Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки

В ВОЛЧЬЕЙ ШКУРЕ

Он, Роберт Лестер, человек с самым заурядным именем и самой примитивной индивидуальностью, украл из машины всего-навсего пакет. Ему и в голову не могло прийти, какая тут таится опасность.

До своего скромного жилья в предместье Лондона Роберт Лестер добрался, не распечатав пакета. Однако, судя по отчаянию обворованного, Роберт предположил, что в пакете деньги или что-нибудь еще более ценное и ему теперь будет житься получше. Сняв пальто и размотав шарф, он попытался перевести дыхание. Ведь бежал он долго, да еще пришлось пробираться узкими, кривыми проулками, чтобы сбить с толку преследователя, который все не отставал и гнался за ним, зовя на помощь полицию. К счастью для Роберта, час был поздний, и ему удалось удрать, прежде чем явился хоть один блюститель порядка.

Но едва он вскрыл пакет, все его надежды сменились разочарованием: вместо ожидаемых ценностей там оказалась только рукописная книга о черной магии и какие-то личные бумаги, отпечатанные на машинке.

— Ну и ну, бежал-то, оказывается, зазря,— с досадой сказал он себе и завалился спать, даже не заглянув в книгу.

Проспав мертвым сном пять или шесть часов, он проснулся от звуков, которые приносит с собой утро. Обвел взглядом комнату — все то же привычное печальное зрелище: скудная мебель, кое-что из посуды, сильно поношенная одежда на шаткой вешалке да еще кое-какие случайные книги.

Зажег газ и поставил кипятить воду. Чай окончательно прогонит сонливость. Пока ждал кипятка, оглядел свою жалкую добычу. Внимание привлек темный переплет книги. Взяв ее в руки, стал перелистывать. Заглавие («Черная магия и мутации») и в самом деле соответствовало содержанию. Хотя в книге было всего около семидесяти страниц и написана она была на плохом английском языке, в ней содержалось множество советов и наставлений для различных видов мутации. На одной из глав он задержался: в ней давалась формула превращения человека в дикого зверя, в волка или, правильнее, в человеко-волка. Больше он читать не стал и принялся за чай. Потом отправился слоняться по городским улицам в надежде стянуть что-нибудь более ценное.

Утро было пасмурное. Шел он потихоньку, нога за ногу, цепким профессиональным взглядом схватывая все, что попадалось по пути, и наконец добрался до центральных районов. Решил зайти в ресторанчик перекусить и почитать газеты. Ему нужно было как-то развлечься, переждать до наиболее подходящего для его работы часа.

Среди множества заголовков один заинтересовал его: «Усиленные поиски человека, укравшего книгу по черной магии». Он внимательно прочитал сообщение и вот какие сведения там почерпнул:

а) похищенное сочинение, единственное в своем роде, было написано под диктовку колдуна с острова Бали;

б) владелец сочинения — некий француз Мишель Ги, родился в Руане; с юных лет он интересуется черной магией; кража нарушила его научные изыскания в области колдовства;

в) по требованию француза лондонская полиция разыскивает человека, взявшего книгу из машины, чтобы помешать ему осуществить то или иное из описанных ритуальных действий или выпить таинственный отвар, от которого, если выпивший его человек не обладает соответствующими познаниями, может наступить безумие или человек этот превратится в человеко-волка. «В этой книге,— как сообщил нам исследователь, хозяин сочинения,— речь идет в основном о ментальных и дыхательных упражнениях и о соответствующих смесях, необходимых д.ля мутации. Если упражнения делать не по порядку, наступит кислородное голодание и в мозгу возникнут необратимые процессы. Но если кто-нибудь, по несчастью, постигнет формулу и выполнит упражнения как требуется, он может превратиться в человеко-волка»;

г) полиция разыскивала вора не затем, чтобы помешать ему превратиться в человеко-волка — к этому она относилась вполне спокойно,— а опасаясь, как бы вор не заболел, попытавшись выполнить содержащиеся в книге предписания;

д) эксперт по вопросам колдовства выражал бесконечное отчаяние, так как сочинение это о черной магии было бесценным даром, он даже распорядился переплести его в черную кожу.

Роберт посмеялся над всей этой чепухой. Потом сообразил, что, несмотря на всю важность книги, несмотря на отчаяние, этот тип, ее хозяин, не предлагал никакого вознаграждения за возврат собственности. Досадно было, что тощая книжонка в черном переплете с золотыми буквами поставила на ноги всю полицию; даже смешно. Придется действовать поосторожнее и передвигаться по Лондону с оглядкой, ведь наверняка у них теперь будет его словесный портрет, сделанный французом, пробежавшим следом за ним несколько улиц.

К вечеру Роберт вернулся, совсем отчаявшись: ничего ценного украсть не удалось. В метро, на станции «Марбл-Арч», он стащил бумажник, но в нем были только документы, визитные карточки и немного денег. Он расплатился этими деньгами за ужин, а все остальное выбросил в урну.

В холодные дни Роберт чувствовал себя отвратительно. Он, хоть никогда и не выезжал из Лондона, не выносил здешнего климата. Бесконечные дожди досаждали ему, обледенелые, заснеженные улицы мешали и работать, и скрываться. Все это его раздражало, вот только разве что туман благоприятствовал его работе. Он мечтал о погоде, более ласковой к такому бедолаге, как он, о местах, где можно было бы ходить без старого пальто, изношенного и разлезавшегося по швам, о местах, где окна его жилища (истинный погреб) оставались бы открытыми круглый год и через них вливались бы в комнату свет и тепло.

Делать Роберту было нечего. Воровать он в ту ночь все равно бы не пошел: холод прогнал с улиц всех полуночников и выпивох. На такой случай он предпочитал коротать время с одной из своих книжек, с каким-нибудь приключенческим романом. Но на этот раз, поглядев на книжку по черной магии, он предпочел забраться в постель именно с нею. Как говорилось в газете, самая суть книги содержалась в главе, дававшей формулу превращения в человеко-волка. Роберт недоверчиво усмехнулся, подумав о французе и о наивном дикаре, колдуне с острова Бали, который представлялся ему грязным, полуголым, с колокольчиками на щиколотках и с лицом, скрытым дурацкой маской. В некоторые вещи он не верил, в том числе и в магию. Не верил он и в существование бога, всесильного и всемогущего, справедливого и всеблагого. Несмотря на то что в некоторых исправительных заведениях, где прошло его детство, его обучали основам христианской религии, Роберт оказался неспособным воспринять идею бога. Достаточно ему было оглянуться вокруг, и он тотчас понимал: бога не существует. Что же до человеко-волка, так он видел

о нем фильмы да, пожалуй, и знал немало: например, что полнолуние — самое удобное время для превращения, что убить такого зверя может только серебряная пуля, что сила его необычайна; впрочем, все это сказки, чтобы обманывать ребятишек и развлекать взрослых. Однако он не бросил книги, пока не дочитал до конца главу под названием «Способы превращения в человеко-волка». Итак, чтобы достичь трансформации в дикого зверя, необходимы две вещи: некий отвар и серия дыхательных упражнений, сопровождающихся глубокой умственной сосредоточенностью; все это было куда проще, чем он предполагал, особенно если принять в расчет, что растительные ингредиенты и химические вещества, входящие в состав лекарственного питья, можно было легко раздобыть в любой аптеке или лавочке, торгующей «экзотическим» товаром, а их сейчас в Лондоне развелось великое множество, понаехали иностранцы и английские граждане, выходцы из прежних колоний Британской империи. Упражнения тоже оказались несложными, а точнее, дурацкими, достаточно немного терпения; тут даже не требовалось веры или хотя бы доверчивости. Да о чем это он думает! Может, его навела на эти мысли книга, а может, газетные разъяснения? Он вовсе не был суеверен, и хотя был примитивен и неразвит, однако достаточно сообразителен, чтобы не верить в разные выдумки. После скудного ужина он предпочел заснуть.

Внезапно пробудившись, Роберт стал припоминать привидевшийся ему кошмар: он отчаянно, в какой-то смертной тоске бежал через Гайд-парк, но Гайд-парк был совсем другим, Роберт мчался через густую чащу, прыгал по скалам, продирался сквозь невиданные растения, а за ним гнался, его преследовал кто-то большой, он дышал тяжело и рычал, кусты трещали под ним; вдруг туман рассеялся, и Роберт смог оценить положение: прямо перед ним, преграждая ему путь, высилась отвесная стена, позади, за спиной, раздавалось тяжелое дыхание и рык, все ближе, ближе, все громче; Роберт ждал, прижавшись спиной к камням, и тут пред ним возник чудовищный злобный зверь, полуволк-получеловек, с лицом, заросшим шерстью, он громко рычал и скалил клыки уже совсем близко от Роберта, и казалось, вот-вот растерзает свою добычу. Роберт толком не понимал, ночь стояла или день, но лицо человеко-зверя было ему хорошо знакомо, привычно, и на самом-то деле он теперь не испытывал страха перед этим существом, а только изумление. И понапрасну ждал атаки...

Заваривая чай, Роберт внезапно осознал: зверь и не мог страшить его, потому что за черной взъерошенной шерстью, свирепыми острыми желтоватыми клыками — за этим омерзительным чудовищным существом скрывался он, Роберт Лестер, сын неизвестных родителей, воспитанный в трущобах лондонских предместий и в тюрьмах, профессиональный вор, довольный своим ремеслом и постоянно бунтующий против общества, которое его породило.

Ни разу за весь день, удачный кстати сказать (две дамские сумочки, похищенные в переполненном автобусе, бумажник, который он стащил в метро, и часы, сорванные с молоденькой девушки, разгуливавшей по Эбби-роуд), не вспомнил он про свой сон, а когда шел домой и купил всякой снеди и даже впервые за долгое время бутылку виски, то подумал, а не пойти ли ему немного развлечься. Обыкновенно мрачный, угрюмый, нелюдимый, он решил сегодня найти себе женщину и, спрятав украденное на квартире, направился в район, где стоят дешевые проститутки.

На одном из углов поджидали клиента две женщины. Роберт поглядел на них долгим, вполне откровенным взглядом. Выбрал черноволосую, покрепче. Говорить ей ничего не надо было, он лишь подал знак, и проститутка (ночь холодная, промозглая, клиентов мало) подошла.

— Давай выпьем,— распорядился Роберт.

Женщина пошла за ним к маленькому пабу. Там искусственное тепло калориферов и алкоголь помогли вору и проститутке не стесняться друг друга. Она задавала ему разные вопросы, но, получив лишь односложные ответы, заговорила о том единственном, что хорошо знала: о своей жизни. Вечная история: пошла на панель, потому что надо кормить семью, ее, бедную девушку, обманули, соблазнили, и вот теперь у нее на руках сын...

Роберт не придавал особого значения этой «трагедии»: он уже наслушался подобных историй, разнообразием они не поражали. А почему бы этим женщинам не признаться, что они только и умеют, что блудить, или что всякая другая работа им не по вкусу, а торговать собой проще, почему каждая бабенка непременно хочет, чтобы у нее была своя душераздирающая история, и почему бы им не гордиться своей профессией, как гордится он, или уж принять свою долю со смирением?

Время шло, а Роберт вроде бы и не выказывал желания пойти в номера. Женщина напомнила ему.

— Погоди. Я же все равно заплачу... Охота сперва выпить и тебя послушать.

И он снова заказал виски, исчезнувшее почти тотчас же, как его подали, в луженой глотке мужчины.

Около полуночи Роберт, пьяный, уплатил по счету и, пошатываясь, вышел, опираясь на проститутку, которая отвела его в первый попавшийся отель.

В номере она уложила случайного клиента и собиралась раздеть его.

— Какого черта лезешь! — заорал мужчина.— Незачем мне помогать.— Поднявшись на ноги, принялся стаскивать с себя одежду.— Теперь ты, эй, как там, ты сказала, звать тебя, ага, Элен, снимай платье.

Других женщин, кроме проституток, Роберт не знал. И приятелей у него не было, так, знакомые, все народ, как и он, из предместий. Его видели только с проститутками. С ними он чувствовал себя свободно; по его представлениям, они были ниже его, находились на самой последней ступеньке общественной лестницы. А он возвышался над ними. Несмотря на такое презрение, Роберт с проститутками не выставлялся: ни колотушек, ни оскорблений, ему оказывали услугу, он платил. Роберту нравилось чувствовать, что есть существо, павшее ниже, чем вор, и тогда он относился к женщине с участием, а свое участие он мог выразить только в звонком металле. Обращался он с ними грубо, это верно, но такой уж у него был характер, да и неотесанный он был.

Роберт открыл глаза, когда женщина одевалась, собираясь уйти. Хоть он и не думал ни о чем ее спрашивать, она пояснила, что ребенок дома один, что матери нужны лекарства. Мужчина с трудом поднялся, дотянулся до брюк, вытащил и дал ей несколько бумажек. Женщина принялась горячо благодарить, мол, когда хочешь, приходи, всегда пойду с тобой, она обычно стоит на том углу, где он ее нашел.

Роберт сел на постели и, как только женщина исчезла, стал и сам собираться. Ему захотелось вдруг оказаться у себя в комнате среди своей скудной обстановки. И он не торопясь дошел до дома, в котором жил, и укрылся в своей берлоге. Здесь до него не доберутся полицейские ищейки, здесь он в безопасности, он далеко (он это чувствовал!) от тех, кто осудил его на воровскую жизнь. Он воспринимал общество как чудовищную, жестокую машину, способную вмиг пожрать его с потрохами. Он и в самом деле боялся людей, общественных учреждений, властей, полиции — словом, всех, кто составлял это целое, боялся, что оно, это целое, придавит его огромной своею тяжестью.

Но самым страшным, вероятно, было то, что Роберт не считал свое занятие чем-то противоестественным, он работал, не задаваясь напрасными вопросами; он не думал о том, что его работа — это преступление, наказуемое обществом, как ему объяснили, когда он впервые попал в тюрьму; в их мире он был чужим, посторонним и жил по своим законам и своему нравственному кодексу. И хотя единственное, чему он научился, было лазить по карманам, он не видел причин презирать свою профессию. Если бы Роберту пришлось заполнять какой-нибудь документ, он с удовольствием в графе «профессия» написал бы: «Вор».

Он не был честолюбив, не стремился заниматься крупными кражами, проходить сквозь стены и забираться в большие ювелирные магазины, не хотел он и связываться с другими, чтоб было легче работать; его устраивало существование вора-одиночки, что блуждает по бесконечным улицам огромного города и поджидает удобного случая стянуть что-нибудь себе на пропитание.

Вдруг Роберт вспомнил о черной книжонке и тут же, не сдвинувшись с места, обнаружил ее: вот она, лежит там, куда он закинул ее несколько часов назад. Взяв снова ее в руки и без особых усилий отбросив свои сомнения, свое неприятие сверхъестественного, впервые подумал, а не купить ли ему все нужное для мутации. Но тут же вновь воззвал к своим трезвым взглядам на мир, к здравому смыслу, который всегда уважал, и отложил книгу, сунув ее на этот раз под другие, чтобы избежать лишних, а может, и опасных соблазнов.

Через три дня ему снова приснился человеко-волк, но на этот раз он его не преследовал, не пугал своими завываниями и когтистыми лапами, он просто был здесь, рядом, недвижный, как восковая фигура у мадам Тюссо, совсем не страшный. Затем видение бесшумно, словно по волшебству, исчезло. Работал в тот день он удачно, как никогда, но сон не шел у него из головы, и Роберт старался найти ему объяснение. Ну конечно, уговаривал он себя, пытаясь успокоиться, виновата книжка в черном переплете. Глупо было принимать эту книжонку всерьез, ее следовало разорвать и выбросить, он всегда поступал так с ненужными вещами. И все же сочинение колдуна с далекого острова Бали по-прежнему лежало у него в комнате, и он не отваживался уничтожить его.

— Можно бы эту книжку продать,— говорил он вслух, оправдываясь перед самим собой,— извлечь пользу, найти любителя «этих вещей» или же коллекционера.

Но хорошие времена проходят, на улице по-прежнему холодно, народ весь разбежался, да и ему самому неохота было идти на промысел. Несколько фунтов он успешно «позаимствовал» у выходившего из Британского музея туриста. Зато в другой раз его чуть было не сцапали. Надо будет поосторожней работать, принять все меры предосторожности; он совсем не хотел сесть в тюрьму и отлично помнил, что теперь у полиции есть его словесный портрет, хотя и не очень точный.

В тот день на рассвете он почувствовал, что его одолевает лень. Не хотелось покидать дом, искать проститутку — тоже. С отвращением пересчитал он деньги, какие остались, и решил, что сумма позволяет ему не работать две недели. Все это время он просидел дома и выходил только за провизией. Роберт перестал бриться, усы и борода придали ему свирепый вид. Его кошмары (он называл их просто снами) продолжались. Роберт больше не видел человеко-волка, он не гнался за Робертом, не преследовал его, Роберт не стоял перед ним, не в силах шевельнуться, нет, теперь сам Роберт был в его шкуре, сам он был человеко-волком и смотрел на мир его глазами, глазами зверя. Новый взгляд на мир был совсем не плох, он был даже куда как приятней прежнего: глазам зверя мир казался лучше, ведь он смотрел на него с завидной позиции силы.

Непокорный волк, свободный и дикий, живет в местах, где чувствует себя хозяином, в тени огромных деревьев; у него тонкое обоняние, острый слух, замечательное зрение. Необыкновенно выносливый зверь гонит и гонит свои жертвы, а когда они совсем выбьются из силу не дает им передышки, преследует уверенно и беспощадно, точнее сказать: благодаря своей беспощадности он так уверен в своих силах. Никому не превзойти его в охоте на крупных животных. У волка железные зубы, длинные, грозные, он ими перегрызает корове спину. И за хитрость, ум и свирепость его возненавидел человек.

Вот так бы и нестись по бескрайней равнине или сквозь кустарники в пустынных лесах, подниматься на горы, резвиться в чистом снегу, пусть ветер свободы бьет мне в морду, пусть уши ловят каждый посторонний звук... Все лучше, чем загазованный лондонский воздух, грязные улицы, полиция, которая разыскивает меня...

Нет, это уже не прежний Роберт Лестер, это новое существо, богато одаренное природой, полное сил и желания восторжествовать над теми, кто столько времени заставлял его страдать. Если так смотреть на вещи, преследуемый вполне мог бы превратиться в преследователя.

Просыпаясь, он объяснял свои сны воздействием черной книги и клялся больше о ней не думать. Но, несмотря на все свои обещания, он снова взял ее в руки и, когда читал во второй раз о мутации, вдруг решил пойти и купить все необходимое для отвара. Хоть мысль эта и показалась ему дурацкой, он подумал, что ничего ведь не потеряет. Может, развеселюсь малость. Разгоню скуку.

Домой он вернулся нагруженный пакетами. Весь вечер и часть ночи Роберт делал то, что было указано колдуном, но, увидев, что темная жидкость закипела, удивился, зачем он занялся этой глупостью. Впрочем, теперь осталось немного подождать, пока отвар остынет, и сделать дыхательное упражнение.

Ну что ж, по крайней мере забавно,— сказал Роберт вслух, чтобы оправдаться перед собой; уже несколько часов он возился с травами.

Книга сообщала, что превращение в волка длится не один час, но сколько точно — неизвестно, все зависит от крепости отвара, от количества выпитой жидкости, от сопротивления организма резкой смене метаболизма, от ряда других вещей.

Но что станет он делать, если его опыт даст положительный результат? Ради чего превращается он в человеко-волка? Чтобы гулять по лондонским улицам? Нагонять страх на людей? Сразу же перегрызть горло первому, кто пройдет мимо? Роберт размышлял над этими вопросами, пока отвар не остыл и он смог его выпить. «А ведь пойло это и повредить может, еще заболею всерьез»,— подумал он. С отвращением, одним глотком выпил отвар и, не теряя ни секунды, как велел колдун, принялся за дыхательные упражнения, сосредоточившись изо всех сил. Ничего сложного: сперва глубокий вдох, потом медленный выдох, продолжительный, очищающий легкие от скопившегося в них воздуха. Повторить это надо было семь раз. Закончив упражнения, Роберт, весьма возбужденный, стал ждать трансформации. Минуты казались часами, и он вспомнил, что так и не решил, что же он станет делать в случае успеха. И вдруг началась мутация:

раздался крик; он шатался, едва не падая, хватался за стол, пялил закатившиеся глаза, задыхаясь, ловил воздух открытым ртом [250],

он почувствовал, как совсем иная энергия разливается по телу, как он раздается, как растут, затачиваются зубы и становятся ужасающе острыми, почувствовал, как сквозь кожу прорастает шерсть и как руки и ноги его превращаются в когтистые лапы, вот уж и инстинкт у него стал волчий, и звуки и цвета стали гораздо богаче оттенками. Чудеса, невозможно поверить! Книга не лгала, колдун и француз были правы.

Теперь

он и на человека-то почти не похож! Троглодит он, что ли?

Нет, он был человеко-волком. Роберт ждал, что зверь, сидевший внутри, заставит его идти на улицу убивать, сам он никогда этого не делал, но ничего не произошло. Догадавшись, что, хотя суть его была теперь совсем иной, звериной, он мог контролировать свои желания, Роберт предпочел остаться в своей каморке и познать себя в новом обличье.

Действие отвара длилось пять часов. Наступил срок, и Роберт стал медленно возвращаться в обычное свое состояние, спокойно, словно возвращался из странствия по неведомым и чуждым сферам, порог перцепции которых мы можем переступить только под воздействием особых стимуляторов. Немного погодя он присел на свое жалкое ложе: страшная усталость, немного побаливала голова. Он уснул. И на этот раз кошмары его не мучили.

Так день за днем и с обеих сторон моего разумения, моральной и интеллектуальной, я твердо шел к истине, частичное открытие которой обрекло меня на такое ужасное крушение,— к истине, гласившей, что в нас скрыт не один человек, но два.

На следующий день Роберт проснулся едва рассвело и в прекрасном настроении: ведь теперь он и вправду владел чем-то значительным. Он предпочел заучить наизусть формулу и уничтожил книгу: терпеливо разодрал ее на куски и сжег. Он был счастлив, с жадностью поел, а за едой думал о своей тайне и о мутации. Вышел пройтись. Мысли его витали далеко, и он совсем не замечал представлявшихся ему случаев стянуть что-нибудь. Роберт пытался понять, какую практическую пользу может извлечь из своего могущества.

Он не знал, сколько времени размышлял, но, когда очнулся, он, Роберт Лестер, вор, промышляющий в одиночку, имел готовый ответ: превратившись в человеко-волка, он мог убить определенных, заранее им выбранных людей, например: начальника полиции, богача-миллионера, кинозвезду, высокое должностное лицо. Он бы не носился вслепую по темным улицам Сити, разыскивая жертвы, но не торопясь, потихонечку устранил бы своих врагов или по крайней мере, подумал он, затаив дыхание, большинство тех, кого я ненавижу. Новый Джек Потрошитель, но куда более высокого полета: он приканчивал бы не бедных проституток Ист-Энда, он взялся бы за весь Лондон, добрался бы до высших кругов общества.

Через две недели Роберт наметил себе первую жертву: процветающего коммерсанта. Терпеливо собрал сведения о привычках и распорядке дня богатого буржуя.

Роберт нервничал, он стоял на пороге новой жизни, перед ним открывалась иная судьба, и совсем иные задачи предстояло ему решать.

При первом дуновении этой новой жизни я понял, что стало теперь хуже, что я, как раб, навек отдался всему дурному, бывшему во мне раньше, и эта мысль бодрила меня и веселила, как вино.

А Роберта более всего беспокоила мысль, насколько он действительно силен. И достигнет ли он своей цели или возникнет какое-нибудь препятствие? План был составлен очень тщательно и не представлялся сложным. Речь шла о том, чтобы застать миллионера в его великолепном особняке, где он жил один. Дождаться, пока слуги уйдут, и, прежде чем этот субъект опомнится, он уже будет лежать с прокушенным горлом. Затем тотчас же вернуться к себе и ждать, когда кончится действие отвара и из внушающего ужас волка он вновь превратится в Роберта Лестера. И вновь будет вести свою обычную повседневную жизнь, пока не найдет новой жертвы.

Все произошло, как он и предполагал. На рассвете Роберт вернулся домой с самодовольной уродливой гримасой на лице и лег спать, дожидаясь обратного превращения. Если не считать звона разбитых стекол в огромном окне, все шло по намеченному плану. Коммерсант не успел позвать на помощь, когда увидел, как к нему в комнату прыгнул человек дикого вида, огромной силы и, гневно рыча в какой-то дьявольской ярости, кинулся на него. Так он и отдал Богу душу, не поняв толком, что происходит, лишь отвратительное видение запечатлелось в его глазах и мозгу.

Моя первая работа, мой первый шаг, начало моей мести. Теперь Роберт считал себя неким высшим существом, ратующим за справедливость, мстителем за проституток и воров, и был озабочен выбором следующей жертвы. Смутно припоминалось, что начальник полиции любил гулять после ужина в одиночестве и прохаживался он по Ричмонд-парку, неподалеку от своего дома. Роберт знал, что в этих местах после десяти вечера совсем безлюдно. Вот он, его следующий шаг.

Роберт был счастлив: больше он не жалкий вор-одиночка, не вульгарный карманник; он стал каким-то особенным, не поддающимся обычным определениям. Да и как назовешь человека, который с удовольствием превращается в зверя, в волка, чтобы казнить членов общества, принудившего его постоянно прятаться, приговорившего его к нищете, к жизни грязной и гнусной, к одиночеству, к пьянству и продажным женщинам; и единственное, что это общество ему дало,— это начатки грамоты, чтобы он мог читать и писать, хоть и с грубейшими ошибками, и до крайности ограниченный лексикон, зато лишило счастья и семьи, которая была у всех. Какое чудо, что в руках этого замкнутого, недоверчивого человека оказалась магическая книга! Признательность Роберта колдуну с далекого острова Бали и французу не знала границ. Ведь это благодаря им он перестал быть жалким воришкой, обрел могущество, власть. Теперь его враги трепетали бы пред ним. Ничего, они его узнают!

Убийство начальника полиции прошло еще более гладко. Ведь это был пожилой человек лет шестидесяти, не очень крепкий — во всяком случае, не способный противостоять невероятной силе, внезапно на него обрушившейся, когда он пересекал тенистую аллею; что-то или кто-то, необычайно подвижный и ловкий, свирепо рыча, бросился на него, и он сошел в могилу, как и его предшественник, не поняв, кто же все-таки напал на него и повалил на землю. Тело его было изувечено, кровь хлестала из ран так, что и вообразить себе невозможно. Он не мог кричать, а только приглушенно стонал. Казалось, сам дьявол над ним потрудился: одежда была изодрана в клочья, все тело в укусах, кости переломаны, суставы вывихнуты. Мрачное зрелище тем не менее наводило на мысль о профессиональном умении и ловкости, о знакомстве с анатомией.

Это волчий инстинкт позволял ему находить у своих жертв уязвимое место, так же как лев и тигр точно знают, как и куда бить лапой. И как вампирам по вкусу человеческая кровь, так и человеко-волку по вкусу человеческое мясо, он превращает тела своих жертв в окровавленные ошметки, их не узнать; укусы и рваные раны — словно бы садист орудовал острым ножом, на самом же деле он пользовался своим естественным оружием — клыками и когтистыми лапами, хорошо приспособленными, чтобы рвать в клочья...

Когда через несколько часов нашли труп, полиция не могла не заметить, что убийство это напоминает убийство коммерсанта. Особое внимание привлекли следы: убийца шел на четвереньках.

«Легенда стала былью. С меня начинается. Я первый настоящий человеко-волк, гордый своим могуществом и хитростью»,— думал Роберт, притаившийся в засаде, в кустах, сокрытый ночной тенью.

Кое-кто был поражен, услышав в самом центре города победные завывания...

Уши чутко ловят звуки, глаза пытливо смотрят в темноту, ищут новую жертву.

Волк знает, что из прокушенной глотки жизнь улетучивается мгновенно; а потом ярость посланца ада обрушивается на тело. Последствия ужасны.

Только пятая жертва навела полицию на мысль, что действует, очевидно, человеко-волк и убийства связаны с кражей книги о черной магии! Полицейский агент разыскал француза Ги, и тот поведал ему об опасностях, которые таило похищенное сочинение. Француз твердо верил, что вор удачно применил формулу мутации и что поэтому, следуя велению своего нового инстинкта, он из вора превратился в убийцу.

Волк всегда волк [251].

Полиция начинала не с нуля, у нее имелся словесный портрет, хоть и неточный, составленный на основе показаний прежнего владельца книги, портрет этот распространили, снабдив предостережением об особой опасности этого человека.

Несколько месяцев подряд преступления не прекращались, и предотвратить их не могли; полиция добилась лишь того, что люди с наступлением темноты оставались дома, приняв самые крайние меры предосторожности: запирая крепко-накрепко двери и окна, не гася свет, держа под рукой телефон и какое-нибудь оружие, например пистолет, чтоб защитить себя.

На этой неделе обнаружили в Темзе труп женщины, на той — нашли труп мужчины, растерзанного в собственной постели в одном из фешенебельных районов города. Тела всех убитых несли на себе следы необычайной физической силы, оставленные исполненным ненависти зверем,— кровавые полосы когтей, увечья и, неизменно, ужасающая рана на горле.

Труп женщины нашел в Темзе полицейский патруль, совершавший свой последний предутренний обход. По утверждениям прессы, зрелище было жуткое. А вскрытие обнаружило еще более тяжелые повреждения, чем те, что были видны снаружи. Все эти ужасы заставили обитателей Лондона трястись от страха.

Сильным взмахом мускулистой руки он чуть не снес ей голову. При виде крови гнев зверя перешел в неистовство. Глаза его пылали как раскаленные угли. Скрежеща зубами, набросился он на девушку, вцепился ей страшными когтями в горло и душил, пока та не испустила дух... Тело чудовищно изувечено. Все кости правой руки и ноги переломаны и частично раздроблены. Расщеплена левая tibia [252], равно как и ребра с левой стороны. Все тело в синяках и ссадинах [253].

Полиция пребывала в замешательстве, пресса взывала к мести, требовала отстранения от должности лиц, не способных выследить убийцу, а Роберт в это время по-прежнему в поисках новых жертв слонялся по городу, отбрасывая свою зловещую тень; с каждым новым убийством он становился все увереннее в себе, все больше гордился тем, что он человеко-волк, хоть и всего на несколько часов.

Существует ли судьба, счастливая и несчастная, или это результат сцепления множества определенных обстоятельств, которые внезапно пересекают жизнь, словно черный кот — дорогу, но только как-то ночью страдавшая бессонницей соседка Роберта высунулась в окно, услышав на улице тяжелые шаги, прерывистое дыхание и какое-то рычание. Она увидела уродливый силуэт человеко-волка, который возвращался, исполнив свою миссию, и проводила его взглядом, пока он не вошел в дом, где жил Роберт Лестер. Остальное было проще простого: она сообщила в полицию, и через несколько минут все вокруг было оцеплено вооруженными людьми, ожидавшими первых лучей солнца, чтобы войти в жилище убийцы. И когда туда вошли, обнаружили большие запасы всего того, что было нужно для изготовления таинственного напитка, и никаких следов человеко-волка, а лишь вконец растерянного, дрожащего типа, не оказавшего ни малейшего сопротивления полицейским, хоть Роберт и не понял толком, что же произошло и где он допустил ошибку.

Дальнейшее расследование ничего не прояснило. Француз подтвердил, что ингредиенты те самые, но этого, конечно, было мало, то есть доказательства эти были недостаточны — да и смехотворны,— чтобы обвинить слабого, неуверенного в себе и запуганного человека в убийстве девяти человек. Единственное, что оставалось,— это поверить, будто Роберт Лестер на самом деле превращался в человеко-волка и что мутация давала ему громадную силу, позволяющую убивать в несколько секунд.

Полиция держала его под арестом как подозреваемого, только и всего. И вот тогда-то полицейским пришло в голову оставить Роберту Лестеру все, что было необходимо для отвара. Тщательно подготовившись, они приняли меры предосторожности, чтобы человеко-волк не убил кого-нибудь из них, не скрылся, выломав двери или согнув прутья решеток в камере, где сидел; на такой случай стража удвоила количество грозного оружия.

Роберт Лестер остался один.

Долгое время он созерцал порошки, травы и химические препараты, которые, предполагая, конечно, что он попадется в ловушку, оставили, положив прямо перед ним, так что ему нужно было только руку протянуть.

Если он обратится в человеко-волка, у полиции будет окончательное доказательство его виновности...

Он долго раздумывал.

Однако если он станет зверем, ему будет сподручнее удрать из этого малоприятного места, у него тогда появится сила, и он сможет прикончить парочку охранников, прежде чем скроется.

Единственное, что пугало его в будущем, это бродяжническая жизнь, неизбежные преследования людей, от которых он был вынужден бежать; вот тогда-то он и вправду стал бы волком, которого обложили, за которым гонятся...

Он пришел к выводу, что это все же лучше, чем сидеть здесь в клетке, как в зоологическом саду, да еще на тебя все время глазеют с нездоровым любопытством.

Глаза Роберта засверкали необычайным красноватым блеском; он решился, он выбрал: он снова будет человеко-волком, хотя бы и в последний раз, а не узником тюрьмы, где у кого хочешь силы иссякнут.

Они не дождутся от него покорности, волк никогда не станет смиренной домашней скотиной. Если нужно заплатить высокую цену за свою свободу, что ж, он заплатит, пусть даже на него будут охотиться, надменно и решительно заключил он. Волк не собака.

И спокойно, нисколько не торопясь, приготовил отвар. Он подозревал, что за ним следят, стерегут каждое его движение, он чувствовал их тайное присутствие, их изучающие взгляды. Но это не лишило его мужества, напротив — он принял это как вызов; приготовил питье и стал делать дыхательные упражнения. Через несколько мгновений почувствовал, что начинается мутация, величайшая перемена; и вот новая сила заставила напрячься его мускулы, клыки и когтистые лапы стали его оружием, она, эта сила, дала ему уверенность и власть над самим собой: он перестал бояться, теперь он нагонит страху на тех, кто его запер. И он принялся яростно трясти решетки и биться о стены, желая сокрушить свою тюрьму. Он свирепо рычал, ведь он снова стал высшим существом и вновь был в волчьей шкуре, в шкуре этого замечательного, прекрасного и могучего зверя, которого боятся все люди и перед которым все живое трепещет.

Полицейские сбежались к камере, откуда раздавался стук и дикий вой, и после нелегкой борьбы им удалось скрутить Роберта Лестера, человеко-волка, долгое время убивавшего людей и наводившего ужас на лондонцев. Теперь им следовало заняться не полиции, а врачам-психиатрам. Через несколько часов, в течение которых Роберт, стиснутый смирительной рубашкой, жалобно выл, врачи высказали мнение, что это был особенно яркий случай ликантропии и, кто знает, не проведет ли больной всю оставшуюся ему жизнь, ощущая себя в волчьей шкуре.

МИРИАМ

Добравшись до дому, Мириам сразу же вошла в парадное; она никогда не задерживалась поболтать с соседями или консьержкой; здоровалась и исчезала за дверью, отгораживающей от мира ее царство. Люди, видя, что она одна, всегда одна, всегда куда-то торопится, а сама красивая, гордая, изысканно одетая, строили разные догадки: эта женщина — киноактриса, нет, она работает на телевидении, да нет, она манекенщица; многие даже клялись, что видели, как она выступает.

Мириам выложила на стол в кухне все, что принесла: молоко, хлеб, консервы. Потом прошла в спальню, но включила только лампу, стоявшую на секретере. Она не любила яркого освещения, предпочитала светильники, их слабый мягкий свет; ей нравилось жить в полутьме, среди изломанных теней и отсветов. Потом она вернулась в кухню и, когда ставила в холодильник молоко, услышала, как кто-то печатает на машинке. Кто-то из соседей, студент или писатель. Нет, печатали где-то совсем рядом: такой ясный звук не мог доноситься из другой квартиры, и Мириам захлопнула холодильник. Пишущая машинка стучала и стучала где-то совсем рядом. Вполне возможно, что у нее в гостиной. Мириам выглянула из кухни. Ей показалось, что какой-то мужчина — она различала только силуэт — сидит и печатает на машинке. Однако у Мириам никогда не было ни машинки, ни письменного стола, ни огромного книжного шкафа — ничего из того, что она теперь видела. В полутьме зала она ясно различила сидевшего к ней спиной молодого человека в джинсах и рубашке в красную и зеленую клетку, он собирался вынуть из машинки лист бумаги. Посмотреть ему в лицо Мириам не удалось. Сомнений не было: кто-то влез к ней, не обман же это зрения, не призрак. В замешательстве она включила верхний свет. В тот же миг все исчезло. Ни письменного стола, ни книг, ни пишущей машинки. Все как обычно: современные занавески и кресла вместо старинных вещей, окружавших юношу.

Мириам не придала этому особого значения. Галлюцинациями она никогда не страдала, но ведь кино и книги, которые она читала, мысли и переживания одинокой женщины, ее напряженные долгие раздумья могли вызвать видение, навеянное сокровенными мечтами. Она вспомнила несколько фантастических рассказов Касареса [254]; в его «Паулине», например, речь шла о способности человека мысленно воссоздавать картины минувших эпох, образы вещей и существ, давно исчезнувших. Мириам вскоре бросила об этом думать и, устав за долгий трудный день на работе, легла спать.

Через несколько дней, когда все уже позабылось, Мариам, вернувшись под вечер домой и открыв дверь, увидела, что в спальне горит свет; таинственный свет освещал и другие комнаты. Немного поколебавшись, она вошла, ожидая увидеть вора, роющегося в ящиках в поисках ценностей. Но гостиная вновь была обставлена как в тот раз, когда она увидела здесь молодого человека, печатавшего на машинке. Только теперь пол закрывал зеленый ковер. Внимание ее привлекли книги, их было великое множество. Из спальни донесся шум, и она на цыпочках прошла туда, звук шагов тонул в толстом, мягком ковре. Там в качалке черешневого дерева с плетенным из лиан сиденьем покачивался какой-то мужчина, он читал, книга закрывала его лицо. Тихо ступая, Мириам осторожно подошла. Мужчина опустил книгу, и Мириам на мгновение увидела его лицо. Он исчез, и все, что его окружало, исчезло вместе с ним, но звук раскачивающейся качалки, такой несовременный, исчез не сразу, несколько секунд он, словно эхо, отдавался в воздухе.

Мириам теперь знала в лицо этого писателя (что он писатель, она ничуть не сомневалась): лет двадцать восемь, волосы черные, черты лица необычайно притягательные, спокойные глаза очень блестящие. Никого похожего на него среди своих знакомых она припомнить не могла.

В последующие недели ничего нового не произошло. Мириам ждала, чтобы видение повторилось, и чаще бывала дома, то тщетно. Она решила поискать по книжным лавкам, хотя сама толком не понимала чего. Полистала литературные журналы, поглядела на обложки — может, попадется фотография молодого мужчины, которого она видела в своей квартире. Но там были лишь чужие пошлые лица да портреты известных писателей. Возвращаясь домой, она встретила консьержку, которая, не переступая границ, истинно по-женски умела вызнать все подробности частной жизни своих жильцов. Желая хоть что-нибудь узнать, Мириам стала ее расспрашивать, и та сказала, что прежде в этой квартире жил мужчина, но знает она о нем мало: молодой человек, молчаливый, казался не то робким, не то мрачным; выходил редко, всегда нагруженный книгами.

— Понимаете, сеньорита, я думаю, он писатель, все время было слышно, как он печатал на машинке.

Мириам запомнила имя, которое ей назвала консьержка, оно стояло на письмах, приходивших сравнительно часто на ее адрес, но она не интересовалась конвертами и возвращала письма почтальону или оставляла в привратницкой. Когда в следующий раз пришло письмо, она прочитала: Хуану Пабло Касалю, Минотауро 509-4, Мехико, 12, Центр. Отправитель — женщина. Мириам решила вскрыть письмо. Старалась не разорвать, но это ей не удалось, и конверт оказался испорченным. Пока вскрывала, ей было так стыдно, словно она воровала или пользовалась чужой вещью. Она вторгалась в личную жизнь того, кто обладал силой или даром являться ей, того, кто и покинув эту квартиру, тут оставался. В любую минуту, она это чувствовала, Пабло Касаль мог появиться и осудить ее поступок. Но нет, она оставалась одна. Письмо было от Лилии Мюрат, она умоляла ответить. Жаловалась, что вот уже год, как ничего о нем не знает. Просила написать хотя бы несколько строчек или ответить телеграммой. Клялась, что все еще любит его, хотя с последней их встречи прошло немало времени. Почерк нервный, тон чувствительный, слащавый, пошлый, подумала Мириам. И все же письмо выдавало безмерную тоску женщины, которая ничего не могла узнать о Хуане Пабло. Оно пришло из Гаваны.

Мириам хранила это письмо вместе со своей корреспонденцией, и еще долгие месяцы ей не удавалось увидеть Хуана Пабло Касаля, хотя она этого очень хотела. Но однажды, часа в три ночи, она ощутила какое-то энергичное движение в комнате, где она спала, словно бы кто-то не мог заснуть и яростно ворочался в постели. Но на кровати лежала одна она; не двигаясь, Мириам настороженно вглядывалась в темноту. Кажется, в спальне стоит еще одна кровать. Мириам протянула руку к бюро, нажала выключатель. Свет залил спальню. В противоположном ее конце она разглядела кровать со сбившимися простынями и одеялом; на стене в изголовье висела копия триптиха Босха «Сад наслаждений», три репродукции (Ремедиос Варо, Рене Магритт и Брейгель Младший), на полу валялось несколько книг.

Она поднялась с постели, прошла на середину комнаты. Посмотрела Брейгеля, «Падение восставших ангелов». Теперь звуки шли из гостиной, кто-то ходил и переставлял там вещи. Мириам пошла на шум. Молодой мужчина, безусловно это был он, Хуан Пабло Касаль, искал что-то в огромном книжном шкафу.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — спросила Мириам, храбрясь.

Мужчина словно бы и не слышал ее; он явно искал какую-то книгу и был очень возбужден, это чувствовалось по его движениям. Потом, найдя эту книгу, он полистал ее, впился в одну из страниц. Мириам не могла видеть его лица, он стоял к ней спиной. Победно вскричав, молодой человек снял крышку с машинки и принялся быстро-быстро печатать.

— Скажите, пожалуйста, вы Хуан Пабло Касаль?

Стук машинки отдавался у нее в голове, и тут впервые наполз туман, который словно стер все вокруг, и когда Мириам проснулась — дневной свет уже проникал сквозь неплотно задернутые занавески,— то сразу вспомнила события минувшей ночи. Посмотрела туда, где стояла кровать, поискала глазами триптих, большой книжный шкаф, битком набитый книгами, пишущую машинку... Но увидела лишь свои вещи, обычную обстановку комнаты. Никаких следов Касаля; и она пришла к выводу, что все это ей приснилось после упорных поисков в книжных лавках, разговора с консьержкой, письма, которое она прочитала, и что она вообще слишком много думает об этом мужчине. И все же это был не сон: уж слишком отчетливо запечатлелось все происходившее. Она не помнила только, как снова очутилась в постели, а все остальное было таким реальным — потрогать можно. События разворачивались в безупречной последовательности, без провалов с той минуты, как она услышала шорохи, и до той, как задала вопросы существу, которое не могло входить с нею в контакт.

— Логическая и правильная последовательность,— сказала она вслух.

Все следующие дни Мириам была очень занята. Работа в рекламном агентстве поглощала ее целиком. И все же порой она вспоминала этого мужчину и выстраивала историю его жизни, основанную на предположениях и догадках, которые подсказывало ей ее воображение. Должно быть, все же это Хуан Пабло Касаль, который жил до меня в моей квартире. Он писатель, и мебель, и книги, и картины — это его вещи. Квартира как бы хранит следы его присутствия, его образ, который и появляется время от времени, воскрешая наиболее значительные моменты его жизни — его литературные занятия. Он образован, замкнут, как сказала консьержка, много путешествовал, доказательством служит хотя бы письмо Лилии Мюрат; я уверена, что он познакомился с нею на Кубе.

Мириам снова принялась искать по книжным лавкам. Упорно и терпеливо она переворачивала все, что лежало на прилавках, стояло на полках. Теперь она знала имя и могла спрашивать у продавцов его произведения. Но о Хуане Пабло Касале никто не слышал. В одной лавке обратились к обширному каталогу, но и это ничего не дало. Имя, которое она так жаждала увидеть, нигде не попадалось. Это ее чрезвычайно расстроило. Один торговец книгами, обходительный и любезный, объяснил ей, что тот, кого она ищет, возможно, публиковал свои произведения в журналах или в литературных приложениях, но не издавал их отдельно. Ну что же, у Мириам оставался другой путь. Она сожалела, что не знает никого из писателей-интеллектуалов.

И опять пошла к консьержке.

Ничего нового она не узнала. Но один факт поразил ее. Хуан Пабло Касаль съехал с квартиры внезапно, не оставив ни нового адреса, ни указаний, как его можно найти. Просто сложил в один прекрасный день вещи, и через два часа квартира опустела. Хуан Пабло предупредил, что за почтой будет приходить сам раз в месяц.

— Только он, сеньорита, приходил всего один раз.

Мириам не знала, что делать; бессонными ночами она бродила по кЬартире, разыскивая Хуана Пабло или, вернее, надеясь услышать стук его пишущей машинки, но напрасно. Как-то раз ее пригласили на вечеринку, которую устраивал по случаю дня рождения один из ее коллег. Мириам тосковала, ни в кино, ни читать не хотелось. И она решила, что в гостях развеется.

На вечеринку приехала уже в одиннадцатом часу, веселье было в разгаре: музыка, разговоры, звон бокалов, шум голосов. Приятель встретил ее с преувеличенной сердечностью и повел сквозь толпу гостей: знакомьтесь, такой-то, а это такой-то, ее зовут Мириам, очень приятно, рад познакомиться.

Мириам переходила от одного кружка к другому, пока взгляд ее вдруг не наткнулся на хорошо знакомое лицо, особенно заметное среди чужих лиц. Она машинально улыбнулась, однако ей никак не ответили. Удивившись, она стала припоминать, где видела прежде этого человека, лицо которого было так знакомо: в школе, на предыдущей работе... Вспомнила! Внезапно, по какой-то ассоциации: это он являлся в ее квартире, это он Хуан Пабло Касаль, странно только, что теперь, при таком стечении народа, при ярком свете... С опаской — ведь он снова мог оказаться лишь видением — она подошла к мужчине.

— Привет.

— Здравствуйте,— ответил он в некотором замешательстве.

— Вы узнаете меня?

Простите, но, кажется, нет.

Мириам была разочарована и не скрывала этого.

Вокруг кипело веселье.

— Подумать только,— сказала Мириам, немного овладев собой,— а я, напротив, довольно хорошо знаю вас. Вас зовут Хуан Пабло Касаль, вы писатель, жили на Минотауро в четвертой квартире дома номер пятьсот девять. Разве не так?

Мужчина с изумлением смотрел на нее. Почему вдруг эта женщина, которую он никогда не видел — а память у него была хорошая,— знала так много о нем?

— Так, но я должен извиниться: я... впервые вас вижу.

Мириам улыбнулась. Он был прав, и она почувствовала себя неловко. Чтобы спасти положение, сказала:

— Да будет вам известно, что я ученица Шерлока Холмса; и мне довольно взглянуть на человека, как я уже знаю о нем все.

Мириам видела Хуана Пабло за работой, видела, как он читает, знала его вкусы, его пристрастия в живописи, и она не стеснялась его и могла шутить.

— Давайте отойдем в сторонку, там и поболтаем.— И Хуан Пабло увлек ее.

— Хотите услышать, как все было?

— Естественно.

— Обещайте, что не станете смеяться.

— Обещаю.

И, отойдя как можно дальше от шумного сборища в конец зала, они разговорились. Хуан Пабло был изумлен. Он улыбался и всматривался в лицо Мириам, ища насмешку, после того как она в подробностях рассказала о его явлении.

Наконец он заметил, что история эта совершенно прелестна и что она могла бы послужить сюжетом замечательного фантастического рассказа.

Оно и понятно, я жил там долго, почти пять лет, но должен предупредить, что я не верю ни в эманации, ни во флюиды, которые тело якобы оставляет в определенном месте, не верю я и в призраков, я закоренелый материалист. Зато я верю в силу искусства и в волшебство любви. Вы только подумайте, в детстве я твердо был убежден, что кентервильское привидение существовало на самом деле и что оно смогло обрести покой благодаря одной молоденькой девушке, нежной и красивой.

— Но теперь вам придется переменить ваши убеждения и поверить во все, что я вам рассказала. Клянусь, что именно так я увидела вас, узнала о вашем существовании и о том, что вы пишете. И все было не менее реально, чем то, что мы с вами находимся сейчас здесь, на этой вечеринке. Вот только я никак не могла понять, почему вы исчезаете, так и не ответив мне, не обратив на меня внимания. Вы были с головой погружены в свое писательское дело.

— Ну и глупо сосредоточиваться, хотя бы и на литературе, когда с тобой говорит такая красивая женщина. Что ж, надо выпить за чудо, за то, что в некой квартире на одной из улиц района Минотауро я оставил эманацию своей личности, а может, и свою тень. Хотя нет, тень здесь, поглядите-ка, она припала к туфлям.

Посмеялись.

— А я думала, вы серьезный, никогда не смеетесь,— сказала Мириам.

— Это дух мой серьезен, а сам я насмешник и весельчак. И я настаиваю на том, что именно благодаря этому сверхъестественному явлению, или как еще оно там называется, я получил возможность с вами познакомиться. Пойдемте выпьем чего-нибудь.

Они выпили. Потом выпили еще и танцевали, совсем позабыв об окружающих. Щека к щеке, охваченные одним и тем же волнением. Они перешли на «ты» и говорили о своих вкусах, о своих интересах. Мириам была счастлива, что пошла на вечеринку. Хуан Пабло, сжимая в объятиях такую изысканную, такую красивую женщину, считал, что ему повезло.

Пробило два, Мириам огляделась вокруг: гостей оставалось совсем мало.

— Уже поздно, наверное. Пора уходить.

— Позволь проводить тебя.

Я на машине.

— А я нет, но все равно хочу тебя проводить. Доеду до моей-бывшей-твоей-нынешней квартиры, а там покину тебя, я живу неподалеку.

— По-моему, это будет замечательно.

В машине Мириам спросила, почему он не брал свою почту.

— Сам не знаю, может, некогда было, может, лень, не знаю.

— А ты не ждешь никакого важного письма?

— По-моему, нет.

— Представь,— с некоторой неловкостью проговорила Мириам,— я вскрыла одно из твоих писем. Оно было из Гаваны, от женщины по имени Лилия Мюрат.

— Это неважно, зато у меня будет предлог прийти за ним и увидеть тебя.

Мириам остановила машину.

— Тебе предлоги не нужны... Если хочешь, можешь зайти сейчас и взять его...

Хуан Пабло поцеловал ее, поцелуй был долгий, потом стало тихо. Наконец молодая женщина услышала голос своего нового друга:

— Да, я хочу зайти к тебе.

Пока они ехали, Хуан Пабло объяснял, почему он сменил квартиру, рассказывал, как замучился, пакуя книги, и спросил про соседку.

— В квартире над тобой. Очень привлекательная. У нее маленькая девочка. Раз в год появлялся муж, приходил колотить ее, чтоб не изменяла.

— По-моему, она уже не живет в нашем доме.

Когда они добрались, Мириам открыла дверь и пропустила Хуана Пабло вперед.

— Как все переменилось!

— Знаю. Вот здесь стоял большой книжный шкаф, на этом месте — пишущая машинка, на той стене, если не ошибаюсь, висели репродукции Магритта, Ремедиос Варо, Брейгеля, а ковер был зеленый.

— Невозможно поверить! На самом деле невозможно поверить! Ведь все так и было, когда я жил здесь.

Мириам достала виски, налила понемногу в стаканы, они сели и проговорили до утра о литературе, о кино, о странах, в которых бывали, о музыке, о живописи. Иногда один из них вдруг упоминал об удивительном появлении Хуана Пабло, но они тут же возвращались к общим темам, которые обоим казались сегодня чудесными.

Когда солнечный свет проник в окна, затмив электрический, Мириам без ложного смущения или пошлостей самым естественным тоном предложила ему поспать. Хуан Пабло согласился и в шутку распахнул дверцы стенного шкафа, якобы надеясь найти там свою пижаму.

— Увы, какое разочарование! Только женская ночная рубашка. О, если б сейчас материализовалась моя одежда, когда-то висевшая здесь. Вот видишь, недостаточно, чтобы вещи появлялись мгновенно, надо, чтобы они не исчезали сразу. А знаешь, у меня есть рассказ об одном чудаке, у него был дар: что бы он себе ни вообразил, все тут же и материализуется.

— Замечательно. Я бы очень хотела его услышать.

Они засмеялись, легли и мгновенно заснули. Обнявшись.

Поздно, уже после часа, Хуан Пабло проснулся и поглядел на Мириам. Он долго не мог оторваться. Восхищался ее смугло-розовой кожей, иссиня-черными волосами. Мириам почувствовала его взгляд и открыла глаза.

— Теперь ты не привидение, ты живой.

И она притянула его к себе и поцеловала. Ласка была тихой, но мгновенья проходили, и занимался жар, Хуан Пабло скинул с себя одежду, Мириам — свою простенькую прозрачную рубашечку. Они так и продолжали лежать лицом к лицу, слившись в поцелуе, и медленно погружались в любовное томление, ожидая вспышки. Миг настал, они сжали друг друга в объятиях, преисполненные поразительной нежности.

Хуан Пабло вернулся в свою квартиру. Его попросила об этом Мириам. Потому что без него ей было бы плохо.

— Это царство мое, только когда ты здесь. Твоей бродящей по квартире тени мне теперь будет мало, ты мне нужен живой, из плоти и крови.

Хуан Пабло не отказывался и как-то под вечер пришел с сумкой книг и портативной пишущей машинкой, которую пристроил на секретере.

Теперь они были вместе. Мириам уходила на службу, как всегда, и возвращалась вечером, после шести. Субботы и воскресенья они проводили вдвоем, из дома не выходили. Как-то раз Мириам попыталась нарушить однообразие их жизни: ей хотелось, чтобы они обедали вместе.

— Ты бы мог заходить за мной на работу.

Но Хуан Пабло не захотел.

Для Мириам оставалось тайной, что Хуан Пабло делает без нее. Когда она уходила, он садился за машинку, а когда возвращалась, он сидел в той же позе, словно и не вставал ни разу. Однако Мириам убедилась, что это не так, что он не все время работает. Как-то утром она посмотрела номер страницы: сто двадцатая; вечером, когда Хуан Пабло пошел чистить зубы, она увидала, что на машинке было сто двадцать первая, да и то исписана лишь до половины.

— Не очень-то много ты сегодня наработал,— сказала она, испытующе взглянув на него, когда Хуан Пабло вернулся в комнату.

— Да, я читал. Чтение — это пища писателя. А я был очень голоден, я и сейчас голоден, вот съем тебя...

Он бросился на Мириам, завязалась шутливая схватка. Он делал вид, что кусает ее, она пыталась вырваться. Внезапно Хуан прервал игру, пошел к телевизору.

— Чуть не забыл, ведь я хотел посмотреть передачу об Эдит Пиаф.

Хуан Пабло настраивал телевизор, а Мириам думала о том, что на ее вопрос он не ответил. В сердце закрались сомнения, и, пока Хуан Пабло смотрел передачу, посвященную французской певице, она строила догадки о том, что он целый день делает, пока ее нет дома, и размышляла, удобно ли его об этом спросить. Она ведь не знала, кто такой Хуан Пабло Касаль. Знала лишь немного о том, чем он занимается, чем интересуется, что любит. Был ли он женат, есть ли у него родители, дети, над чем он работает? И имело ли смысл в конечном счете допытываться? Ведь это она пригласила его к себе, просила, чтобы он остался жить вместе с нею, и не задавала никаких вопросов. А теперь и смысла не было их задавать. Главное, что он здесь, а вовсе не его биография. И все же она стала понемножку, очень осторожно расспрашивать его, ей хотелось узнать все, что можно, о любимом человеке. А вот Хуан Пабло, хоть и могло показаться, что он совсем не интересуется прошлым Мириам, иногда вдруг обнаруживал осведомленность.

— Как твой роман? — спросила как-то раз Мириам, когда они вместе мыли после ужина посуду.

Плохо. Совсем ненамного продвинулся. Просто невозможно поверить, весь сюжет я продумал от начала до конца, про героев знаю все, их возраст, характер, происхождение, внешность... А дальше ни с места. Это же дикость, я начал писать роман, когда ты еще не жила в этой квартире, а жила с родителями, изучала журналистику и была невестой некоего Педро Риваса. Вот с каких пор я корплю над ним. И может, самая главная трудность — найти верный тон, выбрать стиль романа.

Хуан Пабло говорил и говорил о своей незавершенной работе. Мириам делала вид, что слушает, а сама думала о том, как Хуан Пабло узнал о Педро, я ему никогда о нем не говорила. И действительно, Мириам не рассказывала о себе и лишь в самом крайнем случае отделывалась неопределенными намеками. Впрочем, и этого, как правило, не требовалось: они оба предпочитали для разговора темы, не касающиеся их лично. Мириам никак не реагировала на слова Хуана Пабло. А он продолжал увлеченно рассуждать о своем романе.

Выходили они из дома редко. Разве что в кино или книжные лавки. Да им и не надо было, как они сами говорили, глубже погружаться в окружающую действительность.

— Заточение в этих стенах спасает нас от современного общества, а оно ужасно,— говорил Хуан Пабло и сразу же добавлял: — Знаешь, Мириам, я совсем не чувствую себя человеком нашего времени. Все сегодняшнее меня ужасает. Плохие времена. Я тоскую о иных, минувших эпохах, которые знаю по книгам, грущу, что не смогу жить в прекрасном будущем, которое ожидает человечество, если, конечно, не разразится термоядерная война.

— Я испытываю почти то же. Говорю «почти», потому что теперь я уже привыкла и к этому времени, и к этой стране, и к этой общественной системе.

— А я бы никогда не смог привыкнуть. Я не приемлю ничего из этой триады и сожалею, что не сумел ничего сделать, чтобы хоть что-то изменить. И в литературу-то я ухожу, чтобы создать другой, чудесный мир, где человек сможет обрести себя, стать истинным человеком, не утратив способности фантазировать, воображать; создать мир, где возможно невозможное: игра со временем, с жизнью и смертью; я хочу, как Господь Бог, создавать живые существа по своему образу и подобию или, вернее сказать, совсем отличные от меня.

— Это и называется бегством от действительности.

— Знаю,— с грустью ответил Хуан Пабло.

И если у Мириам могли быть сомнения относительно его прошлого, то уж в его любви ей сомневаться не приходилось. Мириам она казалась неким чудом, хоть это и звучит банально; и иногда ее вдруг посещала мысль, что именно благодаря любви Хуан Пабло материализовался, стал реальным человеком, что сперва некая таинственная сила явила ей его образ, а встреча на вечеринке была логически неизбежной, предопределенной.

Дни шли, но чувство их не слабело. Мириам буквально заставляла себя уходить на работу, а сидя там, торопила время, чтобы скорей пробило шесть и она побежала к Хуану Пабло. А он много писал, теперь работа пошла. «Этим подъемом я тоже обязан тебе»,— сказал он как-то, прочитав ей почти законченные главы.

Но росла не только любовь Мириам, росло ее желание знать все о Хуане Пабло, и она принялась расспрашивать, как он стал писателем, сколько ему было лет, когда он начал писать, повлияли ли родители на его решение, изучал ли он специально литературу, опубликовал ли уже что-нибудь.

Глядя на Мириам пристально, с легкой иронической улыбкой, Хуан Пабло осторожно отвечал на ее вопросы, тщательно обходя все, что могло пролить свет на его происхождение, зато подробно рассказывал о том, как он стал писателем. Он сообщил, что рос среди книг во времена, когда телевидение только начиналось, и что, читая, он понял, что литература — его призвание. Писал он в основном рассказы (некоторые были опубликованы в журналах, старых, уже забытых) и вот теперь взялся за роман. Влияния? Список мог получиться бесконечным: на свете столько прекрасных произведений, которые я люблю, которые оказывали воздействие на то, что я пишу, или способствовали формированию моих взглядов.

— Были ли у тебя учителя?

— Нет. Юношей я сблизился с некоторыми писателями, но очень скоро отошел от них. Читать их интереснее, чем разговаривать с ними. По-моему, литература — это глубоко интимное дело: ты один на один с чистым листом бумаги, вокруг тебя — книги, их неслышные голоса; что тебе еще нужно?

— Ты говоришь так, будто ненавидишь людей. Но ведь общество дало тебе язык, культурный багаж, а рабочие наберут и напечатают твою рукопись, когда ты закончишь писать роман. Что ты скажешь на это?

— Как ни грустно, ничего. Времени у меня в обрез: лишь на тебя и на роман.

— Это неразумно,— в первый раз повысила голос рассерженная Мириам.— Человек с твоим талантом, с твоей культурой, проницательный, разбирающийся в самых сложных вопросах, человек, умеющий анализировать, художник, то есть существо впечатлительное, глубоко чувствующее, не может жить только ради того, чтобы создавать романы и любить одну женщину.

— Хорошо, я стану писать поэмы и любить многих женщин,— пошутил Хуан Пабло, пытаясь прекратить этот разговор или, точнее, допрос.

В другой раз, когда они пили красное вино и были навеселе, Мириам попросила его рассказать о родителях. Хуан Пабло переменился в лице, недовольная гримаса исказила его черты, он хотел было резко отказать ей, но сдержался и налил еще вина.

— Не много могу я о них рассказать. Оба погибли в автомобильной катастрофе, я остался на попечении бабки и деда с материнской стороны. Как только смог, я освободил их от забот обо мне и вскоре стал работать, чтобы обрести самостоятельность. Я долго готовил себя к своему роману. Только это и важно.

Он особо подчеркнул последние слова, и Мириам сразу с ним согласилась:

— Ты прав.

Но поняла, что нарушила молчаливую клятву, безмолвный уговор, заключенный ими с самого начала, обещание ни о чем не спрашивать, не копаться в чужом прошлом, которое он соблюдал неукоснительно, ничем не интересуясь, задавая лишь самые обычные вопросы: как работа, давно ли ты ею занимаешься, интересно ли, кто твои приятели? И ни слова о чем-нибудь более интимном. Однако она ощущала, что Хуан Пабло отгорожен от нее непроницаемой стеной, и ее вера в то, что любовь не терпит тайн, стала тускнеть. Любопытство сменилось каким-то тоскливым чувством, и Мириам подолгу размышляла, о чем может умалчивать Хуан Пабло. Ей казалось, что он скрывает от нее что-то чудовищное, что он сидел в тюрьме или был в исправительной колонии, а может, он пережил трагедию, может, его отец из ревности убил свою жену и потом покончил с собой. С тех пор маленький Хуан Пабло и был вынужден жить со стариками.

Что-то переменилось. Вернувшись с работы и едва переодевшись, Мириам начинала спрашивать: много ли он написал? Выходил ли сегодня? Куда?

Хуан Пабло отрывался от романа и неохотно — и стараясь как можно короче,— но все же отвечал ей. Теперь он с головой ушел в свой роман. Говорил мало, ел наскоро и тотчас возвращался к машинке. Делал какие-то пометки, справлялся в словарях или читал, внимательно, не торопясь. Мириам не решалась прервать его и лишь подавала ему чай, перед тем как идти спать, если Хуан Пабло работал допоздна. Она смирилась, надеясь, что, когда роман будет закончен, они заживут по-другому. Теперь они реже предавались любви, и по ночам Мириам слышала, как Хуан Пабло встает и садится к машинке. Ей казалось, что она вновь видит призрак незнакомого мужчины, который беспокойно ворочается во сне, а потом вскакивает, чтобы записать внезапно пришедшую в голову мысль. Иногда она тоже вставала и смотрела, как работает Хуан Пабло; а он, казалось, не замечал ее присутствия и продолжал невозмутимо заниматься своим делом. Обескураженная, со слезами на глазах, Мириам возвращалась в постель и плакала тихонько, чтобы он не услышал. Но откуда такая обидчивость? А дело было в том, что есть вещи, которым женщины, вроде Мириам, не находят оправдания.

Она привыкла жить одна и ни в ком не нуждалась, имея твердый, независимый характер. И может, именно едва ощутимое присутствие Хуана Пабло делало ее чувствительной, выбивало привычную почву из-под ног. Оказалось, что он мало чем отличался от призрака, который когда-то появился в ее квартире или остался здесь: он так же не видел, не слышал ее, только делал свое дело — писал. Мысль о том, что Хуан Пабло никогда не будет принадлежать ей полностью, не останется навсегда в ее владениях, тревожила ее, терзала, делала чувствительной и ранимой. И все потому, считала она, что ей ничего не известно о нем. Ее мучили вопросы: а что, если в один прекрасный день он не вернется? Где его искать, где живут его близкие? Кто его друзья? Как он зарабатывает себе на жизнь? Поступаясь своими принципами, она рылась в пожитках Хуана Пабло, листала его книги, выворачивала карманы. Ничего. Только пометки на полях, подчеркнутые абзацы. И никаких документов, ничего, что удостоверяло бы его личность. Стыдясь себя, но пряча стыд за ослепительной улыбкой, Мириам продолжала свои поиски. И, словно догадываясь об этом, Хуан Пабло глядел на свою подругу с интересом... и с грустью.

Как-то в субботу позвонил почтальон. Мириам спустилась и вернулась с письмом в руках.

— Из Гаваны. От твоей приятельницы с наполеоновским именем.

Хуан Пабло молча взял письмо, подержал немного и наконец решился вскрыть. Очень медленно и аккуратно надорвал конверт, как бы не замечая, что на него в упор смотрят вопрошающие глаза Мириам.

— Ты помнишь, что именно за письмом от нее ты впервые вошел со мной в этот дом?

— Отлично помню,— сказал Хуан Пабло и стал читать.

Он читал минуту или две, но они показались Мириам бесконечными.

— Полагаю, тебе хотелось бы узнать, что она пишет.

Мириам обиженно промолчала.

— Ну так вот, она пишет то же самое, что писала и в том письме, которое ты вскрыла. Спрашивает о моем здоровье, не болен ли я, она не видит других причин моего молчания, просит, чтобы я тотчас ответил, она все еще ждет меня и под конец предупреждает, что это ее письмо — последнее, больше писать мне она не будет.

— Почему же ты ей не отвечаешь? По-моему, это глупо.

Они помолчали. Не зная, что делать, Мириам подошла к проигрывателю и наугад поставила «Планеты» Холста. Когда зазвучала музыка, убавила громкость. Хуан Пабло уселся в кресло, Мириам все еще стояла.

— Иди сюда, сядь рядом, по-моему, тебе хотелось бы узнать про Лилию. Я ездил в Гавану. Был там на встрече писателей. Как-то в свободный вечер бродил по верхнему городу и встретил ее, вернее сказать — она встретила меня. Спросила, не иностранец ли я. Ответил, что иностранец. А почему говорю так же, как они? Иностранца она узнала во мне, сказала она, по одежде. Я объяснил ей, что я не чилиец, а мексиканец. Она пригласила меня к себе. Я познакомился с ее родителями, с братьями. Через два дня мы вместе пошли на какой-то праздник, и, должно быть, потому, что она была совсем юная, она объяснилась мне в любви. Я старался разубедить ее, но не смог. И наконец сказал, что нам лучше пока переписываться, а когда она кончит учиться, я вновь приеду на Кубу. Некоторое время мы действительно переписывались, но потом я уже был не в силах поддерживать эту переписку. Меня поглотил роман.

— До такой степени, что ты не мог написать девушке несколько слов? Смешно, лучше скажи, что потерял к ней интерес, и не выдумывай детских отговорок.

В голосе Мириам звучал вызов. Пускай это был сущий пустяк, главное, она впервые услышала о прошлом Хуана Пабло и почувствовала себя уязвленной, раздосадованной.

— Но это правда, я не смог писать ей, не могу и сейчас, я должен закончить роман...

Хуан Пабло тоже разозлился. Этот разговор казался ему непереносимо вульгарным, фальшивым. И он дал ей это понять. В тот вечер он не писал, а Мириам больше ни о чем не заговаривала. Они молча просмотрели всю серию дурацких телевизионных передач, делая вид, что им очень интересно. Наутро Мириам попыталась извиниться.

— Не за что,— холодно ответил Хуан Пабло, поцеловал ее в щеку и вернулся к машинке, от которой оторвался лишь ради еды.

Теперь Мириам поняла: если она хочет сохранить Хуана Пабло, ей придется оставить его в покое, пусть пишет сколько душе угодно; она решила уехать куда-нибудь дней на пять. Так они получат возможность отдохнуть друг от друга, поразмыслить на свободе. На работе она попросила отпуск, а Хуану Пабло сказала, что едет по поручению своей фирмы. Уезжая, она обратила внимание, что стопка напечатанных страниц стала гораздо больше, и подумала, что без нее Хуан Пабло закончит роман и тогда сможет уделять ей больше внимания.

Ночь перед отъездом они провели в объятиях друг друга, и глаза Мириам наполнились слезами.

— Я плачу, потому что с тобой мне так чудесно, потому что только с тобой я узнала любовь,— отвечала Мириам на расспросы Хуана Пабло.

Хуан Пабло ощутил комок в горле и стал целовать ее волосы, щеки, шею, рот, плечи...

— Ты не бросишь меня, скажи правду? — с тоской спросила Мириам.

— Ну что ты, конечно, нет,— ответил Хуан Пабло, но оба почувствовали, что в его словах не было уверенности.

Совершенная нелепость. Хуан Пабло занимал свою прежнюю квартиру, а Мириам колебалась, не зная, то ли ей навестить родителей, то ли поехать в туристический центр; она выбрала последнее.

Через пять дней Мириам вернулась, охваченная страстным желанием обнять Хуана Пабло, узнать, окончил ли он роман. Она твердила себе, что произведение это ждет успех, что теперь ей все о нем известно и больше о жизни Хуана Пабло она ничего разузнавать не будет, с нее довольно того, что он рядом, только бы видеть, как он пишет, читать одни с ним книги, разговаривать, слушать вместе музыку. Когда часов в девять вечера она вошла в квартиру, ей показалось, что мебель и вся обстановка не ее, а Хуана Пабло.

— Хуан Пабло!

Эхо отдалось в пустынных комнатах. Ей стало страшно, идя по комнатам, она зажигала подряд все лампы. Заглянула в ванную, в кухню. Пусто. В столовой все было как обычно. Повинуясь какому-то душевному порыву, Мириам подошла к секретеру. Пишущая машинка стояла на своем месте, рядом в черном бюваре лежала рукопись романа. Просмотрев, Мириам поняла, что вещь закончена. Хуан Пабло создал свой первый роман. Осуществил свое заветное желание. А сейчас, наверное, вышел выпить или что-нибудь купить, а может, немного развлечься; должно быть, работал эти пять дней не вставая.

Она переоделась, включила проигрыватель и стала дожидаться Хуана Пабло. От нечего делать взяла роман. На первой странице посвящение: «С вечной любовью Мириам, которая сделала возможным создание этой книги». Мириам была глубоко тронута. Скорей бы возвращался Хуан Пабло, она обняла бы его, они вместе порадовались бы. Но время шло, в три Мириам решила лечь спать. Я услышу, как он войдет, и проснусь.

В начале десятого Мириам открыла глаза. Она была одна, но все еще надеялась, что Хуан Пабло вот-вот вернется. Ведь все его вещи были здесь: роман, и машинка, и книги. Однако Хуан Пабло не явился ни в этот вечер, ни потом. Ею вновь овладела тоска, проснулись прежние опасения: где искать Хуана Пабло? У кого спрашивать о нем? Как она и боялась, она не знала, где его искать. Мириам проклинала себя за то, что надоедала ему своими пошлыми расспросами, за то, что вела себя как дура. Зря она говорила с консьержкой, только и добилась, что та теперь смотрела на нее как на сумасшедшую. Чтобы не думать о Хуане Пабло, она включилась в лихорадочный ритм обычной своей работы.

В какой-то момент, совсем отчаявшись, Мириам было решилась сменить квартиру. Но в глубине души все еще надеялась, что в один прекрасный день Хуан Пабло вернется. Неужели ее глупости так возмутили его, что он решил ее бросить? Мы могли бы поговорить, исправить что можно. Такую любовь, как наша, нелегко разрушить.

Она не знала, что делать.

Дни проходили бесконечной чередой. Как-то, уходя с работы, Мириам оказалась в лифте с приятелем, который пригласил ее на вечеринку, где она встретила Хуана Пабло. Надежда вновь зародилась в ее душе, хотелось сейчас же расспросить о Хуане Пабло, и только присутствие постороннего помешало ей. Придется вечером позвонить ему из дому. Около десяти она позвонила. И, сославшись на необходимость передать корреспонденцию, адресованную Хуану Пабло, спросила, как его найти. Приятель сказал, что это имя он слышит впервые, возможно, что на вечеринку Хуана Пабло привел кто-нибудь из друзей. Он также не помнил, как Мириам уходила от него с этим человеком. Зародившаяся было надежда рухнула. Мириам повесила трубку и, обескураженная, принялась бродить по дому, снова и снова разглядывая роман, книги, пишущую машинку Хуана Пабло — эти вещественные доказательства его существования.

Как-то Мириам пошла в газетный зал — надо было найти кое-какие сведения для работы. Попросила газеты за несколько прошлых лет и принялась делать заметки, начав с газет за минувший год. В первой же подшивке, в разделе светской хроники, она увидела некролог: имя Хуана Пабло Касаля было набрано крупным шрифтом, дальше шел обязательный в таких случаях текст с выражением сожаления по поводу кончины молодого и так блестяще одаренного литератора. Причина смерти не называлась. Мириам почувствовала, что теряет сознание, дыхание перехватило, люди куда-то исчезли, зал опустел, пропали столы и полки, остались только голые стены, такие грязные, что вызывали тошноту. Все в душе Мириам перевернулось; закрыв рукой рот, чтобы сдержать рыдания, она снова и снова читала сообщение, все еще не до конца постигая его ужасный смысл. Она проплакала до тех пор, пока ее не предупредили, что газетный зал закрывается. Тогда, не сдав подшивок, она вышла на улицу и, наталкиваясь на прохожих, побрела, сама не зная куда.

Так, плохо понимая, что с ней, она пробродила несколько часов, пока ноги сами не привели ее к дому. Голова шла кругом. Мириам поняла, что должна сделать над собой усилие и хоть немного разобраться в этой путанице. Она постаралась припомнить, как разворачивались события с самого начала, то есть как она впервые узнала о существовании Хуана Пабло. Но раздумывать тут было не над чем: она влюбилась в привидение; и его мебель, и его картины, и явление самого Хуана Пабло — все это было только воплощением его непреклонного желания, его неколебимой воли вернуться, чтобы закончить свою работу, которую прервала смерть. И благодаря Мириам это возвращение сделалось возможным. Но ужасное сомнение тут же охватило ее: любил ли ее Хуан Пабло или только использовал в своих целях? Почему он вернулся? Только ли чтобы, повинуясь своему литературному призванию, завершить роман? Или она притягивала его своей восприимчивостью? А может, обе причины имели место: Хуан Пабло вернулся к своему произведению и, пока Ьисал, влюбился в Мириам? Законченная рукопись и нежное посвящение на титульной странице заставляли Мириам остановиться на последнем предположении.

Она решила квартиры не менять. Надеялась, что чудо повторится. Но шли месяцы, и напрасно она твердила желанное имя, напрасно в сотый раз перечитывала роман, стараясь дойти до самой сути, постичь его героев, на тысячу ладов толкуя каждое слово книги. Хуан Пабло по-прежнему был где-то далеко — во всяком случае, не показывался. Как-то вечером, бродя по квартире в ожидании появления Хуана Пабло или хотя бы стука пишущей машинки, она взяла один из томов, забытых им на секретере, полистала: то было полное собрание рассказов Эдгара Аллана По. В эпиграфе перед «Лигейей», взятом из Джозефа Гленвилла, было подчеркнуто: «И в этом — воля, не ведающая смерти. Кто постигнет тайны воли во всей мощи ее?»

Мириам с грустью подумала, что слова эти весьма подходят к случившемуся, не напрасно Хуан Пабло подчеркнул их — возможно, в них ответ на мои тревожные вопросы, ключ, который поможет мне проникнуть в тайну.

В другой раз Мириам попалось письмо Лилии. Она снова перечитала его. Слезы, как это теперь часто бывало, навернулись на ее светлые глаза. Теперьто она понимала, почему Хуан Пабло не отвечал своей кубинской подруге: у него был точно определенный срок, и не слишком продолжительный, пребывания среди живых, и устанавливать или возобновлять дружеские отношения было бы для него невосполнимой потерей времени. Она впервые поняла отчаяние молодой девушки, ее нетерпеливые сетования на то, что нет никаких известий о человеке, которого она любит и ждет. Взяв ручку и бумагу, Мириам обратилась к далекой женщине, в которой видела теперь подругу по несчастью.

Она написала, что Хуан Пабло скончался, просила ее смириться с этим, дав понять, что она старше своей корреспондентки и родственница покойного. Потом заклеила конверт и легла спать, подумав, что надо бы снести роман к какому-нибудь издателю. Она хорошо помнила один свой разговор с Хуаном Пабло: «Никто не пишет только для себя. Литературное произведение обретает смысл, когда его издают и оно попадает в руки критика и читателя».

На другой день Мириам сходила на почту, потом в издательство, куда заранее позвонила и договорилась о приеме. По дороге она вспомнила фразу из Готье: «... любовь моя сильнее смерти и в конце концов победит ее». То же она могла сказать и о себе, когда исчез Хуан Пабло и когда она прочитала эпиграф из Гленвилла.

И, вновь оказавшись в своем царстве тишины и теней, Мириам поняла, что она уже старая, уставшая женщина, хоть ей всего двадцать шесть лет,.что ничто ей не интересно, что путь ее уже завершен, что жизнь ее была долгой и утомительной, хотя и щедрой на переживания и чувства; что осталось ей только дожидаться смерти, чтобы соединиться с Хуаном Пабло. И она спрашивала себя: сколько же лет может пройти до этой встречи? А может быть, дней? Но разумнее, рассуждала дальше Мириам, не ждать, иначе Хуан Пабло увидит дряхлую старуху. Ее смерть должна наступить, пока она в полном расцвете красоты.

Немного смягчив свое горе подобным решением, она все же сочла необходимым подождать несколько недель, пока не получит от издателя ответа, который теперь представлялся ей непременно благоприятным. Она хочет, сказала она вслух взволнованно и смеясь в первый раз за долгое время, принести Хуану Пабло хорошие вести.