запретили этот единственный орган осведомления после того, как отняли у него свободу. Много лет подряд я каждое утро получал и внимательно читал эту коллективную телеграмму от моей народной семьи на всем земном шаре...

27 июля. Свирепствует «легализованный террор», как «Таймс» назвал нынешний режим в Германии. Каждый может быть обыскан дома или на улице и арестован; каждый связан тысячами «законов», создающих преступление из каждого свободного шага.

31 июля. …Атмосфера бегства. Приходят люди уезжающие, прощающиеся навсегда или скорбящие о невозможности уехать. Вчера печальная вдова Койген, Равчи, Майзель. Палестина — главная цель бегущих... Страшно видеть развал исторического центра. Сейчас «хурбан Ашкеназ»^{846}. Вековой период эмансипации и ассимиляции кончается, и новая эпоха начинается среди крушения старых идеалов. Будут ли они заменены новыми? Я призывал к этому в последних томах «Weltgeschichte». Теперь эту книгу читают в невольные досуги и те интеллигенты — лишенные работы адвокаты, врачи и др., — которые раньше не могли вдуматься в нашу национальную проблему. На днях встретился на нашем дахгартен с одним из них, бывшим судьей. Он читает систематически мои десять томов и начинает понимать средние века. И таких много, как мне рассказывают. Расстаюсь с Германией в сознании, что недаром жил и работал здесь, что оставляю духовную опору для людей, потрясенных катастрофою, выбитых из колеи.

Сегодня вечер Тише-беав, и я сижу над старыми «Кинот» и читаю любимую элегию: «В эту ночь рыдают мои дети, в эту ночь был разрушен мой храм и сожжены мои дворцы...» Нужно было собраться в одной из синагог Берлина, сесть на пол и оплакивать разрушение германского еврейства, которое только началось и будет продолжаться еще годы.

18 августа. Прошли дни тревог, остались только хлопоты предотъездные. Тоска разлуки с местом, которое связано с переживаниями одиннадцати лет моей жизни, может быть самых плодотворных. Едем 23 августа, после упаковки вещей в присутствии таможенного чиновника... Ходил сегодня в Цолламт по центральным улицам Шарлоттенбурга. Уныние, мерзость запустения.

19 августа. Быстрая смена тревог и успокоения. Жуткие думы бессонных ночей и просветленная мысль солнечного утра. Все связано с мелкими заботами, могущими иметь крупные последствия (страх за дорогой груз рукописей и т. п.)...

26 августа, Рига, Межа-парк. Берлин покинут 23 августа вечером. Пережиты дни новой эмиграции, тяжелые, тревожные. В последние дни пред отъездом посещали нас друзья и знакомые, остатки «былого величия». Трогательны были напутствия соседей и знакомых.