Книга образов

I

Снится мне узор вечерних риз

над старинным жреческим обрядом.

Долгий сумрак в воздухе повис.

Черная весна прошла к оградам.

Над водой, венчая узкий мыс,

словно дым, вздымается над садом

кипарис…

Перевод А. Биска

II

Скорбь моя не похожа на те

вздохи минутной печали,

где слезы вспыхнут вначале

и тают в тихой мечте.

Скорбь моя — с молитвенным взором,-

где весна не приносит цветов,

как сад с высоким забором

средь пыльных серых домов.

Перевод А. Биска

III

Их легкие ласки и лепет увлек,

смеялись, сплетались, шептали,

но только прошли за вечерний порог,

друг друга они не узнали.

«Где же ты?

Где же ты?» —

повторяли опять,

заблудились в лесу от испуга

и долго там будут бежать, и искать,

и мечтать о слезах друг друга.

Перевод А. Биска

IV

Вся облита луной зеленой,

качнулась комната моя

и от земли опустошенной

в безумье, в ночь, в волне зажженной

вдруг ускользнула, как ладья.

А там, на взморье, ждали зори;

и арфы будущего дня,

беспечных звуков не храня,

их собирали на просторе

и, как цветы, бросали в море,

а волны, в розовом узоре,

гасили радость их огня.

Перевод А. Биска

V. ПЕСНЬ АБЕЛОНЫ

Ты, что не знаешь, что в темную тишь

я плачу в постели,

что меня непрерывно томишь,

как ход колыбели;

Ты, что таишь от меня, что и ты

не спишь, обо мне мечтая;

что, если пытку такой красоты

не утоляя

сносить терпеливо?

На счастливых влюбленных взгляни:

только минет признанье, они

уже лгут боязливо.

С тобой я — один. Ты мелькаешь в неясных

узорах:

вот миг — это ты, а миг — и это лишь шорох,

лишь аромата пустая струя.

Ах, в объятьях моих я терял их немало,

только ты — ты вечно рождалась сначала,

я не коснулся тебя, оттого ты — моя.

Перевод А. Биска

VI. МОЛИТВА ЗА СУМАСШЕДШИХ И ЗАКЛЮЧЕННЫХ

Вы, от которых Суть

свой исполинский лик

отвернула, пусть кто-нибудь,

кто в судьбу вашу вник,

молится ночью, чтоб час

ваш, наконец, прошел,

легок или тяжел,

он все, что есть у вас.

Лаской рассечено

поле ваших волос,

ибо расточено

все, что вашим звалось.

Стук сердца — дурная весть,

вверенная дверям;

лучше не знать матерям,

что оно еще есть.

Одна средь черной листвы

луна пролагает путь,

как будто успели вы

к ней прильнуть.

Перевод В. Микушевича

VII. МУЗЫКЕ

Музыка: дух изваяний. А может быть:

тишь картин. Ты — язык, где кончается

речь. Ты времени

отвес на пути, где сердца погибают.

Чувства — к кому же? О! Ты странствие

чувств, но куда? — в пейзаж еле слышный.

Ты, музыка, чужеземка. Ты — выросший

из нас сердечный простор. То сокровенное,

что, нас превзойдя, рвется наружу:

священным прощаньем,

в час, когда нас нутро обстает

далью затверженной, изнанкой

воздуха:

чистой,

огромной

и уже нежилой.

Перевод С. Петрова

VII. К МУЗЫКЕ

Музыка; статуй дыханье. Иль, может быть,-

молчанье картин. Язык, при котором

уж нет языка. Ты — время,

ставшее вертикально к биению сердца.

Ты — чувство — к кому? О, чувств превращенье —

во что? В ландшафты для слуха.

Ты — отчужденность, ты — выросшее за наши

пределы

пространство сердца. Заветное наше,

нас переросшее, из нас исторгшееся,

святое прощанье:

когда душевное нас окружает,

как привычная даль, как изнанка

воздуха:

так чисто,

огромно,

незаселимо.

Перевод Т. Сильман

VIII. КАРЛУ ХАЙДТУ

Так я иду, все проще и все зрячей,

сквозь мир в его явленье непростом;

уже предметы, лиц своих не пряча,

зовут меня и молят об одном:

пусть мой язык, и дальше не коснея,

их жизни истолковывает суть,

пусть сердцу, как в темнице, все больнее —

мне будут дни и ночи все роднее,

и одиночества мне близок путь…

Как время, что на все кладет печать,

во всем участвуя, — с преображеньем

преображаться, с немотой — молчать,

а тем, кто чувствует, кто действует, — в их

рвенье

сочувствовать, содействовать и знать:

таков мой тяжкий, несказанный труд.

Но силы, что меня к нему толкнули,

так нежно к сердцу моему прильнули,

в глаза смиренью моему взглянули

и ввысь меня тихонько увлекут.

Перевод Т. Сильман

IX. ГАНСУ РАЙНХАРДТУ

Театр на жизнь как будто не походит, -

действительность он как бы перерос,-

и все же снова чудо происходит:

и все-таки ответы на вопрос

нам слышатся о жизни и о смерти,-

о, мы доходим словно бы шутя

до сути их. Играющему верьте!

Он — женщина, он — демон, он — дитя…

И снова,

снова мы

в его сетях!..

Перевод Т. Сильман

X. ВОЗНЕСЕНИЕ ДЕВЫ МАРИИ

I

О елей, стремящийся всплывать,

голубая дымка над кадилом,

лютня, приближенная к светилам,

молоко земли, существовать

не могущее без неба, голос

царства, выплакавшего звезду,

золотая, как высокий колос,

чистая, как образ твой в пруду.

Если нам, глухим и оглушенным,

родники расслышать нелегко,

как тебя глазам неискушенным

видеть? Как в игольное ушко,

я в тебя мой долгий взор вперяю;

зрячему ты в небе не чета,

но когда я зренье потеряю,

мне вернут его твои цвета.

II

Платьями для горестей заочных

ты не обделила учениц,

но себя у чашечек цветочных

отняла и у небесных птиц.

Без тебя осиротели дети,

и коровье вымя, и сычуг;

меньше стало нежности на свете,

только небо стало больше вдруг.

Нежный плод земного совершенства,

ягода сладчайшая земли,

вкусом восхищенного блаженства

на земле ты нас не обдели.

Ты ушла, а мы остались. Встречи

не дождаться здесь нам все равно;

подкрепи, утешь нас, как вино.

О виденьях быть не может речи.

Перевод В. Микушевича

XI

Достигший вершины сердца. Глянь-ка вниз: как

он мал —

последний поселок слов; а выше —

но и он почти неприметен — последний

хуторок чувств. Ты теперь убедился?

Достигший вершины сердца. Ничего, кроме камней,

под руками. Но даже здесь кое-что

растет; над немым обрывом

поют, не ведая ни о чем, цветущие сорные травы.

А что же ведающий? Он сразу умолк,

и теперь он молчит, достигший вершины сердца.

Наверное, здесь прижился какой-нибудь горный

зверь

и в полной безопасности бродит или

стоит и смотрит. И огромная недосягаемая птица

кружит над вершиной всеотреченья. — Но

как беззащитен ты здесь — на самой вершине

сердца…

Перевод В. Летучего

XII

Ты, загодя

утраченная и неявленная возлюбленная,

и не знаю, какая музыка тебе мила.

И не пытаюсь больше, когда грядущее

бушует, узнать тебя. Все образы во мне —

пейзаж, познаваемый издали,

города, колокольни, мосты и не-

жданный поворот дорог,

и мужество тех стран,

где некогда прорастали боги:

вздымается во мне

как символ тебя, уходящей прочь.

Ах, ты — сады,

ах, на них я смотрел

с надеждой. Открыто окно

на даче, и ты почти подошла

задумчиво ко мне. Я отыскал улочки,

по которым ты только что прошла,

и у зеркал в бакалейных лавочках

кружилась от тебя голова и испуганно

подавали мое слишком внезапное изображенье.

И, кто знает, не та ли птица

прозвучала в нас вчера

одна на весь вечер?

Перевод С. Петрова

XIII. ЭЛЕГИЯ

Марине Цветаевой-Эфрон

О утраты вселенной, Марина, звездная россыпь!

Мы не умножим ее, куда мы ни кинься, к любому

в руки созвездью. А в общем-то, все сочтено.

Падая, тоже святого числа не уменьшить.

И исцеление нам есть в безнадежном прыжке.

Так неужели же все только смена того же,

сдвиг, никого не позвать и лишь где-то прибыток

родных?

Волны, Марина, мы море! Бездны, Марина,

мы небо.

Если земля — мы земля. С весною стократно

певучей,

с жавороночьей песней, в незримую вырвавшись

высь,

мы затянули, ликуя, а нас она превосходит,

гири наши внезапно пенье потянут в плач.

А если и так: плач? Он ликует восторженно долу.

Славить нужно богов даже подземных, Марина.

Так уж невинны боги, что ждут похвалы как ребята.

Милая, будем же им расточать хвалу за хвалой.

Нашего нет ничего. Кладем ненадолго ладони

лотосам гибким на шеи. Я видел это на Ниле.

Так, Марина, самозабвенно цари расточают

даянья.

Словно ангелы, двери спасаемых метя крестами,

мы прикасаемся к нежности тихо то к этой,

то к той.

Ах, но как далеки, как рассеяны мы, Марина,

даже по наидушевному поводу, только

сигнальщики мы.

Это тихое дело, когда этого кто-то из наших

больше не сносит и кинуться в битву решает,

мстя за себя, убивая. Есть в нем смертельная

власть,

видели все мы ее по манерам его и осанке

и по силе нежной, которая нас из живущих

переживающими делает. Небытие.

Знаешь, как часто слепое веленье несло нас?

Нас, через сени студеные пакирожденья.

Тело из глаз, что скрылось за сжатьями век.

И несло

сердце целого рода, упавшее в нас. К цели птиц

перелетных

тело несло изваяние нашей метаморфозы.

Те, кто любя, Марина, столько не смеют

ведать о гибели. Надо им заново быть.

Только их гроб постареет, опомнится, станет

темнее

он под рыданьями дерева, вспомнит о Давнем.

Только их гроб распадется, а сами гибки как лозы;

что их сгибает без меры, в полный венок их

совьет.

Но облетают от майского ветра. От вечной

средины,

где ты дышишь и грезишь, их отлучает мгновенье.

(О как понятна ты мне, женский цветок на том же

непреходящем кусте! Как рассыпаюсь я ночью

в ветре, тебя задевающем.) Древле научены боги

льстить половинам. А мы, круги совершая,

сделались целым и полным, как месяца диск.

В пору, когда убывает, а также в дни поворота,

нам никто никогда не помог к полноте

возвратиться,

если б не шаг наш пустынный по долам

бессонным.

Перевод С. Петрова

XIV

Нас не лишить ни гения, ни страсти.

Карл Ланцкоронский

«Нас не лишить ни гения, ни страсти»:

одно другим по воле вечной власти

должны мы множить, — но не всем дано

в борьбе до высшей чистоты подняться,

лишь избранные к знаниям стремятся,-

рука и труд сливаются в одно.

Чуть слышное от них не смеет скрыться,

они должны успеть поднять ресницы,

когда мелькнет мельчайший мотылек-

одновременно не спуская взора

с дрожащей стрелки на шкале прибора,

и чувствовать, как чувствует цветок.

Хотя они слабы, как все созданья,

но долг велит (иного нет призванья)

от самых сильных не отстать в борьбе.

Где для других — тоска и катастрофы,

они должны найти размер и строфы

и твердость камня чувствовать в себе.

Должны стоять, как пастырь возле стада;

он словно спит, но присмотреться надо

к нему, и ты поймешь — не дремлет он.

Как пастырем ход вечных звезд измерен,

так час и путь избранникам доверен

созвездий, бороздящих небосклон.

И даже в снах они стоят, как стражи:

улыбки, плач, реальность и миражи

глаголют им… Но вот в итоге плен;

жизнь или смерть колени им сломила,

и миру этим новое мерило

дано в прямом изломе их колен.

Перевод Е. Витковского

XV

Сердцем впитай звезд далеких свет —

сердцем впитай.

Вместе с землей содрогнись в ответ —

но испытай.

Тяжек сей дар, но причастись

звездных щедрот.

Тихо в ночи ты растворись —

ночь тебя ждет.

Перевод В. Летучего

XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)

Приди, последней мукою карая,

о боль, в мою еще живую плоть:

мой дух горел, теперь я сам сгораю

в тебе; нет, дереву не побороть

огонь, чьи языки меня обвили;

тебя питаю и горю в тебе.

И мучится теперь мое бессилье

в твоей безжалостной алчбе.

Как истинно, невозвратимо как

уже взошел я на костер страданий,

без будущего и без упований,-

запас сердечных сил, увы, иссяк.

И я ли это в пекле мук моих?

Воспоминанья мечутся в огне.

О, жизнь, о, жизнь, ты вся — вовне.

Я в пламени. Чужой среди чужих.

Перевод В. Летучего

XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)

Ты — цель последняя моих признаний,

приди, неисцелимая, ко мне,-

боль неизбывная телесных тканей,-

приди к горящему в твоем огне.

Так долго эта плоть сопротивлялась,

но вот в тебе, тобой я запылал,

былое пламя духа, кротость, жалость

на ад кромешный боли променял.

Очищенный, взошел я на костер

моих страданий — пестрых, многоцветных,

уже не чая благостей ответных

за сердца моего былой напор.

Так это я горю?.. Язык мой нем.

О, жизнь, о, жизнь: в инакобытии.

Все потонуло в забытьи.

Я в пламени. Неузнанный никем.

Перевод Т. Сильман