Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки

ВО ВСЕМ ПОВИННЫ ТЛАСКАЛЬТЕКИ

Нача услышала стук в дверь кухни, но и с места не двинулась. Стук повторился — тогда она осторожно открыла дверь и поглядела во тьму. Сеньора Лаура в обгоревшем, испачканном землей и кровью белом костюме стояла у двери.

— Сеньора!..— ахнула Нача.

Они вошли в кухню.

— Свари кофе, Нача. Мне холодно...

— Сеньора, ведь сеньор... сеньор убьет вас... А мы уже считали вас умершей.

— Умершей?

Лаура печально взглянула на белую облицовку кухни, села на стул; подняв колени на уровень груди, обхватила их руками и замерла. Нача стала кипятить воду для кофе и краем глаза поглядела на хозяйку: может, она скажет еще что-нибудь? Сеньора положила голову на колени, она словно бы глубоко задумалась.

— Послушай, Нача, а ведь во всем повинны тласкальтеки [205].

Нача ничего не ответила. Она смотрела на воду — та все не закипала. Ночь в саду размывала контуры розовых кустов и мраком окутывала смоковницы. За ветвями ярко светились окна соседних домов. Сейчас кухня была отделена ото всего мира невидимой стеной печали, временем ожидания.

— Ты не согласна со мной, Нача?

— Согласна, сеньора.

— И я как они: изменница...— с тоской сказала Лаура. Кухарка, скрестив на груди руки, ждала, когда же наконец закипит вода.

— А ты, Начита, ты тоже изменница?

Лаура взглянула на кухарку с надеждой. Если Нача признает это, значит, она понимает свою хозяйку. А Лауре просто необходимо было, чтобы этой ночью кто-то понял ее.

Нача немного подумала, затем вновь взглянула на воду — та наконец-то заклокотала,— залила кипятком кофе и, вдохнув ароматный пар, почувствовала, как ей сейчас хорошо рядом с хозяйкой.

— Да, сеньора Лаура, я тоже изменщица.

Довольная собой, она налила кофе в белую чашечку, положила два куска сахару и поставила чашку на стол, поближе к сеньоре. Та задумчиво отхлебнула.

— Знаешь, Начита, я теперь знаю, почему во время этой нашей поездки в Гуанахуато [206], о которой так много все говорили, почему во время этой поездки было столько происшествий. В Миль-Кумбресе у нас кончился бензин. Маргарита перепугалась — ведь уже поздно было. Какой-то водитель дал нам немного бензина — добраться до Морелии. А в Куицео, на белом мосту, машина неожиданно стала. Маргарита тогда поссорилась со мной, ведь ты ее знаешь: она ужасно боится пустынных дорог и индейцев. На проходившем мимо туристском автобусе она уехала в город за механиком, а я осталась одна на середине белого моста, над высохшей частью озера, и на дне его белели камни. Свет был необыкновенно белый, и мост, камни, автомобиль — всё поплыло в нем. Затем свет распался на куски, потом — на тысячи точек, стал вращаться, пока не застыл неподвижно, словно фотография. Время повернулось обратной своей стороной — вот так смотришь на почтовую открытку с лицевой стороны, а потом поворачиваешь ее, чтобы взглянуть, что написано на обороте. Над озером Куицео я ушла к себе — к той, прежней. Такие перемены вызывает полуденный свет, когда солнце, если окажешься в самом средоточии его лучей, оборачивается белым пятном. И мысли распадаются на тысячи мельчайших осколков — голова идет кругом. Я в это мгновение взглянула на свой белый костюм и тотчас же услышала шаги. Я не удивилась. Я подняла голову и увидела: он подходит. В это мгновение я и ощутила всю тяжесть своей измены, и я испугалась и хотела бежать. Но время замкнулось вокруг меня, обернулось единственным и бренным мгновением, и я не смогла даже пошевельнуться на сидении в машине. «Когда-нибудь ты столкнешься со своими поступками, они станут камнями-повелителями, как вот этот»,— сказали мне однажды в детстве, указывая на статую божества, какого — сейчас я и вспомнить не могу. Все забывается, ведь верно, Начита? Но забывается только на время. В той жизни даже слова казались мне камнями, воздушными и прозрачными камнями. Слово произносилось — и камень отвердевал, и оно оставалось написанным на все времена. Разве не такими были слова твоих предков?

Нача подумала немного и сказала с уверенностью:

— Да, такими они и были, сеньора Лаурита.

— В то мгновение я открыла: все немыслимое — истинно; и это было страшно. Он шел, именно он, шел ко мне по краю моста, его кожа была обожжена солнцем и тяжестью поражения. Шаги его шелестели, словно сухие листья. Глаза сверкали. Еще издалека он устремил на меня огненный взор своих черных глаз, я видела, как его волосы черной волной взметаются в ослепительно белом свете нашей встречи. Куда я могла убежать? Он уже был рядом. Он остановился, схватился за дверцу автомобиля и посмотрел на меня.

На его левой руке был свежий рубец, волосы в пыли, из раны на плече текла кровь — такая красная, что казалась черной. Он не сказал мне ни слова. Но я знала, что он убежал, что он побежден. Он хотел сказать, что я заслуживаю смерти, но сказал, что моя смерть — это и его смерть. Весь израненный, он всюду меня искал.

— Во всем повинны тласкальтеки,— сказала я ему.

Он посмотрел на небо. Затем снова устремил свой взор на меня.

— Ну, как ты? — спросил он глубоким грудным голосом.

Я не могла сознаться, что вот, вышла замуж, ведь я — его жена. Есть вещи, о которых нельзя говорить, верно, Начита?

— А где остальные? — спросила я.

— Те, кто остался жив, бредут, как и я, куда глаза глядят.

Я видела: ему больно говорить,— и замолчала, и подумала о позоре своей измены.

— Ты же сам знаешь: я — трусиха, поэтому я изменяю...

— Да, знаю,— ответил он и опустил голову.

— Он знает меня с малолетства, Нача. Его отец и мой — родные братья, а мы — двоюродные брат и сестра. Он всегда меня любил, по крайней мере он говорил так, и все верили в это. Там, на мосту, мне стало стыдно. По его груди все текла и текла кровь. Я вынула платок из сумочки и стала вытирать кровь, не говоря ни слова. И я тоже любила его всегда, Начита, ведь он — полная противоположность мне: не трус и не изменник. Он взял мою руку и посмотрел на нее.

— Она белая, как у них,— сказал он.

— Уже давно загар не пристает к моей коже.

Он склонил голову и выпустил мою руку. Мы молчали, и было слышно, как струится кровь по его груди. Он ни в чем не упрекнул меня: ему хорошо известно, на что я способна. Но струйки крови на его груди начертали: я навеки в его сердце. Так я поняла, Начита, что время и любовь — одно и то же.

— А мой дом? — спросила я его.

— Пойдем взглянем.

Он схватил меня своей горячей рукой, словно сжал щит, и только тут я поняла: щита при нем нет. «Он потерял его, разыскивая меня»,— сказала я себе и пошла рядом с ним. Шаги его звучали в исходящем от Куицео свете, словно в свете того, другого времени: мягко и приглушенно. Мы шли через город, горящий над каналами. Я закрыла глаза. Я же говорила тебе, Нача, что я — трусиха. Или, может, это от дыма и пыли стали слезиться глаза. Я села на камень.

— Я больше не могу идти! — и я закрыла лицо руками.

— Мы уже пришли,— ответил он мне.

Он присел на корточки и кончиками пальцев дотронулся до моего белого костюма.

— Если не хочешь видеть, как все стало, то и не смотри,— сказал он почти неслышно.

От его черных волос на меня падала тень. Он не был рассержен — был печален, не более. Никогда раньше не смела я целовать его, но теперь я уже не благоговела перед мужчиной, и я обняла его за шею и поцеловала в губы.

— Ты — в самом сокровенном тайнике моего сердца,— сказал он мне.

Он наклонил голову и посмотрел на землю, усыпанную сухими камнями.

Одним из них он стал чертить две параллельные линии и чертил, пока они не сошлись и не слились в одну — неразделимую и единую.

— Это ты и я,— сказал он мне, не поднимая глаз.

А я, Начита, я промолчала.

— Время вот-вот кончится, я искал тебя... ведь мы с тобой будем неразделимы...

Я ведь забыла, Начита: когда время окончится, мы оба расплавимся один в другом, и, чтобы войти в истинное время, мы превратимся в неразделимое целое. Когда он сказал мне это, я посмотрела ему в глаза. Прежде я осмеливалась смотреть в них только тогда, когда он брал меня, но, как я тебе уже говорила, теперь я не благоговела перед мужчиной. Да, это тоже правда: я не хотела видеть всего того, что происходило вокруг; поэтому я и убежала. Я вспомнила про жалобные крики и снова услышала их — пронзительные, пылающие в утреннем свете. Еще я услышала, как падают камни, увидела, как пролетают они со свистом над головой моей. Он опустился на колени и скрестил надо мной руки домиком.

— Мужчин больше не будет,— сказала я.

— Да,— ответил он голосом, перекрывающим мои слова. И я увидела себя в его глазах и в его теле. Может быть, он был оленем, что пронес меня до самого горного склона? Или звездой, что, падая ко мне, начертала на небе знаки? Его голос начертал кровавые знаки на моей груди, и мой белый костюм стал пятнистым, словно шкура ягуара,— красным и белым.

— Ночью я приду. Жди меня! — сказал он мне.

Он поднял с земли щит и взглянул на меня уже откуда-то с высоты.

— Еще совсем немного, и мы будем одно целое,— повторил он все так же учтиво. Когда он ушел, я вновь услышала жалобные крики и под градом камней бросилась бежать, и опомнилась я только возле стоявшей на мосту машины.

— Что с тобой?.. Ты ранена? — вскрикнула Маргарита, дотрагиваясь до пятен крови на моем белом костюме. На губах моих тоже была кровь, волосы — перепачканы землей.

Из другой машины на меня смотрел мертвенными глазами механик, приехавший из Куицео.

— Эти дикари индейцы!.. Нельзя было сеньору оставлять одну! — сказал он и поспешно вышел из машины, чтобы помочь мне...

В Мехико мы приехали поздно вечером. Как все вокруг изменилось, Нача! В это почти невозможно было поверить. Еще в полдень здесь были воины, а сейчас даже их следов не осталось. Не осталось и развалин. Мы проехали тихую и печальную площадь Сокало [207], от той, другой, ничего не осталось, ничего! Маргарита искоса посматривала на меня. Приехали домой, и открыла нам как раз ты. Помнишь?

Нача кивнула. Пожалуй, еще и двух месяцев не прошло, как сеньора Лаура и ее свекровь ездили в Гуанахуато. В тот вечер, когда они вернулись из поездки, горничная Хосефина и она, Нача, видели кровь на дорожном белом костюме Лауры, но и слова не сказали, так как сеньора Маргарита сделала им знак: молчите. Сеньора Маргарита выглядела очень озабоченной. Позже Хосефина рассказывала, что за ужином хозяин был не в духе, все посматривал на сеньору Лауру и наконец спросил:

— Почему ты не переоденешься? Тебе доставляет удовольствие вспоминать про свои беды?

Сеньора Маргарита уже рассказала сыну о происшествии на мосту в Куицео и сейчас сделала ему знак, словно упрашивая: «Помолчи, пощади ее!» Сеньора Лаура ничего не ответила мужу, только облизнула губы и улыбнулась лукаво. Тогда сеньор вновь принялся разглагольствовать о президенте республики.

— Ты сама знаешь: он вечно твердит об одном и том же,— презрительно добавила Хосефина.

В глубине души они обе чувствовали, что сеньоре Лаурите до смерти надоели постоянные разговоры о сеньоре президенте и всяких официальных визитах.

— Но вот что странно, Начита, до того вечера я никогда и не предполагала, что мне так скучно с Пабло!..— неожиданно сказала Лаура, подтверждая своими словами справедливость наблюдений Хосефины и Начиты.

Кухарка скрестила руки на груди и кивнула головой.

— Я вошла в дом, и мебель, вазы, зеркала — все надвинулось на меня, и мне стало еще грустнее, чем прежде. «Сколько же дней, сколько лет ждать мне еще, пока двоюродный брат отыщет меня?» Так я спрашивала сама себя и каялась в своей измене. Когда мы ужинали, я вдруг заметила: Пабло говорит не словами, а буквами. И я принялась считать буквы, глядя на его жирные губы и мертвенные глаза. Вдруг он замолчал. Ты ведь знаешь, у него бывают провалы памяти. Он замер, уронил руки. «У этого моего нового мужа нет памяти, и заботы у него — только о сегодняшнем дне...»

— Ты живешь в каком-то смутном, запутанном мире,— сказал он мне, снова разглядывая пятна на моем костюме. Бедняжка Маргарита встревожилась, поднялась — мы уже пили кофе — и поставила пластинку с твистом.

— Да отвлекитесь вы хоть немного! — сказала она, силясь улыбнуться, так как поняла: ссоры не избежать.

Мы промолчали. Звучала музыка. Я взглянула на Пабло. «Он похож на...» — я не осмелилась произнести про себя имя, боясь, что они — муж и свекровь — могут прочесть мои мысли. Но это правда: они похожи друг на друга, Нача. Они оба любят купаться, любят, когда в доме прохладно. Они оба по вечерам любят смотреть на звезды, у них у обоих — черные волосы и белые зубы. Но Пабло рассказывает о чем-нибудь, перескакивая с пятого на десятое, злится из-за пустяков и поминутно спрашивает: «О чем ты сейчас думаешь?»! А мой первый муж и не говорит, и не делает ничего подобного.

— Что верно, то верно: сеньор ваш — большой зануда! — ответила Нача в сердцах.

Лаура вздохнула и благодарно взглянула на кухарку. Хорошо, когда есть кому тебя выслушать.

— Ночью, когда Пабло целовал меня, я все повторяла про себя: «В какой же час он отыщет меня?» И я едва не плакала, вспоминая, как текла кровь по его плечу. Не могла я забыть и то, как он защищал мою голову от камней, сложив домиком руки. И вместе с тем я все боялась, как бы Пабло не заметил, что совсем недавно меня целовал мой первый муж. Но он ничего не заметил. И если бы не Хосефина, напугавшая меня утром, Пабло так бы ничего и не узнал, ничего!

Начита, соглашаясь с хозяйкой, кивнула головой. Эта Хосефина, конечно, кругом виновата, она так и ищет скандалов. Ведь говорила же Нача горничной: «Молчи! Молчи, ради бога! Неспроста это, раз они не слышали наших криков!» Но куда там... Хосефина едва вошла с завтраком — тут же с порога и заявила:

— Сеньора, ночью кто-то все высматривал вас в окно вашей спальни! Нача и я, уж мы кричали, кричали!

— Мы ничего не слышали,— удивленно ответил сеньор.

— Это был он!..— вырвалось у этой дурочки, у нашей сеньоры.

— Кто это — он?! — спросил хозяин и взглянул на жену так, словно убить ее хотел. По крайней мере так потом говорила Хосефина.

Перепуганная насмерть сеньора зажала рот руками, но муж еще больше разозлился, потребовал ответа, и ей пришлось признаться:

— Индеец... индеец, что сопровождал меня всю дорогу от Куицео до Мехико.

Так Хосефина узнала об индейце из Куицео и так рассказывала потом об этом Начите.

— Нужно немедленно заявить в полицию! — закричал сеньор.

Хосефина показала хозяину окно, через которое незнакомец высматривал сеньору, и Пабло внимательно оглядел все вокруг: на подоконнике он обнаружил пятна еще не засохшей крови.

— Он ранен,— озабоченно сказал сеньор Пабло. Прошелся по спальне и остановился возле жены.

— Да, это был индеец, сеньор,— сказала Хосефина, подтверждая слова Лауры.

Пабло увидел висящий на стуле белый костюм и с яростью схватил его.

— Может быть, ты наконец объяснишь мне, откуда здесь эти пятна?!

Лаура молчала, рассматривая пятна на костюме, и тогда сеньор кулаком стукнул по комоду, а затем подскочил к жене и влепил ей звонкую пощечину. Все это видела и слышала Хосефина.

— У мужа злобное лицо, а его поведение столь же неумно, как и его слова. Я не повинна в поражении и не смирюсь с ним и не забуду о нем,— сказала Лаура, кончиком пальца поддевая черную кофейную гущу со дна чашки. Увидав это, Начита снова налила хозяйке горячего кофе.

— Выпейте-ка еще кофейку, сеньора,— сказала она, целиком и полностью соглашаясь с доводами хозяйки.— И чего сеньору-то жаловаться, а? Да с первого взгляда уже видно, что вы, сеньора Лаурита, не для него.

— Я влюбилась в Пабло во время одной поездки, мгновенно: он напомнил мне кого-то из моих знакомых, а кого — мне было не вспомнить. И позже я несколько раз переживала то мгновение: кажется, он вот-вот станет тем, другим, на кого был похож. Но нет, этого чуда не происходило. Через минуту он вновь становился все тем же — нелепым и беспамятным, словно механизм, лишенный души, и ничем не отличался от всех и каждого в Мехико. Ну разве я не могла не понять своей ошибки?! Когда он злится на меня, то запрещает мне выходить из дому. Да ты и сама это прекрасно знаешь! А сколько у нас было ссор в кино и в ресторанах! Но ты ведь и это знаешь, Начита. А мой первый муж никогда, ну вот никогда не сердился на женщину!

Нача знала: все, что сейчас говорит сеньора,— истинная правда, ведь в то утро напуганная Хосефина вбежала к ней с криком: «Разбуди сеньору Маргариту! Пабло жену бьет!» И она, Нача, пошла тотчас за старшей сеньорой.

Увидав мать, сеньор Пабло притих. Сеньора Маргарита слушала рассказ об индейце, не скрывая удивления: ведь она не видела его, она, как и мы все, видела только кровь на костюме.

— Может, у тебя, Лаура, солнечный удар был и кровь пошла носом? Ты, сынок, вспомни-ка: мы ехали в машине с открытым верхом,— сказала она, сама не зная зачем.

Сеньора Лаура бросилась ничком на постель и задумалась о своем, а ее муж и свекровь принялись обсуждать происшедшее.

— И ты знаешь, Начита, о чем все время думала я в то утро? А что, если он видел ночью, как Пабло целовал меня? И мне хотелось заплакать... Я вспомнила: если мужчина и женщина по-настоящему любят друг друга, а детей у них нет, они превращаются в нераздельное целое — такая им будет кара! Именно так мне говорил мой другой отец, когда я приносила ему воды, а он смотрел на дверь, за которой мы спали: мой двоюродный брат и я. Так и вышло, как он мне говорил... Не поднимая головы от подушки, я слышала, о чем толкуют Пабло и Маргарита, и все-все было такой дикой чушью! «Я сама пойду его искать,— сказала я себе.— Искать, но где?» А чуть позже, когда ты вошла в комнату и спросила, что готовить на обед, меня вдруг озарило: искать в кафе Такубы! [208] А я даже и не знала, что это за кафе такое, Начита. Я просто однажды услышала о нем мельком.

Нача вспомнила, какой была ее хозяйка в тот день, так ясно, словно глядела на нее сейчас: она была в белом костюме, испачканном кровью; да ведь этот костюм и сегодня на ней.

— Ради бога, Лаура, не надевай этот костюм,— сказала ей свекровь.

Но Лаура не обратила на нее ровно никакого внимания. Просто, чтобы скрыть следы крови, сверху надела белый жакет и застегнулась на все пуговицы и, даже не попрощавшись, вышла на улицу. А самое худшее наступило потом... Нет, не самое худшее. Самое худшее произойдет сейчас, здесь, на кухне, если сеньора Маргарита проснется.

— В кафе Такубы в тот час не было никого. И там было очень грустно. Ко мне подошел официант:

— Что желаете?

Я ничего не желала, но надо же было заказать хоть что-то.

— Порцию кокады [209].

Мой двоюродный брат и я, мы оба в детстве любили кокосы. Часы в кафе отсчитывали время. «Повсюду в городе часы отсчитывают время, и его надо тратить с осторожностью. Время истончится до прозрачности, и тогда придет он, и те две линии, нарисованные им, вновь станут единой, и я останусь навеки в самом сокровенном тайнике его сердца». Так я говорила себе и ела принесенное лакомство.

— Скажите, который час? — спросила я официанта.

— Двенадцать.

«В час возвращается со службы Пабло,— сказала я себе,— и если на такси и по окружной, то я могу еще немного подождать». Но я не стала ждать ни минуты и вышла на улицу. Солнце было белым, и голова у меня пошла кругом. Благое намерение уехать рассыпалось в прах, и для меня уже не существовало ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. На тротуаре стоял мой двоюродный брат; вот он подошел ко мне ближе. Глаза его были печальны. Он долго смотрел на меня.

— Ну, как ты? — спросил он своим глубоким грудным голосом.

— Я ждала тебя.

Он стоял неподвижно — как пантера. Я видела его черные волосы и кроваво-красную рану на плече.

— Тебе не страшно здесь одной?

Камни и крики вновь зазвенели вокруг нас, и я почувствовала: что-то обожгло спину.

— Не смотри! — сказал он. Опустился на одно колено и пальцами затушил вспыхнувшую на мне одежду.

— Уведи меня отсюда! — крикнула я изо всех сил, так как вспомнила, что стою перед домом своего отца, что дом горит и что там, за моей спиной,— мои погибшие родители и братья. Все это я увидела отраженным в его глазах в у минуту, когда он, коленопреклоненный, гасил на мне одежду. Я упала ему в объятья. Он закрыл мне глаза горячей ладонью.

— Мужчин больше не будет! — сказала я, не отнимая от лица его ладони.

— Не смотри!

Он крепко прижал меня к груди. Я слышала: сердце стучит, словно гром катится над горами. О, когда же окончится время и я всегда смогу слышать удары его сердца?! Мои слезы тушили жар его ладони, а она горела пожаром города. Крики и камни окружали нас, но у него на груди я была в безопасности.

— Усни вместе со мной...— попросил он меня чуть слышно.

— Ты видел меня этой ночью?..— спросила я.

— Да...— и голос его прозвучал печально.

Мы уснули в свете дня, в жаре горящего города. А когда проснулись — он поднялся и схватил свой щит.

— Спрячься где-нибудь до рассвета. Я вернусь за тобой.

— И он ушел, босой и легконогий... А я убежала, потому что, оставшись одна, я вновь, Начита, испугалась...

— Сеньорита, вам нехорошо?

Мужской голос — ну точно как у Пабло — настиг меня на середине улицы.

— Наглец! Что вы ко мне пристали?!

Я взяла такси и по окружной поехала к себе. И приехала...

Нача вспомнила ее возвращение: именно она, Нача, открыла сеньоре дверь. И именно она рассказала сеньоре, что случилось в доме. Позже вниз по лестнице поспешно скатилась Хосефина.

— Сеньора, ваш муж и сеньора Маргарита ушли в полицию.

Лаура взглянула с удивлением, но ничего не сказала.

— Где же вы пропадали, сеньора?

— Была в кафе Такубы.

— Все два дня?!

Хосефина принесла «Последние известия». Когда-то она училась в школе и вот сейчас принялась громко читать заголовки: «Сеньора Альдама все еще не найдена»; «Выдвинута версия: подозрительный мужчина с индейскими чертами лица, что преследовал ее от Куицео,— садист»; «Полиция ведет розыск в штатах Мичоакан и Гуанахуато». Сеньора Лаурита вырвала из рук Хосефины газету и с яростью разорвала ее. И ушла к себе. Нача и Хосефина шли следом: не стоило сейчас оставлять хозяйку одну. Они видели: Лаура упала на постель и лежала лицом вверх с широко открытыми глазами и ничего не видя.

Обе они подумали об одном и том же, и об этом они сказали друг другу позже, на кухне: «Похоже, сеньора Лаурита по уши влюблена». Но они еще были в спальне хозяйки, когда пришел сеньор.

— Лаура! — крикнул он. Кинувшись к постели, он крепко обнял жену.— О, любимая! — зарыдал сеньор Пабло.

Сеньора Лаурита была растрогана — несколько секунд.

— Сеньор! — закричала Хосефина.— На сеньоре одежда обгоревшая.

Неодобрительно посмотрела Нача на горничную. Хозяин оглядел одежду и обувь жены.

— Да... И подошвы туфель обуглены! О, любимая, что случилось? Где ты была?!

— В кафе Такубы,— совершенно спокойно ответила сеньора Лаура.

Сеньора Маргарита — руки в боки — подошла к невестке.

— Мы и без тебя знаем, что позавчера ты была там и заказала порцию кокады. А что, что было потом?

— Потом я взяла такси и поехала домой по окружной дороге.

Нача опустила глаза долу. Хосефина раскрыла рот, словно хотела что-то сказать; сеньора Маргарита стояла, кусая губы. А Пабло схватил жену за плечи и с яростью стал ее трясти.

— Перестанешь ты корчить дурочку или нет?! Где ты была два дня?.. Почему не снимаешь обгоревшей одежды?

— Обгоревшей?.. Но он загасил...— вырвалось у сеньоры Лауры.

— Он?! Этот гнусный индеец?..— Пабло снова стал яростно трясти жену.

— Я встретила его, когда выходила из кафе Такубы...— испуганно всхлипнула сеньора Лаурита.

— Никогда и подумать не мог, что ты такая! — сказал сеньор и с силой толкнул жену назад, на постель.

— Скажи хоть, кто он? — попросила сеньора Маргарита медовым голосом.

— Но, Начита, разве я могла сказать им, что это — мой муж? — сказала сеньора Лаура, испрашивая одобрения кухарки.

Нача похвалила хозяйку за благоразумие и вспомнила, что в тот день, встревожившись за сеньору, она решилась сказать:

— Должно быть, индеец из Куицео — колдун.

Тут сеньора Маргарита повернулась к ней — глаза ее так и сверкали — и чуть ли не заорала:

— Колдун?! Лучше скажи — убийца!

Несколько дней сеньоре Лаурите запрещено было выходить из дому. Хозяин приказал сторожить все окна и двери. Они — служанки — постоянно заходили в спальню сеньоры Лауры: лишний раз взглянуть на нее. Нача отказалась доносить хозяину о поведении сеньоры или сообщать о чем-либо странном, что она заметит. Но попробуй-ка заставь молчать Хосефину!

— Сеньор, нынче на рассвете индеец опять стоял под окном,— сообщила горничная однажды утром, внося поднос с завтраком.

Сеньор бросился к окну и вновь обнаружил пятна еще не засохшей крови. Сеньора Лаура заплакала.

— Бедняга!.. О, бедняга!..— повторяла она сквозь слезы.

В тот же день, вечером, сеньор вернулся домой с доктором. После первого визита врач стал приходить каждый вечер.

— Он расспрашивал меня о детстве, об отце, матери. Но я не знала, о чьем детстве, чьем отце и чьей матери хотел бы он знать. Поэтому я говорила с ним о завоевании Мексики. Ты ведь меня понимаешь, верно? — произнесла Лаура, пристально глядя на кастрюли с желтоватым налетом.

— Да, сеньора...— разволновавшись, Начита уставилась на окно, выходящее в сад. Ну и тьма нынче, в двух шагах ничего не разглядеть! Она вспомнила, как сеньор, такой озабоченный, сидел за столом — да он едва ли и притронулся в тот раз к ужину.

— Мама, Лаура попросила доктора принести «Историю» Диаса дель Кастильо [210] говорит, что ей сейчас только это и интересно читать.

Сеньора Маргарита даже вилку уронила.

— Бедный мой мальчик! Жена твоя в уме повредилась!

— Она только и говорит, что о завоевании Великого Теночтитлана [211],— добавил сеньор Пабло, опустив голову.

Врач, сеньора Маргарита и Пабло пришли к выводу, что у Лауры нервная депрессия, вызванная ее затворничеством, и что ей необходимо общение с окружающим миром. С этого дня сеньор стал присылать машину, чтобы жена ездила погулять в парке Чапультепек [212]. Сеньору Лауру сопровождала свекровь; кроме того, шоферу было приказано присматривать за ними обеими. Но и свежий воздух не помогал Лауре. Нача и Хосефина замечали: с каждым днем сеньора возвращается домой все более утомленной. А войдя в спальню, тут же берется за Берналя Диаса — и только тогда лицо ее оживлялось.

Однажды сеньора Маргарита вернулась с прогулки одна в растерянности.

— Эта полоумная сбежала! — еще с порога громко крикнула сеньора Маргарита.

— Выслушай меня, Нача. В парке Чапультепек я села на свою всегдашнюю скамейку и сказала себе: «Он мне этого не простит. Мужчина может простить одно, два, три, четыре предательства, но постоянную измену — нет». От этой мысли мне стало совсем грустно. Было жарко, и Маргарита купила себе ванильное мороженое и уселась в машину. Я почувствовала: я ей так же надоела, как и она мне. Кому понравится, что тебя стерегут?! И я старалась глядеть по сторонам, лишь бы не видеть, как она ест эту свою трубочку и смотрит на меня. Я увидела серые клочья сена, свисающего с ветвей кипарисов [213], и — уж не знаю сама почему — утро для меня стало таким же грустным, как и эти деревья. «Они и я, мы видели одни и те же трагические события»,— сказала я себе. Пустынной дорогой уходило время. И я была как это время — одна на пустынной дороге. Мой двоюродный брат в окно дома видел мою всегдашнюю измену, и теперь он оставил меня одну на этой дороге, устланной тем, чего и не существует. Я вспомнила запах маисовых листьев и мягкий шорох его шагов. Так он приходил — вместе с шелестом сухих листьев, когда февральский ветер несет их над камнями. «Раньше мне и оборачиваться не надо было, я и так знала, что он здесь, смотрит мне в спину, прежде чем появиться передо мной». Так я рассуждала — грустно и долго — и вдруг услышала, как все устремилось к солнцу, как взлетели сухие листья. Спиной я ощутила его дыхание, затем увидела внизу, перед собой, его босые ноги. На одном колене была царапина. Подняла глаза и встретилась с его взглядом. Мы не говорили друг другу ни слова — долго-долго. Из почтения я ждала, что скажет он.

— Ну, как ты? — спросил он.

Я видела: он стоит неподвижно, и мне он показался еще более грустным, чем прежде.

— Жду тебя,— ответила я.

Наступает последний день...

Мне почудилось: его голос доносится из глубины времен. Рана на плече все еще кровоточила. Мне стало стыдно, я опустила глаза, раскрыла сумочку, вынула платок и принялась вытирать кровь на его груди. Затем убрала платок вновь в сумочку. Он стоял неподвижно и глядел на меня.

— Пойдем в сторону Такубы... там — бой... там нас тоже предали.

Он взял меня за руку, и мы пошли, а люди вокруг кричали и стонали. Много мертвых тел плавало в каналах. Женщины сидели на траве и смотрели, как они плывут. Отовсюду подымалось зловоние; громко крича, бегали осиротевшие дети. Хоть я и не хотела смотреть, я все видела. Муж усадил меня под каким-то сломанным деревом. Он преклонил колено и настороженно замер, внимательно осматриваясь вокруг. Потом взглянул на меня.

— Я знаю, что ты — изменница, и знаю, что ты со мной по своей доброй воле. Добро растет рядом со злом.

Из-за детских криков я едва расслышала его. Эти крики доносились издалека, но звучали столь пронзительно, что разбивали свет дня. Чудилось: это — последние детские рыдания.

— Это младенцы,— сказал он мне.

— Мужчин больше не будет,— повторила я, ибо ничто другое не шло мне на ум.

Он руками закрыл мои уши и снова крепко прижал меня к своей груди.

— Изменницей узнал я тебя, изменницей и полюбил.

— Ты не родился для счастья,— сказала я.

Я обняла его. Чтобы не заплакать, мой муж закрыл глаза. Мы легли на поломанные ветки кешью [214]. До нас доносились крики воинов, детский плач, свист камней.

— Время подходит к концу...— прошептал мой муж.

Убегали из города женщины, не желавшие умирать вместе с этим днем. Мужчины падали как подкошенные, ряд за рядом, словно их сбивали ударом руки. Умирая, некоторые кричали так громко, что крик их еще долго звучал и после их смерти.

Еще совсем немного — и мы стали бы навеки неразделимы; но тут мой муж поднялся, собрал побольше веток вокруг и сделал для меня шалашик.

— Жди меня здесь.

Он взглянул на меня и ушел на битву — все еще надеялся избежать поражения. А я скорчилась в углу укрытия. Я не хотела смотреть на бегущих людей — ведь я и сама хотела убежать — и не могла смотреть на мертвецов, плавающих в каналах. Я принялась считать плоды на упавших ветках: они уже высохли, и, когда я трогала их, с плодов слезала красная кожура. Не знаю почему, но в этом я усмотрела зловещий знак, и тогда я стала глядеть в темнеющее небо. Сначала оно было бурым, затем приобрело цвет утопленников — тех, в каналах. Я успокоилась только тогда, когда вспомнила цвета других виденных мною закатов. Но вечер продолжал лиловеть, вспухать, словно вот-вот лопнет, и я поняла, что время уже кончилось. Если мой двоюродный брат не вернется, что же будет со мной? Я не подумала о его судьбе; в страхе я бежала куда глаза глядят. «Он придет и будет меня искать...» Но у меня не было времени додумать свою мысль: я вдруг оказалась посреди вечернего Мехико. «Маргарита уже наверняка съела мороженое, а Пабло, наверное, здорово сердит...» Я поехала на такси по окружной. И ты знаешь, Начита, ведь улицы — это и были те каналы, заваленные трупами... Вот почему я приехала такая грустная... Начита, не говори сеньору, что я провела весь день со своим мужем.

Начита опустила руки на подол сиреневой юбки.

— Сеньор Пабло уже десять дней как уехал в Акапулько. Он весь высох за те недели, что вас искал— и повсюду,— с удовольствием объяснила Начита.

Лаура посмотрела на нее, ничуть не удивившись, и облегченно вздохнула.

— Там, наверху, только сеньора Маргарита,— подняв глаза к потолку, добавила Нача.

Лаура обхватила колени руками и посмотрела через оконное стекло на розы, исчезающие в ночной тьме, и на соседские окна, гаснущие одно за другим.

Начита насыпала на тыльную сторону ладони соль и с наслаждением принялась ее есть.

— Житья нет от койотов! Воет все время койотово племя,— с наполненным солью ртом сказала она в рифму.

Несколько секунд Лаура прислушивалась.

— Мерзкие твари, видела бы ты их сегодня днем! — сказала она.

— Как бы они не помешали нынче прийти господину,— сказала Нача со страхом.

— Он их никогда не боялся, так почему же испугается теперь? — небрежно обронила Лаура.

Нача подошла поближе к своей хозяйке, чтобы расстояние не разрушило внезапно возникшей между ними близости...

— Они подлые, почище тласкальтеков,— прошептала она. Насыпала еще щепотку соли и, не торопясь, кончиком языка слизнула ее. Слушая в ночи вой койотов, Лаура вдруг забеспокоилась... Его увидела Нача, и это она распахнула окно.

— Сеньора! Он уже пришел...

Потом, когда Лаура — навсегда — ушла с ним, Нача вытерла кровь с подоконника и вспугнула койотов, которые вернулись в свое столетие,— и в это мгновение время окончилось. Нача огляделась, все ли в порядке; вымыла кофейную чашку, выкинула окурки со следами губной помады, поставила на место кофейник и погасила свет, словно сеньора и вовсе не приходила сюда.

— Я говорю: сеньора Лаурита — не из нашего времени, и не для нашего сеньора она,— заявила Нача утром, подавая завтрак сеньоре Маргарите.

— Больше я и минуты не останусь у этих Альдама. Пойду поищу себе другое местечко,— сказала она Хосефине.

И Нача ушла, даже не взяв заработанных денег, к великому изумлению горничной.