Книга о скупых

Книга о скупых

ВВЕДЕНИЕ

Во имя Аллаха милостивого, милосердного. Господи, благоволишь, умножь!

Да облечет тебя Аллах покровом своим, и да поможет тебе быть благодарным ему, и да споспешествует тебе в повиновении ему, и да ниспошлет тебе милосердие свое!

Ты упомянул, да хранит тебя Аллах, о том, что читал мою книгу «О распределении по разрядам хитростей дневных воров и о подробном описании хитростей ночных воров» и что ты, прочитав ее, закрыл все дыры (в своем жилище) и укрепил всякое слабое место. Гы сказал, что тебе поучительно было узнать о тонких приемах обманщиков; редкостные уловки хитрецов заставили тебя насторожиться, и ты впредь не поддашься никаким козням и не попадешься ни на какое коварство. И ты упомянул, что польза от книги велика и что долг каждого ее заблаговременно изучить. Ты сказал: «Собери для меня забавные рассказы о скупых и доводы скряг и приведи то, что подойдет,— в разделе шуточного и то, что подойдет,— в разделе серьезного, чтобы шутка была мне отдыхом и принесла бы мне покцй, ибо серьезное утомляет, поэтому невозможно всегда быть серьезным, и для блага человека необходимо обращаться к шутке».

И я привожу здесь тонкие остроты аль-Хизами, доводы аль-Кинди, послание Сахля ибн Харуна, слова Исмаила ибн Газвана, речь аль-Хариси и все то, что припомнилось мне из их чудачеств и чудачеств других людей; и я расска-н.1 паю о том, почему они называют скупость хозяйствен-ног и,ю, а скряжничество бережливостью; почему они I Инины постоянно всем отказывать, почитая это проявлением здравого смысла, почему они противники благодеянии, которое они признают губительным; почему они считают щедрость расточительством, а готовность помочь другим безрассудством; почему они равнодушны к похвалам и редко обращают внимание на порицания; почему они считают слабым того, кого радуют похвалы и кто склонен раздавать дары, и почему они приписывают силу духа тому, кто не склоняется на похвалу и на кого не действуют насмешки; почему они доказывают, что жизнь тяжела, в то время как другие утверждают, что она легка, и, наоборот, что жизнь сладка, когда другие утверждают, что она горька; почему они не стыдятся отказывать себе в приятных яствах у себя дома и набрасываются на них в домах у других людей; почему они погрязают в скупости и почему они предпочитают делать то, что неизбежно навлекает на них имя скупых, которое они столь высокомерно презирают; откуда у них страсть приобретать при их умеренности в расходах; почему они обращаются с богатством так, как будто боятся его утратить, и не обращаются с богатством так, как будто надеются его сохранить; почему у этих людей, несмотря на их долгое благополучие и полное здоровье, больше страха, чем надежды: ведь здоровых людей на свете больше, чем больных, а счастья не меньше, чем бед. Но как же может призывать к счастью тот, кто избрал себе уделом лишения, и как может давать советы, всем людям тот, кто начинает с обмана близких людей? И почему они, несмотря на силу своего ума, защищают то, что люди единогласно осуждают; и почему они, несмотря на обширность своих познаний, гордятся тем, что люди считают неблагородным? И каким остроумным бывает кто-нибудь из них при оправдании скупости и до каких крайних пределов красноречия и до каких глубоких мыслей доходит он, защищая ее! И в то же время такой скупой не понимает, насколько безобразна и постыдна скупость, какую дурную славу и какие скверные последствия несет она тем, кому присуща! И как он может так поступать, ведь ради стяжательства он терпит и тяжкий труд, и лишения, и ночные бдения, и жесткое ложе, и длительные отлучки из дома, и при этом он весьма мало пользуется своим добром в течение долгого времени, и все это несмотря на то, что он знает, что его наследник — худший из его врагов и что он сам имеет больше прав на свое имущество, чем любой его родственник?

А вот если бы такой скупой сначала притворился бы невежественным и тупоумным и напустил бы на себя беспечность и глупость, а потом стал бы защищать скупость умно, красноречиво, в изысканно кратких, доходчивых и в то же время метких выражениях,— разве проявленная им при этом тонкость ума и красноречивые рассуждения не опровергли бы его напускного невежества и недостатка разума? Каким же образом его разум может постигать такое далекое, такое неясное и в то же время остается бессильным, чтобы видеть все близкое, все яркое?

И ты сказал: «Объясни мне, что помутило их ум и исказило их понимание, что покрыло пеленою их глаза и нарушило природную соразмерность? Что заставляет их упорствовать против истины, что мешает согласиться с очевидностью? Что это за разнородное сочетание и противоречивый характер? И что это за сильное неразумие, которое уживается рядом с такой удивительной проницательностью? И в чем причина, почему остается скрытым большое и ясное и постигается мелкое и темное?»

И ты сказал: «Меня нисколько не удивляет тот, кто поддался своей скупости и не прячется от нареканий, кто нарушает молчание только для того, чтобы поразить своего противника, и при этом пользуется только доводами, написанными в книгах. Меня нисколько не удивляет и тот, кто утратил рассудок и потому поневоле обнаруживает свой порок. А удивляюсь я тому, кто, зная свою скупость и свое чрезмерное скряжничество, борется с собой, стремится победить свою природу и казаться щедрым. Возможно, он даже догадывается, что порок его всеми понят и распознан, однако он все же силится прикрыть позолотой то, что невозможно позолотить, и починить тряпье, которое нельзя починить. Но если бы он, поняв свой порок, понял бы и того, кто его распознал, понял бы и свое бессилие исцелить свою душу, выправить свои смеси и вновь вернуть свои утраченные добрые привычки, изменив и излечив таким образом свой характер, то он отказался бы притворно налагать на себя то, что он не в состоянии делать, и выиграл бы, избавившись от расходов на задабривание тех, кто его порицает. Он не привлекал бы к себе соглядатаев, не приглашал бы к своему столу поэтов, не водился бы с разными гонцами, не имел бы дела с расносчиками новостей,чтобы они разносили славу о его

щедрости, и освободился бы таким образом от труда быть неестественным и попросту слился бы с толпою. И дальше. Что из того, что он проникает в недостатки людей, которые его угощают, и в то же время не понимает собственного недостатка, когда он сам угощает кого-нибудь, даже если (■го недостаток явный, а недостаток того, кто угощает его, скрытый? И почему душа у кого-нибудь из них бывает щедрой на значительное количество золота и скупится на небольшое количество пищи, хотя он хорошо знает: то, что он стремится сберечь, невелико сравнительно с тем, что он расточает, и что он при желании мог бы получить легко и быстро за малую толику золота из того, что он щедро раздавал, вдвойне возместить то, на что он поскупился».

И ты сказал: «Непременно ты должен познакомить меня с такими приметами, которые обличали бы .людей, прикрывающих свою истинную сущность притворством, указывали бы на истинную природу людей, умышленно приукрашивающих себя, срывали бы завесу с людей, выступающих в чужой личине, позволяли бы отличать действительность от лицемерия и помогали бы отделять принужденное, напускное от естественного, врожденного. Тогда можно будет, как ты упомянул, остановить внимание на подобных людях, хорошенько ознакомиться с ними и представить себе их действия со всеми последствиями. И если внимательное изучение всего этого поможет тебе обнаружить в себе какой-нибудь недостаток, которого раньше ты не замечал, то ты поймешь его значение и будешь избегать его. Но если у тебя есть давний, явный и хорошо известный тебе порок, то ты еще посмотришь: если твоя выдержка превзойдет твою скупость, то ты будешь продолжать угощать друзей и приобретать их любовь, разделяя трапезу с ними, а если твое стремление сохранять добро подавит старание расходоваться на угощение, то ты скроешься от друзей и уединишься со всем лучшим твоим провиантом, сольешься с толпой и будешь жить жизнью скромных людей. А если же война между тобой и твоей природой будет идти с переменным успехом и силы ваши окажутся равными, то ты либо внемлешь голосу благоразумия и не захочешь подвергать себя порицанию, либо внемлешь голосу бережливости и не станешь утруждать себя притворством. И ты тогда поймешь, что тот, кто ограждает себя от порицаний, непременно выигрывает, а тот, кто предпочтет уверенность риску, будет действовать вполне благоразумно. И еще ты упомянул, что тебе важнее всего разобраться именно в этом предмете и что порядочному человеку эта наука более всего необходима. Поистине, если я укреплю твою честь от порицания, после того как укрепил твое имущество от воров, то я, значит, сообщу тебе то, чего не сообщал никогда ни добрый отец, ни любящая мать».

И ты просил еще, чтобы я написал тебе: на каком основании Хаббаб отвергает ревность и утверждает: «Уступка жены другому входит в раздел утешения и готовности делать добро другим», «А вот рабыня при отдаче ее взаймы подпадает под правовое определение услужения», «Жена, во многих смыслах, все равно что рабыня», «Рабыня есть имущество, подобно золоту и серебру», «Отец имеет больше прав на свою дочь, чем чужой, и больше заслуживает своей сестры, чем чужой», «Находящийся вдали имеет больше оснований ревновать, а находящийся вблизи больше оснований гордиться», «Стремление увеличивать потомство подобно стремлению увеличивать пашню,— но обычай отпугивает от этого стремления, и религия запретила осуществлять его, да к тому же люди преувеличенно считают это ужасным делом и притворно, насколько это возможно, осуждают это как нечто отвратительное».

Ты просил объяснить, на каком основании аль-Джах-джах одобряет при некоторых обстоятельствах ложь и порицает при некоторых обстоятельствах правдивость, возводит ложь в степень правды и ставит правдивость на место лжи, и о том, что люди несправедливы ко лжи, забывая про ее достоинства и перечисляя ее недостатки, и что они пристрастно относятся к правдивости, перечисляя всякого рода пользу от нее и забывая про вред от нее; а если бы люди сопоставили пользу и от того и от другого и оценили бы и то и другое по заслугам, то не усматривали бы между этими свойствами характера такого различия и смотрели бы на них по-иному.

Ты просил рассказывать о том, почему Сахсах учит,что во многих случаях забыть предпочтительнее, чем помнить; и объяснить, почему тупоумие в общем полезнее, чем проницательность; и почему жизнь, подобная жизни животных, лучше действует на душевное состояние, чем жизнь умных людей; ведь если одновременно откармливать животное и мужчину с доблестными качествами или двух женщин, одну с умом и предприимчивостью, а другую глупую и косную, то жир появился бы у животного бы-отрее, чем у мужчины, а у умной и предприимчивой женщины медленнее, чем у глупой, потому что ум влечет за собой осторожность и озабоченность, а тупоумие сочетается с беззаботностью и спокойствием; поэтому-то животное быстро набирает жир, чего не случается с человеком предприимчивым: ожидающий беды — уже в беде, хотя она и минует его, а беспечный всегда в надежде до тех пор, пока беда его не постигнет.

Если бы ты не мог найти ответа на все или на большинство вопросов, изложенных в моей книге, которая называется «Книга вопросов», то я привел бы здесь многое оттуда.

Что же касается того, что ты просил собрать в этой книге, а именно доводы скряг и забавные рассуждения скупых, то я, если пожелает Аллах всевышний, изложу все это для тебя, каждый случай отдельно, а об их доводах — в целом. Гак можно будет охватить этот предмет лучше, чем описывая лишь то, что я видел лично, и не передавая точно сведений, которые я получил от других людей. Иначе и книга оказалась бы короче и позора для них в ней было бы меньше.

Мы начнем с послания Сахля ибн Харуна, затем перейдем к забавным рассказам о хорасанцах, так как подобных людей среди хорасанцев множество.

Ты получишь от этой книги тройную пользу: узнаешь остроумные доводы, познакомишься с хитростями и насладишься удивительно смешными случаями. Ты можешь посмеяться над этой книгой, когда захочешь, и развлечься, читая ее, когда тебе наскучит быть серьезным.

Сам же я утверждаю, что плач, если он уместен и при этом не чрезмерен и не бесцелен, благодетелен и полезен для человека, плач свидетельствует о чувствительности и о сердобольности, иногда же он считается проявлением верности и сильной скорби по друзьям. Слезами часто пользуются люди набожные, обращаясь к Аллаху, и со слезами молят его о милосердии находящиеся в страхе люди.

Один из мудрецов сказал человеку, который сильно печалился по поводу плача своего сынишки: «Не печалься так, ибо плач просветлит ему голос и оздоровит ему зрение!» Амир ибн Абд Кайс ударил рукою себе по глазу и сказал: «Застывший, неподвижный, ты никак не увлажняешься!» Однажды сказали Сафвану ибн Мухризу, когда он долго плакал, перечисляя свои горести: «Длительный плач приносит слепоту!» — «Это и будет о нем свидетельством!» — ответил он. И он столько плакал, пока не ослеп. Очень многих людей хвалили за их плач, и среди них Яхья аль-Бакка и Хайсам аль-Бакка. И Сафван ибн Мух-риз также был прозван аль-Бакка. И если дело так обстоит с плачем (а кто плачет, тот, безусловно, в беде — он, может быть, лишится зрения, или получит расстройство мозга, или станет слабоумным, или суждено ему испытывать страх и его будут сравнивать с низкой рабыней или с трусливым мальчиком), то что же можно подумать о смехе; ведь охваченный смехом человек все время находится в такой предельной радости, что даже причина его ускользает у него из памяти. Если бы смеяться или вызывать смех считалось бы безобразным, то не говорили бы о цветке, или о разноцветной ткани, или о драгоценном украшении, или о выстроенном дворце, что он как бы смеется. И сказал Аллах, преславно имя его: «И это он, кто заставляет смеяться и заставляет плакать; это он, который умерщвляет и оживляет»; это он смех уподобил жизни, а плач уподобил смерти. Аллах ведь не приписывает себе безобразное и не наделяет своей твари недостатком. И как не быть радостному воздействию смеха на души огромным, как может он не исправлять людей, ведь смех есть нечто такое, что лежит в основе характера и душевного склада, ибо смех есть первое благо, которое ощущает ребенок, благодаря смеху он чувствует себя хорошо, смех способствует накоплению жира и увеличению количества крови, которая и составляет источник его силы и радости.

Благодаря достойным качествам, которыми, по мнению арабов, обладает смех, они дают имена своим детям такие, как Даххак, Бассам, Тальк и Талик. Ведь сам пророк, да благословит его Аллах и приветствует, смеялся и шутил, смеялись также и шутили люди благочестивые. Когда арабы хвалили кого-нибудь, они говорили: «У него смеющиеся зубы», «Он улыбается по вечерам», «Он приветлив к гостю», «Он обладает великодушием и живостью». Когда же они порицали кого-нибудь, они говорили: «Он хмурый», «Он сумрачный», «Он угрюмый», «Он отвратителен лицом», «Он всегда мрачен», «Он неприятен ликом», «У него перекошенное лицо», «У него кислое лицо», «У него лицо как будто уксусом полито».

Смех имеет место и меру, и шутка тоже имеет место и меру; если кто-либо превышает эту меру, получается бессмыслица, но если кто-либо преуменьшает эту меру, получается недостаток чувства меры; ведь люди считают смех пороком только в известной мере, так же как считают и шутку пороком только в известной мере, если же шуткой преследуется польза, а смехом преследуется то, ради чего смех и существует, шутка становится серьезностью, а смех достоинством.

Однако я не хотел бы ввести тебя в заблуждение этой книгой и не хотел бы скрыть от тебя ее недостатки, потому что она не может вместить все, что ты хочешь, и не может передать то, что нужно, как это ей подобало бы; ведь есть много таких рассказов, которые стоит только начать — и люди узнают, о ком именно идет речь, даже если бы мы не хотели этого и не назвали бы никаких имен, достаточно было бы упомянуть лишь то, что намекало бы на эти имена, например, сказать: «друг», «близкий», «скрытный», «приукрашивающий себя». В этом случае польза, которую вы бы извлекли из подобного рас сказа, не окупила бы безобразной несправедливости по отношению к этим людям. Таким образом, одна глава этой книги окончательно отпадает и книга, несомненно, от этого сильно страдает. Но эта глава была бы самой богатой подобными рассказами и больше всего привела бы тебя в восторг. Есть и другие рассказы, которые не имеют никакой славы, а если бы они и славились, то в них нет никакого указания на действующих в них лиц, и определить их героев невозможно. А ведь прелесть их заключалась бы лишь в том, что можно было бы узнавать действующих в них людей, ты бы мог установить связь лиц, описанных в рассказах, с их прообразами и с людьми, достойными такого описания. Опустить же то, что связывает события и размышления о них между собою, означало бы сделать рассказ вполовину менее тонким и забавным. Ведь если бы человек связал забавный рассказ с Абу-ль-Харисом Джуммайном, или с Хайсамом ибн Мутаххаром, или с Музаббидом, или с Ибн Ахмаром, то, хотя бы он и был невыразительным, все же получился бы превосходным, как можно только пожелать; а если бы он создал забавный рассказ, яркий по существу, остроумный по смыслу, а затем приписал бы его Салиху ибн Хунайну, или Ибн ан-Навва, или кому-нибудь из ненавистных людей, то рассказ оказался бы невыразительным, диже стал бы серым, а ведь серое хуже невыразительного. Точно так же если бы ты создал речь о благочестии или проповедь людям, а затем сказал бы: «Это речь Бакра ибн Абдаллаха аль-Музани, или Амира ион Абд Кэйса аль-Анбари, или Муаррика аль-Иджли, или Язида ар-Раккаши»,— то красота бы ее удвоилась, и такое приписывание придало бы ей свежести и возвышенности; а если бы ты сказал: «Ее произнес Абу Каб ас-Суфи, или Абд аль-Мумин, или Абу Нувас, поэт, или Хусайн аль-Хали», то, по существу, в ней осталось бы лишь то, что в ней действительно есть, или, лучше сказать, ты ошибся бы в ее оценке и умалил бы ее значение.

Мы сообщаем тебе много рассказов, которые мы связываем с их героями, а также много рассказов, которые мы не связываем с их героями — из страха перед ними или из уважения к ним. Если бы ты не просил у меня этой книги, то я не взял бы на себя труд писать ее и не сделал бы свои слова мишенью для обид и отместки; если она окажется заслуживающей упрека или слабой, то вина твоя; если же труд мой будет оправдан, то заслуга моя, а не твоя.

ПОСЛАНИЕ САХЛЯ ИБН ХАРУНА К МУХАММАДУ ИБН ЗИЯДУ И К СВОИМ ДВОЮРОДНЫМ БРАТЬЯМ ИЗ ТОДА ЗИЯДА, КОГДА ОНИ ВЫСКАЗАЛИ ЕМУ ПОРИЦАНИЕ ЗА ЕГО ВОЗЗРЕНИЯ НА СКУПОСТЬ И ИЗУЧИЛИ ЕГО ВЫСКАЗЫВАНИЯ ПО ЕГО ПИСАНИЯМ

Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Да благоустроит Аллах ваше дело, да укрепит ваш союз, да научит вас добру и да сделает вас достойными себе.

Аль-Ахнаф ибн Кайс говорил: «О, сообщество сынов Тамима, не спешите к раздору, ибо кто из людей больше всего спешит на бой, тот меньше всего стыдится бегства». Давно уже говорили: «Если хочешь видеть все пороки сразу, то посмотри на хулителя, ибо он судит о недостатках людей сообразно с теми, какими наделен он сам». Первый же недостаток — это считать пороком то, что на самом деле пороком не является. Дурное дело — препятствовать наставнику и восстанавливать против сочувствующего. Говоря это, мы хотим лишь направить вас на истинный путь и исправить вас, избавить вас от порочности и продлить ваше благоденствие. И если мы ошиблись, выбирая способ наставить вас, то все же мы не

изменили своего благого намерения из-за наших взаимоотношений. Затем, вы же знаете, что мы заповедовали вам лишь то, что еще раньше мы избирали для самих и благодаря чему помимо вас нас знает весь свет. А вам подобало бы из родственного уважения принять как должное такое к вам наше обращение, указав нам лишь на то, что мы упустили сделать из своего долга по отношению к вам. Вы же не добились приемлемого оправдания и не выполнили долга родственного уважения. Да, если бы перечлсление чужих недостатков было добрым делом и заслугой, все же мы признали бы, что нам не по душе заниматься этим. Тяжелее и печальнее всего то, что всегда помнят ошибки учителей и умышленно забывают про невнимание учеников, а также и то, что всякий промах людей, которые упрекают, преувеличивают, а на злонамеренность людей, которым делают упреки, никакого внимания не обращают. Вы упрекнули меня за мои слова, сказанные моей служанке: «Меси тесто для кислого

хлеба так же хорошо, как ты месила для пресного, чтобы он был более приятным на вкус и лучше подошел!» А ведь Омар ион аль-Хаттаб, да будет доволен им Аллах и да смилуется над ним, говорил своим домашним: «Хорошенько месите тесто, ибо так от двух замесов оно поднимается больше».

Вы также упрекнули меня за мои слова: «Кто не познает той истины, что можно быть расточительным в отношении доступных и дешевых предметов, тот не познает истины, как можно бережливо расходовать малодоступные и дорогие предметы». Принесена была мне однажды для омовения вода в мерке, размер которой указывал на достаточное и даже более чем достаточное количество; когда же я начал распределять воду по частям для членов тела и полностью употреблять такую часть на каждый из них, то я нашел, что воды для всех членов тела не хватало. Тогда я понял, что если бы я бережливо расходовал воду в начале омовения и не допустил бы при этом небрежности, то ее хватило бы на все тело от начала омовения до конца. Вы упрекнули меня за это и всеми силами постарались очернить такой поступок и назвать его мерзким. А ведь аль-Хасан, говоря о расточительности, сказал: «Она может ка

саться даже и таких вещей, как вода и трава». Он не счел достаточным упомянуть только воду, а добавил еще и траву.

Вы упрекнули меня также, когда я опечатал большую корзину, в которой находились дорогие плоды и превосходные финики, оберегая эти ценные вещи от алчного раба, жадного мальчишки, подлой рабыни и бестолковой жены. Ведь ни порядок правления, ни обычаи правящих, ни положение господ не позволяют, чтобы начальник и подчиненный, господин и слуга одинаково пользовались изысканною пищею, редкостными напитками, дорогими платьями, породистыми верховыми животными и всем тем, что изысканно и отборно, равно как неодинаковы их места на собрании, неодинаково написание их имен на адресах, неодинаковы и обращенные к ним при встречах приветствия. Да и как же может быть иначе, ведь подчиненные и слуги не. ощущают в этом той потребности, какую ощущает человек могущественный, и не придают этому того значения, какое придает этому человек сведущий в правилах поведения. Кто хочет, тот дает в пищу своей собаке жирных кур, а осла кормит лущеным сезамом. И вы упрекнули меня за то, что я опечатал корзину, а ведь один из имамов опечатал дорожную сумку с ячменной мукой или даже опечатал пустой мешок, говоря: «Кусочек глины лучше, чем подозрение». И вы ни слова не сказали о том, кто опечатал пустоту, а упрекнули того, кто опечатал нечто.

И вы упрекнули меня, когда я сказал своему молодому рабу: «Когда прибавишь в мясной отвар воды, то и вари дольше, чтобы мы могли есть с хлебом одновременно и вкусное мясо, и полезный отвар». Ведь посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Когда вы будете варить мясо, то прибавляйте больше воды — если кому-нибудь не достанется мяса, то ему достанется мясной отвар».

И вы упрекнули меня в том, что я прилаживаю подкладку на грудь рубашки, прошиваю подошвы сандалий, утверждая, что прошитые сандалии прочнее, удобнее и безопаснее для ног и что это лучше всего показывает смирение и ближе всего к воздержанию; что накладывать заплаты — значит проявлять здравый смысл и что, собирая воедино, сохраняешь, а разъединяя — расточаешь. Ведь посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, прошивал подошвы своих сандалий и чинил свое платье, а после еды он облизывал палец и говорил: «Если бы мне принесли баранье плечо, я бы ел, и если бы меня пригласили на баранье стегно, я бы не отказался».

Суда, дочь Ауфа, подрубала покрывало Тальхи, а он самый щедрый из курайшитов, ведь он Тальха аль-Файяд. На одежде Омара были кожаные заплаты, и он говаривал: «Кто не стыдится употреблять деревянные скрепки, тому легко обеспечить себя и у того мало гордости». И ведь говорят: «Нет нового для того, кто не надевал старого». Послал Зияд одного человека отыскать ему знатока хадисов и поставил условием, чтобы тот был умным и обладал здравым смыслом. И вот он привел ему подходящего человека. Тогда спросил Зияд: «Знал ли ты его раньше?» — «Нет,— ответил тот,— я и не видал его до сего часа».— «Может быть, ты перебросился с ним словами и выяснил дело,— спросил Зияд,— прежде чем привести его ко мне?»—«Нет»,— ответил он. «Почему же ты предпочел его всем тем, кого ты видел?» — спросил Зияд. «Сегодняшний день — день знойный,— ответил тот человек,— и я все время старался распознавать умы людей но их пище и по их одежде в подобный день. И я заметил, что одежда на людях была новой, а на нем одежда была поношенной. Я и предположил, что у него есть здравый смысл. Ведь мы знаем, что надевать не к месту новую одежду хуже, чем надевать не к месту одежду поношенную». И Аллах, великий он и славный, предназначил для каждой вещи цену и уготовил для нее место, равно как предопределили для каждого века людей и для каждого положения слова. И он оживляет ядом и умерщвляет пищей, позволяет захлебнуться водой и убивает лекарством. Латать одежду — значит совмещать хозяйственность со скромностью, а вести себя противоположным образом — значит совмещать расточительность с чванством. Утверждают, что хозяйственность есть один из двух способов обогащения, подобно тому как утверждают, что малочисленность семьи есть одна из двух причин зажиточности. И вправил аль-Ахнаф переднюю ногу козе, а ан-Нуман приказал это делать всегда. Омар говорил: «Кто съел яйцо, тот съел курицу». А некий человек сказал одному из господ: «Можно мне подарить тебе курицу?»—«Если это неизбежно,— ответил тот,— то постарайся, чтобы то была несушка!» Абу ад-Дарда считал, что обглодать кость — это что свершить жертвоприношение, все едино. Вы упрекнули меня, когда я сказал: «Пусть никто не ослепляется своим старческим возрастом, своей согбенной спиной, слабостью своих костей, упадком своих сил, ведь найдется кто-либо и постарше, чем он, и да не понудит его старость к тому, чтобы выпустить имущество из своих рук и передать его в собственность другому, да не побудит его возраст и к тому, чтобы самому предаться расточительности или отдаться во власть страстям. Может быть, он будет здравствовать, о чем ему неизвестно, или будет долголетним, чего он и не предчувствует, или, может быть, ему будет дарован ребенок, когда он уже в этом отчается, или судьба принесет ему какие-нибудь неожиданности, какие нельзя ни предвидеть, ни предугадать. Тогда он будет требовать свое имущество обратно от того, кто уже не вернет его, тогда он будет искать жалости того, кто уже не сжалится над ним: сам же он будет слишком слаб, чтобы требовать, и тогда для него будет слишком отвратительно зарабатывать себе на жизнь. Вы упрекнули меня за это, однако Амр ион аль-Ас сказал: «Поступай для твоей земной жизни так, как поступает тот, кто будет жить вечно, и поступай для твоей загробной жизни так, как поступает, кто завтра умрет».

И вы упрекнули меня, когда я утверждал, что люди быстрее всего расточают деньги от азартной игры, деньги от наследства, случайно найденные деньги и дары правителей и что лучше всего сохраняют благоприобретенные деньги и добытое трудом богатство; при этом люди готовы подвергнуться опасности утратить веру, поступиться честью, терпеть телесные муки и сердечные тревоги. Ведь тот, кто не подсчитывает своих расходов, тот не подсчитывает и своего дохода; кто же не подсчитывает доходов, тот теряет основной капитал; кто не знает цены богатству, тот открывает путь бедности и должен будет мириться с унижением.

Я утверждал, что благоприобретенный заработок обеспечивает и расходование на благие цели и что дурное влечет к дурному, а хорошее побуждает к хорошему, что траты на прихоти — преграда для исполнения долга, а траты на должное — преграда для прихоти. Вы же поставили мне в упрек эти слова, но Муавия говорил: «Никогда я не видел расточительства, которое не приносило бы ущерба долгу». А аль-Хасан говорил: «Если вы пожелаете узнать, откуда такой-то достал себе деньги, то посмотрите, на что он их тратит, ибо дурно приобретенное тратится расточительно».

Говорю я вам из чувства сострадания и доброжелательства, заботясь о сохранении достояния отцов ваших, заботясь о том, как вы должны поступать, соблюдая правила добрососедства, как вы должны угощать людей и общаться с ними. Вы пребываете в обиталище бедствий; ведь от несчастий нет безопасности, и если стрясется над имуществом кого-нибудь из вас беда, то он уже не сможет прибегнуть к остатку в запасе. Храните же свое достояние в различных местах, ибо бедствие не может постигнуть все сразу, если только не умрут все поголовно. Омар, да будет доволен им Аллах, говорил относительно раба и рабыни, относительно имущества в виде овцы и верблюда и даже относительно мелкой ничтожной вещи. «Разобщайте то, что может погибнуть!» Ион Сирин сказал одному из моряков: «Как поступаете вы со своим имуществом?» — «Мы распределяем его по кораблям,— ответил он,— если какой-нибудь погибнет, то другой останется, а если бы это не уменьшало опасности, то мы бы не перевозили по морю наши сокровища». Сказал Ибн Сирин: «Ты считаешь ее бестолковой, а она умелая». И говорил я вам из сострадания к вам: «Богатство несет опьянение, а деньги — порывы: кто не будет охранять своего богатства от опьянения богатством, тот потеряет его, а кто не будет привязывать к себе деньги страхом перед бедностью, тот проявит пренебрежение к ним». И вы упрекнули меня за это, а Зайд ибн Джабала сказал: «Нет никого беднее, чем богатый, который уверен, что ему не грозит бедность; опьянение от богатства сильнее опьянения от вина».

Вы сказали: он, мол, побуждает ограничиваться лишь должным и воздерживаться от излишнего; он даже стал включать это в свои стихи после своих посланий и в свои речи после прочих своих рассуждений. Гаковы его слова об Яхье ибн Халиде:

Случается так: он богатству отцовскому враг,

Но если придется, как скряга лелеет медяк.

Такого же рода слова его о Мухаммаде ибн Зияде:

Владелец двух свойств — благочестья и веры примерной,

Он деньги презрел, почитая их главною скверной.

Вы упрекнули меня, когда я утверждал, что деньги я ставлю выше науки, потому что ими-то помогают ученому и потому что ими-то занята душа у людей, прежде чем она познает достоинство науки,— ведь основное гораздо больше заслуживает предпочтения, и что я сказал: «Душа наша с ясностью разбирается в делах тогда, когда у нас всего достаточно, и мы слепы, когда мы в нужде». Вы же сказали: «Как можешь ты так говорить? Ведь задан был вопрос главе мудрецов и лучшему из писателей: «Кто выше: ученые или богатые?» — «Да, ученые»,— ответил тот. «Почему же ученые приходят к дверям богатых чаще, чем богртые приходят к дверям ученых?» — возразили ему. «Потому что ученые знают достоинство богатства, а богатые не ведают достоинства науки»,— ответил он». Я же говорю: «Их положение среди людей решает дело; как же можно приравнивать какую-нибудь вещь, которая вполне очевидно нужна всем, такой вещи, без которой можно обходиться, не нуждаясь в помощи других».

И вы упрекнули меня, когда я сказал: «Значение богатства для повседневного пропитания подобно значению орудия, которое имеется в доме,— когда оно потребуется, его употребляют, а когда оно не нужно, оно лежит про запас». Ведь Худайн ибн аль-Мунзир сказал: «Я хотел бы иметь золота с гору Оход, и я бы им совсем не пользовался».— «Какая же тебе польза от этого?» — спросили его. «Польза — в множестве тех, кто будет служить мне в надежде на него!» — ответил он. Он также сказал: «Ты должен добиваться богатства, и если бы от него в твоем сердце было бы одно сознание своего могущества, а в сердце других возникла бы лишь догадка о нем, то уже от этого одного было бы большое счастье и огромная польза».

Мы не оставим при этом в стороне жития пророков, наставления халифов и поучения мудрецов для тех, кто подчиняется своим страстям. Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, приказывал богатым избирать овец, а бедным избирать кур. Они говорили: «Твой дирхем — для этой жизни, а твоя вера — для того света». Поэтому-то они разделяли все дела на то, что для веры, и на то, что для мирской жизни, а в каждую из этих двух частей они вкладывали свой дирхем. Абу Бакр Правдивейший, да будет милосердие Аллаха на нем и его благоволение, говорил: «Я ненавижу семью, которая тратит пропитание на несколько дней в один день». И они ненавидели всякую семью, которая ест много мяса. Хишам, бывало, говорил: «Клади дирхем на дирхем, и будет богатство». Абу-ль-Асвад ад-Дуали, а он был мудрым, образованным, разумным и проницательным, запретил бы

эту выдуманную теперь вашу щедрость и это новое ваше великодушие. Он ведь сказал своему сыну: «Если Аллах раскроет для тебя свою длань с пропитанием, то и ты раскрывай свою длань, а если он ее закроет, то и ты закрывай,— не состязайся с Аллахом в щедрости, ибо Аллах щедрее тебя». И он еще сказал: «Честно приобретенный дирхем, который тратится на должное, лучше, чем десять тысяч, которые надежно хранятся». Подобрал он однажды ветку барама и сказал: «И такое-то вы губите, а ведь этого хватит для пропитания мусульманина на целый день до ночи». Подбирал Абу-д-Дарда зерна пшеницы, но ему не позволил этого один из расточителей. Тогда он сказал: «Эй, сын абсийки, закон для мужа — это умеренность в пропитании!»

ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ О ХОРАСАНЦАХ

Мы начнем с жителей Хорасана, ибо среди людей ходит много рассказов об их скупости, и мы особо выделим жителей Мерва, поскольку о них особенно много будет говориться.

Друзья наши рассказывали.

Мервец обыкновгенно задает вопрос пришедшему к нему гостю или засидевшемуся собеседнику: «Ты обедал сегодня?» И если тот отвечает «да», говорит: «Если бы ты еще не обедал, то я угостил бы тебя вкусным обедом»,— а если тот отвечает «нет», говорит: «Если бы ты уже пообедал, то я напоил бы тебя пятью стаканами финикового вина». Таким образом, в обоих случаях гость не получает никакого угощения.

Был я в доме у Ибн Абу Карима, а он был родом из Мерва. Увидев, как я совершал омовение из глиняного кувшина, он сказал:

— Слава Аллаху! Да ты совершаешь омовение пресной водой, а колодец тут же напротив тебя!

— Это не пресная вода,— ответил я,—она из этого

колодца.

— Ну, так ты портишь нам кувшин соленой водой! — возразил он.

Я уже и не знал, как отделаться от него.

Рассказывал мне Амр ибн Нихйяви следующее:

— Обедал я однажды у аль-Кинди. К нему пришел один человек, его сосед, а мой приятель, но он не предложил ему сесть с нами за трапезу: он был самым скупым из тех, кого создал Аллах. Я устыдился,— продолжал Амр,— и сказал: «Слава Аллаху! Не подойти ли тебе и не отведать ли из того, что мы кушаем?» — «Клянусь Аллахом,— ответил он,— я уже пообедал». Тогда аль-Кинди поспешил сказать: «После имени Аллаха ничего больше не надо!»

И связал он его, клянусь Аллахом, так,— продолжал дальше Амр,— что тот уже не мог ни сжать, ни разжать руки, и так и остался стоять, а если бы он протянул руку к еде, то нарушил бы клятву и признал бы, что за именем Аллаха может следовать еще что-то.

Этот рассказ не относится к жителям Мерва, но он в таком же роде, как и первый.

Рассказывал Сумама:

— Во всех селениях я видел, как петухи подбирали и брали в клюв зерна, а потом выплевывали их перед курицей; иначе ведут себя только петухи в Мерве. Там я видел, как петухи отнимали зерна у кур из клюва. Тогда я понял, что их скупость есть нечто такое, что заложено в природе местности и в частицах воды, и отсюда она перешла даже на всех животных.

Когда я рассказал эту историю Ахмаду ибн Рашиду, он сказал:

— Был я у одного шейха, жителя города Мерва. Его малолетний сынок играл перед ним. «Покорми меня вашим хлебом!» — сказал я ему не то в шутку, не то испытывая его. «Ты не захочешь его,— ответил тот,— он горек».— «Ну, напои меня вашей водой!» — продолжал я. «Ты не захочешь ее,— опять сказал он,— она соленая».— «Так дай мне то-то и то-то!» — сказал я. «Ты не захочешь того,— говорил он,—оно такое-то и такое». Это продолжалось до тех пор, пока я не перечислил множества вещей, но во всем он мне отказывал, наделяя все отвратительными качествами. Тогда отец его засмеялся и сказал: «Кто тут виноват? Никто не учил его тому, что ты слышишь!» Слова его обозначают, что скупость есть нечто врожденное у них, что она у них в плоти и в крови.

Наши друзья передавали:

— Несколько хорасанцев жили вместе в одном жилище и не позволяли себе пользоваться лампой, насколько это было возможно. Затем они рассчитали расход на лампу и устроили складчину, но один из них отказался принять участие в расходах. И, бывало, когда зажигалась лампа, они завязывали ему глаза платком и не снимали его, пока не ложились спать и не гасили лампы; только тогда они развязывали ему глаза.

Я сам видел, как погонщики ослов, хорасанцы, числом около пятидесяти человек, обедали на огородах близ деревни аль-Араб на пути к Куфу — они как раз отправлялись в паломничество в Мекку. И я не видал из всей полусотни и двух человек, которые ели бы вместе, хотя все они и сидели при этом близко друг от друга, а некоторые даже разговаривали между собою. Ничего поразительнее этого я не видел среди людей!

Рассказывал мне Мувайс ибн Имран следующее:

— Сказал один из хорасанцев своему товарищу, а оба они были не то собратьями по ремеслу, не то попутчиками: «Почему бы нам не есть нашу еду совместно, ибо десница Аллаха помогает сообществу, а в объединении — благословение, и постоянно ведь говорят: «Пищи на двоих хватит на троих, а пищи на троих хватит на четверых».— «Если бы я не знал,— сказал тогда ему товарищ,— что ты ешь больше,чем я, то я Считал бы эти слова добрым советом». Когда настал следующий день и первый повторил свое предложение, второй ответил: «Абдаллах, у тебя есть свой хлебец, а у меня свой; если бы ты не хотел мне зла, то у тебя не было бы такой охоты есть совместно со мною. Тебе нужна беседа со мной и мое общество? Так поставь одну тарелку, и пусть хлебец каждого из нас будет лежать на ней перед своим хозяином, и я не сомневаюсь, что, когда ты съешь свой хлебец и половину моего, ты найдешь его благословенным, но пусть он будет благословенным для меня, а не для тебя».

Рассказывал Хакан ибн Субайх:

— Пришел я однажды ночью к одному человеку родом из Хорасана, и вот вынес он к нам светильник, в котором фитиль был необыкновенной тонины; потом он вдруг подбросил в масло светильника немного соли и подвесил на нитке к столбику фонаря деревянную палочку, на которой он сделал зарубку, чтобы можно было ее лучше привязать. И вот, когда светильник начинал угасать, он выдвигал этой палочкой кончик фитиля. «Что означает эта привязанная палочка?» — спросил я. «Эта палочка сильно пропиталась маслом, и если она пропадет и мы ее не найдем, то нам придется делать другую, жадную до масла; и если я буду часто терять такую палочку, то нашего масла пропадет в месяц столько, сколько хватило бы на целую ночь».

В то время когда я в душе удивлялся и молил Аллаха, преславно имя его, о спасении и покровительстве, вдруг вошел старик, житель Мерва, увидел палочку и сказал: «О сын такого-то, ты сбежал от одной опасности, а попал в другую такую же: разве ты не знаешь, что ветер и солнце действуют на все вещи? Разве вчера, когда ты тушил светильник, он не был полнее, чем сегодня вечером, когда ты зажигал его? И я был таким неразумным, как и ты, пока Аллах не просветил меня и не помог мне найти правильный выход: привяжи, да простит тебя Аллах, вместо палочки иголку или иглу побольше; ведь к палочке, к зубочистке или к тростинке может прицепиться волосок от ваты фитиля, когда мы будем поправлять его и приподнимать, часто из-за этого даже угасает светильник. А железо гладко, и к тому же оно не может всасывать масло».

В эту ночь,—продолжал Хакан,— я узнал, в чем превосходят жители Хорасана прочих людей и в чем превосходят жители Мерва остальных жителей Хорасана.

Рассказывал Мусанна ибн Башир:

— Пришел Абу Абдаллах Мервский к одному шейху, жителю Хорасана, а тот как раз зажег глиняный светильник, сделанный именно из той глины, которая идет на эту зеленую глиняную посуду. «Никак не выходит у тебя, клянусь Аллахом, доброго дела,— сказал ему он,— я упрекал тебя за то, что у тебя каменные светильники, и ты в угоду мне перешел на глиняные; или ты не знаешь, что глина и камни прямо-таки пожирают масло?» — «Да буду я тебе выкупом,— отвечал шейх,— я отдал этот светильник одному моему приятелю, масленнику, и тот продержал его в фильтре с месяц, пока он не пропитался маслом так, что больше уже никак не может его поглощать».— «Не это я имею в виду,—сказал он,— это исправить легко, ты уже нашел способ. Но ты не знаешь,

что место, где горит огонь в светильнике, у кончика фитиля, непрестанно обжигается огнем, высушивается и выпаривается: когда же оно опять смачивается маслом и насыщается им, огонь вновь пожирает его; так именно происходит дело с маслом и глиной. И если бы ты проверил, ты бы увидел, насколько больше масла поглощается здесь, чем в конце фитиля. Кроме того, с того места светильника, где находится фитиль, масло все время сочится и стекает вниз: ведь говорят, что если ты поставишь светильник с зажженным фитилем на другой светильник без огня, нё пройдет и одной ночи или двух, как ты увидишь, что нижний светильник наполнится маслом;замечай это хотя бы по соли, которую кладут под светильник, или но отрубям, которые насыпают туда для того, чтобы светильник стоял ровно, ведь ты знаешь, насколько они пропитываются маслом. А все это потеря и убыток, которыми пренебрегают только расточители, ибо они кормят и поят других людей, но все же получают кое-что взамен, хотя бы и помет. Ты же питаешь огонь и поишь огонь, а кто питает огонь, того сделает Аллах в день воскресения пищей для огня!»

«Как же мне быть, да буду я тебе выкупом?» — спросил шейх. «Заведи ты себе стеклянный светильник,— ответил он,— ибо стекло лучше, чем что-нибудь иное, сохраняет масло. Сквозь стекло ведь ничего не просачивается, оно ничего не впитывает и не принимает грязи, которую в других случаях можно удалить лишь обтиранием или обжиганием огнем; при этом каким бы из двух способов это ни делалось, светильник снова способен впитывать масло, на стекло же не действуют ни вода, ни пыль, оно более стойко, чем чистое золото, при этом оно сделано человеком, а золото создано природой; преимущество золота в его твердости, а преимущество стекла в его прозрачности: стекло вскрывает, а золото скрывает; и так как фитиль находится в середине стеклянного светильника, то края его не нагреваются от пламени огня так, как в глиняном светильнике нагревается то место, где находится огонь, и когда на стекло падает луч света, то горящий огонь и стекло лампы образуют как бы один светильник, ведь один отражает свет другого. Проследи за лучом, который падает на поверхность зеркала, или на поверхность воды, или на кусок стекла, и заметь, как удваивается его свет, если такой луч попадает в глаза человеку, то он заставляет его сощуриться, а иногда и вовсе ослепляет. Сказал Аллах, преславно имя его: «Аллах есть свет небес и земли, подобие света его что ниша, в которой находится светильник, а этот светильник заключен в стекло, а это стекло — как будто бы светящаяся звезда; он зажигается от благословенного дерева, оливы, которое не является ни восточным, ни западным, масло которого чуть светит, хотя и не коснулся его огонь; это свет на свете; ведет Аллах к свету своему того, кого хочет». Масло в стеклянном светильнике и есть «свет на свете»: это — свечение на двойном свечении. Кроме того, стеклянный светильник превосходит каменный и глиняный также и красотой».

И этот самый Абу Абдаллах был самым занятным из всех людей, самым остроумным в ухищрениях скупости и самым лицемерным. Был введен он к Зу-ль-Яминайн Тахиру ибн аль-Хусайну, который знавал его в Хорасане по его взглядам на догматическое богословие. «С какого времени ты живешь в Ираке, о Абу Абдаллах?» — спросил он его. «Живу я в Ираке вот уже двадцать лет,— ответил тот,— и пощусь все время, вот уже сорок лет». И засмеялся Тахир, рассказывается дальше, и сказал: «Я задал тебе, о Абу Абдаллах, один вопрос, но ты ответил мне на два!»

К числу удивительных историй о людях Мерва относится то, что мы когда-то давно слышали от наших шейхов, а именно:

— Один человек из жителей Мерва часто, бывало, совершал хадж, вел попутно торговлю и останавливался в Ираке у одного человека, который оказывал ему почет и обеспечивал его всяким продовольствием. И бывало, частенько говорил он этому иракцу: «О, если бы мне увидать тебя в Мерве, чтобы отблагодарить тебя за старую твою милость и за то, что ты вновь делаешь мне много хорошего при всяком моем прибытии. Здесь же да вознаградит тебя Аллах за меня!»

Дальше рассказчик продолжал:

— И встретилось у этого иракца спустя очень долгое время дело в том краю. И дом этого мервца как раз и мог бы облегчить ему тяжести путешествия и одиночество жизни на чужбине. И вот когда он прибыл, то пошел прямо к нему в дорожном одеянии — в чалме, шапке и верхней одежде, чтобы «положить седло свое у него», как и поступает человек с тем, кому он верит и с кем дружит. Найдя его в кругу друзей, он бросился к нему и обнял его, однако не видно было, чтобы тот признал его или задал бы ему вопрос, какой задает человеку, с которым раньше встречались. «Может быть, он не узнает меня,— подумал иракец,— из-за покрывала?» Сбросил он тогда с головы покрывало свое и обратился к нему. Тот же все никак его не узнавал. «Может быть, это происходит из-за чалмы?» — подумал он, и сорвал он ее с головы, назвал себя и опять обратился к нему. И увидел, что тот еще менее признает его. «Так, может быть,— подумал он,— это из-за шапки?» И увидел мер-вец, что ему уже не за что зацепиться, чтобы дальше пренебрегать гостем и умышленно не узнавать его, и сказал: «Если даже ты из кожи своей вылезешь, я не узнаю тебя!» Перевод этих слов на персидский язык такой: «Агар аз пуст барун бийаи нешенастам».

Рассказывали, что когда мервцы иногда оказываются попутчиками друг другу или собратьями по ремеслу, то соединяются и делают складчину при покупке мяса; когда они покупают мясо, то делят его до варки, и каждый из них при этом берет свою долю, нанизывает ее на пальмовый листок или на нитку, затем опускает ее в котел с уксусом и приправами; и когда все сварится, каждый человек берет свою нитку, на которой он сделал раньше заметку, а уже потом они делят между собой отвар, после этого каждый из них постепенно снимает с нитки кусок за куском, пока не останется пустая нитка; затем все они собирают свои нитки, и если повторяют такую складчину, то вторично пускают в ход эти нитки, потому что они уже пропитались жиром. И мне говорили, что они устраивают складчину не из-за стремления есть в обществе с другими, но потому, что кусочек каждого из них не бывает достаточно велик, чтобы его варить отдельно, а также и для того, чтобы облегчить снабжение дровами, уксусом, чесноком и приправами, и потому еще, что иметь один котел на всех гораздо доступнее, чем каждому из них иметь свой отдельный. И они всегда готовят блюдо сикбадж, потому что оно держится несколько дней и не скоро портится.

Рассказывал мне Абу Исхак Ибрахим ибн Сайяр ан-Наззам:

— Попросил я однажды одного своего соседа, хора-

2

3—2653

33

санца: «Одолжи мне вашу сковородку, она мне нужна сейчас».— «Была у нас сковородка,— ответил он,—да ее украли». Тогда я занял сковородку у другого соседа. Хорасанец очень скоро услышал шипение мяса на сковороде и ощутил запах тубахиджа. И сказал он мне как бы в гневе: «Ты самый странный человек на свете! Если бы ты объяснил мне раньше, что сковородка нужна тебе для мяса или для жиру, я бы охотно дал ее тебе. Но я боялся, что ты хочешь готовить египетские бобы, а железо сковородки сгорает, если на ней жарят пищу без жира; и я бы дал тебе сковородку, раз ты захотел готовить тубахидж. Ведь после приготовления тубахиджа сковородка стала бы еще лучше, чем сейчас, когда она хранится дома».

Рассказал мне Абу Исхак Ибрахим ибн Сайяр ан-Наззам еще и это:

— Позвал нас наш сосед и угостил финиками, свежим маслом и топленым маслом. Мы сидели за столом, на котором, кроме того, что я упомянул, ничего не было. И с нами ел тот хорасанец. Я видел, как он капал масло на стол, и к тому же не раз, а много раз. Тогда я спросил у человека, который был рядом со мною: «Что это с отцом такого-то, он переводит зря чужое масло и не умеет пристойно вести себя за столом? Посмотри, он черпает больше, чем следует!» — «Да ты разве не знаешь, в чем причина?» — спросил он. «Нет, клянусь Аллахом,— ответил я. «Этот стол — его собственный стол,— пояснил он, — и он хочет покрыть его жиром, как дубителем. Ведь он развелся со своей женой, матерью его детей, единственно из-за того, что увидел, как она вымыла его стол горячей водой. Он сказал ей: «Зачем ты его вымыла? Нужно было только вытереть!»

Рассказывал Абу Нувас:

— С нами на корабле, когда мы плыли в Багдад, находился человек из жителей Хорасана. Был он самым умным и сведущим среди всех. Ел он отдельно. «Почему ты ешь так один?» — спросил я, «Об этом надо спрашивать не у меня,— ответил он,— а у того, кто ест вместе с другими, потому что это неестественно: ведь то, что я ем один, составляет основу, а то, что я принимаю пищу вместе с другими, есть лишь придаток к основе!»

Рассказывал мне Ибрахим ибн ас-Синди:

— Стоял у нас во главе предместья Шазарван один шейх из жителей Хорасана. Был он человеком честным и и безупречным в решениях, неподкупным и справедливым, он даже доходил во всем этом до крайности. Таким же он был и в своей бережливости и скупости: он рассчитывал до даника свои расходы, ел и пил лишь самое необходимое. Однако, когда наступала пятница, он каждый раз утром заворачивал в платок два грубых хлебца, кусочки холодного мяса от сикбаджа, кусочки сыру, несколько штук маслин, узелочек с солью и мешочек с поташом и обязательно четыре яйца и брал все это с собой, захватив в придачу еще и зубочистку. Потом он шел один, пока не входил в какой-либо сад Карха и не находил там местечка под деревом среди зелени и около проточной воды. И когда он находил такое место, то садился там, расстилал перед собою платок и начинал есть, беря то одно, то другое. И если он встречал смотрителя сада, то бросал ему дирхем и говорил: «Купи мне или дай мне на него свежих фиников!» — если было их время, или «винограду» — если была пора винограда. «Смотри же не лицеприятствуй мне, однако же выбери хороших, а то я не стану их есть и больше к тебе не приду. Берегись и обмануть меня, так как «обманутый не удостаивается ни хвалы, ни вознаграждения!» И когда смотритель приносил то, что он просил, он съедал все свое и все, что приносил смотритель, затем прочищал зубы и мыл руки, а потом прохаживался, делая около сотни шагов, после чего ложился на бок и засыпал до времени пятничной молитвы. Тогда он просыпался, совершал омовение и отправлялся в мечеть. Таков был у него обычай по пятницам.

Ибрахим продолжал:

— И вот как-то, когда он сидел за едой в одном таком месте, вдруг прошел мимо него человек и приветствовал его. Он ответил на приветствие, а потом сказал: «Иди сюда, да пошлет тебе Аллах здоровья!» Но, увидев, что этот человек уже повернулся, собираясь то ли перепрыгнуть через ручей, то ли перейти через арык, он крикнул ему: «Стой, ибо поспешность дело дьявола!» Человек остановился, а хорасанец подошел к нему и спросил: «Чего ты хочешь?» — «Я хочу обедать»,— ответил тот. «Почему же это,— возразил он,— и как ты возымел такое желание! И кто дал тебе право на мое добро?» — «А разве ты не позвал меня?»—спросил человек. «Горе тебе,— сказал он,— если бы я догадался, что ты такой дурак, я не отвечал бы тебе на приветствие! Ведь правило в подобных случаях такое: если бы я сидел, а ты проходил мимо, ты должен был бы первым приветствовать меня. Тогда и я сказал бы тебе в ответ: «И вам мир!» Если бы я при этом не был занят едой, то я бы промолчал, промолчал бы и ты, потом ты пошел бы себе дальше, я же оставался бы сидеть. А если бы я ел, то здесь есть другое правило, а именно: я должен был бы первым сказать: «Иди сюда!» — а ты в ответ сказал бы: «На здоровье!»— и были бы, таким образом, слова в обмен на слова. Но слова в обмен на дело или слова в обмен на еду — это же отнюдь не справедливо! Это правило, по-нашему, имеет большие преимущества».

И продолжал Ибрахим:

— И пришлось тому человеку пережить такое, чего он никак не ожидал. И прославился этим шейх по всему тому краю. И ему говорили: «Мы освободим себя от необходимости говорить тебе приветствие, а тебя от тяжести отвечать на него».— «В этом я и не нуждаюсь,— возразил он,— а я лучше .освобожу себя от слов «Иди сюда», и на этом будет делу конец».

Нечто подобное рассказал мне Мухаммад ибн Ясир о правителе, который когда-то правил в Персии. Это был не то Халид Хумахравайхи, не то кто-то другой. Вот его рассказ:

«Однажды он сидел в рабочем покое и занимался своими счетами и делами, уединившись со своим трудом. Вдруг перед ним появился поэт и нараспев прочитал стихи, в которых он всячески возносил и прославлял его. Когда поэт кончил, правитель сказал ему: «Как ты хорошо сказал!» Затем он обратился к своему писцу и приказал: «Дай ему десять тысяч дирхемов!» Поэт чуть не запрыгал от радости. Увидев такое его состояние, правитель сказал: «Я вижу, какое радостное действие произвели на тебя мои слова! Награди его двадцатью тысячами дирхемов!» Поэт чуть не вылез из кожи от восторга. Когда правитель увидел, что радость поэта возросла вдвое, он сказал: «Поистине твоя радость растет вместе с моими словами! Дай ему, о такой-то, сорок тысяч!» Поэт чуть не умер от счастья. Придя в себя, поэт сказал: «Ты, да буду я тебе выкупом, человек щедрый, и я знаю, что всякий раз,

как ты замечал, что радость моя увеличивалась, ты увеличивал мне награду. Принять от тебя такую награду мог бы только- неблагодарный!» Затем он призвал милость Аллаха на него и вышел».

Мухаммад ибн Ясир продолжал так:

«И подошел к нему его писец и сказал: «Слава Аллаху, этот человек был бы доволен получить от тебя сорок дирхемов, а ты приказываешь выдать ему сорок тысяч!» — «Горе тебе,— возразил правитель,— ты разве хочешь на самом деле выдать ему что-нибудь?» — «А разве возможно ослушаться твоего приказа?» — спросил писец. «Дурак ты,— сказал правитель,— ведь этот человек порадовал нас словами, и мы его порадовали словами: разве, утверждая, что я краше луны, и сильнее льва, и что мой язык острее меча, и что мой приказ проникает глубже острия копья, он положил мне на руку что-либо такое, что я мог бы отнести к себе домой? Разве мы не знаем, что он лгал? Но он порадовал нас, когда он нам лгал, а мы тоже радуем его словами и приказываем выдать ему награду, хотя это и ложь; таким образом, пусть будет ложь за ложь и слова за слова. Но если же будет ложь за правду, а слова за дело, то это «явный убыток», о котором ты слышал!»

Говорят, что следующая пословица не сходит с уст простого народа: «Он смотрит на меня искоса, как будто бы' я съел еду на двоих, ему же дал съесть еду на одного»,-— она, несомненно, принадлежит жителям Мерва.

Ибрахим рассказал также:

— Мухаммад ибн Ясир аль-Марвази сказал: «Я построил бы конюшню для моего вьючного животного, если бы это для меня не было все равно что построить город!»

Ибрахим продолжал:

— Сказал я Ахмаду ибн Хишаму, когда он строил себе дом в Багдаде: «Когда Аллах хочет погубить имущество человека, он отдает его во власть глины и воды».— «А к чему упоминать про глину и воду? — возразил он,— будет вернее сказать так: «Когда Аллах хочет погубить имущество человека, то заставляет его уповать на воздаяние»; ведь не что иное, как только вера в воздаяние, губила людей, заставляла их покидать свои дома и превращала их жилища в пустыни. Я не видел никогда щита более спасительного для имущества, чем неверие в воздаяние».

Он рассказывал еще следующее:

— Слышал один мервец, как аль-Хасан увещевал людей делать добро и призывал их творить милостыню, говоря: «Никогда не уменьшалось ни одно богатство от уплаты занята»; при этом он обещал им скорое воздаяние. Тогда мервец роздал все свое имущество на милостыню и обеднел. Ожидал он год-другой, а потом, когда ничего не дождался, поспешил однажды утром к аль-Хасану и сказал: «Хасан, что ты со мною сделал? Ты мне ручался за скорое воздаяние, и я израсходовал все, полагаясь на твое обещание, а теперь я вот уже сколько лет дожидаюсь того, что ты обещал, и не вижу никакого воздаяния, ни малого, ни большого! Простительно ли это? Да разве вор поступил бы со мной хуже этого?»

Воздаяние приходит рано или поздно, но тот, кто раздает милостыню и исполняет все требования лишь с целью получить воздаяние, заслуживает лишений. А если бы дело происходило именно так, как воображал себе мервец, то ниспосылаемое испытание не имело бы смысла: люди бросили бы торговлю, не осталось бы ни одного бедняка и пропало бы всякое благочестие.

Рассказывают:

«Сумама был очень огорчен, когда сгорел его дом. Всякий, кто приходил к нему, говорил: «Сгоревшее скоро воздастся!» Наслушавшись вдоволь этих слов, Сумама сказал: «Будем же молить Аллаха о пожаре, говоря: «Боже, молю тебя о пожаре, сожги все, что у нас есть!»

Этот рассказ не относится к рассказам о мервцах, но мы присоединили его сюда из-за сходства.

Рассказывал Саджжада, точнее, Абу Саид Саджжада:

— Мервцы носят башмаки шесть месяцев, в течение которых они их не снимают, притом они ходят три месяца на носках, а три других месяца на каблуках, так что получается, как будто они носили свои башмаки только три месяца; все это из опасения, что подошва башмаков износится или продырявится.

Рассказывал Абу Исхак Ибрахим ибн Сайяр ан-Наз-зам о своем соседе, мервце:

— Он не надевал ни башмаков, ни сандалий, пока не

сойдет сухой набк, из-за обилия косточек этих плодов на улице и на рынках.

И еще он рассказывал:

— Однажды, увидав, как я сосал сахарный тростник, а потом собрал стебельки, из которых я высосал сок, чтобы выбросить их вон, он сказал: «Если у тебя нет ни печки, ни семьи на шее, то подари это тому, у кого есть печка и семья! Берегись же приучать себя к таким правилам теперь, когда у тебя на шее еще ничего не висит, ибо ты не знаешь, когда у тебя будет семья!»

РАССКАЗ О МЕЧЕТНИКАХ В БАСРЕ

Рассказывали друзья наши, мечетники, следующее:

— Собирались в мечети люди из тех, кто избрал себе за правило бережливость в расходах и стремление к умножению своего богатства — словом, те, кто любит собирать, а не давать. И этот образ мыслей объединил их как бы родством, которое заставляет их любить друг друга, или как бы союзом, который влечет их к взаимной помощи. И, бывало, собираясь в своих кружках, все они толковали об этом предмете, спорили о нем, обсуждали его всесторонне, ища полезного поучения и находя наслаждение в разговорах о нем.

И вот один из них, старик, сказал:

— Вода в нашем колодце, как вы знаете, соленая-нресоленая, осел не хочет подойти к ней, верблюды с трудом проглатывают ее, а пальмы от нее чахнут. Арык же от нас далек; и нам очень трудно было добывать пресную воду, которую мы и примешивали в пойло осла. Но и от этой смешанной воды он заболел и даже стал бросаться на нас. После этого мы стали поить его только пресной водой. Бывало, я и Наджа совершали омовение пресной водой, опасаясь, как бы с нашей кожей не случилось того, что случалось с внутренностями осла, и эта пресная, прозрачная вода пропадала даром. Однако потом я нашел, как исправить это: я отправился к нашему месту омовения, вырыл в сторонке от него ямку, обмазал хорошенько ее стенки известью, так что она казалась как бы высеченной в скале, и потом провел к ней водосток. И вот теперь, когда мы совершаем омовение, вода стекает туда чистой, не имея никакой примеси. И если бы не требования благочестия, то можно было бы утверждать, что кожа исполнившего большую нужду должна вонять больше, чем кожа осквернившегося семенем; размеры чистой кожи одни и те же, и вода остается такою же. Осел также не чувствует отвращения к воде, остающейся после омовения. Да и греха не будет на нас, если мы поим осла такой водою: мы не знаем такой книги или такого обычая, которые запрещали бы это. Мы выгодно пользуемся этой водой вот уже несколько дней и таким образом избавили душу от труда и затрат.

— Это все благодаря помощи Аллаха и его милости! — воскликнули все присутствующие.

И выступил тогда перед ними другой старик и сказал:

— Слышали ли вы о смерти Марьям Сана, она ведь была из очень бережливых и хозяйственных женщин?

— Расскажи нам о ней! — сказали они.

— Любопытных историй о ней много,— начал он,— и пересказывать их долго, но я расскажу вам только одну, и этого будет достаточно.

— А какую? — спросили его.

— Выдавала она замуж дочку,— сказал он,— которой было двенадцать лет. Надела она на нее золотые и серебряные украшения, нарядила ее в мервские ткани, расшитые цветные материи, в шелк и атлас, повесила желтые занавески, натолкла ароматных веществ, — так возвеличила она дочь в глазах будущего зятя и возвысила ее в глазах свекрови и свекра. «Откуда все это, Марьям?» — спросил у нее муж. «Это все от Аллаха!» — ответила она. «Оставь эти слова,— сказал он,— скорей объясни! Клянусь Аллахом, прежде ты не обладала богатством, а в недавнее время не унаследовала его, бесчестной тебя назвать нельзя, честна ты и к богатству своего супруга; разве только ты напала на клад; но как бы там ни было, ты сняла с меня бремя и избавила меня от забот».—«Знай,— сказала она,— с того дня, как я ее родила, и до того дня, когда настала пора выдать ее замуж, я откладывала во время каждого замеса теста по горсти муки: а мы, как ты знаешь, пекли хлеб один раз в день. Когда же собиралось муки с маккук, я продавала ее»,— «Это Аллах утвердил твой образ мыслей,— сказал он,— и наставил тебя на правильный путь! Подлинно осчастливил Аллах того, кому ты стала супругой, и послал благословение тому, кому ты была предназначена в подруги.

^г

()б этом именно и о подобном сказал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует: «Два,

три верблюда — уже целое стадо». Я очень надеюсь, что дети твои унаследуют твою благочестивую натуру и твой похвальный образ мыслей. Радостно мне, что ты такая, и столь же радостно, что Аллах закрепит через тебя в моем потомстве такой достойный образ жизни».

Все люди до одного встали тогда и пошли на ее похороны и помолились за нее. Затем они вернулись к ее мужу и выразили ему свое сочувствие в его горе и разделили с ним его печаль.

Затем вскочил с места еще один шейх и воскликнул:

— О люди, не будьте презрительны к малым делам, ибо в малом — начало всякого большого; когда Аллах пожелает увеличить что-либо малое размером, то он его и увеличит, а когда он пожелает умножить что-либо малое числом, то он его и умножит. Разве казна правителей не собрана дирхем к дирхему? А сам дирхем, не получился ли он от кирата, положенного рядом с киратом? Не так ли обстоит дело с песком барханов Алиджа и с водою моря? Разве деньги в казначействах накапливались иначе как дирхем оттуда да дирхем отсюда? Я ведь видел, как торговец-лоточник нажил себе поле в сотню джарибов на землях арабов. А продавал он, это я видел, перец на кираты и горох на кираты, и я знаю, что он выручал прибыли с этого перца не больше чем одну хаббу или две хаббы с нетолченого перца. Но он все время собирал по мелочам, пока не собрал столько, что смог купить сто джарибов земли.

Дальше он продолжал:

— Жаловался я в течение нескольких дней на груд

ной кашель, который нападал на меня. Одни люди предписывали мне сахарный фанид, а другие советовали мне горячую смесь, которую нужно приготовить из крахмала, сахара, миндального масла и тому подобных вещей. Я счел, что мне трудно добыть все это, и не захотел входить в расход, а просто стал уповать на выздоровление. И вот, когда я так мучился, вдруг говорит мне один человек, которого осенил Аллах: «А ты возьми

настой от отрубей и пей его горячим!» И я стал пить его, и оказывается, это очень вкусно, оказывается, это даже и сытно! Я не чувствовал голода и не захотел есть в тот день до самого полудня. А едва я кончил со своим обедом и с мытьем рук, как подошло время послеполуденной молитвы. Таким образом, сошлось у меня время обеда со временем ужина, тогда я отменил ужин и понял, как надо жить.

Я сказал тогда своей старухе: «Почему бы тебе не готовить каждое утро отрубей на всю семью? Ведь настой из отрубей целителен для груди, к тому же это вкусная и сытная пища. Потом ты еще высушишь эти отруби, и они опять станут такими же, как были раньше. А когда их наберется побольше, ты их продашь за первоначальную их цену, и мы, таким образом, получим прибыль, что останется от этих двух дел».— «Я надеюсь,— отвечала она,—что Аллах, несомненно, пошлет тебе через этот кашель много благ, ибо он указал тебе на эти отруби, которые весьма благотворны и для твоего тела, и для твоего кошелька!» Я и не сомневаюсь, что этот совет есть помощь свыше!

— Ты прав!—сказали люди,—Такое дело не постигается умозрением, оно может быть только ниспослано небом.

Затем выступил другой шейх и сказал:

— Много мучились мы от трута и кресала, ибо, бывало, когда камень обивался по краям и округлялся, то он приходил в негодность и не приносил более пользы, так как при ударе лишь издавал звук, но не давал искры. А иной раз нам при этом мешали дождь или сырость. Иногда же камень действовал на края кресала так, что изгибал его наподобие лука. И я поневоле покупал маркасит втридорога и грубое кресало по головокружительной цене. А сколько труда стоило нам изготовить трут и приспособить кусочек ватки, к тому же у такого трута отвратительный запах. Трут ведь не получается из крашеных тряпок, или изо льна, или из ношеной одежды, и нам приходилось покупать его по самой дорогой цене. Несколько дней назад мы обсуждали с бедуинами и кочев-никами-арабами их способ высекания огня при помощи марха и афара. Наш друг ас-Саури, а он, как ты знаешь, один из знающих наставников, утверждал, что черенки пальмовых гроздей могут все это заменить, и он научил меня, как это делать. И мы находим их у себя на земле бесплатно. И служанка теперь высекает и добывает огонь не иначе как при помощи пальмовых черенков.

— Сегодня,— воскликнули люди,— мы узнали много полезных вещей, и мы поняли то, что когда-то сказал один из древних: «Обсуждение оплодотворяет умы».

Затем вскочил один старик и сказал:

— Я никогда еще не видел человека, который умел бы так хорошо ставить вещи на свое место и извлекать из них всю возможную выгоду, как это делала Муаза аль-Анбарийя.

— А как же поступала эта самая Муаза? — спросили его люди.

.— Подарил ей в этом году один из ее двоюродных братьев жертвенную овцу,— сказал он,— и я видел, как она ходила после этого печальная и грустная, мрачная и насупившаяся. «Что с тобою, о Муаза?» — спросил я у нее. «Я ведь вдова,— ответила она,— и нет у меня опекуна, сама же я совсем не умею распорядиться мясом убитого животного по-хозяйски. А все те люди, которые умели это сделать как следует, умерли. Я боюсь, как бы не пропала зря какая-нибудь толика этой овцы. Я не знаю, какое дать ее различным частям назначение. Ведь мне известно, что Аллах, создавая ее, не дал ей, как и любому другому животному, ничего бесполезного. «Но человек, несомненно, бессилен». Я не боюсь потерять какую-нибудь малость, но ведь малая потеря может повлечь за собой потерю большую. С рогами дело известное: из них делают нечто вроде крючка, крючок этот приколачивают к какой-нибудь балке на потолке, а потом на него подвешивают корзинки, сумки и все то, что хотят сохранить в безопасности от крыс, муравьев, кошек, тараканов, змей и прочей твари. Кишки пойдут на тетиву для трепалок хлопка, которые нам так нужны. С черепа, челюстей и прочих костей сначала объедают мясо, а потом им предназначено быть разбитыми на мелкие куски и сваренными; тот жир, который всплывет при этом, пойдет на светильник, на приправу к хлебу, на приготовление асыды и на всякое другое. Затем эти кости извлекают и используют как топливо,— ведь люди не знают более чистого и более жаркого топлива,— значит, это топливо быстрее всякого другого нагревает котел, к тому же оно почти бездымное. Из шкуры сам собою

получается мешок, а у шерсти столько видов применения, что и не перечесть. Содержимое желудка и кишок и помет — это чудесное топливо, если все это высушить». Затем она сказала: «Теперь осталось только решить, как нам использовать кровь. Я хорошо знаю, что Аллах, могуществен он и славен, запретил лишь есть и пить пролитую кровь, но она имеет дозволенные применения, которые никак не запрещаются. Я еще не открыла Люсоба, как правильно использовать ее, и мысль об этом, как огонь, жжет мое сердце, режет мне глаза, как соринка, и не дает мне покоя, как неотвязная забота».

Дальше он сказал:

— Но очень скоро я увидел, что она повеселела и стала улыбаться. «Должно быть,— спросил я ее,— ты нашла разумный выход и знаешь, что делать с кровью?» — «Да,— ответила она,— я вспомнила, что у меня есть новые сирийские котелки; люди утверждают, что лучший способ задубить их и сделать их более прочными, это обмазывать их горячей жирной кровью. И теперь я спокойна, теперь все стало на свое место».

Дальше он продолжал:

— Я встретил ее спустя шесть месяцев и спросил: «Ну, как дела с высушенным мясом от той овцы?» — «Отец ты мой! — сказала она.— Время сушеного мяса еще не настало. У нас достаточно еще еды от жира, курдюка, боков, костей и прочего. Всему ведь свое время!»

Схватил тогда старик, рассказавший об осле и пресной воде, горсть песку, бросил его на землю и воскликнул: «Вот живешь и не ведаешь, что сам-то ты расточитель, пока не послушаешь рассказов людей благочестивых!»

РАССКАЗ О ЗУБАЙДЕ ИБН ХУМАЙДЕ

ся с того ся и

Меняла Зубайда ибн Хумайд занял однажды у зеленщика, который торговал около его двери, два дирхема и один кират. Когда же спустя шесть месяцев Зубайда ибн Хумайд расплачивал-этим зеленщиком, он дал ему два дирхема и сверх на три ячменных зерна серебра. Овощник рассердил-сказал:

— Слава Аллаху! Ты обладатель ста тысяч динаров,

я же зеленщик, у меня нет и сотни фельсов, живу я только своим трудом на едва-едва добытые одну или две хаббы. Закричал как-то перед твоей дверью погонщик верблюдов и носильщик, при тебе ж ничего не было, а твой управитель отсутствовал. Я заплатил за тебя два дирхема и на четыре зерна серебра, а ты спустя шесть месяцев отдаешь мне два дирхема и на три зерна серебра.

— Сумасшедший,— сказал тогда Зубайда,— ты дал мне взаймы летом, а я отдаю тебе зимой. Три свежих зимних ячменных зерна увесистее четырех сухих летних ячменных зерен. Я не сомневаюсь, что дал тебе даже больше, чем следует!

Рассказал мне Абу-ль-Асбаг ион Риб и следующее:

— Зашел я к нему однажды, как раз через день после того, когда он побил своих молодых рабов, и спросил: «Что означают эти жестокие побои? К чему этот скверный нрав? Они — рабы, но они имеют право на уважение, ведь они умелые и воспитанные. К тому же они еще дети, и поэтому они нуждаются в ином обращении».— «Ты ведь не знаешь,— возразил он,— что они съели все до одного пищеварительные шарики, которые у меня есть».

Тогда я пошел к старшему над его рабами,— продолжал Абу-ль-Асбаг,— и сказал ему: «Горе тебе, что тебе за дело до этих шариков? Что ты хотел с ними сделать?» — «Да буду я тебе выкупом! — ответил он.— От голода я не в силах говорить с тобою, не опираясь на что-либо. Что же нам оставалось делать с пищеварительными шариками? Ведь и сам-то он не ест досыта и ему не нужны пищеварительные шарики. Ну а что до нас, то мы знаем о сытости только понаслышке от других людей, так что же должны мы были сделать с этими пищеварительными шариками?»

Он строго требовал от своих молодых рабов, чтобы они процеживали и охлаждали воду для друзей и гостей, а потом обертывали сосуд с нею.

— Да буду я тебе выкупом! — сказал ему Гази Абу Муджахид.— Прикажи лучше «обернуть» хлеб и сделать его побольше, ибо раньше едят, а потом пьют.

Он однажды сказал:

— Раб, давай «стол» с нардами,— имея в виду «коробку» с нардами.

— Нам больше нужен «стол» с хлебом! — возразил ему тогда Гази.

Однажды ночью Зубайда захмелел и надел на одного своего друга рубашку. Собутыльник, на которого была надета рубашка, побоялся, что настроение Зубайды переменится. Ведь он понимал, что это могло произойти только спьяна, по ошибке. Он тотчас же отправился к себе домой и переделал рубашку в платье для своей жены. Проснувшись наутро, Зубайда хватился рубашки и спросил про нее. «Но ты ведь надел ее на такого-то»,— сказали ему. Тогда Зубайда послал за другом, и тот пришел к нему.

— Разве ты не знаешь,— сказал ему Зубайда,— что ни дар пьяного, ни совершенная им купля и продажа, ни его милостыня, ни его развод не имеют законной силы? Кроме того, я не хочу, чтобы у меня была другая слава и чтобы мой поступок люди приписали опьянению. Верни ее мне, чтобы я подарил ее тебе от души, в трезвом состоянии, я ненавижу, когда что-нибудь из моего добра пропадает даром.

Когда же Зубайда увидел, что друг его твердо стоит на своем, он подошел к нему и сказал:

— Эх ты! Люди посмеются над тобой, но ни в коем случае не упрекнут тебя за это, верни же рубашку, да простит тебя Аллах!

— Я и сам, клянусь Аллахом,—ответил тот,—боялся именно этого, поэтому-то я и не лег спать, пока не сделал в твоей рубашке выреза, не удлинил рукавов и не срезал длинных концов, перекроив ее для своей жены. Теперь, если ты хочешь, забирай ее!

— Да,— сказал Зубайда,— я возьму ее, ибо она пригодится для моей жены, точно так же как годится для твоей жены!

— Но она у красильщика,— возразил друг.

— Давай же ее,— настаивал Зубайда.

— Но я ее не сам отнес ему! — отвечал друг.

Зубайда увидел, что попал впросак, и сказал:

— Клянусь отцом и матерью, истинно сказал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует: «Все зло собрано и заперто в доме, а ключ от него — опьянение».

Лайла Наити, исповедовавшая крайний толк в шиизме, непрестанно накладывала заплатки на свою рубашку и вновь надевала ее на себя, так что рубашка превращалась в сплошные заплаты и первоначальная материя рубашки совсем исчезала. Так же она чинила свое платье и снова надевала его, так что в конце концов она носила одни лишь заплаты, а самого платья уже совсем не было. Услышав слова поэта:

Носи рубаху до поры, пока в ней ворот есть,

Но сразу выбрось, усомнясь, в какую дырку лезть.

Она сказала:

— Я, следовательно, дура? Я ведь, клянусь Аллахом, зашиваю всякий разрыв и разрыв разрыва и чиню всякую прореху и прореху в прорехе.

РАССКАЗ О ВАЛИДЕ АЛЬ-КУРАШИ И РАССКАЗ ОБ АБУ МАЗИНЕ

Вышли однажды мы: я, Абу Исхак ан-Наззам и Амр ибн Нихйяви, направляясь на кладбище, чтобы побеседовать там и поспорить кое о чем из богословия. Мы проходили мимо жилища Вали-да аль-Кураши, которое было на нашем пути. Увидав нас, Валид аль-Кураши пошел вместе с нами. Мы лере-шли ров и присели на площадке у ограды перед этим рвом. Тут была густая, прохладная, приятная тень, потому что сплошная толстая ограда защищала от солнца и лучи падали далеко от ее основания. Беседа у нас затянулась, и мы обсудили многие вопросы богословия. Мы и не заметили, как наступил полдень, день же был очень знойный. Когда мы возвращались, я почувствовал, как солнце припекает мою голову, и подумал, что наверняка у меня будет удар. Тогда я сказал Абу Исхаку, а Валид шел рядом со мною и слышал мои слова:

— Батина от нас далеко. День же сегодня отвратительный, жара в этот час такая, что все плавится. Самое правильное — это завернуть нам в жилище Валида, отдохнуть там и подкрепиться тем, что найдется, к тому же

в такой день нужна легкая еда. Когда же станет прохладнее, все мы разойдемся. А иначе смерть, и только!

— Но, клянусь Аллахом,— сказал Валид, возвышая голос,— а вот так у нас ничего и не получится; затаи ты это в глубине своего сердца!

— Как же это вот так не получится? — спросил я,— Ты находишь это нехорошим, да смилуется над тобою Аллах! Разве движет нами что-либо иное, кроме необходимости и крайней нужды?

— Ты это сказал в насмешку! — возразил он.

— Почему же это в насмешку? Ведь моя жизнь у тебя в руках,— ответил я ему,— я же тебя знаю!

Он рассердился, вырвал свои руки из наших рук и покинул нас. И, клянусь Аллахом, он и по сей день не извинился перед нами за то, как он с нами обошелся. Никогда я не видел ни одного человека, кроме него, кто ответил бы отказом на просьбу о помощи, если не считать того, как поступил Абу Мазин с Джабалем аль-Амми.

Однажды ночью этот Джабаль вышел из дома, где был в гостях. Он боялся ночного обхода и опасался, что кто-нибудь следит за ним, собираясь напасть. «А что, если постучать мне в дверь Абу Мазина,— сказал он себе,— и переночевать у него в первой попавшейся комнате или даже в прихожей, я ведь не причиню ему хлопот, а когда забрезжит рассвет, я выйду вместе с первыми ранними прохожими».

И он постучал в дверь уверенно, потом постучал не стесняясь и наконец постучал так, как стучит человек, когда боится, что его настигает обход или догоняет злодей, а в душе он чувствовал гордость, ибо ни в чем не нуждался и был уверен, что не причинит хозяину никаких затруднений. Абу Мазин быстро спустился, не сомневаясь в том, что это стучится кто-то, принесший ему подарок.

Когда он открыл дверь и увидел Джабаля, то он словно увидел ангела смерти. Заметив, что тот оторопел и не произносит ни слова,' Джабаль сказал ему:

— Я испугался обхода или внезапного нападения какого-нибудь злодея, поэтому я и завернул к тебе, чтобы переночевать у тебя.

Тогда Абу Мазин притворился пьяным и сделал вид, будто молчит, потому что пьян. Потом расслабил члены тела и заговорил заплетающимся языком:

— Пьян я, клянусь Аллахом, пьян...

— Будь каким угодно, — сказал ему Джабаль, — сей-

час ведь у нас время переходное — ни зима, ни лето, мне не нужна площадка крыши, поэтому я не заставлю твою семью спать в духоте внутри дома, и одеяла мне не нужно, поэтому тебе не придется уступать мне свое покрывало. И я, как видишь, и пил вдосталь, и ел досыта, так как я иду от такого-то, у которого самый хлебосольный дом. Я хочу только, чтобы ты позволил мне вздремнуть немножко в твоей прихожей, а затем я встану и уйду с ранними прохожими.

Абу Мазин расслабил глаза, челюсти и язык и сказал:

— Пьян я, клянусь Аллахом, пьян! Клянусь Аллахом, я не соображаю, где я! Клянусь Аллахом, я не понимаю, что ты говоришь!..

Затем он закрыл перед гостем дверь и вошел к себе, не сомневаясь, что его отговорка оказалась удачной и что он проявил тонкость ума, придумав эту уловку.

Если вы найдете в этой книге какую-либо ошибку, или слова, не склоняемые по всем правилам грамматики, или выражение, отклоняющееся от общепринятого смысла, то знайте, что все это мы сохранили преднамеренно, потому что склонение по всем правилам грамматики вызвало бы отвращение к этой главе и вывело бы ее из надлежащих границ, а ведь я, в виде исключения, привожу подлинные слова тех скупых, которые стараются казаться умными, а также слова ученых скряг, как Сахль ибн Харун и ему подобные.

РАССКАЗ ОБ АХМАДЕ ИБН ХАЛАФЕ

К самым занятным скупым относится Ахмад ибн Халаф аль-Язиди. Отец его оставил в своем доме в день смерти две тысячи тысяч и шестьсот тысяч дирхемов и сто сорок тысяч динаров. И перед самым погребением отца Ахмад ибн Халаф аль-Язиди разделил их со своим братом Хатимом. Лично Ахмад получил одну тысячу тысяч и триста тысяч дирхемов и семьдесят тысяч динаров наличным золотом в отличных полновесных мискалях, не считая товаров.

— Что задержало тебя вчера вечером? — спросил я его, после того уже как он получил в наследство все эти деньги.

— Нет, ничего, клянусь Аллахом,— сказал он,— да только я вчера дома поужинал.

— Очевидно, он давно уже не ужинает у себя дома, и, очевидно, это очень странно для него, иначе он не нуждался бы в таком объяснении,—сказал я своим друзьям,— где же люди ужинают, как не у себя дома? Ведь обычно человек так отвечает на подобный вопрос: «Нет, ничего, клянусь Аллахом, да только такой-то меня задержал у себя». Или: «Нет, ничего, клянусь Аллахом, да только такой-то пригласил меня к себе». А его объяснение можно понять только в свете того, о чем мы раньше сказали.

Сказал мне Ахмад ибн Халаф однажды по собственному почину, а не в ответ на просьбу о совете и не в связи с каким-либо поводом:

— Подумай над тем, чтобы готовить зимою для своей семьи эту мусалласу, ведь она весьма благотворна и полезна: она заменяет обед, и после нее бывает вздутие живота, что избавляет от ужина. Как и всякие похлебки, она отбивает охоту искать вина или пить воду. Тот, кто хлебает горячую похлебку, потеет, а пот ведь отбеливает кожу и выводит вредные вещества из тела, насыщает и уничтожает потребность в еде; кроме того, она согревает тело у всех членов семьи изнутри и заменяет уголь, который нужен, чтобы обогреть их при помощи печки.

Горячая похлебка избавляет и от ватной одежды, и от топки, от которой все прокапчивается и становится вонючим. Вдобавок топливо быстро сгорает, а те, кто топит, подвергаются опасности пожара, и приходится тратить на него уйму денег. Самое же скверное: кто привык к топке, тот ничем иным согреваться уже не может. Поэто-му-то, о Абу Осман, ты должен готовить эту мусалласу, и знай, что она готовится только в жилищах стариков и умудренных опытом людей. Восприми же ее от испытанного мудреца и от доброжелательного советчика!

Ахмад ибн Халаф целые дни проводил у своих друзей, друзья же его, люди гостеприимные, привыкшие к роскоши и к щедрым тратам, поочередно устраивали угощения. Они почитали Ахмада ибн Халафа и баловали его, веселили его всяческими шутками и исполняли его желания, не сомневаясь, что когда-нибудь и он пригласит их к себе и его дом тоже станет местом веселья и радости.

Однако прошло много времени, а он долго отговаривался и упорно не приглашал их к себе, тогда друзья намекнули ему на это, но он сделал вид, что не понимает, тогда они сказали ему об этом прямо. Когда же он отказался, друзья ему сказали:

— Пригласи нас, и пусть это будет один-единствен-ный раз!

После долгих переговоров он наконец приготовил для них легкое, приятное и вкусное угощеньице, не стоившее ему, однако, много денег и хлопот. Когда гости поели и вымыли руки, он подошел к ним и сказал:

— Заклинаю вас тем, кого никто не превосходит величием, скажите: стал я сейчас зажиточнее и богаче, чем был до того, как вы поели моей пищи?

— Мы не сомневаемся,— сказали они,— что ты был зажиточнее и богаче, когда эта пища была еще твоей собственностью.

— Так, значит, я сейчас ближе к бедности,— спросил он,— чем был в тот час?

— Да,— ответили они,— сейчас ты ближе к бедности.

— Кто же смеет порицать меня за то, что я не хотел приглашать людей, которые приближают меня к бедности и отдаляют меня от богатства? Ведь чем чаще я буду их приглашать к себе, тем ближе я буду к бедности и дальше от богатства!

Высказывая это умозаключение, он имел в виду отбить у всех своих друзей охоту попросить у него глоток воды, или взять кол из его ограды, или соломинку из корма для его животного.

Проходил Ахмад ибн Халаф однажды мимо владельцев козлят,— а было это в пору окота, в то время козлята стоили дешево,— и вот возникло у него желание потратиться в меру его возможностей.

Послал он тогда одного из своих рабов по имени Сакф, а ведь его все знали, купить ему козленка, а сам остановился неподалеку. Раб не замедлил вернуться к нему, еще издали делая ему знаки рукой и кивая головой: уходи, мол, и не жди! Но он не двинулся с места. Когда же раб подошел ближе, он сказал ему:

— Горе тебе, ты заставляешь меня убегать, как от погони!

— Да вот в чем загвоздка,— сказал раб,— козлята-то по десять! Разве это тебе подходит? Уходи теперь, уходи, уходи!

Таким образом, раб считал, что предосудительно тратить на козленка десять дирхемов. Й действительно, у нас в Басре осуждают покупку козленка за десять дирхемов в период благоденствия и дешевизны. А в аль-Асакире если кто-нибудь и сочтет предосудительным купить козленка за такую цену, то только потому, что это слишком дешево.

Не говорите теперь: «Обидел ведь, клянемся Аллахом, Абу Усман своего друга!.. Но раз он задел его обидой, тем самым он затронул и самого себя: ведь тот, кто отличается подобными качествами и подобным образом действий, не заслуживает доверия своего собеседника. Где же тогда благовоспитанные люди? Это же, клянусь Аллахом, безобразие, происки злословия и бесчестности».

Знайте же, что этими рассказами о нем я старался лишь добиться его одобрения и снискать его благосклонность и любовь. Я даже боюсь, как бы в глазах многих людей не стать его клевретом и одним из его тайных пособников. Потому что для него самый любимый друг тот, что наиболее красноречиво убивает у людей надежду на то, чем он владеет, и тот, кто успешно пресекает всяческие алчные поползновения на его деньги. Однако, даже если мои старания увенчаются успехом, все же благодарность его будет зависеть вот от чего: если эта моя книга выйдет за пределы Ирака, он меня поблагодарит, а если нет — благодарить не станет, потому что его дурная слава на родине, по его мнению, достаточна и нет нужды особо указывать на его поведение. Да и как же может быть иначе, ведь он считает, что Сахль ибн Харун и Исмаил ибн Газван расточители и что ас-Саури и аль-Кинди заслуживают того, чтобы над ними была назначена опека! Мне передавали, что он сказал: «Если бы вы только знали, какой почет имеют ангелы у Аллаха,— которых ведь он не испытывал ни расходами и ни возгласами детей «дай, дай»,— вы бы поняли, как высоко их положение и сколь велико их достоинство!»

Рассказал мне один мой друг следующее:

— Пришел я к такому-то, сыну такого-то. Оказалось, что обеденный стол еще не был убран, но люди уже кончили еду и освободили свои руки. Я протянул было руку, чтобы начать есть, но он сказал: «Приканчивай раненых и не трогай невредимых!» Этим он хотел сказать: «Ешь курицу, часть которой уже съедена, и цыпленка, у которого уже оторвана ножка, что же касается целых, то не трогай их; а также бери хлебец, который уже начат и на который попало немного подливы».

Тот же приятель рассказал мне также и это:

— Ели мы однажды у этого человека, тут же присутствовал его отец, а его сынишка то входил, то выходил. Этот мальчик заходил к нам много раз и все смотрел, как мы ели, и наконец сказал: «Сколько же вы едите, да не насытит Аллах ваше брюхо!» Тогда отец его, то есть дед мальчика, сказал: «Весь в меня, клянусь Аллахом, господином Каабы!»

Рассказал мне начальник стражи квартала Баб аль-Карх:

— Сказал как-то мне владелец бани: «Не удивить ли мне тебя рассказом об Салихе ибн Аффане? Каждый день на заре появлялся он и входил в баню, а когда я стоял вдали от лохани, в которой лежит мазь для удаления волос, он брал мазь и смазывал ею себе лобок и подмышки, затем закутывался в покрывало и шел мыться в толпе людей. На другой день он опять появлялся в такой же час и смазывал себе мазью голени и часть ляжек и садился, закутавшись в покрывало. Улучив момент, когда я чем-нибудь отвлекался, он мылся. Затем опять приходил он в такое же время и опять смазывал себе какую-нибудь другую часть тела. Так каждый день на заре он делал все то же самое, пока не израсходовал моей мази столько, сколько нужно было для смазки всего тела». Дальше он добавил: «Я даже видел, что край кармана его штанов был вымазан мазью».

Он находил неразумным варить пищу в сирийских котелках или охлаждать воду в мазарийских кувшинах, потому что сирийские котелки сочатся, а мазарийские кувшины всасывают влагу.

Рассказывал мне Абу-ль-Джахджах ан-Нуширвани: — Передавал мне поэт Абу-ль-Ахвас следующее: «Завтракали мы не раз у аль-Васияни. И он освобождал свои руки раньше нас, валился на свою постель и говорил: «Поистине мы кормим вас ради Аллаха, мы не желаем от вас ни мзды, ни благодарности»-

РАССКАЗ О ХАЛИДЕ ИБН ЯЗИДЕ

Это — Халид ибн Язид, вольноотпущенник Махла-бидов, по прозвищу Халавайхи-Попрошайка. В скупости, попрошайничестве и в накоплении богатств он достиг таких пределов, каких никто не достигал.

Поселился он в квартале Вану Тамим, и они его еще не знали. Однажды, когда он находился на одном из их собраний, остановился перед ним нищий. Он сунул руку в свой кошель, чтобы достать фальс,— басрийские же фальсы больше,— и ошибся, взял баглийский дирхем. Он и не заметил этого, пока не положил его на руку нищему. Когда же он это заметил, то взял дирхем обратно и дал нищему фальс.

— Мы считаем, что так делать непозволительно,— сказали ему,— более того, это и непристойно!

— Непристойно для кого? — возразил он.— Ведь не вашим же умом собирал я эти деньги, чтобы теперь вашим умом их разбрасывать. Да и этот нищий не дир-хемный, а фальсовый. Клянусь Аллахом, я узнаю это сразу по лицу!

— Ты разве знаешь попрошаек? — спросили у него.

— Как мне их не знать? — ответил он,— ведь я в молодости был каджар. А затем не было на свете ни одного мухтирани, ни мустарида, которого бы я не превосходил; не было ни одного шаххаза, ни кагани, ни бан-вана, ни караси, ни авва, ни мушаиба, ни филлаура, ни мазиди и ни истила, который бы не подчинялся моей власти. В течение тридцати лет я ел закури. Не было на земле ни одного каби, ни мукадди, над которым бы я

не был старшиной, так что мне подчинялся Исхак Кат-таль аль Хирр, Банджавайхи Шар аль-Джамаль, Амр аль-Каукиль, Джафар Кудри Калак, Карн Айрихи, Хамма-вайхи Айн аль-Филь, Шахраи Химар Айюб и Садавайхи Панк Уммихи.

Таким образом он хотел отбить у них всякую надежду на его деньги, после того как он узнал, что они люди жадные, алчные и к тому же плохие соседи.

Он был рассказчиком речистым и хитрым. Абу Су-лайман аль-Авар и Абу Саид аль-Мадаини, знаменитые рассказчики, годились ему в слуги.

Это он, умирая, сказал своему сыну:

— Вот я оставляю состояние, которое прокормит тебя, если ты сохранишь его, но тебе не на что будет кормиться, если ты его расточишь. Но еще лучше, чем эти деньги, другое: я оставлю тебе в наследство благочестивый обычай, я показал тебе, как правильно вести хозяйство, и я приучил тебя к бережливой жизни. И если бы я даже дал тебе какое-либо особое орудие, при помощи которого ты мог бы всяческими хитростями сохранять свое богатство, но при этом душа твоя не помогала бы тебе, то от этого ты не получал бы никакой пользы. И заповедь «не расточай» обратилась бы для тебя в соблазн, такой запрет нанес бы ущерб твоему повиновению.

На суше я достиг точки, где кончается земля, а на море — крайнего предела, куда доходят корабли. И не беда, что ты не видел «Двурогого». Отбрось учения Убейда ибн Шарьи, ибо ему ведома лишь внешняя сторона событий. Если бы меня увидел Тамим ад-Дари, он позаимствовал бы у меня описание византийцев. Я умею лучше находить дорогу, чем ката, Дуаймис и Рафи аль-Михашш (Отважный). Я ночевал в пустыне с гулем, брал в жены самку гуля, отвечал на таинственный голос, отвращался от джиннов и шел к хиннам, охотился на шикка, отвечал наснасу, моим спутником бывал добрый дух. Я распознавал обманы прорицателя и проделки предсказателя, и я проникал в то, что читал гадатель по линиям на песке или по полету птиц и что говорили гадатели по лопаткам плеча, я умею предсказывать по звездам и предвещать по полету птиц, я умею гадать на камешках и предугадывать будущее путем размышления.

Я собрал эти деньги не россказнями или нищенством, не дневными ухищрениями или ночными подвохами. Да и нельзя добыть такое состояние иначе, как пережив опасности путешествий по морю или выполнив работу для султана или добыв алхимией золото и серебро. Я очень хорошо знаю, как надо действовать с «головой», и я умею обращаться с эликсиром надлежащим образом. Если бы я не знал, сколь слабо твое сердце, и не побоялся бы погубить твою душу, я сейчас же научил бы тебя тому, что помогло разбогатеть Каруну и благодаря чему утвердилась Хатун. Ведь я полагаю, клянусь Аллахом, что твое сердце не может вместить даже тайну друга, как же справиться ему с тем, чего не вынесет никакая воля и чего не может вместить никакое сердце. Сохранить тайну беседы или сберечь клад из драгоценных камней куда легче, чем сберечь тайны науки. Если бы ты был достоин моего доверия, я бы заставил души войти в тела у тебя на глазах, ибо по описанию ты этого не поймешь и рассказам об этом не поверишь. Но я преподам тебе науку постижения тайны, науку литья мрамора и изготовления мозаики, я открою тебе все тайны кальийских мечей и присадочных составов для йеменских сабель, научу тебя, как делать фараоново стекло и как наиболее правильно производить «размягчение», если только Аллах поднимет меня от этого недуга.

Но я не хочу посвящать тебя во все тайны, хотя ты уже и не дитя, и я не доверяю тебе, хотя ты уже достиг возраста отцов, ибо я хорошенько тебя еще не испытал. Я общался с султанами и с бедняками-, служил халифам и попрошайкам, водился с отшельниками и разбойниками; я находился в тюрьмах, равно как и участвовал в зикре, я вкусил горечи и сладости судьбы, я видел времена, полные всяких чудес. И если бы я не входил через всякую дверь, и если бы меня не носил всякий ветер, и если бы я не познал горе и радость до такой степени, что этот опыт научил меня представлять себе все последствия дел и понимать темные стороны хозяйствования, я бы не смог ни собрать то, что я оставлю тебе, ни сохранить того, что я сохранил для тебя. Я не столько хвалю себя за то, что все это собрал, сколько за то, что все это сохранил, потому что не все это богатство я собрал благодаря благоразумию и сметливости. Я уберег его для тебя от соблазна строительства, от соблазна женщин, от соблазна похвал, от соблазна лицемерия и от рук управляющих, ибо они — неизлечимая болезнь.

Я заповедую тебе хранить богатство не из-за любви моей к тебе, а из-за моей ненависти к кади. Поистине

Аллах, преславно имя его, дал власть кади над имуществом детей, не иначе как в виде наказания для детей, потому что, если отец будет богатым и могущественным, его сын захочет, чтобы отец показал ему на деле свое богатство и свое могущество, а если отец будет бедным и слабым, его сын захочет избавиться от такого недостатка отца и от забот о нем, а если отец не будет ни тем, ни другим, его сын захочет избавиться от необходимости угождать ему. Дети ведь не питают благодарности к тому, кто собрал для них богатство, обеспечил их, предохранил их от нужды, поставил их на ноги, и не проявляют терпеливости к тому, в отношении которого они должны исполнять обязанность, возложенную на них Аллахом. Ведь безотлагательно исполнять долг не слишком сладко, так же как не слишком горько безотлагательно совершать что-либо неправедное. Если ты окажешься в их числе, то над тобою будет кадий, если же ты не войдешь в их число, то над тобою будет Аллах. Если ты пойдешь по моему пути, то богатство других будет закладом у тебя, и ты станешь попечителем этих людей, а если ты последуешь по пути, противоположному моему, то твое богатство станет закладом у других, и эти другие станут твоими попечителями. И в тот день, когда ты возымеешь желание тратить свое богатство, которое будет храниться у кого-нибудь другого, твое желание будет лишь разгораться, и тебе ничего не останется, кроме обманутой надежды. Ведь отцы, чтобы сохранить имущество за своими детьми, прибегали к хитрости, обращая его в вакф. Но кади в отношении их детей тоже прибегали к хитрости, устанавливая опеку: ведь как быстро они объявляют о прекращении опеки над детьми и о наступлении срока их совершеннолетия, когда хотят купить у них их имущество; и как они медлят с этим, когда хотят, чтобы имущество детей превратилось бы в награду для их ставленников!

О сын негодницы! Хотя ты и выше сынов нашего времени, однако достаток развратил тебя и сознание, что я так много оставляю тебе, испортило тебя. А еще хуже, что ты первенец у меня и последыш у твоей матери.

Сам же я, если бы пропало все мое богатство, сел бы где-либо и стал бы рассказчиком или бродил бы по свету, как бывало, нищенствуя. Борода густая, белая, глотка здоровая, обличив прекрасное, и успех у меня был бы верный. Если попрошу свои глаза исторгнуть слезы, они послушаются: ведь немножко жалости со стороны людей лучше, чем большое богатство. Я стал бы хитрить днем и промышлять ремеслом ночью. Или я вышел бы разбойничать на дороге, или я сделался бы разведчиком или наводчиком. Спроси обо мне у разбойников аль-Джа-бала, у воров Сирии, у цыган лесных чащ, у предводителей курдов, у бунтующих бедуинов, у душегубов реки Батт, у грабителей аль-Куфса; спроси обо мне также у киканийцев и катарийцев; спроси обо мне у разбойников в личине добрых людей, у убийц аль-Джазиры о том, как я силен в час, когда нужна сила, как я хитер в час, когда нужна хитрость, каков я бываю в конной схватке, как я непоколебим при виде неприятельского отряда, как я бдителен, когда стою на часах, как смело разговариваю я с султаном, когда меня схватят, как я вынослив под плетьми, как мало я досадую, когда меня сажают в тюрьму, как я легко хожу в цепях, которыми меня сковывают. В скольких темницах я сделал подкоп, из скольких подземелий я выбрался на волю, в скольких тюрьмах я натерпелся! Ты не видел меня вместе с Курдавайхи аль-Акта ни в дни Синдана, ни в смуту Сарандиба, ни в дни войны в Мультане! Спроси обо мне у катифийцев, ху-лайдийцев, хуррабийцев, биллалийцев, у последних соратников Сахра и Мусхира у оставшихся сподвижников Фаса, Раса и Микласа и у тех, кто встречался с Азхаром Абу ан-Никмом! Последний, кто со мной встречался, это — Хамдавайхи Абу-ль-Арталь. Это я даю ответ Мар-давайхи ибн Абу Фатыма. Это я низложил Бану Хани. Это я первый, кто пил горячий гарби и холодный базиль.

Я был первым в Ираке, кто стал пить, закусывая каперсами, и кто из тыквы сделал канкаль, кто первым привил шахисбарам к стеблям тыквы, кто вертел волчок в пустыне, кто отказался от квадратного бубна. До меня не умели совершить подкоп без разрушений, а пока я не стал взрослым, разбойники не умели выслеживать жертву, умели только грабить.

Ты еще мальчик, и язык у тебя опережает твой ум, а твоя сообразительность превосходит твою решительность, горе тебя еще не испытало, и ты все еще пребываешь в радости. Велико твое богатство, но мал размах твоих рук. Нет ничего страшнее для тебя, чем хорошо думать о людях, подозревай же свою левую руку против правой и свой слух против зрения; бойся рабов Аллаха в такой же мере, как ты уповаешь на Аллаха. Поэтому первое, что беспокоит мою душу, это забота о сохранении моего богатства, чтобы оно неуклонно росло для меня и чтобы Аллах сохранил мое потомство после меня.

Однажды, когда страсть одолела меня и я было уже извлек дирхем, чтобы удовлетворить свою надобность, мой взор упал на его чеканку и на имя Аллаха, написанное на нем, и я сказал себе: <<Так, значит, я стану одним из тех, кто заблуждается и несет потери, если я выпущу из своих рук и из своего дома вещь, на которой написано «Нет божества, кроме Аллаха», и возьму взамен нее другую вещь, на которой ничего нет?! Клянусь Аллахом, когда верующий снимает для какой-либо надобности свой перстень, на котором вырезано «Достаточно мне Аллаха» или «Я уповаю на Аллаха», ему немедленно приходит мысль, что он лишается покровительства Аллаха, преславно имя его, и тогда он водворяет перстень на прежнее место! Но ведь здесь дело идет лишь об одном перстне, а я же хочу каждый день тратить по дирхему, на котором выбиты слова исповедания мусульманской веры, как они есть в точности! Это уже поистине чрезмерно!»

И умер он в тот же час. Его сын завернул его в его же старые одежды вместо савана, обмыл его колодезной водой, похоронил его, не построив ему гробницы и не вырыв ему даже ниши в могиле, а потом вернулся домой.

Когда он вошел в свое жилище, то увидел подвешенный зеленый кувшин.

— Что содержится в этом кувшине? — спросил он.

— Сейчас в нем ничего нет,— ответили ему.

— А что же было в нем раньше? — задал он вопрос.

— Топленое масло,— сказали ему.

— А что делали с ним? — спросил он.

— Зимою, бывало, мы бросали в котелок немного муки, которую мы готовили для него, и иногда он сдабривал ее каплей масла,— ответили ему.

— «Они говорят, но не делают!» Масло — брат меду. Разве не изводили люди свои богатства единственно на масло и мед? Клянусь Аллахом, если бы этот кувшин ничего не стоил, то я разбил бы его только на его могиле! — сказал он в ответ.

— Он пошел еще дальше своего отца,— сказали себе люди,— мы не думали, чтобы можно было превзойти его отца!

ОБЪЯСНЕНИЕ СЛОВ К РАССКАЗУ О ХАЛИДЕ ИБН ЯЗИДЕ

Мухтирани — это тот, кто приходит к тебе в одеянии отшельника и дает тебе понять, что Бабек вырезал у него язык до самого основания за то, что он был там муаз-зином. Затем он открывает свой рот, как это делает тот, кто зевает, и тебе совсем не видно его языка, а на самом деле язык у него, как у быка. Я сам один из тех, кто попался на это. Мухтирани обязательно должен иметь кого-нибудь другого, который говорит за него, или дощечку, или бумажку, на которой написано о нем и об его истории.

Кагани — это тот, кто прикидывается сумасшедшим или страдающим падучей. Он так испускает пену, что нет сомнения в том, что он неизлечимо сумасшедший. Он изображает такое безумие, что люди диву даются, как может жить на свете человек, пораженный такой болезнью.

Банван — это тот, кто останавливается у двери, поднимает щеколду и говорит: «Банван!» — что в переводе означает «господин».

Караси — это тот, кто накрепко перевязывает себе ногу или руку и так проводит ночь. Когда же появляется опухоль и доступ крови прекращается, он натирает это место кусочком мыла или драконовой кровью, капает на него немножко коровьего масла, затем обвязывает тряпкой, приоткрыв при этом часть кожи, так что всякий, кто видит его, уверен, что у него антонов огонь или какая-нибудь другая язва, подобная антонову огню.

Мушаиб — это тот, кто, взяв новорожденного мальчика, разными ухищрениями доводит его до слепоты или уродует его, делая его сухоруким или калекой с укороченной рукой, для того чтобы родственники могли использовать такого мальчика для нищенства. Иногда сами мать или отец приносят ему мальчика, чтобы он все это проделал над их сыном, и платят ему большие деньги за это, так как мальчик после этого становится для них средством к существованию и источником дохода, и они либо сами промышляют им, либо сдают его другим за определенную плату. Иногда родители сдают своих детей за большую плату кому-нибудь, кто отправляется в Африку, и он всю дорогу заставляет детей нищенствовать. Если такой человек заслуживает доверия, ему отдают детей так, в противном же случае он оставляет за себя поручителя, отвечающего за детей и за плату.

Филлаур это тот, кто проделывает над своими яичками разные ухищрения, чдобы показать, что у него грыжа; иногда он показывает, что здесь у него рак, или язва, или опухоль, а иногда он показывает, что у него то же самое в заднем проходе, вводя туда кусок горла от какого-либо животного вместе с куском легкого. Иногда то же самое делает и женщина со своим влагалищем.

Каган — молодой нищий, который торгует собой: он не лишен красоты, выполняет он оба дела одинаково.

Авва — это тот, кто нищенствует в период времени между заходом солнца и вечерней молитвой; иногда он поет, если у него жалобный голос и крепкая глотка.

И стиль — это тот, кто прикидывается слепым; когда захочет, он может показать, что он слеп на оба глаза, а когда захочет, он может показать, что у него на глазах бельмо, а когда захочет, может показать, что он ничего не видит, так как потерял зрение от воспаления глаз или от желтой воды.

Мазиди — это тот, кто ходит, держа в руке несколько мелких монет, и восклицает: «Эти деньги собраны мною, чтобы купить бархатную куртку, прибавьте же мне на нее, да смилуется над вами Аллах!» Иногда он водит с собою мальчика, выдавая его за найденыша. А иногда он просит на саван.

Мустарид — это тот, кто преграждает тебе путь, он внушительного вида и прилично одет; и он делает вид, что умирает от стыда, но при этом боится, как бы его не заметил кто-нибудь из знакомых. Он смело останавливается перед тобою и заговаривает с тобой с большой таинственностью.

Мукаддис — это тот, кто хлопочет для покойника и собирает деньги на саван, или это тот, кто стоит на дороге, ведущей в Мекку, около павшего осла или около павшего верблюда, уверяя, что животное принадлежит ему и что гибель его помешала ему продолжать путь; он умеет говорить на языке хорасанцев, или йеменцев, или африканцев и хорошо знает тамошние города, дороги и жителей. Когда пожелает, он, может быть родом из Африки, а когда пожелает, он может быть жителем Ферганы, а когда пожелает, он даже может быть жителем какой хочешь области в Йемене.

Мукадди — назойливый нищий.

Каби — имя прилагательное от имени Убайй ибн Каб аль-Маусили, который в течение года был старшиною после Халавайхи над попрошайками, когда они находились около источника.

Закури — это хлеб, подаваемый в виде милостыни заключенным или нищим.

Это объяснение того, что привел только Халавайхи. Число же разных попрошаек вдвое больше. Но не стоит дальше затруднять себя тем, что не имеет никакого отношения к книге.

РАЗНЫЕ ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ

Взял Яхья ибн Абдаллах ибн Халид ибн Умайя ибн Абдаллах ибн Халид ибн Усайд хлебец со своего стола и прикинул на руке его вес, в то время как гости ели, затем сказал:

— Утверждаю, что хлебцы у меня маленькие, но какой же сын блудницы сможет съесть пару таких хлебцев?

Сидели однажды я, Абу Исхак Ибрахим ибн Сайяр ан-Наззам, Кутруб-грамматист и Абу-ль-Фатх, воспитатель Мансура ибн Зияда, за столом такого-то, сына такого-то. Стол был из цветного мрамора, вся посуда была из полированного китайского фарфора или из дерева халандж из области Каймак, яства были приятны и вкусны, питательны и духовиты; каждый хлебец белел, подобно серебру, и блестел, подобно полной луне или чистому зеркалу, но хлебцев было ровно столько, сколько сидело душ за столом.

Гости уже доедали свои хлебцы, у каждого оставался лишь маленький кусочек; но хотя они еще не насытились настолько, чтобы прекратить еду, хлеба им не прибавляли, и они, держа руки на весу, пальцами отламывали от своего кусочка крошки и ели, макая их в блюде. Так продолжалось довольно долго, и вот хозяин подошел к Абу-ль-Фатху и указал на одну тонкую лепешку, лежавшую под миской, говоря:

— О Абу-ль-Фатх, возьми этот хлебец, порежь его на куски и раздели их среди наших друзей!

Абу-ль-Фатх сделал вид, что не слышит этого. Когда он в четвертый раз повторил эти слова, Абу-ль-Фатх сказал:

— Горе тебе, почему бы тебе самому не порезать его на куски и не разделить среди них, да порежет Аллах на куски твои суставы!

— Да пошлет тебе Аллах благо,— ответил он,— пусть беда постигнет этот хлебец, но не от моих рук!

Мы не раз пытались пристыдить его или рассмешить, но наш друг и не смеялся, и не стыдился.

Посетил я его вместе с аль-Макки; я приехал на осле, которого нанял, а аль-Макки на осле, которого ему одолжили. Осел его имел жалкий вид, а кормушка была пустой. Тогда аль-Макки кликнул слуг хозяина, говоря:

— Я не прошу у вас соломы или чего-нибудь лучшего, дайте ему только воды попить.

И они принесли ему воды из колодца, но осел не захотел ее пить, хотя чуть не умирал от жажды. Тогда аль-Макки подошел к хозяину и сказал:

— Да пошлет тебе Аллах благо, они поят осла, на котором я приехал, водою из колодца, жилище же владельца этого осла расположено вблизи Тигра, и он привык только к пресной воде.

— Эй, слуги,— сказал он,— сделайте смесь!

Слуги сделали смесь, но осел не стал пить. Аль-Макки повторил свою просьбу, но она была обращена к слуху такого человека, который слышит лишь то, что приходится ему по нраву.

— Брат мой,— сказал он мне раз,— некоторые люди макают свой кусок целиком в мурри, и я говорю себе: «Ну, эти люди любят соленое и не любят кислого». Но тотчас я вижу,как кто-нибудь из них берет за кончик свою лепешку и макает ее в острый уксус, а иногда я вижу, как он держит этот хлебец в уксусе очень долго, и я опять говорю себе: «Должно быть, эти люди любят одновременно и кислое, и соленое». Но сейчас же я вижу, как они делают то же самое с горчицей, а горчица ведь не очень-то приятна на вкус. Скажи же мне, что это за нрав у них, что это за разновидность людей, какое для них есть средство или лекарство?

Увидев его образ мыслей и его глупость и поняв, до какой степени его одолевает скупость и как она властвует над ним, я сказал:

— По моему мнению, наилучшее лекарство для них — это запретить им все приправы!

— Нет, клянусь Аллахом, тут надо сделать что-то другое!

А вот еще один наш друг. Выпало нам испытание трапезничать у него. Он давно уже думал, что мы знаем его как скупого на пищу, эта мысль крепко засела у меня в душе, и он даже воображал себе, что это про него мы вели между собою беседу. Поэтому он преувеличенно постарался приумножить число блюд и показать, как он вожделеет, чтобы мы их ели, и даже сказал:

— Кто раньше других перестанет есть, того мы оштрафуем на динар.

И с виду могло показаться, что ему было бы очень неприятно взыскать динар штрафа. Настоящий же смысл его слов был иной: он именно рассчитывал на возможность получить динар и таким образом извлечь пользу в соответствии с желанием своего сердца.

Поведал мне хлебопек одного из наших друзей, что тот избил его плетью за выпечку хорошего хлеба.

— Хорошо выпекай только хлеб, который подается на стол для меня,— сказал он ему,— а хлеб для тех, кто ест со мною вместе, выпекай наполовину, что же касается хлеба для семьи и для гостей, то приближай его к огню лишь настолько, чтобы тесто начало превращаться в хлеб и покрываться корочкой.

Вот какое трудное дело возложил он на хлебопека! И так как тот был бессилен выполнить его заказ, то наш друг и отстегал его плетью столько раз, сколько положено свободному человеку за прелюбодеяние.

Я пересказал этот рассказ Абдаллаху аль-Аруди, и он спросил:

— А ты разве не знаешь историю с козленком? Он ведь дал повару восемьдесят ударов плетью за то, что тот хорошо зажарил его. А дело было в том, что он ему сказал так: «Положи козленка в печь в то самое время, когда ты будешь накрывать на стол, и жди, пока я не крикну тебе, что ты, мол, затягиваешь зажаривание. Ты же ответишь: «Осталось еще немножко!» Затем ты принесешь козленка с таким видом, как будто я поторапливаю тебя. И когда на столе будет недожаренный козленок, я буду уже считать, что на стол подано блюдо. И если они не станут есть его, то ты его опять поставишь в печь, а завтра ты подашь его нам холодным, таким образом один козленок пойдет за двух».

И вот однажды повар подал козленка хорошо прожаренным, и гости изрядно поработали над ним, за это хозяин дал ему восемьдесят ударов плетью, то есть столько, сколько полагается за поклеп на свободную женщину.

Рассказал мне Ахмад ибн аль-Мусанна об одном нашем общем друге, человеке с тучным телом, с большими познаниями, с огромным доходом и с важными должностями, который приказывал подать на стол остатки курицы или остатки хлеба или еще что-нибудь, сначала отсылал слугу вместе с хлебопеком к управителю, чтобы тот написал ему приказ о выдаче всего этого на имя заведующего кухней.

Однажды я видел, как он взял курицу, разрезал ее пополам и бросил одну половину тому, кто сидел справа от него, а вторую половину тому, кто сидел слева от него, а затем сказал:

— Эй, слуга, принеси мне другую, понежнее, ибо эта очень жесткая!

И подумал я, что эти два человека должны были бы по меньшей мере никогда больше не садиться за его стол, но я увидел, как оба с гордостью смотрят на меня, потому что он именно им оказал этим такую честь, а не мне.

Иногда слуги отличали его и подавали ему на стол самого жирного фазана или самую нежную курочку. И вот в один из таких вечеров погасла свеча. И принялся тогда Али аль-Асвари, пользуясь темнотой, опустошать все то, что было перед ним на столе, и действовал он согласно пословице, что «ночь лучше всего скрывает бедствие». Но хозяин догадался об этом — а догадливым он был только в такого рода делах — и сказал:

— Вот поэтому-то короли и не принимают пищу за одним столом с простонародьем!

Рассказывал мне Ахмад аль-Мусанна, что слуги, убрав со стола, сейчас же начинали обрабатывать остатки хлеба: те куски, которые были запачканы, они хорошенько оттирали, а те куски, у которых оторван был какой-нибудь краешек, они подрезали с четырех сторон так, чтобы, глядя на них, никто не догадался, что они обработаны так преднамеренно; часть же тех хлебцев, от которых оставались половинки или четвертинки, предназначалась для изготовления тюри, а другая часть разрезалась на кусочки размером с палец и предназначалась для приготовления некоторых видов жаркого.

Знавал я человека напыщенного, с таким высокопарным выговором и с таким велеречивым слогом, как будто он был воспитан при дворе царя; при этом он отличался большой решительностью, острым языком, знанием скрытых недостатков и тончайших достоинств людей, и был он весьма скор на то, чтобы опорочить их честь и выказать нетерпимость к недостаткам, которые он в них усматривал.

Тюря же у него бывала пегая, часть белая-пребелая, а другая часть рыжеватая. А видел я это не один раз и не два!

Задолго перед этим я собирался попенять ему за это блюдо, приготовление которого он сделал своим исключительным занятием, хотя давать подобные советы не очень-то приятно. Но ради его пользы и из-за внимания к нему я готов был предпринять этот шаг, ибо полагал, что в этом проявилась бы лишь подлинная искренность и высокое чувство братства, но «когда я увидел пегую масть лошади, белые кольца на ногах и белая звезда на лбу утратили для меня цену». И я понял, что лучше всего ничего не говорить и что подобное увещевание — пустая болтовня.

Абу-ль-Хасан аль-Мадаини утверждал, что тюря у Малика ибн Мунзира была пегой. Но, может быть, это и неверно. Что же касается меня, то я видел собственными глазами у того человека то, о чем я буду позже говорить, а это я видел только у него одного и никогда не слыхал, чтобы что-либо подобное было у кого-нибудь другого.

Мы вовсе не хотим приводить имена наших друзей, которые не таят своей скупости, равно как и тех, которые скрывают ее. Когда идет речь о друге, мы не называем его имени из-за уважения к нему и по долгу дружбы. Когда же речь идет о ком-нибудь другом, то мы не называем его имени, ибо его хранит Аллах, и потому еще, что на нас лежит долг по отношению к людям его положения. Иногда же мы называем и имя друга, если он принадлежит к числу тех, которые сами часто подшучивали над своей скупостью, и если мы видели при этом, что, острословя на этот счет, он пользуется своим остроумием как средством для прикрытия своего порока.

Никбгда я не видел человека, равного Абу Джафару Тарсуси. Однажды пришел он к знакомым людям в гости, они оказали ему почет и надушили его: увлажнили его усы и бороду лучшими духами. И вот зачесалась у него верхняя губа, тогда он сунул в рот палец и почесал им губу изнутри, опасаясь, как бы палец не унес с собою запах духов, если он почешет ее снаружи!

Этот случай или ему подобные, какие бывали с ним, весьма забавны, если только видеть это все воочию, ибо описание бессильно изобразить все до тонкости и не передаст сути, размеров и всех мелких обстоятельств происходившего.

РАССКАЗ ОБ АЛЬ-ХИЗАМИ

А вот Абу Мухаммад Абдаллах ибн Касиб, писец Мувайса и писец Давуда ибн Абу Давуда, был самым скупым и самым занятным из всех, кого создал Аллах. У него были свои высказывания по поводу скупости. Он один из тех, кто за нее ратует, кто считает ее достоинством, кто приводит доводы в ее пользу, кто всячески проповедует ее. Увидел он меня однажды в октябре месяце, а холод тогда наступил несколько преждевременно, я же был одет в легкую кумисскую одежду, немного поношенную.

— Как безобразно расточительство у умного человека,— сказал он,— и как отвратительно невежество у мудрого! Не думал я, чтобы твое нерадение и нерачительность могли довести тебя до того, что я вижу!

— Что же находишь ты плохого в нас сегодня? — спросил я.— Вчера ты не то говорил о нас!

— А то, что ты надел эту одежду раньше времени,— ответил он.

— Но и холод сейчас как раз по моей одежде,— сказал я,— если бы такой холод наступил в июле или августе, то и тогда следовало бы надеть эту одежду.

— Если бы это было и так,— возразил он,— так вместо этой одежды на подкладке надевай джуббу на вате,

она вполне сейчас уместна, и ты таким образом избегнешь ошибки; носить же сейчас Шерстяную одежду непозволительно!

— А почему? — спросил я.

— Потому что пыль в конце лета в изобилии проникает в шерсть и оседает в ее порах,— ответил он,— когда же идет дождь, воздух становится влажным и все намокает, намокает и эта пыль. А пыль — это та же земля, но только это самая мелкая земля, к тому же и соленая. В такую погоду одежда будет от нее сжиматься и морщиться, потому что она шерстяная. Частички пыли проникают в шерсть и разъедают ее, подобно тому как разъедает костоед зуб, и работают в ней так, как работают черви; пыль действует даже быстрее, чем действуют термиты на стволы деревьев в Наджране. Поэтому повремени надевать эту одежду, а вот когда пройдут дожди, пыль перестанет подниматься, дождь осадит всю пыль, носящуюся в воздухе, промоет и прояснит воздух, тогда и надевай ее с благословения Аллаха!

Аль-Хизами раз в год приезжал к своей семье в Куфу и закупал для нее зерна столько, чтобы хватило на пропитание на целый год. Осмотрев зерно у одного продавца, а затем у другого и приценившись, он просил отмерить себе определенную мерку каждого вида зерна, а потом взвешивал его на весах и закупал то зерно, которое больше весило.

Он отдавал предпочтение какому-нибудь другому виду зерна перед местным или мосульским только тогда, когда от другого зерна этот вид не слишком отличался по цене, во всяком случае он избегал покупать мей-санское зерно, если не был к тому вынужден, и говорил:

— Оно мягко, слабо, а огонь желудка — это дьявол, и мы должны кормить его камнем или чем-то сродни камню!

Как-то сказал я ему:

— А знаешь ли ты, что хлеб из местного зерна обрастает чем-то похожим на глину, на землю или на слой слежавшейся пыли?

— Как хорош этот хлеб! — сказал он.— О, если бы он был похож на землю еще больше!

Бывало, если аль-Хизами надевал новую или чисто выстиранную рубашку, ему могли принести хоть все курения земли, все равно он не окуривал себя, опасаясь, как бы дыи душистого дерева не закоптил его белой рубашки. Он пользовался курениями, лишь когда рубашка загрязнялась, однако, прежде чем приступать как следует к окуриванию дымом ароматного дерева, он всегда велел принести себе душистого масла, которым он и умащал себе грудь, живот и внутреннюю сторону изара, а затем уже окуривался, чтобы к нему лучше приставал запах курения.

Он говорил:

— Как хороша зима, ибо она сохраняет для тебя запах курений, зимой финиковое вино не прокисает, если и останется в открытом сосуде, не портится и похлебка, даже если простоит несколько дней!

Окуривался он только в жилищах своих друзей. Если дело было летом, то он приказывал принести себе верхнюю одежду и надевал ее на рубашку, с тем чтобы курения не пропадали зря.

Однажды он сказал:

— Седые волосы издают неприятный запах. Белизна для волос — это их смерть, чернота — это их жизнь. Разве ты не видел, что ссадина от седла у черного осла обрастает только белыми волосками? А люди в нашем городе во что бы то ни стало хотят нас обнимать и лобызать, поэтому приходится душиться, а духи и дороги, и привычка эта плохая. Кроме того, всякому, у кого есть духи, надлежит беречь их и прятать от своей семьи. Торговец благовониями опечатывает их даже от ближайшего своего слуги. По-моему, лучше всего завести гребень из сандалового дерева, ибо запах у него приятен, и волосы быстро принимают его. Ведь такой гребень, по крайней мере, устраняет неприятный запах седых волос. И это идет нам на пользу, а не во вред.

Поэтому-то вместо духов у Хизами до того времени, как он покинул сей мир, служил гребень из сандалового дерева, если не считать тех случаев, когда его увлажнял духами кто-либо из его друзей.

Однажды Али аль-Асвари попросил у аль-Хизами взаймы сто дирхемов. И вот пришел он ко мне печальный, удрученный.

— Печалиться должен тот,— сказал я ему,— кто никак не может не ссудить человеку, который, как он опасается, не вернет ему денег, если, конечно, он не хочет подарить эти деньги этому человеку. Или еще тот, кто боится угрозы разглашения, и тогда он дает взаймы из страха, если не дает из великодушия.

А ведь для тебя прославиться скупостью одна услада. Я уверен, что от скупости ты никогда не отступишься ^и к тому же тебя на трогает, если люди назовут тебя скупым. Какое же у тебя основание быть удрученным и огорчаться?

— Господи, прости! — сказал он.— Совсем не то у меня на уме! Ведь я-то уж думал, что поползновения людей на мое добро совсем прекратились ввиду полной их безнадежности, что я крепко-накрепко запер эту дверь и, вселив в сердца людей отчаяние, уничтожил все основания для подобных помыслов. А вот он своей просьбой явил мне человека, на которого все это не подействовало. Поистине одна из причин разорения человека — это поползновения людей на его добро, потому что, питая подобные замыслы, они прибегают к хитрости и расставляют против него силки. Человек только тогда в безопасности, когда люди наконец отчаются получить у него что бы то ни было. А такое поведение Али можно объяснить лишь тем, что он считает меня очень слабым. Я даже не сомневаюсь, что в его глазах я простофиля и нто я похож на кого-нибудь из тех, чьи деньги он сосет и при этом еще проводит с ними время и дружит. И если вот такохх, как он, меня не понял и для него все еще не ясен мой образ мыслей, то что же можно предположить о соседях? Более того, что можно подумать о знакомых? Мне кажется, что я раздуваю огонь без угля, что я бью кресалом камень, который не дает искры. Как я боюсь, что я стану мишенью клеветнических пересудов! Как я боюсь, что Аллах на небесах захочет довести меня до бедности!

Далее он продолжал:

— Люди мне говорят: «Твоя одежда на твоем друге лучше, чем на тебе!» А что они скажут, если он будет ниже меня ростом? Не запутается ли он в моей рубашке? А если он будет очень высоким, а я ведь очень низок ростом, и наденет мою рубашку, не станет ли он тогда диковинкой для прохожих? Кто же может хуже удружить человеку, чем тот, кто сделает его посмешищем для людей? Я не должен н&девать на него рубашку, пока не узнаю, что она будет сидеть на нем так же, как и на мне. Но как может случиться такое совпадение? Ведь до той поры много людей народится и умрет!

Аль-Хизами говаривал:

— Я люблю мясо, которое хорошо разварилось, и я люблю также мясо, которое несколько твердовато.

Как-то я сказал ему:

— Как ты похож на того, кто сказал: «Я хочу мяса сразу от двух кур».

— А при чем тут его слова? — спросил он.— Ведь и я сам люблю мясо двух кур — одной хиласкийской, жирной, а другой хавамизской. дешевой.

— Нравится ли тебе, чтобы люди говорили: «Абдал-. лах скуп?» — спросил я его однажды.

— Да не лишит меня Аллах этого имени! — сказал он.

— Как это так? — спросил я.

— Когда говорят, что такой-то скуп,— это непременно означает, что этот человек богат,— ответил он,— ты мне только дай богатство, и тогда называй меня по-всякому, как тебе будет угодно!

— Но ведь не говорят также, что такой-то щедр, если этот человек не богат,— возразил я,— ведь такое название соединяет в себе похвалу с указанием на богатство, а название скупого соединяет в себе указание на богатство с порицанием, и ты выбрал из этих двух названий самое низкое и самое подлое!

— Но тут есть разница,— сказал он.

— Объясни, какая же? — попросил я.

— Когда говорят «скупой», то этим подтверждается, что у него в руках крепко держится богатство, а когда говорят «щедрый», то этим сообщается, что богатство уходит из его рук. В названии «скупой» содержится смысл порицания и богатства, а в названии «щедрый» содержится смысл расточения и похвалы. Богатство — блестяще и полезно, и оно приносит обладателю почести и могущество. Хвала же есть только ветер и насмешка, и слушать ее — слабость и недомыслие. Как мало пригодна щедрому похвала, клянусь Аллахом, когда в животе у него пусто, тело нагое, семья погибает, а завистник злорадствует!

Были мы у Давуда ибн Аби Давуда в городе Басите в дни, когда он управлял областью Каскар. К нему прибыли из Басры подарки, среди которых были и мехи с финиковой патокой, и он разделил их между нами. Каждый из нас взял себе то, что ему было дано, кроме аль-Хизами. Такое его поведение мне показалось странным, так как я не понял смысла его действий.

— Я хорошо знаю,— сказал я аль-Макки,— что аль-Хизами весьма скорбит, когда ему приходится давать,— ему это противно. Он стремится лишь брать — вот его желанная мечта! Если бы ему давали ехидн Сиджистана, или змей Египта, или гадюк аль-Ахваза, то он взял бы и их, если только слово «взять» было бы применимо к ним. Но, может быть, его целью было добиться для себя преимущества при дележе?

— Я его письмоводитель,— ответил он,— моя же дружба с ним еще более давняя. Не это у него было на уме! Здесь кроется что-то такое, чего мы не улавливаем!

Аль-Хизами как раз не преминул подойти к нам, и я спросил его об этом. Он немного пожался, но потом раскрыл свою тайну.

— Убытки от патоки вдвое превысят прибыль. Если принять ее, то это будет, по-моему, причиной начала неудач.

— Не будет ли первым убытком от этого расход на благодарность? — спросил я.

— А это и вовсе не приходило мне в голову,— ответил он.

— Говори же, что у тебя на уме! — сказал я.

— Во-первых, придется нанять носильщика,— ответил он,— потом многое ведь может случиться с этой патокой в дороге. Когда же она наконец дойдет до дома, под этим предлогом станут требовать приготовления асыды, еды из риса, и бистандуда. Если я продам ее, чтобы только избавиться от нее, вы меня обесславите и сделаете из меня посмешище. Если я оставлю ее у себя, она пойдет на асыду и ей подобные блюда. Придется покупать масло, а там еще что-нибудь другое. И патока это окажется вреднее семьи. А если я захочу сделать из нее финиковое вино, то мне придется взять напрокат котлы, а также купить чан, купить воду, нанять кого-нибудь, кто будет разводить огонь, и будет у меня только и дела, что заниматься ею. Если же я поручу все это служанке, то у нее запачкается одежда, и тогда на нас падет расход на щелок и мыло. К тому же, чем больше она будет работать, тем больше она будет есть. Если же патока испортится, тогда вообще будет сплошной расход и мы не получим за нее никакого возмещения, ведь уксус из вина бази окрашивает мясо, изменяет вкус пищи, похлебку делает черной и ни на что не годится, кроме как для сдабривания. И это только в том случае, если патока превратится в уксус, ведь в большинстве случаев она не превращается ни в вино и ни в уксус. А если, боже упаси, она не испортится и превратится в превосходное, прозрачное вино, то мы неизбежно станем его пить, душе нашей нелегко будет расстаться с ним. А если я буду сидеть дома, попивая вино, то из-за этого я потеряю возможность пить персидское вино с медом, есть жирных кур, превосходные закуски, каскарскую баранину, плоды из аль-Джабала и вдыхать свежие ароматные травы у того, у кого богатство не убывает и источник его не иссякает и в чьем доме мне нет дела до того, на какую сторону потом переметнется хозяин. Мало того, мне еще придется пропустить возможность участвовать в дружеской беседе и слушать прекрасную музыку. К тому же, когда я буду сидеть дома и пить это вино, то ведь со мною обязательно должен быть еще кто-нибудь и для него непременно понадобится малый дирхем мяса, тасудж сладких закусок, кират душистых трав, приправы для котла и дрова для топлива. А все это требует расходов. Это же чистое наказание, пагуба и отступление от добрых привычек.

Если этот мой сотрапезник окажется неподходящим, то тюремные узники будут в лучшем положении, чем я. А если он будет, боже упаси, подходящим, то таким образом Аллах откроет путь для гибели моего богатства, ибо он тогда будет обходиться с моим богатством так, как я обхожусь с богатством тех, кто выше меня. А если мой друг узнает, что у меня есть гость и финиковое вино, то он начнет бесцеремонно стучать ко мне в дверь, и если мы не откроем ему, то беда нам, а если мы его впустим, то это будет для нас бедствием. А если по мне будет видно, что мне нравится беседовать с моими гостями, как нравится беседовать со мной тем, у кого я бываю в гостях, то я и вовсе приобщусь к расточителям, расстанусь с моими бережливыми друзьями и стану одним из собратьев дьяволов. И если я стану таким, тогда я перестану зарабатывать на богатстве других, а, наоборот, другие станут зарабатывать на мне. И если меня постигнет одно из этих двух зол, я не устою перед ним. А как же может быть иначе, если поневоле я должен буду давать и не буду брать! Взываю к Аллаху, чтобы он не оставил меня без помощи, после того как он защищал меня, и избавил бы меня «от нужды после изобилия». Если бы это было в молодости — было бы легче!

Этот душаб — есть тайный посланец нужды, одна из козней дьявола, обман завистника! Это сладость, за которой следует горечь! Как я боюсь, не значит ли это, что Абу Сулайману Давуду надоело мое сотрапезничество и он подстроил для меня эти хитрости!

Однажды находились мы в одном месте, где все было чинно и тихо, людей присутствовало много и все молчали, помещение же было большое, и аль-Хизами сидел далеко от меня. Подошел ко мне аль-Макки и задал во всеуслышание такой вопрос:

— О Абу Усман, кто самый скупой из наших друзей?

— Абу-ль-Хузайль,— ответил я.

— А потом кто? — продолжал он.

— Один из наших друзей, имени которого я не назову,— сказал я.

— Это он меня подразумевает! — воскликнул издалека аль-Хизами. А затем добавил: — Вы просто завидуете хозяйственности бережливых людей, росту их богатства и постоянному благоденствию. Вот вы и стараетесь опорочить их прозвищем «скупые». И в эту кличку вы вкладываете всю свою злобу против них. А между тем вы несправедливы к тому, кто губит свое богатство: называя это губительство «щедростью», вы не замечаете, какой это порок. Из-за своей зависти к благоденствию вы несправедливы к тому, кто сберегает свое богатство, называя бережливость «скупостью». Таким образом, и расточитель не спасается от вас, и рачитель не находится в безопасности.

РАССКАЗ О ХАЛИДЕ ИБН АБДАЛЛАХЕ АЛЬ-КАСРИ

Рассказывал Абу Убайда:

— Узнал Халид ибн Абдаллах аль-Касри, что люди обвиняют его в скупости на пищу. И вот однажды он вступил в беседу, то и дело высказывая одну мысль за другой, пока наконец в общем течении речи не вставил предложения в оправдание своей скупости. И, между прочим, он говорил о том, что, когда его сотрапезник упорно смотрит на него во время еды, ему это противно; среди его доводов были и такие слова: «Во времена Джахилийи смотрел однажды Халид, прозванный Худым, как люди ели и как верблюды пережевывали жвачку, и спросил своих друзей: «Не смотрите ли и вы на меня, когда я ем, такими глазами, как я смотрю вот на этих людей и этих верблюдов?» И когда те ответили ему «да», то он поклялся своим божеством, что впредь не будет есть овощей, если даже ему придется умереть от истощения. И после этого он питался молоком и пил немного вина. От этого он отощал и высох. Когда же тело у него стало совсем тонким и он совсем исхудал, его прозвали Худым.

Затем Халид добавил: «На беду мою, и мне суждено жевать, и мне приходится двигать челюстями, и я вынужден уподобляться животным и должен поэтому терпеть связанные с этим глупость и бессилие! Зачем же я терпел это от тех, кого не мог избежать и от кого нельзя было уйти?! Пусть же каждый муж ест себе в своем доме, в укромном и удобном месте, а перед ним пусть будет завеса и дверь!»

Вот то, что мы узнали об Абдаллахе аль-Касри и его доводах.

РАССКАЗ ОБ АЛЬ-ХАРИСИ

Сказали на днях аль-Хариси:

— Клянемся Аллахом, ты приготовляешь пищу и делаешь это отлично. Расходы у тебя большие но ты даже перебарщиваешь. Ты дорого платишь хлебопеку, и повару, и жарилыцику, и за варку хабисы? Однако, несмотря на все это, ты не призываешь в свидетели ни врага, чтобы ему досадить, ни друга, чтобы его

порадовать, ни того, кто о тебе ничего не знает, чтобы показать ему свою щедрость и преуспевание, ни случайного гостя, чтобы его почитать, ни благодарного тебе человека, чтобы утвердить его мнение о тебе. Ты сам ведь хорошо знаешь, что когда еда убирается и исчезает с твоих глаз, она становится предметом расхищения, дележа и уничтожения. А если бы ты пригласил к себе на трапезу того, чья благодарность будет тебе полезна, кто будет помнить об этом в течение многих дней, того, кто усладит тебя приятной беседой и сам будет слушать тебя, того, в чьем обществе трапеза будет долго тянуться, а время пролетит быстро,— это было бы достойнее тебя и более приличествовало бы всему тому, что заготовила твоя рука.

И далее, почему ты позволяешь есть достойную хранения пищу тем, кто тебя не хвалит? Тем, которые, если и будут тебя хвалить, не сумеют этого хорошо сделать? Тем, которые не отличают приятного запаха свежего мяса от тухлого запаха жирного залежавшегося мяса? — сказали ему.

— Мешает мне это делать то, что говорил по этому поводу Абу-ль-Фатик,— сказал аль-Хариси.

— А кто этот Абу-ль-Фатик? — спросили его.

— Судья молодцов,— ответил он,— Ни разу не довелось мне делить трапезу с человеком и не увидеть в нем чего-либо такого, что Абу-ль-Фатик порицал и что он находил отвратительным и безобразным. Если вещь кажется безобразной мошенникам, то какой же она покажется порядочным людям и людям высокого положения?

— А что же сказал Абу-ль-Фатик? — задали ему вопрос.

— Молодец не бывает ни нашшафом («макающим»), ни нашшалем («вытаскивающим»), ни мирсалем («быстро отправляющим»), ни лаккамом («проталкивающим»), ни массасом («высасывающим»), ни нафф'адом («стряхивающим»), ни даллаком («вытирающим»), ни мукаввиром («выдалбливающим»), ни мугарбилем («пропускающим через грохот»), ни мухалъкимом («набивающим горло»), ни мусаввигом («запивающим пищу»), ни му валимом («глотающим»), ни мухаддиром («озеленяющим»). Что было бы, если бы Абу-ль-Фатик увидал латта («облизывателя»), катта («дробящего»), наххаша («обгладывающего»), маддада («тянущего»), даффа («отталкивающего»), мухаввиля («подсовывающего»)! Клянусь Аллахом, я отдаю предпочтение дихка-нам, которые отвергают обычай пить мелкими глотками похлебку из одного блюда, питают отвращение к обгладыванию мяса с костей, осуждают того, кто высасывает из костей мозг, именно тем из них, которые едят вилкой, режут мясо ножом и хранят во время еды молчание, не пускаясь в пустые разговоры и предпочитая издавать невнятные звуки.

Клянусь Аллахом, я терплю дайфа («гостя»), дайфа-на («гостя, приведенного им с собой»), но не терплю жадного и тога, кто одной рукой ест, а другой уже хватает кусок. Тот, кто навязывается к людям, чтобы пить, для меня легче того, кто приходит непрошеным, чтобы есть. Кто же усомнится в том, что быть одному лучше, чем иметь плохого собеседника, и в том, что плохой собеседник лучше, чем плохой сотрапезник, потому что всякий сотрапезник — собеседник, но не всякий собеседник — сотрапезник. Если уж крайне необходимо с кем-либо делить трапезу и общество, то пусть это будет такой человек, который не хватает один все мозги, не набрасывается на байбат аль-ду-кайла, не проглатывает печени курицы, не старается первым добраться до головного мозга суллаа, не выхватывает почки козленка, не отправляет быстро в рот журавлиного пупка, не отрывает стёгна барашка, не отрезает пупка молодого газеленка, не спешит присвоить себе глаза из головы поданного на стол животного, не завладевает грудками кур, не спешит первым захватить цыплячьи потроха. Пусть этот человек берет лишь то, что находится перед ним, и не зарится на то, что находится перед соседом, не высказывает вслух желания получить редкое блюдо, не испытывает своих друзей, требуя от них дорогие яства, и не разоблачает чужих тайн, выражая желание получить блюда, которых у хозяина может и не быть.

Как может быть все благоустроенным в мире и как может быть приятна жизнь с таким человеком, который, увидев на столе верблюжатину, прежде всего набрасывается на печенку и на горб; а если это будет говядина, то он захватывает мясо с костью, а также и рубцы, а если принесут жареное стёгно, то он один все сметает? Такой человек не испытывает жалости к старику, снисходя к его слабости, не смягчается при виде юноши, снисходя к его острому желанию есть, не смотрит он и на детей и не обращает внимания на их положение!

Если уж это неизбежно, то пусть это будет такой человек, который не станет брать из моего добра долю большую, чем моя!

Есть вещи еще хуже того, что мы описали, и еще зло вреднее того, что мы перечислили, например, повар иногда приносит изысканное блюдо, а иногда подает редкостную еду, а по обычаю требуется, чтобы подобное блюдо было красивого вида и небольшого размера, а не то что тафшила, или хариса, или фуджлийя, или курунбийя. Иной раз он даже так спешит с ним, что подает его настолько горячим, что до него невозможно и дотронуться, а может быть, оно приготовлено из таких продуктов, которые по природе медленно остывают; у моих же друзей способность глотать горячее такая же, как у страусов, а у меня эта способность, как у львов. И пока я буду ожидать, когда блюдо остынет и станет для меня съедобным, они уже прикончат его. А если я буду спешить, боясь, что мне ничего не достанется, и не захочу отставать от них, поглощая какое-либо блюдо, то мне не избежать опасности испытать от этого вред. Ведь горячее иногда приводит к смерти, иногда причиняет бесплодие, а иногда вызывает кровавую мочу!

И он продолжал:

— Вот, например, Али аль-Асвари ел вместе с другими у Исы ибн Сулаймана ибн Али. Перед ними была поставлена редкостная рыба, необыкновенно жирная. И он сразу уставился взором на ее брюшко, а оно было полным-полно жиру. А перед этим он подавился куском и требовал воды запить. Вот он окончил пить, а от брюшка рыбы каждый сотрапезник уже оторвал себе по куску. Иса же в это время мысленно перебирал едоков и выделял среди них жадных на пищу и очарованных ею. Так как Али аль-Асвари испугался, что опоздает и ему не удастся поесть рыбы, а ближе всех к нему сидел Иса, то он выхватил у хозяина из руки кусок быстрее, чем хватает сокол, быстрее, чем падает камнем на добычу орел, и это несмотря на то, что был у него впервые! «Горе тебе! — сказали ему.— Ты выхватил у эмира из рук кусок, который он взял себе и который уже собирался было отправить в рот, а ведь ты никогда раньше не вел с ним дружеской беседы и не шутил!» — «Дело было не так,— возразил он,— лжет тот, кто это сказал! Мы опустили свои руки одновременно: моя рука попала на переднюю часть тешки, а в это время его рука попала на заднюю часть тешки, тешка же переплетена с кишками. Когда мы одновременно поднимали руки, я оказался более быстрым в движении, а так как кишки слиплись с тешкой и не отделились от нее, то от моего рывка все, что было в его куске, потянулось к моему куску, ибо род связан с родом и вещество с веществом!»

Как же я буду есть вместе с такими людьми, которые совершают подобный поступок, а затем оправдывают его такими доводами?

Дальше он говорил:

— Вот вы внушаете мне, чтобы я водился с наихудшими созданиями, с подлейшими людьми, со всеми теми, кто порицает недостатки других людей и с легкостью посягает на их честь. А такие-то только и хотят, чтобы люди их приглашали к себе, чтобы им самим есть и не угощать других, чтобы им самим говорить всякое о других людях и не обращать внимания на то, что люди говорят о них самих. Это наихудшие люди.

И он продолжал:

— Усадил с собою за стол Муавия,— а ведь он халиф по званию и вершина курейшитов, отличавшийся благородством характера, здравомыслием, высоким красноречием, совершенством тела, полным самообладанием во время схватки в бою, когда ломаются стрелы и разбиваются мечи! Так вот, усадил он с собою за стол одного человека, неведомого домом, неизвестного родом, не прославленного каким-либо подвигом в ратном деле. И вот увидел он в куске гостя волосок и сказал: «Вынь волосок из твоего куска!» Сказал же он эти слова в виде совета, из чистого чувства участия. «Поистине ты выказываешь такое попечение обо мне, что замечаешь даже и волосок,— сказал тот человек,— клянусь Аллахом, не сяду я с тобою больше за стол, пока буду жив, и постараюсь не рассказывать этого о тебе, пока останусь на свете!»

Люди же не могли решить, какая из этих двух черт характера Муавии наиболее похвальна и наиболее прекрасна: незлобивость ли его к гостю или его участие к нему? Но вот какая была от гостя ему награда и какая признательность!

Дальше он говорил:

— Как я могу угощать такого человека, которому

если скажешь, увидав, что он мало ест: «Ешь, и как следует»,— то он скажет тебе: «Он хорошо замечает разницу между таким, кто мало ест, и таким, кто делает наоборот». А если он будет есть мало, а я не поощрю его и не призову его есть больше, то он скажет про себя: «Если бы это не соответствовало его желанию, он не молчал бы!»

Дальше он говорил:

— Один человек из племени Тамим, сидя за столом аль-Мухаллаба, протянул руку к распорядителю напитками, прося этим движением дать ему запить, тот же ничего не замечал, а сам не догадывался дать гостю запить; этот человек повторял свое движение несколько раз, и аль-Мухаллаб все это видел, и тот перестал есть, ожидая напитка, чтобы проводить в горло кусок. Когда аль-Мухаллаб увидел, что это дело затянулось, он сказал: «Эй, раб, дай ему испить напитка, какой он хочет!» Когда виночерпий его напоил, аль-Мухаллаб, считая это недостаточным, приказал ему добавить гостю еще напитка. А перед тем он дал приказ слугам подавать меньше воды, а больше хлеба, однако тот тамимит сказал: «Как ты скор на то, чтобы поить, да как скор и на то, чтобы еще добавлять питья!» И отнял свою руку от еды. «Отбрось дурную мысль, о друг,— сказал аль-Му-халлаб,— ибо это не принесет тебе пользы, а нам не повредит! Мы хотели сделать для тебя одно, ты же понял это наоборот».

Я хорошо сознаю, что мне никак не сравниться с Муавией и с аль-Мухаллабом, а эти вот люди торопятся меня порицать и едят меня поедом.

Затем он продолжал:

— В лице аль-Джаруда ибн Аби Сабра вы имеете поучительный пример, а в лице Абу-ль-Хариса Джуммай-на назидание; их обоих приглашали на обед, оказывая им почет за их остроумие, за их приятность, за красоту их речей, за то, что с ними время незаметно проходило; зато они оба желали редких блюд, просили изысканной еды и тем возлагали на хозяев большие траты и подвергали тяжкому испытанию их имущество, а наградою им за их добро было то, что вы сейчас видели.

Он говорил дальше:

— Вот, например, Билаль ибн Абу Бурда любил порицать, не задумываясь, благородных людей и посягать на их честь. «Какова пища у Абдаллаха ибн Абу Усмана? — спросил он как-то у аль-Джаруда. «Ее можно хвалить, а можно и порицать»,— ответил тот. «А как он ведет себя?» — спросил он. «Он следит за каждым куском и обрывает окриком того, кто просит»,— сказал аль-Джаруд. «А какова пища у Сальма ибн Кутайбы?» — спросил он. «Ее достаточно для троих, когда же соберется четверо, то все они будут голодать»,— ответил он. «Какова же пища у Таснима ибн аль-Хавари?» — спросил Билаль. «Она подобна мушке на лице невесты»,— ответил аль-Джаруд. «Какова же пища у аль-Минджа-ба ибн Абу Уяйна?» — спросил он. «Он говорит, что не бывает проку от тарелки на пятерых, когда из нее будет есть трое»,— ответил он. И таким образом Джаруд перебирал всех людей Басры и каждого в отдельности, кто когда-либо удостаивал его приглашением к себе, общением и тесной дружбой и кто предоставлял ему свое добро; уцелел только тот, кто не подпускал его близко к себе, ибо испытание от него терпел лишь тот, кто приближал его к себе.

А вот еще пример с Абу Шуайбом аль-Каллалем. Несмотря на то что Мувайс приблизил его к себе, уделяя ему дружеское участие и оказывая ему милости — а Мувайс всегда был щедр на угощение и не обращал внимания на прожорливых людей, мало заботился о сохранении добра и мало стремился к приросту богатства,— однако, когда Абу Шуайба спросил о нем, он утверждал, что никогда он не видел человека более скаредного на пищу, чем тот. «Как же это так»? — спросили его. «Доказательство этому таково,— сказал он,— он приготовляет пищу и расставляет ее на столе так, как человек, который не хочет, чтобы кто-либо даже прикоснулся к ней, не говоря уже о большем. И кто же может после этого осмелиться испортить эту красоту, нарушить этот порядок, расстроить эту стройность своими зубами! Однако он хорошо знает, что красота пищи внушает уважение и что ее великолепие вселяет трепет; если бы он был действительно щедрым, то он не вооружался бы таким оружием и не прикрывал бы этим, как щитом, свою пищу. Ведь таким образом он превращает свое благодеяние во зло, свою щедрость в прижимистость, свое приглашение в запрет!»

Дальше он говорил:

— Спросили однажды у Абу-ль-Хариса Джуммайна: «Какое бывает выражение лица у Мухаммада ибн Яхьи за едою?» — «Глаза у него тогда точно глаза безумного!»— ответил он. О нем он сказал также следующее: «Если бы у него в руке был курр зерен горчицы, а затем он начал бы играть ими, как играют убуллийцы в мяч, то сквозь его пальцы не проскочило бы наземь ни одно горчичное зерно!» Его также спросили: «Как он щедр, в частности, на хлеб?» — «Клянусь Аллахом,— ответил он,— если бы ему было дано столько пшеницы, что ее толща не давала бы воде туч проливаться на землю, он не уступил бы из нее даже на одну лепешку!»

— Абу Нувас ел за столом Исмаила ибн Наубахта так привольно, как привольно верблюды пасутся на солончаках после того, как они долго паслись, поедая пресную траву. А затем в награду ему он сочинил стихи:

Хлеб Исмаила подобен халату,—

Где он порвется, там ставят заплату.

И еще:

Слава Кулайба ибн Вайля землю хранила,

Тверже сего сокрушителя — хлеб Исмаила.

— Абу-ш-Шамакмак поглощал припасы Джафара ибн Аби Зухайра, у которого он бывал гостем, но, несмотря на это, он сказал:

Я видел, как хлеб ты берег, и скажу без обмана:

Ты трясся над ним, словно это небесная манна, Назойливых мух от гостей ты не стал отгонять,

Но, сил не жалея, обмахивал хлеб постоянно.

— Сказал Джаммазу: «Мы видели тебя в прихожей такого-то и перед тобою была миска, из которой ты ел; из чего сделана была эта миска и что в ней было?» — «Блевотина собаки в черепе свиньи!» — ответил он.

— Сказали одному бедуину: «Ты жил среди всех

племен, что ты нашел у племени Хузаа?» — «Голод и красивые речи»,— ответил он.

— Остановился Амр ибн Мадикариб у человека из племени аль-Мугира — а это самые богатые пищей ку-рейшиты. И принес он ему то, что было у него наготове; и того, что он принес, было вполне достаточно.

И вот сказал он потом Омару ибн аль-Хаттабу — а сыны Мугиры приходились ему дядьями со стороны матери: «Какими же скупцами оказаллсь сыны племени аль-Мугира, о повелитель верующих!» — «Как это так?» — спросил Омар. «Я остановился у них, и они угостили меня только остатками фиников, удоем молока от верблюдицы и куском сыра»,— ответил он. «Поистине этого хватит, чтобы насытиться!» — возразил Омар.

— Сколько раз видели мы такого бедуина, который останавливался у владельца стада верблюдов в десять — сорок голов, и тот угощал этого гостя молоком, финиками, хайсой, топленым маслом. А гость проводил у него ночь, а утром высмеивал его: почему, мол, он не зарезал для него, неведомого человека, верблюда из своего стада — стада, насчитывавшего всего от трех до десяти верблюдов, или из стада, состоящего из десяти — сорока верблюдов. Если бы этот несчастный резал по верблюду для всякого пса, который проходит мимо него, чтобы спастись от его зловония, то не прошло бы и недели, как ему пришлось бы предстать перед прохожими, протягивая к ним руку, и выпрашивать себе пропитание!

— Зияд спросил об одном из своих друзей, и ему ответили: «Он очень усердный друг и хочет приходить на обед к эмиру не через день, а чаще».— «Пусть он приходит только через день! — распорядился он.— Ведь это наносит ущерб нашей семье!» Тогда обязали того человека приходить через день. Люди порицали Зияда за это, утверждая, что он считал обременительным для себя ежедневно принимать этого человека и хотел тем самым дать назидательный урок другим своим друзьям, чтобы избавить свою душу от забот, а свою казну от тяжких издержек. Однако Зияд делал это ради своих иждивенцев и поступал подобно тому, как поступает пастух со своим стадом, а также следуя образу действий Омара ибн аль-Хаттаба, да будет доволен им Аллах,— ведь аль-Хасан аль-Басри сказал: «Зияд подражал Омару, но преувеличивал, аль-Хаджжадж подражал Зия-ду, но губил людей»,— вы же вменили это в вину Зияду.

— Юсуф ибн Омар говорил слугам, которые подавали на стол: «Делайте побольше тюри, так как это еда для беззубого, ведь, может быть, за столом будет сидеть старец, у которого уже выпали все зубы, или же ребенок, у которого зубы еще не выросли; давайте гостю обгладывать кость, лишенную большей части мяса, ибо это полезнее и целительнее, потому что подавляет страсть к мясу».

— Вы сказали тогда: «Поистине он хотел сократить трапезу и успокоить себя тем, что еда скоро закончится; он стремился обвести их своей тюрей и занять каждого из них костью, на которой почти не было мяса. Однако посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Тюря — это царь пищи, положение тюри среди видов пищи подобно положению Аиши среди женщин». Курейшиты придают такое значение изготовлению тюри, что они назвали Амра ибн Манафа «Хашимом» («Крошит,елем»), так как он крошил хлеб и делал из него тюрю, и образованное таким образом слово закрепилось за ним как имя.

— Сказал Ауф ибн аль-Каака своему вольноотпущеннику: «Изготовь нам какой-нибудь пищи столько, чтобы ее хватило насытить собравшихся на годичное празднество!» Вы же сказали: «Когда он увидел, что на столе лежит хлеб в виде тонких и толстых лепешек, жаркое и другие блюда, и увидел, с каким увлечением люди ели, переходя от одного блюда к другому, и как долго они ели, так как разных блюд хватало надолго, то он подумал, что если бы пища была в виде только одного блюда, то им пришлось бы быстрее кончить еду, а затем сказал: «Почему бы тебе не сделать блюдо, которое едят одной рукой, вместо блюд, которое едят двумя руками?!»

— И вы сказали в объяснение: «Сначала он размахнулся, а потом сжался и предпочел дать им тюрю, хайс и все то, что едят одной рукой, а не двумя»,— но ведь аль-Каака — араб, и поэтому ему было не по душе, чтобы его вольноотпущенник отказался от арабской пищи в пользу персидской. К тому же он хотел, чтобы его люди придерживались старых обычаев и чтобы они сознавали, как развращает и портит их богатство и насколько губительнее для них путь роскоши, открывшийся сейчас перед ними, чем тот путь ограничений, каким они следовали прежде.

— Омар делал ради воспитания еще больше, однажды он был приглашен на свадьбу и увидел один котел с пищей желтого цвета, а другой с пищей красного цвета и еще один котел с пищей сладкой на вкус и последний котел с пищей кислой на вкус, он все это соединил в одном большом котле, сказав: «Если арабы будут есть это по отдельности, то они начнут истреблять друг друга!»

ОБЪЯСНЕНИЕ СЛОВ АБУ-ЛЬ-ФАТИКА

Он сказал: «Молодец не бывает нашшалем»,(«вытаскивающим»), Это слово, по его мнению, означает такого, кто берет пищу прямо из котла и ест ее, прежде чем она сварится и прежде чем собравшиеся люди сядут за стол.

Нашшаф («макающий») —это тот, который берет за край хлебец, надламывает его, затем макает его в котел с пищей и пропитывает его жиром, захватывая весь жир для себя в ущерб своим сотрапезникам.

Мирсалъ («быстро отправляющий») —бывает двух видов: один из них тот, кто, наполнив рот глотком ха-рисы, тюри, хайса или едою из риса, отправляет его одним махом в глотку, а другой тот, что, идя в зарослях молодых саженцев пальм или других деревьев, хватает за конец вайи или за конец ветки, чтобы отстранить ее от своего лица, а потом выпускает ее из рук, при этом она обязательно должна ударить его спутника, который следует за ним, но он не обращает на это внимания и не думает, что от этого произойдет.

Лаккам же («проталкивающий») —тот, кто, имея уже кусок во рту, проталкивает его другим, прежде чем хорошенько прожует и проглотит первый.

Массас( «высасывающий») —это тот, кто высасывает содержимое из трубчатой кости, после того как он извлек оттуда мозг, захватив ее один, прежде своих сотрапезников.

Наффад же («стряхивающий») — это тот, кто, окончив мытье рук в тазу, стряхивает воду со своих рук и обрызгивает ею своих сотрапезников.

Даллак же («вытирающий») — это тот, кто, не вычистив хорошенько свои руки поташом, старательно вытирает их скатертью. Имеется еще и другое объяснение, но оно не таково, как ты думаешь, оно приличное и будет дано на своем месте, если пожелает Аллах.

Мукаввир («выдалбливающий») —это тот, кто выдалбливает для себя мягкую середину из хлебцев.

Мугарбиль («пропускающий через грохот») — это тот, кто, взяв в руки солонку, вращает ее, как грохот, чтобы поднять наверх находящиеся в ней пряности, и захватывает их один прежде своих сотрапезников, не обращая внимания на то, что в солонке не остается для них приправ.

Мухалъким («набивающий горло») —это тот, кто разговаривает в то время, как кусок еще стоит у него в горле; мы говорим такому человеку: «Это нехорошо, перестань разговаривать, пока ты не сможешь это делать как следует!»

Мусаввиг («запивающий пищу») —это тот, кто берет в рот большие куски и едва ими не давится, и поэтому он все время запивает их водой.

Мубалим («глотающий»), мулаггим («марающий губы») — это тот, кто берет края лепешки или расплющивает большим пальцем финик, чтобы больше зачерпнуть им свежего или топленого масла, молозива или молока или яиц, сваренных всмятку.

Мухаддир («озеленяющий») —это тот, кто вытирает поташом остатки мяса и жир на руке, а потом, когда поташ позеленеет и почернеет от грязи, трет им себе губы.

Таково объяснение слов Абу-ль-Фатика, которые упомянул аль-Хариси.

Что же касается тех слов, которые употребил он сам, то слово латта («облизанный») общеизвестно; это тот, кто облизывает себе палец, а затем вновь опускает его в похлебку, молоко или кашу, приготовленные для всех.

Катта («дробящий») —это тот, кто, откусывая, отделяет от куска половину, а другую половину макает в приправу.

Наххаш («обгладывающий») —слово общеизвестное; это тот, кто гложет мясо подобно тому, как гложет его зверь.

Маддад («тянущий») — этот тот, кто, взяв в зубы жилу, которая, может быть, еще не сварилась, сильно тянет ее ото рта рукой, и от силы рывка жила иногда рвется пополам, и тогда брызги летят на одежду сотрапезников; или же тот, кто, угощаясь со своими сотрапезниками свежими или сухими финиками, или харисой, или едой из риса и покончив со своей долей, тянет к себе их долю.

Даффа («отталкивающий») — тот, кто отталкивает куском своего хлеба кость, когда она оказывается перед ним в миске, так чтобы на этом месте оказался кусок мяса, делая вид при этом, что он лишь хочет пропитать хлеб похлебкой, а вовсе не охотится за мясом.

Мухаввилъ («подсовывающий») — это тот, кто, видя перед собою кучу косточек, ухитряется смешать их с косточками своего сотрапезника.

Что касается упомянутых им слов дайф и дайфан, то дайфан означает человека, которого приводит с собою гость. Абу Зайд аль-Ансари говорил такие стихи:

Когда незваный сам другого тащит в гости,

То званные на пир уныло гложут кости.

Он говорит:

— Обжору можно узнать, только наблюдая за ним, и иногда гость, даже, если он приводит своего гостя, не принимает пищу вместе со своим хозяином. А для меня легче,— добавляет он,— совсем не видеть, когда кто-либо много ест.

Словами «тот, кто навязывается к людям, чтобы пить, легче для меня, чем тот, кто приходит непрошеным, чтобы есть», он хочет сказать, что «туфайли в питье» легче для меня, чем «туфайли в еде». Употребительное среди людей выражение «такой-то есть «туфайли» — не коренное арабское, как, например, рашин («незваный гость») и лумуз («блюдолиз»); мекканцы же называют такого человека бураки.

Жил в Куфе человек из племени Абдаллаха ибн Га-тафана по имени Туфайль. Чтобы даром поесть, он пускался в самый дальний путь, туда, где происходил какой-либо пир или свадьба. Его и прозвали поэтому Свадебным Туфайли, и это прозвище осталось за ним, так что под другим именем он даже и не был известен. Потом и каждого, кто таким же способом кормился в гостях, стали называть туфайли. Так рассказывает Абу-ль-Якзан, объясняя все это.

Затем аль-Хариси продолжал:

— Удивительнее и любопытнее всего то, что все вы советуете мне кормить у себя за столом приглашенных и отдавать свое добро другим людям, в то время как вы сами больше, чем я, стараетесь избегать этого. Но если вы будете утверждать, что у меня больше богатства и что мне это больше под силу, чем вам, то вспомните, что различие между моим и вашим положением не такое уж большое, чтобы я всегда угощал, а вы бы всегда у меня ели. Но если бы вы расщедрились немногим из вашего имущества и в меру вашей возможности устроили бы угощение, то я бы понял, что вы желаете мне добра и стремитесь преподать мне урок, в противном же случае «вы доите молоко, половина которого ваша»; или вы похожи на того, кого описывает поэт:

Когда угощают, он выпить не прочь,

Но тратить свой собственный грош неохоч.

Дальше он говорил:

— Клянусь Аллахом, если бы я захотел отказаться угощать других людей и есть вместе с ними, то я это сделал бы только из-за неприличного поведения за столом Али аль-Асвари. А что вы скажете о человеке, который, обгладывая кусочек мяса на кости, проглотил свой зуб и этого не заметил? Случилось же это с ним у Ибрахима ибн аль-Хаттаба, вольноотпущенника Су-лаймана. Бывало, когда он ел, то становился как безумный, глаза у него выпучивались, он как бы пьянел, забывался и задыхался, лицо у него серело, во рту пересыхало, и он уже ничего не слышал и не видел. Когда я увидел, что с ним делается и что он делает с едой, я стал позволять ему приходить ко мне только тогда, когда мы ели финики, орехи и бобы. Он не раз застигал меня, когда я ел финики, и не было случая, чтобы он не принимался немедленно их глотать и поглощать и не сметал бы их беспощадно; найдя запас фиников на зиму, он набирал их в миску величиной с череп быка, брал ее за оба края, поднимал ее с полу, а затем начинал работать зубами, то поворачивая ее вдоль и поперек, то поднимая и опуская, пока не приканчивал все финики. Его гнев обрушивался лишь на финики, разбитые пополам или на три части! Он никогда не отделял слипшиеся финики один от другого, ибо был любителем есть «оптом», и ему было не по душе есть «в розницу». Он никогда не выбрасывал косточек, не удалял черешков, не отбрасывал кожуры и не осматривал фиников, чтобы очистить их от червей или от червоточины. Когда бы я его ни видел, он всегда выглядел как грозный мститель, или как затаивший месть ревнивец, или как похотливый влюбленный, или как иззябший, голодный человек! Клянусь Аллахом, о братья, если бы я увидел человека, который портил бы густую глинистую грязь или бесцельно тратил морскую воду, то я отвернулся бы от него с презрением!

Если таков образ жизни и таково воспитание у людей ученых, у духовных особ и у философов, то что же можно подумать о людях из другой среды, которые не достигли такой степени образованности!

РАССКАЗ ОБ АЛЬ-КИНДИ

Рассказывал мне Амр ибн Нихйяви следующее: — Аль-Кинди всегда говорил своему новому постояльцу, а иногда и соседу: «В доме у меня живет женщина, которая беременна; у нее бывают прихоти, свойственные беременности, и она может сделать выкидыш от приятного запаха, исходящего из котла.

И поэтому, когда вы будете готовить пищу, успокойте ее желание хотя бы одной ложкой или каким-нибудь кусочком, ибо немногое требуется, чтобы удовлетворить такое желание. Если ты не сделаешь этого после моего предупреждения, то тебе придется искупить грех, если у нее случится выкидыш, и заплатить гурра рабом или рабыней, хочешь ты того или не хочешь».

— И бывало,— продолжал он,— от блюд жильцов и соседей в его жилище приносили иногда столько пищи, что ему хватало ее на несколько дней; хотя большинство из них и догадывались об его уловке, но делали вид, будто ничего не замечают. И аль-Кинди говорил своей семье: «Ваше положение лучше, чем положение хозяев этих блюд: у каждого из них дома лишь одно блюдо, а у вас их несколько!»

И он продолжал:

— Обедал я однажды у него, как вдруг вошел к нему его сосед, а этот сосед был мне другом. Аль-Кинди не предложил ему сесть обедать, и мне стало стыдно за него, и я сказал: «А не отведать ли тебе того, что мы едим?»—«Клянусь Аллахом, я уже ел!» —ответил он. «После Аллаха ничего уже больше нет для клятвы»,— сказал аль-Кинди.

Затем он продолжал:

— И связал он его, клянусь Аллахом, этим так, о Абу Осман, что тот не мог ни сжать, ни разжать руки, так и остался. А если бы он начал есть, то засвидетельствовал бы перед ним нарушение клятвы и, по его мнению, признал бы за Аллахом товарища.

Рассказывал Амр:

— Однажды, когда я находился у него, он услышал звук перевернувшегося кувшина в другом помещении и закричал: «Ну, разбивай!» — «Клянусь Аллахом,— сказала служанка в ответ,— это вода в колодце!»

Ум служанки оказался сильнее, чем его бдительность!

Рассказал мне Мабад:

— Проживали мы в доме аль-Кинди более года, своевременно платили ему деньги за жилье, удовлетворили некоторые его нужды и честно соблюдали его условия.

— Я понимаю,— сказал я,— что значит платить деньги за жилье и удовлетворять некоторые нужды, но что же значит «соблюдать его условия»?

— Условие, которое он ставит жильцам, такое,— ответил он,— чтобы ему отходили помет от осла, орешки от овцы и объедки от корма скота,чтобы жильцы не выбрасывали костей и мусор, чтобы отдавали ему косточки от фиников и кожуру от гранатов, а беременной женщине, находящейся в его доме,— ложку пищи от каждого котла. Ради всего этого он захаживал к ним в жилище, и они терпели это из-за чрезмерной его скупости, а также из-за занятности и красоты его речей.

И вот, когда я так жил у него,— продолжал Мабад,— ко мне неожиданно приехал мой двоюродный брат со своим сыном. Вдруг я получаю от аль-Кинди записку: «Если пребывание этих двух пришельцев продлится ночь или две, мы потерпим это, хотя, если мы позволим жильцам принять гостя на одну ночь, они захотят оставить его у себя на много ночей».

«Они пробудут у нас только месяц или около того»,— написал я ему в ответ.

«Дом тебе сдан за тридцать дирхемов,— написал он мне, — а вас шестеро, значит, на каждую душу по пятку, но если ты добавляешь два человека, то неизбежна прибавка еще двух пятков, поэтому с сегодняшнего дня твоя плата за дом будет сорок дирхемов».

«Какой же тебе ущерб от пребывания этих двух человек,— написал я ему,— ведь тяжесть их тела падает на землю, которая выносит на себе горы, а тяжесть расходов на них падает на меня, а не на тебя. Напиши же мне, какое у тебя основание, чтобы я это знал».

Я и не знал, во что я ввязался и на что я пошел!

«Основания, которые побуждают меня к этому,— написал он мне,— многочисленны; они очевидны и общеизвестны, среди них: быстрота наполнения помойной ямы и те большие расходы, которые потребуются для ее очистки. Затем там, где имеется много ног, там и много ходьбы по площадкам крыши, покрытым глиной, и по полу помещений, покрытому гипсом, а также и много восхождений по лестнице; от этого облупливается глина, откалывается гипс, обиваются пороги, при этом от частого топания ногами балки прогибаются и разрушаются от добавочной тяжести. Когда станут часто входить и выходить, открывать и закрывать, запирать и отпирать запор, двери будут разрушаться, а петли срываться с места. Когда будет много детей, они будут собираться в большие сборища и будут вытаскивать гвозди из дверей, отрывать щеколды, срывать петли и портить двор — они нароют в нем ямок для игры в шарики, разобьют плитки тележками, не говоря уже о том, что станется со стенами от забивания колышков и досок для полок.

Когда в доме много членов семьи, посетителей, гостей и друзей, то поневоле приходится наливать воды вдвое больше, чем обычно, и употреблять даже протекающие сосуды и кувшины, из которых сочится вода. А ведь у скольких стен нижняя часть разъедалась, а верхняя часть осыпалась, основание ослабевало, и постройка грозила обрушиться из-за того, что протекали сосуды и вода сочилась из кувшинов, или оттого, что небрежно обращались с колодезной водой, переливая ее через край.

На большое количество людей нужно больше печь и варить и больше топить топку, огонь же «не щадит и не оставляет», дома для него — дрова, а все вещи, находящиеся в них,— пища. Сколько раз пожар уничтожал источник дохода, и этим вы причиняли хозяевам тяжкие расходы; иной раз это случалось в пору крайних трудностей и бедствий; иногда же из-за вашего преступления беда перекидывалась на дома соседей, обрушивалась там на людей и на имущество. И если бы люди тогда оставляли владельца дома с его большой бедой и огромным несчастьем в покое, то это было бы, пожалуй, еще терпимо, но в нем они видят дурное предвестие, все время надоедают ему напоминаниями о беде, упрекают его и ругают.

И дальше. Жильцы устраивают себе кухни в верхних комнатах, находящихся на крышах, хотя на полу в доме есть лишнее место, а во дворе достаточно простора, и невзирая на то, что это подвергает жизнь людей опасности, а имущество риску. Ведь в ночь пожара заповедные места становятся доступны для лиходеев, которые могут раскрыть какую-либо тайну или обнаружить что-либо припрятанное, например, гостя, который укрывается в доме, или хозяина, который прячет в нем какой-нибудь греховный напиток, подозрительную книгу, огромное богатство, которое хозяева хотели закопать, но не успели этого сделать до пожара, и много других обстоятельств и дел, которые люди хотели бы утаить.

Затем эти жильцы делают печки и очаги для котлов не где-нибудь, а именно на крыше, которую отделяет от потолка из тростника и досок лишь тонкий слой глины, который не обеспечивает защиты от огня, и это несмотря на то, что так мало требуется расходов, чтобы сделать печки надежными и безопасными и избавить сердца людей от страха потерять из-за них свое имущество.

Если вы отваживаетесь делать это, зная и помня последствия, которые обрушатся на нас и на вас же самих, то остается только удивляться! Но если вы не обращаете внимания на то, какая обязанность лежит на вас в отношении нашего имущества, и забываете об обязанности, которая лежит на вас в отношении вашего собственного имущества, то это еще удивительнее!

Далее, многие из вас не платят аренду в срок и надолго затягивают уплату денег, и вот, когда кто-либо задолжает за несколько месяцев, он скрывается, заставляя хозяев голодать и раскаиваться в своей снисходительности и в своей доброте, в награду и в благодарность за которые они терпят урон в своих правах и потерю источника пропитания.

Когда жилец впервые поселяется на жительство, то он въезжает в дом, который мы перед тем вымели и вычистили, чтобы он показался съемщику приятным и вызвал бы в нем желание поселиться в этом доме; съезжая же, жилец оставляет навозную кучу и разрушения, которые можно исправить, лишь претерпев мучительный расход. Кроме того, он ничего не оставляет на месте: крадет засов, уносит лестницу, захватывает с собой куски кирпича и забирает кувшин для охлаждения воды. Он не станет выколачивать одежду или толочь в ступе на полу двора, а обязательно толчет на балках, на опорных столбах, на подоконниках; а если двор покрыт плитками или выложен кирпичом и хозяин заблаговременно установил в одном из его уголков камень для ступки, чтобы таким образом уберечь двор от порчи, то и тут нерадение, черствость, бесчестность и низость побуждает этих людей к тому, чтобы толочь там, где они сидят, не обращая внимания на то, какой ущерб они наносят. Никогда такой жилец не платит за это возмещения, не оправдывается перед хозяином и не просит втайне прощения у Аллаха. Он считает чрезмерным для себя расход в десять дирхемов в год на починку, но не считает чрезмерным расход хозяина в тысячу динаров на покупку дома. Он твердит о том, сколько мы получаем от него, несмотря на то что получаем мы так мало, и ни слова не скажет о том, сколько он получает от нас, несмотря на то что получает он так много. Вдобавок, ведь время, которое раскручивает все крепко скрученное, обращает в ветхость все новое, разъединяет все прочно соединенное, действует и на дома точно так же, как и на скалы, столь же пагубно влияет на жилища, как и на все свежее и сухое; ведь оно делает все свежее сухим и ломким, а все ломкое обречено на погибель. Для разрушения жилищ требуется малое время и короткий срок, и жилец, который пользуется домом и извлекает выгоды из его служб, изнашивает его и губит его красоту, из-за такого жильца, из-за его плохого хозяйствования, дом стареет и срок его жизни сокращается.

И если мы при разрушении учтем расход на восстановление разрушенного после постройки дома и расход, который требовался между постройкой и разрушением на его ремонт и починку, а потом сравним этот расход с тем доходом, который мы получили, и с той арендной платой, которой мы воспользовались, то окажется, что сдатчик потерпел убыток в той же мере, в какой съемщик получил выгоду. Однако деньги, которые мы истратили на это, были уплачены сразу большой суммой, в то время как те деньги, которые мы получили в виде аренды, поступали по частям. Кроме того, плата за наем вносится плохо, и приходится ее долго требовать, при этом жилец ненавидит сдатчика, в то время как сдатчик питает любовь к жильцу, ибо сдатчик желает жильцу доброго здоровья, сбыта его товара, если он торговец, успеха в его ремесле, если он ремесленник, а у жильца одно желание — чтобы Аллах отвлек от него сдатчика, каким ему угодно путем — хлопотами по взысканию долга, хроническим недугом, заключением в тюрьму, даже смертью, если ему угодно! Он мечтает лишь о том, чтобы сдатчика что-нибудь отвлекло от него, и для него уже не важно, как это произойдет, но чем сильнее он будет отвлечен, тем лучше и благоприятнее это для жильца, который почувствует себя в безопасности и сможет проживать в доме и дальше. Однако, когда в его торговле случается застой или когда его ремесло не находит спроса, он настойчиво требует уменьшения платы за наем и домогается скидки с того, что с него следует за прошлое. Но если Аллах пошлет ему прибыль в его торговле и успех в его ремесле, он не подумает прибавить хотя бы один кират к своей твердой плате или заплатить хотя бы один фельс-раньше срока.

Далее, если плата составляет сумму из целых денежных единиц, то он оплачивает большую часть ее дробно, а если она составляет половинки и четверти динара, то он оплачивает ее мелочью и в разные сроки. Затем он не упускает случая, чтобы не подсунуть при этом хозяину монету, посеребренную ртутью, или покрытую сурьмой, или вовсе фальшивую, или какой-нибудь низкопробный динар и обманывает его при этом, прибегая ко всяческим хитростям и отговоркам. И если после этого ему отошлют какой-либо дирхем обратно, то он клянется тяжкими клятвами, что это и не его дирхем, и не из его денег, что он его никогда и не видал и никогда его в руках не держал. Если этим посланцем бывает служанка хозяина дома, то он ее совращает, и иногда она остается беременной, а если это мальчик, то он обманывает его и совершает иногда над ним непотребство. Помимо того, он подглядывает сверху к соседям, задевает соседок, охотится за их птицей и заставляет нас выслушивать потом их жалобы.

Иногда жилец считает разум хозяев настолько слабым, что загорается желанием развратить их и провести; он непрестанно дает им ссуды, разжигает в них страсти и тем вводит их в расходы, чтобы потом их же обмануть и на них же нажиться. И вот, крепко связав их, он начинает торопить их с уплатой и наседать на них, пока они наконец не избавляются от него, продав часть дома или отдав ему в заклад весь дом целиком, и он таким образом выигрывает наряду с присвоением основного капитала еще и возможность избавиться от арендной платы, как бы долго он ни проживал в доме до этого. Иногда внешне он придает этому вид продажной сделки, по существу же это заклад. После этого он грубо напирает на хозяев, не давая никакой отсрочки, и требует дом до наступления срока.

Иногда же он доходит до того, что считает хозяина настолько слабым, а уплату аренды настолько тягостной обузой для себя, что притязает на долю в доме и на право стать тяжущейся стороной и законным истцом, а не захватчиком.

Иногда съемщик приходит к хозяевам с женщиной, с которой он развратничает; обыкновенно такой съемщик, для того чтобы проникнуть в дом и пробыть там некоторое время, ссылается на желание снять дом в аренду и на необходимость предварительно осмотреть помещение. А проникнув в дом, он совершает свое дело с ней и потом возвращает ключ.

Иногда он снимает в аренду жилище, в котором необходимо сделать некоторый ремонт, и закупает кое-что из того, что для этого нужно; а до этого он смотрит, чтобы соседи были богаты дорогой утварью, и нанимает рабочего в приличной одежде. И когда этот рабочий отвлекается работой, он забирает у соседей все, что только может, и заставляет их потом гадать в потемках о происшедшем. А иногда он снимает жилище рядом с тюрьмой, чтобы заключенные пробили оттуда проход, или же рядом с менялой, чтобы самому пробить к нему проход и чтобы иметь возможность делать это не спеша, скрытно и безопасно.

Иногда жилец совершает такое преступление, которое влечет за собою разрушение дома: например, кого-нибудь убьет или ранит тарифа. Тогда в дом являются власти — а хозяева дома либо отсутствуют, либо они сироты, либо они немощны — и, ни перед чем не останавливаясь, тотчас же сравнивают дом с землей.

А затем с домами случаются разные беды, как и их хозяев поражают разные несчастья и невзгоды: так их больше всего могут провести разные хитрые люди, ибо простодушие их доходит до крайности.

Ведь тот, кто отдает свой дом со всем его строительным камнем, тиковыми досками, дверями, железом и позолотой потолков неизвестно кому, тот, значит, рискует своим домом и подвергает его величайшей опасности, он как бы отдает съемщику на хранение заклад, но ни с каким закладом не происходит так легко и быстро всяких предательств и злодеяний, как с домами.

И вот еще что: самый добропорядочный из жильцов, найдя в доме какую-нибудь потребность в ремонте и получив от хозяина полномочие на расход с тем условием, что он зачтет этот расход при уплате за будущие месяцы, работу по ремонту обязательно сокращает, а сумму расходов в счете увеличивает. Что же можно думать о людях, среди которых самые лучшие и добропорядочные вот такие?!

Иногда же вы пересдаете в аренду чужие доходные помещения за большую плату, чем вы сами их сняли, поступайте же и с нами так, как вы поступаете со своими съемщиками, и платите нам сами столько, сколько вы хотите получать с них.

Иногда вы что-либо построите на нашей земле, и так как это строение принадлежит вам, хотя земля и чужая, то вы притязаете на совместное владение всем, засчитываете это как плату за наем и даже выдаете эту свою долю за родовое, за унаследованное от предков имущество.

И еще есть у вас один порок: вы губите наш основной капитал, разрушаете источник нашего дохода, своим плохим обращением вы обесцениваете наши дома и доходные помещения, так что дома как источник доходов низко пали в глазах зажиточных и богатых людей, в глазах народа и в глазах простолюдинов, и домовладельцы должны хитрить, спасаясь от этого вреда, который им наносят съемщики, а на их привлечение и на прочее тратить свои деньги. В связи с этим Убайдаллах ибн аль-Хасан даже высказал суждение, которое обратилось в пословицу и которое как лишний довод против домовладельцев идет нам во вред, вот оно: «Доход от дома — едва сводить концы с концами, доход от пальм — потребное пропитание, настоящий же доход — это доход от посевов и от разведения верблюдов и овец».

Все это навлекает на нас та доброта, с которой мы взыскиваем с вас плату, и наше долготерпение к вашей неаккуратности — вы платите нам аренду по частям, а должны платить целиком, вы затягиваете оплату, а ваша обязанность платить вовремя. Поэтому-то доход от домов — хотя они сами но себе очень ценны и должны бы быть более выгодны — меньше, чем какой-нибудь прочий доход, и к тому же скандальнее по природе.

Вы для нас зловреднее, чем индийцы, или византийцы, или турки, или дейлемийцы, так как вы очень скоры на то, чтобы наносить вред и причинять зло, которое долго потом нельзя исправить.

Так вот каков ваш прекрасный характер, вот каковы ваши качества, вот каков ваш образ действий в отношении того, без чего вам не обойтись. Какими же оказались бы вы, если бы вам довелось получить полную свободу в чем-либо, когда все «за» и «против» были бы очевидны для вас и когда вы смогли бы действовать по-своему выбору и без всякого принуждения?

Кроме того, вы говорите: «Жить в снятом в аренду доме целесообразнее, чем жить в купленном доме!» И объясняется это словами: «Ибо хозяин купленного дома запирает свой заклад, связывает себя условиями, терпит от него испытания и сам становится заложником его стоимости».

Тот, кто приобрел себе дом, уже,значит, установил над собою опекуна, который не блюдет верности, и поручителя, который не платит; если он покидает дом, то думает о нем с тоской, а если он проживает в нем, то дом требует от него больших расходов и подвергает его неприятным испытаниям, например, если соседи к нему плохо относятся и не признают его достоинства, если место молитвы находится далеко от этого дома, если неблизко находится место его торговли и если разнообразны его потребности. Тогда он осознает, что ошибся, выбрав этот дом, а не другой, что ему не очень посчастливилось, когда он отдал предпочтение этому дому, а не другому. Когда дело обстоит так, хозяин — раб своего дома и слуга своего соседа.

Живущий же в наемном доме имеет в своих руках право выбирать и распоряжаться: ведь каждый дом может быть для него то местом для развлечения,— если он пожелает, то торговым заведением,— если он пожелает, то жилым помещением,— если он пожелает. Он не будет терпеть из-за него ни малейшего унижения, никакой ничтожной обиды, не столкнется с презрением, не испытает несправедливости, ему не придется ни остерегаться завистников, ни потакать ябедникам.

Живущий в купленном доме глотает колоквинт и испивает чашу гнева, он тяжко трудится, добывая себе необходимое, терпит унижение, хотя он и наделен самолюбием; если он прощает, то прощает поневоле, и все это засчитывается ему не за что иное, как за слабость; если он станет ждать благодарности за свою доброту, то подвергается еще худшему, чем он мог бы вообразить. «Ищи соседа раньше дома, а спутника раньше дороги!»—сказал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует.

Вы утверждаете, что уплата аренды по частям легче, так как она вносится понемножку; так и беды надламывают силы, когда они сваливаются все сразу, но если же они случаются попеременно и раздельно, то обращает на них внимание лишь тот, кто потом припоминает и обдумывает их все вместе.

Вы утверждаете, что деньги на покупку дома расходуются сразу большой суммой, чем пробивается в капитале широкая брешь и чем наносится капиталу чувствительный удар, и что «не всякая дыра чинится» и не все, что уходит, возвращается!

Вы утверждаете, что съемщик не боится опасности, не страшится, что случится пожар или наводнение, что покосится столб, сломается перекладина, осядет фундамент, упадет перегородка, неопасно ему и плохое соседство и зависть соперника, хозяин же все время либо находится в беде, либо ожидает беды.

Вы говорите еще: «Если он торговец, то ему было бы выгоднее вложить деньги в разного рода торговлю и обратить их в товары было бы разумнее, чем покупать на них дома». Если же он не торговец, то, что мы описали и перечислили, должно его удерживать и послужить ему примером и предостережением.

И вот ни святость совместного проживания, ни долг добрососедства, ни нужда в жилье, ни возможность получить удобное жилье не помешали вам советовать людям не покупать домов! Но когда прекращается покупка домов, то цены на них падают, съемщик становится дерзким, доход понижается и наносится ущерб основному капиталу.

Вы утверждаете, что делаете нам добро, убеждая людей нанимать внаймы дома, так как от этого возрастает наше имущество и благосостояние, но, пробуждая у них желание брать дома внаймы, вы не хотели принести нам пользы, а наоборот, вы хотели повредить нам, отбивая у людей охоту покупать дома.

О людях надлежит судить лишь по их образу жизни, по тем их делам, которые они больше всего делают. Все эти отрицательные качества у вас есть, и все они говорят против вас, все они вызывают подозрительность к вам и настораживают против вас. У вас нет ни одного похвального качества, и нет у вас ни одной приятной черты характера, необходимой для наших взаимоотношений.

Итак, мы показали вам, что временные гости должны рассматриваться так же, как и постоянные жильцы, и что всякое добавление к ним требует и определенной доли приплаты за них. Если бы я, о мой басрийский земляк, прозевал появление у тебя этих двух человек, то, исходя из моего мнения о тебе, меня не удивило бы, если бы ты вменил мне в постоянную обязанность терпеть твоих гостей, так что, как видишь, плата за одного человека уже равнялась бы в этом случае плате за тысячу. И тогда для меня будет все равно, будут ли они приезжать и проживать в доме или уезжать и освобождать его. ,_а„-

Если бы я отказался требовать с тебя приплаты и упустил бы указать тебе, сколько с тебя следует, то это благодеяние пропало бы зря, ибо ты не знаешь, какое значение имеет увеличение числа жильцов. Сказал древний поэт:

Для благодетеля неблагодарность как нож.

А другой поэт сказал:

Платили мне злом за добро в этом мире коварном.

Где сам благодетель становится неблагодарным.

Ты обращаешься ко мне с такой же ненавистью, какую питают мутазилиты к шиитам и жители города Куфы к жителям города Басры, с такой враждебностью, какая существует между племенем Асад и племенем Кинда, и с таким чувством неприязни, какое таится в сердце жильца к своему хозяину, но Аллах поможет мне против тебя. И мир!

Исмаил ибн Газван говорил:

— Ну и замечательный же человек аль-Кинди! Как был он мудр, как был он находчив в доводах, как был он искренен душой, как был он последователен в своих воззрениях на жизнь! Я видел, как он подошел к одному сборищу, которое состояло только из одних сеятелей порока или из тех, кто приукрашивает порок в глазах порочных людей, из таких, как поэт, который хотел бы, чтобы все люди превысили всякую меру в безумной расточительности; как тунеядец, поедающий чужое добро; как льстец, старающийся приблизиться к богачу, и сказал: «Того, кто бережет свое добро от разных ошибок, кто крепко держит его на запоре, боясь его неожиданной гибели, кто охраняет его, опасаясь унижения нищеты, вы называете скупым, и этим желаете его осудить и опорочить! Того же, кто не знает достоинства богатства, кто не познал унижения бедности, кто расточает свое добро, кто не обращает внимания на свои ошибки, кто не дорожит своим достоянием, кто унижает себя, одаряя других, вы называете щедрым, желая этим его похвалить и прославить! Относитесь же с подозрительностью к тому, кто предпочитает вас самому себе, ибо тот, кто действует в ущерб себе, тот легко будет действовать в ущерб другим; тот, кто совершает ошибку во внешнем, видимом для глаза мире, скорее всего совершит ошибку в своем внутреннем мире, постигаемом разумом. Итак, вы восхваляете того, кто сосредоточил в себе всякого рода недостатки, и порицаете того, кто сосредоточил в себе всякого рода достоинства. Остерегайтесь же их как следует и не доверяйте им ни в коем случае!»

Рассказывал Исмаил дальше:

— Я слышал, как аль-Кинди высказался так: «Деньги принадлежат тому, кто их сохраняет, и богатство принадлежит тому, кто его удерживает; ведь для сохранения денег построены стены, устроены запоры на дверях, изготовлены сундуки, сделаны замки, вырезаны печати и клейма, изучается и счет, и письмо! Зачем же вы устраиваете для защиты денег такие преграды, в то время как вы сами действуете с ними как растительная ржа, как точащие черви, как костоед? Правильно сказал древний поэт:

Собрату тверди: опасайся себя самого.

Предположи, что ты запрятал богатство в крепостях, вверил его скалам, о чем не ведает ни друг, ни посланец, ни пособник, но кто поручится за тебя, что ты' не будешь большим хищником, чем вор, большим врагом, чем захватчик? Допусти, что ты сделаешь свое богатство недоступным для всякой чужой руки, но как ты сможешь сделать его недоступным для руки, которая им сама владеет, которая имеет больше власти и оснований им распоряжаться.

Мы знаем, что сохранять богатство труднее, чем накапливать его. Разве не терпели люди разорения лишь по собственной вине, а затем по вине лиц, которым они доверяли? Богатство бывает у того, кто его бережет, а кто его губит, тому горе терпеть. Расходовать богатство попросту — значит губить его, как бы вы ни скрашивали истинный смысл этих поступков, переименовывая их и возвеличивая титулом щедрости.

Вы же, в свою очередь, утверждаете, что это мы называем скупость хозяйственностью, а скряжничество — бережливостью, подобно тому как некоторые люди называют поражение отходом, сквернословие — красноречием, смещение с должности — освобождением, несправедливого сборщика хараджа с людей — умельцем! Наоборот, ведь это вы называете расточительного щедрым, дарующего — великодушным, невнимательного к своим тратам и к тратам своих потомков — благородным.

Сказал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует: «Начинай с тех, кто у тебя на иждивении». Ты же хочешь обогатить чужую семью, доведя до нищеты свою семью, осчастливить посторонних, лишив

родных, ты благодетельствуешь таким, которые липнут к тебе и которые, сколько бы ты им ни давал, всегда будут брать от тебя. Вы же знаете, что сказал наш собрат таглибиту, а ведь он сказал так: «О таглибит, я изливал бы мои щедроты, пока не иссяк бы поток, изливал бы их и тогда, когда стало бы невозможным черпать из него, но если бы я давал тебе, то, едва наградив тебя, я немедленно обделил бы того, кто на это имеет больше прав, чем ты. Если бы я позволил людям брать мое добро, то они растащили бы мой дом кирпич за кирпичом, и, клянусь Аллахом, у меня осталось бы от него только то, что я мог бы Силою удержать от них». А я скажу: «Если бы я предоставил людям самого себя, то, клянусь Аллахом, разграбив мое благосостояние, они потребовали бы моего рабства!»

Исмаил еще рассказывал:

— Я слышал, как он сказал: «Удивительно, как это спит тот, у кого мало денег?! Но нельзя же сравнивать того, кто не спит от радости, с тем, кто не спит от горя!» Потом он добавил: «Сказал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, по поводу завещания, которое верующий муж делает в тот день, когда он нуждается в милости Аллаха и в добрых делах, то есть прежде чем ему испустить дух: «Одну треть, да и трети много!» И вот законоведы нашли правильным, а благочестивые люди желанным, чтобы эта треть была немножко сокращена, так как посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, признал и треть большой долей, ибо он еще добавил: «Если ты оставишь семью твою богатой, то это будет лучше, чем если ты оставишь ее бедной, и они будут протягивать руку к людям!» Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, смилостивился над нашей семьей только ради своей милости к нам. Как же вы можете требовать от меня, чтобы я предпочел вас самому себе и поставил бы вашу семью выше, чем свою собственную, чтобы я собирал похвалу вместо богатства, чтобы я накапливал у себя ветер и получал бы мираж вместо золота и серебра?»

Далее Исмаил говорил:

— Я слышал, как он говорил своей семье и своим друзьям: «Терпите и не ешьте финики, когда они появляются впервые, а также и первинки других плодов, ибо душа подвержена порывам ко всему новому, влечению ко всему необычному; все впервые появляющееся таит в себе радость и сладость, все новое полно привлекательности и заманчивости; но если ты будешь сдерживать свою душу, то она отступит, если ты будешь ее унимать, то она уймется: душа в одно и то же время и непокорна, и пуглива, и податлива, что ты ни возложишь на нее, она снесет, но если ты пренебрежешь ею, то она испортится; если ты отразишь все ее позывы и пресечешь все ее помыслы при первой же стычке, то они станут меньше числом и слабее силой. Если это будет влиять на твою душу, то увещевай ее в отношении первинок, указывая на дороговизну и недостаток их, так как упоминание о дороговизне и недостатке — истинно сильный довод и действенное обоснование для души. Если она послушается тебя и откажется от первинок, то внушай ей то же самое, когда начнется время обилия плодов: указывай, что, подавив вожделение души до наступления дешевизны и обилия, ты, борясь с этим страстным желанием, испытаешь завтра лишь то, что испытываешь сегодня; и вот окончатся дни плодов, и ты окажешься в таком же положении, как и в начале, когда ты начал впервые бороться с твоим вожделением.

Если же ты не будешь считать сильное желание бунтом, а страсть врагом, то они тебя ослепят, ты не устоишь перед ними и вверишься им, в то время как они и есть самые готовые на все враги и самые злые пришельцы. Добейтесь преодоления первого порыва, и я обеспечу вам полное терпение, в исходе — зажиточность, спокойствие ваших сердец, богатство для ваших потомков и постоянный почет среди людей. Если бы единственной пользой от богатства было постоянное почтение со стороны тех, кто никогда не получал от тебя и одного дирхема, то ценность богатства тогда стала бы очевидной, а выгода явной.

Благословенные преимущества богатства и польза благосостояния столь очевидны, что если бы обладатель большого богатства находился в обществе великого короля, среди приближенных которого был наиболее уважаемый человек, с наиболее долгим сроком службы, наиболее сердечно любимый, наиболее услужливый, наиболее полезный и разумный, но с небольшим достатком и имуществом, а затем король захотел бы разделить среди них деньги или распределить между ними редкостные вещи, то он назначил бы богатому большую долю, даже если бы он был ниже во всех отношениях, чем его сотоварищи, а долю бедному поменьше, даже если бы он был выше во всех отношениях, чем его сотоварищи».

Мы привели послание Сахля ибн Харуна, воззрения аль-Хизами, рассказы об аль-Кинди, речи аль-Хариси, их доводы, забавные примеры их скупости и их замечательные хитрости.

РАССКАЗ О МУХАММАДЕ ИБН АБУ-ЛЬ-МУАММАЛЕ

Сказал я однажды Мухаммаду ибн Абу-ль-Муам-малю:

— Я вижу, что ты ставишь на стол угощение, изысканно его приготовив, и щедро тратишь на это деньги, однако ты не извлечешь большой выгоды, если будешь давать меньше хлеба, чем нужно, вдобавок и люди считают скупым того, кто подает так мало лепешек, что они даже не покрывают стола. Я же вижу, что за столом у тебя больше голов, чем хлебцев на столе. Но если бы ты не затруднял себя и не посягал бы на свою казну для того, чтобы изысканно и много готовить, а ел бы себе один, тебя бы люди не порицали, никто не обращал бы на это внимания и никто не приписывал бы тебе ни скупости, ни щедрости, и жил бы ты мирно и вольно, как любой другой человек. И тогда ты бы стал тратить свои средства и трогать свои неприкосновенные запасы разве только ради того, чтобы удовлетворить свое желание прославиться и заслужить благодарность людей, или ради того, чтобы получить награду на небесах. И вот из-за того, что у тебя бывает мало хлебцев на столе, нам остается сказать: «Мы желаем тебе только бы целым вернуться, пусть без добычи», пожелать тебе только бы спастись от порицания и упрека, а не то чтобы заслужить похвалу и благодарность. Прибавь же к столу чуть больше хлебцев, и благодаря такой маленькой прибавке тот упрек обратится в благодарность, а порицание в похвалу! Понимаешь ли ты, что иначе тебе не выйти из этого дела благополучно после таких больших тягот, которые пропадут зря — ни на пользу, но во вред тебе. Продумай же это дело, да смилуется над тобою Аллах!

— О Абу Усман,—сказал он,— ты ошибаешься, ошибка же умного всегда бывает большой, хотя до некоторой степени и извинительной, потому что он, когда ошибается, то ошибается обдуманно и сознательно. А по мере того как он напряженно размышляет, он все больше удаляется от истины и сбивается с правильного пути. Я не сомневаюсь, что ты как следует обдумал свой совет, но бойся того, против чего я тебя предостерегал, ибо это ужасно! Ведь то, как я поступаю, лучше всего показывает мою щедрость на угощение, лучше всего показывает мое стремление к тому, чтобы гости больше ели. Ведь хлеб, который лежит в изобилии на столе, отбивает охоту есть, ибо все, что постоянно находится перед глазами, и съедобное, и несъедобное, надоедает, и это убивает желание и уничтожает охоту к еде! Если бы, например, кто-нибудь сидел на ворохе превосходных фиников, или на куче отличных груш, или на целой сотне кистей великолепных бананов, то он ел бы лишь в той мере, в какой это казалось бы необыкновенным, и съел бы лишь столько, сколько он мог бы съесть, если бы опрятно одетый слуга принес ему эти плоды на чистом блюде, покрытом чистой салфеткой.

А кроме того,— сказал он мне, — наши друзья благоволят к нам, доверяют нам, не церемонятся у нас, они знают, что пища приготовлена именно для них и что лучше им есть ее, чем отдавать на уничтожение слугам и челяди. И если бы им понадобился хлеб, они попросили бы его, не стесняясь, и попробовали бы сделать это по меньшей мере один или два раза и не обвиняли бы меня заранее в скупости, не увидав последствий этой просьбы. Но если они так застенчивы, хотя у нас в доме они пользуются полной свободой, и у них появляются дурные мысли о нас, несмотря на то что они видят, какие мы несем ради них тяготы, то это люди, склонные к несправедливым и опрометчивым суждениям, и не в моих силах ни остановить человека, возводящего напраслину, ни удержать человека, судящего опрометчиво.

Я сказал ему:

— Я неоднократно видел, как эти люди едят у себя дома- и у своих друзей, и. видел, как они едят у тебя, и я усмотрел здесь разницу, и даже очень большую. Предположим, что они имеют пристрастие обвинять в скупости, что они слабы характером и что они особенно быстро поддаются дурным мыслям, так почему бы тебе не применить против всего этого лекарства, которое ничего не стоит, употребив то, в чем нет никакой ценности? Или почему бы тебе не перестать приглашать их, посылать за ними,с нетерпением ждать от них согласия? Люди же сами не навязываются к тебе, а приходят с твоего соизволения. И если ты хочешь проверить на опыте то, о чем я говорю, то перестань отправлять то и дело посланцев и письма с приглашениями и перестань сердиться на них, когда они запаздывают с ответом. А затем посмотри, что получится!

— Когда хлеба на столе бывает много,— ответил он,— то оставшийся после еды хлеб бывает запачкан и замаран жиром. Я же и смотреть-то не смогу на запачканный хлеб или на замаранную жиром лепешку, и мне совестно также вновь подать их на стол. И этот остаток пропадает зря, а Аллах не любит, когда что-нибудь пропадает зря!

— Некоторые люди приказывают вытирать хлеб и делают потом из него тюрю,— сказал я,— если ты последуешь их примеру и пойдешь по их пути, то этим ты достигнешь и того, чего ты сам желаешь, и того, чего желаю я.

— Да разве я не знаю, как делается тюря и из чего она состоит?! — возразил он.— Как мне избавиться от мысли, что ты именно так думаешь обо мне, и как мне воспрепятствовать, чтобы ты мне напоминал об этом? А вдруг люди рано или поздно узнали бы об этом, и как было бы это некрасиво?

— Ты в таком случае приказал бы давать его своей семье,— сказал я,— и запачканный белый хлеб мог бы пойти взамен чистого хлеба из непросеянной муки. К тому же, вытирая и обрезая его, можно было бы удалить приставший к нему жир.

— В моей семье, да смилуется над тобою Аллах, есть две семьи: одну из них я слишком высоко ставлю и уважаю, чтобы делать так, как ты говоришь, а другая в моих глазах не достигла того, чтобы ей роскошествовать, получая белый хлеб.

— Поэтому подавай на стол хлеб из непросеянной муки, но побольше,— сказал я,— ибо превосходство белого хлеба над темным по виду и вкусу не может заменить превосходства похвалы над порицанием.

— Вот это и есть как раз наиболее правильная и наиболее меткая мысль из всех,— воскликнул он,— впредь мы и будем класть этот излишек на блюдо, которое будет находиться на столе настолько близко, что можно будет достать его рукой, и ни у кого не будет тогда надобности звать слугу, чтобы поднести блюдо, которое находится рядом: а то, что до хлеба можно будет дотянуться рукой, создаст и обилие хлеба на столе.

— Но ведь робость, которая мешает людям просить хлеба, помешает также и брать его с блюда. Послушайся же меня и потраться на это добавлением так или иначе.

Знай же, что обсуждать все это и спорить об этом так долго еще несноснее для меня, чем терпеть твое поведение, от которого я тебя отговаривал, желая, чтобы ты поступал противоположным образом.

Когда настал час обеда, он кликнул своего слугу,— сам же он был тучный, а голос имел звонкий, зычный, и говорил он решительно, широко раскрывая рот и напирая на слова:

— Эй, Мубашшир, подавай хлебцы, и ровно в том количестве, сколько душ за столом!

— Но кто же вменил твоим гостям это ограничение в обязанность? — спросил я.— Кто отдал этот приказ?

что же будет, если кто-либо не сможет насытиться своим хлебцем, ведь он неизбежно покусится на хлебец своего соседа или же совсем отойдет от стола, не доев своей еды до конца, или же он перестанет есть в ожидании того, что принесут второй хлебец... Значит, все остается, как было раньше, и то, о чем мы спорим, потеряло смысл?

— Я вижу только, что совсем прекратить угощать людей для меня легче,— возразил он,— чем вести этот спор!

— Это несомненно,— сказал я,— ты, по-моему, пошел бы по правильному пути и почувствовал бы себя спокойнее, если бы поступил, как говоришь.

Частенько ибн Абу-ль-Муаммаль говаривал:

— О раб, подай жаркого, да поменьше, и приготовь нам холодной воды, да побольше!

Он говорил также:

— Все в мире переменилось, переродилось, даже поведение людей за званым столом. Разрази Аллах людей, вместе с которыми мы когда-то сиживали за трапезой! Никогда я не видел миски, которая убиралась бы после их трапезы и на которой не было бы остатка пищи! Все они хорошо знали, что подавать козленка было принято за приличным столом, и‘это как бы обозначало конец подачи блюд и завершение трапезы и было как бы знаком поспешить и закончить еду. Однако козленок ни в коем случае не подавался для того, чтобы его кромсали и разрушали, потому что если бы хозяева желали этому козленка зла, то подали бы его на стол прежде всего остального, чтобы весь пыл сотрапезников обрушился на него. И начинал есть козленка только шутник и тот, кто прекратил есть еще до того, как принесли козленка, которого он раньше

не заметил, и больше ничего не ожидал. Вот почему Абу-ль-Харис Джуммайн, увидя, что к козленку не прикасают ся, сказал: «Вот он, заповедный!» Если бы он сам не наблюдал, как поступали с ним люди, то он не сказал бы так, как он сказал.

Остерегались также есть байдат аль-букайла, и каждый из сотрапезников оставлял ее для своего соседа, и вот когда миска убиралась, то не оставалось это кушанье в первоначальном виде. А теперь, если ты захотел бы усладить свой глаз хотя бы одним взглядом на нее или на яйцо суллаа, то не смог бы этого сделать! Несомненно, многие люди перестали приглашать к себе гостей по той лишь причине, чтобы не быть сотрапезниками плохо воспитанных людей.

Ибн Абу-ль-Муаммаль говорил:

— Приправы — это враги хлеба, а самый страшный из них — соленая приправа. И если бы Аллах не отомстил приправе за хлеб и не защитил хлеб от приправы, заставив всякого, кто потребляет приправы, пить воду, и при этом много воды, то я подумал бы, что она уничтожит «и пашню и скот».

Кроме того, он говорил еще и так:

— Если бы люди пили воду во время еды, то не было бы у них несварения; кто за едой пьет меньше всего воды, тот и больше всего страдает от несварения. Это происходит потому, что человек не может знать, сколько он съел пока не выпьет воды. Иной раз он уже сыт, но не сознает этого, и если он при этом съест больше, чем требуется то заболеет засорением желудка. А если он раз от разу будет пить понемногу воды, то он поймет, какова его потребность в еде, и дальше он уже будет есть лишь в той мере, в какой это полезно. Врачи хорошо знают, что я говорю правду, но в то же время они также знают, что если бы они давали такой совет людям, то остались бы без работы и сами потеряли бы заработок. Какая же будет тогда нужда во врачевателях у людей, организм которых здоров?

Люди часто повторяют слова: «Вода в реке Тигр лучше для здоровья, чем вода в реке Евфрат» или «Вода в реке Михран лучше для здоровья, чем вода в реке Балх». а бедуины говорят: «Вот чистая вода, от нее добреет скот»,— все это доказывает, что действительно вода благотворна. Они утверждают даже, что вода на нефтеносной земле полезнее для здоровья, чем вода на земле бога

го смолой. Так пе же воду за едой, ибо это весьма полезно!

Вот человек говорит: «Эй, слуга, дай мне воды напиться» или «Дай такому-то воды напиться», и тот приносит кувшин с таким количеством воды, которого достаточно лишь для утоления жажды. А вот он говорит слуге: «Дай мне чего-либо поесть» или «Подай такому-то пищу», и тот приносит ему столько хлеба, что его с избытком хватит на всех гостей. Какая же тут разница, ведь еда и питье — это два родных брата, которые находятся в союзе и помогают один другому?

Он говаривал:

— Если бы вода не была так дешева, а хлеб не был бы так дорог, то люди не гонялись бы так бешено за хлебом и не пренебрегали бы так водою. Но они больше всего почитают тот из съестных припасов, цена на который высока или который трудно достать, потому что он произрастает в малом количестве или происходит издалека. Вот эта летняя морковь, например, и зеленые аббассийские бобы — они вкуснее, чем хорасанские груши и садовые бананы, но люди по ограниченности ума своего проявляют тем большую страсть к какому-либо предмету, чем выше на него цены, и тем большее стремление к нему, чем реже он встречается. Этот народ в своем пристрастии к разным видам пищи лишь следует старинному порядку, обычаю или тому, как он возвеличивает в собственных глазах значение того или иного предмета питания. Я употребляю в пищу вареную морковь с уксусом, оливковым маслом и рассолом, а не грибы со свежим коровьим маслом и перцем, но не на т-ом основании, что она дешева, и не по той причине, что она считается лучше всего, а на том основании, что она на самом деле вкусная и по природе соленая, и да знает это знающий и да ведает этого несведущий!

И бывало, когда ибн Абу-ль-Муаммаль сидел дома и вдруг входил к нему его друг, а раньше до этого к нему уже пришел посетитель или два, то он, чтобы не посадить его за стол, пускал в ход такие хитрости, такие уловки и такие приемы, до каких не доходил ни Кайс ибн Зухайр, ни аль-Мухаллаб ибн Абу Суфра, ни Хазим ибн Абу Ху-займа и ни Харсама ибн Аян. Он прибегал при этом к таким военным ухищрениям, которых не знал ни Амр ибн аль-Ас, ни аль-Мугира ибн Шуба. Частенько он хватал в руки свою зубочистку, чтобы заставить пришельца отчаяться пообедать у него.

Так вот, когда входит к нему этот друг, и перед тем он уже решил угостить обедом одного посетителя или двух, а третий уже был бы обузой для него,— хотя и его он пригласил и просил прийти,— то он старался его перехитрить. Иногда это бывал уже четвертый гость, который тоже был бы обузой для него, если обоим им выпадало на долю горькое испытание встретиться друг с другом.

И едва только этот гость войдет и снимет санадалии, как хозяин возвышает свой голос, клича слугу повелительно и пренебрежительно: «Эй, Мубашшир, принеси-ка

такому-то чего-либо поесть!» , «Принеси-ка ему чего-нибудь отведать!», «Принеси-ка ему чего-нибудь!» — уповая на стеснительность гостя, на его гнев или его гордость и надеясь получить в ответ: «Я уже ел!»

И если этот несчастный совершит ошибку и, проявив слабость, не решится сказать правду, а ответит: «Я уже ел», и хозяину станет ясно, что он победил гостя и держит его в руках, положив на обе лопатки, то он все же не довольствуется этим, а еще и спрашивает ехидно: «А что ты ел за обедом?» И тот неминуемо должен лгать, либо отвечать обиняком, чтобы не лгать.

Когда же хозяин так крепко его свяжет и доведет его до того, что гость не сможет и пошевелиться, то он опять не довольствуется этим, а даже добавляет в беседе с ним:

— Мы были у такого-то, и вот пришел к нему такой-то, и хозяин пригласил его к столу обедать, но тот отказался, а потом передумал и спросил: «А есть ли у вас среди блюд букайла, которую вы превосходно готовите?»

Затем он вновь принимался за гостя, чтобы еще больше его сковать, чтобы не оставить ему никакого выхода, чтобы помешать ему передумать, и вот когда он добивался своего, то говорил: «Эй, Мубашшир, ну раз такой-то пообедал, так принеси-ка чего-либо нам позабавиться!» Когда же поставят на стол пищу, он обращается к наименее стеснительному или к наиболее прожорливому из гостей и просит его рассказать какую-нибудь забавную историю или какой-нибудь длинный рассказ, да еще такой рассказ, при котором требуется жестикулировать рукой или кивать головой, и все это для того, чтобы отвлечь гостя от еды!

После того как гости сделают почин в еде, он напускает на себя вид человека расслабленного, безразличного и привередливого в пище, как наевшийся досыта человек, но при этом не прекращает окончательно трапезы, а продолжает есть, отщипывая то там, то сям по кусочку, а в промежутках держит руку на весу.

И обязательно кто-либо из гостей смутится и перестанет есть, а иной раз ему подражают в этом и все сидящие за столом. И когда он увидит, что добился своего и обвел их таким образом, что ему удалось оторвать их от стола и заставить их пересесть на другие места, тут он начинает есть, и тогда уже ест, как иззябший, голодный человек.

Ибн Абу-ль-Муаммаль высказался однажды так:

— Для еды есть свои сроки, а для питья свои.

Частенько он говорил своим друзьям, когда они рано

утром приходили к нему:

— Почему бы нам не выпить натощак по нескольку стаканов вина? Оно ведь убивает червей и немного нас прочищает, ибо уничтожает все ненужное в нашем теле и спустя некоторое время вызывает охоту к еде. Да и опьянение при этом приятнее, чем опьянение при пресыщении. Пить же вино на сытый желудок — сущая беда. Кроме того, раз я приглашаю вас пить натощак, то лишь доказывает, что мое вино чистое. Тот же, кто не пьет вина натощак, не мужчина, он самозванец среди приверженцев вина. Только тот может опасаться за свою печень от дурного воздействия вина, выпитого натощак, кто долго не ел мяса. Этот утренний напиток очищает вас от нечистот, устраняет несварение. Лучшее средство от похмелья — это пить вино большими стаканами. Аль-Аша лучше всех знал это, ибо сказал так:

С первою чашей себе я усладу дарую И как лекарство от первой вкушаю вторую.

И это бывал день, да сохранит тебя Аллах, когда не приходилось им увидеть ни крошки пищи и когда в рот им не попадало никакой сладкой закуски, хотя бы весом в горчичное зерно. Для него же это был день полной радости, ибо он избавился от неприятных ему расходов и наслаждался за столом обществом друзей.

Находясь в Багдаде, купил ибн Абу-ль-Муаммаль однажды карпа, выбрал он при этом превосходную, большую рыбину и заплатил за нее дорого, так как цена на карпа была тогда высокая. Он уже давно не ел рыбы, а так как он был басрийцем, то долго обходиться без рыбы не мог. Ибн Абу-ль-Муаммаль очень дорожил этим карпом из-за его высокой цены, больших размеров, жирности и еще из-за своей страсти к рыбе.

И вот он уже думал, что остался наедине с рыбой и без помех может насладиться ее прелестями, и уже засучил было рукава, желая приняться за нее, как вдруг я нагрянул к нему вместе с ас-Сидри. Когда же он увидел ас-Сидри, то ему представилось, словно перед ним насильственная смерть, повальная чума или непреложный приговор, словно на него обрушилась ломающая хребет беда, он был уверен, что зло неминуемо, и понял, что змий послан ему для испытания.

Ас-Сидри не дал ему времени опомниться и сейчас же оторвал у рыбы пупок вместе с пузырем.

Тогда он, обратившись ко мне, сказал:

— О Абу Усман, ас-Сидри очень любит пупки!

Едва только эти слова сорвались у него с губ, как ас-

Сидри схватил рыбий затылок и оторвал одновременно обе стороны. Тогда он, обратившись ко мне, сказал:

— Ас-Сидри очень любит затылки!

Едва он произнес эти слова, как ас-Сидри смел всю спинку рыбы.

— О Абу Усман,— сказал он мне,— ас-Сидри очень любит спинки.

Он не предполагал, что ас-Сидри знает толк в хвостах карпа и понимает, какое вкусное на этих хвостах мясо, он надеялся, что ас-Сидри оставит хвост для него: он предполагал, что эта тайна рыбьего хвоста не всем известна! Едва только он это подумал, как ас-Сидри уничтожил сразу все, что было по обе стороны хвоста.

Ас-Сидри так его озадачил, так его удручил, так его огорчил, так ему опротивел и так его рассердил, что он даже не смог урвать себе ни кусочка, хоть он и был любителем поесть, но тут его гнев помог ас-Сидри и помешал ему самому.

Когда ас-Сидри съел все вкусные части рыбы, а он сам при этом оставался только зрителем, и ему на долю ничего от желанных кусков, кроме сильного гнева и большого расхода, не досталось, то он подумал, что насытится остатками и хоть таким образом удовлетворит свою охоту поесть рыбы. В этом он находил для себя утешение, благодаря этому он сдерживался, едва переводя дух. Но, увидав, что ас-Сидри творит чудеса с рыбой и целиком ее пожирает, он сказал мне:

— О Абу Усман, ас-Сидри положительно любит все!

От сильного гнева у него все перевернулось внутри:

его била дрожь, мутила тошнота, у него начались непрерывная рвота и понос, а затем его охватил приступ лихорадки.

Он искренне раскаивался во всем случившемся и в конце концов твердо решил никогда не делить ни с кем трапезы, будь то человек прожорливый или человек умеренный, никогда не покупать рыбы, будь она дорогая или дешевая, никогда не принимать рыбу в подарок и никогда к ней не прикасаться, даже если найдет ее на дороге.

— Вот все те рассказы, которые мне припомнились касательно ибн Абу-ль-Муаммаля. Его уже нет в живых. Да дарует Аллах прощение нам и ему.

РАССКАЗ ОБ АСАДЕ ИБН ДЖАНИ

■ А вот Асад ибн Джани зимою устраивал себе постель из очищенных от коры тростинок, потому что блохи не могут держаться на поверхности тростника, она для них слишком гладкая и скользкая.

И бывало, когда наступало лето и в доме ему становилось жарко, то он вскапывал пол на целую лопату глубиной, затем выливал на него много кувшинов колодезной воды и утаптывал его, пока он не становился ровным. И в доме поэтому все время было прохладно, пока пол оставался влажным. И если в течение всего лета влажность сохранялась, а вместе с нею сохранялась и прохлада, то он проделывал это только один раз, а если пол высыхал до окончания лета и ему опять становилось жарко, то он снова вскапывал и поливал пол.

— Мое опахало — земляной пол,— говаривал он,— а вода для моего опахала из моего же колодца, в доме у меня прохладно, и расходов у меня меньше, чем у других людей, а сам я выше их благодаря мудрости и отличному моему приему.

Он был врачом, и некоторое время у него не было работы. Тогда кто-то сказал ему:

— В этом году у нас свирепствует зараза, и болезни распространены всюду, ты же ученый, ты обладаешь терпением и услужливостью, наделен ясностью ума и знаниями, почему же у тебя нет дела?

— Одна из причин та,— сказал он, — что я среди них мусульманин. А эти люди, прежде чем я стал врачом, даже прежде чем я появился на свет, были убеждены, что мусульмане не преуспевают в медицине. Имя мое Асад, а следовало бы, чтобы оно было Салиб, Джибраиль, Юхан-на или Бира; прозвище мое Абу-ль-Харис, а следовало бы, чтобы оно было Абу Иса, Абу Закария или Абу Ибрахим; на мне белый хлопчатобумажный плащ, а следовало бы, чтобы на мне был шелковый, черный. И речь моя — речь арабская, а следовало бы, чтобы мой язык был языком населения Гондишапура.

РАССКАЗ ОБ АС-САУРИ

Рассказывал аль-Халиль ас-Салули следующее: — Подошел ко мне однажды ас-Саури — а у него было пятьсот джарибов земли, что между Курси ас-Садака и каналом Мурра, а покупал он лишь самую лучшую землю, славившуюся щедрой почвой, прекрасным расположением и обильными жатвами,— подошел он однажды ко мне,— продолжал он,— и говорит: «Употреблял ли ты когда-нибудь как приправу для хлеба сок олив?» — «Нет, клянусь Аллахом»,— ответил я. «Но, клянусь Аллахом,— сказал он,— если бы ты это делал, ты бы этого не забыл!» — «Да, клянусь Аллахом,— ответил я,—если бы я это делал, то не забыл бы!»

Семье своей он, бывало, говорил: «Не выбрасывайте косточек от свежих и сухих фиников, привыкайте проглатывать их, приучайте свое горло легко пропускать их, ибо от косточек заводится в животе жир, который согревает почки; учтите это на примере животов дойных верблюдиц и всех тех животных, которые поедают косточки. Если вы заставите себя глотать косточки и семечки, разгрызая ячмень, есть трилистник, то вы найдете, что все это быстро усваивается. Иногда люди едят свежие листочки трилистника, растертый ячмень, косточки еще зеленых фиников и косточки сухих фиников,— итак, вам остается преодолеть только одно препятствие. Если у вас есть потребность в тепле, значит, вам нужен жир, как же вам не добиваться того, что избавит вас от дыма топлива, который так неприятно действует на глаза, а в придачу и от тяжести расходов? Жир радует сердце и белит лицо, а огонь чернит лицо. Я сам могу глотать косточки и кормлю ими овец. Говорю я все это из внимания к вам».

Он, бывало, говорил: «Ешьте египетские бобы с кожурой, ибо сами египетские бобы говорят: «Кто ест нас с кожурой, тот действительно съедает нас, а кто ест нас без кожуры, того поедаем мы!» Какая же вам нужда становиться пищей для своей пищи и едой для того, чему предназначено быть едой для вас?»

Он отдавал много денег под вещи, которые ему под залог оставляли люди. Наследника же у него не было. И он, бывало, подтрунивал над кем-либо, говорил при свидетелях сделки: «Вы знаете, что нет у меня наследника и когда я умру, то эти деньги достанутся такому-то». Поэтому-то много людей жаждало заключить с ним сделку.

Я сам довольно долго общался с ним, но всегда, когда я видел его, он либо носил свои сандалии в руках, либо целый день ходил обутый в сандалии со сбитыми пятками, мучительные для своего хозяина. «Вспомните этих магов, расхаживают же они по Басре, Багдаду, Персии и аль-Ахвазу, да и по всему свету в сандалиях из Синда!» — объяснял он. «Но ведь магам грешно носить обувь с ремешками, и ты никогда не увидишь ни одного мага иначе, как босым или обутым в сандалии из Синда, — возражали ему,— ты же мусульманин, и у тебя много денег!» — «Так если у кого много денег, тот должен непременно открывать свой кошель для расходов и для воров?!» — отвечал он. «А разве нет между этими двумя крайностями середины?» — спросили его.

Дальше аль-Халиль рассказывал:

— Подсел однажды ас-Саури к кружку хозяйственных людей, собравшихся в мечети, и услышал, как один человек из самых зажиточных среди них сказал: «Подбивайте подкладкой всякую принадлежащую вам вещь, ибо она будет дольше держаться. Неспроста ведь Аллах установил жизнь на том свете вечной, а жизнь на этом свете преходящей. Как часто я видел,— продолжал он,— что подбитая подкладкой рубашка переживала четыре рубашки, а подбитая подкладкой чалма переживала четыре покрывала, а происходит это лишь потому, что швы и складки укрепляют и поддерживают друг друга. Подбивайте же тростниковые подстилки, подбивайте циновки, подбивайте ковры и подбивайте еду — глотком холодной воды!» — «Из того, что ты сказал,— воскликнул ас-Саури,— я понял как раз эти последние слова!»

Аль-Халиль рассказывал еще:

— Ас-Саури однажды заболел лихорадкой, заболели лихорадкой все члены его семьи и служанка. От сильного лихорадочного жара они не могли есть хлеба. За эти дни у него получился выигрыш в целую кайлу муки. Он обрадовался этому и сказал: «Если бы мое жилище находилось на рынке аль-Ахваза, или в Натат Хайбар, или в долине аль-Джахфа, я думаю, что ежегодно я получал бы по сто динаров сбережений». После этого он уже не боялся лихорадки ни для себя, ни для своей семьи, раз остается в барышах предназначенная к расходу доля муки.

Ас-Саури говорил: «Когда я вижу, как кто-нибудь покупает козленка, то я жалею его, а если я вижу, как он покупает кур, то я его презираю, а если я вижу, как он покупает фазанов, то я не имею с ним никакого дела и не разговариваю с ним!»

Он также сказал: «Основа основ хозяйственности, и при этом самое обязательное — это прошивать подошвы сандалий, выбирая для этого хорошую кожу, ежедневно смазывать их жиром и завязывать концы ремешков так, как это делают отшельники, чтобы никто не мог наступить на них и порвать их. Обязательно в хозяйстве также перелицовывать шапку, когда она загрязнится, и мыть ее только после перелицовки, если она вновь загрязнится. Выбирай для этого йеменскую полосатую материю, так как она может быть использована вторично. Хозяйственно также употреблять рубашку в качестве джуббы зимой, обзаводиться молочной овцой, если у тебя уже есть осел; ведь иметь осла для всяких работ лучше, чем получать доход с тысячи динаров: он будет служить тебе для переездов, на нем можно будет перевозить издалека твои вещи, ты можешь молоть зерно при его помощи и получишь барыш от того, что зарабатывает на тебе мельник. Ты можешь перевозить на нем все, что необходимо и для осла, и для тебя, даже дрова, и ездить на нем по воду. Если все эти расходы сложить вместе, то за год выйдет большая сумма».

Он также говорил: «Я свидетельствую, что деловитость — счастье, а бестолковость — злополучие. Купил я мазарскую накидку и пользовался ею столько, сколько пожелал Аллах, то как плащом, то как покрывалом. Затем мне понадобилась мантия, и я выкроил ее, Аллах мне свидетель, из этой накидки и носил ее столько, сколько пожелал Аллах. Потом мне понадобилась джубба, и я сделал из этой мантии, Аллах мне свидетель, верх для ватной джуббы и носил ее столько, сколько пожелал Аллах. После этого я выделил из нее, что в ней оставалось добротного, и сделал из всего этого подушку, вату употребил на фитили для ламп, куски же, которые были малы для подушки, я использовал на шапки. Далее из остатков я отобрал самое лучшее и продал все это торговцам подносов и мисок, а из того, в чем не было швов, я изготовил по тряпке для себя и для рабыни, когда мы удовлетворяли вместе потребность мужчины и женщины; из обрезков же и из всего того, что обратилось как бы в нитки или в чесаный хлопок, я наделал пробок для бутылок».

Я знал его лично и много раз слышал его рассуждения о скупости. Он был басрийцем и жил в Багдаде близ мечети Ибн Ругбан. Я не видел ни одного богатого шейха, к которому так стремились бы скупые и у которого их собиралось бы так много, как у него; среди них были Исмаил ибн Газван, Джафар ибн Саид, Хакан ибн Су-байх, Абу Якуб аль-Авар, Абдаллах аль-Аруди и аль-Хизами Абдаллах ибн Касиб.

Этот самый Абу Абд ар-Рахман ас-Саури был чрезвычайно скуп и вместе с тем чрезвычайно красноречив и остер на язык. Он защищал скупость, расхваливал ее и призывал к ней. Я не знаю никого, кто написал бы особое послание о преимуществах скупости, кроме Сахля ибн Харуна и его самого.

Это тот самый Абд ар-Рахман, который говорил своему сыну: «Сынок мой, трата киратов откроет тебе двери для расхода даников, трата же даников откроет тебе двери для дирхемов, а трата дирхемов откроет тебе двери для динаров, десятки откроют двери для сотен, а сотни откроют двери для тысяч, пока все эти траты не погубят и «ветви и ствол и не уничтожат и самую вещь, и след от нее», не унесут и то, чего мало, и то, чего много. Сынок, слово «дирхем» толкуется как «дар алъ-хамм», а «динар» толкуется как «юдни иланнар»: ведь когда дирхем тратится зря или на то, что неравноценно ему, «ходит кругом» забота о потраченных даниках. Говорят, что динар приближает к аду, ибо если ты истратишь его зря или употребишь его на то, что равноценно ему, то потерпишь неудачу, станешь неимущим, бедняком, бездомным на мостовой — словом, человеком, попавшим в тупик. Нужда же заставит такого человека искать нечестных заработков и низких способов пропитания, а все приобретенное низким способом губит справедливость, убивает честность, влечет наказание по закону, ввергая в адский огонь».

Толкование, которое он дал для дирхема и динара, принадлежит не ему, это именно то, что говорил Абд аль-Ала — рассказчик. Когда, бывало, Абд аль-Ала говорили: «Почему иная собака называется калати?» — то он отвечал: «Потому что она калла ва лата»; а когда ему говорили: «Почему иная собака называется салу-ки?» — то он отвечал: «Потому что она ясталлъ ва юлки»; а когда ему говорили: «Почему пташка называется усфур?» — то он отвечал: «Потому что она аса ва фарра».

Это тот самый Абд аль-Ала, который в своих речах говаривал: «Плащ бедняка — рубашка без рукавов,

его похлебка — из белой свеклы, его хлебец — краюха, его рыба — сом». И много еще у него любопытных высказываний.

Некоторые толкователи утверждают, что пророк Нух, да будет мир над ним, назван «Нух», потому что он янух нафсаху, и что Адам назван «Адам», потому что он «вырезан из» адим алъ-ард, и еще говорят, потому что цвет его такой же, как коричневый цвет земли. Также утверждают, что аль-Масих назван «масих»,потому что он помазан благодатным елеем; некоторые же говорят: «Потому что он не пребывает в одном поселении, а подобен измерителю, мерящему землю».

Затем снова идет речь о чудачествах Абу Абд ар-Рах-мана.

Абу Абд ар-Рахман восторгался головами, он хвалил их и всячески расписывал их достоинства. Мясо же сам он ел только в день принесения жертв, доедая остатки убитого им самим в тот день животного, или, может быть, еще на свадьбе, или в гостях, или на проводах в путь. Он называл голову животного «свадьбой», так как в ней соединялось много вкусных яств. Иногда он называл голову всеобъемлющей, а иногда полной. Он говаривал: «Голова — это единое целое, но заключает в себе чудесные и различные на вкус блюда. Каждый котел пищи, приготовленный из головы, и каждое жаркое есть нечто единственное. В голове есть мозг; вкус же мозга особый; в ней есть глаза, их вкус тоже особый; в ней есть жирок, который находится между основанием уха и задней частью глаза, и вкус' его особый, однако этот жирок гораздо вкуснее, чем костный мозг, нежнее, чем сливочное масло, и жирнее, чем топленое масло; в голове есть язык, и вкус его особый; в ней есть ноздри и хрящи ноздрей, они тоже особые на вкус; в ней есть мясо на щеках, и вкус его остальных мелких частей головы. Голова,— говорил он,— хозяин тела, в ней находится мозг, который является вместилищем ума, оттуда ответвляются нервы, в которых сосредоточены чувства. От мозга зависит равновесие тела, сердце же дверь, ведущая в ум, подобно тому как глаза — это дверь, ведущая в душу, которая постигает цвета, подобно тому как нос и ухо — двери, ведущие в душу, когда она воспринимает звуки и вкусы. Если бы ум не находился в голове, то он не пропадал бы от удара по голове; в голове также сосредоточены пять чувств».

Он декламировал стих поэта:

«Если голову мне отсекут, мою лучшую часть,

Значит, прочим останкам придется в пустыне пропасть».

Затем он продолжал: «Люди не говорили бы «этот — голова дела», «такой-то глава отряда», «он — глава народа», «они — главы людей, хоботы и носы людей». От слова «голова» образовали слова «возглавление» и «возглавляющий», «такой-то возглавляет народ», и все это потому, что голова — образец и предводитель».

И бывало, кончив есть голову, он принимался за череп и челюсти: клал их вблизи муравейников с крупными и мелкими муравьями, и когда в кости набирались муравьи, то он брал кости и стряхивал муравьев в таз с водой и повторял это до тех пор, пока не искоренял всех муравьев в своем доме, когда же кончал с этим, то бросал кости на припасенные для растопки дрова.

И вот, когда наступал день есть голову, он усаживал с собою за стол своего сына, но только после того, как долго с ним уславливался, и после того,как осведомлял его о том, чего он хочет от него.

Между прочим, он говорил ему: «Смотри, не будь прожорливым, как подростки, не будь жаден, как пахари, и не веди себя, как наемные плакальщики! Избегай невоздержанности моряков и чернорабочих, не кусай жадно, как бедуины и рабы. Ешь то, что перед тобою, ибо твоя доля лишь то, что лежит близко к тебе. И знай, если в твоей пище попадется что-либо редкостное: лакомый кусо чек или вкусный ломтик мяса, то такая пища предназна чена для почтенных старцев или для избалованных мальчиков, но ведь ты не принадлежишь ни к тем, ни к другим. Тебе, вероятно, придется принимать приглашения, ходить на званые пиры, посещать жилища друзей, а ты недавно ел мясо, и твои друзья будут испытывать к нему большее желание, чем ты. Голова же будет одна, и хорошо бы тебе воздерживаться от некоторых кусков и брать другие. Да я и запрещаю тебе есть непрерывно мясо, ибо Аллах ненавидит плотоядные семьи. Омар говорил: «Берегись этих боен, ибо от них распаляется желание, как и от вина». Он также говорил: «Кто имеет пристрастие к мясу, подобен тому, кто имеет пристрастие к вину». Христос сказал, когда увидел человека, который ел мясо: «Мясо поедает мясо, какое отвратительное дело!» Харим ибн Кутба, упоминая о мясе, сказал: «Оно убивает даже зверей». Мухаллаб же говорил: «Мясо, выпавшее на долю человека, который не любит его,— это насильственная смерть!» Один из древних сказал: «Две красные вещи губят мужчин — мясо и вино, и две красные вещи губят женщин — золото и шафран».

О сынок, приучай себя к любви к людям, к борьбе с желанием и страстью, не кусай, как змеи, не ешь, широко разевая рот, как ломовые лошади, не затягивай надолго еды, как овцы, не глотай, как верблюды! Абу Зарр говорил тем сподвижникам пророка, да благословит его Аллах и приветствует, которые изменили образ жизни: «Вы едите, широко разевая рот, а мы откусываем по кусочку, встреча же наша там, перед Аллахом!» Поистине Аллах по милости своей отличил тебя и создал тебя человеком, не превращай же себя в скотину или в зверя. Остерегайся быстрого пресыщения и обжорства. Один из врачевателей сказал: «Если ты чревоугодник, то считай себя хронически больным!» Аль-Аша сказал:

Набитый желудок всегда размягчает мозги.

И знай, что пресыщение вызывает несварение, а несварение вызывает болезнь, а болезнь вызывает смерть. И кто умирает такою смертью, умирает позорной смертью, потому что он убивает самого себя, а самоубийца более достоин порицания, чем убийца. Удивляйся же, если ты хочешь удивляться, но Аллах, преславно имя его, сказал: «И не убивайте ваши души», — и безразлично, будем ли мы убивать самих себя или мы будем убивать друг друга,— это будет как толкование для этого стиха.

О сынок, все равно убийца и убитый попадут в ад. Если бы ты спросил у искуснейших врачей, то они тебе сообщили бы, что почти все обитатели могил умерли от несварения. Осознай же ошибку того, кто сказал: «Лучше разок поесть и умереть!» И придерживайся слов того, кто сказал: «Сколько раз какая-нибудь одна еда помешала многократно повторять ее потом!» Ведь аль-Хасан аль-Басри сказал: «О сын Адама, ешь на одну треть желудка и пей на одну треть желудка, а одну треть оставляй для размышления и дыхания!» А Бакр ибн Абдаллах аль-Му-зани сказал: «Я обрел вкус в жизни лишь тогда, когда променял сытость на голод, когда перестал надевать одежды, для которых я должен быть слугой, и когда я стал есть то, после чего не нужно мыть руки». О сынок, клянусь Аллахом, пресытившийся не выполняет благопристойно ни долга коленопреклонений, ни обязанности совершения поклонов, набивший себе брюхо не бывает благоговейным на молитве. Пост ведь средство для сохранения здоровья, а однократная еда — пища праведников на целый день».

Далее он говорил: «Неспроста у индийцев долгая

жизнь, а у бедуинов крепкое здоровье. Какой же славный человек аль-Харис ибн Калада, который утверждал, что лучшее лекарство — это воздержание от пищи и что болезнь — это нагромождение в желудке пищи на пищу. О сынок, почему ясны мысли у арабов, почему искренни чувства у бедуинов, почему здоровое тело у монахов, которые, несмотря на долгое пребывание в кельях, даже не знают ни подагры, ни ломоты в суставах, ни опухолей? Не иначе как только из-за того, что они мало терпят вреда от пищи, ибо они выбирают легкую еду и довольствуются немногим!

О сынок, воздух на этом свете и радость жизни слишком хороши, чтобы тебе ложиться спать с переполненным желудком и получать в удел сокращение жизни. Почему бы тебе не пожелать такого уклада жизни, который одновременно обеспечит тебе и здоровье тела, и ясность ума, и праведность для загробной жизни, и умножение богатства, и приблизит тебя по образу жизни к ангелам?

О сынок, почему ящерица самая долговечная из всех животных? Не иначе как только из-за того, что она живет воздухом! Почему посланник, да благословит его Аллах и приветствует, утверждал, что пост — умерщвление плоти? С одной только целью: стремясь сделать голод преградой для страстей! Осознай поучение, исходящее от Аллаха, ибо он имел в виду не кого-либо иного, а только людей, подобных тебе.

О сынок, я достиг девяноста лет жизни, и у меня не шатается ни один зуб, не размягчилась ни одна кость, не раздулся ни один нерв, не знал я ни гудения в ухе, ни слезоточивости глаза, ни недержания мочи. Причина всему этому только та, что у меня была легкая пища. И если ты хочешь жить, то вот тебе образ жизни, но если ты хочешь умереть, то Аллах устраняет только того, кто совершил несправедливость».

Вот завет, который он давал только в день съедания головы, и семье его ничего не оставалось иного, как подбирать остатки на столе и обсасывать кости.

Он покупал голову только во время прибыли луны, потому что в эти дни мозг возрастает. И покупал он голову только молодого животного из-за обилия мозга, ибо головного мозга у молодого животного бывает больше, а костного мозга меньше, в то время как у старого животного костного мозга бывает больше, а головного мозга мень ше. Утверждают, что молодой месяц и луна на ущербе производят всем известное воздействие на мозг и кровь, между ними есть заметная разница также осенью и весной. Арабы и бедуины утверждают, что если семя попадет в матку в начале новолуния, то ребенок получится большим, сильным, а если это случится на ущербе луны, то ребенок выйдет слабым, худым, и приводят стихи поэта:

Она понесла в новолунье, в срок для зачатья особый,

И старших кормить прекратила, ведь это на пользу жерёбой.

Абу Абд ар-Рахман покупал голову у всех продавцов голов в Багдаде, исключая продавцов голов близ мечети Ибн Ругбан, и покупал он ее только в субботний день. Но ему не совсем было ясно, какое время года предпочтительнее, и он иногда покупал голову летом, а иногда покупал ее зимой.

А отказывался он покупать голову у продавцов близ мечети Ибн Ругбан потому, что басрийцы предпочитают мясо холощеного козла всякой другой баранине, бараньи же головы жирнее, мясистее, значительно дешевле и вкуснее, и голова нетронутого козла мясистее, чем голова холощеного козла, потому что кожа у холощеного козла потеет и голова у него бедна мясом, цена же его кожи, хотя он тот же козел, не достигает и десятой доли цены кожи нетронутого козла, и голова у него неизбежно плохого качества; поэтому он обходил такую голову, ища другую.

Субботний день он выбирал для покупки головы, потому что мясники по пятницам убивают больше скота, и поэтому по субботам при излишнем забое оказывается много голов, а также и по той причине, что народ, торговцы и ремесленники по субботам уже не имеют охоты к мясному, ибо они только что перед этим в пятницу ели мясо, да и у большинства из них сохранились остатки, и вот это отбивает у них всякое желание покупать голову. Кроме того, люди обычно не съедают за один присест и голову и мясо.

И колебался он, когда выгоднее осуществлять эту покупку — зимой или летом, потому что доводы и основания, которые приходили ему на ум в пользу такой покупки, находились в зависимости от силы его желания поесть мяса, будь это летом или зимой. Например, если он покупал голову летом, то делал это потому, что летом мясо дешевле, головы же по цене следуют за ценою мяса, и еще потому, что люди зимою едят мяса больше, а во время летнего зноя воздерживаются от него, и, таким образом, он отдавал преимущество дешевизне в ущерб своевременности. А если доводы в пользу покупки головы возникали у него зимою, то он говорил: «Одна зимняя голова равна двум летним, потому что откармливаемое в стойле животное не то, что пасущееся на воле, и животное, питающееся жмыхами взаперти на привязи, не то, что животное, питающееся травой на свободе в поле».

Он был убежден, что зимою он один сможет справиться с головою, будь она даже большого размера и целиком съедобна, но он сомневался, может ли он сохранять ее по частям летом, ибо летом у людей бывает меньше охоты есть головы, и вот он боялся, как бы не впасть в грех с остатками и не совершить преступления с излишком, и говорил: «Если я буду есть ее и дальше, уже насытившись, то мне не избежать гибельного вреда, но если бы я летом предоставил ее им, то они, не зная причины, стали бы требовать от меня этого и зимою».

Рассказал мне аль-Макки следующее:

— Был я однажды у аль-Анбари, вдруг входит рабыня его матери с пустым кувшинчиком и говорит: «Твоя мать велела сказать тебе вот что:

«Я узнала, что у тебя есть оплетенный кувшин с охлажденной водой, а сегодня жарко, так пришли мне немножко холодной воды в этом кувшинчике».— «Ты солгала,— сказал он,— моя мать слишком умна, чтобы прислать мне пустой кувшинчик, с тем чтобы я вернул его полным. Отправляйся и наполни его водой из вашего большого кувшина и вылей эту воду в наш, а затем наполни кувшинчик водой из оплетенного кувшина, чтобы вещь шла за вещь».

Таким образом, он хотел,— продолжал аль-Макки,— чтобы мать дала субстанцию за субстанцию и акциденцию за акциденцию, выигрывая только на разнице между двумя акциденциями, то есть между холодом и теплом, количество же субстанций и акциденций остается при обмене одним и тем же.

Он рассказал и это:

— Вошел я к нему однажды и вижу, что перед ним стоит корзинка с финиками, а напротив него сидит его кормилица. И всякий раз, съедая финик, он бросал ей косточку, она ее брала, некоторое время сосала, а затем откладывала.

— Оставлял ли он на косточке хоть немножко мякоти финика? — спросил я у аль-Макки.

— Клянусь Аллахом,— ответил он,— я видел, как она однажды обгрызала косточку, после того как обсосала ее, и он так закричал на нее, как будто она убила единственного его родственника. Ведь она должна была меняться с ним только акциденциями и оставлять ему субстанцию — она получала сладость косточки и отдавала ей взамен влажность слюны.

РАССКАЗ ОБ АБУ КУТБЕ

Рассказывал аль-Халиль:

— Абу Кутба извлекал доход с трех тысяч дина ров, однако был так скуп, что откладывал очистку своей выгребной ямы до того дня, когда выпадал

сильный дождь и вода лилась потоками, тогда он мо1

обойтись наймом только одного рабочего, который и выгребал нечистоты из ямы и выбрасывал их на улицу, где их подхватывал поток и сносил в канал, а между ямой и местом сброса было всего-навсего двести зира; и вот ради того чтобы увеличить свои богатства на два дирхема, он мог терпеливо ожидать месяц или два, даже если нечистоты переливались через край на улицу и причиняли вред людям.

И он продолжал:

— Как-то он, сидя с нами, несколькими курейшитами, взглянул на чистильщиков, которые выгребали нечистоты из его выгребной ямы и выбрасывали их на улицу, чтобы потоки воды унёсли их прочь, и сказал: «Не превращаются ли утки, козлята, куры, цыплята, фазаны, ячменный хлеб, мелкие соленые рыбки, порей, рыба гуафа — все они целиком в то, что вы сейчас видите? Зачем же переплачивать за предметы питания, которые, как и все дешевое, в конце концов подпадают под одно и то же понятие?»

Рассказал аль-Халиль еще и это:

— Я слышал, как он говорил: «Смотрите не выпускайте тихо ветры в одежде, в которых вы ходите, а также и в одеяла, под которыми вы спите, ибо эти ветры в изобилии порождают вшей! Говорю это, клянусь Аллахом, потому что знаю!»

«А знаете ли вы,— говорил он дальше,— что звук «дубит»?»—«Как это так — звук «дубит»? — спросили мы. «Тихо выпускать ветры — все равно что громко выпускать ветры, но только без звука,— ответил он, — и те и другие одинаково выходят из одной бутылки, каким же образом одни бывают без неприятного запаха, а другие вонючие? Это именно и доказывает вам, что звук «дубит» их!»

Он продолжал:

— Их трое братьев: Абу Кутба, ат-Тияль и Бани (Баби), происходившие от Аттаба ибн Усайда. Один из них совершал хадж за Хамзу, говоря: «Он пал мучеником, прежде чем мог совершить хадж». Другой приносил жертвы за Абу Бакра и Омара, говоря: «Оба они нарушили сунну, не принеся жертвы». И последний разговлялся за Айшу в течение трех дней после празднества жертвоприношений, говоря: «Она, да смилуется над нею Аллах, ошибочно постилась в дни праздника. Кто-нибудь другой постится за своего отца или за мать, а я разговляюсь за Айшу».

Рассказала мне женщина, сведущая в делах, следующее:

— В квартале происходило траурное собрание, на котором сошлись старухи квартала. Увидев, что устроители траурного собрания приступают к обряду оплакивания, старухи отошли в сторону и стали беседовать. И вот когда они так разговаривали, то заговорили о любви сыновей к своим матерям и о том, что они дают им на содержание. Каждая из них рассказывала о том, что дает ей ее сын. И вот одна из них говорит, а У мм Филавайхи молчит, а была она женщиной благочестивой, и сын ее проявлял набожность, но исповедовал скупость, у него была лавка на кладбище Бану Хисн, где он торговал разным старьем.

Далее ойа продолжала:

— Обратилась та женщина к Умм Филавайхи и говорит: «Почему же ты не расскажешь нам о своем сыне, как вот они рассказали? Как поступает Филавайхи по отношению к тебе?» — «Он выдавал мне в каждый праздник жертвоприношений по дирхему,— сказала та, а затем добавила: — Но и это он перестал делать».— «Он выдавал тебе лишь один дирхем?» — спросила эта женщина. «Он выдавал мне только дирхем,— ответила она,— при этом иногда он вводил один праздник жертвоприношений в другой праздник жертвоприношений».

И она продолжала:

— О Умм Филавайхи,— сказала я,— как это можно ввести один праздник жертвоприношений в другой? Люди говорят: «Такой-то ввел один месяц в другой или один день в другой», но вводить один праздник жертвоприношений в другой — это лишь дело твоего сына, никто с ним в этом не может разделить первенства!

РАССКАЗ О ТАММАМЕ ИБН ДЖАФАРЕ

Таммам ибн Джафар был скуп на пищу, и скуп до крайности. Каждого, кто ел у него хлеб, он осаждал всяческими увещеваниями, наступал На него со всяческими злобными придирками, иногда даже приходил к заключению, что такого человека позволительно безнаказанно убить. Вот, бывало, когда какой-либо сотрапезник ему говорил: «Нет на земле лучшего ходока, чем я, и нет на ней более выносливого бегуна,

чем я»,— он отвечал: «А что же может помешать тебе в этом, ведь ты ешь за десятерых, и не брюхо ли носит человека? Да не восхвалит Аллах того, кто хвалит тебя!» И если тот говорил: «Нет, клянусь Аллахом, не могу я ходить, ибо я для этого слишком слаб телосложением, я ведь задыхаюсь, пройдя тридцать шагов»,— то он возражал: «Да как же ты пойдешь, когда положил в свое брюхо столько, сколько могут нести двадцать носильщиков! Ведь люди ходят быстро лишь после легкой еды. Какой же обжора может двигаться? Ведь после чрезмерной еды человек не в состоянии совершать коленопреклонения и бить поклоны, куда уж ему там до долгой ходьба!»

И если тот жаловался на свой зуб и говорил: «Я не спал вчера из-за того, что у меня болел и ныл зуб»,— то он отвечал: «Удивляюсь, почему ты жалуешься на один зуб, а не жалуешься на все?! И как это еще сохранились до сего дня во рту у тебя зубы! Какой же коренной зуб в состоянии долго молотить и размалывать?! Клянусь Аллахом, сирийские жернова и то устают и толстый толкач утомляется от толчения! Я даже нахожу, что эта боль пришла к тебе с запозданием. Поступай деловито, ибо деловитость — счастье, не будь бестолковым, ибо бестолковость — злополучие!» А если тот говорил: «Нет, клянусь Аллахом, никогда я не жаловался на боль в коренном зубе, да и вообще ни один зуб у меня никогда не расшатывался с тех пор, как я помню себя»,— то он отвечал: «Безумный! Ведь постоянное жевание закрепляет ткань десен, укрепляет зубы, дубит десны и питает корни, а если не давать зубам жевать, то это расслабляет их. Рот есть часть человека, и подобно тому как сам человек чувствует себя крепче, если двигается и работает, но чувствует себя слабым и вялым, если долго бездействовать, то же самое происходит и с зубами. Но осторожно! Ибо перенапряжение подрывает силы, и все имеет какую-то меру и предел. Вот зуб твой, ты на него пока не жалуешься, а как с брюхом твоим, ты на него тоже еще не жалуешься?»

Если же тот говорил: «Клянусь Аллахом, никак не могу я утолить жажды, хотя и не думаю, чтобы кто-нибудь на свете пил больше, чем я»,— то он отвечал: «Земле необходима вода, необходима вода и глине, чтобы смачивать и орошать ее, и разве потребность в воде не определяется большим или малым размером участка земли. Клянусь Аллахом, если бы ты выпил всю воду Евфрата, глядя на тебя, я не счел бы, что этого для тебя много, судя по тому как ты много ешь и какие огромные куски берешь в рот. Знаешь ли ты, что тебе надо бы сделать? Ты ведь, клянусь Аллахом, все играешь. Ведь ты сам-то не можешь видеть себя со стороны, спроси-ка про себя у того, кто смело скажет тебе правду, и ты узнаешь, что воды Тигра будет мало для того, что находится в твоем чреве». А если тот говорил: «Сегодня я совсем не пил воды, а вчера не выпил и половины ратля, и нет на свете человека, который пил бы воды меньше, чем я», то он отвечал: «Потому что ты не оставляешь места для воды; ты ведь собираешь в своем чреве такие сокровища, что вода уже не может проложить себе путь. Удивительно, как это у тебя нет несварения, ведь тот, кто не пьет воды за едой, не знает, сколько он съел, а кто превысил меру насыщения, того неизбежно ждет несварение».

И если тот говорил: «Я не сплю всю ночь, меня губит бессонница»,— то он отвечал: «Да разве даст тебе спать твой набитый желудок, твой вздутый и урчащий живот? Если только тебя не будила жажда, которая мешает людям спать, ведь тот, кто много пьет, тот часто и мочится, а кто всю ночь то пьет воду, то мочится, как же к нему придет сон?» Но если он говорил: «Едва только я положу голову, как лежу, что брошенный камень, до утра»,— то он отвечал: «А это потому, что пища опьяняет, дурманит и отупляет; она увлажняет мозг, смачивает вены, и все тело от нее расслабляется. А если бы сказать правду, то ты должен бы спать и день и ночь».

Если же тот говорил: «Проснулся я сегодня и никак не хочу есть»,— то он отвечал: «Смотри не ешь мало и не ешь много, ибо съесть мало без охоты вреднее, чем съесть много с охотой. Да и стол скажет: «Горе мне от такого, кто заявляет: «Я не хочу!» А затем, как же ты сегодня захочешь есть, когда ты вчера поел за десятерых!»

Частенько говаривал он своим сотрапезникам: «Смотрите не ешьте с похмелья, ибо лекарство от похмелья — новое питье. Похмелье — это ведь несварение, а имеющий несварение, если станет еще есть, наверняка умрет. Смотрите также не ешьте много после пиявок, кровопускания и бани. А в течение всего лета вы должны есть слегка, в особенности же избегайте мяса».

Он говорил еще: «Людей портит не кто иной, как сами же люди. Посмотрите на того, кто выпускает громко ветры, говорит глупости и отпускает неприличные шутки;

ведь если бы не было людей, которые смеются или притворяются смеющимися, или даже таких, которые благодарят его за это,— ведь такому только и нужно одобрение со стороны, — то никто бы не стал выпускать громко ветры и никто бы не силился рассказывать забавные истории, кроме тех, для кого это ремесло. Когда люди говорят о жадном обжоре и о человеке с ненасытным брюхом, «такой-то хорошо ест»,— это, безусловно, гибельно для него: у него возрастает желание к еде, и он превращает ее даже в постоянное занятие. А иногда даже из-за таких слов, из-за дружбы или из-за удивления, которое он вызывает у людей, он поедает сверх силы столько пищи, что это приводит его к смерти. Потом он непрестанно атакует людей и, поедая у них все запасы, оставляет их без пищи. И если бы они вместо слов «такой-то хорошо ест» говорили бы «такой-то ест хуже всех людей», то это было бы благом и для них, и для него».

Скупой на пищу постоянно приглашает к себе кого-нибудь ненасытного брюхом, приготовив для него вкусную еду, чтобы не допускать о себе толков и наперед опровергнуть по отношению к себе подозрения в скупости. Если бы сила зуба считалась одним из достоинств, а обладатель его удостаивался бы похвал на собраниях, то пророки были бы самыми большими едоками среди тварей и, значит, Аллах, преславно имя его, наделил бы их таким желанием к еде, какого он не дал никому из тварей в мирах. А как же это может быть, ведь в хадисах говорится: «Верующий ест в одну кишку, а лицемер в семь кишок». Разве мы не видим, как верующие осуждают жадность, ненасытность и обжорство и восхваляют умеренность и воздержание в пище? Разве пророк, да благословит его Аллах и приветствует, не сказал так: «Вот кому бы я указал красивую и умеренную в еде девушку»? А один человек, ругая Айюба ибн Сулаймана ибн Абд аль-Малика, между прочим, сказал: «Твоя мать умерла от неутоленной жажды, а отец от несварения!»

И далее, слышали ли вы когда-нибудь, чтобы кто-либо хвастался тем, что его отец много ел, и говорил бы: «Я сын самого большого едока среди арабов!» А вот мы видели любителей вина и молодцов, которые хвалились тем, что много пьют, а равно и тем, что мало отягчают себя едой. И арабы также говорят, повторяя слова поэта:

Кусочком печенки его ты насытишь сполна,

Но жажду его не залить бурдюками вина.

И еще:

Не пялится в котел, когда приходит в гости,

Не станет обгрызать при посторонних кости.

И еще:

Ноги не ноют, усталости тело не знает,

Голод не гложет и сафар нутро не терзает.

(Сафар — это змеи в животе, они возникают от излишней пищи, несварения, порчи и пресыщения.)

Однажды Таммам пил вино, а перед ним пел певец. От возбуждения Таммам разорвал на себе рубашку и крикнул своему вольноотпущеннику по имени аль-Мах-луль, который был рядом:

— Горе тебе, рви и ты свою рубашку!

А этот аль-Махлуль был поистине чудом.

— Клянусь Аллахом,— ответил он,—не буду я ее рвать, она у меня одна.

— Рви же ее,— сказал он,— завтра я дам тебе другую.

— Я и разорву ее завтра,— ответил он.

— А что я буду делать, если ты разорвешь ее завтра? — спросил Таммам.

— А какой мне будет прок, если я разорву ее сейчас? — возразил тот.

Никогда я не слыхал о ком-либо, кто бы спорил и рассуждал в такой момент, когда от большого возбуждения рвут рубашки, кроме как о нем и аль-Махлуле.

РАЗЛИЧНЫЕ ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ

Пришел Али аль-Ама (Слепец) к Юсуфу ибн Кулль Хайр, который только что пообедал.

— Подай, о служанка, Абу-ль-Хасану пообедать,— сказал он.

— У нас ничего не осталось,— ответила она.

— Подай же, горе тебе, что там есть, не должно быть церемоний с Абу-ль-Хасаном!

У Али никакого сомнения не было, что подадут запачканный хлеб, запачканную лепешку, сахар, остаток похлебки, косточку поглодать, остатки жаркого и также и то, что оставалось в чашах и на блюдах. Она же принесла тарелку, на которой ничего не было, кроме сухого рисового хлеба, только и всего. Когда поставили стол перед ним, он провел по нему рукой, ибо был слеп, и нащупал один только этот хлеб. И тогда он понял, что слова его «с ним церемоний не должно быть» означали только «дать малость»; ему и в голову не приходило, что дело могло дойти до такой степени. Не найдя ничего другого, кроме этого хлеба, он сказал:

— Горе вам, ради того чтобы мне съесть это одним разом, вы сняли с себя всякие церемонии, только об этом вы и говорили.

Рассказал мне Мухаммад ибн Хассан аль-Асвад следующее:

— Сообщал мне Закария аль-Каттан: «У аль-Газзаля (Прядильщика) был земельный участок напротив моей лавки. Половину этого участка он сдавал в аренду рыбнику и этим уменьшал себе по возможности тяжесть арендной платы. Аль-Газзаль был чудом скупости,— продолжал он,— выходя из своего жилища, он брал с собою в рукаве хлебец, и ел он его почти всегда без всякой приправы, когда же ему это надоедало, то он покупал у своего жильца рыбу джувафа ценою в одну хабба и заносил за нее в свой счет с ним один фельс. Когда ему хотелось пообедать, то он тер этой рыбой хлебец, а затем откусывал от него. Иной раз он вскрывал рыбе брюшко и обкладывал ее бока и живот хлебом, кусочек за кусочком. Когда же он опасался, что это истощит ее и что у нее сплющится живот, то он просил у рыбака немного соли из-под соленой рыбы и набивал ею внутренность рыбы, чтобы рыба вздулась и чтобы казалось, что она такая от той соли, которой она была засолена. Иной же раз, не будучи в состоянии побороть своей страсти, он легонько откусывал кончик носа рыбы и сдабривал им свой кусок хлеба. Происходило же это только тогда, когда он съедал последний кусок хлеба, пользуясь этой рыбой, чтобы приятно было так закусить ее хлебом, а затем откладывал рыбу в сторону. И вот когда он покупал у какой-либо женщины пряжу, то включал эту рыбу в оплату за пряжу, как это делается с товарами при обмене, и засчитывал за нее фельс и возвращал так свой капитал, а в барышах ему оставалась приправа».

Рассказывали наши друзья со слов Абдаллаха ибн аль-Мукаффа следующее:

— Ибн Джузам аш-Шабби, бывало, сиживал со мною за беседой, а иной раз заходил вместе со мною в мой дом, обедал у нас и оставался до тех пор, пока не становилось прохладно. Я знал его как человека очень скупого и богатого. Он настойчиво просил меня прийти к нему в гости, я же решительно отказывался. «Да буду я тебе выкупом,— сказал он,— ты думаешь, что я из тех, кто будет тратиться, и ты жалеешь меня? Нет, клянусь Аллахом, ничего особого не будет, кроме кусочков сухого хлеба, соли и воды из кувшина». Я думал, что он хочет соблазнить меня, выставляя все дело таким ничтожным для себя. Тогда я сказал: «Это похоже на то, как один человек сказал: «О слуга, дай мне съесть кусочек хлеба, а нищему дай пять фиников!» Хотел же он выразить этими словами двоякий смысл: я не мог бы подумать, чтобы кто-нибудь приглашал такого человека, как я, из аль-Ху-райбы в аль-Батину и угощал бы кусочками хлеба и солью.

И вот, когда я пришел к нему и он приблизил ко мне стол со своим угощением, вдруг у двери остановился нищий и сказал: «Дайте мне поесть из того, что вы едите, да воздаст вам Аллах пищею в раю!» — «Да будет благословение над тобою!» — ответил хозяин. Нищий повторил свои слова, а хозяин повторил тот же самый ответ. Нищий вновь повторил свои слова. «Уходи, горе тебе,— сказал он,— тебе ведь ответили!» Тогда нищий сказал: «Слава Аллаху, никого я не видел до сего дня, кто бы, сидя за едой, отказал другому в куске!» — «Уходи, горе тебе,— сказал он,— а иначе я выйду к тебе и, клянусь Аллахом, переломаю тебе ноги!» — «Слава Аллаху,—сказал нищий,— Аллах запрещает криком отгонять нищего, а ты угрожаешь переломать ему ноги!»— «Уходи ты и успокойся,— сказал тогда я,— ибо если бы ты знал так, как знаю я, как верно он исполняет свои обещания, то ты ни на одно мгновение не остался бы стоять, услыхав его ответ».

Абу Якуб аз-Закнан, бывало, говорил:

— С тех пор как я владею богатством, я не сижу без мяса.

Когда наступала пятница, он на один дирхем покупал говядины, на даник покупал муки, на даник — баклажан, на даник — тыквы; когда же была пора моркови, то он покупал на даник и моркови и из всего этого готовил сикбадж. В этот день он сам и его семья ели свой хлеб с тем, что было сверху котла, а именно с оторвавшимися в котле кусочками лука, баклажан, моркови, тыквы, жира и мяса. Когда наступала суббота, то они крошили в похлебку свой хлеб; когда наступало воскресенье, то они ели лук; когда наступал понедельник, то они ели морковь; когда наступал вторник, то они ели тыкву; когда наступала среда, то они ели баклажаны, когда наступал четверг, то они ели мясо. Поэтому-то он и говорил: «С тех пор как я стал владеть богатством, я не сидел без мяса!»

Рассказывали наши друзья:

— Остановились мы у одних людей из населения аль-Джазиры. И вот оказывается, что местность их холодная, а дрова у них самые скверные, вся же земля вокруг сплошной лес из тамарисков. «Ведь нет ничего превосходнее тамариска»,— сказали мы. «Да, он превосходен,— ответили они,— и от этого-то превосходства мы бежим».

Дальше они продолжали рассказывать:

— Что же заставляет вас бежать от него? — спросили мы. «От запаха тамариска быстро переваривается пища, а семья у нас большая»,— объяснили они.

Люди порицают жителей аль-Мазиха и аль-Мудайби-ра за многое, например, за то, что хошканан у них приготовляется из ячменной муки, а начинка для него вместо орехов и сахару делается у них из непросеянной муки. Жители аль-Мазиха не пользуются известностью, как скупые, но живут они хуже всех других людей, и их убогость соответствует их средствам. Мы же будем рассказывать здесь о скупых, которые совмещают в себе скупость с богатством, «плодородие своей страны с жизнью людей бесплодной земли». А те, кто стесняет себя, потому что он стеснен во всем и ничего другого не знает, исключаются из этого разряда людей.

Вот что рассказывает аль-Макки:

— Был у моего отца дядя по имени Сулайман аль-Касри, по прозвищу «Обладатель богатства», а назывался он так за большое богатство. Сулайман любил меня, когда я был несовершеннолетним мальчиком; однако, несмотря на такую родственную любовь, он никогда ничего мне не дарил; в этом он превзошел всех скупых. Однажды зашел я к Сулайману и увидел, что перед ним лежали кусочки корицы ценою не более кирата; когда Сулайман насытился ею, я протянул было за корицей руку, но, встретив его взгляд, отдернул ее. «Не смущай-

ся,— сказал он, — успокойся и не стесняйся, будь как дома, ведь у меня ты можешь делать что угодно, бери ее всю, всю целиком и полностью, она твоя без остатка, я ведь не скупой. Аллах свидетель, как я радуюсь, что на долю тебе выпало такое благо!» Но я отказался от этого блага и не притронулся к корице. Вышел я, не простившись с ним, уехал в Ирак. И с тех пор до его смерти мы друг друга не видели.

Алт-Макки рассказывал также следующее:

— Однажды я декламировал стихи Имруулькайса:

О, сколько у нас молоком истекающих коз,

Рога, словно копья, вздымает бредущее стадо.

И масла, и сыра с избытком в жилищах у нас,

В достатке живем, не страшимся ни жажды, ни глада.

Сулайман, услышав их, сказал: «Если бы он упомянул еще кое-что и об одежде, то стихи были бы превосходны».

Этот же самый Сулайман сказал Яхье ибн Халиду, когда тот сделал пролом в горе Абу Кубайс и расширил таким образом свой двор:

— Яхья, ты покусился на честь старейшины гор, потряс ее и сделал в ней щербину!

Когда Сулайману поставили в упрек, что он редко смеется и часто бывает угрюм, то он ответил:

— Удерживает меня от смеха то, что когда человек смеется и приходит в благодушное настроение, он более всего расположен к щедрости.

Однажды ночью провожал меня по пути из Соборной мечети Махфуз ан-Наккаш, и когда мы подошли к его дому, который был ближе к мечети, чем мой, то он просил меня переночевать у него.

— Куда ты пойдешь,—сказал он,—в такой дождь и холод, ведь мой дом все равно что твой дом, да к тому же так темно, а при тебе и огня нет. У меня же дома имеется молозиво, какого люди не видывали, и финики лучшего качества, как раз под стать этому молозиву.

И я завернул к нему. Он некоторое время где-то промедлил, а потом принес чашку молозива и блюдо с финиками; когда же я протянул было руку, так он сказал:

— О Абу Усман, ведь молозиво — тяжелая пища, теперь ночь, и двигаться не придется, на дворе же дождь и сырость, а ты ведь уже в летах и часто жалуешься на паралич одной стороны, и у тебя скоро появляется сильная жажда, к тому же ты вообще не ужинаешь. Если ты поешь немного молозива, то будешь ни сыт ни голоден, а между тем ты только раздразнишь свое желание и бросишь есть именно тогда, когда тебе больше всего захочется. Если же ты поешь не в меру, то нам придется провести беспокойную ночь, заботясь о тебе: ведь мы не припасли для тебя ни вина, ни меду, чтобы помочь тебе. Говорю тебе все это, чтобы ты не сказал завтра: «Было то и было се». Поистине я оказался в пасти льва. Если бы я не угостил тебя, как обещал, то ты бы сказал: «Он поскупился и передумал». А если бы я принес угощение и не предостерег тебя о вреде, который оно может причинить тебе, то ты мог бы говорить, что я тебя не пожалел и не дал совета. Теперь меня нельзя обвинить ни в том, ни в другом. Выбирай сам: еда и смерть или немножко терпения и сон в мире?

Никогда я не смеялся так, как смеялся в эту ночь, съев все, что он принес, и, думается мне, что переварил это только благодаря смеху, хорошему настроению и веселью. А если бы со мной был еще кто-нибудь, кто оценил бы всю прелесть его речей, то, наверно, я бы кончился от смеху, но когда человек смеется в одиночестве, то смеется и в половину не так, как с приятелями.

Абу-ль-Камаким говорил:

— Первое правило хозяйственности — это не возвращать того, что попадает тебе в руки. Если вещь, попадающая мне, моя собственность, то, несомненно,, она таковой и останется, а если же она не является моей собственностью, то все же я на нее имею более прав, чем то лицо, которое передало ее мне. Ведь кто выпускает из своих рук какую-либо вещь, передав ее другому без необходимости, то он тем самым обращает эту вещь в собственность этого лица, ведь ознакомить тебя с нею все равно что отдать ее в собственность.

Так поступал Абу-ль-Камаким и в жизни. Однажды обратилась к нему женщина: «Слушай, Абу-ль-Кама

ким,— сказала она,— я вступаю в «дневной» брак с одним человеком, и вот уже наступает назначенное время, а я еще не готова; вот тебе лепешка, обменяй ее на мирт, а на этот фальс купи мне душистого масла; и ты будешь вознагражден свыше. И может быть, через тебя Аллах внушит в сердце этого человека любовь ко мне и он даст мне что-нибудь на пропитание благодаря тебе; теперь же, клянусь Аллахом, я нахожусь в бедственном положении и дошла до крайности».

Абу-ль-Камаким, взяв лепешку и фальс, ушел и более не вернулся. Через несколько дней женщина встретила его.

«Слава Аллаху, что ты сделал со мной, неужели же ты не чувствуешь сострадания ко мне?» — «Как жаль,— ответил ей Абу-ль-Камаким,— я потерял фальс и с горя съел лепешку».

Абу-ль-Камаким увлекся одной женщиной и настойчиво преследовал ее, проливая перед ней слезы, пока она не смилостивилась над ним; женщина эта была богата, а Абу-ль-Камаким беден; однажды он попросил ее приготовить для него харису.

— Вы, женщины, отлично умеете готовить это блюдо,— сказал он.

Спустя несколько дней он таким же образом пожелал блюдо из голов, а вскоре попросил хайсу; но когда он потребовал тафшилу, то она ему сказала:

— У других людей любовь обыкновенно заключается в сердце, печени и внутренностях, твоя же любовь не идет дальше желудка.

Абу-ль-Асбаг рассказывал:

— Однажды Абу-ль-Камаким сватал у одного племени женщину и все приставал к ним с расспросами об ее состоянии, подсчитывая его. «Мы тебе все рассказали,— ответили ему,— а вот ты сам скажи нам, что у тебя есть?» — «К чему спрашивать о моем состоянии,— ответил он,— ее имущества хватит и на меня, и на нее!»

Слышал я, как один из убуллийских шейхов утверждал, что бедняки города Басры лучше бедняков города Убуллы.

— Почему же ты их предпочитаешь? — спросил я его.

— А потому,— ответил он,— что они оказывают богачам больше уважения и лучше знают свои обязанности.

Однажды двое убуллийцев спорили между собой и один из них наговорил другому много грубостей и получил в ответ то же самое, но все присутствовавшие при этом очень возмутились.

— Что вас так возмущает? — спросил я, не находя никакой причины для недовольства.— Ведь они рассчитались.

— Этот человек,— возразили мне,— богаче, и если мы оставим его проступок без внимания, то позволим нашим беднякам вести себя наравне с богачами, а это пагубно.

— На каком же основании Риях заставляет меня выслушивать обидные слова,— говорил Хамдан ибн Сабах,— а я не могу делать того же самого? Разве он богаче меня?

А затем он смолк.

Он говорил:

— Гость, прибывший из Басры к убуллийцу, проживает себе спокойно у него. И вот когда наступает прилив, ему говорят: «Никогда не видели мы такого высокого прилива. Как приятно путешествовать во время прилива. Плыть в Басру во время прилива приятнее, чем отплывать в Убуллу во время отлива!» И они столько говорят ему об этом, что он наконец утверждается во мнении, что должен непременно воспользоваться этим самым приливом.

Ахмад ибн аль-Хараки был скуп и вдобавок хвастун, а это самое возмутительное. Он пришивал к каждой джуб-бе по четыре пуговицы, чтобы людям казалось, что на нем две джуббы. Он покупал кисти фиников, пальмовые ветви и листья в аль-Калла, и когда носильщик доставлял все это к его двери, он заставлял его некоторое время там стоять, чтобы люди думали, что у него столько земли, что все это, возможно, привезено оттуда. Он брал напрокат у виноторговцев котлы, предназначенные для вина, выискивая при этом самые большие, и сразу носильщикам не платил, а убегал от них, чтобы они кричали у дверей: «Они пьют ад-дази и ас-сакар, а носильщикам не платят!» А дома-то у него и фунта патоки не было.

Услышал он слова поэта:

Я видел, как хлеб ты берег, и скажу без обмана:

Ты трясся над ним, словно это небесная манна. Назойливых мух от гостей ты не стал отгонять,

Но, сил не жалея, обмахивал хлеб постоянно,—

и сказал:

— А зачем же он, да проклянет его Аллах, прогнал от них мух? Я знаю только, что этим он сделал пищу для них еще приятнее, очистил им блюда, дал им время спокойно есть, невольно принудив их к этому. Скажите, почему бы ему не дать мухам опуститься на их блюда, сесть им на нос и на глаза? Он, клянусь Аллахом, достоин большего, чем это. Сколько раз вы сами видели, как я приказывал служанке бросить в блюдо муху, а то и две или три мухи, чтобы кое-кто из гостей погнушался есть из этого блюда и чтобы избавил меня Аллах от зла, которое они причиняют!

Дальше он говорил:

— А о словах поэта: «Я видел, как хлеб ты берег, и скажу без обмана...» — он сказал: «Если я не буду беречь вещь, которая является основой для всех людей на земле, корнем продуктов, князем Пищи, то что же мне тогда беречь? Да, клянусь Аллахом, я буду беречь хлеб, я буду ценить его, я буду ценить его всею душою, всегда, пока в глазах моих будет влага!»

О том, до чего доходило его хвастовство, рассказал мне Ибрахим ибн Хани:

— Был я однажды у него, как вдруг проходит мимо его дома один продавец и кричит: «Персики, персики!»

«Уже есть персики?» — спросил я. «Да, уже есть,— ответил он,— и мы их уже много раз покупали». Я так разгневался, что позвал продавца. Потом я подошел к аль-Хараки и сказал: «Горе тебе, мы о них еще и не слышали, а ты уже много покупал их?! Ты ведь знаешь, что наши друзья больше роскошествуют, чем ты!» Затем я обратился к продавцу и спросил: «Почем продаешь персики?» — «Шесть на дирхем»,— ответил он. «Так разве ты из тех, кто станет покупать шесть персиков на дирхем,— спросил я,— зная при этом, что через несколько дней они будут продаваться две сотни на дирхем? И еще говоришь: «Мы много их покупали», а вот он говорит: «Шесть на дирхем!» — «Что может быть дешевле, чем шесть вещей на одну вещь?» — возразил он.

Слуга Салима ибн Аффана попросил у него земляного масла, чтобы осветить ночью стойло осла. Давал он ему за каждую ночь по три фальса. Тасудж же равен четырем фальсам. Он говорил: «Один тасудж — много, одна хаб-ба — мало. Хороший же стрелок должен целить в середину между ними!»

Своему сыну он говорил: «Ты платишь, например, хозяину бани или парома тасудж, но никто из них не откажет тебе, если увидит у тебя в руке только три фальса!»

Рассказывал Абу Каб:

— Позвал Муса ибн Джанах несколько человек сосе

дей разговеться у него после поста в месяце рамадане. Среди них был и я. Когда мы прочитали вечернюю молитву и ибн Джанах закончил все, то обратился к нам и сказал: «Не спешите, ибо поспешность от дьявола. Но как же вам не спешить, ведь Аллах, преславно имя его, сказал: «Человек поспешен» — и еще: «Создан человек из поспешности». Послушайте же, что я скажу, ибо из того, что я скажу, вы познаете, как соблюдать приличие при совместной трапезе, как избежать проявление себялюбия, как соблюдать правильную последовательность блюд, как держаться похвального поведения. Если кто-нибудь из вас протянет руку к воде, чтобы напиться,— а вам подали в это время бахатту, или джаузабу, или асыду, или еще что-нибудь, что легко глотать и не нужно запивать водой, что не нужно прожевывать, что можно есть одной рукой, а не двумя и что для одноруких людей не затруднительно, одним -словом, что-нибудь такое, что быстро поедается,— так воздержитесь, пока не закончит пить ваш сотрапезник. А иначе вы нанесете ему одновременно три удара: вы отравите ему удовольствие от питья маленькими глотками, если он поймет, что ему не успеть кончить с питьем раньше, чем вы покончите с едой; далее, вы этим озлобите его и он обязательно захочет отплатить вам, а может быть, он поспешит съесть горячий кусок и умрет на ваших глазах; а в самом лучшем случае вы заставите его жадничать и есть большими кусками. Поэтому-то бедуин, когда его спросили: «Почему ты начинаешь есть мясо, которое плавает сверху тюри?» — ответил: «Потому что мясо

может уйти, а тюря останется!» Я и сам, хоть пища и моя, все же поступаю именно так; если же вы увидите, что мои дела противоречат моим словам, то можете меня не слушать!»

Далее Абу Каб продолжал:

— Может быть, кто-нибудь из нас забывал про это наставление и протягивал руку к миске, в то время как один из сотрапезников наших протягивал руку к воде. «Руку прочь, о забывчивый! — говорил ему Муса.— Если бы не кое-что, то я сказал бы тебе «о прикидывающийся забывчивым»!»

Далее он рассказывал:

— Затем принесли блюдо из риса, и если кто-либо захотел бы посчитать в нем зерна, то он мог бы сделать это, так мало было там рису и так далеко лежали зерна одно от другого. Затем вылили на него с полблюдечка патоки. В тот вечер мне попало в рот немножко из этого блюда, а сидел я рядом с хозяином, и он, услышав, как я жевал, толкнул меня в бок и сказал: «Дроби, о Абу Каб дроби!» — «Горе тебе, побойся Аллаха, как мне дробить недробимое!»

РАССКАЗ ОБ ИБН АЛЬ-АКАДИ

Ибн аль-Акади иногда приглашал в гости к себе в сад своих друзей. Но я не думал, чтобы в душе он мог как-то мириться с этим. И вот я спросил однажды у одного из его посетителей:

— Расскажи мне, как там у вас происходило дело?

— А ты не выдашь меня? — спросил он.

— Нет, пока я буду в Басре,— ответил я. Тогда он рассказал:

— Покупал он для нас шалу и брал ее с собой и, кроме этой шалы, больше ничего из того, что сотворил Аллах. Когда мы приходили на его землю, то он поручал своему съемщику-земледельцу дробить шалу на его же ручной крупорушке, затем ее веял и просеивал ее. Потом он дробил уцелевшие при этом зерна. После этого, кончив дробить, веять, вертеть и просеивать оставшиеся целыми зерна, он поручал земледельцу молоть рис при помощи его же быка и его же жернова. Когда тот кончал молоть то он поручал ему собрать дров, вскипятить воды, а после этого поручал ему месить, потому что при замесе с горячей водой тесто лучше подходит, а затем поручал ему выпекать хлеб. А до всего этого он поручал гостям поста вить крючки для ловли рыбы, закрыть проход в запруде для мелких рыбок, чтобы они не попадали в арыки, и действовать руками в норах рыб шалаби и румман. Если нам удавалось наловить немного рыбы, он приготовлял кебаб на том же огне, что и хлеб, под сковородой, чтобы не понадобилось больше дров. И так мы все время, с утра до вечера, трудились, терпели голод и ждали. А затем наш ужин состоял только из хлеба, выпеченного из темной непросеянной рисовой муки, и рыбы шалаби. А если бы он мог дать нам еще меньше, то он это непременно еде лал бы.

— Почему бы ему не выбрать места для посева риса на каком-либо заливаемом водой участке его земли и не сеять там для вас рис,—сказал я ему,—тогда бы у него был выбор: если бы он захотел поспешить для вас с пищей, то угостил бы вас одним хлебом, а если бы он захотел повременить, чтобы угостить вас посущественнее...

— Клянусь Аллахом, если бы он услышал об этом, то обязательно сделал бы это,— сказал он.— Боже, боже, не оставь нас! Мы люди бедные, если бы мы могли обойтись, мы не терпели бы этой беды!

РАЗНЫЕ ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ

Рассказал мне аль-Макки следующее:

— Заночевал я однажды у Исмаила ибн Газвана. Оставил же он меня ночевать у себя, зная, что я уже поужинал у Мувайса и что у меня с собою был мех с вином. Когда прошла большая часть ночи и мне захотелось спать, я превратил ковер себе в постель, а руку в подушку. В доме же у него был только молитвенный коврик, подушечка и подушка. Он взял подушку и бросил ее мне, я же отказался и вернул ее ему. Но он отказался от нее, я со своей стороны тоже отказался. «Хвала Аллаху,— сказал он,— неужели ты будешь подкладывать под голову локоть в то время, как у меня есть лишняя подушка?» Тогда я взял подушку и подложил ее под щеку. Я долго не мог заснуть на новом месте и на твердом ложе. Он же, думая, что я заснул, тихонько, тихонько подошел ко мне и вытащил подушку у меня из-под головы. Когда я увидел, как он уносит ее, я засмеялся и сказал: «Ведь у тебя она лишняя!» — «А я подошел, чтобы поправить тебе в головах»,— возразил он. «Но ведь я заговорил с тобою, когда ты уже уносил ее»,— сказал я. «Как раз для этого я и подошел, но когда подушка оказалась у меня в руках, я и забыл, для чего я пришел,— ответил он.— Вино, как ты знаешь, клянусь Аллахом, отбивает всякую память!»

Рассказали мне аль-Хизами, аль-Макки и аль-Аруди следующее:

— Мы слышали, как Исмаил говорил: «А разве не все единогласны в том, что скупые в общем умнее, чем щедрые? Вот у тебя собралось целое общество, среди нас есть такие, которых люди считают скупыми, есть и такие, которых люди считают щедрыми. Смотри же, какая из этих двух сторон умнее? Вот здесь я и со мною Сахль ибн Харун, и Хакан ибн Субайх, и Джафар ибн Саид, и аль-Хизами, и аль-Аруди, и Абу Якуб аль-Хурайми. А вот с тобою кто, не один ли только Абу Исхак?»

Рассказал мне аль-Макки следующее:

— Сказал я однажды Исмаилу: «Никогда я не видел такого человека, кто бы тратил свои деньги на людей, а потом сам, обратившись к ним с нуждой, получил бы от них помощь»,— «Если бы то, что делают такие благодетели, было направлено на снискание благоволения Аллаха и не было бы противно правде,— ответил он, — то Аллах не собрал бы против них коварство и низость всего мира. Если бы этот расход был сделан на должное, то Аллах, преславно имя его, не послал бы им испытания среди всех своих тварей!»

Рассказал мне Таммам ибн Абу Нуайм следующее:

— Был у нас сосед, у него шла свадьба, и всю пищу он сделал для нее в виде фалузаджи. И когда ему сказали: «Какой же большой расход у тебя!» — он ответил: «Я терплю большие траты, чтобы быстрее обрести покой. Да проклянет Аллах женщин, но я не сомневаюсь в том, что тот, кто слушается их, еще хуже их!»

А вот рассказ, который мы когда-то слышали:

«Передают, что некий человек дошел в скупости своей до предела и стал в ней имамом. И бывало, когда попадал к нему в руки дирхем, то он с ним разговаривал, нашептывал ему и твердил ему такие слова: «Да буду я тебе выкупом», «Как ты долго ко мне не приходил!» Между прочим, он ему приговаривал: «Сколько земель ты прошел, сколько кошельков ты покинул, сколько низких ты возвысил и сколько высоких ты унизил! У меня же ты не будешь «ни раздет, ни печься на солнце!» Затем он бросал его в свой кошель и говорил: «Покойся во имя Аллаха в таком месте, где ты не будешь унижен и оскорблен и откуда ты не будешь вытеснен!» И, раз положивши туда дирхем, он никогда его уже потом не вытаскивал.

Однажды его домашние страстно и очень долго наста ивали, чтобы он потратил на них дирхем, он отбивался от них насколько мог, но в конце концов взял-таки один дирхем, но только один. И вот идет он своею дорогой и вдруг видит заклинателя змей, который выпускал на себя змею, чтобы заработать дирхем. «А я-то собираюсь ради того, чтобы какой-нибудь разок попить и поесть, погубить вещь, из-за которой люди рискуют жизнью! — подумал он. — Клянусь Аллахом, ведь это не что иное, как указание для меня от Аллаха!» Он тотчас же вернулся домой и водворил этот дирхем в свой кошель. Его домашние терпели от него беду и даже желали ему смерти, чтобы избавиться от него, хотя бы через смерть, и жить одним без него. Когда он умер, то они подумали, что наконец получили покой от него, но прибыл его сын и вошел во владение его состоянием и его домом. «Что ел мой отец с хлебом? — спросил он.— Ведь самый большой вред проистекает именно от этой приправы!» — «Он приправлял хлеб своим сыром»,— ответили они. «Покажите-ка мне его!» — приказал он. И вот он видит на куске зазубрину наподобие канавки от следов трения куском хлеба. «Что это за ямка?» — спросил он. «Он не резал сыра, а только потирал хлебом по его поверхности, и вот он сделал ямку, как ты видишь»,— ответили они. «Так вот что погубило меня и поставило в такое трудное положение! — сказал он.— Если бы я это знал, то не молился бы за него!» — «А что же ты сам собираешься делать?» — задали они вопрос. «Я положу его поодаль и буду помахивать перед ним куском хлеба!»—ответил он».

Мне не нравятся эти последние слова, ведь для преувеличения нет предела! Мы же рассказываем о том, что действительно было среди людей, и о том, что могло бы быть среди них, будь это что-либо в этом роде или какой-нибудь довод или образ действия. А эти последние слова не относятся к тому, о чем следовало бы нам упоминать; что же касается рассказа об этом человеке в остальном, то его, безусловно, стоило здесь привести.

Рассказал Ибн Джухана ас-Сакафийя следующее:

— Удивляюсь я тому человеку, который отказывает просящему в вине, потому что вино просят только тогда, когда пускают кровь, или когда ставят пиявки, или в день, когда приходит гость, или в день, когда едят свежую рыбу, или в день, когда принимают лекарство. Мы не видели никогда, чтобы человек просил вина, уже имея его у себя, с целью его припасать и собирать в одни руки или с целью его продавать и зарабатывать на нем деньги. И это такая вещь, которую не худо просить, которую не худо дарить, которой не худо и воздействие. Да оно, собственно, имеется в изобилии и дешевое. Какое же основание отказывать в нем? По-моему, отказывает в нем лишь тот, в ком нет ни малейшей доли благородства. А я вот не боюсь, что потерплю недостачу в моем вине, потому что, подавши его на стол, я скрываюсь от моих сотрапезников на столько времени, на сколько времени я вынес пить вина, и оно на столе остается нетронутым, как было, и, таким образом, я, значит, милостиво угостил их тем, что не приносит ущерба. А кто откажется угостить людей без ущерба для себя, тот далек от того, чтобы угощать людей в ущерб оебе.

Ибн Джухана рассказывает о том, сколь он великодушен, когда он предлагает свое вино, но не упоминает о том, какую низость он проявляет, когда скрывается от своих сотрапезников.

Рассказал аль-Асмаи, а может быть, кто-нибудь другой, следующее:

— Мединец дал одному человеку аргамака. И этот человек поставил его у стойла в конюшне. И вот человек проснулся и увидел, что лошадь ест; затем он вновь заснул и проснулся и опять увидел, что лошадь ест. Тогда он крикнул своему рабу: «Эй, братец, продай ты ее, или подари ты ее, или верни ее, или зарежь ее! Я сплю, а она не спит и уничтожает мои чистые денежки, не иначе как она хочет меня погубить!»

Рассказал Абу-ль-Хасан аль-Мадаини:

— В Мадаине был торговец финиками. Его молодой слуга, когда входил в лавку, то хитрил, а иногда и прятался. Хозяин заподозрил, что он поедает финики, и однажды спросил его, но тот отрекался. Тогда он приказал принести кусочек белой ваты, а затем сказал: «Жуй ее!»

Когда слуга кончил жевать и вытащил вату, то хозяин нашел на ней сладость и желтизну и сказал: «Ты это делал каждый день, а я и не знал! Убирайся прочь из моего дома!»

Был у нас человек из племени Асад. Когда сын крестьянина влезал на его пальму, чтобы нарвать для него свежих фиников, то он наполнял ему рот водой. Люди смеялись над ним и однажды сказали ему: «Да ведь он ее выпивает и ест финики на пальме, а когда ему нужно спуститься, то он мочится в руку и наполняет мочой рот.

Но свежие финики для детей крестьян, да и не только для детей крестьян, слишком ничтожны, чтобы кто-нибудь мог терпеть из-за них и половину такой гадости или даже меньше того. И все-таки этот человек после этого наполнял рот мальчишки водой, подкрашенной в желтый, красный или зеленый цвет, чтобы он не мог проделывать на верхушке пальмы того, о чем говорили.

Рассказал мне аль-Мисри, сосед ад-Дардуриши, богатства которого были несметны:

— Однажды, когда я был у него, он прогнал нищего, а затем перед ним остановился другой, и его он тоже прогнал, но на этот раз гневно и злобно. «Если бы такие вот только могли, то разрушили бы мой дом, если бы только они могли, то отняли бы у меня и жизнь,— ответил он,— и вот, если бы я их слушался и давал бы им всякий раз, как они у меня просят, я бы уже давно стал таким, как они. Как ты думаешь, какой должна быть моя ненависть к тем, что желает мне этого?»

Его брат был совладельцем с ним во всем, по скупости он был таким же. Однажды в пятницу, когда мы сидели перед его дверью, брат его поставил перед нами блюдо со свежими финиками, цена которым в Басре два даника. И в то время как мы их ели, вдруг он приходит, однако он нас не приветствует и не говорит ни слова, а прямо проходит в дом. Нам показалось это странным, ведь он обычно выказывал даже чрезмерную приветливость и превращал эту приветливость как бы в защиту своего богатства, ибо он знал, что если бы он добавил к прижимистости еще и гордыню, то был бы убит.

Дальше он сказал:

— Ни мы, ни его брат не понимали причины такого поведения. Когда настала следующая пятница, его брат опять приказал принести блюдо с финиками, и вот в то время, как мы их ели, вдруг он выходит из дома, но не приветствует нас и не останавливается. Нам опять это показалось странным, и мы не догадывались, что за притча с ним. Когда он в третью пятницу увидел то же самое, то написал своему брату следующее: «О брат мой, мы составили сотоварищество друг с другом, когда у нас было мало детей, а с их прибавлением случаются раздоры, и я боюсь, как бы мой сын и твой сын не пошли на плохое дело. Ведь на мое имя есть имущество, половина которого твоя, и на твое имя есть имущество, половина которого моя. У меня в доме есть золото и серебро, и у тебя тоже есть золото и серебро, и мы даже не знаем, у кого больше. И если исполнится над нами воля Аллаха, то война между нашими детьми не будет утихать и не будет конца крикам среди наших женщин. Считаю за благо, чтобы сегодня же мы наперед пресекли всякую причину для этого».

Когда его брат прочитал это письмо, он счел это дело весьма опасным и напугался. Он долго обдумывал его и вдоль и поперек, но эти размышления не прибавили ему большей ясности. Тогда он собрал своих детей, обратился к ним со всею строгостью и спросил: «А может быть, кто-нибудь из вас сказал невольно нехорошие слова, если только эта беда не случилась по вине женщин?» И когда он убедился, что все домашние в этом деле неповинны, то направился к брату пешком, босой и спросил: «Что побуждает тебя к этому разделу и разрыву? Позови сейчас благочестивых людей из прихожан мечети, и я при них, как при свидетелях, скажу, что тебе можно полагаться на меня в сохранности владений. Перенеси все находящееся в моем жилище имущество в свое жилище; проверь все это немедленно, и если ты найдешь, что я плутую и выкручиваюсь, то делай что хочешь. Просьба моя к тебе теперь, чтобы ты сообщил мне, в чем я виноват».— «Никакой вины за тобою нет,— ответил он,— но раздел этот обязательно должен совершиться». И оставался брат у него в тот день до полудня и все умолял его, а потом еще и до полуночи просил его и молил. Он так долго упрашивал его и так изнемог, что наконец тот сказал ему: «Расскажи-ка мне о блюдах с финиками, которые ты ставишь, о циновках, которые ты стелешь на улице, о холодной воде, которую ты приказываешь подавать, о тех людях, которых ты собираешь у моей двери по пятницам! Как будто ты думаешь, что мы слепы к этому великодушному деянию! Но ведь если сегодня ты будешь их кормить финиками барим, то завтра ты дашь им финики суккар, а послезавтра финики хильбаса. А после пятниц это будет происходить и в остальные дни недели. Потом свежие финики превратятся у тебя в обед, а обед потянет за собою ужин. Затем ты перейдешь и к одежде, и к козлятам, и к ягнятам, и, наконец, ты будешь делать подарки. Клянусь Аллахом, из чувства сострадания я не пожелал бы этого государственной казне и всем поземельным налогам страны, а не то что имуществу купца, который собирал его по хаббам, киратам, даникам, по четвертям и половинкам!» — «Да буду я тебе выкупом,— сказал брат,— ты хочешь, чтобы я никогда не ел фиников с ними, не говоря уже о прочем? Более того, никогда, клянусь Аллахом, я не буду говорить с ними!» — «Смотри, не совершай ошибки дважды,— сказал он,— подать им основание надеяться на тебя — это раз, и навлечь на себя их вражду — это два. Закончи это дело за счет того, как ты его начал. Согласись, спасен будешь!»

РАССКАЗ ОБ АБУ-ЛЬ-ХУЗАЙЛЕ

Абу-ль-Хузайль подарил как-то Мувайсу курицу И курица эта самая, которую он ему подарил, была хуже, чем те, которые выбирали обычно для Мувайса, но по своему благородству и по доброте нрава он выразил удивление ее жирности и приятному вкусу. Он знал, что Абу-ль-Хузайль был очень прижимист.

— Как ты нашел, о Абу Имран, мою курицу? — спросил Абу-ль-Хузайль.

— Это было чудо из чудес! — ответил тот.

— А знаешь ли ты, какой она породы, и знаешь ли ты, какого она возраста,— допытывался он,—ведь курица хороша по породе и по возрасту. А знаешь ли ты, что давали мы ей есть и в каком месте ее откармливали?

Так он говорил не переставая, а Мувайс посмеивался таким смешком, который понимали только мы, но не понимал сам Абу-ль-Хузайль. Абу-ль-Хузайль был самым доверчивым, самым простодушным, самым бесхитростным из людей. Когда заходила речь о курице, то он восклицал:

— Куда там ей, о Абу Имран, до той курицы!

Когда говорили об утке или козочке, о верблюжатине

или говядине, он замечал:

— Куда там этому мясу до мяса той курицы!

Когда Абу-ль-Хузайль находил жирной какую-либо

птицу или животное, то он добавлял:

— Нет, клянусь Аллахом, все-таки не так жирна, как та курица!

Когда упоминали о приятном вкусе жира, то он говорил:

— Жир вкусен в коровах, в. утках, в брюшке рыб и в курах, в особенности в той породе кур!

Когда говорили о возникновении чего-либо или о прибытии какого-либо человека, то он добавлял:

— Это было через год после того, как я подарил ее тебе.

Или:

— Между прибытием такого-то и посылкой той курицы прошел только один день.

Она была образцом всего и также во всех случаях была вехой во времени.

Обратился Абу-ль-Хузайль однажды к Мухаммаду ибн аль-Джахму, когда я и мои друзья находились у него, и сказал:

— Я такой человек, у которого все ладони исколоты, ничего-то я не берегу. И эта вот моя рука умеет приобретать, но в расходовании она бестолковая. Как ты думаешь, сколько сотен тысяч дирхемов раздала она друзьям во время званого собрания? Абу Усман знает об этом. Прошу тебя, о Абу Усман, скажи, ради Аллаха, знаешь ли ты об этом?

— Мы не сомневаемся в том, что ты говоришь, о Абу-ль-Хузайль,— ответил я.

Но он не довольствовался моим ответом, а заставил меня засвидетельствовать, не довольствовался он и моим свидетельством, а заставил меня еще и поклясться.

РАССКАЗ ОБ АБУ САИДЕ АЛЬ-МАДАИНИ

Абу Саид аль-Мадаини слыл у нас в Басре имамом по скупости. Был он самым богатым и самым крупным перекупщиком. Отличался он большим умом и большим красноречием, всегда был готов на убедительный ответ и умел предвидеть все наперед. Я удивлялся толкованию, которое давали наши друзья выражению, принятому у арабов для обозначения низости: «.алъ-лаим ар-ради». Они говорили так: «Каждый лайм — скупой, но не каждый скупой — лайм, потому что название «лайм» приложимо к скупости, к неблагодарности, к низости души, причем человек, которого так называют, должен быть закоренелым в этих пороках издавна». Абу Зайд говорит: «Есть лайм и мальам». Слово «лайм» я уже объяснил, а мальам — это тот, кто извиняет лайма. Что же касается выражения ал-лаим ар-ради, то это тот,

который не доит животное в сосуд, а сосет прямо из сосца, боясь, чтобы и капельки молока не пропало.

Сказал Сауб ибн Шахма аль-Анбари о своей жене родом из племени Хамдан:

Ты говоришь, что Малиджа моя так дрожит за добро:

Часто сосет у коровы кадим, отодвинув ведро.

(А кадимани — это два передних сосца.) Когда он об этом узнал, то дал ей развод. Но после того как он это сделал, ему сказали:

— Ведь скупость предосудительна в мужчине, когда же ты слышал, чтобы высмеивали за скупость женщину?

— Не это у меня в мыслях,— ответил он,— но я боюсь, что она родит мне ребенка, подобного ей самой!

Рафи ибн Хурайм сказал:

...будешь сидя доить, а порой

Прямо из вымени станешь отсасывать теплый удой.

Он таким образом молит Аллаха, чтобы он сделал его противника владельцем овец, а не владельцем верблюдов и чтобы сосал он из сосца, хотя у него и будет сосуд. Иногда бедуин, призывая проклятие на своего противника, говорит: «Если ты лжешь, будешь доить сидя!» То есть: «Да заменит тебе Аллах благородных верблюдов низкими овцами!»

К чему удивляться низости ради, ведь Абу Саид аль-Мадаини делал еще больше: он брал себе приправу прямо из большого, частично вкопанного в землю кувшина с уксусом, и кувшин этот так и стоял, пока не истлел, однако он не пролил из него зря ни много ни мало.

Был у нас кружок, где заседали перекупщики и скупые и совместно обсуждали, как правильнее всего вести хозяйство. И вот они узнали, что Абу Саид ходит каждый день в квартал аль-Хурайба, чтобы взыскать там с одного человека пять дирхемов, которые оставались за ним. «Это огромная ошибка и большая потеря,— рассуждали они,— благоразумие ведь требует строго настаивать, но не терпеть потерь. Наш же друг зря навлекает на себя разные беды».

И вот обступили они его для того, чтобы всецело заняться им и при этом извлечь от него поучение, и говорят ему:

— Мы видим, что ты делаешь нечто такое, чего мы совершенно не понимаем. Ошибка же, совершенная тобой, кажется более вопиющей, чем ошибка всякого другого. Это дело поставило нас в тупик, расскажи же нам о нем, ибо нам стало уже невмоготу от него, объясни нам, почему ты ходишь в аль-Хурайбу, чтобы получить там пять дирхемов. Во-первых, мы не уверены в том, что эти хождения не подтачивают твоего организма, ты ведь в летах, ты можешь заболеть и из-за этой малости тогда не сможешь взыскать и большего. Во-вторых, ты при этом так утомишься, что тебе обязательно понадобится усиленный ужин, если ты из числа тех, кто ужинает, или добавочный ужин, если ты из числа тех, кто обычно не ужинает, и если все это сложить, то получится больше пяти дирхемов. Кроме того, ты должен протискиваться сквозь толчею в середине рынка, а на тебе хорошая одежда. Навстречу тебе двигаются животные с грузом: отсюда рывок да оттуда толчок — вот одежда и погибла. Ты продырявишь и стопчешь свои сандалии, ты измажешь и истреплешь свои штаны, а чего доброго, еще и споткнешься и окончательно изорвешь сандалии свои в клочья. Итак, желание взыскать малое приведет тебя ко всем этим бедам, а в итоге ты ничего не достигнешь. Ты ведь среди нас наидостойнейший, однако мы хотим, чтобы ты немножко разъяснил нам это дело, ибо не все мы уверены в том, что ты поступаешь правильно.

— Что касается того, что это якобы подтачивает мой организм, как вы упомянули, то больше всего я боюсь для моего организма покоя и малоподвижности. Никого я не видел здоровее телом, чем носильщики и дозорные обходчики. И если люди до меня умирали преждевременно, то лишь потому, что у них не было этой привычки двигаться. Почему люди говорят: «Такой-то, клянусь Аллахом, здоровее, чем стражник»? Они имеют в виду стражников, которым приходится бегать то туда, то сюда. Когда я иной раз из-за какого-либо дела остаюсь дома, то я часто поднимаюсь и спускаюсь по лестнице, опасаясь вреда от малоподвижности. Что касается того, что я отвлекаюсь далеким должником и не занимаюсь близким, то скажу, что я приступаю к делу с далеким не раньше как закончу его с ближним. Что касается добавочной пищи, о которой вы упомянули, то душа моя твердо знает, а сердце смиряется с тем, что она получит от меня лишь то, что ей положено. И если душа будет требовать от меня отчета за дни утомления, то я потребую с нее отчета за дни покоя, и она тогда узнает, какая разница между днями аль-Хурайбы и межд> днями ас-Сакифа. А что касается встречных животных с грузом, рывков и толчков, о которых вы говорили, то я пересекаю рыночную площадь, до того как люди рынка поднимутся на молитву, возвращаюсь же я по задам рынка. А что касается моих сандалий и штанов, то я с самого выхода из дома и вплоть до приближения к двери моего должника держу сандалии в руках, а штаны в рукаве. Когда я подхожу к нему, я надеваю и то и другое, а когда я ухожу от него, я вновь их снимаю. Так что обе эти вещи в этот день находятся в наибольшей сохранности и в наилучшем состоянии. Осталось ли что-либо, о чем вы упоминали и на что я не ответил?

— Нет,— отвечали они.

— А вот у меня есть одно соображение, которое полностью разъяснит все, о чем вы упоминали! — воскликнул он.

— Какое же? — спросили они.

Тогда он ответил:

— Если близко живущий должник, который должен мне тысячи динаров, узнает, с какой настойчивостью я взыскиваю свое с далеко живущего должника, который должен мне лишь фальсы, он сам принесет то, что должен, и уже не будет иметь в душе поползновений на мое добро. Таким образом, эти хождения не только возвращают мне мои деньги, но и обеспечивают длительный покой для моего тела. А потом я волен буду и отказаться от этого покоя, и заменить его своими делами, как захочу. Есть еще и другое соображение. Если бы эти малые деньги не были бы остатком от большого долга и не связывались бы с таким долгом, о котором все знают, то мне позволительно было бы и отказаться от них. Но отнюдь непозволительно оставить что-нибудь из долга невзысканным и тем разжечь у других должников поползновение на остатки.

Тогда они поднялись и воскликнули все в один голос:

— Нет, клянемся Аллахом, никогда впредь не будем мы спрашивать тебя о трудных вопросах.

Рассказывал мне брат Мухаммада аль-Макки, Ахмад аль-Макки, который общался с Абу Саидом в связи с перекупкой и другими делами, а также ради бесед с ним и его чудачеств, следующее:

— Однажды сказал я ему: «Ты ведь очень богат, и ты знаешь то, что неведомо нам, рубашка же у тебя грязная, почему ты не прикажешь ее выстирать?» — «А если бы я был беден и не ведал и того, что ты знаешь, как тогда сказал бы ты мне? Вот уже шесть месяцев, как я размышляю над этим, но мне еще не стало ясно, как правильно здесь поступить. Иной раз я говорю себе: когда одежда становится грязной, она разъедает тело, подобно тому как ржавчина разъедает железо; когда одежда несколько раз влажнеет от пота и опять высыхает и на ней накапливается грязь и застывает, то разъедаются нити и перепревает пряжа, не говоря уже о зловонном ее запахе и отвратительном виде. Кроме того, ведь я такой человек, который ходит к дверям должников, а слуги моих должников прямо-таки верзилы. Как ты думаешь, что они сделают, когда они увидят меня в грязных отрепьях и затасканных лохмотьях, похожим на кузнеца? Они либо надерзят мне, либо захлопнут передо мною дверь. И все это принесет нам вред, а при хозяйственном подходе к денежным делам нужно избегать всего того, что помогало бы должнику задерживать уплату; кроме того, при этом тебя часто охватывает гнев, а разгневанный человек наталкивается только на неприятности.

И после того как все эти мысли промелькнут у меня в голове, я собираюсь выстирать рубашку. Но только я хочу приступить к этому, как вселяется в меня какой-то дух противоречия, который внушает мне, что он говорит от имени благоразумия и ума, и шепчет: «Прежде всего получится расход на воду и мыло. И рабыня, если она будет трудиться больше, то и есть будет больше. Мыло — это ведь нура, а нура разъедает ткань одещды и изнашивает шелк. Одежда все время находится в опасности, пока она не идет на отбелку и катанье; затем, когда ее вывешивают на веревке, она непрерывно подвергается всяким рывкам, дерганью, разрывам от зацепок». В день стирки мне неизбежно придется сидеть дома, а раз я буду сидеть дома, значит, откроется путь для всяких расходов и страстей. Выстиранную одежду необходимо катать, и если мы будем катать дома, то мы ее порвем, а если мы отдадим ее отбельщику, то это будет расход на расход, иногда же при этом ее может постигнуть какая-нибудь неприятность, что еще хуже. Далее, всякий раз, когда я сижу дома, мои должники распускают обо мне слухи и призывают на мою голову всяческие болезни и несчастия, ибо в такое время в них сильнее, чем раньше, пробуждается испорченность, недобросовестность и жадность. И вот когда я надену рубашку, чистую, красивую, сухую и приятную, то тогда станут виднее на моем теле грязь и волосатость, а до стирки все это соединялось вместе, одно к одному, но когда я таким образом разделю их, то обнаружу то, что раньше не было видно, и мне придется обращать внимание на то, на что я раньше не обращал никакого внимания. Тогда придется отправиться в баню. Но если я пойду в баню, то это уж будет тяжкий расход, к этому надо добавить еще и то, что я рискую там одеждой. У меня молодая, красивая жена, и вот когда она увидит, что я удалил мазью волосы на теле, помыл голову и надел чистые одежды, то она со своей стороны встретит меня надушенной, одетой в лучшие свои платья и с вызывающим видом предстанет предо мной. А я ведь самец, а самцу, когда возбудится, ничто уже не помешает потерять голову, и когда я захочу совокупиться с ней и она увидит мою страсть, тут она и начнет несчетно сыпать на меня свои требования. Затем нам понадобится нагревать воду. Хуже же всего этого, что она забеременеет и ей понадобится кормилица. И одолеют нас тогда трудности, каким не будет предела».

Было много и других обстоятельств, часть которых забыл Ахмад, а другую часть я сам.

Этот самый Абу Саид при своей скупости был самым самолюбивым из людей и самым обидчивым. Дело у него в этом отношении заходило далеко, а как далеко, видно из следующего.

Ходил он к одному человеку из племени Сакиф, чтобы взыскать с него тысячу динаров, срок уплаты которых истек. Иной раз он так долго засиживался у должника, что наступало время обеда и он обедал у него, но при этом не переставал требовать с него долг. Когда он увидел, что проволочкам нет конца, то однажды, сидя у того должника за столом, сказал:

— С этих денег зекат уже уплачен. Ведь когда мы выпускали эти деньги из наших рук, то наперед знали, что это повлечет за собой потери и долгие споры и что эти деньги превратятся даже в наследство после тебя. Затем мы согласились ради тебя на малую прибыль, ибо думали, что ты исправный плательщик, и если бы не это, мы бы не довольствовались такою малою выгодою. И если эти деньги согласно условию должны быть возвращены через год — потом я по своей доброте при взыскании мог бы дать тебе льготу в один месяц или два,— а затем они оставались бы у меня без движения еще один месяц или два, пока я не нашел бы такого, как ты, другого заемщика, то за все это время не было бы прироста и это шло бы за мой счет. Для такого, как ты, должно быть достаточно и немногих слов: но я вот долго требую с тебя и ты долго оставляешь мои требования без внимания.

Говоря все это, он не прекращал еды.

Обратился тогда к нему присутствующий при этом другой сакифит и намекнул ему, что если бы он хотел взыскать деньги, как полагается, то это должно было бы произойти в мечети, а не в таком месте, где он сидит за обедом. Тотчас же Абу Саид прекратил еду, кровь ударила ему в лицо, и посмотрел он на этого сакифита, как рассвирепевший верблюд, а самого его трясло от гнева, а затем повернулся к нему и сказал:

— Да не будет у тебя матери! Я по своему благоразумию брал себе приправу прямо из частично вкопанного в землю кувшина с уксусом, пока он не истлел, я люблю богатство в той же мере,как ненавижу бедность, ненавижу же я бедность постольку,поскольку я гнушаюсь терпеть унижение. Ты намекаешь мне, да не будет у тебя матери, что я зарюсь на его обед. Клянусь Аллахом, ведь ел я с ним лишь для того, чтобы он устыдился перед святостью совместной трапезы и чтобы его благородство побудило бы его ускорить наше дело.

Затем он поднялся, держа в руках расписку, на которой была его печать, и стал растягивать ее по стене, пока не разорвал, потом плюнул на написанное на ней, потер одну часть о другую, изорвал все на мелкие куски и бросил на землю. После этого он сказал всем, кто при этом присутствовал:

— Вот тысяча динаров, которые был мне должен отец такого-то. Будьте все свидетелями, что я получил их от него, что он чист передо мной и я ничего больше не имею с него требовать.

С тем и ушел.

После того как все это случилось, должник обратился к своему другу и сказал:

— Что заставило тебя говорить эти слова? Почему ты так говоришь этому человеку, который сидит у меня за столом, и выступаешь с подобными словами перед незнакомым тебе человеком, не зная, как он воспримет подобный поступок? А дальше ведь я хотел, клянусь Аллахом, затянуть с уплатой до той поры, когда я продам плоды, и я только ожидал, пока они не нальются сладостью. Итак, ты сделал ему добро, а нам причинил зло: ты заставляешь меня поскорей вернуть ему деньги.

— Эй, раб,— воскликнул он,— отправляйся на рынок и предложи там эти плоды, продай их, какая бы цена там ни стояла, чтобы Абу Саид получил свои деньги сполна.

После этого он сел верхом и поехал к Абу Саиду, но тот отказался принять деньги. После долгих переговоров по этому делу он наконец сказал:

— Я думаю, что твой друг говорил так, потому что он араб, а я вольноотпущенник. Если ты возьмешь в качестве своих ходатаев вольноотпущенников, тогда я приму деньги, а если ты этого не сделаешь, я не приму.

Сакифит собрал тогда всех шуубитов Басры, чтобы просить его принять деньги, после этого он наконец согласился.

Абу Саид запрещал своей служанке выбрасывать мусор из дома, он даже приказал ей собирать мусор в домах жильцов и присоединять его к своему. Время от времени он усаживался, служанка приносила корзину, набирала и высыпала перед ним по корзинке мусора и рылась в каждой кучке в отдельности, и если ему попадались дирхемы, или кошелек с деньгами на день расходов, или динар, или какое-нибудь украшение, то судьба их известна. А шерсть, которую он находил в нем, по мере накопления предназначалась для продажи мастерам вьючных седел, также и тряпье от одежды, а лоскуты — мастерам, делавшим подносы и миски; гранатовые корки — красильщикам и дубильщикам, бутылки — торговцам стеклом, косточки от фиников — владельцам молодых газелей, косточки от персиков — садоводам, гвозди и куски железа — кузнецам, папирус — в ткацкую мастерскую, листы бумаги — на пробки для кувшинов, куски дерева — седельщикам, кости — на топливо, черепки от глиняной посуды — на новые печи, битые камни же собирались для постройки. Затем корзинку двигали, трясли, прореживали, пока крупные вещи на собирались сверху, затем они откладывались для печи. Куски смолы продавались смолокурам. Когда же оставалась чистая земля и он хотел наделать из нее

кирпичей для продажи или для своих нужд, то он не тратился на воду, а приказывал всем живущим в доме совер шать омовение и мыться только над этой землей, и когда она становилась влажной, он делал из нее кирпичи. Он говаривал: «Кто не умеет бережливо вести хозяйство, как умею это я, тот пусть и не берется за это!»

У одного из его жильцов пропала одна вещь из тех, которые обычно воруют в домах.

— Высыпайте сегодня вечером мусор,— сказал он,— может быть, тот, кто взял ее, раскается и выбросит ее на этот мусор. Появление же его у этого места не вызовет подозрений, ибо туда ходит много людей.

И случилось так, что та украденная вещь была действительно выброшена на мусор, который они набросали на его мусорницу. Он увидел эту вещь раньше, чем обокраденный, и взыскал с него плату за пользование его кучей.

Таков рассказ об Абу Саиде.

РАССКАЗ ОБ АЛЬ-АСМАИ

Ш Направились к Асмаи несколько человек вместе с купцом, который снимал у него плодовый сад, поговорить об убытках, которые этот купец потерпел. Они стали просить его рассмотреть это дело благосклонно и сделать скидку.

— Слышали ли вы о «несправедливом дележе»? — сказал Асмаи.— Вот чего, клянусь Аллахом, требуете вы у вашего шейха! Значит, он снял у меня сад, с тем чтобы убытки были мои, а прибыль его?! Это же, клянусь вашим отцом, поистине «торговля Абу-ль-Анбаса»! Отправляйтесь и закупите для меня на этом условии продовольствие всего Ирака! К тому же, клянусь Аллахом я не знаю, говорит ли он правду или лжет. Здесь лишь одно, а именно: польза вам, а не мне, я должен страдать ради вас, вы же никак не пострадаете ради меня. Клянусь Аллахом, вы пошли с ним лишь потому, что считаете обязательным его право и считаете обязательным поддерживать его. Но если бы я хотел вменить ему в обязанность то, что вы хотите вменить в обязанность мне, то я обошелся бы при этом без вас, ведь я его не знаю и ничем ему не обязан, давайте распределим эту разницу между всеми нами поровну, это будет лучше, чем если кто-либо будет нести обязанность, которая на нем не лежит, в угоду тому, кто эту обязанность должен нести!

Они поднялись и больше не приходили. Купец же выплатил ему все, что с него следовало, отчаявшись в своем предприятии.

РАССКАЗ ОБ АБУ УЯЙНЕ

Рассказал мне Джафар, племянник Василя, следующее:

ук — Сказал я Абу Уяйне: «Как хорошо поступил один человек. Он спросил у своей жены, где мясо, и когда та ответила ему, что мясо съела кошка, он взвесил кошку, а затем сказал: «Это мясо, а где же кошка?» — «Ты как будто намекаешь на меня?» — спросил Абу Уяйна.

И Джафар продолжал:

— Клянусь Аллахом,— сказал я,— ты этого заслуживаешь. Старец, которому скоро исполнится сто лет, доход которого изобилен, а семья маленькая, который получает денежные средства, чтобы обсуждать вопросы науки, а наука является его удовольствием и любимым занятием, который затем забирается внутрь дома, и при всем том одна нога у него в саду, другая нога у торговцев пальмовыми саженцами, одна нога на рынке, другая нога в аль-Калла; от кого-нибудь ты требуешь груз гипса, от другого груз кирпича, от этого кусок тикового дерева, а от того то-то и то-то. К чему эта жадность? Для чего этот тяжкий труд? Зачем такая деловитость? Если бы ты был юношей с далеко идущими надеждами, каким ты был бы тогда? Если бы ты имел долги и большую семью, каким ты был бы тогда? Вот я видел тебя на днях, видел, какие на тебе были лохмотья и как ты среди дня ходил босым!

Дальше он сказал:

— Зачем мне говорить обиняком: узнал я, что у тебя пропал кусок дыни и ты настойчиво расспрашивал о нем, когда же люди тебе ответили, что его съела кошка, ты бросил оставшийся кусок перед кошкой, чтобы проверить, не солгали ли тебе; когда же кошка не стала его есть, ты оштрафовал их на стоимость целой дыни. Тебе тогда сказали: «Была ночь, и если дыню съела не соседская кошка, а наша, значит, ты бросил ей второй кусок, когда она уже наелась дыни. Дай нам срок и не налагай на нас штраф, чтобы мы могли испытать эту кошку, когда она будет голодна». Но ты во что бы то ни стало хотел оштрафовать их.

— Горе тебе,— ответил Абу Уяйна,— клянусь Аллахом, для того чтобы удержать их от порока, мне приходится самому совершить неблаговидный поступок. Ведь Зияд сказал в своей речи: «Клянусь Аллахом, я не могу добиться от вас исполнения должного, пока сам не поступлю вполне противозаконно по отношению к вам. А что касается поступка,за который ты только что меня упрекал, то я следовал лишь словам его: «Если бы у меня в руках был отросток пальмы и мне сказали бы, что сейчас наступит вокресение из мертвых, то я поспешил бы посадить его». Абу-д-Дарда сказал во время болезни, от которой он и умер: «Жените меня, ибо я не хочу встретиться с Аллахом холостым». Арабы говорят: «У кого мозги кипят летом, у того котелок будет кипеть зимой». Сказал Мукраз: «Старческая немощь — мягкое ложе, которое признает таковым лишь изнеженный и ленивый». Абдаллах ибн Вахб сказал: «Любовь к медлительности порождает трудности». Омар ибн аль-Хаттаб, да будет доволен им Аллах, сказал: «Смотрите, берегитесь покоя, ибо это путы». Он сказал еще: «Если бы терпение и благодарность были верблюдами, то я бы долго не думал, на которого из них сесть». Он также сказал: «Станьте мааддитами, огрубейте, отрубите стремена и прыжком вскакивайте на лошадь». Он сказал Амру ибн Мадикарибу, когда тот пожаловался ему на боль в животе: «Ты должен прохаживаться в разгар жары». Он сказал еще: «Ходите босиком, ибо вы не знаете, когда тревога заставит обратиться в бегство». Он сказал также: «Если работа есть корень трудолюбия, то безделье — корень прочности». Саиду ибн Хатиму он сказал: «Остерегайся жизни в роскоши, как греха, так как она, по-моему, еще страшнее для тебя». Он сказал также: «Предостерегаю вас против безделья, так как оно больше открывает путь для греховного, чем работа». Аксам ибн Сайфи сказал: «Я не хотел бы быть награжденным всеми благами мира».—. «А если это будет масло и молоко?» — спросили его. «Да,— ответил он,— я ненавижу привычки старческой немощи!» Считаешь ли ты, что я оставлю заветы пророков, высказывания халифов и поучения арабов и буду следовать твоим словам?

РАЗНЫЕ ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ

Мухаммад ибн аль-Ашас обедал у Яхьи ибн Халида. И вот они начали беседовать о растительном масле и о превосходстве его над коровьим маслом и о превосходстве масла из зеленых олив над «водянистым» оливковым маслом.

— У меня есть масло, подобного которому люди не видели,— сказал Мухаммад.

— А не прикажешь ли ты принести его немножко? — сказал Яхья.

Тогда Мухаммад кликнул слугу и сказал:

— Когда ты войдешь в кладовую, то отыщи глазами четвертый кувшин справа от тебя и принеси нам из него немножко.

— Не нравится мне господин, который знает место, где находятся его масло и оливы!— сказал Яхья.

Пекарь Асада ибн Абдаллаха, правителя Хорасана, подал ему жаркое, которое сильно пережарил, а тот любил сочное жаркое.

— Ты думаешь, что твой поступок укроется от меня? — спросил он у своего пекаря.— Ты ведь стараешься его пережарить не для того, чтобы сделать его вкуснее, а чтобы таким образом собрать весь жир и использовать его для себя.

Услышал про это его брат и сказал:

— Как часто невежество бывает лучше, чем знание!

Некий человек всегда застигал аль-Джаухари за приемом пищи, он хорошо выбирал время для прихода и никогда не ошибался. Когда он входил, а люди в это время уже ели или стол был накрыт, то восклицал:

— Да проклянет Аллах кадаритов. Кто мог бы помешать мне есть эту пищу, ведь в «хранимой скрижали» записано, что я буду ее есть?

Так как он часто это делал, то Риях сказал ему

— А ты приходи поздно вечером или рано утром, и если найдешь хоть что-нибудь, то тогда и проклинай кадаритов, проклинай их отцов и матерей!

Принес слуга Халиду ибн Сафвану блюдо с персиками, которые не то были получены как подарок, не то сорваны слугой в саду. Когда слуга поставил это блюдо перед ним, он сказал:

— Если бы я не знал, что ты уже ел персики из этого блюда, я бы дал тебе скушать один.

Рассказал Рамадан:

— С одним шейхом из Ахваза плыл я в джафарийе, я сидел на корме, а он в носовой части. Когда наступило время обеда, он вытащил из своей корзины курицу и одного холодного морского окуня и принялся есть и разговаривать, но мне он ничего не предлагал, на корабле же, кроме нас двоих, никого больше не было. Увидел он, как я смотрю то на него, то на то, что было перед ним, и вообразил, что я хочу его пищи и считаю, что ему пора пригласить меня: «Почему ты так уставился на меня? — спросил он.— У кого есть еда, тот ест, как я, а у кого нет, тот смотрит, как ты!»

Дальше Рамадан говорил:

— Затем, когда мы опять встретились глазами, он сказал: «Эй, ты, я люблю хорошо поесть, и ем я только вкусную пищу, и я боюсь, как бы глаз твой не оказался дурным; а такой глаз, как у тебя, быстрый, отвернись-ка от меня».

Он продолжал:

— Бросился я тогда на него, левой рукой схватил его за бороду, а правой рукой взял курицу и так долго ею колотил его по голове, что курица раздробилась у меня в руках. Затем он передвинулся ближе к моему месту, вытер лицо и бороду и, обратившись ко мне, сказал: «Я ведь говорил тебе, что глаз у тебя дурной и что ты непременно сглазишь меня!» — «А при чем тут глаз?» — спросил я. «Дурной глаз — это неприятность, которая случается. Вот твой глаз и навлек на меня величайшую неприятность!» Я смеялся так, как никогда не смеялся, и потом мы беседовали друг с другом так, словно он никогда не говорил мне ничего дурного и как будто я не выходил из себя.

Вот выборка из рассказов наших друзей и собственные рассказы наши о том, что мы видели воочию. Что же касается рассказов об аль-Асмаи, Абу Убайде и Абу аль-Хасане, то я не нашел среди них таких, которые были бы здесь к месту, не считая тех, которые я уже включил в эту книгу, а их всего какой-нибудь десяток с лишним.

Они рассказывали:

— Был у аль-Мугиры ибн Абдаллаха ибн Абу Аки-ля ас-Сакафи в бытность его правителем Куфы козленок, которого подавали на стол после еды, и никто к нему не прикасался, поскольку сам хозяин к нему не прикасался. Но однажды бедуин, которому не было известно, как принято у наших друзей поступать с козленком, взялся за него, да при этом еще не довольствовался тем, что ел мясо, а даже обгладывал кости. «Эй, ты, почему ты набрасываешься на кости этого козленка так злобно? Не бодала ли тебя его мать?» А Асмаи, рассказывая об этом, утверждал, что он сказал так: «Эй, ты, почему ты набрасываешься на этого несчастного так злобно? Не бодала ли тебя его мать?»

И он продолжал:

— Во главе его стражи стоял Абд ар-Рахман ибн Тарик, и вот сказал он одному из стражников: «Если ты посягнешь на козленка эмира, то я на год освобожу тебя от дежурства». Это дошло до сведения эмира, и тот пожаловался на него аль-Хаджаджу. Аль-Хаджадж сместил Абд ар-Рахмана ибн Тарика и назначил на его место Зияда ибн Джарира, который оказался несноснее для аль-Мугиры, чем Абд ар-Рахман, но он не мог сместить его, ибо тот был назначен аль-Хаджад-жем. И бывало, когда аль-Мугира произносил речь, то говорил так: «О жители Куфы, кто желает вам бед и ябедничает на вас вашему эмиру? Да проклянет того Аллах и да проклянет и его кривую мать!» А мать Зияда была кривой, и люди говорили: «Никогда мы не слышали более остроумного намека, чем этот намек».

Они рассказывали:

— Был у Зияда аль-Хариси козленок, которого сам он не трогал и никто другой также его не трогал. И вот угощал он в месяце рамадане ужином нескольких человек, среди которых был Ашаб, и из них только Ашаб принялся за козленка. «Есть ли у заключенных в тюрьме имам, который руководит ими на молитве?» — спросил Зияд. «Нет»,— ответили ему. «Пусть же Ашаб руководит ими на молитве»,— сказал Зияд. «А не лучше ли что-нибудь другое, да пошлет Аллах благо эмиру!» — воскликнул Ашаб. «А что?» — спросил Зияд. «Я поклянусь самыми страшными клятвами, что никогда не буду есть мяса козленка!» — сказал Ашаб.

Они рассказывали еще:

— Пригласил Абд аль-Малик ибн Кайс аз-Зиби одного человека из знатных людей Басры. Абд аль-Малик был скуп на пищу, но щедр на деньги. И этот человек взял с собою Шакира. Когда Абд аль-Малик увидел его, то был раздосадован и, обратившись к нему, сказал: «Не предпочтешь ли ты тысячу дирхемов необходимости оставаться с нами?» Он готов был терпеть расход в тысячу дирхемов, но не мог терпеть, чтобы съели у него хлебец.

Взял один бедуин курицу, «которая лежала на столе перед Сулайманом ибн-Абд аль-Маликом.

— Достаточно тебе того, что находится перед тобою и близко от тебя! — сказал он ему.

— А разве есть на столе что-либо заповедное? — спросил бедуин.

— Так возьми же ее, и да не благословит тебя Аллах через нее! — ответил он.

Они рассказывали:

— Муавия любил пупок. Обедал однажды с ним Са-саа ибн Сухан. И вот взял Сасаа пупок, который находился на столе перед Муавией. «Далеко же ты ходишь на пастбище!» — сказал Муавия. «У кого недород, тот идет на сторону искать пастбище»,— ответил Сасаа.

Они рассказывали:

— Вошел Хишам ибн Абд аль-Малик в собственный сад, в котором деревья были покрыты разными плодами. С ним находились люди, окружавшие его, они принялись есть и призывать на него благословение Аллаха. «Эй, служитель, вырви все это и посади взамен оливки!» — воскликнул Хишам.

Они рассказывали:

— Аль-Мугира ибн Абдаллах ибн Абу Акиль ас-Са-кафи ел финики вместе с друзьями. В это время погас светильник, косточки же они бросали в таз. Услышал он звук двух косточек и сказал: «Кто это там играет двумя костяшками?»

Они рассказывали:

— У Халида ибн Сафвана попросил один человек подаяния, и тот подал ему дирхем. Нищий сказал, что этого мало. «Какой же ты глупец,— сказал он,— ведь дирхем — это десятая часть десятка, а десяток — десятая часть сотни, а сотня — десятая часть тысячи, а тысяча — десятая часть десяти тысяч. Вот видишь, как поднялся дирхем до цены выкупа за убийство мусульманина?!»

Они рассказывали:

— Билаль ибн Абу Бурда очень боялся проказы, когда был правителем Басры. Ему посоветовали пропитать тело коровьим маслом. Когда он кончал сидеть в масле, то приказывал продавать его. И в тот год люди избегали есть масло.

В месяце рамадане он приглашал к себе людей разговляться. Они рассаживались в кружок, и для них накрывали столы. Когда муаззин возглашал призыв на молитву, то Билаль поднимался и шел молиться, остальные стеснялись есть, а когда они тоже вставали для молитвы, то приходили пекари и убирали еду.

Они рассказывали:

— Зира аз-Зарра сидел вместе с Халидом ибн Саф-ваном, и перед Сафваном поставили на стол курицу, а перед аз-Зарра немного маслин. И вот начал аз-Зарра поглядывать на курицу. Тогда Сафван спросил: «Ты как будто подумываешь о ней?» — «А кто мне помешает в этом?» — ответил тот. «В таком случае мы с тобой рассчитались моим добром»,— сказал Сафван.

Они рассказывали:

— Абу-ль Ашхаб протянул руку к чему-то лежавшему на столе перед Нумайлой ибн Мурра ас-Сади. Тогда тот сказал ему: «Раз ты уже взял себе что-нибудь, так не хватайся за другое!»

Говорят, что когда он умер, то остался должен одному лишь мучнику восемьдесят тысяч дирхемов — так много он ел.

Они рассказывали:

— Аль-Хакам ибн Айюб ас-Сакафи был назначен аль-Хаджаджем правителем Басры; со своей стороны он назначил правителем в Ирк Джарира ибн Байхаса аль-Мази-ни, по прозвищу Джарир аль-Атаррака. Находясь в аль-Ямаме, аль-Хакам отправился на прогулку; там он пригласил к обеду аль-Атаррака, и тот ел вместе с ним, но при этом взял фазана, который находился на столе перед аль-Хакамом; и аль-Хакам его сместил и назначил взамен Нувайру аль-Мазини. Тогда Нувайра, а он был племянником аль-Атаррака, сложил стихи:

Дичи в аль-Ирке полно, так зачем за столом Гы у аль-Хакама взять попытался фазана?

Мясо закланных верблюдов приносят в твой дом,

И верблюжатину можешь ты есть до отвала,

Также полно у тебя бурдюков с молоком.

После того как аль-Хакам назначил взамен Нувайру, он узнал, что это племянник аль-Атаррака, и сместил его; тогда Нувайра сочинил опять стихи:

Если б ты, Абу Юсуф, знал, как я предан и как послушен, Аль-Мухаллака ты никогда б не поставил вместо меня,

На моем бы пути не стал высоко залетевший Салих,

Не призвали б к ответу меня, хоть Атаррак мне и родня.

И слова эти обратились в пословицу.

Один человек взял со стола яйцо, которое лежало перед нашим дородным эмиром. «Возьми же его, ибо это яйцо петуха»,— сказал он. И до самой своей смерти тот человек так и не показывался у нашего эмира.

Однажды этот эмир отправился в одно из своих поместий, чтобы там погулять. С ним было пятеро из его окружения. Пищи же туда доставили человек на пятьсот. Ему же было тяжко, чтобы те ели вместе с ним, однако он сильно проголодался, тогда он сел в огороде и, мучимый голодом, стал выдергивать редиску, обивать ее ее же корешками и есть так немытую. И одному из этих людей, наиболее близкому к нему, он сказал:

— Если бы эти несносные ушли, то мы бы поели!

Они рассказывали:

— Ел Абд ар-Рахман ибн Абу Бакра за столом у Муа-вии. И увидел тот, как Абд ар-Рахман жадно глотал. Когда настал вечер и к нему пришел Бакра, то он его спросил: «Что с твоим сыном, глотателем?» — «Заболел»,— ответил тот.— «Такой, как он, не может не заболеть!» — сказал Муавия.

— Один бедуин ел вместе с Абу-ль-Асвадом ад-Дуали, и увидел он, как отвратительно бедуин глотает, и, глядя на него, ему даже страшно стало. «Как твое имя?» — спросил он. «Лукман»,— ответил тот.— «Твои родные правы, действительно ты лукман»,— сказал он.

Они рассказывали:

— Был у Абу-ль-Асвада балкончик, в котором хватало места лишь для его скамьи и для лотка, который клали перед ним. Он устроил этот балкончик высоко, но не сделал для него ступеней на пороге, чтобы никто не мог подняться к нему. И рассказывают, что один бедуин выжидал время его еды и подъезжал к нему на лошади и оказывался в таком положении, как будто он находился вместе с Абу-ль-Асвадом на балкончике. Тогда Абу-ль-Асвад взял миску, наложил в нее гальки и стал опираться на нее. И вот когда он замечал, что к нему едет бедуин, то он делал вид, что переставляет свою опору. Миска с галькой начинала греметь, и лошадь пугалась. Однако бедуин все больше и больше приближал к нему лошадь, а тот все время гремел, пока наконец лошадь не шарахнулась вместе с ним и не сбросила его наземь. После этого бедуин к нему больше уже не возвращался.

ПОСЛАНИЕ АБУ-ЛЬ-АСА ИБН АБД АЛЬ-ВАХХАБА ИБН АБД АЛЬ-МАДЖИДА АС-САКАФИ

Во имя Аллаха милостивого, милосердного.

А затем. Твое дружеское общение с аль-Асмяи, твое восхищение Сахлем ибн Харуном, твое пристрастие к Исмаилу ибн Газвану, твои нападки на Мувайса ибн Имрана, твоя близость к ибн Мушарику, твои посещения ибн ат-Тавама, твои частые разговоры о деньгах и о том, как их наращивать, как ими управлять и как их использовать, твои рассуждения о способах сбывать деньги и вкладывать их в дела и об умении хорошо заботиться о них и сберегать

их — все это указывает на наличие в тебе скрытой злостности и свидетельствует о внутреннем изъяне и о порочной изменчивости, так как прежде ты находил неприятным для себя говорить о скупых, считая их действия недостойными, удивлялся их поведению и усердно их порицал. Ведь разглагольствует о накоплении только тот, кто твердо решил накапливать, и влечение чувствует к скупости только тот, кому скучно среди щедрых людей. Ты усвоил слова Сахля ибн Харуна «о необходимости готовиться к будущему, пока есть еще время, придерживаясь при этом верного пути, и о том, что отвратительнее всего та беспечность, которая проявляется в течение долгого срока в молодости», и что «самое наиблагоразумное и самое наиправильное — это наперед защититься против превратностей судьбы и создать себе против изменчивости времени опору из того, что остается после удовлетворения потребностей тела, ибо мы не можем считать себя мудрыми, если мы не обеспечим себе основы благоденствия, заслонившись щитом от излишеств»,— все это свидетельствует о твоем восхищении его образом действий и доказывает твою склонность пойти по его пути.

Ты одобрил высказывания аль-Асмаи о том, что большинство обитателей ада — женщины и бедняки, а большинство обитателей рая — глупцы и богачи и что только владельцы больших состояний хватают награды,— и это доказывает истинность нашего суждения о тебе и подтверждает правильность нашего мнения на твой счет.

Вот еще одно свидетельство: ты предпочитаешь Ибн аль-Газвана, который говорил: «Вы наслаждаетесь лакомой пищей, великолепными одеждами, утонченным питьем, веселящим пением, а мы наслаждаемся могуществом богатства, умением предусмотреть последствия, изобилием имущества, уверенностью, что нашим делам не грозит ухудшение, что нам не придется испытать унижения, прося у людей, что мы не окажемся бессильными содержать семью. Таковы ваши наслаждения, а вот это — наше наслаждение. К такому образу мыслей мы стремимся, чтобы спастись от порицаний, а вы благодаря вашему образу мыслей стремитесь напроситься на похвалу. Однако воспринимать похвалу может только человек с трезвым, безмятежным умонастроением, равно как радоваться наслаждениям может лишь человек, обладающий здоровыми, сильными чувствами, что же касается бедняка, то сколь излишня для него похвала! И насколько более нуждается он в том, что помогло бы ему ощутить вкус похвалы! Пища, которую вы так отбираете, превращается в кал, а напиток — в мочу, постройка же становится развалинами; похвала — это мимолетный ветерок, она роняет мужество, она — глупость, которая развращает, она — звук, который пропадает. Ваше наслаждение заключается в том, что таит в себе бедность и что разрушает мужество, наше же наслаждение заключается в том, что таит в себе богатство и что созидает мужество: следовательно, мы строим, а вы сносите, мы укрепляем, а вы разоряете; мы ищем постоянного могущества, теряя некоторую долю удовольствия, вы же подвергаете себя постоянному унижению, полностью теряя мужество».

Мы поняли как следует смысл твоего рассказа и того толкования, а котором ты разглагольствуешь. То, что ты ныне одобряешь, противоположно тому, что ты раньше одобрял, и ты любишь ныне то, что ты прежде всегда ненавидел,— в этом доказательство падения твоего нрава и переворота к худшему в твоем образе мыслей. Сгинь и пропади! Аллах же губит только того, кто чинит несправедливость! Поэт предвидел подобных тебе, когда говорил:

Услышав, что скупец уходит на тот свет,

Ты скажешь: ну и пусть, таких жалеть не след, Наследникам его достанется богатство,

Червям могильным — плоть, сырой земле — скелет.

И другой сказал:

Истлеет красота под сенью гробовой,

А злато недруги поделят меж собой.

И слава Аллаху, что он не послал мне смерти, дабы я мог видеть, как ты превратился только в управляющего своим богатством и в платного работника для твоего наследника. Ведь ты поспешил навлечь на себя нищету раньше времени и уподобился наказанному бичом за прегрешение, от которого он не получил наслаждения. Да разве положение человека, который растратил все свое состояние и видит семью свою в нужде, обнищание которого стало явным и над которым злорадствует его враг, намного лучше, чем положение такого человека, как ты, когда от него отступаются приятели, когда жена и дети питают к нему ненависть, потому что они вынуждены носить грубую одежду и вынуждены скудно питаться. А ведь все это таится под шкурой скупого, все это витает над головой скряги, все это в любой миг может проявиться в скаредном человеке, все это присуще тугому на руку стяжателю. Однако расточитель стяжает похвалу и пользуется благоденствием, он не дает бездействовать своему состоянию, уделяя из него на каждую наклонность обеспеченную ей по праву долю; скупой же, наоборот, мучится, ограничивая себя во всем и тяжко трудясь на другого, при этом ему обязательно приходится оправдываться, терять достоинство, подвергаться порицанию и унижению, кроме того, он должен отдать себя во власть черной желчи, подчинить ей беспрекословно свою честь, позволить ей распоряжаться своею жизнью и радостями своего сердца.

Какой-то посторонний корень внедрился в тебя, какая-то слабость закралась в твои жилы,в них действует какой-то червь-точильщик или разрушает их какая-то нечисть. Этот образ действий не свойствен нравам истинных са-кифитов, также не соответствует он и тому складу характера, которым издревле отличаются курейшиты. К твоей крови примешалась низкая кровь, и нечистая порода испортила тебя. Муавия ведь говорил: «Кто из сынов Абд аль-Мутталиба не щедр, тот инородец, кто из рода аз-Зубайра не храбр, тот чужак, кто из сынов аль-Муги-ры не горд, тот самозванец».

Сказал Сальм ибн Кутайба: «Когда ты увидишь са-кифнта, который обладает могуществом, но никого не угощает или который приобретает богатство, но не расходует его, то отвернись от него, и еще раз отвернись, и еще раз». А Ибн Абу Бурда сказал: «Если бы не молодежь племени Сакиф и не ее безрассудство, то не скопить бы никому из жителей Басры никакого состояния».

Поистине Аллах щедр, он не скупится, Аллах правдивейший, он не говорит неправды, Аллах верный, он не изменяет, Аллах долготерпеливый, он не торопится, Аллах справедлив, он никогда не притесняет. Он заповедал нам щедрость и запретил нам скупость, он заповедал нам правдивость и запретил нам ложь, он заповедал нам долготерпение и запретил нам торопливость, он заповедал нам справедливость и запретил нам притеснение, он заповедал нам верность и запретил нам измену, он заповедал нам лишь только то, что избрал он для самого себя, и удерживает он нас лишь от того, чего он не хочет для самого себя. Все единогласно говорят: «Поистине Аллах щедрейший из щедрых и славнейший из славнейших!»

И также говорят: «Аллах милосерднейший из милосердных и наилучший из творцов!» И говорят в назидание просящим и в наставление для щедрых: «Не соревнуйтесь с Аллахом в щедрости, ибо Аллах, преславно имя „'го, щедрее и славнее». И он описал себя, да возвеличит-,я его величие и да святятся имена его, говоря: «Обладатель великох! милости» и «Всемогущий, нет божества, кроме него», он также сказал: «Преисполненный величия и благости».

Вспоминая пророка, да благословит его Аллах и приветствует, говорили: «Он не складывал дирхемы один на другой или кирпичи один на другой, а правил Аравией и получал положенную милостыню, для него собирался налог на пространстве от Изар аль-Ирак до Шихр Омана и до самых дальних областей Йемена, а когда он умер, то оставил за собою долг, кольчуга же его была заложена. Никогда он не отвечал: «Нет», если к нему обращались с нуждой. И бывало, когда у него просили, то он давал, а если он обехцал что-либо или подавал надежду кому-либо, то его обещания было достаточно, а поданная им надежда равнялась исполнению. Поэты восхваляли его щедрость, а ораторы указывали на его добросердечие. Он дарил какому-нибудь одному человеку огромную ота-оу овец и большой гурт верблюдов, а арабский царь в ;тарину дарил самое большее сотню верблюдов, и тогда говорили: «Он подарил сотню верблюдов». А говорили так, когда хотели на словах выразить вхлсочайшую похвалу. Как-то пророк подарил одному человеку тысячу верблюдов, и когда тот увидел, как они теснятся в долине, то воскликнул: «Свидетельствую, что ты воистину пророк, на такое ведь не могут расщедриться обыкновенные люди!»

Хашимиты превозносили себя выхне прочих курайши-тов и говорили: «Мы щедрее всех угощаем и лучше всех бьем по головам в бою». Некоторые ученые упоминали их и говорили: «Щедрые, прославленные, с острым языком». Все народности, как щедрые так и скупые, а также и промежуточные между ними, сходны в том, что порицают скупость и восхваляют щедрость, равно как все народы сходны и в том, что порицают лживость и восхваляют правдивость. Говорят: «Самая высшая щедрость — это

щедрость через силу». И даже говорят для примера о чрезмерных усилиях бедняка проявить щедрость, а также и о таком человеке, который делает все, что в его силах, и отдает все сполна; люди отдают даже преимущество тому, кто жертвует своею жизнью, перед тем, кто жертвует своими деньгами. Фараздак сказал:

Когда бы Хатим сам с того вернулся света,

Не мог бы даже он легко пойти на это.

Однако Фараздак здесь не привел в пример Каба ибн Мама, который пожертвовал своею жизнью при дележе воды в пустыне. Никогда мы не видели такого араба, который назвал бы глупостью смиренномудрие Хатима за то, что тот пожертвовал всем своим имуществом, и никогда мы не видели такого араба, который назвал бы глупостью смиренномудрие Каба за то, что тот пожертвовал своею жизнью. Наоборот, они причислили поведение Хатима к подвигам племени Тай, поступок же Каба обратили в предмет гордости племени Ияд, а затем и к доблестям Аднана, возвышающим его над Кахтаном, а дальше и к доблестям “арабов, возвышающими их над персами, а затем и к доблестям жителей Аравийского полуострова да и всех обитателей этой земли, возвышающим их над населением прочих островов и земель.

И если кто-нибудь хочет оспаривать те качества, какие Аллах, преславно имя его, придал самому себе, а также те из них, какие даровал Аллах своему пророку, да благословит его Аллах и приветствует, те качества, которые безотчетно почитают все арабы без исключения и все прочие народности, мы считаем такого человека неверующим и негодным, иного суждения у нас о нем не будет.

Мы никогда не видели такой народности, которая ненавидела бы когда-нибудь щедрого человека или презирала бы его, наоборот, всякий народ всегда любил и возвеличивал щедрого, даже любил его потомство и возвеличивал ради него его сродников. Также мы не встречали, чтобы люди какой-либо народности ненавидели или презирали щедрого человека за то, что он довел свою щедрость до степени расточительства, наоборот, люди всегда учились похвальным качествам у такого человека и изучали его достоинства, они даже присваивали ему редкостные благодеяния, которых он и не совершал, и приписывали ему чудеса щедрости, до которых он и не доходил. Потому-то и утверждают, что похвала в этом мире воздается вдвойне, подобно тому как на том свете вдвойне вознаграждаются добрые дела. Повторяю, люди даже присваивали щедрому человеку всякие невиданные похвальные деяния и всякое благодеяние, неизвестно кем совершенное. И, напротив, мы часто наблюдали, как совсем противоположные качества люди приписывали скупому и относились к нему прямо противоположным образом: мы наблюдали, как они то ненавидели его, то презирали его, кроме того, ненавидели, в силу ненависти к нему самому, и его сына и презирали, в силу своего презрения к нему самому, его сродников; они присваивали ему редкостные подлые поступки, до которых он и не доходил, и чудеса скупости, которые он и не совершал, они даже вдвойне возводили хулу на него в той же мере, в какой они вдвойне воздавали хвалу щедрому человеку.

При этом мы не находим, чтобы беды скорее постигали имущества щедрых людей, чем имущества скупых, и к тому же мы не видели, чтобы среди обнищавших людей было бы меньше скупых, чем щедрых.

Скупым, по мнению людей, считается не только тот, который скупится для самого себя, но иногда, по их мнению, заслуживает наименования скупого и должен подвергаться порицанию и тот, кто исполняет свою прихоть, удовлетворяет любую свою потребность, поддается любому страстному желанию и доходит в этом до предела. И к такому человеку приложимо звание скупого, если он при этом воздерживается от всего того, что влечет за собой благодарность, что вызывает похвалу и уготовляет ему воздаяние на небесах.

Иногда скупой наваливает на себя столько расходов, налагает на себя столько издержек, заводит у себя столько рабынь и рабов, животных и челяди, столько чудесной посуды, столько великолепной одежды и столько прекрасных украшений, что стоимость всего этого превышает расходы щедрого богача и оставляет далеко позади щедрость великодушного человека. И вот так деньги у него уходят, а его все осуждают, положение его изменяется, а его все время порицают. Иногда он обуреваем любовью к певицам или безрассудно увлекается евнухами, иногда же у него появляется чрезмерная страсть к охоте или его охватывает любовь к коляскам. Иногда же он губит деньги, расходуя их на обед в день свадьбы, или в день рождения, или на пир; он расточает их на торжество обрезания, или на празднование седьмого дня со дня рождения ребенка, или на угощение при новоселье. Порой же его деньги пропадают на закладах и на скидках с дол-

гов. Иногда он бывает чрезвычайно скуп, но и чрезвычайно тщеславен, и тогда скупость его наиболее гнусна, а сам он в своей низости наиболее отвратителен, он тратит свои деньги и опустошает свои сундуки, но не добивается своего и не спасается от порицаний.

Как будто бы ты не видел скупого, попадающегося на обман, скупого, тронутого умом, скупого расточителя, скупого хвастуна или скупого, растратившегося на строительство, или скупого, растратившегося на алхимию, или скупого, который расходует деньги на осуществление ложного стремления или несбыточной надежды, на снискание высоких должностей, на старание войти в число поручителей, или скупого, которого больше прельщает надежда на власть, чем все то, что дает ему золото и серебро. Мы видели, как иной скупой тратит на свое питание и на плоды по тысяче дирхемов ежедневно, и у него каждый день прямо-таки свадьба; но беда, если кто возьмется «колоть» второй хлебец, по нему уж лучше, чтобы взялись «колоть» ислам, и раскол единства веры для него не горше, чем раскол хлебца. Брешь в его чести ему нипочем, а вот брешь в тюре — это величайшая беда.

Беды быстрее обрушиваются на имущество скупых, и несчастья сильнее поражают скупых, потому что они меньше уповают на Аллаха, меньше думают о его благости, щедрый же либо уповает на Аллаха, либо думает о его благости, он, во всяком случае, бол ее похож на верующего или, во всяком случае, более всего стремится к тому, чтобы походить на него. Как бы ни шло -у него дело, в какое бы положение он ни попадал, он не из тех, кто будет полагаться на свою рассудительность, прибегать к своей проницательности или рассчитывать на преимущество своей осторожности и на силу своей предусмотрительности. Ссылки скупого на превратности судьбы и его недоверие к изменчивости времени — все это знаменует недоверие к творцу этих превратностей и к тому, кто создает' времена и людей для этих времен. А разве происходят события иначе как по предопределению создателя их, и разве чередуются времена иначе как по распоряжению того, кто их устроил? А разве мы сами, хотя мы и не знаем причин, не убеждены, что все неукоснительно идет к своим пределам?

Люди становятся скупыми не из страха перед бедностью, а накоплением и стяжательством они занимаются либо по привычке, либо по природной склонности; в доказательство этого иной раз можно указать царя, который отличается скупостью, хотя его владение обширно и доходы его изобильны, а враг его тихий, но также можно указать и на другого царя, более рассудительного, чем тот, и отличающегося щедростью, хотя его королевство невелико и доходы его малы, а враг его весьма беспокоен.

Мы знаем, что чернокожие невольники не так уж склонны к раздумию и размышлению и менее всего способны взвешивать обстоятельства и предусматривать последствия. И если предположить, что щедрость их проистекает от беспечности, добродушия нрава и малости их знаний, то тогда надлежало бы персам во многом превосходить скупостью византийцев, а византийцам — славян, и надлежало бы мужчинам, в основном, быть скупее женщин, а мальчикам быть щедрее женщин, и надлежало бы самому неумному из скупых быть умнее, чем самый разумный из щедрых, и надлежало бы также собаке, а ее скупость вошла в пословицы, больше разуметь в делах, чем петуху, который тоже вошел в пословицу благодаря своей щедрости. Ведь говорят: «Он щедрее, чем петух», «Он жаднее, чем собака на падали», «Он жаднее, чем собака на кости». Также говорят: «Содержи свою собаку в голоде, она будет ходить за гобой», «Собаке счастье от несчастья хозяев», «Откорми свою собаку, она тебя съест», «Жаднее, чем собака на испражнениях новорожденного», «Более голодный, чем сука Хаумаль», «Он гавкает больше, чем собака», «Он собирает деньги на кале собаки», «Пошел вон»,— как говорят псу, «Он как собака на конюшне,— сама не ест корм и не дает животному есть его». Поэт сказал:

Полночи верблюдица шла, пока не пришла среди мрака

В аль-Ардж, ко двору человека, который был скуп, как собака.

Сказал Аллах, преславно имя его: «Он подобен собаке — если ты прогоняешь ее, она высовывает язык, или ты оставишь ее в покое, она высовывает язык».

На основании вышесказанного надлежало бы жителей города Мерва признать самыми умными из тварей, а жителей Хорасана самыми знающими из тварей.

Мы не видим, что щедрого человека отталкивает слово «расточительность», сказанное вместо «щедрость», подобно тому как скупого пугает слово «скупость», сказанное вместо «бережливость», и мы также видим, как храброго отталкивает название «опрометчивый», а застенчивого отталкивает название «стыдливый», и если бы о твердом духом ораторе сказали «наглец», то он бы обиделся. Если бы достоинством щедрости являлось бы только то, что всем людям, кроме щедрых, которые переходят границы разумного в добрых делах, было бы ненавистно, чтобы их так называли, не учитывая различия в этих словах, то и этого было бы достаточно, чтобы доказать ее большое значение и показать ее превосходство.

Деньги прельщают, и душа жаждет их; богатства труднодоступны, но душа больше всего желает того, что запретно. В душе у людей заложена всем известная побудительная причина иметь как можно больше богатств, ибо и тот, у кого в голове нет ни мысли, ни соображения, отдает дань почитания богатому, хотя он от него ничего и не получает¹! Сказал древний поэт:

К недоступной, сильнее он тянется к ней,

Ибо то, что запретно, душе человека милей.

В одной из книг персов говорится: «Все дорогое, что досягаемо, становится низким». Муаза аль-Адавия сказала: «Мы ненавидим или презираем все, что становится досягаемым».

Если бы скупые копили деньги для своих детей, трудились бы для них и ради них домогались бы богатства, то в ответ на просьбы детей они уделяли бы им больше и не стали бы требовать с них отчета за многое .из того, к чему у их детей есть потребность. И это есть частично то, что вселяет в наследников чувство ненависти к некоторым наследодателям и отбивает охоту у младших желать долголетия старшим. Если бы скупые заготавливали бы и накапливали бы все добро для своих детей, то евнухи не стали бы собирать богатств, не запасали бы сокровищ монахи, был бы свободен от этого низкого желания бездетный человек и освободился бы бесплодный от труда стяжательства. А как же может быть иначе, ведь мы видим, как скупой, после того как умирает его сын, которым он отговаривался и ради которого он якобы, копил, продолжает, как и прежде, искать и домогаться и по-прежнему копит, ничего не выпуская из рук.

Простые люди трудятся ради своего обеспечения не покладая рук, усилия перекупщиков и скупых тоже не имеют границ; они не расходуют излишков, даже достигнув изрядного богатства, а все упорствуют в жадности и скопидомстве, ибо они полагают, что пребывают в мире преходящем и подлежат переселению в мир иной; но вот если бы они были убеждены в вечной жизни, то, несомненно, пренебрегли бы этими излишками. Скупой — это сущий законовед, но и простолюдин тоже не бездействует. И тот, кто не станет сопротивляться всему тому, что мы здесь описали, призвав на помощь и природную силу характера, и упорное желание противостоять, и всю свою проницательность, тот окажется или простолюдином, или жалким скупцом. К чему тогда все их попытки оправдаться страхом перед изменчивостью времен?!

Сказал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, одному Посланцу, который прибег перед ним ко лжи, но который был щедрым: «Если бы не высокое качество, за которое Аллах отличает тебя своею любовью, я изгнал бы тебя из числа посланцев народа!» Сказали пророку, да благословит его Аллах и приветствует: «Не желаешь ли ты захватить белых женщин и бурых верблюдов?» — «А у кого?» — спросил он. «У племени Мудлидж»,— ответили ему. «Мешает мне это сделать их гостеприимство и родство с ними»,— ответил он. И добавил еще это: «Когда они закалывают жертвенных животных, то кругом течет кровь, а когда они произносят: «Вот я перед тобой!» — то выкрикивают это громким голосом». Спросил он у ансаров: «Кто у вас глава?» — «Джадд ибн Кайс,— ответили ему,— однако он считается среди нас скупым».— «Какая болезнь может быть хуже, чем скупость?» — сказал он, и, таким образом, он признал скупость болезнью, да еще и самой худшей из всех болезней. Он сказал ансарам: «Клянусь Аллахом, я знаю о вас только одно — вы сбегаетесь во множестве, когда вам грозит опасность, но вас мало при дележе добычи». Он также сказал: «Достаточно человеку алчности, чтобы плавать по морю». Он сказал еще: «Если бы у сына Адама было две долины богатств, непременно он искал бы третью долину, и насытит сына Адама только прах земной. Аллах приемлет раскаяние у человека, который раскаивается». Он сказал: «Щедрость — это нечто от скромности, а скромность — это нечто от веры». И он сказал: «Аллах щедр и любит щедрость». Он сказал: «Расходуй, о Билаль, и не опасайся от восседающего на троне уменьшения благ». Он сказал: «Не завязывай меха, чтобы и для тебя не завязывали!» Он сказал: «Не подсчитывай, а иначе и с тобой произведут подсчет!» Говорили: «То, что осталось от провианта, для тебя уже бесполезно». Пророк назвал золото и серебро двумя камнями, не иначе как желая умалить их ценность, а также и соблазн людей ими. Он сказал Кайсу ибн Асиму: «Поистине из твоего имущества принадлежит тебе лишь то, что ты съел и, таким образом, уничтожил, то, что ты надел и износил, то, что ты отдал и, таким образом, утратил, все же прочее идет наследнику».

Сказал ан-Намир ибн Таулаб:

Она не давала мне тратить, копить заставляла,

Потом я узнал, что хитрила и злоумышляла.

Не раз мы встречали достойных и щедрых людей,

Дотла разоренных, добра потерявших немало.

Их не было рядом, а ты шла за мной по пятам.

О, если б судьба не тебя мне, а их даровала!

О вздорная, если в мой череп вселится сова.

Уйдут мои ближние, родичей как не бывало.

Увидишь: добро мое больше не будет моим,

Останется мне только то, что на мне обветшало.

Хозяин лелеет и холит верблюдов своих.

Рачительный, поит и кормит во время привала.

Уходят верблюды, другой их ведет в поводу,

Их продали, плата плитою могильною стала.

И сказал другой:

Пир я затеял, но стала вопить, стала плакать она,

Ибо верблюда сменял на бурдюк и баклагу вина,

Кроме того, четырех молодых заколол я верблюдиц,

После — еще четырех. Разве это большая вина?

Были сухими глаза у нее, значит, плач был притворным. Стоит ли попусту плакать и делать из мухи слона?

Если опять соберутся собратья мои, не мешай нам Всласть погулять и натешиться жизнью сполна.

Пусть возлежат со мной рядом, ведь ложе мое опустеет,

И недалек этот день, ибо краткая жизнь нам дана.

О, как был щедр Адия! Разве ты про него не слыхала?

Мог подарить он коня и поил на пиру допьяна.

Сказал аль-Харис ибн Хиллиза:

Люди трудятся сами и прочих запрячь норовят.

Вдруг приходит к ним смерть, и в дому нарушается лад. Оставляет хозяин богатство свое и хозяйство,

А наследники-варвары все это опустошат.

Так выдаивай, друг, без остатка брюхатых верблюдиц,

Ведь они неизвестно кому принесут верблюжат.

Получил свою долю,— не думая, трать!

То, что ветер умчит, не воротится вспять.

Пусть щедрейшие станут с тобою тягаться,

Будь щедрее, не дай им себя обскакать.

Сказала одна женщина:

Дарил ты коней сотрапезникам щедрой рукой,

Верблюдиц дарил, приносящих немалый удой,

Отары овец, многочисленных, как саранча,

Не впрок это все, ибо дни пролетают стрелой.

Сказал Тамим ибн Мукбиль:

Получил свою долю — и трать, достоянье твое — только ссуда,

Срок настанет — все рок отберет, проедай свой достаток покуда.

Абу Зарр сказал: «У тебя на твое имущество есть два совладельца — наследник и превратности судьбы». Аль-Хутайя сказал:

Кто доброе творит, того награды ждут,

Аллах ему воздаст и люди воздадут.

В предании сообщается: «Люди, творящие благодеяния на этом свете, получат благодеяния на том свете». В пословице же говорится: «Делай добро хотя бы и собаке». Аллах, преславно имя его, сказал, побуждая к небольшому благодеянию, не говоря уже о большом: «И кто сделал весом с пылинку добра, увидит его, и кто сделал весом с пылинку зла, увидит его».. Сказала Айша о виноградном зерне: «В нем множество частичек». Поэтому-то и говорится в пословице: «Кто презирает малую толику и не подает ее, лишает того, кто нуждается». А Сальм ибн Кутайба сказал: «Некоторые из них стыдятся предложить немного пищи, однако отказываются дать и больше»; он также сказал: «Даяние от труда значит больше, чем даяние от избытка». Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, отдавал предпочтение даянию от труда, совершенному бедняком, перед даянием от избытка, совершенным богатым, хотя даяние от его труда будет малым, а даяние от избытка богатого будет большим. Говоря: «Да не удерживает тебя от благодеяния ничтожность его». И сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Уберегите себя от адского огня, подавая хотя бы половинку финика». И он сказал: «Не отказывайте нищему хотя бы в опаленном копыте». И еще сказал: «Не отказывайте ему хотя бы в ступне овцы». Он сказал также: «Не пренебрегайте подать кусочек пи-

щи, ибо он превратится на том свете в огромную гору»,— и это, согласно словам Аллаха, преславно имя его: «Аллах сокрушает ростовщичество и увеличивает значение милостыни». Он сказал еще: «Не отказывайте ему, а подайте ему хотя бы веревку». Арабы говорили: «Пришел к вам брат ваш просить вас дать ему для окончания ткани немного шерсти, так дайте же эту шерсть»,— и добавляли: «Отказывает же в этом самый низкий

скупец».

Они говорили о скупых так: «Скупой, когда сам просит, то просит настойчиво, а когда у него просят, он затягивает дело». И еще говорили: «Когда у него просят, он отказывает, а когда он дает, то затаивает ненависть». И они говорили так: «Он отказывает, прежде чем выслушает, и приходит в гнев, прежде чем поймет». Они говорили также: «Скупой бесчувствен, когда его просят, а щедрый чуток». Сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Каждый день на небесах возглашают два глашатая, и один из них восклицает: «Боже, ускори для израсходовавшегося воздаяние!» — а другой восклицает: «Боже, ускори для скареда погибель!» Они говорили так: «Самый худший из трех — это тот, кто порицает, он не дает ни своего молока, ни чужого молока», И сказал Аллах, преславно имя его: «Которые сами скупятся и приказывают людям скупиться». В случае, когда судьба вынуждает кого-нибудь обращаться к скупому, арабы приводят пословицу: «Какое же это бедствие, что заставило тебя искать мозг в сухожилии!» И сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Говори правду и подавай излишек». И сказал он еще, да благословит его Аллах и приветствует: «Запретил вам Аллах ослушиваться матерей, погребать живыми дочерей, скупиться и говорить: «Давай!» Сказал Аллах, могуществен он и славен: «И, несмотря на любовь к ней, они дают пищу бедному, сироте и пленному»; и он сказал: «Вы не достигнете праведности, пока не будете расходовать на милостыню то, что вы любите»; и он сказал также: «Они предпочитают их самим себе, хотя среди них самих и скудность. И те, кто защитит свою душу от скупости, будут благоденствовать». Они говорят о терпеливости при беде и о последствиях таковой терпеливости так. «Свое ночное путешествие люди хвалят утром». И говорят и так: «Стрясаются беды, но и они потом

кончаются».

Если к щедрости путь твой лежит, помни, ждет перевал,

Крут подъем, после — спуск и равнина за кручами скал.

Тот, чье доблестно сердце, беря крутизну шаг за шагом, Говорит, что о более трудной дороге мечтал.

Они говорят также: «Самый лучший из людей — это самый лучший из людей для людей же, а самый худший из людей — это самый худший из людей для людей же». Они говорят еще: «Самое лучшее добро то, которое принесло тебе пользу». И они говорят также: «Как удивительно старость сочетается с юностью желания!» И сказал поэт в размере раджаз:

Живем мы надеждой, что жизненный срок свой продлим,

Но смерть наступает — конец всем надеждам твоим.

А Убайдаллах ибн Икраш сказал: «Предательское

время, недремлющий наследник, загребистый домохозяин,—не доверяй же этому предателю и будь сам наследником недремлющего!» Он сказал еще: «Сын Адама дряхлеет, но вместе с тем возрастают два свойства: алчность и надежда». Они порицали каждого, кто ел в одиночку, и говорили: «Никогда Ибн Омар не ел один» и «Никогда аль-Хасан аль-Басри не ел один». Услышал Муджаши ар-Рабаи слова некоторых арабов — «Скупой больше заслуживает извинения, чем притеснитель» — и воскликнул: «Да посрамит Аллах два деяния, из которых лучшее скупость!» Бакр ибн Абдаллах аль-Музани сказал: «Если бы эта мечеть была полна верующих, а затем у меня спросили бы, кто из них лучший, то я бы ответил: тот, кто лучший для них!» Сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «А не сказать ли вам, кто из вас наихудший?» — «Да»,— ответили ему. «Кто садится есть один, кто отказывает в помощи, кто бьет плетью своего раба»,— был его ответ. Одна женщина на похоронах некоего человека сказала так: «Неужели же, клянусь Аллахом, твое добро не служило твоей утробе, а жена твоя не повиновалась твоему приказу?!»

ПОСЛАНИЕ ИБН АТ-ТАВАМА

Когда это послание дошло до ат-Тавама, то он не захотел ответить прямо Абу-ль-Асу, ибо это повело бы к соперничеству и разногласию, но, боясь, чтобы дело не дошло до худшего, он написал следующее письмо и отправил его ас-Сакафи.

Во имя Аллаха милостивого, милосердного.

А затем. Я узнал о том, как Абу-ль-Ас затрагивает нас, как он поминает всуе наши имена, как он поносит нас. Ничто не помешает нам написать ему лично, однако если бы он прислал нам ответ, то мы не были бы вправе оставить без ответа его второе высказывание еще больше, чем не ответить на его первое высказывание, таким образом мы вступили бы в пререкания и споры о том, кто лучше, а кто вступит на этот путь, тот, значит, согласен считать несговорчивость и недомыслие своим уделом.

Ведь тот, кто знает предпосылки беды, остерегается предпосылок несговорчивости. И кого уберег Аллах от порока самонадеянности и недомыслия и удержал от зла настойчивости и связанных с этим огорчений, у того соразмерны основные свойства характера и однородны мысли. А у кого смеси зиждятся на основе соразмерности, а мысли уравновешены, тот знает в своих делах только умеренность, и дела его всегда лежат в пределах между нерадением и чрезмерностью, ибо уравновешенное порождает только уравновешенное, подобно тому как разнородное порождает только разнородное.

Человеку зловредному нет никакого удержу, и для него нет иного предела, кроме погибели. Что же касается человека самонадеянного, то нет у него иного пути, нет иного, кроме его собственного, направления, на него не действует никакое заклинание и не берет его никакая хитрость. У всякого же переменчивого человека развязаны путы, и носится он по земле по воле любого ветра.

Перестань же водиться с прихлебателем, ибо он порочен и нет от него никакого проку, избегай ездить и на норовистом коне, ибо цель его непременно душегубство, да и равно нет никакой пользы ни от того, кто переменчив и подвержен внезапным порывам, ни от того, кто упрям и кому свойственна непоколебимая настойчивость. Однако, кто переменчив, тот хуже упрямого и непоколебимо настойчивого, ибо ты не можешь предвидеть ни цели, к которой он стремится, ни направления, в котором он действует. Поэтому-то умный способен обмануть другого умного, но он не обманет дурака, ибо ключ к поведению умного и к его хитростям известен, пути к его мыслям проторены, его возможные поступки ограничены. Поведение же дурака и его хитрости не имеют единого направления, а если кто ошибочно усматривает в них такое направление, тот лжет. Правдивое объяснение одной и той же вещи всегда едино, ложное же объяснение одной и той же вещи имеет столько видоизменений, что нет им ни числа, ни предела. Упрямый и непоколебимо настойчивый приканчивает одним ударом, а переменчивый умерщвляет пытками.

Говорим мы все это не потому, что имеем в виду именно его и приводим эти доводы, не для того, чтобы именно его опровергнуть. Говоря все это, мы тебя имеем в виду и тебе мы хотим преподать совет. Ведь говорят: «Храни свою тайну, ибо твоя тайна есть твоя кровь! Все равно ведь, погибнет ли твоя душа или погибнет то, чем поддерживается твоя душа. Аль-Минджаб аль-Анба-ри сказал: «Не велика беда, которую деньги могут поправить!» Потеря вещи, при помощи которой поправляются дела, важнее, чем сами эти дела, поэтому-то говорят о верблюдах: «Если бы не были они ни чем иным, а только средством прекратить кровопролитие...» — то и тогда вещь, достоинство которой определяется ценою верблюдов и других животных, была бы более всего достойна сохранения. Ведь уже установлено, что сохранение денег труднее, чем их накопление. Поэтому сказал поэт:

Деньги копил ты, ни сил не жалея, ни пота.

Знай: сохранить их труднее, нужна им забота.

Поэтому, например, один человек, покупавший землю, на слова продавца: «Вручаю тебе ее, медленную по воздаянию, большую по расходам»,— возразил так: «Вручаю тебе их, медленные по собиранию, быстрые по исчезновению».

Дирхем есть ось, вокруг которой вращается жернов мира. Познай же, как можно спастись от своенравных причуд дирхема, ибо его изменчивость при упоении богатством и его способность ускользать очень велики. И вот, если хранитель дирхема, когда тот собирается ускользнуть, будет в здравом уме и твердой памяти, то опять наденет на него оковы и прочно их закрепит. Однако мы наблюдали, что хранитель дирхема настолько же бессилен его удержать, насколько дирхем способен беспокойно метаться у него в руке. Не обольщайся же выражением арабов «безмолвное добро», ибо оно обладает большим даром речи, чем любой проповедник, и более способно на донос, чем любой доносчик. Не придавай значения и тому, что они также говорят: «Эти два камня», дабы не воображать, что они могут застыть в покое, способны к малоподвижности и оседлости, ибо воздействие их, когда они находятся в покое, и разрушительное действие, которое они оказывают на нравы, когда они лежат на месте, сильнее, чем действие смертельного яда или кровожадность лютого зверя. И если ты сам не только будешь довольствоваться его проделками, а еще поможешь ему, если ты сам не пустишь в ход свои хитрости, чтобы помешать хитростям других, то для тебя могила будет лучше бедности, а тюрьма лучше унижения.

Эти мои слова горьки, зато за ними последует сладость вечности, а слова Абу-ль-Аса сладки, зато потом последует горечь вечности. Наберись уверенности и не допускай того, чтобы хамелеон, ползающий по суку, был благоразумнее тебя. Поэт ведь сказал:

Когда-то был у нее погоншик, подобный хамелеону,

Который хватает за веткой ветку, неспешно взбираясь на крону.

Берегись выпускать из рук твоих дирхем, пока не увидишь, что на новом месте ему будет лучше. И не смотри, что у тебя их много, ибо и песок пустыни Алидж исчезнет до последней песчинки, если оттуда его брать и не возвращать.

Люди много говорят о щедрости и считают ее достоинством и много говорят о великодушии и считают его благородством, они называют даже расточительство щедростью и зачисляют его в великодушие. Но как же это возможно, ведь расточительство есть плод не то слабости, не то хвастовства?! Как же так, ведь даяние обращается в расточительство только за гранью разумного, а за пределами разумного нет места великодушию? Ведь если безрассудство было бы великодушием, то все разумное было бы низостью. Расточительство, да сохранит тебя Аллах, есть грех, и если грех перед Аллахом был бы великодушием, то повиновение Аллаху являлось бы низостью. И если оба эти качества объединяют под одним и тем же названием и если оба они подпадают под одно и то же определение, в то время как разумное и безрассудное столь же противоположно по значению, как правдивость и ложь, верность и предательство, насилие и справедливость, знание и невежество, так пусть же объединяет эти качества одно и то же название и пусть они подпадают под одно и то же определение!

Мы знаем, что Аллах порицает расточительство, порицает он гонор и порицает он дух крайней племенной нетерпимости, и мы видим, что особо выделил он при этом расточительство, а не гонор, ибо любовь человека к своему роду не является проявлением духа крайней племенной нетерпимости, а высокомерное отвращение его к несправедливости не является гонором времени Джахилийи. Крайняя же племенная нетерпимость превышает пределы разумности, гонор, который порицает, переходит грань умеренности. Мы находим, что слово «горделивость» употребляется то в похвальном, то в отрицательном смысле, в то время как слова «крайняя племенная нетерпимость» и «расточительство» всегда употребляются только в отрицательном смысле. Невежда, который ничего не смыслит, радуется, когда его называют расточителем, или этому радуется человек, которого кто-либо назовет расточителем, лишь видя, что он перешел границы щедрости, и сперва сочтет его поведение разумным, а затем признает его безрассудным. Но если он будет рад по другой причине, то он разделит ошибку того, кто его восхваляет, и уподобится ему в неумении ставить вещи не на свои места.

Много говорят также о великодушии, но и великодушие похоже на некоторые похвальные качества, которые в известной мере отрицательны; ведь нет на свете вещи, которая была бы свободна от некоторого недостатка и изъяна. Древние люди утверждали, что великодушие влечет за собой тупоумие, а тупоумие влечет за собой слабоумие, а за слабоумием уже ничего нет, кроме сумасшествия.

Рассказывают, что Хосрой сказал так: «Остерегайтесь буйства великодушного, когда он голоден, и скаредного, когда он сыт». И безразлично, что он делает, будучи голодным,— выходит ли из себя и чинит несправедливость и произвол или лжет, унижается и пресмыкается, и безразлично также, над кем он, будучи голодным, чинит несправедливость,— над другим или над самим собой. Несправедливость же есть низость, а если бы было иначе, то справедливость не была бы великодушием. И если щедрость по отношению к тому, кто недостоин щедрости, будет великодушием, то щедрость по отношению к тому, кто ее заслуживает, уже не будет великодушием. Ведь если щедрость обращена к Аллаху, то она будет проявлением благодарности ему, а эта благодарность является великодушием. Но как же щедрость может быть великодушием, если она является грехом? Как может быть великодушным тот, кто доводит тебя через твои благодеяния до греха и через твои милости до гнева. Ведь великодушие есть не что иное, как повиновение Аллаху, а низость есть не что иное, как греховная непокорность. Ведь щедрость — это не то, что превышает грань разумности, а великодушие не то, что противоположно благодарности. И если тот, кто преступил грань разумного, считается великодушным, так пусть же считается великодушным и тот, кто не дошел до этой грани.

Если же вы судите по словам простого народа, так простой народ не пример для подражания. Как может быть примером тот, кто не наблюдает действительности, не изучает ее, не размышляет над ней и не умеет представить все в правильном свете. И если вы судите по высказываниям поэтов или на том основании, как думали невежественные люди времен Джахилийи, то ведь они так часто называли безобразным» то, в красоте чего не было сомнения, что нам не стоит даже останавливаться на этом или заниматься здесь исследованием их воззрений. Однако надо сказать, что щедростью является лишь то, что влечет за собой благодарность, подобно тому как скупость есть то, что влечет за собой порицание. Ни в коем случае дар не станет благодеянием со стороны того, кто дарит, пока душу его будут в связи с этим даром соблазнять какие-то поползновения, и он в этом случае не заслуживает благодарности, разве только при условии, что действовал из доброго побуждения.

И всякий, кому воздается за щедрость, не будь такого воздаяния, не проявлял бы к тебе щедрости, и если бы это его желание могло осуществиться помимо тебя, то он не обратился бы к тебе, значит, он превратил тебя как бы в брод, который облегчает путь, и как бы в судно, которое помогает успешно продвигаться к желанной цели. Наперекор некоторым возражениям надо сказать, что он сам должен чувствовать себя обязанным тебе, за что и следовала бы с него благодарность. Однако в этом случае, хотя он и действовал тебе на пользу ему благодарности от тебя не полагается, поскольку он поступал так только ради себя, ибо если бы ему представился случай извлечь свою выгоду из другого, то он не упустил бы его и не обратился бы к тебе.

По-настоящему же разум требует признавать щедрым и достойным благодарности только того, чья щедрость направлена именно на тебя, того, кто именно тебе желает добра, не ожидая взамен на свою щедрость ни малейшей выгоды, но таковым является только Аллах, которому нет сотоварища. Но если мы и благодарим людей за то немногое, что мы получаем из их рук, то тому есть две причины: первая из них — набожность, мы ведь во имя набожности почитаем родителей, даже если они сущие дьяволы, и почитаем также старших, даже если мы сами достойнее их; а вторая причина — это душа, которая, не разбираясь в делах и не различая во всей глубине смысла явлений, склонна проникаться любовью к тому, из чьих рук она получила благо, хотя бы оно и было дано без умысла и желания.

Мы видим, что дар какого-либо человека другу совершается либо во имя Аллаха, либо не во имя Аллаха, и если он совершает во имя Аллаха, то воздаяние за него будет возложено на Аллаха. Но как же может разум заставить меня благодарить друга за дар,— ведь если бы он вместо меня встретил другого путника, то он не подвез бы меня на своей лошади и ничего бы мне не дал. Он либо совершает свое даяние ради славы, а если дело обстоит так, значит, он превратил меня в ступеньки, ведущие к успешной торговле, и в веревку, которая помогает ему добраться до желанной цели. Либо же он совершает свое даяние из жалости и сердоболия, чувствуя в своем сердце боль и страдание, и если это заставляет его давать мне, значит, он лечит свою душу от недуга, уподобляясь при этом тому, кто ослабит ворот, стянувший ему шею. Если же он давал мне, домогаясь воздаяния и из любви к вознаграждению, то такое дело общеизвестно. А если он давал мне, страшась силы моей руки или остроты моего языка или из-за необходимости заручиться моей помощью и поддержкой, тогда его путь соответствует тому пути, который мы уже описали и подробно разобрали.

Слово «щедрость» имеет два смысла: один из них выражает истинное его значение, а другой образное. Истинное — это то значение, что исходит от Аллаха, а образное — то, которое связано с ним как производное от него. То, что делается ради Аллаха, похвально, это проявление покорности Аллаху. Но если дар не исходит от Аллаха или делается не ради Аллаха, то непозволительно причислять его к тому, что называют щедростью. Что же тебе и думать о том, что называют расточительством?

Пойми хорошенько то, что я сейчас приведу для тебя и опишу тебе: искание всяческих выгод, всяческих прибылей, присвоение имущества сирот и женщин — и все это при помощи обмана и подлых приемов — распространено подавляюще, общеизвестно и весьма заметно. И при этом большинство тех, кому ныне приписывают честность, благородство, нравственную чистоту и богобоязненность, тем не менее присваивают себе блага таким образом и к тому же в огромной доле и полной мерой. Что же подумать о людской толпе, о народе? Мало того что подумать о поэтах и ораторах, которые поистине научились складно говорить, лишь сделав это своим ремеслом, чтобы извлекать из него доход. Это такой народ, который только и думает, как бы богатые вышли за пределы простой безмятежности и приблизились бы к беспечности, чтобы не стоял у их денег страж и не было бы перед ними никакой препоны. Берегись же их и не смотри, что у кого-нибудь из них красивое одеяние, ибо бедняк менее требователен, чем он, и не смотри на его внушительный вид, ибо нищий душевно чище, чем он. Знай, что он облачился в шкуру бедняка, хотя на нем и отличные одежды, душа же у него — душа подлого человека, хотя по видимости она и пребывает в царском теле. Хотя просьбы их различны и домогательства их имеют разные пределы, но все они равно жалки; один требует, например, дорогой одежды, а другой лохмотьев, один просит лишь несколько даников, а другой зарится на тысячу. Стремления их одинаковы и способы поживы одинаковы; они различаются только по размеру своих требований в зависимости от своего умения и приемов. Остерегайся же их чар и сетей, которые они расставляют тебе. Охраняй свое благосостояние и берегись подвохов, которые они строят против него. Старайся, чтобы их волшебство не отняло у тебя разума и не ослепило тебя. Сказал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует: «Поистине в красоте речи волшебство». Услышал Омар ибн аль-Азиз, как какой-то человек говорил о своем деле, и сказал: «Клянусь Аллахом, да ведь это дозволенное законом колдовство!» Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, еще сказал: «Без обмана красивыми словами!» Остерегайся терпеливо слушать их похвалу, ибо тот, кто терпеливо слушает похвалу себе в лицо, все равно что хвалит самого себя.

Поистине твоего богатства не хватит на всех тех, кто его желает, и ты не сможешь удовлетворить всех тех, кто его требует. И вот если ты удовлетворишь одних, разгневав других, то это будет «явный убыток». А как же иначе, ведь разгневанных будет больше, чем удовлетворенных, и уж лучше лишиться похвалы удовлетворенных, чем стать мишенью насмешек разгневанных! Кроме того, когда они попеременно станут бросать в тебя свои копья и один за другим начнут осыпать тебя своими стрелами, тогда ты не дождешься, чтобы кто-нибудь из тех, кого ты удовлетворил, разгневав других, встал бы на твою защиту или осмеял бы в отместку за тебя какого-нибудь поэта, а наоборот, такой спокойно предоставит тебе служить целью для стрел насмешников и мишенью для их дротиков, и даже скажу: «А этого не было бы, если бы он удовлетворил их!» — «Но как же ему удовлетворить их, ведь удовлетворить всех немыслимо!» Один древний человек сказал: «Как же ты сможешь удовлетворить столь различных людей?» И еще говорили: «Не давать никому — это лучший способ удовлетворить всех!»

Поистине я этим предостерегаю тебя от жестокой судьбы обманутых и избавляю тебя от тревожного сна обсчитанных. Ведь ты совсем не похож на такого, кто непрестанно терпит трудности в делах, вкушает горечь жизни, несет тяготы труда и пьет из чаши унижения, до того что кожа почти свыкается с этим, да и сердце его смиряется. Обнищание такого человека, как ты, вдвойне болезненно, а страдание для того, кто прежде не знал боли, значительно сильнее. Ведь кто постоянно пребывает в бедности, тот не знает зложелателей, не терпит неприятностей от радости завистников, его не упрекают за бедность, его не ставят в пример другим и не делают предметом разговоров, молва о которых надолго сохраняется, и не проклинает его после смерти его потомок

Избавь меня от россказней пожирателей сиротского и вдовьего добра, а также от чар обманщиков. Люди издавна охраняют свои богатства от всевозможного расточительства и держат их подальше от всякого рода мотовства. Избавь меня от всего этого, что рассказывается лишь в надуманных стихах, вымышленных записях и книгах басен, ибо кто-то из людей нашего времени сказал: «Исчезли великодушные деяния, но только не из книг!» Придерживайся же того, что ты знаешь, и оставь в стороне то, чего ты не знаешь!

Видел ли ты когда-нибудь, чтобы человек, который растратил свое имущество на людей, заплатив своим обнищанием за их обогащение, услыхал после этого от людей ответ на свое приветствие, не говоря уже о прочих неприятностях, причиняемых ему этими людьми. Разве ты не видел, что они либо обращались с таким человеком как с глупцом, либо совсем избегали его, либо кто-нибудь из них говорил: «Почему он не изложит свою нужду перед таким-то, которого он предпочитал, выдвигал вперед, весьма любил и особо отличал?» А возможно, кто-нибудь из них даже возводил на него понапрасну всякие обвинения, чтобы можно было оправдать свой отказ ему и нежелание иметь с ним дело.

Сказал Аллах, преславно имя его: «В день, когда будет обнажена голень и они будут призваны совершить коленопреклонение, то не смогут сделать этого, и они, потупив взоры, будут испытывать тяжесть унижения, а ведь они призывались раньше к коленопреклонению, когда здравствовали на земле». И вот я читаю тебе проповедь, наставление и заповеди, пока ты еще в здравом уме и честь твоя незапятна'йа, пока богатство твое обильно и находится в прекрасном состоянии. Берегись же, чтобы я завтра не стоял у твоего изголовья и не бранил бы тебя и не ругал, не попрекал бы тебя и не порицал, когда сердце твое уже будет удручено и честь замарана, когда ты лишишься богатства и окажешься в плачевном состоянии.

Не так тяжка беда, когда, протянув шею, ожидают удара меча, ибо это недолго длится, а чувство в этот миг умерщвлено, как тяжкая беда, когда наступает бедность, когда она длится долго и когда никакая хитрость не может спасти дело, и тогда непременно найдется у тебя друг, который будет упрекать тебя, двоюродный брат, который будет злорадствовать, сосед, который раньше тебе завидовал, приятель, который обернется врагом; тогда и жена будет требовать у тебя развода, а рабыня будет добиваться, чтобы ты ее продал, раб же будет ненавидеть тебя, а сын будет гнать тебя с криками. Вот и смотри, можно ли сравнить утрату похвалы с той бедой, которую мы тебе описали?! Однако прославление — это такое яство, которого, может быть, тебе и не вкушать, а хвала — это такая пища, которой ты, может быть, не будешь лишен. Ведь по большей части слава о благодеяниях людей утрачивается, ибо память о них прекращается со смертью тех, кто о них знал. Разве ты не видишь, что, когда на стихи не бывает спроса, поэты замолкают, и когда все идет на убыль, то и поэзия получает при этом свою долю. Гак и было, когда власть перешла к персам, персы же не заботятся о своих родословных и не хранят памяти о своих торжественных собраниях, потому что тот, кто пребывает в достатке и довольстве и кто предается опьянению богатством, часто забывает и мало думает, а кто живет в нужде, тот проявляет большую жизнерадостность и много размышляет. Недостаток богатства в том, что оно порождает тупоумие, а достоинство бедности в том, что она будит мысль. И вот если ты присоединишь к богатству беспечность души, то богатство тебя опьянит, а опьянение богатством — желанная цель пожирателей имущества слабых и затравка для обманщиков. И если ты не хочешь довольствоваться уделом сонливых людей и жизнью скотов, а хочешь соединить воедино собранность души, свойственную богатым людям, могущество богатства и радость, которую дает сознание мощи, с проницательностью малоимущего, со сметливостью бедняка, с познаниями беглеца и с убедительностью просящего, то проявишь бережливость в расходах, приготовившись к превратностям судьбы, и предохранишь себя от всякого обманщика.

Хитрости дневных воров, хитрости ночных воров, хитрости бродяг, хитрости алхимиков, хитрости рыночных торговцев, хитрости всевозможных ремесленников и хитрости зачинщиков войны никак не могут сравниться с хитростями пожирателей добра, слабых и искателей наживы. Если ты для защиты от них соединишь вместе гадание, волшебство, амулеты и яд, — все равно хитрости их сильнее воздействуют на людей, шире и крепче внедряются в глубь тела, проникают до самых тайников сердца, до оболочки мозга, до середины печени. Поистине эти хитрости ловче избирают себе путь и двигаются к более дальним пределам, чем живой корень и закрепившееся в роду наследственное сходство, ты не уберегся бы от них, даже если бы воздвиг высокие толстые стены, заперся бы на крепкие, надежные замки, устроил бы подземные тайники и крепости, а у мощных дверей установил бы посменно надежную стражу, затратив на это огромные средства и большой труд, но упустил бы при этом принять меры против того, что быстрее всего могло бы принести вред и надолго причинить зло, а ведь на охрану от этого тебе не потребовалось бы никаких расходов, и защита от всего этого не вызвала бы у тебя никаких трудностей.

И вот если ты откроешь для этих хитростей в своей душе щель величиной с игольное ушко, то они превратят эту щель в проезжий путь, а затем и в широкую дорогу. Укрепи же дверь, ведущую в твой дом, захлопывай ее, а лучше всего постоянно держи ее на запоре, это будет достойнее для тебя. А еще лучше, если ты достанешь замок с потайным устройством, раскрыть который никакая хитрость не поможет, вот это будет лучше всего соответствовать твоему благоразумию. Но если бы ты закрыл свою дверь и запер бы ее на замок с потайным устройством, то они забрались бы к тебе сверху, а если бы ты поднял ее высоту до звезды Капеллы, то они совершили бы подкоп под тебя снизу. Абу-д-Дарда сказал: «Как хороша келья для верующего — его дом!» А Ибн Сирин сказал: «Уединение — это набожность».

Приятность их речи побуждает приглашать их в большем числе, а также побуждает подавать на стол редкостные яства в угоду их прихотливым желаниям. И к этому относятся слова, сказанные одним из них кому-то из его друзей: «Он съел ярочку, 'выпил мех вина и испустил такую отрыжку, которая привела бы в движение мельничный жернов». Также к этому относятся ответные слова еще одного, который пришел к людям, когда они пили в сообществе певиц, и на их вопрос: «Предлагай любой напев, какой хочешь?» — ответил так: «Я предлагаю шипение жаркого!» К этому же относятся слова аль-Мади-ни: «Кто за завтраком съедает семь бананов и запивает стаканом молока от верблюдиц, питающихся кустарником арак, тот отрыгивает благовониями Каабы». И сюда же относятся слова, сказанные ими одному из тех, перед кем находилось кушанье хабиса. «А что вкуснее: это, или же фалузадж, или лозинадж?» — на что тот ответил: «Не могу судить о том, чего нет!» Также к этому относятся слова аль-Джаруда ибн Абу Сабра в ответ Билалю ибн Абу Бурда, который сказал: «Опиши мне Абд аль-Аля и его угощение!» — «Подходит к Абд аль-Аля его пекарь и останавливается перед ним в ожидании,— рассказывал Ибн Абу Сабра,— тогда Абд аль-Аля спрашивает его: «Что у тебя там есть?» — «У меня козленок с тем-то и тем-то, козочка такая-то и такая-то, утка так-то и так-то»,— отвечает пекарь, пока не перечислит всего того, что у него приготовлено. «А что заставляет его делать так?» — спросил тот. «Чтобы каждый гость мог наметить себе заранее блюдо, а затем, когда принесут то, что он желает, мог бы немедленно приняться насыщаться им»,— отвечал он. «А дальше что?» — спросил тот. «Затем подают на стол,— отвечал он,— и все гости устраиваются пошире за столом, сам же он как бы стесняется, все они становятся серьезными, а он шутит, и вот, когда все они остынут после еды, тогда он расправляется, как расправляется страус перед полетом, и начинает есть так, как ест иззябший, голодный человек». А другой сказал: «Я хочу тюрю, темную от перца, пеструю от гороха, с мясом на обеих сторонах, чтобы у нее было два крыла из костей с мясом, и я бы «бил» по ней, как бьют сироту у злостного опекуна!» Спросили у одного из них о том, какие виды пищи выпали на долю стран, и о том, что именно из них уделено каждому народу, и он ответил: «Византийцы получили начинки и отвары, персы получили холодные и сладкие блюда». Омар сказал: «У персов есть судки с пряностями и острые приправы». Давсар аль-Ма-дини сказал: «У нас есть хариса и жаркое, у бедуинов же молозиво, топленое масло, саранча, грибы, печенный в золе хлеб с кислым молоком и финики со свежим маслом». Сказал поэт:

Мне б с кислым молоком лепешку попышней,

Из масла — всадников, из фиников — коней.

У них также есть барика, хуласа, хайс и ватиа. Рассказывал один бедуин: «Принесли нам пшеницы цветом, что клювы у соловья, и испекли мы из нее хлеб с маслом на огне, и пламя стало перекатываться через него, как перекатывается через пояс брюхо у пузатого. Затем мы накрошили из него тюрю, и начали крошки тюри разгуливать по жиру, как гиена разгуливает среди песчаных бугров. Затем принесли нам фиников величиною, что шеи варанов, в которые, как в глину, легко проникал зуб». Порицали ячменную муку в присутствии бедуинов, и он воскликнул: «Не порицай ее, ибо она — продовольствие путешественника, пища торопящегося, еда рано встающего, пропитание болящего, она рассеивает сердце печального, возвращает дух наказанному, она отлично придает полноту, она прописывается при врачевании — будучи пустой, она удаляет мокроту, а с маслом — очищает кровь. Если ты захочешь, ты можешь приготовить из нее тюрю, а если захочешь — то и хабис; если захочешь, она может быть твердой пищей, а если захочешь,— то и жидкой». Сказали одному из этих лизоблюдов и пожирателей добра слабых, одному из этих глотателей и болтунов, который по виду был жирный:

«Отчего ты такой жирный?» — «Потому что я ем горячее и пью холодное, опираюсь на левую руку и ем только чужое добро»,— ответил он. Сказал поэт:

Чревоугодье для чести последнее дело,

Но насыщение желудка полезно для тела.

И спросили у другого: «Что за причина твоей полноты?» И он ответил так: «Малость мысли, длительный отдых и сон с набитым брюхом!» Спросил аль-Хаджадж у Гадбана ибн аль-Кабасара: «Что сделало тебя таким полным?» — «Путы и привольное пастбище,— ответил он,— да и кто пользуется гостеприимством эмира, тот обязательно полнеет». Сказали другому: «Как хорошо ты выглядишь!» — «Я ем отборную пшеницу, молодых козлят, умащаюсь свежим соком фиалок и ношу льняную одежду»,— ответил он.

Клянусь Аллахом, если и бывает так, что тот, кто просит, получает, все же Щедрость не искупает попрошайничества. А правильный стержень в жизни — это благоприобретение и бережливость в расходах. Поэтому-то один араб, увидев неожиданное прибавление верблюдов к своему добру от остатка приданого своей матери, сказал: «Боже, упаси меня от некоторых видов пропитания!»

Какой бы попрошайка мог быть более назойливым и более низким в своем попрошайничестве, чем аль-Хутайя? Кто более низок, чем Джарир ибн аль-Хатафа, и более скуп? Кто более замкнут, чем Кусайир, и больший скряга, чем Ибн Харма? Кто мог бы превзойти Ибн Абу Хаф-са? Кто мог бы погреться у огня Абу-ль-Атихии? Кто мог бы сравняться по скупости с Абу Нувасом или с Абу Якубом аль-Хурайми по проницательности и по обилию прибыли? Кто мог бы резать больше овец, которые еще не родились, чем Ибн Харма, и кто мог бы наносить больше ударов копьем, древко которого еще не выросло, и больше всех кормить пищей, которая еще не посеяна, чем аль-Хурайми? Почему ты не говоришь об Ибн Ясире? Почему ты уходишь от Ибн Абу Карима? Почему ты упустил упомянуть ар-Ракаши и еще того, чей недостаток ты не назвал?

Бедуин хуже, чем оседлый человек, он непомерный попрошайка, всегда готовый льстец; когда он хвалит — лжет и когда он высмеивает — лжет, когда ругает — лжет и когда проявляет алчность — лжет; сближается с ним только человек сомнительный или же глупец, и дает ему только тот, кто любит его, а любит его только тот, кто того же пошиба.

Как вы медлите давать на разумное и как вы спешите давать на безрассудное! Если вы отдаете предпочтение поэтам и полагаетесь на их слова, то вот поэт сказал:

Малый достаток сохранен в надежных руках,

Л в нерадивых любое богатство что прах.

Аш-Шаммах ибн Дирар сказал:

Нас избавляет надежный достаток в дому От униженья таскать за плечами суму.

Ухайха ибн аль-Джулах сказал:

Стань сам богат или умри, но не поглядывай на злато Родного дяди своего или двоюродного брата.

На родине в аз-Заура тружусь я на своей земле,

Ведь уваженье от людей тому лишь, кто живет богато.

Он сказал и это:

К чему родным и ближним докучать?

Богатому и без людей нехудо.

Одень врага в одежды хитреца,

Чтоб вышли все уловки из-под спуда,

Не будешь скрытой злобой ослеплен,

Ведь хлещут и упавшего верблюда.

Сказал Сахль ибн Харун:

Если кто-то сердит на меня, не тревожусь нисколько,

Пусть он желчью исходит, узрев, что на это плюю.

Тех, кто хочет быть рядом со мной, набивается в дружбу,

Я, чуть-чуть приласкав, как молочных верблюдиц, дою.

Мне избытка не надо, не стану стремиться к богатству,

Не хочу пред людьми обнаруживать бедность мою.

Сказал Абу-ль-Атахийя:

Когда ты ни о чем не просишь друга,

Гы для него куда родней, чем брат,

Но ежели тебе придется туго,

Увидишь сам, что он тебе не рад.

И сказал Ухайха ибн Джулах:

Если б я захотел, беззаботным бы жил мотыльком, Наслаждался бы я на рассвете парным молоком,

На широких коврах днем и ночью меня бы ласкали Белозубые девушки с ярким малиновым ртом.

Но рожден я для денег, и, если достигну богатства, Скопидомом я стану иль щедрым,— но это потом.

О, Абу Муслих, именье бы ты поберег.

Знай: пригодится богатство, а бедность не впрок.

К тем, чей барыш возрастает, растет уваженье,

Лучшая слава — деньгами набитый мешок.

Сказал Урва ибн аль-Вард:

Душа моя жаждет богатства, не смейся над ней,

Я понял, что самый обиженный тот, кто бедней.

Пускай он хорошего рода и сам благороден,

Почета и ласки ему не найти у людей,

Все гонят его, а жена постоянно глумится,

Насмешки привык он сносить от своих же детей.

Но вот, погляди, окруженный восторгом и лестью, Навстречу тебе величаво идет богатей,

Богатство ему отпускает его прегрешенья,

Он с виду святой, а душой — настоящий злодей.

Сказал Саид ибн Зайд ибн Амр ибн Нуфайль:

Сегодня две мои жены устроили содом,

С неправой бранью на меня накинулись вдвоем.

Развода требуют, узнав, что скромен мой достаток. Подумать только, с чем пришли! Покрыть меня стыдом! Ведь я могу разбогатеть, разделаться с долгами,

Удача может посетить мой небогатый дом.

Десяток в доме будет слуг и столько же служанок, Рабынями обзаведусь и не одним рабом.

Потом вы будете влачить подол большого счастья, «Теперь свой посох брось судьбе!» — вы скажете потом. Поистине, кто при деньгах, тот окружен любовью,

А кто в нужде, того едят все время поедом.

С таким не станут говорить и не доверят тайну,

А ведь к богатству близок тот, кто с тайною знаком.

И сказал другой.

Для умноженья богатства я долю казны берегу,

Для наслаждений и праздности также имею деньгу.

И сказал аль-Ахнас ибн Шихаб:

Я долгие годы с беспутными дружбу водил,

Не раз затевал я с друзьями пиры да игру.

Теперь я долги моей юности все оплатил,

Отныне я страж моему нажитому добру.

Сказал Ибн аз-Зиба ас-Сакафи:

Я потакал жене, попал ей под каблук,

Плутовка сделала меня слугою слуг.

Лишь финики продам и прихожу с деньгами.

Вмиг ластиться начнет: «Я выкуп твой, мой друг!»

Кто деньги накопил, пусть про запас припрячет И трудится притом, не покладая рук.

Тот, кто, деньги скопив, не умножит доход,

Не оставит запас на засушливый год,

Гот в народе собакой бездомной слывет.

Ведь говорится в пословице: «Сначала труд, а потом прилив богатства». Лакит сказал: «Набег лучше всего приносит дойных верблюдиц и лучше всего оттачивает оружие».

Ибн аль-Муафа сказал:

Нерадивость просватала дочь свою Лень,

Ей в приданое мягкое ложе дала,

В должный час повелела ложиться в постель.

Полагаю, что Лень Нищету родила.

Сказал Усман ибн Абу аль-Ас: «Уделяй час для твоей жизни на этом свете и час для твоей жизни на том свете!» А посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Запретил вам Аллах пересуды, попрошайничество и расточительство». Он сказал еще и это: «Лучшая милостыня — это та, которая сохраняет

богатство; верхняя рука лучше, чем нижняя рука; начинай с того, кого ты содержишь». Сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Завещай одну треть, да и треть это много. Поистине для тебя лучше, если ты оставишь своих детей богатыми, чем если они будут протягивать руку людям за подаянием». А Ибн Аббас сказал: «Я хотел бы, чтобы люди немного уменьшили треть согласно словам пророка, да будет над ним мир: «Завещай треть, да и трети много». Сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Достаточно с человека греха, если он погубит того, кого питает!» Вы ведь считаете, что было бы славным и благородным, если бы я сам обнищал, обогатив другого, и если бы я окружил заботой семью другого, погубив свою собственную семью. Но об этом сказал ибн Харма так:

Страусы яйца свои покидают. О глупая птица!

Долго блуждает в песках и на кладку чужую садится.

А другой поэт сказал:

Тот, кто своим во вред чужим благотворит,

Не понимает сам, какое зло творит.

И еще один поэт сказал:

Кормилица кормит чужих, а свои без призора,

Но в этом хорошего мало и много позора!

Сказал Аллах всевышний: «И не совершай расточительства, поистине расточители — собратья дьяволов». И еще сказал: «И спросят тебя: «Что нам давать как милостыню?» Скажи: «Излишек». Он разрешил, таким образом, раздавать излишек, но не добытое трудом на жизнь, он разрешил раздавать добавочное, но не основное. Каб ибн Малик хотел раздать на милостыню свое имущество, но пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Сохрани за собой свое имущество!» И вот пророк, да благословит его Аллах и приветствует, запрещает ему растратить свое имущество на милостыню, а вы приказываете ему истратить его на мотовство и расточительство! Раздал Гайлан ибн Салама все свое имущество, но Омар ибн аль-Хаттаб заставил его отобрать его назад и сказал: «Если бы ты умер, я забросал бы твою могилу камнями, как забрасывают камнями могилу Абу Ригаля!» Сказал Аллах, могуществен он и славен: «Пусть дает имеющий достаток от своего достатка. Тот же, кому уделен лишь хлеб насущный, пусть дает из того, что пришло к нему от Аллаха». Сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Достаточно с тебя той пищи, что помогла тебе дойти до места!» Он еще сказал: «Малое, но достаточное, лучше, чем многое, но отвлекающее». Сказал Аллах всевышний: «И те, которые, когда дают, не проявляют расточительства и не скупятся, ибо между этим и тем есть то, что правильно». Сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Оторвавшийся от каравана не проезжает большего расстояния и не щадит спины животного». Сказал Аллах, преславно имя его: «Не держи руку твою на привязи к шее, но и не раскрывай ее полностью, чтобы не сидеть тебе потом порицаемым, неимущим». Поэтому-то говорят: «Лучшее твое имущество то, которое принесло тебе пользу» и «Наилучшее из дел — среднее», а также: «Самый худший вид езды — это скачка во весь опор», «Наилучшее из двух зол — наименьшее!» Говорят: «Истинная вера в Аллаха находится в пределах между верующим, который делает упущения, и верующим, который доходит до крайности». Говорится в пословице: «Между этими двумя вещами как раз цель, в которую метит стрелок». Говорят: «Держись здравого смысла и бережливости, но не уменьшая и не превышая меры!» Также говорят: «Делай выбор между жирной и худой овцой!» Грворят еще: «Не будь сладким, чтобы тебя не проглотили, и не будь горьким, чтобы тебя не выплюнули». Говорится в пословице: «Напиться — не значит выпить все». Говорят: «О завязывающий, помни о развязывании!» Говорят также: «Питье маленькими глотками лучше утоляет жажду». И говорят еще: «Немногое, но постоянное стоит больше, чем многое, но однократное». Сказал Абу-д-Дарда: «Я предоставляю отдохновение душе своей кое-какой ложью, ибо мне ненавистно обременять ее правдой, которая ее утомляет». Сказал поэт:

Я сладок, но горечь таится во мне,

Хотя я упрям, но покладист вполне.

Говорят в порицание человеку хозяйственному и в упрек бережливому: «Скряга более достоин извинения, чем человек несправедливый». Однако говорят: «Быстрота упрека — не есть справедливость». И еще говорят: «Может быть, у него есть оправдание, а ты его упрекаешь». И говорят также: «Как часто упрекающий сам достоин упрека». Сказал аль-Ахнаф: «Как часто упрекаемый не имеет за собой вины!» И он также сказал: «Подавать нищему означает подзадоривать его, а подавать неотвязному просителю значит соучаствовать с ним». Сказал пророк, да благословит его Аллах и приветствует: «Полагается просить лишь в трех случаях: при крайней нищете, при тяжком долге, при непосильной вире». Сказал поэт:

Свободному хватит укора, невольнику — плеть,

А самым назойливым твердым отказом ответь.

И говорят: «Когда настойчиво просят, то решительно и отказывают». Говорят также: «Остерегайся давать, если боишься обмана, и дарить, если боишься обвеса, потому что обманутый не удостаивается ни похвалы, ни вознаграждения». Поэтому-то говорят: «Не будь из двух диких ослов ближайшим к стреле»,— этим хотят сказать: «Если ты раздашь свое имущество нищим, то твои уязвимые места станут виднее для твоих врагов, чем их уязвимые места». Говорят: «Бегство при отступлении, хотя бы с сохраненными ножнами,— самое лучшее». Сказал Абу-ль-Асвад: «Нет никакой чести в том, чтобы подвергаться унижению, и нет никакого благородства в том, чтобы навлекать на себя обвинение в низости». И кто выпустит из рук свое имущество, тот обнищает, а кто обнищает, тот непременно должен будет покорно просить, а покорно

просить есть низость. И если щедрость — сестра благородства, то гордость более достойна этого названия. Сказал древний: «Боже, не посылай мне плохой воды, дабы не стал я плохим человеком!» Поэт сказал:

С веком в ногу иди, если век твой идет понемногу,

Но когда он бежит, то бегом поспевай, хоть не в ногу.

А другой поэт сказал:

Пусть сандалии будут из кожи гиеновой сшиты,

Из седалища той же гиены пусть будут ремни,

Что угодно наденет босой, если ноги разбиты.

Как правдивы слова человека, который сказал: «Кто нуждается, тот многое прощает, а кто изыскивает свое, тот бывает покладист». Сказали Рисимусу: «Ты ешь на рынке?» — «Если Рисимус проголодался на рынке, то он и ест на рынке»,— ответил он. Говорят: «У кого засуха, тот ищет пастбище на стороне», «Кто голоден, тот смирен». И говорят еще: «Остерегайтесь бегства благоденствия, ибо оно что пугливая женщина», «Не всякого беглого верблюда можно вернуть и не всякого бегущего в страхе верблюда можно удержать». Сказал Али ибн Абу Талиб: «Редко бывает, чтобы вернулось назад то, что ушло». И еще говорят: «Сколько раз какая-нибудь одна еда помешала многократно повторять ее потом!» и «Как часто поспешность порождает замедление». Ведь порицали того, кто сказал: «Один раз хорошо поесть, а потом и умереть!» Говорят также: «Не ищи следа от той вещи, что была, да сплыла». И говорят также: «Не будь таким, над которым одерживает верх его душа, толкая его к тому, в чем он сомневается, сам же он не одерживает верха над душой, чтобы толкать ее к тому, в чем он уверен»! Смотри же, как тебе надо расходовать дирхем и почему его расходовать. И говорят: «Хуже самой беды — горечь ее последствия».

Сказал поэт:

Когда придет беда, нам нелегко, но хуже,

Когда ты в трудный час отчаешься к тому же.

Лучше тебе обеднеть из-за обрушившегося на тебя неожиданно бедствия, чем обеднеть из-за собственной преступности. Кто же сам является причиною исчезновения своего богатства, тот неизбежно должен терпеть сокрушения в своей душе, попреки со стороны других, мало сострадания и много злорадства, а в придачу еще сознание погубившей его собственной вины и позор перед другом.

Омар ибн аль-Хаттаб, говоря о ьурайшитских юношах, об их чрезмерности в расходах, об их соревновании друг с другом в расточительстве, сказал: «Поистине их безрассудство для меня тягостнее, чем их обнищание»,— он хочет этим сказать: «Сделать богатым бедного для меня легче, чем исправить порочного» Не будь для себя более злополучным, чем Хаутаа, а для своей семьи более злополучным, чем Басус, и для народа своего более злополучным, чем духи Манщим. Кто отдаст свое богатство во власть страстей или подчинит свое достояние прихоти и потом потерпит разочарование, тот пусть пеняет лишь на себя. Блажен же ты будешь в тот день, когда ты сможешь прибегнуть к запасу, чтобы помочь себе. Сказал один поэт:

Я видел: каждый человек свое заветное хранит.

Но нет заветного у тех, кто пристрастился пить вино.

Пока ты вместе с ними пьешь, для них ты как любимый брат, Но скоро ваша дружба врозь. В них нет души, им все равно.

Я знаю, что я говорю, могу немало рассказать О нравах пьяных забулдыг, известны мне они давно.

Такое понятие о любителях вина было наиболее распространенным, но ныне люди стали одинаковыми. Аль-Адбат ибн Курай, постранствовав среди племен, которые плохо относились к нему, испытав обиды со стороны племени Сад, заявил: «В каждой долине есть бану

Сад».

Следуй же моим словам и отбрось слова Абу-ль-Аса. Следуй словам того, кто сказал: «Паси ночью верблюдов и не ослепляйся мечтами», а также словам того, кто сказал: «Не ищи следа от вещи, которая была да сплыла», и словам того, кто сказал: «Наполняй свой кувшин при первом дождике» и «Откажись от того, в чем ты сомневаешься^ пользу того, что не вызывает у тебя сомнения». Брат тебе тот, кто говорит тебе правду и кто подходит к тебе со стороны твоего разума, а не подходит к тебе со стороны твоей страсти. И брат тебе тот, кто берет на себя бремя преподать тебе искренний совет ради твоего блага и кто не преминет высказать тебе порицание ради твоего завтрашнего дня. Сказал другой поэт:

Поистине тот тебе друг, в ком двуличия нет,

Кто ближнему помощь окажет себе же во вред.

Абид ибн аль-Абрас сказал:

Запомни: сочувствия ты не найдешь

У тех, кто скрывает за пазухой нож.

Благо тебе будет, пока твоя душа тебя наставляет, а твой разум надзирает за твоим характером или пока у тебя будет друг-советчик и сердобольный помощник. И благочестивая жена есть верная опора. Счастлив тот, кто поручается за других. И если ты не будешь наделен хоть одним из этих качеств, то непременно тебя постигнет жестокое несчастье, последствия которого будут долго сказываться и воспоминание о котором будет часто возникать перед тобой. Поэтому-то говорят: «Наилучшее твое добро то, которое помогло тебе», и также говорят: «Не пропало даром из твоего добра то, что явилось для тебя назиданием».

Поистине богатство вожделенно; его ищут и на дне морей, и на вершинах гор,- н в чаще лесов; ищут его на холмистых местах, так же как ищут ето на равнинных местах, при этом безразлично, будь то котловины долин или гладкая поверхность дорог, ищут его везде, как на востоке земли, так и на западе. Ищут его почитанием и ищут унижением, ищут его верностью и предательством, ищут его благочестием и бесчинством, ищут его правдой и ложью, ищут его злословием и лестью. При этом не упускается никакая хитрость и никакое заклинание, его ищут даже отступничеством от веры в Аллаха, подобно тому как ищут его верой в него. Ищут его при помощи скудоумия, так же как ищут его при помощи высокого дарования. Повсеместно ведь расставляются силки, да и на каждом возвышении ставятся сети. Тот, кто на тебя охотится, не уймется, пока не одержит победы, а тот, кто тебе завидует, не заснет, пока не удовлетворит своего желания. Скорее успокоится тот, кто обуреваем жаждою кровной мести, да и тот, кого преследуют по кровной мести, чем тот, кто обуреваем жадностью.

Говорят, что нет на земле ни одного малого городка, ни одной обширной пустыни, ни одной окраины, где бы ты ни нашел такого же обитателя, как, например, обитатель Медины, Басры или Хиры. Наверно, ты всюду усмотришь ненависть бедняков к богатым, поспешность в обращении с мольбами к царям, неприязнь пешего к конному и зависть, распространенную среди различных слоев. И если ты не проявишь осмотрительности, если не приложишь своей доли притворства, если не научишься благоразумию, если не будешь общаться с поборниками бережливости, если не проникнешь в будущие судьбы, в свою судьбу в особенности, если не представишь себе неожиданных перемен, даже вообразив себя затерянным бедняком, даже подозревая свою левую руку против правой и свой слух против своего зрения, даже предполагая, что нет никого более сомнительного для тебя, чем твое доверенное лицо, и что нет никого более достойного спасения, чем твой надежный человек, то ты будешь полностью обчищен и ограблен, твое состояние расплавят и будут растаскивать по частям, наведут на него чахотку и не будут его лечить. И говорят: «Взыскивает деньги хозяин их, хотя он и глуп»,— так не будь же хуже такого глупца! А также говорят: «У домовитой женщины всегда находится для пряжи шерсть»,— так не будь же хуже такой женщины! О загубленных деньгах, как попавших под власть жадных стремлений семьи, древний мудрец сказал: «Нет у них пастуха, а есть только доилыцики». Твое ведь богатство не обеспечено от тех, кто хочет откусить от него, чтобы можно было о нем сказать: «Пастбище, но без откармливаемого животного, трава, но без верблюда». Самое крайнее, что тебе нужно от расчетливого хозяйствования, это чтобы тебе хватало для твоего брюха, для твоих насущных нужд и на случай беды. Не будет ведь держаться скот при скудном выпасе и при частой дойке. Сообразуйся же со своим делом и старайся сохранять наперед свое имущество, ибо кто сохранит свое имущество, тот сохранит две самые благородные вещи, а эти благородные вещи суть вера и честь. Говорят же: «Для стрельбы оперяют стрелу»,— и еще: «При бодании побеждает рогастый». Когда арабы видят, как дармоед сходится с простачком, то говорят: «Это же не твое тканье, так изнашивай дотла и кромсай!» Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Все люди одинаковы, как зубья гребня; человек ведь силен братом своим, и не жди добра от сообщества с таким, кто не считает для тебя подобающим то, что он считает подобающим для самого себя».

Познай же свойства твоих друзей и истинную сущность твоих приятелей, и если они подойдут под это описание, то прояви благоразумие, а если они будут наделены противоположными качествами, то сообразно с этим и поступай. Я ведь предписываю тебе только то, что предписывает тебе Коран, я заповедаю тебе только то, что заповедал тебе посланник, я поучаю тебя лишь тому, чему поучали друг друга праведники. Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Спутай ее и потом уповай». Мутарриф ибн аш-Шиххир сказал: «Кто будет спать под нависшим откосом скалы, тая в сердце упование, тот пусть лучше бросится с большой высоты, тоже тая в сердце упование!» Где же тут предосторожность, соблюдать которую повелел Аллах? Как же здесь обстоит дело с опасностью, подвергаться которой он запретил? Кто преисполнен желания пребывать в безопасности, не принимая мер предосторожности, тот, значит, свое желание подменяет надеждами. Истинно Аллах исполняет желание, если оно находится в согласии с тем, что он повелел, и он осуществляет надежду, поскольку он является первопричиною ее. Омар ибн аль-Хаттаб собрался бежать от чумы, Абу Убайда же сказал ему: «Убегаешь ли ты от предопределения Аллаха?» — «Да, но к предопределению Аллаха»,— ответил он. «Поможет ли предосторожность против предопределения?» — спросили его. «Если бы предосторожность не была полезной, то заповедь о ней была бы пустым звуком»,— возразил он. Итак, сделать все возможное и значит проявить упование. Одному человеку, который в споре сказал: «Достаточно мне Аллаха!» — посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, ответил так: «Сделай все возможное перед лицом Аллаха, и когда ты уже больше ничего не в состоянии сделать, то и говори: «Достаточно мне Аллаха!» Поэт сказал:

Если гол ты, как я, и большая семья, как на грех,

Будешь вечно метаться, тебе не заделать прорех.

Не жалей своих сил, ты, быть может, чего-то добьешься,

Все возможное сделай, ведь это почти что успех.

Сказал другой поэт:

Когда несправедлив судья в своем решенье,

Не стану упрекать себя за прегрешенье.

Сказал Зухайр аль-Баби: «Если уповать, значит быть уверенным в том, что израсходованные деньги будут возмещены, и считать таким возмещением деньги, которые возвратятся в мой кошелек, или если упование — это убеждение, что я буду стараться их сохранить, то я свидетельствую перед вами, что я совсем не уповаю. Поистине упование — это уверенность, что если ты будешь исполнять заповеди Аллаха, то будешь пользоваться всякими благами и получишь за это воздаяние рано или поздно». Далее он говорил: «Почему вел торговлю Абу Бакр? Почему вел торговлю Усман? Почему вел торговлю аз-Зубайр? И почему вел торговлю Абд ар-Рахман? Почему Омар учил торговле людей — как покупать и продавать? Почему Омар говорил: «Когда ты будешь покупать верблюда, то выбирай большого, если потом выяснятся его недостатки и его трудно будет продать, то его смогут купить из-за одного его вида». Почему Омар сказал: «Разобщайте все то, что может погибнуть, и действуйте так, чтобы от одной головы скота получалось две головы». Почему сказал Усман, когда его спросили о больших его доходах: «Никогда я не отказывался ни от какого дохода!» Почему говорят: «Не покупай животного с изъяном или с сединой». Разве Али ибн Абу Талиб не запретил своему племяннику Абдаллаху ибн Джафару неразумно тратить деньги и раздавать их как попало? Разве он делал это для какой-либо цели, кроме поисков славы, снискания благодарности? И сказал ли хоть кто-нибудь: «Все его расходы шли на вино, на игру, на низости и на разврат?» Разве это не было тем самым, что вы называете щедростью и считаете великодушием? И кто находит нужным назначать опеку над великодушными за их великодушие, тот найдет нужным назначить опеку над кроткими за их кротость. Какого же имама хотите вы после Абу Бакра? Какого предка после Али хотите вы иметь как пример для подражания?»

Как же можно нам ожидать верности, исполнения долга и долготерпения при несчастье от блюдолиза, любящего есть на чужой счет, плутоватого льстеца, падкого на пищу и жадного, которому безразлично, к какому средству прибегнуть, чтобы получить дирхем или достать динар. Он не заботится о том, чтобы быть признательным, и не обращает внимания ни на свою ненависть, ни на то, что они постоянно являются предметом недовольства! Когда ест, он совсем не обращает внимания, какая перед ним пища, откуда она и под какое правило веры она попадает. И вот если твое имущество мало, все же оно опора для твоей семьи, но если оно велико, то выделяй излишек как орудие против грозящих тебе бед. Ведь доверчиво полагается на судьбу только заблуждающийся и ослепляется благополучием только глупец. Остерегайся же ударов бедствия и козней хитрых людей. Твое масло на твоем же хлебе», «Свое худое лучше, чем жирное, но чужое, только как тебе добиться его? Ибо на пути к нему острые копья и крепкие двери». Сказала женщина одному арабу: «Если ты женишься на мне, то я принесу тебе достаточно». Тогда он ответил:

Довольствуясь твоим добром, что я приобрету? —

Укор людей и гнев небес, позор и нищету.

Над достоянием чужим не властны даже шейхи.

Какой мне прок в деньгах жены? Я бедность предпочту.

И сказал аль-Малут аль-Курайи:

Абу Хани, молить людей не надо,

Моли Гворца, и ждет тебя награда,

Не выпросишь и праха у людей,

Приходишь к ним — у них в глазах досада.

РАЗНЫЕ ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ

Здесь опять пойдет речь о занимательных рассказах про скупых, об их любопытных мыслях и высказываниях. Рассказывал Ибн Хассан:

— Жил среди нас один бедняк, и был у него богатый брат, который отличался чрезвычайной скупостью и большим хвастовством. И вот сказал однажды бедный своему брату: «Горе тебе, я беден и обременен семьей, ты же богат, и на шее у тебя никто не висит. Но ты не помогаешь мне в тяготах жизни, совсем не поддерживаешь меня деньгами и ни от чего не отказываешься ради меня. Не видел я никогда, клянусь Аллахом, и никогда не слышал, чтобы был человек более скупой, чем ты!» — «Горе тебе,— ответил брат,— а на деле это совсем не так, как ты думаешь, и не такие у меня деньги, как ты полагаешь, не такой я скупой и не такой зажиточный, как ты говоришь. Клянусь Аллахом, да если бы я получил тысячу тысяч дирхемов, то я подарил бы тебе из них пятьсот тысяч дирхемов. Послушай, разве человек, который дарит сразу пятьсот тысяч дирхемов, называется скупым?!»

Что же касается «любителя пегой тюри», то не столь удивляюсь пестроте его тюри и всему прочему, что появлялось у него на обеденном столе, сколько удивляюсь я тому, как хорошо он усвоил одно правило, как неуклонно его соблюдал и как он твердо стоял на нем, как бы много он ни говорил и какие бы речи ни держал. А правило было вот какое: никогда я не наблюдал во время моих частых встреч с ним, чтобы он в своих речах, в кусков когда же я наконец вывел его из себя, он сказал: «Эй, сынок, когда ты ешь пищу, то ешь хорошее и плохое вместе!»

И он продолжал:

— Он частенько говорил: «Я не знаю людей, с кем было бы выгоднее есть финики, чем с неграми и исфа-ганцами. Негры не выбирают фиников, а я сам выбираю; исфаганец же берет пригоршню фиников и ест их, не прикасаясь к другим, и даже не глядит на то, что находится перед ним, пока не закончит свою пригоршню. И это справедливо, потому что выбирать же финики — это безобразное и возмутительное дело, ибо несомненно, что оставшимися финиками уже не сможет воспользоваться семья, поскольку они побывали перед таким человеком, который выбрал из них лучшие». И он говорил еще: «Неприлично шарить рукой по тарелке, ешь те финики, которые ты трогал».

Сари ибн Мукаррам, племянник Мусы ибн Джанаха, утверждал следующее:

— Муса приказывал нам прекращать еду, пока кто-нибудь из нас пил воду или брал ее, и потому, когда он увидел, что мы не слушаемся его, то однажды вечером он приказал подать воды, затем пальцем провел борозду в кушанье из риса, которое стояло перед ним, и сказал: «Это моя доля, и не трогайте ее, пока я буду пить воду!»

Рассказы о нем приведены в начале книги, и этот рассказ один из них.

Сказал аль-Макки одному из тех, кто ужинал или завтракал у аль-Басийани:

— Горе вам, как у вас пища не становится колом в горле, когда вы слышите, как он произносит: «Поистине мы питаем вас ради Аллаха, мы не желаем от вас ни мзды, ни благодарности». И вы видите, что произносит он этот стих Корана только тогда, когда вы сидите за ужином, и не какой-либо другой стих, а именно этот! Клянусь Аллахом, вы выступаете против того, кто сказал:

Верблюдиц приобрел Таилла ибн Мусавир,

Я пить их молоко не стану никогда,

А Имран ибн Ауф припас немало снеди,

Мне в горло не пойдет Имранова еда.

Тот, кто чужое ест, всегда снося попреки,

Ничтожный человек, не знающий стыда.

которых он распространялся обо всем на свете, рассказал бы о том, что такой-то человек подарил другому хоть один дирхем. А распространялся он о благоразумии и твердости, о кротости и знании, о самых тонких понятиях, но никогда не упоминал он о щедрости, и я не слышал никогда от него этого слова. Это понятие совершенно выпало из его языка, так же как и из его сердца.

Мои слова подтверждаются словами Тахира аль-Аси-ра, который говорил мне так: «Доказательством того, что византийцы самый скупой народ в мире, служит то, что в их языке нет даже слова для обозначения щедрости». Он хочет этим сказать, что люди придумывают названия для всего того, что им нужно для употребления, а когда они обходятся без чего-либо, то в этом нет нужды. Некоторые люди утверждают, что доказательством недобросовестности персов является то, что в их языке нет для понятия насиха («добросердечие») единого слова, которое охватывало бы все значения этого имени.

И когда говорят насиха, то под этим не подразумевают простоты сердца, ведь иногда бывает, что человек прост сердцем, но он не замечает ни причины, которая побудила бы его подать тебе сове.т, по его мнению наиболее полезный для тебя, ни основания оказать тебе помощь. У них в языке есть слово для обозначения простосердечия, слово для обозначения доброжелательства, слово для обозначения готовности дать добрый совет и побудить тебя речью стать на правильный путь.

Таким образом, для понятия «добросердечия» у них имеется несколько слов, которые все вместе обозначают то, что в языке арабов выражается единым словом насиха. И кто на этом основании вынесет суждение о недобросовестности персов, тот поступит несправедливо.

Рассказывал Ибрахим ибн Абд аль-Азиз следующее:

— Обедал я с Рашидом аль-Аваром, и подали нам сосуд с сабахийскими рыбками, которые называются дур-радж («фазаны»). И начал я брать по одной, отрывал рыбке голову, откладывал ее в сторону, разрывал ее надвое со стороны ее брюшка и затем извлекал хребет и ребра, откладывая их в сторону, а внутренности, кончик хвоста и плавники выбрасывал, затем соединял все это в одно и ел. Рашид же брал рыбку, делил ее на две части и каждую часть съедал одним куском, не отбрасывая ни головы, ни хвоста. Он терпел, пока я не съел несколько

И ему дан был ответ:

— Если ты удивляешься этому, то удивляйся также и тому, что пятьдесят арабов, среди которых и Абу Рафи аль-Килаби,—а это распущенный поэт,—завтракают у Абу Усмана аль-Авара. Принимать пищу за завтраком у христианина для меня более тягостно, чем принимать пищу за завтраком у мусульманина, который произносит стихи из Корана и говорит правду!

Рассказывал мне Абу-ль-Манджуф ас-Садуси следующее:

— Сопровождал я своего отца, и с нами был старик из вольноотпущенников племени. Проходили мы мимо сторожа сада на берегу реки аль-Убулла, мы устали и поэтому подсели к нему. Он не замедлил принести блюдо с финиками суккар и черный джейсаран, которые и поставил перед нами. Старик, который был с нами, начал есть, я же, когда увидел, что отец не ест, тоже не стал есть, хотя мне и очень хотелось. Тогда старик, обратившись к отцу, сказал: «Почему ты не ешь?» — «Клянусь Аллахом,— ответил он,— мне очень хочется поесть их, но я не думаю, чтобы хозяин земли разрешил тебе угощать людей редкостными финиками. Вот если бы ты принес немного фиников сихриз или барни, то мы бы ели». Тогда вольноотпущенник, глубокий старик, сказал: «А вот я на такие вещи никогда не смотрю!»

Рассказывал аль-Макки:

— Вошел Исмаил ибн Газван в мечеть помолиться и увидел, что ряд уже заполнен. Ему не хотелось стоять одному, поэтому он потянул за платье одного старика, стоявшего в ряду, чтобы тот подался назад и стал бы рядом с ним. Когда же старик попятился назад и Исмаил увидел свободный промежуток, то немедленно двинулся вперед и стал на место старика, которого он заставил так стоять сзади, смотреть ему в затылок и призывать на него проклятия.

Сумама чувствовал стеснение, когда у него за столом сидел кто-либо, к кому он не привык, и он даже считал более приемлемым, чтобы вместе с ним делил его трапезу кто-либо из его служителей. И вот однажды Касим ат-Таммар оставил обедать у него за столом одного из тех, кто его стеснял. Сумама претерпел это скрепя сердце. Затем ат-Таммар опять сделал то же самое и повторял это много раз, пока Сумама не возмутился, потеряв терпение.

— Что побуждает тебя делать это? — обратился он к нему.— Если бы я захотел позвать их, то у меня язык не привязан, да и посланец мой мог бы сделать это вместо меня. Почему же ты оставляешь на трапезу у меня таких, кого я мало знаю?

— А я хочу показать тебя щедрым человеком,— ответил он, — устранить от тебя подозрение в скупости и предупредить плохое мнение о тебе.

И когда спустя несколько дней один из таких гостей захотел удалиться, Касим спросил его:

— Ты куда это?

— У меня схватило живот, и я хочу пойти домой,— ответил гость.

— А почему бы тебе не совершить омовения здесь же? Ведь укромное место свободно и чисто, а слуга незанятой и старательный. Стесняться же перед Абу Маном не надо, его дом — дом его друзей.

И человек этот пошел в укромное место и совершил омовение. Через несколько дней после этого Касим оставил еще одного, а через несколько дней и другого. Тогда Сумама рассердился и рассвирепел так, как никогда раньше.

— Этот человек оставляет их у меня на обед, потому что хочет показать меня щедрым,— воскликнул он,— он оставляет их, чтобы они испражнялись у меня! И почему же? Не потому ли, что тот, у кого люди не испражняются, скуп на пищу?! Но я слышал, как говорят: «Такой-то не любит, чтобы у него ели»,— но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сказал: «Такой-то не любит, чтобы у него испражнялись!»

Касим был очень прожорлив, весьма шумлив и неопрятен в еде. Он был самым щедрым из людей на чужую пищу и самым скупым из людей на свою собственную. Он действовал так, как действует человек, который никогда не слышал ни о благопристойности, ни о приличии. Ему мало было того, что сам он вел себя плохо за столом у Сумамы, но он еще притаскивал с собою сына своего Ибрахима. А в отношении неопрятности разница между ним и его сыном Ибрахимом была такая, как между ним самим и всем остальным миром. И, бывало, когда оба они сидели друг против друга за столом у Сумамы, то тогда уже никому ни справа, ни слева от них не доставалось доли из вкусных блюд. И вот поставили перед ним на столе огромную миску с тюрей, по виду похожей на остроконечный холм и увенчанную, как венком, костями с мясом в таком большом количестве, какое только можно себе представить. Касим взял сперва кость с мясом, которая была прямо перед ним, затем взял ту, что была справа, а потом взял и ту, которая была перед гостем, сидевшим перед ним и Сумамой, оставив наконец только одну кость перед Сумамой. Затем он обратился к левой стороне и проделал то же самое. И сын не отставал от него, подражая ему. Когда Сумама увидел, что с тюри сорвано покрывало, что она разграблена и раздета, а все мясо лежит перед Касимом и перед его сыном, за исключением одного куска, оставленного перед ним, то он взял его и положил перед сыном Касима Ибрахимом, который его не отодвинул, считая это знаком почтения и доброты к себе. И по окончании обеда Касим даже воскликнул:

— Видели ли вы, как Сумам оказал честь моему сыну и как он его отличил?

Когда он все это рассказал мне, то я сказал:

— Горе тебе, не думаю, чтобы на свете нашлась кость более злополучная для твоего сына, чем эта. Ведь это он сделал от злости, злость же у него не пройдет, пока он не отплатит тебе. Если он сможет найти в тебе вину, то, клянусь Аллахом, ты погиб. Но если он не сможет найти вины, то злость поможет ему найти ее. Возможностей же возводить напраслину много. Ведь нет никого на свете, у кого бы не было чего-нибудь такого, что можно объявить виной, если только захотеть. Что же говорить о тебе, ведь у тебя грехов от головы до ног!

Сумама, находясь в числе живущих в палатках вокруг мечети, устраивал по случаю разговения угощение, и однажды пришло к нему великое множество людей, пришли к нему и с записками, и с ходатайствами. Среди же охвостья богословов господствуют дурные нравы, и от них знатоки богословия и люди искусства терпят большие испытания. Когда Сумама увидел, что его постигло, то, обратившись к гостям в то время, как они ужинали, сказал:

— Поистине Аллаха, могуществен он и славен, не смущает правда, каждый из вас должен соблюдать правду. Тот, о ком мы не получили ходатайства, принимается нами с таким же уважением, как и тот, о ком поступило ходатайство. И даже если нашей благосклонности не хватит на вас всех, то все же вы не должны считать, что кто-нибудь из вас более достоин нашей благосклонности, а кто-нибудь менее. И вы, со своей стороны, видя, что мы не смогли охватить вас всех своей благосклонностью или не захотели этого сделать, не должны все же думать, что кто-нибудь из вас более достоин отказа, чем другие, или более заслуживает того, чтобы его не допустили к трапезе и отправили с извинениями, чем остальные. И вот если я приближаю вас к себе и раскрываю перед вами двери, удалив при этом тех, кто превосходит вас числом, и закрыв перед ними двери, то ведь нет у меня никакого оправдания в том, что я допускаю вас к себе, и нет никакого основания для того, чтобы мне запрещать это другим.

Тогда они ушли и больше уже не возвращались.

Рассказывал Абу Мухаммад аль-Аруди:

— Произошла между несколькими людьми потасовка. И вот вступился певец и стал разнимать их, а был он болезненный старик и скупой. Тут его схватил один человек и сдавил ему глотку.

«А мое пропитание, а мое пропитание!» — крикнул он.

Тот улыбнулся и отпустил его.

Рассказывал мне Ибн Абу Карима следующее:

— Подарили певцу аль-Кинани большой пустой кувшин. Когда он собирался уходить, то кувшин выставили для него у двери; при нем не было денег для уплаты носильщику, но он, преисполненный гордости, свойственной певцам, не понес кувшина на руках, а начал подталкивать его пинками, и кувшин катился вперед тем быстрее, чем сильнее был пинок, сам же он отходил в сторону, чтобы ни один человек не увидел его и не понял, что он делает. Затем он подходил к кувшину и вновь толкал его ногой, и тот катился и вращался, сам же он отходил в сторону. Так продолжал он, пока не доставил кувшин к себе домой.

Рассказывали:

— Абд ан-Нур, письмоводитель Ибрахима ибн Абдал-лаха ибн аль-Хасана, скрывался в Басре среди арабов племени Абд аль-Кайс от повелителя верующих Абу Джафара и его служилых людей. Пребывал он в комнате, перед которой имелась пристройка, но он не высовывал из нее головы. Когда же розыски несколько поутихли, то он, уверившись в добрососедстве людей, стал сиживать в пристройке и был рад тому, что слышит голоса, хотя и не видел людей, ибо это веселило его во время длительного одиночества. И вот прошло много дней, и все они прошли благополучно, тогда он проделал в пристройке дырочку по размеру своего глаза. Прошло еще несколько дней, и он уже начал смотреть через щель двери, которая была заколочена. Затем он с течением времени мало-помалу ее приоткрывал, так что мог уже высунуть голову и показать лицо. Затем, не видя ничего подозрительного, он уселся в коридорчике. Когда же он еще больше освоился, то стал сидеть у двери. Затем он пошел помолиться в их молитвенном месте и быстро возвратился. В другой раз он там помолился и после этого присел с ними. А это были арабы, которые пускались в длинные разговоры, вспоминая памятные стихи и пословицы, рассказы о знаменитых днях битв и собраний, он же все время при этом молчал. И вот однажды обратился к нему один из юношей, нарушая принятую у них благовоспитанность и пренебрегая поведением, к которому он был приучен, и сказал: «О шейх, мы вот пускаемся здесь в разные разговоры и можем сказать что-либо оскорбительное или привести насмешливые стихи, но если бы ты осведомил нас о том, из какого ты измени, то мы бы воздержались от всего того, что могло бы оскорбить тебя. Но даже если бы мы и воздержались от всех насмешливых стихов и от всех оскорбительных рассказов, то все равно мы не могли бы быть уверены в том, что, хваля и прославляя каких-нибудь арабов, мы не уязвим тебя. Вот если бы ты указал свое происхождение, то мы избавили бы тебя от необходимости выслушивать обидные насмешки над твоим племенем и восхваления твоего врага». Тогда один из стариков дал ему пощечину и сказал: «Да не будет у тебя матери, ты хочешь беды, которая постигла хариджитов, твои расспросы что расспросы хулителя! Оставь то, в чем ты сомневаешься, и делай лучше то, в чем ты не сомневаешься! Ты бы лучше молчал или говорил бы лишь то, что, по твоему убеждению, его порадует!»

Дальше передавалось:

— Абд ан-Нур рассказывал: «Затем мое и местопребы

вание по некоторым причинам стало для меня неподходящим, и я перешел в участок племени Тамим. Поселился я у одного человека, которому и доверился, но не показывался среди людей до поры до времени, с тем чтобы сперва узнать их образ мыслей. У этого человека сбоку его дома имелась уборная, которая выходила на кличный тупик. Однако тот, кто ходил по этой улочке, мог видеть, куда падали испражнения из уборной той пристройки. Хозяин дома был в стесненных обстоятельствах, и он поправлял свои дела, поселив меня у себя. И вот люди, проходя мимо его дома, осматривали то место, куда попадали испражнения, но в душе я никогда бы не догадался, зачем они это делают. И вот сижу я однажды у себя и вдруг слышу неясные голоса у двери, а хозяин мой что-то отрицает и в чем-то оправдывается. Оказывается, его окружили соседи и говорят: «Что это за жидкие

испражнения падают с твоей пристройки, а раньше мы видели только нечто вроде овечьего помета, твердого, как сухая лепешка? А эти жидкие испражнения означают, что ели что-либо свежее, и если ты кормишься не за счет кого-то, кого тайно укрываешь, то покажи его нам. Ведь древний сказал:

Постыдное дело скрывает стена,

А добрым деяньям она не нужна.

И если этого человека не искали бы власти, то он бы не прятался. И мы не уверены, что он не навлечет на всех нас беды, но ты ради благополучия, которое продлится каких-нибудь несколько дней, забываешь о том, к чему это тебя в конце концов приведет и что претерпят твои соплеменники. Либо ты выдашь его нам, либо ты его изгонишь совсем».

Абд ан-Нур продолжал:

— Я сказал тогда про себя: «Вот оно, клянусь Алла

хом, умение читать по следам, куда там бану Мудлидж до такого умения! Поистине мы принадлежим Аллаху! Я покинул рай и попал в ад!» И еще я подумал: «Это угроза, ведь говорится: «Тот уже не будет виноват,

кто тебя предостерег». Я и не думал, чтобы низость могла достигнуть такого предела, как у этих людей, и не предполагал, чтобы благородство могло бы достигнуть такого предела, как у тех.

Однажды я был свидетелем, как аль-Асмаи обратился к своим собеседникам за столом и начал их спрашивать об их жизни, о том, что они едят и что пьют. И вот обратился он к тому, который сидел справа от него, и спросил:

— Отец такого-то, какая у тебя приправа к хлебу?

— Мясо,— ответил тот.

— И каждый день мясо? — спросил он.

— Да,— получил он ответ.

— С желтой, белой, красной, темной, кислой, сладкой и горькой подливкой? — спросил он далее.

— Да,— ответил тот.

— Очень плохая эта жизнь,—возразил он,— не таков образ жизни семьи аль-Хаттаба. Омар ибн аль-Хаттаб, да будет над ним милосердие Аллаха и его благовоние, не одобрял этого и часто говорил: «Злоупотребляющий мясом уподобляется злоупотребляющему вином».

Затем он спросил следующего:

— Отец такого-то, какая у тебя приправа к хлебу?

— Приправ много, и все из вкусных яств,— ответил

тот.

— А есть ли в твоей приправе топленое масло? — задал он вопрос.

— Да,— был ответ.

— Следовательно, ты ешь жирное вместе с маслом? — спросил он еще.

— Да,— ответил тот. '■

— Не таков образ жизни семьи &ль-Хаттаба,— возразил он. — Омар ибн аль-Хаттаб, да будет над ним милосердие Аллаха и его благовоние, не одобрял этого. И бывало, когда он находил котлы с различной пищей, он переливал все их содержимое в один котел и приговаривал: «Если бы арабы ели все это, то они перебили бы друг друга».

Затем он обратился к другому и сказал:

— Отец такого-то, какая у тебя приправа к хлебу?

— Жирное мясо и молочная козлятина,— ответил тот.

— И ты ешь это с пшеничным хлебом? — спросил он.

— Да,— был ответ.

— Не таков образ жизни семьи аль-Хаттаба,— возразил он.— Омар ибн аль-Хаттаб не одобрял этого. Разве ты не слышал, что он говорил: «Считаете ли вы, что я не знаю вкусной пищи? Пшеничная мука и молодые козлята». Не видишь ты, как он отрекается от этой еды, хотя он и сведущ в ней.

Затем он обратился еще к одному и спросил:

— Отец такого-то, какая у тебя приправа к хлебу?

И тот ответил:

— По большей части мы едим верблюжатину, и мы приготовляем ее или пожаривая на сковороде, или прямо на огне.

— Ешь ли ты также печенки их и горбы и готовишь ли ты себе острые подливы?

— Да,— последовал ответ.

— Не таков образ жизни семьи аль-Хаттаба. Омар ибн аль-Хаттаб,—сказал он,—не одобрял этого. Разве ты не слыхал, что он говорил: «Считаете ли вы, что я не могу приготовлять для себя печенку, ломтики нежного мяса и жаркое с изюмом и горчицей?» Разве ты не видишь, как он отрицательно высказывается о такой еде, хотя и превосходно знает ее?

Затем он говорил следующее:

— Отец такого-то, какая у тебя приправа к хлебу?

— Мелкие кусочки мяса, хабиса и фалузадж,— отвечал тот.

— Это пища персов и образ жизни Хосроя,— возражал он,— еще и пшеничная мука с пчелиным медом и чистым маслом.

Так спрашивал он, пока не доходил до последнего, и каждому из них он говорил:

— Какой это плохой образ жизни! Не таков образ жизни семьи аль-Хаттаба. Омар ибн аль-Хаттаб не одобрял этого.

Когда он окончил говорить, один из них обратился к нему и спросил:

— О Абу Саид, какая же у тебя самого приправа к хлебу?

— Один день — молоко, один день — масло растительное, один день — топленое масло, один день — финики, один день — сыр, один день — пустой хлеб и один день — мясо. Вот образ жизни семьи аль-Хаттаба! — был его ответ.

И он продолжал:

— Рассказывал Абу-ль-Ашхаб: «Аль-Хасан аль-Бас-ри покупал для своей семьи каждый день на полдирхема мяса, а если оно было дорого, то на дирхем. Когда же ему перестали выдавать денежное обеспечение, то похлебка у него приправлялась жиром». Мне рассказывали об одном человеке из курейшитов, который говаривал: «Кто не умеет отказывать, тот не умеет и давать. Он сказал своему сыну: «О сынок, если ты будешь давать, когда это неуместно, то вскоре окажешься близким к тому, чтобы просить подаяние у людей, но тебе никто не подаст».

Затем аль-Асмаи обратился к нам и сказал:

— Знаете ли вы, что люди реже испытывают отчаяние, чем удовлетворенность. Жадность не перестает быть жадностью, и жадный человек не ищет доводов — он не отличает ложных вожделений от допустимых. И семья как бы раздваивается на две части: в одной губительная страсть, во второй перемалывающий зуб, но то, что поедает страсть обременительнее, чем то, что поедает зуб. И утверждают что семья — это черви для богатства и что не может быть богатства у семейного. А я утверждаю, что страсть достигает того, чего не могут достигнуть черви, и уничтожает столько добра, сколько не в состоянии уничтожить целая семья. Сказал аль-Хасан аль-Басри: «Никто не содержит семьи, держась золотой середины». Сказали одному старику из жителей Басры: «Что это у тебя не возрастает богатство?» — «Потому что я приобрел семью раньше богатства,— ответил он,— люди же приобретают богатство раньше семьи». Но я видел такого, у кого появлялась семья раньше богатства, но как деловитость поправляла его положение, как бережливость помогала ему, как умелое управление выручало его! Однако я не видел, чтобы человек, обуреваемый страстью, у^Мел хорошо хозяйствовать или чтобы жадный знал удерж. Сказал Ияс ибн Муавия: «Человек, который, имея тысячу динаров дохода, тратит эту тысячу, поступает правильно, ибо он сохраняет в целости источник дохода; если, имея две тысячи дохода, он тратит эти две тысячи, он тоже поступает правильно, ибо у него остается в целости источник дохода; но если, имея две тысячи, он тратит три тысячи, то в конце концов он продаст свою недвижимость на покрытие разницы в расходе». Затем он привел хадис со слов Абу Лина, который сказал: «Я видел, как Зияд, будучи эмиром, ехал мимо нас на муле, на шее которого была туго затянутая веревка из пальмовых волокон вместо повода». Сальм ибн Кутайба ездил на муле один, а у него была конница в четыре тысячи голов. Увидел его аль-Фадл ибн Иса едущим на осле, когда он был эмиром, и сказал: «Вот простота пророка и осанка властителя». Если бы Аббу Сайяра хотел направлять арабов в паломничество, сидя на верблюде махари или на породистой лошади, то мог бы это сделать, но он предпочитал образ действий праведников.

Дали Омару ехать на аргамаке, который и понес его иноходью. Омар слез с него и сказал своим спутникам: «Уберите от меня этого дьявола», а затем добавил: «Не ищите славы другим способом, чем тот, которым вас прославил Аллах».

Я восторгался одним из предшественников, ибо он сказал: «Из того, чего придерживались люди раньше, я не знаю ничего, кроме азана». И я сам говорю то же самое. Ведь стараясь возвыситься путем расточительства и возводя здания с целью превзойти друг друга, люди все время катятся вниз. И самое удивительное из того, что я видел в наше время и что я слышал, так это соревнование Мувайса ибн Имрана с Абу Убайдаллахом ибн Сальманом в том, кто из них первым будет ездить на аргамаках. А куда там купцу до аргамака? Ездить купцам на аргамаках — это все равно что бедуинам ездить на коровах!

И вот если бы, пока они так сидят под опахалами, понастроив себе бань в домах и учредив должность по доставке снега и базилик, заведя у себя певиц и евнухов, люди забрали бы назад свои вклады, а судьи отобрали бы у них имущество сирот и выморочные наследства,— вот если бы так случилось, то они вернулись бы к прежнему положению, к прежнему образу жизни, к прежней бережливости. Ведь когда их увидят люди с доходами, люди знатные, принадлежащие к известным домам, то они побоятся оказаться хуже их по одежде и внешности, и они, таким образом, сами погибнут и погубят других.

Абу Якуб аль-Хурайми передавал, что Джафар ибн Яхья отправлялся по делу, а дорога вела мимо двери аль-Асмаи, и что перед этим он вручил одному из своих слуг кошелек, в котором была тысяча динаров, и сказал:

— На обратном пути я зайду к Асмаи, он будет разговаривать со мной и смешить меня, и если ты увидишь, что я буду смеяться, то положи перед ним этот кошелек.

Когда Джафар пришел к нему, то увидел большой кувшин для воды с отбитой верхушкой, а другой кувшин с отломленной ручкой, починенную во многих местах тарелку и вдребезги разбитое .блюдо и увидел, как сам Асмаи сидит на обветшалом молитвенном коврике и одет в черный потертый барракан. Тогда он сделал своему слуге знак глазами, чтобы тот не клал кошелька перед ним и вообще ничего бы ему не давал. Асмаи же изощрялся и проделывал все то, чем можно было рассмешить и потерявшего детей отца или разъяренного человека, но Джафар даже и не улыбался.

И сказал Джафару один человек:

— Не знаю, чему мне из этих двух твоих дел удивляться? Тому ли, что ты удерживаешься от смеха, когда Асмаи проделывает такое, что перенести без смеха невозможно, или тому, что ты отказался сделать ему дар, который перед тем твердо решил ему сделать. Я за тобой таких вещей не знал.

— Горе тебе,— ответил он.— «Кто делает пастухом волка, тот совершает несправедливость к овцам», а «Кто засевает солончак, пожинает бедность». Поистине, клянусь Аллахом, если бы я знал, что он делом не выражает признательности за полученное им благодеяние, то я не обращал бы внимания на его разглагольствования о благодарности. Как может сравниться похвала человеку, выражаемая словами, с похвалой, выражаемой материальным воплощением богатства? Язык иногда говорит неправду, вещи же не лгут. Как хорош Нусайб, когда он говорит:

Остановились, тебя восхваляя по праву,

А промолчали б, сума вознесла б тебе славу.

А знаешь ли ты, что гробница Парвиза больше восхваляет его, чем восхваляют стихи Зухайра род Синана ибн Аби Хариса, ибо поэт, может быть, говорит правду, а может быть, и нет, а ступенчатое здание не может то лгать, то говорить правду. Больше не буду я делать благодеяний такому человеку!

Аль-Асмаи молил Аллаха избавить его от необходимости обращаться с просьбами о займе или о вспомоществовании. Но его щедро наградил Аллах, так что он сам стал таким, к кому обращались с просьбой о займе или о вспомоществовании. И вот случилось, что пришли к нему в один и тот же день два человека: один из них просил деньги взаймы, а другой просил о вспомоществовании. И стали они оба вместе осаждать его. Это его отягчило и раздражило. Тогда он обратился к тому, кто просил о займе, и сказал:

— Деяния меняются с переменою положения. У всякого отрезка времени свой способ действия, всякая вещь имеет свою меру, и «Аллах каждый день занят каким-либо новым деянием». Бывало, законник проходил мимо находки и шел дальше, не поднимая ее, чтобы, оставив ее, испытать таким образом другого, ибо большая часть людей того времени честно относилась к чужому добру и берегла находку. Когда же люди изменились и испортились, для законников стало обязательным поднимать находку и хранить ее и терпеть все испытания, которые постигали их из-за этой находки, и все трудности, которые возникали в связи с нею.

Я слышал, что некий человек пришел к другу просить у него денег взаймы. Тогда друг оставил его стоять у двери, а потом вышел к нему, препоясавшись лишь полотнищем. «Что это с тобою?» — спросил этот человек. «А я вот вышел, чтобы драться, сыпать оплеухи, спорить и скандалить»,— ответил он. «А почему же?» — спросил тот. «Потому что, взяв у меня деньги,— возразил он,— ты либо унесешь их совсем, либо будешь тянуть с уплатой. Если бы ты взял их в порядке благодеяния или дара, то я считал бы, что ты обязан мне, а с тебя полагалась бы мне за это благодарность, а если бы ты взял их в порядке ссуды, то, согласно обычаю с должниками и принятому порядку со ссудами, должно произойти погашение или взыскание. А когда я буду с тебя взыскивать, то рассержу тебя, а если я тебя рассержу, то ты наговоришь мне такого, что мне будет неприятно слушать. И ты, таким образом, обрушишь на меня волокиту, брань, неприязнь, подрыв доверия — все вместе и будешь при этом совершенно несправедлив. Я ведь тоже рассержусь, как рассердился и ты, но, оказавшись на твоем месте, и я делал бы то же, что делаешь ты, и получилось бы у нас, по словам араба: «Я раздражителен, а мой противник нетерпелив на слезы». Что же думать о человеке нетерпеливом на гнев и полном ярости, который встретился с раздраженным тупицей, полным неблагодарности. И вот вхожу я в дом и выхожу к тебе, препоясавшись полотнищем, чтобы сделать тебе сейчас то, что я приберегал на завтра. Ты же хорошо знаешь, что удары увещевания легче, чем удары ненависти и вражды, и ты выиграешь, таким образом, разницу между двумя страданиями и излишек между двумя поношениями.

А затем я слишком дорожу своей дружбою к тебе и слишком высоко ставлю твою долю дружбы ко мне, чтобы подвергать ее порче и помогать тебе довести ее до разрыва. Не порицай же меня за то, что ты в моих глазах один из достойных людей твоего века, но если ты, по твоему мнению, стоишь выше их и далек от их образа действий, то не вынуждай же людей узнать тайное, ибо ты обидел бы их».

Затем он сказал:

— Взятая взаймы вещь все еще пока возвращается, а заклад честно хранится. Почему теперь говорят: «Достойнее всего скакать на взятой взаймы лошади», а раньше говорили: «Достойнее всего заботиться о взятой взаймы лошади!» Когда кому-то сказали: «Жалей ее!» — то он ответил: «А она взята взаймы». Другой же сказал. «Так убей ее, займы стали недействительны, и эта дверь уже закрыта». Почему говорили:

Засучи рукава, чтоб не взяли тебя в оборот,

Лоб натри чесноком — люд судьею тебя изберет,

Взор потупив, смиренно ступай, и тогда, может статься,

Ты получишь в заклад кое-что от убогих сирот.

Когда хранители и опекуны поедают отданное им на хранение добро, а нотариусы и менялы привольно на него живут, то уж скорее следовало бы хранить это добро, закопав его в землю, и пусть лучше его пожрет земля, чем такой нечестивый предатель или бесчестный скряга. И это соответствует словам Аксама ибн Сайфи, сказанным им в то время: «Если бы спросить у даваемой взаймы вещи: «Куда ты идешь?» — то она ответила бы: «Зарабатывать для хозяев порицание!»

Сегодня я запрещаю одалживать вещи и отдавать на хранение заклады, предоставлять заем или вспомоществование, и я не хочу, чтобы мои слова противоречили моим делам. По каким причинам я запрещаю займы, я тебе объяснил, а что касается вспомоществования — оно под силу только казначейству. Если бы я подарил тебе хоть один дирхем, то я открыл бы к моему богатству дверь, которую уже не могли бы заградить ни горы, ни пески, даже если бы я смог поставить перед ней стену, подобную стене, воздвигнутой перед народами гог и магог. Поистине люди стоят наготове, уже открыв рот, перед человеком, у которого есть деньги, и только безнадежность мешает им вцепиться в него зубами. Когда желание их распаляется, то не остается уже ни верблюда и ни овцы, ни волоса и ни шерсти, ни золота с серебром, ни скота — все они поглощают и пожирают. Понимаешь ли ты, чего ты хочешь для твоего шейха? Поистине ты хочешь его разорить. Если же ты разоришь его, то ты его убьешь. Но ты ведь знаешь, что полагается за убийство верующей души.

Слова, сказанные аль-Асмаи этому человеку: «Я слишком дорожу своей дружбою к тебе и слишком высоко ставлю твою долю дружбы ко мне, чтобы подвергнуть ее порче»,— я могу сравнить только со словами Сумамы, сказанными им Ибн Сафири: «О кусающий живот матери своей! Ведь из внимания к тебе говорю я и из жалости к тебе я ругаю тебя!»

Все это потому, что он раскаялся в своей брани и считал, что эти последние слова обратят первые слова в милость и благодеяние.

Находился я у Сумамы, когда пришли к нему два человека. Один из них сказал:

— У меня есть нужда к тебе.

— И у меня тоже есть нужда к тебе,— ответил ему Сумама.

— А какая же? — спросил тот.

— Я не скажу о ней тебе, пока ты не поручишься исполнить ее,— возразил Сумама.

— Так я ручаюсь,— ответил тот.

— Нужда моя к тебе в том, чтобы ты не обращался ко мне с этой твоей нуждой,— сказал он.

— Но ты же не знаешь, что это за нужда! — возразил

тот.

— Нет. я знаю,— ответил он.

— Какая же она? — спросил тот.

— Это ведь нужда! Ни ничто не становится нуждой без того, чтобы не вынуждать к некоторым расходам,— ответил он.

— Так я отказываюсь от того, что я тебе дал,— возразил тот.

— Но я никогда не возвращаю того, что я взял,— был его ответ.

Тогда обратился к нему другой и сказал:

— У меня нужда к Мансуру ибн ан-Нуману.

— Скажи лучше: у меня есть нужда к Сумаме ибн Ашрасу. Потому что я сделаю тебе, что нужно, а Мансур сделает, что нужно для меня. Так что я сделаю для тебя, а другой сделает для меня.

Затем он добавил:

— Я лично не буду хлопотать о должностях, не буду я хлопотать и о деньгах, потому что деньги — это клок сердца людей и потому еще, что такие дела отплачиваются. Тот, кого я сегодня буду просить, чтобы он дал тебе, будет просить меня завтра, чтобы я дал другому. Так что мне гораздо спокойнее поспешить с таким даром тебе: денег у меня нет, да если бы и были у меня деньги, то происходящие сейчас со мною беды поглотили бы их. Но зато я буду ругать для вас, кого вам угодно, и вы сами можете обрушить на меня брань, какую хотите.

Тогда я заметил ему:

— Если ты будешь ругать какого-либо человека за какое-либо дело, о котором ты ничего предварительно не сказал, какой может быть его ответ тебе?

Тогда он засмеялся так, что даже прислонился к стене.

Пришел однажды к Сумаме Абу Хаммам ас-Санут («Безбородый») поговорить с ним по поводу починки в его домовладении, которую тот по своей воле произвел в его доме для бедных в Аббадане.

— В поговорке говорится: «ты напомнил мне, как наносить удар копьем, а я, было, забыл»,— сказал Сума-ма.— Ведь я уже решил снести его, когда узнал, что джабариты поселились в нем.

— Хвала Аллаху,— сказал тот,— разве стоит уничтожать свои заслуги и дом, который ты завещал на богоугодные дела?!

— Ты этому удивляешься?! — спросил Сумама.— Я хотел снести мечеть, которую я строил для Язида ибн Хашима, когда он отказался строить ее на улице, а построил ее в стороне, и когда я узнал, что он путается в догматическом богословии и помогает шамри-там против мутазилитов. Если бы Абу Хаммаму понадобилась бы эта мечеть, то он получил бы от Сумамы весь участок земли на стойла для верблюдов.

И бывало, когда Сумама строит хорошее предложение, то он уже не смотрит, есть ли в нем здравый смысл или нет.

Пошел один человек к аль-Гадири и сказал:

— Твой друг аль-Кадими ограблен на дороге.

— А чего хочешь ты? — спросил он.

— Чтобы ты возместил ему,— ответил тот.

— Тогда, значит, не он ограблен на дороге, а ограблен я! — возразил он.

Пришел к меняле Ибн Ашхабу один из его друзей, чтобы получить у него денежную ссуду.

— Если бы я хотел говорить,— ответил он,— то я говорил бы, если бы я хотел оправдываться отговорками, то я бы оправдывался, и если бы я хотел позаимствовать некоторые слова у тех, к кому приходят друзья просить взаймы денег, то я бы сделал это. Но я не вижу ничего лучшего и ничего более действенного, чем отказать напрямик и «содрать кору с палки». И если ты найдешь для меня извинение, то твое сердце успокоится, а если нет, то тем хуже для тебя.

Аль-Файд ибн Язид был весьма стеснен в средствах.

— Клянусь Аллахом,— сказал он,— нам совсем не на что опереться, «а нож уже дошел до кости». Продажа же имущества завершится не иначе как только через долгое время. Самое благое — это повергнуть свою беду перед Мухаммадом ибн Аббадом, ибо он знает наше положение, искренность наших отношений, верность в уплате и знает о тех средствах, которые мы ожидаем в будущем. И если я напишу ему письмо, то это его порадует, и он покроет имеющийся сейчас у нас недостаток.

И он взял калам, чтобы написать Ибн Аббаду письмо, как пишет твердо верящий и близкий друг, не сомневаясь, что тот воспримет его просьбу так, как воспринял бы он сам обращенную к нему просьбу Ибн Аббада. Кто-то из тех, кто присутствовал при этом, отправился к Мухаммаду ибн Аббаду, чтобы заранее возвестить ему о скором прибытии просьбы аль-Файда к нему. И Ибн Аббад, попав в такое тяжкое положение, поправить которое он мог бы, лишь письменно опередив аль-Файда, чтобы своей просьбой к нему отвлечь его от его просьбы к себе, и написал он ему так: «Имущество мое уменьшается, доход же мал, семья у меня большая, а цены высокие, и снабжение от казенного учреждения мне прекращено. И в эти дни перед нами открылось столько дверей для бед, что мы и представить себе не могли. И если ты признаешь за благо прислать мне что-нибудь, что только ты можешь, то поспеши с этим, ибо у нас в этом самая крайняя нужда».

Это письмо пришло к аль-Файду раньше, чем письмо аль-Файда поступило к нему. Когда аль-Файд прочитал его, он воскликнул:

— Поистине мы принадлежим Аллаху и к нему возвратимся!

И написал ему в ответ: «О брат мой, беда для меня стала двойной, ибо нужда твоей семьи прибавилась к нужде моей семьи. Я всячески изощрялся для них, и теперь я буду хлопотать еще больше в поисках других выходов из беды, я буду стараться распродать то, что у меня есть, хотя бы и с некоторыми потерями».

Когда это письмо пришло к Ибн Аббаду, он остался спокойным и бросил своего друга без помощи барахтаться в хлопотах и изнывать в трудах.

Был один человек среди обитателей квартала аль-Харбийя, который отличался щедростью и великодушием. Он часто приглашал к себе в гости Ибн Аббада и тратил на него много денег из желания общаться с образованными людьми и остроумными старцами. Он думал, по своему простодушию, что, посетив Ибн Аббада в его доме, приблизится к нему. Он давно знал о его прижимистости, но не верил, что с ним ничего невозможно поделать.

И вот явился он к нему однажды неожиданно и сказал:

— Пришел я к тебе без зова, но я удовольствуюсь тем, что есть.

— Но ничего нет,— сказал он,— а твои слова «тем, что есть» обязательно должны подразумевать что-то.

— Тогда кусочек соленого,— предложил тот.

— А кусочек соленого разве не что-то? — возразил он.

— Безусловно,— сказал тот, а затем добавил: — Значит, будем пить тогда натощак!

— Если бы оказалось у нас вино, то это был бы прямо свадебный пир,— сказал он.

— Так я пошлю за вином,— предложил тот.

— Если хочешь достать вина, то достань также что-нибудь к вину,— сказал он.

— Я не возражаю против этого, а также и против сладостей и базилик, но я хочу считать это посещение приглашением с твоей стороны, однако это невозможно без того, чтобы и ты принял в этом хоть какое-нибудь участие,— промолвил тот.

— Мне сейчас пришел в голову выход, в котором для тебя благо, а для меня нет вреда,— сказал он,— на этой пальме живет пара диких голубей, и у них есть два подросших птенца. И если мы найдем человека, который заберется на пальму, хоть она высока и скользка, и если они не улетят, ибо они уже могут подниматься на крыльях, то мы приготовим из одного голубя таба-хидж, а из другого карданадж, ведь сейчас день карда-наджа!

И они стали искать среди соседей человека, который взобрался бы на ту пальму, но не могли найти такого. И наконец им указали на одного земледельца из жителей квартала аль-Харбийя. Посланец долго отыскивал его, пока не напал на его след. Когда он его привел, тот, посмотрев на пальму, сказал:

— Ну, на нее не подняться и не достигнуть верхушки без таблийи и барбанда. Как же мне браться за это без ничего!

Тогда попросили его найти эти вещи; он отправился за ними и долго не возвращался. Наконец он принес их. Когда он взобрался на верхушку пальмы, то оказалось, что один из птенцов улетел, другого же он опустил вниз. И этот птенец пошел и на табахидж, и на карданадж, на обед и на ужин!

Ибрахим ибн Сайяба написал однажды одному из своих друзей, который был равен ему по образованию но превосходил его по состоянию, ибо был весьма богат имуществом и богат денежной наличностью, прося друга дать ему взаймы немного денег, чтобы ему продержаться до того времени, пока он не получит того, на что надеется. И этот друг написал ему в ответ, извиняясь и говоря: «Поистине богатство таково, что о нем лгут и так и сяк и люди склонны приписывать другим то, чего на самом деле у них нет. Я же ныне стеснен в средствах, и мое положение не таково, как нам бы этого хотелось. И лучше всех это может понять и извинить умный друг».

Когда его ответ пришел к Ибн Сайяба, он написал ему: «Если ты лжешь, то да соделает тебя Аллах правдивым, а если ты заслуживаешь упрека, то да соделает тебя Аллах достойным оправдания».