Книга о молитве. Тяжесть правила или разговор с Отцом?

И снова «Отче наш»

Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь (Мф. 6: 9-13).

Молитва «Отче наш», которую все хорошо знают, давно стала для нас обыденностью, как бы затерлась среди огромного количества других молитвословий, среди прочих прекрасных поэтических обращений к Богу, которыми полна наша литургическая традиция. А молитва эта — всеобъемлющая, она лежит в основе всех остальных молитв. С одной стороны — предельно простая, доступная даже ребенку, и одновременно непостижимая для ума человеческого из-за ее невидимой силы.

Единственная молитва, которую дал нам Сам Господь — в Нагорной проповеди, главной и самой известной проповеди, с которой Он начал Свое учение. Потом наверняка Христос много раз и в разных местах ее повторял. Например, у Матфея это Нагорная проповедь — на горе, а у Луки, когда Иисус говорит примерно те же самые слова, написано: Ста Иисус на месте равне (Лк. 6:17), то есть на равнине.

И сама молитва в Евангелии от Матфея и в Евангелии от Луки имеет некоторые различия. Например, в Евангелии от Матфея написано: И прости нам долги наши, а в Евангелии от Луки: прости нам грехи наши. Славословие, которое есть у Матфея: Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь, отсутствует у Луки. Это славословие отсутствует во всех древних рукописях Евангелия; скорее всего, оно было прибавлено к молитве «Отче наш» в литургической богослужебной традиции и позднее, не раньше II века, вошло в текст Нового Завета. Это заметно и в наших богослужениях: молитва «Отче наш» пропевается до слов …избави нас от лукавого, а заканчивает ее, как бы отдельно, возглас священника.

У Луки молитва короче, в ней нет слов: …да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Но их нет и в более ранних рукописях; считается, что текст Евангелия от Луки ближе к изначальной молитве, которую Иисус дал Своим ученикам, и что Матфей дополнил, то есть отредактировал ее, исходя из других поучений Христа, прозвучавших в контексте Нагорной проповеди.

И, наконец, в Евангелии от Матфея есть длинное завершение, которое не включено в текст молитвы. Это как бы ее объяснение: Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших (Мф. 6:14–15) — и оно тоже отсутствует у Луки.

Интересно, что «Отче наш» принципиально отличается от всех форм ветхозаветных молитв к Богу: здесь отсутствует похвала Богу. А для иудеев и вообще для синагогальной традиции обращение к Богу должно было обязательно предваряться долгим славословным вступлением, неким акафистным пением: «Господи, Царь Израилев, Щит спасительный, помогающий благословенному народу, помнящий заслуги предков и посылающий…»; то есть сначала долго-долго славословят, и только потом начинается сама молитва. Позднее это стало традицией и для наших молитвословий. Если мы вспомним коленопреклоненные молитвы, которые читаются на Троицу, сочиненные, конечно, в поздний византийский период, то убедимся, что они катастрофическим образом не похожи на молитву «Отче наш». В них, прежде чем доберешься до сути, долго-долго перечисляется, как велик наш Бог, и это может занимать половину самой молитвы. То же самое встречается и в нашем утреннем правиле. Так, в пятой молитве Василия Великого мы видим все то, что нас возвращает к ветхозаветным текстам: «Господи Вседержителю, Боже сил и всякия плоти, в вышних живый и на смиренный призираяй, сердца же и утробы испытуяй и сокровенная человеков яве предведый, Безначальный и Присносущный Свете, у Него же несть пременение, или преложения осенение…» И только после этого начинается собственно молитва: «Сам, Безсмертный Царю, прими моления наша, яже в настоящее время, на множество Твоих щедрот дерзающе…» Это одна из литургических форм, традиционных для иудейской молитвы, а потом ставшая и литургической традицией христианства, но она противоречит словам Евангелия о том, что в молитве не надо быть многословным.

Пример настоящей молитвы, того, что есть в принципе молитва как богообщение, как обращение к Богу, — это «Отче наш», где начальное славословие отсутствует и даже конечное, как мы понимаем, добавлено позже, — что, конечно, удивительно. Ведь ученики просят Христа: «Научи нас молиться, научи нас воздавать Богу хвалу, потому что молитва — это славословие и почесть, которые воздаются Богу». А в молитве «Отче наш» никакая почесть Богу не воздается. В ней речь идет совсем о другом: она раскрывает суть отношений человека и Бога и дает, с одной стороны, ясное и простое, а с другой стороны, непостижимое понимание — Кто есть Бог для человека.

Первые слова молитвы — Отче наш. Вот, собственно говоря, и все, на этом можно было бы поставить точку, потому что здесь впервые речь идет о Боге, Который открывается человеку.

Да, иудей мог назвать Бога Отцом, но он никогда не воспринимал эти отношения как личные, а слово «отец» имело метафорическое значение: есть Бог — Отец Своего избранного народа, Он ему покровительствует, и вот этим людям Он — Отец, а другим совсем не Отец, потому что все остальные — неправедные, чужие, язычники, нечестивцы и к Богу отношения не имеют, Бог не может быть им близок. Господь не мой Отец, не мой личный Бог, а Отец народа. Это значит, что я не могу иметь с Ним личных отношений. А Евангелие все время говорит именно о личных отношениях человека и Бога, это одна из главных Благих вестей Евангелия.

Вспомним 17-ю главу от Иоанна: Господь на Тайной Вечере во время установления таинства Святого Причащения молится со Своими учениками, эта молитва называется Первосвященнической. После этих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче… Заметьте, только так Сам Христос обращается к Богу, и это для нас совершенно естественно, потому что Он — Сын Божий, Который пришел в мир ради спасения человека, пришел взять на Себя грехи мира. Он — Единородный Сын Своего Отца и поэтому обращается к Отцу по имени.

Это имеет колоссальное значение для понимания веры, потому что имя Божие в представлении иудеев, да и не только иудеев, несет в себе знание о сущности: имя и тот, кто это имя носит, конгруэнтны, полностью друг другу соответствуют. Потому имя Божие в Ветхом Завете не должно произноситься, запретно. Поскольку Бог трансцендентен — непознаваем, непостижим и недоступен, то и имя Его ты произнести не можешь, не имеешь права.

К Богу обращались, называя Его разными именами: Саваоф, Элохим, Эль-Шаддай, Адонаи, что по-еврейски означает — Тот, Кто содержит в руках весь мир, Вседержитель; Тот, Кто является Военачальником Небесных воинств; Тот, Кто является Владыкой всего сущего и всей твари, и так далее. Единственный раз Моисей попросил Бога открыть ему Свое имя, и тогда возникло слово Яхве, которое в синодальном переводе переведено как Иегова, что означает: Я есть Тот, кто Есть. Имя Сущего обозначено тремя греческими буквами: WON на крестчатом нимбе иконы Спасителя.

«Я есмь Сущий» (Исх. 3: 14): казалось бы, какое странное имя: Я есть Тот, Кто есть, Сущий. Сущий означает «по-настоящему и единственно Существующий; Тот, Кто есть Суть всего, Кто есть Податель сущности и от Кого все существует». Это означает, что поистине настоящим является только Сам Бог, а все остальное — относительно и существует лишь постольку, поскольку есть Он. Господь никоим образом не может быть до конца определен и описан. Непознаваемо и Его имя, в котором заключена Божественная сущность, даже то, которое Он счел возможным открыть людям, — Яхве или, как оно приведено в синодальной Библии — Иегова. Ветхозаветным иудеям запрещалось произносить имя Божие. Только раз в году, во время принесения пасхальной жертвы, когда священник окроплял кровью Святая Святых, он произносил Его вслух, а все остальное время употреблялись слова «Господь», «Вседержитель» или «Саваоф», характеризующие отдельные свойства Божии, но отнюдь не Его сущность.

Мы знаем, что слово Бог даже по-русски пишется иудеями не полностью: «Б-г», букву «о» они не напишут никогда, так как имя Божие должно оставаться тайной для всякого верующего иудея. И вдруг мы читаем: После сих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче! пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя, так как Ты дал Ему власть над всякою плотью, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную. Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа. Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить. И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира. Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое (Ин. 17:1–6). Христос говорит слова, которые невозможно произнести! Как это — Я открыл имя Твое людям? Невозможно открыть имя Божие людям, оно — тайна!

Что же это за имя, которое Он открыл? То самое имя, с которым Он обращается к Богу, — Отец. И сама молитва «Отче наш» прежде всего об этом. Можно сказать, она исходит из этого начала — имени Божьего, открытого людям.

Мы зовем друг друга обычными, простыми именами, не отражающими нашей сущности. Рождается ребенок, и мы не знаем, кто он, кем станет, что из него получится, а имя даем ему, исходя из каких-то наших человеческих соображений, по святцам или в честь кого-то из родственников, или просто это имя нам нравится. Имена, которые мы даем, ничего не выражают. А вот Апокалипсис нам говорит, что, когда наступит Царство Небесное, Бог даст человеку новое имя, которое не знает никто, кроме того, кто его получает. То есть Бог знает человека по имени, которое выражает, кто ты есть на самом деле. Каждый человек для Бога — кто-то и носит особое имя, известное Богу.

И Отец — это имя, а не функция. Бог говорит: «Я — Отец, и это самое главное, что вы должны обо Мне знать». В имени «Отец» для нас есть ловушка: оно слишком простое. А Христос говорит: отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах (Мф. 23: 9). Мы же часто употребляем это слово, размениваем и в некотором смысле лишаем святости: оно становится профанным, не тем, что нам дано в молитве. Но с другой стороны, то, что Бог открывает Себя как Отца, нам может быть понятно только потому, что мы знаем в нашей обычной жизни настоящее отцовство.

Имя Бога открыто людям не как метафора, не как отстраненное представление о том, что Бог заботлив, что Своим творческим потенциалом Он породил этот мир, дал всему жизнь, как отец дает жизнь. Отец всегда может восприниматься как метафора подающего жизнь, — но нет, разговор идет о том, Кто Бог человеку и кто человек Богу. И через это открывается смысл пришествия Христа в мир, смысл Его слов и Его учения. Ведь если Бог человеку не Отец — в самом прямом и самом существенном смысле слова, — то все слова Христа, все Его учение, прекрасная Нагорная проповедь, заповеди блаженства и все остальное — тоже метафоры, которые можно воспринимать исключительно как прекрасную нравственную максиму, как очень возвышенное, но совершенно нереальное и нежизнеспособное учение, принесенное на землю каким-то романтически настроенным чудаком.

Поэтому первые слова «Отче наш» — это самое главное, на чем нужно сосредоточиться, обращаясь к Богу. Очень грустно, что «Отче наш» давно стоит не в центре, не в сердцевине христианской молитвы, а где-то в стороне, как некая техническая вещь: богослужение традиционно начинается так — Трисвятое по «Отче наш», а потом идет служба; Трисвятое по «Отче наш», а потом вечернее или утреннее правило. Или же это молитва перед едой: быстренько прочли «Отче наш», благословили стол, сели, поели. И это большая проблема для христиан!

Как только богообщение человека и Бога смещается, смещается абсолютно все остальное. Христианство децентрализуется: оно становится каким-то, я бы сказал, разболтанным, как бы идущим в разные стороны, появляются другие центры притяжения, другое представление о Боге, второстепенные связи в отношениях человека и Бога начинают выходить на первое место. Или происходит возврат к тем старым связям, которые были характерны для Ветхого Завета или даже язычества, где непредставимо, что человек может относиться к Богу как к Отцу. Можно ли к Зевсу относиться как к отцу? Или даже как к другу? Это абсурдно и совершенно невозможно!

Так вот, уход от этих отношений или, по крайней мере, непонимание, или нежелание этих отношений, или невключенность в эти отношения просто обессмысливают Евангелие. Тогда невозможно ничего исполнить. Невозможно исполнить главные заповеди, о которых говорит Господь. Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя (Лк. 10: 27). Если Бог тебе не Отец, если ты Богу не сын, как это можно исполнить? Кого любить, как самого себя, когда ты не видишь в человеке, который стоит рядом с тобой, сына твоего Отца, и тебе даже в голову не приходит, что он может быть твоим братом?

И как можно любить того, кого не знаешь? Если Бог тебе Отец, ты можешь Его познать, а значит, Бог тебе откроется, Бог тебя услышит, Бог тебе что-то скажет. Значит, ты Богу — родной. Когда ты родной и любимый Богом, и ты можешь ответно Его любить. А без этого — невозможно! В «Отче наш» прежде всего важно обращение «Отче!». Вот когда ты произносишь это слово, обращаясь к Отцу, и оно для тебя не метафора, а конкретно связывает тебя с Отцом, — с этого момента начинается молитва.

Обращение Отче наш, сущий на небесах, утверждается следующими словами — да святится имя Твое. То, что было сокрыто, таинственно, то, что не могло быть произнесено, теперь вдруг стало ясным, открытым и святым для всех — именно это и важно в отношениях человека и Бога! Ученикам было понятно, что речь идет не о народах земли, которые когда-то услышат об истинном Боге, а обо мне, о том, кто сейчас молится Отцу. Ты мне Отец — самое святое, что может быть на свете! И все должны знать, что Бог — Отец, а не Кто-то другой, Кого можно назвать и Владыкой, и Господином, и Вседержителем, и Военачальником Небесных сил. Пусть святится имя Твое — Отец, и пусть весь мир узнает, что Ты — любящий Отец!

Познание имени Божиего — это познание Самого Бога, и имя, которое Господь открыл человеку, дает нам такую возможность: Бог познается через Своего Сына. Но познание Бога кроется не в количестве употребляемых нами богословских определений, не в постижении каких-то глубоких истин. Настоящее познание заключается в единении с Ним.

Первое единение со Христом, которое дарует нам Господь, — это святое Крещение, при котором читается молитва на наречение имени: «Да будет имя Твое неотреченно на нем». Имя Божие нарекается нам, и никакое другое. Христос не боится доверять нам Свое имя, не опасается того, что мы употребим его во вред. Уже потом человеку дают имя в честь того или иного святого, но оно является лишь дополнением к Божественному имени, к имени христианина.

Мы молимся: да святится имя Твое, но каким образом мы можем восславить имя Божие? Не кричать же на каждом углу, не писать же аршинными буквами на стенах: «Слава имени Твоему!», чтобы все воочию видели свет, исходящий от Него. Мы молимся о том, чтобы, пока мы живем с этим именем, в нас бы сразу узнавали настоящих христиан, чтобы это имя в нас святилось. Идет человек по улице, начинает с кем-то говорить, и все сразу же понимают: перед ними — христианин. Все его поступки — суть проявления и подтверждения его Божественного имени, ведь имя Божие святится именно нами.

Следующее прошение — да приидет Царствие Твое — логически вытекает из первого: речь идет не о таком царстве, где одни владычествуют над другими. Это в земном царстве есть правитель со своими приближенными, которые помогают ему править, и есть подданные. Но когда мы говорим об Отце и о Его Царстве, меняется само понимание Царства — это не земное царство подчинения. А что же это за Царство?

Нам необходимо это понять, ведь все Евангелие — про Царство Небесное, Христос постоянно говорит: «Если ваша праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев, не войдете в Царство Небесное!» И самые главные разговоры, которые Он ведет, — о Царстве Небесном.

В притчах Христос рассказывает, что Царство Небесное подобно сокровищу, зарытому в поле, ради которого человек все продает и покупает это поле (Мф. 13:44). Что Царство Небесное — как невод, закинутый в море (Мф. 13: 47), как драхма, которую ищет хозяйка (Лк. 15:8). Царство Небесное подобно закваске (Мф. 13:33), которая поднимает тесто, — созрев, оно рвется вон из кадки, не остановишь…

Евангельские сравнения говорят нам, что Царство Небесное не где-то далеко, а прямо здесь, под ногами. Но для нас это сложно, нам привычнее считать его царством мертвых, ведь обычно Царствия Небесного желают тем, кто отошел в мир иной. А то, что происходит с нами здесь и сейчас, наши сегодняшние проблемы, сегодняшнее жизненное задание — совсем другое. Пока мы живы, у нас масса забот, всевозможных вопросов, которые нужно срочно решить, и нам не до Царства Небесного. Оказывается, мы как-то поменяли стрелку — направление нашей жизни.

А ведь Евангелие начинается именно с этого — Евангелие от Марка начинается со слов Иоанна Крестителя: Приблизилось Царствие Божие, покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк. 1: 15). Приблизилось Царствие Божие — значит, на землю пришел Сын Божий, Он уже здесь, рядом с нами.

И Христос начинает Свою проповедь с этих же слов: Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф. 4: 17). Вот оно — Небесный град Иерусалим — вокруг нас! Две тысячи лет назад оно сделалось к нам очень-очень близко.

Но невозможно принять Царство Небесное, если не знаешь, что это, ни попасть туда, даже с самыми сверхдобрыми делами. Что же такое Царство Небесное, что оно для нас и что мы действительно о нем знаем?

Отец Вячеслав Рубский в своей книге «Православная духовность: перезагрузка» (М.: Никея, 2021) пишет: «Если вы не пробовали груш, вам остается теоретически выводить их вкус, со слов пробовавших, из сравнения яблока и дыни. Не евший груш канонизирует описание: „Груша есть среднее между яблоком и дыней". Вкус груши будет подменен правильным словесным сравнением. Если же сравнение отличается по звучанию, например: „Груша подобна манго с нектарином", оно не будет принято. Неспособные к христианской глубине духовной жизни вынуждены обращаться к внешним текстам и критериям, о них спорить, с ними связывать незыблемость веры».

Например, говорят: я знаю, что в Царстве Небесном соблюдается правда Божия, и нет никакого нарушения Божественного закона. Но откуда ты знаешь — из той же самой молитвы «Отче наш»: да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Но это молитва; а сам ты что-нибудь знаешь про Царство Небесное?

То, что я прочитал, — ничего не значит, что я знаю из книги — не мое. То, что я знаю как мудрое поучение, даже если это правильная мудрость, ко мне отношения не имеет. Ко мне имеет отношение только то, что родилось внутри меня самого. Это простая философская максима, очень хорошо описанная Мерабом Мамардашвили: твое — только то, что ты имеешь из себя, свое, а не то, что ты прочитал. Я могу прочесть «Отче наш» или «Бхагавадгиту», могу прочесть массу умных книг, они мне понравятся, более того, я могу считать их правильными, но ко мне, к моему опыту и знанию они отношения не имеют. Я их воспринял как далекий и приятный пейзаж: он прошел перед моими глазами, но моим не стал — я его внутренне не пережил и не осуществил в нем самого себя.

Можно возразить, что есть разница между тем, что мы знаем, и тем, во что верим, а Царствие Небесное является предметом веры. Но нет, это разделение ничем не обосновано. Предмет веры обязательно должен относиться к опыту, а не только к пониманию. Например, я верю, что существуют метагалактики; но верю я в них или нет, для меня не имеет никакого значения, потому что в моем опыте это отсутствует и вера в метагалактики не является моим внутренним знанием. Даже если их существование можно доказать какими-то физическими формулами, данное знание все равно не будет иметь ко мне никакого отношения, так как не коснется опыта. Авера обязательно касается внутреннего опыта человека. И если опыт веры есть, то его можно назвать эмпирическим, но все-таки знанием.

О себе ли только это знание? Нет, оно и о Боге. Есть вера как откровение, есть вера как общение, есть вера как познание, есть вера как узнавание, есть вера как диалог. Конечно, приверженцы разных религий верят в разное, но это дает им определенный общий опыт, который можно назвать религиозным. Он существует, и отрицать его мы не можем. Но важно, к чему этот религиозный опыт приводит, какие плоды он дает и куда ведет.

Естественно, вера часто рождается от «слышания». Но может случиться, что «слышание» останется само по себе, а вера сама по себе: если религиозный опыт основан на чем-то внешнем, на знании, не ставшем личным опытом, такая вера легко рушится. Ну, например, вера, что в храме нельзя заразиться коронавирусом; это до сих пор остается актуальным вопросом веры: «Если веришь, то не заразишься, в храме заразиться нельзя, в таинствах не может присутствовать ничего дурного!» Это вера ни во что, для нее нет никаких оснований, это лишь внешнее проявление убеждения, что если где-то что-то написано, значит, должно быть так, как написано, безотносительно к личному опыту. Такая вера сегодня есть, а завтра ее нет.

Мне могут возразить: «Но разве мы можем доверять своим ощущениям? Может быть, я просто очень хочу верить, что в какой-то момент почувствовал Царство Небесное? Может быть, это прелесть духовная?» Но совсем не доверять самому себе — своим чувствам, своим мыслям — было бы довольно странно! Если нам даны органы познания мира, то доверять им, конечно, нужно, хотя бы в определенной степени. Как человек вообще может жить, не доверяя тому, что ему дано от Бога?

Конечно, у нас есть идеал — это слово Божие, основа нашей веры, которая должна быть усвоена опытом. Вера не может быть безопытной, не может не пройти через нас; если мы говорим о Царстве Небесном как о главном в нашей вере, а этого нет в нашем личном опыте, в чем тогда вера? Апостол Павел определяет веру как осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11:1). Уверенность в невидимом — звучит как оксюморон, ведь кажется, что то, чего ты не видишь, не существует! Но апостол говорит именно об опыте: невидимого нет, если этого нет в твоем опыте. Все, что ты можешь принять за правду, ты должен как-то ощутить. Если ты можешь сказать: «Я этого не вижу, но я это знаю на опыте», тогда слова апостола понятны.

Не только то, что удостоверяется нашими пятью органами чувств, мы можем принять за реальный опыт. Очевидно, что мы сейчас говорим совершенно о другом: религиозный опыт — мистический. Если тебе когда-либо довелось почувствовать невероятное умиление, или радость, или необычайное тепло по отношению к другим людям, или ты вдруг понял, что Бог тебя любит и ты отвечаешь Ему взаимностью, или ощущаешь любовь, что она конкретна, что она живая и ты как бы в нее вливаешься и тебе ничего больше не нужно… А может быть, это некое чувство, схожее с ностальгией… Все по-разному ответят, ведь у каждого свой опыт. Каждый говорит о некоем своем понимании: что это в моей жизни, в моих мыслях, как я это переживал, или пережил, или никак пока не пережил. Для одного это очень интимная вещь, которую сложно выразить, любое озвучивание данного опыта как-то его нивелирует. У другого опыт переживаний более эмоциональный; у третьего более сокровенный и такой, какой тяжело и даже, кажется, опасно высказывать, потому что мысль изреченная становится ложью. А у иных — реальный опыт того самого богообщения, который описать словами практически невозможно…

И нельзя сказать, что вот, оказывается, Царствие Небесное — только так и никак иначе! Конечно же нет, это только маленький приобретенный нами опыт, крупицы опыта. Такие вспышки — или рассветы — духовной жизни у каждого свои, и мы вправе их принимать за лучи, за свет Царства Небесного, как на рассвете сквозь занавески пробивается солнце и будит нас ранним летним утром, когда еще хочется спать.

Если такого опыта нет, Царство Небесное будет для человека terra incognita — вещью неизвестной, а все прочитанное на эту тему останется в сфере интеллектуального познания. Наверное, для кого-то возможно пройти долгим интеллектуальным путем рационального вполне правильного, богословски выверенного и философски обоснованного познания. Но все-таки невозможно попасть в Царство Небесное, если ты не знаешь, что это такое, или подлинно этого не захотел, если оно в тебе не зародилось, как семя.

Люди такие разные по эмоциональному настрою и жизненному опыту: у нас разный опыт радости и горя, любви и разочарования, вкуса к жизни… Все это в комплексе влияет на наше познание мира, познание друг друга, на наши отношения с Богом. Но важно, чтобы каждый сосредоточился, покопался в себе и вдруг ощутил — вот оно, было! Было со мной такое, что я и не знаю, как описать! Ошибка это? Можно ли этому не доверять? Не является ли это прелестью? Я не знаю. Вопрос без ответа…

Что необходимо, чтобы попасть в Царство Небесное? По-разному отвечают на этот вопрос: пролезть через игольное ушко; вера плюс добрые дела; быть как дети; искренне и открыто верить и доверять Богу… Еще говорят, достаточно захотеть попасть в Царство Небесное и любить Бога. Так просто — захотел и попал.

С пожеланием «быть как дети» — вопрос сложный, потому что дети — существа довольно безответственные и сами по себе скорее могут попасть в какую-нибудь неприятность, например, засунуть пальцы в розетку, потому что не знают об опасности. И вообще дети бывают разные. «Быть как дети» — совсем не значит поступать хорошо и гарантированно попасть в Царство Небесное; это вопрос, требующий отдельного серьезного осмысления.

Царствие Божие Евангелием определяется не как будущее, которое будет нам дано за порогом земной жизни, как некое воздаяние, которое мы часто определяем двумя словами: рай и ад, а как сегодняшнее наше движение по отношению к Царствию, которое уже присутствует здесь, некое взаимное действие, встреча.

Царствие Небесное невозможно мыслить как награду, это не религиозный архетип, известный всем религиозным системам: человек в другом мире — за порогом земной жизни — получает правильное воздаяние за добрые поступки и заслуги, которые он совершил на земле. Тем не менее в представлении большинства людей посмертная участь остается чем-то заслуженным, заработанным. Такое убеждение существует не только в язычестве, но даже в таком отстраненном от земных схем учении, как индуизм: кармическая история — история воздаяния, испорченную или улучшенную карму ты зарабатываешь себе добрыми или злыми поступками. Вот и православное представление о спасении часто визуализируется в образе весов — есть некий суд, и на весах взвешиваются твои добрые и злые поступки, грехи и праведные деяния.

Именно этому посвящен апокриф — рассказ блаженной Феодоры о прохождении мытарств, — вошедший в наше Церковное Предание православия, хотя, конечно, он является легендой, не имеющей никаких оснований ни в Священном Писании Нового Завета, ни в Предании ранних отцов Церкви. О блаженной Феодоре говорится в довольно позднем византийском источнике — житии святого Василия Нового. Феодора явилась во сне ученику преподобного Василия и рассказала, как ее душа проходила мытарства. Мытарства мыслятся как сорокадневный путь души после смерти; отсюда, собственно говоря, в православии и возникла детализированная традиция отмечать как дни поминовения третий, девятый и сороковой день после кончины. Исходя из рассказа блаженной Феодоры, предание человеческое учит, что душа человеческая после смерти в течение трех дней пребывает на земле, а к девятому дню отправляется на какую-то предварительную встречу с Богом, где получает определение: если эта душа совсем плохая, то сразу в ад, в преисподнюю, а если как у всех — такое себе, ни рыба ни мясо, — то должна проходить мытарства. Испытания проходят по страстям: мытарство празднословия, мытарство лжи, осуждения, чревоугодия, лености, воровства, скупости, лихоимства, неправды, зависти, гордости, гнева, злопомнения, убийства, чародейства, блуда, прелюбодеяния, содомских грехов, ересей, немилосердия, жестокосердия и т. д. Если добрых дел больше, чем грехов, душа благополучно проходит мытарства, на сороковой день доходит до Христа и вблизи Бога и ангелов ждет Второго Пришествия и Страшного Суда, где будет окончательно оправдана. Если грехов больше, то душе не удастся пройти мытарства, и в ожидании Страшного Суда она низвергается в некую сферу, находится на пороге ада, терзаемая бесами. Поэтому нашим усопшим близким необходимы молитвы живых — они должны восполнить недостающее. Мы вкладываем в «духовный банк» наш «депозит» добрых дел и молитв, которые потом, на Страшном Суде, помогут оправдать бедные души.

Вот такая история — в моем представлении просто сказка, не имеющая отношения к учению о Царствии Небесном, — в православии стала почитаться чуть ли не на уровне догматического учения. На самом деле церковная традиция молитвенно отмечать третий, девятый и сороковой день не связана с мытарствами Феодоры, а укоренена в евангельском тексте: Христос на третий день воскрес, на девятый день явился апостолу Фоме и показал ему Свои язвы, а на сороковой день вознесся на Небеса. Но народное переосмысление далеко ушло от Евангелия.

В христианстве нет проработанного догматического учения о посмертной участи, нам мало что известно о будущей жизни, это большая тайна. А «Мытарства блаженной Феодоры» в свое время были очень популярны как дидактическое, нравственное произведение о том, что надо вести себя хорошо, иначе все будет очень плохо. Такое народно-прикладное назидательное учение о загробном мире, построенное на идее воздаяния, наказания, очень характерно для средневековой педагогики. Эта педагогика была востребована и понятна простому народу, который не знал, что такое Евангелие, видел евангельские изображения только на фресках в храме. Изображение Страшного Суда на западной стороне храмов, где грешники мучаются, а праведники идут в рай, эта картина посмертного воздаяния легко вписывалась в тот самый древний архетип, присущий всем религиозным системам, и поэтому не была опротестована.

Сейчас, когда мы живем в совершенно другом историческом контексте и по-другому смотрим на мир, учение о посмертном воздаянии, изложенное в рассказе блаженной Феодоры, вызывает много вопросов и подвергается переосмыслению. Но лет двести назад на меня смотрели бы с ужасом: «Это не так?! Только так и может быть!» — настолько плотно учение о посмертных мытарствах входило в контекст социального понимания справедливости и воздаяния и вполне коррелировало с Ветхим Заветом, с постулатом о том, что праведники спасутся, а грешники будут наказаны. Хотя, конечно, нельзя назвать это ересью и неправдой — правда в том, что зло наказуется, а добро торжествует, грех наказывается, а добродетель хвалится. Это нормальная парадигма, но ее можно довести до лубочных изображений, а можно дать ей более глубокое осмысление.

Интересно, что в Католической Церкви схожее учение о чистилище не является догматом, но, родившись примерно тогда же, в Средневековье, так же прочно вошло в традицию. Чистилище устроено немного по-другому: это промежуточный этап между преисподней и раем, здесь души христиан — причем, заметьте, хороших христиан — через страдания очищаются от грехов; считается, что исповедь не дает полного очищения, потому что во всем исповедаться невозможно и грехи остаются. Так что сделал что-нибудь плохое — будь любезен ответить, за каждый грех придется, условно говоря, отсидеть. Сидишь, душа через страдание очищается от грехов, а потом, после Страшного Суда, попадаешь в рай. Если за тебя внесли какую-то сумму — индульгенции, милостыню, пожертвования, — твой срок сокращается, и ты «выходишь по УДО». Строгий юридический подсчет заслуг и долгов тоже не сочетается с Евангелием, в котором всякий юридизм отсутствует в принципе, — христианам не нужно обязательно что-то заработать, чтобы удовлетворить Божественную справедливость.

Царство Небесное — не посмертное воздаяние. Царство Небесное — это реальность нашей земной жизни, то, что начинается уже сегодня, что может начаться для каждого человека в его духовном опыте общения со Христом через Церковь, через Евхаристию, через Причащение Святых Христовых Таин.

Литургия начинается с возгласа священника: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно, и вовеки веков. Аминь». Сама литургия — призыв к вхождению в Царство Небесное. Само участие в Божественной литургии и в таинстве Евхаристии — вхождение, наш шаг по направлению к Царству Небесному; оно движется к нам, а мы — к нему. И как в начале литургии звучат слова о Царстве, так и в завершение евхаристической молитвы — «Отче наш»: да приодет Царствие Твое.

В Евангелии есть несколько упоминаний Царства Небесного, на которые нам нужно обратить особое внимание. В Нагорной проповеди, где речь идет о птицах небесных и лилиях полевых, Иисус говорит: Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам (Мф. 6: 33). То есть не надо ожидать, что вам откроется какой-то свет в конце тоннеля или распахнется дверь, как при правильном прохождении квеста: ты все сделал правильно, и — бинго, вот тебе Царство Небесное. Нет, так в Царство Небесное не входят, как и не удостаиваются его за заслуги. Оно находится совсем рядом, оно уже здесь, и тебе просто надо его найти. Царства Божия и правды Его — вот что нам прежде всего нужно, все остальное — ерунда.

В Евангелии от Луки читаем: Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17: 20–21). Царствие Небесное не где-то там, куда надо долго идти и что-то специально для этого делать. Оно внутрь вас есть.

Как так — ведь нельзя приблизиться к самому себе! Еще как можно. В каком-то смысле человеку именно необходимо приблизиться к самому себе. Говорится: «Познай самого себя» — узнай самого себя, увидь в себе нечто важное и главное — вот твоя большая задача. Здесь все начинается, отсюда все идет — и твоя вера, и любовь, и воля, и свобода, и все искушения исходят изнутри. Не то, что входит в тебя, а то, что из тебя исходит, является важным, главным.

Царство Небесное к тебе приближается, оно рядом с тобой, оно должно войти в тебя, быть внутри. Вот оно приблизилось — и будь любезен, тебе остается одно — ты должен его принять.

Но что сделать, как поступать каждому из нас, чтобы ощутить его, чтобы оно нас наполнило, чтобы вдруг пришло к нам по-настоящему, в силе? Как написано в Евангелии: И сказал им: истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе (Мк. 9: 1).

В силе! Да, пока еще оно только пробивается, как луч солнца сквозь занавеску. Но может и наполнить человека до конца, заполнить всего: это человек попадает в Царство Небесное или Царство Небесное входит в него? Ты попадаешь в Царство Небесное, потому что оно попадает в тебя. Оно приходит к тебе, потому что ты идешь ему навстречу. Это всегда встреча.

Да приидет Царствие Небесное — это значит, я иду ему навстречу! Навстречу тому, что движется ко мне. И этот путь, открывающийся нам в молитве «Отче наш», — и есть христианство.

Да будет воля Твоя, яко на небеса, и на земли: да будет воля Твоя и на земле, как на небе.

Обычно мы понимаем это прошение так: пусть Бог принимает решение, или — как Бог решит, пусть так и будет. У нас есть своя воля, мы что-то решаем, и нам хочется, чтобы получилось по-нашему. Но есть то, что решает Бог, и для нас в этом прошении главное и очевидное, чтобы здесь не было «как я хочу». Есть Его воля, которой нам надо подчиниться.

Таково общепринятое понимание этих слов молитвы — но правильно ли оно? Что такое воля Божия?

Ответы на этот вопрос самые разные: это форма смирения перед тем, что происходит в твоей жизни; это замысел о конкретном человеке — как ему спастись, исходя из его индивидуальности; даже так — это некая форма борьбы с самим собой человека, который находится в плену страстей. В общем: воля Божия совершается, когда происходит что-то хорошее и настоящее, а если не очень хорошее, какое-то неправедное, это не воля Божья.

Часто у нас со словом воля ассоциируется некое принуждение, когда твою волю так или иначе насилуют, когда она не имеет никакого значения, а распоряжается тот, кто главнее. И в этом смысле слова да будет воля Твоя по отношению к Богу могут пониматься так: «Владей всем, а я отойду в сторонку. Ты — Царь Небесный, на Небе Твоя воля абсолютна, так пускай здесь тоже будет Твоя власть!» То есть воля в нашем сознании воспринимается как власть, а кроме того, мы чаще всего предполагаем, что человек, действующий по своей собственной греховной воле, всегда поступает неправильно, плохо, идет куда-то не туда, поэтому что бы он ни сделал, всегда согрешит. Выходит, перед волей Божьей ты всегда виновен, и тебе постоянно необходимо решать: «А туда ли я пошел? То ли сказал? Правильный ли выбор сделал? Есть ли на это воля Божия?», то есть воля Божия — тайна за семью печатями, и беда для человека, если он ее не разгадает. Если так, мы оказываемся в очень тяжелом положении: не разгадали воли Божьей, значит, ошиблись, значит, согрешили, и ждут нас теперь всевозможные неприятности в жизни нынешней и вечной.

Человек привык бояться воли Божией или думать, что это какой-то особенный секрет, который скрыт от него за пятью замками, что есть специальные люди, святые, и только они знают волю Божию про нас, а мы сами ее знать не можем… Но человек не знает воли Божией по одной простой причине: потому что не хочет, боится ее знать. Он думает, что если он узнает о себе волю Божию, она его раздавит, лишит всяческого земного благополучия, всего того, что он в этой жизни так жаждет, так усиленно и мучительно строит. Бог ищет каждого из нас, чтобы явиться и раскрыться нам, а мы все время уходим: «Нет, Господи, как страшно нам знать волю Твою!» Что же — все кончится с этого момента? Нет, все только начнется. Но обычно мы рассуждаем так: я же грешный, значит, моя воля всегда плохая, а воля Божия всегда хорошая, значит, моей воли быть не должно. Страшно пойти не туда, обязательно попадешь в беду! Потому наш православный народ так любит обращаться за советом и помощью к духовникам, а главное, к старцам, то есть к тем, кто, как нам кажется, знает волю Божью — в отличие от простого, обычного, среднестатистического христианина. Ему воля Божия не открыта, и приходится ездить к людям духовно опытным и спрашивать их, менять ли квартиру или не менять, поступать в институт или не поступать, жениться или не жениться, принимать монашество или не принимать. Много есть вопросов, которые люди сами боятся решить, а решать надо, от этого вся наша земная жизнь зависит.

Но молитва «Отче наш» не говорит нам, что воля Божия — это тайна, что она отменяет человеческую волю, инициативу и разум. Ведь даны же нам зачем-то и ум, и какая-никакая ответственность, чтобы мы могли принимать решения, строить свою земную жизнь — как это происходит у других людей, которые не знают, что нужно обо всем спрашивать духовника или старца.

Синоним слова воля — свобода. Значит ли это, чтобы совершалась воля Божья, человек должен отказаться от свободы, перестать быть человеком? Но это абсурд!

Можем ли мы поменять один синоним на другой? У них разные семантические поля: слово воля в некоторых славянских языках означает «любовь», в сербском, например; желание — воление — сочетается с желанием добра, которое осуществляется через любовь. Понятие «любить» в русском языке передается всего одним словом, а в греческом есть несколько глаголов, которые передают различные отношения к человеку, к миру, к природе; в знаменитом описании любви апостола Павла — любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает… (1 Кор. 13: 4–8) — греческому агапэ в латинском переводе соответствует не amor, a caritas, которое обозначает не внешнее проявление любви, а очень глубокое чувство. Я упоминаю об этом, так как хочу немного расширить понятийный ряд и пояснить, что, когда мы говорим о воле, речь идет не о принуждении, не о замене одной воли на другую, не об уничтожении человеческого существа Божественным императивом, а совсем о другом.

Воля — как синоним слова свобода, близкий и к понятию «любить», дает нам возможность подойти к пониманию прошения да будет воля Твоя с неожиданной стороны, например, так: «Пусть будет во мне действие Твоей свободы!», «Пусть Ты будешь свободен действовать здесь!», «Я даю Тебе свободу!». Когда мы молимся: «Господи, да будет воля Твоя!», мы говорим: «Я Тебе даю свободу действовать, будь свободен в Своих действиях, так же свободен, как на Небе!» Это значит, только от меня зависит, дать Богу свободу действовать во мне Своей любовью или не дать. Что не исчерпывает всех смыслов прошения; я просто хочу обратить внимание именно на этот аспект.

Бог — абсолютно свободное Существо, а человек свободен постольку-поскольку. Например, нас ограничивает свобода выбора, хотя кажется, что выбор и есть свобода. Но выбор — это ловушка, это очень серьезное внутреннее противоречие: в моем выборе я не свободен и все время мучаюсь. Необходимость выбора заставляет меня быть в мучительном противодействии самому себе, отказываться от одной свободы в пользу другой. Мне бы не хотелось ничего выбирать! Поэтому очень часто выбор делается в пользу более легкого решения. Но легкий выбор — обычно выбор греха. Такой выбор отодвигает результат, откладывает ответ — «а ладно, пусть будет как будет, потом разберемся…»

Выбор в пользу добра гораздо более сложен, тяжел. В этом мы сильно отличаемся от Бога: Он не выбирает между добром и злом, Его свобода не ограничивает выбора, Бог абсолютно свободен в добре. Зло не является препятствием к свободе Божественного действия, никак не противодействует Богу в Его творении, в Его дыхании, в Его жизни, в Его отношении к человеку. И тем не менее Бога нельзя назвать Всемогущим в абсолютном смысле этого слова по одной простой причине: когда Бог сотворил человека и дал ему Свой образ, Он тем самым наделил человека свободой.

Свобода — одно из проявлений Божественного образа: Бог свободен, и человек свободен. Когда два свободных существа живут вместе — а такое происходит в семье, между друзьями, между любящими людьми, — они не могут осуществить свою свободу, потому что они любят. Здесь любовь и свобода снова встречаются, но в странном противодействии: если два человека любят друг друга, они не могут быть полностью свободны. Почему? По одной простой причине — любовь не ищет своего (1 Кор. 13: 5). А поскольку любовь не ищет своего, она ограничивает свою свободу перед свободой любимого, давая ему свободу действия. Так действует любовь; а иначе ее разрушит бесконтрольная свобода, которая станет вытеснять другого, так как повсюду будет только мое «я»: «Я хочу это! Я хочу то! Я хочу действовать так! Я буду поступать как хочу и твою свободу в расчет не беру!» Любовь начинается с того, что она именно принимает в расчет чужую свободу и дает ей место действовать в себе. Любовь открывает себя для иной свободы, дает пространство для другого. Она говорит любимому: «Да будет твоя свобода во мне!», что в каком-то смысле значит: «Да будет воля твоя!» Таково одно из проявлений любви — она осуществляется, как это ни странно звучит, во взаимном ограничении свободы.

Странно, но свобода является во всей своей красоте, когда дает право действовать свободе другого. Это принцип любви. А также семьи и дружбы, это принцип всех отношений, которые существуют в мире под титлом любви. В этом смысле и Господь ограничивает Свою свободу перед свободой человека.

Мы часто говорим: Бог допускает, Бог попускает. Это значит, что Бог в каком-то смысле не вмешивается в те законы, в тот миропорядок, который существует, что Бог не входит туда, куда Ему, грубо говоря, нами путь закрыт. Бог дает этому миру право на свободу, в том числе и на последствия этой свободы. Он не исправляет наши ошибки.

Вот мы написали диктант и наделали кучу ошибок, а учитель взял ластик да и стер их и сам своей рукой все исправил. Тогда вроде бы мы все сделали правильно? Нет. За свои ошибки мы получили двойку, вот что произошло. Мне кажется, Бог попускает миру ошибки, Бог попускает миру болезни, Бог попускает нам жить по тому сценарию, который мы избрали в ходе очень долгого исторического процесса. Нам бы хотелось, чтобы наши ошибки были исправлены заранее, но этого не может быть, и Бог много чего попускает. Он просто так не вмешивается в историю мира.

Свобода человека гораздо более активна, нежели свобода Божия: Бог не влезает в человеческую жизнь без спроса. Он стоит рядом, как написано в книге Иоанна Богослова Апокалипсис: Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною (Откр. 3: 20). Вот это свобода Божия: Я стою у двери и стучу… И когда человек говорит: Да будет воля Твоя! — он открывает дверь в ответ на этот стук. И дает действовать в своей жизни Богу, Божественной Любви. Он впускает Бога в себя, в свой дом, в пространство своей жизни. Он хочет, чтобы Бог был в его мире, чтобы Бог был свободен в том пространстве, в котором живет человек, потому что это и есть пришествие Царствия Небесного. Да будет воля Твоя и да приидет Царствие Твое тогда читаются как одно прошение. Это твое желание жить с Богом, слышать Бога, с Богом говорить, Богу доверять и вот так пойти за Ним: Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною (Мк. 8: 34).

Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… — это три аккорда одного и того же призывания Бога: стань моим Отцом, войди в мою жизнь и действуй во мне Своей любовью и Своей свободой.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

Из десяти заповедей, данных Моисею на Синайской горе, четыре первые относятся непосредственно к Богу, к богопочитанию, а остальные шесть — к нашей жизни, к отношениям людей. Интересно, что в молитве «Отче наш» эта структура повторяется. Первые три прошения — это даже не прошения, а обращения к Богу как к Небесному Отцу, а следующие четыре относятся к жизни человека.

Наиболее земное, наиболее человеческое прошение — Хлеб наш насущный дай нам на сей день — также относится к устроению человеческой жизни, обычного бытия. Славянское слово насущный — калька с греческого, в других языках это «каждодневный хлеб» — лат. panem cotidianum, нем. tagliches Brot, англ, daily bread, а у нас: «хлеб насущный подавай нам на каждый день».

Молитва «Отче наш» содержит просьбу снабжать нас хлебом, который является символом земного бытия, символом жизни. Причем это прошение касается не всей будущей жизни, речь идет не о том, чтобы нам всегда хватало хлеба — и завтра, и послезавтра, и в будущем, чтобы наша жизнь как таковая была сытой, — а именно о том, чтобы каждый день имел свою заботу. Это очень интересно сочетается с продолжением Нагорной проповеди, когда Господь говорит о полевых лилиях, о птицах небесных и о том, что каждый день имеет свою заботу: не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы (Мф. 6: 34) — нужно жить здесь и сейчас. Простая молитва о том, чтобы Бог дал самое необходимое для жизни именно сегодня, учит нас не волноваться и не заботиться о будущем, которого нет, не разделять жизнь на прошлое и будущее, а полноценно жить сегодняшним днем.

Вспомним 6-ю главу Евангелия от Иоанна: После сего пошел Иисус на ту сторону моря Галилейского, в окрестности Тивериады. За Ним последовало множество народа, потому что видели чудеса, которые Он творил над больными. Иисус взошел на гору и там сидел с учениками Своими. Приближалась Пасха, праздник Иудейский. Иисус, возведя очи и увидев, что множество народа идет к Нему, говорит Филиппу: где нам купить хлебов, чтобы их накормить? Говорил же это, испытывая его; ибо Сам знал, что хотел сделать. Филипп отвечал Ему: им на двести динариев не довольно будет хлеба, чтобы каждому из них досталось хотя понемногу. (Динарий — поденная плата, 200 динариев — столько можно было заработать за 200 дней.) Один из учеников Его, Андрей, брат Симона Петра, говорит Ему: здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки; но что это для такого множества? Иисус сказал: велите им возлечь. Было же на том месте много травы. Итак возлегло людей числом около пяти тысяч. Иисус, взяв хлебы и воздав благодарение, роздал ученикам, а ученики возлежавшим, также и рыбы, сколько кто хотел. И когда насытились, то сказал ученикам Своим: соберите оставшиеся куски, чтобы ничего не пропало. И собрали, и наполнили двенадцать коробов кусками от пяти ячменных хлебов, оставшимися у тех, которые ели. Тогда люди, видевшие чудо, сотворенное Иисусом, сказали: истинно Тот Пророк, Которому должно прийти в мир. Иисус же, узнав, что хотят прийти, нечаянно взять Его и сделать царем, опять удалился на гору один (Ин. 6: 1-15).

Христос в пустыне кормит пять тысяч людей; чудо умножения хлебов описано во всех четырех Евангелиях (правда, по-разному, у кого-то из евангелистов описывается двойное чудо, как будто это было два раза). Это четкая аллюзия, отсылающая к известному библейскому событию — насыщению иудейского народа манной небесной в пустыне. Через чудо умножения хлебов Христос еще и открывает народу Свое мессианство, Свое пришествие согласно ветхозаветным пророкам. Именно поэтому люди, увидев чудо, сказали: это истинно Тот Пророк, Которому должно прийти в мир (Ин. 6:14), то есть правильно соотнесли с чудом, о котором повествует книга Исход. Помните, когда народ израильский, пройдя через Чермное море, приходит в пустыню и начинает роптать на Моисея и его помощников: О, если бы мы умерли от руки Господней в земле египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! ибо вывели вы нас в эту пустыню, чтобы все собрание это уморить голодом (Исх. 16: 3). В ответ на этот ропот и на молитву Моисея Господь творит чудо: каждое утро израильтяне находят на земле непонятный белый порошок — манну, как описывает книга Исход, нечто мелкое, круповидное, мелкое, как иней на земле (Исх. 16: 14). Народ спрашивает Моисея: «Что это?» «Это хлеб, который Господь дает в пищу», — объясняет Моисей.

Есть версия, что манна приобретала вкус еды, которую хотелось и не хватало израильтянам. И каждый раз они получали ровно столько, сколько могли съесть, манну нельзя было оставить про запас — это хлеб насущный. У того, кто оставлял божественную еду на завтра, кто не верил в Бога, не был уверен в Его милости, манна портилась. Чудесный хлеб, подаренный Богом, невозможно хранить — Израиль должен доверять Богу. Каждый день люди ждали, будет ли манна, и манна появлялась; Бог питал Свой народ манной небесной, чтобы укрепить их веру и упование, чтобы они верили дарованию хлеба насущного больше, чем самому хлебу.

Вернемся к евангельскому повествованию о насыщении пятью хлебами: Когда же настал вечер, то ученики его сошли к морю и, войдя в лодку, отправились на ту сторону моря в Капернаум… На другой день народ, стоявший по ту сторону моря, видел, что там кроме одной лодки, в которую вошли ученики Его, иной не было, и что Иисус не входил в лодку с учениками Своими, а отплыли одни ученики Его. Между тем пришли из Тивериады другие лодки близко к тому месту, где ели хлеб по благословении Господнем. Итак, когда народ увидел, что тут нет Иисуса, ни учеников Его, то вошли в лодки и приплыли в Капернаум, ища Иисуса. И, найдя Его на той стороне моря, сказали Ему: Равви, когда Ты сюда пришел? Иисус сказал им в ответ: истинно, истинно говорю вам: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились (Ин. 6: 16–17, 22–26).

Мы ищем Мессию, потому что Он истинно Христос, Которого предвозвещали пророки, Который пришел даровать миру спасение, или мы ищем Бога — Мессию, Христа, — потому что мы насытились? Это кардинальный вопрос, вопрос разделения. С одной стороны, насыщение хлебом относится к земной жизни, а с другой — определяет отношения человека и Бога. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий, ибо на Нем положил печать Свою Отец, Бог. Итак сказали Ему: что нам делать, чтобы творить дела Божии? Иисус сказал им в ответ: вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал. На это сказали Ему: какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе? что Ты делаешь? Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть (Ин. 6:27–31). То есть, если Ты Тот Самый, давай дальше корми — дай еще этого хлеба, еще раз сотвори с нами чудо, каждый день теперь доказывай Свое происхождение от пророков.

Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. На это сказали Ему: Господи! подавай нам всегда такой хлеб (Ин. 6: 32–34). Снова идет речь о манне, которая дает человеку не только питание, но и понимание — Бог заботится о нем. Каждый день посылая манну, Бог дает человеку уверение, что он не оставлен, что Бог на него смотрит и его питает.

И вдруг совершенно неожиданные слова Христа: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда. Но Я сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете. Все, что дает Мне Отец, ко Мне придет; и приходящего ко Мне не изгоню вон, ибо Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца. Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день. (Это о воле Божией — «Да будет воля Твоя».) Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день. Возроптали на Него Иудеи за то, что Он сказал: Я есмь хлеб, сшедший с небес. И говорили: не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем? Как же говорит Он: Я сшел с небес? Иисус сказал им в ответ: не ропщите между собою. Никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня; и Я воскрешу его в последний день. У пророков написано: и будут все научены Богом. Всякий, слышавший от Отца и научившийся, приходит ко Мне. Это не то, чтобы кто видел Отца, кроме Того, Кто есть от Бога; Он видел Отца. Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня имеет жизнь вечную. Я есмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира. Тогда Иудеи стали спорить между собою, говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою? Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною. Сей-то есть хлеб, сшедший с небес. Не так, как отцы ваши ели манну и умерли: ядущий хлеб сей жить будет вовек. Сие говорил Он в синагоге, уча в Капернауме. Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать? Но Иисус, зная Сам в Себе, что ученики Его ропщут на то, сказал им: это ли соблазняет вас? Что ж, если увидите Сына Человеческого восходящего туда, где был прежде? Дух животворит; плоть не пользует нимало. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь. Но есть из вас некоторые неверующие. Ибо Иисус от начала знал, кто суть неверующие и кто предаст Его. И сказал: для то-го-то и говорил Я вам, что никто не может прийти ко Мне, если то не дано будет ему от Отца Моего.

С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним. Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живаго (Ин. 6:35–69).

Так раскрывается глубинный смысл простой просьбы об обычном насущном хлебе: хлеб является образом, символом жизни в отношениях с Самим Богом. Чего ты хочешь от Бога, каким образом ты выстраиваешь отношения с Ним? Вот ты назвал Бога своим Отцом, ты захотел войти в Его Царство и захотел, чтобы это Царство пребывало в тебе. Ты попросил о Его воле, потом попросил что-то для земной жизни: Хлеб наш насущный даждь нам днесь. А что тебе по-настоящему нужно для жизни? Понимаешь ли ты, что нам необходимо быть связанным с Источником самой жизни, а хлеб — только передаточное звено, которое поддерживает жизнь и в котором мы время от времени нуждаемся: поели, насытились, и больше хлеб не нужен. Бог подает нам необходимое, удовлетворяет материальные потребности — а мы часто всю свою жизнь посвящаем материальным потребностям. И ведь эта материальная нужда на самом деле непостоянна, невозможно все время нуждаться в хлебе, в пище, в одежде, невозможно съесть больше положенного: даже если я очень богат и могу заказать в ресторане множество дорогих блюд, все равно я съем и выпью столько, сколько выдержит мой желудок. И натянуть на себя две пары брюк, ботинок и т. д. тоже не получится: хлеб насущный — ограничен. Если я отношусь к Богу как к хлебу, который иудеи ели в пустыне, насытиться просто — наелся и до поры до времени не голоден.

Почему Христос противопоставляет Хлеб Небесный хлебу земному? Мы часто относимся к Богу как к земному хлебу: есть в Нем нужда — стремимся к Нему, алчем, а только нужда удовлетворена — все, нам больше ничего не нужно. Есть дурацкий анекдот, примерно об этом: бизнесмен едет на важную встречу, страшно опаздывает, ему надо поставить машину, а припарковаться негде. Если он опоздает на встречу — катастрофа, весь его бизнес рухнет. И вот он впервые в жизни начинает молиться Богу: «Господи, ну пожалуйста, я Тебя никогда не просил, но сейчас помоги мне, пожалуйста, обещаю, что не буду больше грешить — воровать, изменять жене, подставлять своих товарищей… А, стоп-стоп, Господи, спасибо, уже не надо, место освободилось!»

Примерно так бывает с человеком, который в Боге — Источнике жизни — нуждается как в обычном хлебе, одежде, заботе… Мы не можем многого вместить и поэтому, говоря: «Господи, дай!», просим дать нам какого-то блага в определенном количестве, больше мы не сможем взять.

Христос же говорит о Себе, что Он Хлеб, Который дает жизнь вечную, Хлеб жизни, а о том, кто Его вкушает, — что он вкушает саму жизнь, не что-то необходимое для жизни, а ее саму. Кто принимает Его, кто живет Им, уже не испытывает приступов голода и жажды, тогда жизнь жительствует, все наполняется ее Божественной полнотой. Об этом хлебе Он велит просить и к нему стремиться: Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек.

Молитва «Отче наш» имеет свое самое главное и правильное место в чине Божественной литургии. Во время Евхаристического канона, когда уже освящены Святые Дары и совершилась анафора, когда Дух Святой, сошедший на хлеб и вино, соделал их истинным Телом и истинной Кровью Христовыми, именно тогда звучит по-настоящему молитва «Отче наш». Священник возглашает: «И сподоби нас со дерзновением, неосужденно смети призывати Тебе, Небеснаго Бога Отца, и глаголати» — «И сподоби нас дерзновенно, без осуждения называть Тебя, Небесного Бога, Отцом». Ведь назвать Бога Отцом — совсем не просто и не безопасно, потому что ты очень много на себя берешь, много обещаешь, здесь есть и дерзновение, и страх. Смотрите, как долго сама литургия подводит нас к моменту, когда мы дерзаем назвать Бога Отцом. В конце Евхаристического канона мы обращаемся к Нему этой молитвой, просим этот хлеб — и нам вручают Тело и Кровь Сына Божия. Назвав Бога Отцом, мы принимаем в себя Тело Его Сына, соединяемся с Его Сыном, с Кровью и Телом Его Сына, и усыновляемся Отцу. Вот как «Отче наш» по-настоящему звучит. Это не молитва перед тем, как поесть суп. И меня в последнее время как-то даже травмирует, когда «Отче наш» читается перед едой, потому что это совсем о другом.

Надо с дерзновением и неосужденно произнести: «Отче наш», назвать Бога Отцом, а дальше следует Причащение Святых Таин. Иначе рассыпается весь смысл того, что мы читаем в 6-й главе Евангелия от Иоанна, такой странной, можно сказать, провокационной, — очевидно же, что невозможно осознать, принять, поверить в то, что говорит Христос: «Вот вам Моя кровь, вот Мое тело, пожалуйста, ешьте его». В это никак нельзя поверить, но это абсолютная истина, и она открывается нам в Его учении о Самом Себе.

Как и смысл молитвы «Отче наш». «Хлеб наш насущный, хлеб, данный нам для жизни, подавай нам на этот день»: вот мы пришли на Божественную литургию, с дерзновением назвали Бога Отцом — как можно не причащаться, не подойти к Чаше? Как можно так обратиться к Богу, а потом как ни в чем не бывало только скушать просфорочку? Это тот самый вопрос нашего отношения к Богу — чего мы хотим: чтобы Бог помогал нам и был в нашей жизни только тогда, когда это нужно нам, время от времени, или всегда, даже тогда, когда нам хотелось бы спрятаться от Него, уйти куда-нибудь подальше, закрыть икону занавеской? Как раньше в деревенских домах красный угол с иконами на ночь закрывали занавесочками, например, в супружеской спальне, на всякий случай, — вдруг Богу не понравятся супружеские отношения…

Конечно, «Отче наш», молитву, данную нам Самим Богом, можно и нужно читать ежедневно и всегда. Ее обязательно читать, когда ты просыпаешься и когда отходишь ко сну. Только, мне кажется, сперва надо себя несколько к ней подготовить, приступить действительно с дерзновением и неосужденно. Может быть, сказав такие слова: «Господи, дай мне сейчас силы, разум и дерзновение назвать Тебя Отцом». Каждый раз, когда мы подходим к этой молитве, мне видится необходимым сделать несколько собственных шагов, чтобы подготовить чувства и мысли, душу к тому, что мы сейчас будем говорить с Отцом. И всякий раз, произнося эту молитву, мы должны об этом думать.

И остальные наши молитвы, даже когда мы молимся своими словами, должны опираться на «Отче наш» — по крайней мере, в том, что касается понимания — к Кому мы обращаемся как к Отцу и как к Сыну. Мы немножко знаем Иисуса Христа, Он открыт нам в Евангелии, все Евангелие учит нас через Христа узнавать Его Отца, и это действительно путь к молитве «Отче наш» — через Христа узнавать Отца.

И, еще раз повторю, высокий смысл этой молитвы не отменяет наших земных прошений. Есть в ней двойной пласт: она о земном, но от земного поднимает нас в Небо. Когда сатана в пустыне говорит Христу, чтобы Он превратил камни в хлеб, неживое в живое, Спаситель отвергает это: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Мф. 4: 4).

И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим — «Прости нам долги наши, как и мы прощаем всякому нашему должнику».

В ранних редакциях Евангелия от Матфея употреблено совершенное прошедшее время: «И прости нам долги наши, как и мы простили (уже) всякому нашему должнику». В этом месте у Луки есть разночтения с Матфеем: не долги, а грехи, так что эти слова здесь выступают как синонимы. Речь идет, конечно, о согрешениях одного человека перед другим, а не о денежных долгах и не о том, как их следует прощать; очевидно, что денег мы Богу не должны и ощущать себя должниками перед Ним можем исключительно в плане духовном, нравственном. «Прости нам то, что мы Тебе задолжали, Господи, так, как мы уже простили всем, кто перед нами согрешил». Речь идет о том, что обращаться с покаянной молитвой о прощении грехов человек может только после того, как сам совершит некое действие, — об образе покаяния и об отношении к угрызениям совести.

Каждый из нас, вообще любой человек — верующий, неверующий, — воспитан в культуре выбора между добром и злом, и когда он совершает этот выбор, его судит совесть. Совесть — это такой индикатор, который подсказывает, как поступить. И если выбор между добром и злом совершен неправильно, совесть начинает угрызать, укорять, обличать, и мы испытываем серьезный внутренний дискомфорт. Чем тоньше душевное состояние угрызаемого совестью, тем внимательнее он относится к ее движениям и к выбору. Человеку неприятно находиться в состоянии дискомфорта, его раздражает ощущение вины, ему не нравится жить под тяжестью долга — греха, ему необходимо каким-то образом это загладить, разрешить проблему. Для верующих существует таинство Покаяния, возможность обратиться к Богу не просто как милосердному Судье, но как к милосердному Отцу, Который избавит от наказания, и простит тебя, и не взыщет — не потребует воздаяния за каждый соделанный тобой грех.

При обращении к справедливому или даже милосердному судье большее, на что может рассчитывать согрешивший, нарушивший закон, — это смягчение приговора. А если я как должник обращаюсь к отцу, то вряд ли стану возвращать ему денежный или какой-то другой долг — попрошу прощения, признаюсь, расскажу о своих обстоятельствах, и отец простит. В этом суть отечества: отцы не взыскивают со своих детей долги, дети отцам по счетам не платят, по счетам платят чужие.

В Евангелии от Матфея есть такой эпизод: к Иисусу и Петру подходят сборщики подати. Подать — это налог, определенный долг гражданина перед своим государством и правителем. Христос спрашивает Петра: «А с кого цари берут подати? Со своих сыновей или с посторонних?» Петр отвечает: «Ну конечно же, с посторонних». И тогда Христос говорит: итак сыны свободны (Мф. 17: 26). И далее: но, чтобы нам не соблазнить их, пойди на море, брось уду, и первую рыбу, которая попадется, возьми, и, открыв у ней рот, найдешь статир; возьми его и отдай им за Меня и за себя (Мф. 17: 27). Такой странный, чудесный момент: Христос просит Петра, как рыбака, поймать рыбу. Тот ловит рыбу, а у нее во рту, как в древнегреческих мифах, оказывается монета, которой они и уплачивают этот долг.

Сыны свободны — но только если они настоящие сыны. Наша свобода в отношении Бога дается нам исключительно по праву сыновства, но сыновство должно быть нами усвоено и желанно, надо его очень глубоко, серьезно и ответственно осознавать. Мы обращаемся к Богу с просьбой о прощении долгов как ответственные дети и понимаем, что платить нам не придется. Но есть одно условие — долг будет прощен, если мы простили того, кто согрешил против нас.

Я чувствую свою вину, ощущаю дискомфорт оттого, что я должник и грешник, хочу избавиться от этого, успокоиться и обращаюсь к Отцу: «Ты меня прости и верни мне покой, верни состояние мира и радости». Это возможно, только когда ты сын; но ты должен доказать, что ты сын, каким-то образом исповедать, явить свое сыновство. Как? Отнестись к тому, кто согрешил против тебя, как к брату. Тогда ты можешь сказать: «Я уже простил своего брата за то, что он причинил мне обиду. Я перенес от него много неприятностей, но он мой брат, поэтому я его простил. И теперь обращаюсь к Тебе как к Отцу, чтобы Ты простил меня». Вот и все. Когда мы произносим: «Прости нам наши грехи, как и мы прощаем своих должников» — это не просто покаянная формула и не только желание исповедать свой грех перед Богом великим, признание себя грешником и должником перед Судией праведным, справедливым и милосердным. Нет, это разговор о сыновстве, который ведется с первых слов молитвы «Отче наш».

Здесь придется снова вернуться к проблеме, связанной с нашей темой: если мы говорим об Отце, Который прощает своих детей, то непонятно, откуда взялись христианские понятия искупления и воздаяния за грех? Мы называем Бога и Отцом, и Судией праведным, Который будет судить, говорим о Страшном Суде и т. д. В чем состоит суд и удовлетворение Божественной справедливости — эти рассуждения возникли довольно поздно, в период средневекового христианства, в ходе богословствования о балансе Божественной любви и справедливости, и в конечном итоге породили истории о чистилище и о мытарствах. Средневековое богословие все-таки предполагает, что для человека невозможно получить спасение, не принеся Богу плоды и не удовлетворив Его Божественную справедливость: каждому воздастся по делам его. Мне кажется, и само богословское понятие искупления приобрело другое значение, стало обозначать некий юридический выкуп, ну вот как за человека, нарушившего закон и арестованного, вносят большой денежный залог, и это является основанием для того, чтобы человека отпустили на свободу. Христова искупительная Жертва стала мыслиться как такой залог, внесенный Богом. Но тогда получается, что залог внесен, потому что предварительно был заключен договор. С кем, у кого Бог выкупает людей? Эта юридическая история, конечно же, к евангельской истине не имеет никакого отношения. Христос говорит о суде так: Я пришел не судить мир, но спасти мир (Ин. 12:47). Суд же заключается в том, что Свет пришел в мир: Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме (Ин. 12: 46). Искупление человеческого рода совершается не потому, что исполнена какая-то определенная юридическая форма, а потому, что торжествует любовь: печать, которой запечатан гроб Христов, разрушается Воскресением Христовым, жизнь побеждает смерть, любовь побеждает грех, Сын Божий берет на себя человечество и через Себя усыновляет его Отцу. Любовь приносит себя в жертву не юридически, любовь — жертвенная по природе. Но это не языческая жертва, которая понимается как образ скрепления договора, Христова жертва — жертва любви, которая превосходит всякий договор.

И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого.

Под словом «искушение» обычно подразумевают, по крайней мере, два различных явления. Прежде всего мы привыкли воспринимать его как некое внешнее давление, толкающее нас на стезю греха, и частенько списываем на искушение то, что является плодом нашей собственной воли, сердца и ума. «Вот ведь какое искушение было!» — повторяем мы в таких случаях.

Это стало дурной присказкой православных христиан. Во всем мы готовы видеть сплошные искушения, но нельзя сбрасывать со счетов и присущее нам стремление жить исключительно для себя, воспринимая окружающих лишь как досадную помеху на этом поприще и пытаясь отыскать в них такие качества, которые оправдывали бы в наших глазах собственное недостоинство. В этом проявляется наше глубокое отпадение от Бога, и искушения тут ни при чем.

Впрочем, существуют и истинные искушения. Сатана искушает Господа в пустыне после крещения. Он искушает Его как человека, ведь Бога искусить нельзя. Человечество до сих пор терзается этими тремя искушениями. Бес говорит Христу, который в течение сорока дней постился и взалкал: Скажи, чтобы камни сии сделались хлебами (Мф. 4: 3).

Случилось так, что теперь в человеческих силах превратить безжизненное в источник благ. Современный прогресс, который нас питает, и есть, собственно говоря, те камни, которые сделались для нас хлебами. Человек стал великим потребителем. Потребительские права возводятся в ранг новой морали. Люди потребляют друг друга и все вокруг себя.

Господь учит нас, каким образом следует отвечать на это искушение: Не хлебом одним будет жить человек (Мф. 4:4). И в Нагорной проповеди Он призывает учеников: Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам (Мф. 6: 33).

Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: «Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею». Иисус сказал ему: написано также: «не искушай Господа Бога твоего» (Мф. 4: 5–7).

И это искушение тоже знакомо каждому из нас. «Смотри, какой мир лежит перед тобою! Давай-ка воспарим! Плюнем на все и пустимся во все тяжкие! Вот она — свобода абсолютная, безграничная! Можно делать все, что захочется! Нет никакой нравственности, никаких моральных критериев, есть лишь одна свобода». Беда, однако, в том, что за этой свободой на самом деле скрывается бездна, на дне которой — неизбежная смерть.

Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Мф. 4: 8-10).

Оставим прочитанное без комментариев, все и так понятно. К каждому из нас рано или поздно эти три искушения приходят.

Другой смысл слова искушение — испытание. В Ветхом Завете мы видим несколько ярких эпизодов искушения — испытания человека Богом. Самый значительный, конечно, это история праведного Иова. В ответ на вопрос сатаны, сумеет ли Иов хвалить Бога не только в радости и благополучии, но и в горе, Бог испытывает праведника — посылает ему страдания. Древнейшая история богооставленности, когда маленький человек оказывается игрушкой страшных стихий, до сих пор является одной из самых важных в человеческой культуре.

Богач, многодетный семьянин, Иов лишается богатства, детей и здоровья. Жена говорит ему: «Прокляни Бога! Скажи Богу слово и умри!» Он остается один, изнывает от болезни, соскребая с язв гной черепком, — полнота ужаса. Вера Иова подвергается тяжелому испытанию. К нему приходят друзья и начинают доказывать, что несчастья случились с ним не просто так, а по заслугам, не может быть, чтобы он был ни в чем не виноват. Благочестивые добрые люди, они уговаривают Иова не противиться, признать вину, смириться, можно сказать, сломаться, перестать существовать как личность, перестать быть Иовом в его праведности перед Богом. Иов не соглашается, спорит с Богом и вопрошает Его. Это великая история о великом искушении.

Другая, не менее великая, повествует об Аврааме, который поднимается со своим сыном Исааком на гору Мориа, чтобы принести его там в жертву Богу. Бог искушает, испытывает Своих праведников; в Ветхом Завете так и написано: Бог искушал Авраама (Быт. 22: 1).

Исходя из этих ветхозаветных историй, еврейские толкователи считали, что принять искушение от Бога — большая честь и привилегия, так как это значит быть признанным праведником, никого другого Бог искушать не будет. Он избирает для Себя самого лучшего, самого великого, самого достойного, чтобы через испытание явить славу праведника. Об этом мы читаем, например, в толковании на Книгу Бытия: Бог искушает только сильных духом, и они обязательно выдержат искушение, которое является для них особой наградой.

Есть и еще одно значение слова искушение — соблазн, ввержение в бездну страстей, связанное с низменными наклонностями человека, с его удобопреклонностью ко греху. Когда вместо праведности человеку предлагают нечто ложное — в этом смысле искушение употребляется в Евангелии, например, когда фарисеи, искушая Христа, спрашивают Его: «Следует ли нам подавать подать кесарю?» А Христос отвечает: «Что вы меня искушаете? Принесите мне динарий. Чье на нем изображение?» Они говорят: «Кесарево». «Итак, отдавайте кесарю кесарево, а Богу Божие» (ср. Мф. 22: 17–21). Апостол Иаков в своем послании пишет: В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть (Иак. 1:13–15).

Что же для нас означает не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого?

В славянском тексте употреблено слово лукавый, которое заменяет имя нечистого духа, дьявола, сатаны. В других переводах (на западные языки) стоит: «Избави нас от зла». Человек признает перед Богом свою немощь, свое негеройство, можно сказать, свое смирение. Не введи нас во искушение — значит: я не герой, Господи, перед Тобой, я никакой не праведник вроде Авраама и Иова, которые были способны переносить великие испытания. Я не могу быть до конца твердым в вере, я понимаю свои немощи, слабость, я осознаю свое положение перед Тобой, Господи. Я маленький, слабый, грешный человек, не введи меня во искушение, но избавь от зла. Я хочу, чтобы Ты помог мне освободиться от низменных соблазнов, которыми окружил меня сатана.

Молитву «Отче наш» Иисус даровал апостолам в ответ на просьбу научить их молиться. И все другие молитвы, составленные позже, если внимательно к ним присмотреться, в той или иной степени являются переложением молитвы Господней, каждая святоотеческая молитва — ее интерпретация.

«Отче наш» — это указатель на пути к Богу и мольба о помощи на этом пути. Молитва Господня концентрирует в себе весь христианский мир: в ней все собрано, раскрыт весь смысл христианской жизни, нашей жизни в Боге.