Книги Иакововы

ОЛЬГА ТОКАРЧУК

КНИГИ ИАКОВОВЫ

или

ВЕЛИКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

через семь границ,

пять языков

и три крупные религии,

не считая малых иных.

Рассказанное УПОКОИВШИМИСЯ,

ну а Автором дополненное по методике

КОНЬЕКТУРЫ,

из множества различных КНИГ

зачерпнутое, а так же вспомоществленное

ВООБРАЖЕНИЕМ, которое является

величайшим естественным ДАРОМ человека.

Умным ради Памяти, землякам ради Размышлений,

Невежам ради Науки,

Меланхоликам же ради Развлечения.

© Wydawnictwo Literackie, Kraków 2014

Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2021

Моим родителям

ПРОЛОГ

Проглоченная бумажка останавливается в гортани где-то поблизости сердца и намокает слюной. Черные, специально приготовленные чернила постепенно расплываются, и буквы теряют свой вид. В человеческом теле слово растрескивается надвое, на субстанцию и на суть. В то время, как первая исчезает, вторая, оставаясь без формы, позволяет всосать себя тканям тела, по­скольку суть неустанно ведет поиски материального носителя; даже если это и должно стать причиной множества несчастий.

Йента пробуждается, а ведь была она уже почти что мертвая. И теперь-то явно чувствует это: словно боль, словно речное течение, словно вибрации, напор, движение.

Куда-то возле сердца возвращается деликатная дрожь, сердце бьется слабо, но равномерно, зная свое. В высохшую и ко­стлявую грудь Йенты вновь втекает тепло. Йента мигает глазами и с трудом поднимает веки. Она видит наклонившееся над нею обеспокоенное лицо Элиши Шора. Йента пытается улыбнуться ему, но уж в такой степени собственным лицом не владеет. У Элиши Шора брови стянуты, он глядит на Йенту с претензией. Его губы шевелятся, но до ушей женщины не доносится ни малей­шего звука. Откуда-то появляются руки – огромные ладони старого Шора, которые тянутся к шее Йенты, после чего вползают под рядно. Шор неуклюже пытается повернуть бессильное тело на бок и глянуть под него, на простынь. Нет, Йента не чувствует его усилий, чувствуя лишь тепло и присутствие бородатого вспотевшего мужчины.

А потом совершенно неожиданно, как бы по причине некоего удара, Йента глядит на все сверху – на себя саму и на лы­сеющую макушку головы Шора, потому что в ходе борьбы с ее телом, с нее упала шапка.

И с тех пор так оно уже и остается – Йента видит все.

I. КНИГА ТУМАНА

1

1752, Рогатин

Уже конец октября, раннее утро. Ксендз декан стоит на крыльце своего дома, дома приходского священника. Он привык вставать на рассвете, но на сей раз чувствует себя полусонным, и даже не знает, как здесь очутился – сам, перед лицом моря ту­мана. Не помнит он, ни как поднялся, ни как оделся, не помнит даже, а ел ли уже. Ксендз с изумлением глядит на свои солидные сапоги, что выглядывают из-под сутаны, и на уже несколько потертые полы выцветшего шерстяного пальто, и на перчатки, которые держит в ладони. Он натягивает левую; изнутри та кажется теплой и замечательно лежит на руке, как будто бы ладонь и перчатка были знакомы уже много лет. Он облегченно вздыхает. Касается перевешенной через плечо сумки, механически ощупывает пря­моугольные канты, твердые, утолщенные, словно шрамы под кожей, и очень нескоро вспоминает, а что же находится внутри – тя­желые, знакомые, приятные формы. Нечто хорошее, нечто такое, что привело его сюда, какие-то слова, какие-то знаки – и все это имеет глубинную связь с его жизнью. О да, ксендз уже знает, что там находится, и осознание этого постепенно начинает разогре­вать ему тело, а туман по той же причине делается как будто более прозрачным. За ним темное отверстие двери, одна створка замкнута, скорее всего, уже должны были настать холода, быть может, заморозки уже побили сливы в саду. Над дверью нечеткая надпись – сам он видит ее, не глядя, потому что знает, что там написано, ибо сам заказал сделать ее там; два ремесленника из Подгаец резали буквы в дереве целую неделю, он приказал, чтобы те были украшенными:

СЕГОДНЯ ЧТО БЫЛО, ЗАВТРА В ТУМАНЕ.

ЧТО УБЕЖАЛО, УЖЕ НЕ ДОГОИЮ[1]

В слове "догоню", что сильно раздражает ксендза, буква "N" написана наоборот, словно свое зеркальное отражение.

Раздраженный этим неизвестно уже в который раз, ксендз резко трясет головой – и вот это будит его уже окончательно. Та перевернутая буква, та "И"… Что за небрежение! Все время нужно смотреть им на руки, следить на каждом шагу. А поскольку ремесленники те были жидами, так и надпись сделали какую-то жидовскую, буквы слишком уж крученные, ненадежные. Так еще один из них громко спорил, что такая "N" тоже может быть, и она ж даже красивше, потому что перемычка идет таки снизу наверх и слева направо, по-христиански, а вот наоборот оно ж было бы как раз по-жидовски. Мелкое раздражение полностью приводит в чувство, и теперь ксендз Бенедикт Хмелёвский, рогатинский декан, понимает, откуда было то чувство, будто бы он еще спит – он стоит в тумане цвета его постельного белья, сероватого; сломавшейся белизны, которую уже достала грязь, громадные запасы серости, являющейся подкладкой всего мира. Туман недвижен, он плотно заполняет весь дворик, за ним смутно просвечивают зна­комые формы большой груши, низенькой стенки, а уже дальше - плетенной из лозы повозки. Это обычное небесное облако, что упало на землю и припало к ней животом. Как раз вчера он читал об этом у Комениуса.

Теперь ксендз слышит знакомые скрип и тарахтение, неизменно вгоняющие его во время любой поездки в состояние творческой медитации. Только лишь за звуком из тумана появляется Рошко, ведущий лошадь за узду, и коляска ксендза декана. Увидав ее, ксендз чувствует прилив энергии, он хлопает перчаткой по ладони и карабкается на сидение. Рошко, как обычно, мол­чащий, поправляет упряжь и бросает ксендзу долгий взгляд. Туман сделал его лицо серым, он же приводит к тому, что слуга ка­жется ксендзу более старшим, чем когда-либо, словно бы постарел в течение ночи, а ведь это совсем молодой еще парень.

В конце концов, они трогают, только все так, будто стоят на месте, о движении свидетельствует лишь колебание средства передвижения и успокаивающий скрип. Столько раз ездили они этой дорогой, в течение стольких лет, что не нужно уже осматри­ваться по сторонам, не нужны будут и какие-либо ориентационные точки. Ксендз знает, что вот сейчас они выехали на дорогу, идущую по опушке леса, и так они станут передвигаться до самого перекрестья дорог, где высится часовенка, построенная, впро­чем, самим ксендзом много лет назад, когда он только-только принял приход в Фирлееве[2]. Он долго размышлял над тем, а кого в этой часовенке поместить, и в голову ему приходил святой Бенедикт, его небесный покровитель, или же Онуфрий, пустынник, ко­торого в пустыне чудом кормила финиками пальма, ну а ангелы каждый восьмой день приносили ему с неба евхаристию. Ведь и Фирлеев должен был стать для ксендза такой пустыней, когда прибыл он сюда после нескольких лет обучения сына Его Высо­чест­ва пана Яблоновского, Димитрия. Вот только, обдумав вопрос тщательнее, ксендз согласился с тем, что часовня не должна быть выстроена только лишь для него и ради успокоения его собственного тщеславия, но ради простого народа, чтобы на пере­крестке дорог было людям где отдохнуть и вознести мысли свои в небо. Так что на каменном и побеленном постаменте встала Матерь Божья – Королева Мира Всего с короной на голове. А под ее маленькой остроконечной туфелькой извивалась змея.

Только сегодня и она теряется в тумане, а вместе с ней и часовня, и перекрестье. Видны только верхушки деревьев, знак того, что туман начинает опадать.

- Так глядите, пан ксендз, Каська идти не желает, - мрачно говорит Рошко, когда коляска останавливается. Рошко спуска­ется с козел и несколько раз размашисто крестится.

После этого он склоняется и заглядывает в туман, словно бы глядел в воду. Из-под его праздничного, красного, хотя уже и выцветшего немного короткого кафтана выглядывает сорочка.

- Не знаю я, куда ехать, - сообщает парень.

- Как это – не знаешь? Мы ведь уже на рогатинской дороге, - удивляется ксендз.

И все же! Он высаживается и идет за слугой, они вместе, ничего не понимая, обходят коляску, до боли в глазах вгляды­ваясь в белизну. Им кажется, будто бы что-то видят, вот только глаза, которые не могут за что-то зацепиться, начинают строить с ними шуточки. И как такое с ними могло случиться!? Ведь это так же, словно заблудиться в своем кармане.

- Тихо! – неожиданно говорит ксендз и поднимает палец вверх, прислушиваясь. И правда, откуда-то слева, из клубов ту­мана доносится слабый шум воды.

- Поехали за шумом. Это вода течет, - принимает решение ксендз.

Теперь они станут неспешно тащиться вдоль речки, Гнилой Липой называемой. Вода поведет их.

Вскоре ксендз расслабляется у себя в коляске, вытягивает ноги перед собой и позволяет глазам бродить по морю тумана. Тут же он впадает в дорожную задумчивость, ибо лучше всего человеку думается в движении. Медленно, со скрипом оживает ме­ханизм его разума, сцепляются шестеренки и перекладки, запуская в движение приводные колеса, совершенно будто в часах, куп­ленных во Львове, что стоят в сенях его приходского дома; а заплатил он за них ой много. Через мгновение раздастся "бим-бом". И вот как бы весь свет не появился из такого вот тумана, начинает размышлять он. Ведь историк иудейский, Иосиф Флавий, считает, будто бы мир был сотворен осенью, во время осеннего эквиноктиум. И так судить можно, ведь в раю были плоды; раз яблоко висе­ло на дереве, выходит, была то осень… Имеется в этом какое-то зерно. Но тут же в голову приходит иная мысль: Ну и что это за аргумент? Неужто Господь всемогущий не мог дополнительно сотворить каких-то там несчастных фруктов, в какое угодно время года?

Когда доезжают они до главного тракта, ведущего в Рогатин, то вливаются в поток пеших, конных и повозок всяческого вида, что появляются из тумана, словно фигурки из хлеба, что на Рождество лепят. Сегодня среда, в Рогатине торговый день; так что едут крестьянские телеги, груженные мешками с зерном, клетками с домашней птицей, всяческими плодами земледельчески­ми. Между ними живчиком маршируют торговцы со всяческим возможным товаром – их палатки, хитроумно сейчас сложенные, можно нести на плече, словно коромысла, а уже через миг превратятся они в прилавки, заполненные цветастыми тканями, дере­вянными игрушками, яйцами, что скупаются по деревням за четверть цены… Крестьяне же ведут на продажу коз и коров – живот­ные, перепуганные суматохой, упираются в лужах. Мимо на скорости проносится прикрытый дырявым навесом воз, набитый крик­ливыми иудеями, которые собираются на ярмарку в Рогатин со всей округи, а за ними продирается богатая карета, которой в ту­мане и дорожной толкучке сложно сохранять достоинство – покрытые светлой краской дверки сейчас черны от грязи, выражение на лице возницы в голубой пелерине кажется глуповатым, похоже, никак не ожидал он такой вот кутерьмы, и теперь отчаянно вы­сматривает он возможность съехать с этой дьявольской дороги.

Но Рошко не сдается, не позволяет спихнуть себя на поле, он держится правой стороны и, катясь одним колесом по траве, а вторым – по дороге, умело продвигается вперед. Его печальное и вытянутое лицо краснеет, после чего на нем гостит ка­кая-то адская гримаса. Ксендз мельком глядит на него, и ему вспоминается гравюра, которую он осматривал не далее как вчера – на ней были изображены обитатели преисподней, и на их лицах были точно такие гримасы, как сейчас у Рошко.

- А ну пропусти его милость ксендза мил'с'даря. Н-ну, пошли! В сторону, люди! В сторону! – кричит Рошко.

Неожиданно, без предупреждения перед ними вырастают первые застройки. Похоже, туман меняет чувство расстояния, потому что удивляется этому сама Каська. Кобыла неожиданно пошла вскачь, дергая дышлом, и если бы не решительная реакция Рошко и его кнут, она обязательно бы перевернула коляску. Возможно, Каську испугали искры, что сыплются из горна, или же бес­покойство лошадей, ожидающих очереди, чтобы их подковали.

Дальше находится корчма, бедная и несчастная, похожая на деревенскую халупу. Словно виселица торчит над ней коло­дезный журавль, пробивается вверх сквозь туман, а конец исчезает где-то высоко-высоко. Ксендз видит, что перед корчмой оста­новилась запыленная карета, уставший возница опустил голову чуть ли не на колени и не спрыгивает с козел, никто не выходит и из средины. Но вот уже возник перед каретой высокий, худой еврей, а рядом с ним маленькие девчушки с взлохмаченными воло­сами. Только это ксендз декан и видит, потому что туман поглощает всякий вид, мимо которого коляска едет; и он пропадает куда-то, впитывается в окружение словно тающие снежные хлопья.

А вот и Рогатин.

Начинается он с мазанок, домишек из глины, крытых соломенными стрехами, которые, как кажется, придавливают здания к земле; но, чем ближе к рынку, тем дома делаются более стройными, стрехи становятся не такими грубыми, а под конец перехо­дят в деревянный гонт домиков из глинистого, необожженного кирпича. Здесь же имеется приходской костел, монастырь домини­канцев, костел святой Варвары возле рынка, а еще дальше – две синагоги и пять церквей. Вокруг рынка, что твои грибы, расселись небольшие дома, и в каждом какое-то дело. Портной, канатчик, скорняк – все иудеи, а рядом пекарь по фамилии Бохенек[3], что все­гда радует ксендза декана, поскольку показывает некий скрытый порядок, который мог бы быть более видимым и последова­тель­ным, и тогда люди жили бы добродетельнее. Рядом заведение оружейника по имени Люба; фасад выделяется богатством, стены недавно выкрашены синей краской, а над входом висит громадный ржавый меч – видать, хороший ремесленник из этого Любы, а у клиентов его полные карманы. Дальше располагается седельщик, выставивший перед дверью деревянные козлы, а на них – кра­сивое седло, стремена, похоже, посеребренные, потому что так и блестят.

Повсюду чувствуется доводящий до тошноты запах солода, он пропитывает всякий выставленный на продажу товар. Им можно наесться, словно хлебом. На околицах Рогатина, в Бабинцах, имеется несколько небольших пивоварен, это из них на всю округу расходится этот сытящий запах. На многих лотках продают здесь пиво, а лавки получше на складах имеется и водка, и пить­евой мед, в основном – тройной. Склад иудейского купца Вакшуля предлагает вино, настоящее венгерское и неподдельное рейн­ское, и другое, несколько кисловатое, которое привозят сюда из самой Валахии.

Ксендз продвигается вдоль прилавков, сконструированных из всяческого возможного материала – из досок, кусков грубо тканого полотна, плетенных из лозы корзин и даже из листьев. Какая-то добрая женщина в белом платке продает тыквы с тележки, и их ярко-оранжевый цвет притягивает детвору. Рядом другая торговка расхваливает головки сыра, разложенные на листьях хрена. А дальше стоит еще больше торговок, которые зарабатывают торговлей, потому что овдовели или мужья у них пропойцы: продавщицы масла, соли, полотна. А изделия этой вот пирожницы ксендз обычно покупает, вот и сейчас посылает хозяйке прият­ную улыбку. За ней стоят два прилавка, украшенные зелеными ветками, а это означает, что там продают свежесваренное пиво. А тут вот – богатая лавка армянских купцов – красивые, легкие ткани, ножи в украшенных ножнах, и тут же – визина[4], то есть сушеная рыба, тяжелый запах которой пропитывает шерстяные, шитые золотом турецкие ткани. Чуточку дальше из подвешенного на худых плечах короба мужчина в запыленном лапсердаке продает дюжинами яйца, упакованные в плетенные из травы корзинки. Другой предлагает яйца копами[5], в больших корзинах, по конкурентной, практически оптовой цене. Лавка пекаря завешана бубликами-байге­лями – один упал у кого-то прямо в грязь, и теперь его с аппетитом поедает маленький песик.

Торгуют здесь всем, чем только можно. В том числе и цветастыми тканями, платками и шалями прямиком со стамбуль­ского базара, башмачками для детей, фруктами, орехами. У мужчины под оградой имеется плуг и гвозди различного размера: от маленьких, словно шпилька, и до громадных, чтобы дома строить. Рядом дородная тетка в накрахмаленном чепце на голове раз­ложила колотушки для ночных сторожей: маленькие – такие, звук которых похож, скорее, на ночную музыку сверчков, чем на при­зывы ко сну, и громадные – эти, наоборот, мертвого разбудить способны.

И сколько же это раз иудеям запрещалось торговать вещами, с церковью связанными. Свои гневные голоса по данному вопросу подавали и христианские священники, и раввины – только ничего это не дало. Так что лежат здесь и красивые молитвен­ники, с ленточкой для закладки страниц, с выдавленными на обложке чудно посеребренными буквами, которые, если провести по ним самыми кончиками пальцев, кажутся теплыми и живыми. Чистый, можно сказать даже - элегантный мужчина ф меховой шапке, предлагает их словно какие-то реликвии, завернутые в тонкую розовую бумагу, чтобы этот грязный, туманный день не запятнал их невинных, христианских, пахнущих типографской краской страниц. Еще у него же имеются восковые свечи и даже образки святых с нимбами.

Ксендз подходит к одному из бродячих торговцев книгами, надеясь, что у того найдется что-нибудь на латыни. Но те сплошные иудейские, потому что рядом с ними лежат вещи, назначение которых ксендзу неведомо.

Чем дальше запустить взгляд в боковые улочки, тем большая выходит наверх бедность, словно грязный палец из по­рвавшегося сапога; бедность опрятная, тихонькая, пригнутая к земле. Здесь уже не лавки, не прилавки, а будки, словно для собак, сколоченные из тонких досок, собранных где-то по свалкам. В одной из таких сапожник ремонтирует уже много раз шитую, подби­тую и латаную обувку. В другой, завешанной железными горшками и чугунками, засел лудильщик. Лицо у него худое и запавшее, шапка прикрывает лоб с кучей каких-то бурых наростов. Князь декан побоялся бы исправлять у него кастрюли, а вдруг с прикосно­вением пальцев этого несчастного страшная болячка на другого перейдет. Рядом старик точит ножи всяческого рода серпы и косы. Его мастерская состоит из каменного круга, подвешенного за шею. Если получает вещь, которую требуется заточить, он ставит на землю примитивный деревянный стеллаж – несколько кожаных ремней превращают его в простую машину, круг которой, приводи­мый в движение рукой, лижет металлические лезвия. Иногда из этой машины вылетают самые настоящие искры и падают в грязь, чему радуются грязные, больные чесоткой дети. На профессии своей старик заработает гроши. Правда, с помощью того же то­чильного круга он может утопиться в реке, вот еще какая польза от этого занятия.

Женщины в лохмотьях собирают по улицам щепки и навоз на топливо. И по лохмотьям этим трудно различить, то ли нуж­да эта иудейская, то ли церковная, то ли католическая. Да, да, настоящая бедность не знает ни веры, ни национальности.

Si est, ubi est?[6] – сам себя спрашивает ксендз, думая про рай. Наверняка не здесь, в Рогатине, ни – как ему кажется – где-либо на подольской земле. А если кто подумает, будто бы в больших городах лучше, то он сильно ошибется. Говоря по правде, ксендз ни до Варшавы, ни до Кракова так в жизни своей и не добрался, но знает всякого из рассказов бернардинца Пикульского, более, чем он, в мире бывалого, или же из того, что слышал где-то по шляхетским дворам.

Рай, то есть сад наслаждений, Господом был перенесен в неизвестное и красивое место. И как написано в Arca Noe[7], нахо­дится рай где-то в стране армян, высоко в горах, а вот Брунус утверждает, будто бы sub polo antarctico, под южным полюсом. Знаком близости рая являются четыре реки: Гебон, Филон, Евфрат и Тигр. И существуют такие авторы, которые, не имея возмож­ности найти раю на земле места, помещают его в воздухе, в пятнадцать локтей над горами. Только вот как раз это ксендзу кажется совершенно не умным. Ибо как же это? Неужто живущие на земле под раем, видели его с изнанки? И пятки святых, может, видели?

Хотя, с другой стороны, нельзя согласиться и с теми, которые пытаются распространять неправдивые мнения, будто бы священный текст о рае обязан иметь лишь мистическое значение, то есть, принимать его следует в смысле духовном или же алле­горическом. Ксендз – не только лишь потому, что он лицо духовное, но и из собственного глубокого убеждения – считает, что Свя­щенное Писание воспринимать следует дословно.

Про рай он знает практически все, ибо, не далее, как на прошлой неделе закончил главу своей весьма дерзновенной книги, главу, скомпилированную из всех книг, что имеются у него в Фирлееве, и их у него целых сто тридцать. За некоторыми из них он ездил и во Львов, и даже в сам Люблин.

А вот и угловой, скромный дом – туда он направляется. Так посоветовал ему ксендз Пикульский. Двухстворчатые низкие двери широко распахнуты; оттуда исходит сильный пряный запах, до сих пор не встречаемый среди смрада конского помета и осенней сырости, и еще один дразнящий запах, уже известный ксендзу декану – каффы. Сам ксендз каффы не пьет, но, в конце концов, обязан вступить с ней в близкое знакомство.

Ксендз оглядывается за спину, отыскивая взглядом Рошко; и видит, как тот перекладывает кожухи с мрачным вниманием, а уже дальше – весь торг занят самим собой. Никто на ксендза не смотрит, все поглощены фрымарком[8]. Шум и суета.

Над входом в дом видна довольно топорно изготовленная вывеска:

Потом идут древнееврейские буквы. У двери висит металлическая табличка, а рядом с ней какие-то знаки, и ксендз вспо­минает, как Афанасий Кирхер[9] рассказывает в своей книге, что иудеи, когда жена у них сляжет, и боятся они колдуний, пишут на стене слова: "Адам, Хава. Хуц – Лилит", что должно означать: "Адам с Евой прибудьте сюда, а ты, Лилит, то есть колдунья, прочь отсюда". Похоже, это должно быть именно то. Наверное, и здесь недавно родилось дитя.

Ксендз переступает высокий порог и весь погружается в теплый, пряный запах. Нужно какое-то время, чтобы глаза при­выкли к темноте, потому что свет здесь впускает лишь маленькое окошечко, к тому же заставленное цветочными горшками.

За стойкой стоит подросток, у которого начали пробиваться усы; у него полные губы, которые слегка задрожали при виде ксендза, а потом пытаются произнести какое-то слово. Парнишка совершенно выбит из колеи.

- И как тебя зовут, парень? – смело спрашивает ксендз, чтобы показать, сколь уверенно он себя чувствует в этой темной, низкой лавчонке, а еще, чтобы разохотить подростка к беседе, но тот не отвечает. – Quod tibi nomen est? – уже официально повто­ряет он, но латынь, которая вроде как обязанная поспособствовать пониманию, неожиданно звучит слишком торжественно, словно бы ксендз пришел сюда дьявола изгонять, словно Христос в евангелии от святого Луки, который тем же вопросом встречает одер­жимого. Но мальчишка лишь сильнее раскрывает глаза и повторяет "бхх… бхх", после чего совершенно неожиданно сбегает за стеллажи, по дороге сбивая висящую на гвозде косу из головок чеснока.

Ксендз поступил глупо; не следовало ожидать, будто бы здесь говорят на латыни. Он критически разглядывает себя – из-под пальто выглядывают черные волосяные пуговки сутаны. Вот чего перепугался парнишка, думает ксендз – сутаны. Он усмеха­ется про себя, и ему вспоминается библейский Иеремия, который чуть не потерял голову и пробормотал: Aaa, Domine Deus ecce nescio loqui! – Господи Боже, вот не умею я разговаривать.

И с тех пор ксендз про себя называет парнишку Иеремией. Он не знает, что делать, когда тот так неожиданно исчез. Так что сейчас он разглядывается по лавке, застегивая пуговицы пальто. Это ксендз Пикульский уговорил его прийти сюда, только те­перь ему уже не кажется, что идея была такой уж хорошей.

С улицы никто не входит, ча что ксендз про себя благодарит Господа. Ведь не слишком обычный был бы вид - католи­ческий священник, рогатинский декан в лавке у жида, ожидающий, когда его обслужат, словно какая-нибудь мещанка. Советовал ему ксендз Пикульский идти к равви Дубсу во Львове, он и сам там бывал, и много чего от него узнал. И ксендз туда отправился, только старому Дубсу уже, похоже, надоели католические священники, расспрашивающие его про книги. Был он неприятно удив­лен просьбой, а того, что ксендза Бенедикта интересовало более всего, у него не было, а может он только делал вид, будто не имеет. Он надел на лицо выражение приторной вежливости и, причмокивая, отрицательно покачал головой. Когда же ксендз спро­сил, а кто бы мог ему помочь, Дубс замахал руками и, отвернув голову назад, как будто бы за ним кто-то стоял, дал понять, что не знает, а если бы даже и знал, то все равно бы не сказал. После того ксендз Пикульский объяснил ксендзу декану, что дело тут в иудейских ересях, и хоть сами иудеи хвалятся, будто бы у них ересей нет, но, похоже, ради одной этой они делают какое-то исклю­чение и откровенно ее ненавидят, не ходя вокруг да около.

В конце концов, Пикульский посоветовал ему пойти к Шору. Большой дом с лавкой возле рынка. Но при этом он глянул на ксендза как-то искоса, как бы с иронией, а может ксендзу так только показалось. Быть может, эти иудейские книги следовало было устраивать через Пикульского? Хотя ксендз декан не слишком-то его любит. Зато сейчас не нужно было бы стыдиться и потеть. Вот только упрямства у ксендза декана ой как много, вот и отправился сюда сам. И было еще одно, нечто не очень-то и разумное – малая словесная игра, повлиявшая на дело; вот кто поверит, будто бы такие мелочи обладают влиянием на мир. Ксендз прилежно работал над одним абзацем из Киршера, в котором упоминалось про громадного вола Шоробора. И, возможно, как раз похожесть слов привела его сюда – Шор и Шоробор. Неисповедимы пути Господни.

Только где же те знаменитые книги, где же тот персонаж, порождающий пугливое уважение? Лавка выглядит самой обык­новенной, а ведь ее хозяин это, якобы, потомок знаменитого раввина, весьма уважаемого мудреца, Залмана Нафтали Шора. А тут чеснок, травы, горшочки с приправами, банки и баночки, а в них приправы самой разной масти: толченые, молотые или в своем естественном виде, словно вон те палочки ванили или гвоздики гвоздик, шарики мускатного ореха. На полках, на сене разложены еще и рулоны ткани – это, похоже, шелка и атлас, очень яркие, притягивающие взгляд. Ксендз размышляет, а не нужно ли ему чего, но тут его внимание привлекает корявая надпись на приличных размеров темно-зеленой банке: "Herba the". И он уже знает, что попросит, когда сюда, наконец, кто-то придет – немного этого вот зелья, которое вводит его в лучшее настроение, что у ксендза декана означает: он может работать, не чувствуя усталости. А еще зелье это улучшает пищеварение. И еще он купил бы немного гвоздики, чтобы добавлять их в вечернее горячее вино. Последние ночи были настолько холодными, что замерзшие ноги не позво­ляли сконцентрироваться на письме. Взглядом он выискивает какую-нибудь лавку, а потом все происходит в один и тот же миг: из-за стеллажей появляется хорошо сложенный, бородатый мужчина в длинном шерстяном платье, из-под которого выглядывают турецкие сапоги с острыми носками. На плечи накинуто тонкое, темно-синее пальто. Мужчина щурит глаза, словно бы вылез из колодца. Из-за его спины с любопытством выглядывает тот самый Иеремия, который перед тем перепугался, и еще какие-то два лица, очень похожие на лицо Иеремии, такие же румяные и с любопытством в глазах. А с другой стороны, в дверях, ведущих на рынок, встал, запыхавшись, мелкий парень или молодой мужчина, потому что щетина на лице смогла сформироваться в светлую козлиную бородку. Он опирается о фрамугу и тяжело дышит, наверное, бежал сюда как можно быстро. Он нагло сверлит ксендза декана глазами и шельмовски усмехается, открывая здоровые, широко расставленные зубы. Правда, ксендз не совсем уверен, а не издевательская ли это усмешка. Для него предпочтительнее достойная фигура в пальто, поэтому к ней он он и обращается, чрезвычайно вежливо:

- Простите мне, сударь, это нашествие…

Тот напряженно глядит прямо на ксендза, но уже через мгновение выражение на его лице постепенно меняется. Га нем появляется нечто вроде улыбки. Неожиданно до ксендза декана доходит, что тот его не понимает, так что теперь он подходит иначе, начиная речь на латыни, в радостной уверенности, что вот, свой нашел своего.

Еврей медленно переводит взгляд на парня в двери, того запыхавшегося, а тот смело заходит в средину, одергивает куртку из темного сукна.

- Я буду переводить, - извещает он неожиданно низким голосом с мягкой русинской напевностью и, указывая пальцем в ксендза декана, взволнованно заявляет, что это настоящий-пренастоящий ксендз.

Ксендзу декану как-то в голову не пришло, что понадобится переводчик, он сам об этом как-то не подумал. Он смущен и не знает, как из всего этого выбраться, ибо все дело, по замыслу деликатное, неожиданно становится публичным и через пару ми­нут привлечет сюда весь торг. Охотнее всего, он вышел бы отсюда в холодный туман с запахом конского помета. Он начинает чув­ствовать себя окруженным в этом низеньком помещении, в этом воздухе, густом от запаха пряностей и кореньев, к тому же с улицы уже кто-то с любопытством заглядывает, чтобы проверить, а чего тут такого происходит.

- Хочу переговорить с уважаемым Элишей Шором, если он позволит, - говорит ксендз. – Наедине.

Жиды[10] застигнуты врасплох. Они обмениваются между собой парой предложений, Иеремия исчезает и только через дол­гое время, переполненное невыносимым молчанием, он возвращается. По-видимому, ксендз получил разрешение, и теперь его ведут за полки. Все это сопровождается какими-то перешептываниями, легким топотом детских ножек, сдавленным хихиканием – словно бы за тонкими стенками находились толпы других людей, которые сквозь щели в деревянных перегородках с интересом глядят сейчас на ксендза рогатинского декана, путешествующего по закоулкам еврейского дома. И при этом еще оказывается, что лавочка у рынка оказывается всего лишь небольшим плацдармом гораздо сильнее расположившейся структуры, похожей на пче­линый улей: комнат, коридорчиков и лесенок. Весь дом оказывается гораздо большим, он выстроен вокруг внутреннего двора, ко­торый ксендз видит лишь краем глаза через маленькое окошко в помещении, в котором ненадолго останавливается.

- Меня зовут Грицько[11], - на ходу отзывается паренек с бородкой. Только сейчас до ксендза доходит, что если бы он даже по­желал сейчас отступить, то просто не знал бы, как выйти из этого пчелиного дома. Он начинает потеть по причине этой мысли, и тут со скрипом открывается одна из дверей, в них появляется худощавый мужчина в возрасте, с ясным, гладким, непроникновен­ным лицом, с седой бородой, в платье ниже колен, на ногах у него шерстяные носки и черные шлепанцы.

- Вот это как раз и есть равви Элиша Шор, - взволнованно шепчет Грицько.

Комната небольшая, низкая и очень скромно обустроенная. Посреди находится широкий стол, на нем лежит раскрытая книга, а рядом, в нескольких кучках, другие – взгляд ксендза жадно бегает по их корешкам, пытаясь прочитать названия. Ксендз вообще мало чего знает про евреев, ну а рогатинских знает только лишь с виду.

Совершенно неожиданно ксендзу кажется симпатичным то, что оба они небольшого роста. Перед высокими людьми он всегда чувствует себя каким-то сконфуженным. Сейчас же они стоят друг напротив друга, и на миг у ксендза создается впечатле­ние, будто бы и тот доволен таким подобием. Еврей мягко садится, улыбается у рукой указывает на лавку для ксендза.

- С вашего позволения и при столь необычных обстоятельствах прихожу я к вам, сударь, совершенно инкогнито, услыхав многое о вашей большой мудрости и эрудиции…

Грицько останавливается на полуслове и спрашивает у ксендза:

- Ин-ко-гнито?

- Ну да, это означает, что с мольбой прошу конфиденциальность сохранить.

- А что это: с моль-бой? кон-фи-ден-циаль-ность?

Ксендз, неприятно удивленный, замолкает. Попался же ему толмач, он же видит, что тот его не понимает. Так как тогда им разговаривать? По-китайски? Ладно, он будет стараться говорить просто:

- Прошу сохранять тайну, ведь я же не скрываю, что являюсь рогатинским деканом, католическим священником. Но преж­де всего – автором. – Слово "автором" он подчеркивает, поднимая палец. – И сегодня я желал бы разговаривать не как духовное лицо, но именно как автор, который, не покладая сил, трудится над неким опускулюм…

- О-пус-ку-люм? – доходит до него наполненный сомнением голос Грицька.

- …небольшим таким произведением.

- Ага. Пан ксендз пущай простит меня, я в польском не слишком ученый, а только в таком простом языке, на котором люди разговаривают. Того только и знаю, что возле лошадей услыхал.

- От лошадей? – уже безмерно дивится ксендз, ужасно разозленный паршивым переводчиком.

- Ну, потому что с лошадьми дело имею. Торговля.

Грицько говорит, помогая себе руками. Мужчина глядит на него темными глазами, в которых ничего нельзя понять, и тут ксендзу приходит в голову мысль, что, возможно, он имеет дело со слепцом.

- Уже несколько сотен авторов прочитавши от начала и до конца, - продолжает свое ксендз, то тут, то там беря на время, то покупая, чувствую я, что множество книг мне еще неведомо, а доступа к ним я совершенно иметь не могу.

Теперь он прерывает речь и ожидает, пока отзовется хозяин, но Шор только лишь качает головой с умильной усмешкой, из которой совершенно ничего не следует.

- А поскольку слышал я, что у мил'с'даря имеется здесь весьма приличная библиотека, ни за что в свете не желая инко­модовать… - тут он сразу же, хотя и неохотно, поправляется – мешать или трудности создавать, собрался я с отвагой, вопреки обычаю, но ради пользы иных, чтобы прийти сюда и…

Он замолкает, потому что двери резко распахиваются и в низкий зальчик без всяческого предупреждения входит жен­щина. Вслед за ней вовнутрь заглядывают, перешептываясь, наполовину видимые в темноте лица. Несколько мгновений ноет ма­лое дитя, затем неожиданно тихнет, словно все должно было сконцентрироваться на женщине: с непокрытой головой, окруженной буйными локонами, она шагает смело, глядя прямо перед собою, вообще не глядя на мужчин; на подносе она несет кувшин и су­шеные фрукты. На ней широкое , все в цветах платье, а сверху – вышитый фартук. Женщина постукивает башмаками с узкими носками. Женщина мелкая, но соразмерная, ее фигура привлекает взгляд. За ней топочет маленькая девочка и несет два стакана. На ксендза она глядит с таким испугом, что неосторожно сталкивается с идущей перед собой женщиной и падает. Стаканы катятся по полу, хорошо еще, что они из толстого стекла. Женщина не обращает внимания на ребенка, зато бросает взгляд ксендзу: взгляд быстрый и наглый. Блестят темные, мрачные глаза, большие и какие-то бездонные, а пугающе белая кожа в один миг покрывается румянцем. Ксендз декан, который никак не контактирует с молодыми женщинами, чувствует, что это неожиданное вторжение за­стало его врасплох, он сглатывает слюну. Женщина со стуком ставит на стол кувшин, тарелку и поднятые с пола стаканы и, вновь глядя только лишь перед собой, выходит. Стучит захлопнувшаяся дверь. Грицько, переводчик, тоже выглядит сконфуженным. Тем временем, Элиша Шор срывается с места, поднимает ребенка, садит его себе на колени, только девочка вырывается и исчезает вслед за матерью.

Ксендз готов дать голову на отсечение, что все это появление женщины с девочкой предназначено было только тому, чтобы поглядеть на него. Событие! Ксендз в еврейском доме! Экзотичный, словно саламандра. И что с того? Разве не лечит меня врач – еврей? И не растирает ли для меня лекарства другой еврей? Ну а вопрос книг, это, в какой-то мере, тоже вопрос гигиены.

- Книги, - говорит ксендз, указывая пальцем корешки лежащих на столе фолиантов и эльзевиров[12]. На каждом из них золо­ти­стой краской выписаны два знака, которые ксендз принимает за инициалы владельца, древнееврейские буквы он способен уз­нать древнееврейские буквы:

Ксендз обращается к собственному билету в этом путешествии к народу Израиля и осторожно кладет перед Шором при­везенную с собой книгу. При этом он триумфально улыбается, ибо это Turris Babel Афанасия Кирхера, творение, крупное как с точки зрения содержания, так и формата, и ксендз многим рисковал таща ее сюда. А, не дай Бог, она упала бы в вонючую рогатин­скую грязь? А вдруг ее вырвал бы у него какой-то разбойник на базаре? Без нее ксендз декан не был бы тем, кем является, а сде­лался бы, скорее всего, каким-нибудь ограниченным приходским священником, иезуитским учителем при господском дворе, тще­славным чиновником Церкви, с пальцами в перстнях и ненавидящим весь мир.

Он подвигает книгу поближе к Шору, словно представляя тому собственную супругу, и осторожно постукивает по деревян­ной обложке.

- У меня их имеется больше. Но Кирхер – самый лучший. – Он открывает книгу на первой же попавшейся странице, и вместе они глядят на рисунок Земли, изображенной в виде шара, с длинным и вытянутым конусом вавилонской башни на ней.

- Кирхер доказывает, что Вавилонская Башня, описание которой имеем мы в Библии, не могла бы быть столь высокой, как это здесь представлено. Башня, достигающая самой сферы Луны, нарушила бы весь космический порядок. Ее основание, опи­рающееся на земном шаре, должно было бы быть громадным. Она заслонила бы солнце, что имело бы катастрофические послед­ствия для всех созданий. Люди должны были бы потратить все запасы дерева и глины на Земле…

Ксендз чувствует себя так, словно бы провозглашал ереси, и он даже и не знает толком, а зачем вообще говорит все это молчащему еврею. Он желает, чтобы тот посчитал бы его приятелем, а не врагом. Вот только, будет ли это возможно? Быть мо­жет, и удастся договориться, хотя и не знают они ни своих языков, ни обычаев своих, ни один другого, ни своих вещей и понятий, ни улыбок, ни жестов рук, ничего; так, может, удастся пообщаться с помощью книг? Разве это вообще не единственная возможная дорога? Если бы люди читали одни и те же книги, то жили бы в том же самом мире, тем временем – живут в иных, словно те ки­тайцы, о которых писал Кирхер. А есть и такие, и их целая масса, которые вообще не читают, разум у них спит, мысли простые и животные, словно те мужики с пустыми глазами. Вот если бы он, ксендз, был королем, то приказал бы один день барщины пред­назначить на чтение, все крестьянское сословие загнал бы к книгам, и Жечьпосполита тут же бы стала по-другому выглядеть. Быть может, это даже проблема алфавита – что не существует только один, но их много, а каждый ведь по-другому формирует мысли. Алфавиты – они словно кирпичи – из одних, выжженных и гладких, появляются соборы, из других, глинистых и шершавых - обыч­ные дома. И хотя латинский алфавит наверняка самый совершенный, но ведь, похоже, Шор латыни не знает. Поэтому ксендз пока­зывает хозяину пальцем гравюру, а потом еще одну, и еще, и видит он, как тот склоняется над изображениями с нарастающим ин­тересом, так что под конец даже вытаскивает откуда-то линзы, хитро оправленные металлической проволокой – ксендз Хмелёвский сам хотел бы иметь такие, нужно будет спросить, где такие можно заказать. Переводчик тоже, оказывается, заинтересован, так что все втроем склоняются они над гравюрой.

Ксендз поглядывает на евреев, довольный тем, что поймал их на крючок, и видит в темной бороде хозяина золотые и каштановые волосы.

- Мы могли бы обмениваться книгами, - предлагает он.

Он говорит, что в своей библиотеке в Фирлееве он имеет еще два труда великого Кирхера, Arca Noe и Mundus subterra­neus, закрытые на ключ, слишком ценные, чтобы обращаться к ним ежедневно. Ему известно, что имеются и другие титулы, но он знает их лишь по упоминаниям, то тут, то там. И много еще других собрал он мировых мыслителей прошлого, в том числе - при­бавляет он, чтобы немного подлизаться – иудейского историографа, Иосифа.

Ему наливают компота из кувшина и подвигают в его сторону тарелочку с сушеным мнжиром и финиками. Ксендз берет их в рот с благоговением, давно уже он не ел такого – неземная сладость тут же поправляет его настроение. Он понимает, что сейчас вот следует изложить свое дело, момент самый способствующий, так что проглатывает сладости и переходит к делу; но, еще до того как закончить, уже знает, что вырвался вперед слишком рано, и что многого тут не добьется.

Возможно, он узнает это по перемене в поведении Грицька. Еще он мог дать голову на отсечение, что к тому, что перево­дит, парень что-то прибавляет от себя. Он только не знает, то ли это какие-то предупреждения, то ли наоборот – нечто, что должно поддерживать ксендза. Элиша Шор незначительно отодвигается на стуле, откидывает голову назад и прикрывает глаза, словно бы консультировался со своей внутренней темнота.

Так это длится до того момента, когда – вопреки своей воле – ксендз обменивается многозначительным взглядом с моло­дым переводчиком.

- Равви слушает голоса старейшин, - шепотом поясняет парень, а ксендз как будто с пониманием кивает, хотя и не пони­мает. Быть может, и правда у этого еврея имеется какой-то волшебный контакт с различными чертенятами, разве мало их среди евреев, все эти ламии и лилиты. Это колебание Шора и его закрытые глаза убеждают ксендза, что было бы лучше, если бы он во­обще сюда не приходил. Ситуация деликатная и нетипичная. Как бы тут бесславия на себя не навлечь.

Шор поднимается с места и поворачивается к стене, опускает голову и несколько мгновений стоит так. Ксендз начинает терять терпение – не знак ли это того, что ему следует уйти? Грицько тоже прикрыл глаза, и его длинные, юношеские ресницы от­брасывают сейчас тень на покрытые мягкой щетиной щеки. Может все они заснули? Ксендз тихонько кашляет, молчание хозяев отобрало у него остатки уверенности. Он уже жалеет, что пришел сюда.

Неожиданно Шор, как будто ничего и не было, направляется к шкафам и открывает один из них. С благоговением он вы­таскивает толстенный фолиант, отмеченный теми же символами, что и все остальные книги, и кладет на столе перед ксендзом. Он раскрывает книгу снизу и перелистывает страницу. Ксендз видит искусно выполненный титульный лист…

- Сефер ха-Зоар[13], - набожным тоном сообщает хозяин и вновь прячет книгу в шкаф.

- Ну и кто бы это пану ксендзу прочитал… - утешительно говорит Грицько.

На столе у Шора ксендз оставляет два тома своих Новых Афин в качестве поощрения к будущим обменам. Он стучит по ним указательным пальцем, затем показывает на себя – целясь в самую средину своей груди: Это я написал. Следовало бы вам прочитать, если бы знали язык. Тогда многого бы о мире узнали. Он ждет реакции Шора, но тот лишь слегка поднимает бровь.

Ксендз Хмелёвский и Грицько выходят вместе на холодный, неприятный воздух. Грицько что-то еще плетет, ксендз вни­мательно глядит на него – на юное его лицо с самыми зачатками будущей бороды и на динные, загнутые ресницы, придающие парню несколько детский вид, наконец – на его мужицкую одежду.

- Так ты еврей?

- Эээ… нет, - отвечает Грицько, пожимая плечами. – Сам я отсюдова, из Рогатина, вооон из того лома. Вроде как право­славный.

- Так откуда ты их язык знаешь?

Грицько придвигается поближе и идет чуть ли не плечом к плечу с ксендзом, явно чувствуя себя ободренным к такой до­веренности. Рассказывает, что отец с матерью умерли от заразы в 1746 году. У них с Шорами были какие-то дела, отец ремеслен­ником был, шкуры дубил, а когда умер, Шор ходатайствовал за Грицька, его бабку и младшего брата, Олеся, выкупил долги отца и окружил заботой троих соседей. Ну а раз живут по соседству, так теперь он имеет дело больше с евреями, чем со своими, и он сам как-то не знает, когда понял их язык, а теперь говорит на нем, как на своем, свободно, что часто пригождается в разных вопросах и сделках, потому что евреи, в особенности те, старшие, с неохотой берутся за польский и русинский. Евреи вовсе не такие, как о них говорят, а Шоры – в особенности. Их много, и дом у них теплый, гостеприимный, всегда дадут чего-нибудь поесть и рюмку водки, когда холодно. Теперь Грицько учится отцовскому ремеслу, чтобы взять оставшуюся после того дубильню, на это спрос всегда бу­дет.

- А христианских родственников у тебя здесь нет?

- Ну да, имеются, но далеко, и им до нас особо дела нет. О, а вот это мой брат, Олесь. – К ним подбегает мальчонка, лет может восьми, весь в веснушках – Так что, мил'с'дарь ксендз пущай о нас напрасно не волнуется, - весело говорит Грицько. – Бог сотворил человека с глазами спереди, а это означает, что человек должен заниматься тем, что будет, а не тем, что было.

Ксендз и вправду признает это доказательством хитроумия Божьего, хотя как-то не может вспомнить, а где же в Писании это было сказано.

- Выучись при них языку, будешь переводить те их книги.

- Да где там, мил'с'дарь, меня к книгам как-то и не тянет. Чтение мне скучно. Я бы, скорее, торговлей занялся, вот это мне по душе. Лучше всего -0 лошадями. Или же как Шоры – водкой и пивом.

- О-о, так ты рядом с ними уже вниз покатился… - констатирует ксендз.

- А что, разве они хуже других товаров? Людям обязательно выпить нужно, потому что жизнь тяжелая.

И он еще чего-то плетет, идя за ксендзом, хотя тот с охотой уже избавился бы от него. Бенедикт Хмелёвсий поворачи­ва­ется в сторону торга и ищет взглядом Рошко, поначалу возле кожухов, потом по всей площади, но людей только прибыло, и шан­сов высмотреть возчика просто никаких. Тогда он решает идти к коляске самому. А толмач так сильно вошел в свою роль, что еще продолжает пояснять какие-то дела, явно довольный тем, что может. Так он сообщает, что в доме Шоров готовится большая свадьба, потому что сын Элиши (тот самый, которого ксендз видел в лавке, вроде как Иеремия, а на самом деле – Исаак), женится на дочке моравских евреев. Вскоре сюда прибудет целое их семейство и множество родичей из округи: из Буска, Подгаец, Езержан и Копычинец, а еще из Львова и, возможно, даже из Кракова, хотя пора года поздняя, а по его, Грицька, мнению, свадьбы лучше играть летом. И еще говорит Грицько-болтун, что было бы хорошо, если бы ксендз мог прийти на такую свадьбу, а потом – похоже – представляет ситуацию, потому что хохочет. Тем же смехом, который ксендз поначалу принял за издевательский. Парень полу­чает грош..

Грицько глядит на монету и в одно мгновение исчезает. Ксендз пока стоит, но сейчас погрузится в ярмарку, словно в бур­ные воды и утонет в них, стремясь за аппетитным запахом продаваемых где-то недалеко пирожков.

2

О злосчастной рессоре и женском недомогании Катаржины Коссаковской

А в это же самое время супруга каменецкого каштеляна[14] Катаржина Коссаковская, в девичестве Потоцкая, и сопровождаю­щая ее знакомая, пожилая дама, уже несколько дней находящиеся в поездке из Люблина в Каменец, как раз въехали в Рогатин. В часе пути за ними катятся телеги с сундуками, а в них одежда, постель и столовые приборы, чтобы, если придется в гостях остановиться, иметь свою посуду и столовое серебро. Хотя специально рассылаемые посланцы заранее уведомляют роди­чей и приятелей в имениях, к которым приближаются женщины, иногда им не удается добраться до безопасного и комфортного ночлега. Тогда остаются постоялые дворы и трактиры, еда в которых редко бывает хорошей. Пани Дружбацкая[15], имеющая много лет за собой, едва жива. Она жалуется на несварение, похоже, потому, что любую пищу тут же перетряхивает в желудке, словно сливки в маслобойке. Но изжога – это еще не болезнь. Хуже с каштеляншей Коссаковской – со вчерашнего дня у нее болит живот, и сейчас она сидит в уголке кареты абсолютно обессиленная, за то холодная, мокрая и настолько бледная, что Дружбацкая уже на­чинает опасаться за ее жизнь. Потому они ищут помощи здесь, в Рогатине, где старостой Шимон Лабенцкий, состоящий в родстве с семейством супруги каштеляна, как и любой имеющий какое-то значение человек на Подолии.

Сегодня ярмарочный день, и лососевого цвета карета на рессорах, украшенная невыдающимся, золотистым орнаментом, с гербом Потоцких, нарисованным на дверках, с кучером на козлах и с охранниками в ярких мундирах уже от городских рогаток возбуждает в местечке чуть ли не сенсацию. Карета ежеминутно останавливается, потому что дорога забаррикадирована пешими и скотом. Угрожающая стрельба кнутом над головами не помогает. Две женщины, скрытые в глубинах повозки, плывут в ней, словно в драгоценной раковине, через бурные воды многоязычной, возбужденной ярмаркой толпы.

В конце концов, карета, что в подобной толкучке можно было легко предусмотреть, надевается на какое-то дышло, лопа­ется рессора – вроде как новоизобретенное облегчение, которое теперь лишь усложняет дальнейшее путешествие, и каштелянша падает с сидения на пол, и лицо ее кривится от боли. Дружбацкая, с руганью, выскакивает прямо в дорожную грязь и сама начи­нает выискивать помощи. Поначалу она обращается к двум женщинам с корзинами, но те лишь хихикают и сбегают, переговарива­ясь одна с другой по-русински, потом она хватает за рукав еврея в широкой шляпе и пальто – тот пытается понять ее и даже отве­чает что-то по-своему и показывает куда-то вдаль, на местечко, в сторону реки. После этого нервничающая Дружбацкая становится на дороге двух прилично выглядящих купцов, которые как раз вышли из небольшой коляски и подошли к сборищу, но эти, похоже, оказываются армянами, находящимися здесь проездом. Мужчины лишь качают головами. А вот турки рядом с ними приглядывают­ся к Дружбацкой, как ей кажется, с какой-то насмешкой.

- Да говорит ли здесь хоть кто-нибудь по-польски?! – кричит она тогда, разозленная на всю эту толпу вокруг и на то, где очутилась. Вроде бы одно и то же королевство, та же самая Жечьпосполитая, вот только здесь какая-то не такая, как в Велько­польске[16], из которой она сама родом. Здесь же ей дико, лица чужие, экзотические, одеяния комичные, какие-то сукманы[17] из кусоч­ков ткани, какие-то меховые шапки и тюрбаны, босые ноги. Дома сгорбившиеся, маленькие и вылепленные из глины, даже возле рынка. Вонь солода и дерьма, сырой запах опавших листьев.

В конце концов, женщина видит перед собой маленького, пожилого ксендза, совершенно седого, в не слишком-то прилич­ном пальто, с сумкой на плече, глядящего на нее вытаращенными глазами, абсолютно обескураженного. Дружбацкая хватает его за полы пальто и трясет старичком, шипя сквозь зубы:

- Ради милости божьей, скажите, ксендз, где здесь дом старосты Лабенцкого! И ни слова! И обо всем молчать!

Ксендз перепугано хлопает ресницами. Он не знает, то ли отвечать, то ли вообще ничего не говорить. Быть может, сле­дует указать направление рукой? Женщина, которая его так беспардонно дергает, сама по себе небольшая, с округлыми формами, у нее выразительные глаза и приличных размеров нос; из-под чепца выскочила вьющаяся прядь седеющих волос.

- Лицо это важное, и здесь находится инкогнито, - говорит женщина ксендзу, указывая на карету.

- Инкогнито, инкогнито, - повторяет обеспокоенный священник.

Он вылавливает из толпы молодого паренька и просит его провести карету до дома старосты. Парень, более умело, чем можно было ожидать, помогает выпрячь лошадей, чтобы можно было развернуться.

В карете с занавешенными окошками постанывет каштелянша Коссаковская. И после каждого стона звучит крепкое руга­тельство.

О крови на шелках

Шимон Лабенцкий, женатый на Пелагии из рода Потоцких, является кузеном, далеким, но все же кузеном Катаржины Кос­саковской. Жены его сейчас дома нет, она сейчас развлекается в семейном имении в деревне. Взволнованный неожиданным из­вестием, староста поспешно застегивает скроенный по-французски жакет и обтягивает кружевные манжеты.

- Bienvenu, bienvenu (добро пожаловать – ит.) – не слишком к месту повторяет он, когда слуги во главе с Дружбацкой заво­дят каштеляншу наверх, где хозяин передал в распоряжение кузины самые лучшие комнаты. После того, бормоча себе что-то под нос, он посылает за рогатинским медиком, Рубином. – Quelque chose de féminin, quelque chose de féminin (что-то женское – фр.), - повторяет он.

Он не совсем доволен, а точнее, совершенно не доволен этим неожиданным визитом. Собственно говоря, он собирался в некое место, где регулярно играет в карты. Сама мысль об игре приятно поднимает ему давление, как будто в крови подействова­ла превосходнейшая выпивка. Это же сколько нервов он тратит по причине данной вредной привычки! Утешает себя он лишь тем, что люди, гораздо важнее его самого и богаче, и большим уважением пользующиеся, тоже за карточный стол садятся. В последнее время он играет с епископом Солтыком, потому-то и костюм побогаче. Он уже собирался выезжать, коляска ожидала. А теперь – не поедет. Выиграет кто-то другой. Староста делает глубокий вдох и потирает руки, как бы желая прибавить себе настроения – что поделать, сыграет в другой раз.

Больную весь вечер мучит горячка, и Дружбацкой кажется, что Коссаковская бредит. С Агнешкой, компаньонкой госпожи, они кладут той холодные компрессы на лоб, потом спешно вызванный медик прописывает травы – теперь их запах, вроде как аниса и лакрицы, вздымается над постелью сладким облаком, и больная засыпает. Врач приказывает класть холодные компрессы на живот и на лоб. Успокаивается весь дом, и лишние свечи гасят.

Ну что же, не первый раз месячные недомогания так докучают каштелянше, и наверняка не последний. Трудно кого-то в этом винить, причиной, похоже, является сам способ роста юных девушек в родительских шляхетских домах – в духоте, без вызо­вов для тела. Девушки сидят, согнувшись, над пяльцами, вышивая столы[18] для ксендзов. Еда в шляхетских семьях тяжелая, мяс­ная. Мышцы слабеют. К тому же Коссаковская любит путешествовать, целыми днями в карете, постоянный шум и тряска. Нервы и постоянные интриги. Политика, ведь кем же является Катаржина, как не посланцем Клеменса Браницкого; это его интересы она устраивает. И делает это замечательно, потому что душа в ней мужская – так, по крайней мере, о ней говорят, и с ней считаются. Вот только Дружбацкая этой "мужественности" как-то не замечает. Ну что, ну женщина, правда, управлять любит. Высокая, само­уверенная, с сильным голосом. А еще говорят, что муж Коссаковской, не слишком одаренный умом, маленький уродец, к тому же еще и импотент. Когда старался сделать ее супругой, забрался, вроде как, на мешок с деньгами, чтобы таким образом выровнять недостатки в росте.

И даже если по воле Божьей не дано ей иметь детей, то на несчастную она никак не похожа. О ней ходят слухи, что когда ссорится с мужем и сердится на него, то хватает его за пояс и ставит на камине, откуда тот боится спрыгнуть, и обездвиженный таким вот маневром, вынужден выслушать ее до конца. Ну а почему такая видная женщина выбрала себе такого недомерка? Разве что для того, чтобы интересы семьи укрепить, а интересы политикой укрепляются.

Раздевали больную вдвоем, и с каждым предметом одежды из супруги каштеляновой, Коссаковской, появлялось сущест­во по имени Катаржина, а потом даже и Кася, когда, со стонами и слезами, по причине слабости своей вываливалась она из рук. Доктор сказал класть ей между ног бинты из чистого полотна и давать больной много пить, буквально заставляя ее пить, в особен­ности – отвары из какой-то коры. Какой же худой показалась эта новая женщина Жружбацкой, а по причине худобы своей - моло­денькой, хотя ей уже тридцать лет исполнилось.

Когда больная уснула, занялись они с Агнешкой окровавленной одеждой, огромными пятнами крови – начиная с белья, нижних и верхних юбок, вплоть до темно-синего плаща. Это же сколько кровавых пятен видела я в жизни своей, думает Дружбац­кая.

Замечательное платье супруги каштеляна – толстый атлас, фон кремовый, а по нему, изредка, красные цветочки, коло­кольчики с одним листочком слева и одним листочком справа. Радосный и легкий узор, он очень соответствует смуглой коже хо­зяйки, ее темным волосам. Сейчас же кровавые пятна залили эти веселенькие цветочки зловещей волной. Неправильной формы контуры поглотили и уничтожили всяческий порядок. Как будто бы некие враждебные силы вылезли откуда-то на поверхность.

При дворах существует специальная наука – как выводить кровавые пятна. Уже сотни лет учат этому будущих жен и ма­терей. Это был бы самый главный предмет в университете для женщин, если бы таковому суждено было появиться. Роды, менст­руации, драка, постоялый двор, нападение, погром – вот о чем напоминает кровь, находясь в постоянной готовности под кожей. Что сделать с этим внутренним, которое осмелилось выбраться наружу, какой щелочью смывать, каким уксусом полоскать. А мо­жет и мочить тряпочку в небольшом количестве слез и деликатно протирать. Либо же сильно напитывать слюной. Простыни, по­стельное белье, нижнее белье, нижние юбки, сорочки, фартуки, чепцы и платки, кружевные манжеты и жабо, сюртуки и корсеты. А еще ковры, половые доски, бинты, пододеяльники и мундиры.

После того, как доктор уходит, обе женщины, Дружбацкая и Агнешка, засыпают, то ли опустившись на колени, то ли сидя возле кровати – одна с головой на собственной ладони, след которой до конца вечера останется у нее на щеке, вторая – в кресле, опустив голову на грудь; от дыхания пожилой женщины тонкие кружева на декольте шевелятся, словно бы качаются на волнах те­плого моря.

Белый конец стола у старосты Лабенцкого

Дом старосты походит на замок. Каменный, обросший мхом, он стоит на старых фундаментах, отсюда и сырость. Во дворе с высокого каштана уже падают блестящие плоды, а за ними поспешают желтые листья. И выглядит все это так, словно бы двор был покрыт сейчас красивейшим оранжево-золотым ковром. Из большой прихожей попадаешь в салоны, едва-едва обстав­ленные мебелью, зато выкрашенные светлыми красками, с украшениями на стенах и потолке. Пол из дубового паркета начищен так, что сияет. Продолжаются приготовления к зиме: в сенях стоят корзины с яблоками, которые затем вынесут в холодные ком­наты, чтобы они там расточали запах и ожидали Рождества. На дворе движение и кавардак, потому что мужики привезли бревна и укладывают их в аккуратные кучи. Женщины заносят корзины орехов, Дружбацкая никак не может надивиться их величине. Жен­щина расколола один и с аппетитом съедает сочную, мягкую мякоть, исследуя языком легкую горечь кожицы. Из кухни доносится запах сваренного повидла.

Внизу мимо них проходит медик, бурчит что-то под нос и направляется наверх. Дружбацкая уже узнала, что этот "сатурни­ческий", как назвал его староста, еврей, врач, обученный в Италии, молчаливый и отсутствующий духом, пользуется большим ува­жением Лабенцкого, который так долго пребывал во Франции, что это избавило его от некоторых предрассудков.

Уже в полдень следующего дня Коссаковская выпила немного бульона, после чего приказала обложить себя подушками и подать бумагу, перо и чернила.

Катаржина Коссаковская, из дома Потоцких, супруга каменецкого каштеляна, хозяйка множества деревень и местечек, дворцов и имений, принадлежит к породе хищников. Эти, даже попав в неприятности, почувствовав на себе челюсти браконьерских капканов, залижут раны и тут же бросаются в сражение. Коссаковская обладает животным инстинктом, словно болотная цапля в стае волков. С ней ничего не случится. Пускай Дружбацкая беспокоится, скорее, о самой себе. Пускай подумает, а каким животным является она сама… При жизни она держится, благодаря этим хищникам, служа им в качестве компаньонки, забавляя их всякими пустяками. Она, скорее всего, прирученный чижик, птичка, красиво выпевающая свои трели, но которую сдует любой ветер или сквозняк из распахнутого бурей окна.

Ксендз приходит уже после полудня, немного рановато, он в том же самом пальто и со своей сумкой, пригодной, скорее, для бродячего торговца, чем для лица духовного звания. Дружбацкая приветствует его уже от порога.

- Мне хотелось бы сильно-сильно перед ксендзом деканом извиниться за то мое поведение в тот случай. Наверное, я ксендзу пуговицы оторвала… - говорит ему женщина и ведет под локоток в гостиную, не зная, я что с ним, толком, и делать. К столу будут подавать только через два часа.

- А это simpliciter момент был такой… Volens nolens поспособствовал здоровью мил'с'дарыни каштелянши.

Дружбацкая уже привыкла к немного иному польскому языку в различных господских дворах, так что эти латинские вклю­чения ее только забавляют. В этих дворах она провела половину жизни в качестве компаньонки и секретарши. Потом она вышла замуж, родила дочерей, теперь же, после смерти мужа и появления внучат, пытается справляться сама, при дочках или же вот, при пани Коссаковской, то ли в качестве той же компаньонки. Она радуется тому, что возвращается к магнатскому двору, где столько всего происходит и где по вечерам читают поэзию. В ее багаже имеется несколько томиков, только ей стыдно их доставать. Жен­щина ничего не говорит. Скорее, слушает то, как разговорился ксендз, и тут же находит с ним общий язык, несмотря на ту кго ла­тынь; оказывается, что совсем недавно ксендз посещал с визитом дворец Дзедушицких в Цеколовцах и теперь птается воспроиз­вести в своем общинном доме то, что оттуда запомнил. Обрадованный и разохоченный сладким вином, которого выпил уже три рюмки, счастливый тем, что кто-то его слушает, рассказывает:

Вчера послали за каштеляном Коссаковским в Каменец, теперь все ожидают его в любую минуту. Наверняка он появится здесь рано утром, а может – уже и ночью.

За столом сидят домочадцы и гости, постоянные и временные. Наименее важные – на сером конце стола, куда белизна скатертей уже не достает. Их постоянных обитателей здесь находится дядя (то ли по линии матери, о ли отца) хозяина, пожилой господин, несколько полный и сопящий, который обращается ко всем "асиндзей" и "асиндзея". Здесь же находится управляющий имениями, робкий усач крепкого сложения, а еще давний учитель закона божьего у детей Лабенцких, очень образованный монах бернардинец, ксендз Гауденты Пикульский. Этого сразу же берет в оборот ксендз Хмелёвсий, ведя его в угол комнаты, чтобы пока­зать ему еврейскую книгу.

- Мы поменялись, я дал ему свои Новые Афины, а он мне – Зоар, - гордо сообщает ксендз Хмелёвсий и вытаскивает книгу из сумки. – Просил бы, - прибавляет он как бы ни к кому специально не обращаясь, - если бы нашлось немного времени, мне то – се из книжки этой пересказать…

Пикульский осматривает книгу, открывает ее сзади и, читая, шевелит губами.

- Никакой это не Зоар, - говорит он.

- То есть как? – не понимает ксендз Хмелёвсий.

- Э... а это Шор впиндюрил отцу какие-то еврейские байки. – Он ведет пальцем справа налево по последовательности непо­нятных значков. – Око Иаковово. Вот оно как называется, это такие рассказики для народа.

- Вот же Шорище старый… - разочарованно качает головой ксендз. – Это он, наверное, ошибся. Ну да ладно; может и здесь какая малая мудрость найдется. Если только кто-нибудь мне ее переведет.

Староста Лабенцкий дает знак рукой, и двое слуг вносят подносы с ликером и маленькие рюмки, а еще тарелочку с то­ненько порезанными хлебными корочками. Кто желает, может таким вот образом подострить аппетит, поскольку еда, поданная впоследствии, будет уже обильной и тяжелой. Поначалу идет суп, после него – порезанная на неправильной формы ломти вареная говядина с другими видами мяса – говядиной жареной, дичью и цыплятами; а к мясу вареная морковь, капуста с салом и миски с кашей, богато приправленной жиром.

Ксендз Пикульский за столом наклоняется к ксендзу Бенедикту и говорит вполголоса:

- А заскочите как-нибудь ко мне, пан ксендз, у меня еврейские книги и на латыни имеются, да и в древнееврейском помочь могу. Зачем же сразу же к евреям ходить?

- Сын мой, ты же сам мне это и советовал, - несколько раздраженно отвечает на это ксендз Бенедикт.

- Это я ради шутки говорил. Не думал я, что ксендз к ним пойдет.

Дружбацкая ест сдержанно; воловье мясо ей не по зубам, а зубочисток здесь как-то не видно. Она клюет цыпленка с ри­сом и исподлобья приглядывается к двум молоденьким служанкам, похоже, не совсем освоившимся со своей новой работой, по­тому что строят одна другой через стол рожицы и передразнивают друг друга, думая, что гости, занятые процессом еды, ничего не заметят.

Коссаковская, вроде как обессиленная, но свою кровать в углу комнаты приказывает обставить свечами, подать себе риса и того же куриного мяса. Сразу же после того просит налить ей венгерского.

- А вот самое паршивое, что ты, пани, уже к вину тянешься, - говорит Лабенцкий с едва чувствуемой в голосе иронией. Он до сих пор раздражен тем, что не поехал играть в карты. – Vous permettez? (Вы позволите? – фр.) – он поднимается, чтобы со слегка преувеличенно подчеркнутым поклоном подлить каштелянше вина. – Здоровье мил'с'дарыни.

- А я обязана выпить за здоровье того медика, поскольку поставил меня на ноги своей микстурой, - говорит Коссаковская и делает приличный глоток.

- C'est un homme rare (Редкий это человек – фр.), - заявляет хозяин. – Еврей, хорошо образованный, но вот от подагры меня излечить не может. Обучался он в Италии. Вроде как может иглой бельмо с глаза снять, тем самым возвращая зрение, именно так было с одной из шляхтянок из округи, которая сейчас вышивает мельчайшие даже стежки.

И вновь из своего угла отзывается Коссаковская. Она уже поела и теперь лежит, опираясь на подушки, хотя и бледная. Ее лицо, освещенное мерцающим светом, движется словно бы в какой-то гримасе.

- Евреев теперь повсюду полно, не успеешь оглянуться и съедят нас тут с когтями и ногтями, - говорит она. – Господам не хочется работать и про собственные имения заботиться, вот и отдают их евреям в аренду, сами же прожигают жизнь по столицам. И вот гляжу: тут еврей мостовое с проезжих взимает, а тут – имением управляет, а тут – сапоги с одеждой шьет, все ремесло под себя подмял.

В ходе обеда разговоры сводятся к хозяйствованию, которое здесь, на Подолии, всегда хромает, а ведь богатства этой земли огромны. Из нее можно было бы сотворить цветущий край. Все эти поташи, селитры, меды. Воск, жиры, полотно. Табак, шкуры, скот, кони – всего много, и сбыта не находит. А почему? – допытывается Лабенцкий. – Потому что Днестр мелкий, посечен весь порогами, дороги только такими называются, весной после схода снегов совершенно непроезжие. И как тут торговать, когда через границу безнаказанно переходят турецкие банды и грабят путешествующих, так что только с оружными ездить нужно, охрану нанимать.

- И у кого на это деньги имеются? – жалуется Лабенцкий и мечтает, чтобы было, как в других странах, чтобы торговля цвела, и чтобы богатство людей росло. Как оно во Франции есть, а ведь лучших земель там вовсе и нет, и реки там вовсе не лучше. Коссаковская утверждает, что все это вина господ, которые платят крестьянам водкой, а не деньгами.

- А тебе, пани, ведомо, что в имениях Потоцких мужик столько дней панщины в году имеет, что на своем может работать только в субботы и воскресенья?

- У нас и пятница для них свободна, - отрезает Коссаковская. – А работают паршиво. Половину урожая работнику дают за сбор второй половины, так и эти щедрые дары неба не могут быть потреблены. У моего брата до сих пор стоят огромные стога, и в них червь завелся, и никак продать не удается.

- Того, кому в голову идея пришла, чтобы зерно на водку курить можно, озолотить бы следовало, - говорит Лабенцкий, вы­таскивая салфетку из-под подбородка, этим он дает знак, чтобы по доброму обычаю перейти в библиотеку трубками подымить. – Сейчас многие галлоны[19] водки на телегах едут на другой берег Днестра. Правда, Коран запрещает пить вино, но ведь о водке там ничего не говорится. Впрочем, неподалеку земли господаря молдавского находятся, а там христиане выпивать могут, сколько вле­зет… - и он смеется, обнажая желтые от табака зубы.

А староста Лабенцкий – это вам не хухры-мухры. В библиотеке на почетном месте лежит его книжка "Инструкции для мо­лодых Господ Его милостью Господином Дела Шетарди, Кавалером в армии и при Дворе Королевском во Франции, добрые за­слуги получившего, описанные, а здесь же кратко собранные, в которых молодой Господин спрашивает и ответы получает. Школам львовским Vale (здоровья желаю – лат.) от Вельможного Мил'с'даря Господина Шимона Лабенцкого, Старосты Рога­тинского на память коллегам своим оставленные и в печать поданные".

Когда Дружбацкая со всей вежливостью допытывается у него, о чем же книжка эта, ясным становится, что это хронология выдающихся баталий и, что становится понятным после длительной речи Лабенцкого, это, скорее, перевод, чем оригинальное, написанное ним произведение. Что, говоря по правде, из названия никак не следует.

Потом все в курительной – и дамы тоже, поскольку обе страстные курильщицы – обязаны выслушать, как староста Ла­бенцкий провозглашал торжественную речь на открытии библиотеки Залуских.

Когда старосту вызывают, поскольку пришел врач на процедуры, разговор сводится на Дружбацкую, и Коссаковская вспо­минает, что та поэтесса, чему весьма вежливо дивится ксендз декан Хмелёвсий, но к подаренной книжечке жадно протягивает руку. Покрытые печатным шрифтом страницы будят в нем некий инстинкт, который трудно обуздать – схватить и не отпустить, пока глаза не ознакомятся, пускай и поверхностно, с содержанием. Так происходит и сейчас, он открывает книгу, приближает ее к свету, чтобы получше приглядеться к титульной странице.

- Так это рифмы, - говорит он разочарованно, но быстро берет себя в руки и с признанием кивает. "Собрание ритмов, ду­ховных, панегиричных, моральных и светских…". Ксендзу не по душе, что это стихи, он их не понимает, но ценность томика воз­растает, когда ксендз видит, что издали его братья Залуские[20].

Из-за неплотно прикрытых дверей слышен голос старосты, какой-то неожиданно покорный:

- Ашер, золотой мой, болячка эта жизни мне не дает, пальчик болит, сделай хоть что-нибудь, дорогуша.

И тут же слышится другой голос, низкий, с еврейским акцентом:

- А я мил'с'даря откажусь лечить. Мил'с'дарь не должен был пить вина и не есть мяса, тем более, красного, а вы доктора не слушаете, вот оно и болит, и болеть будет. А силой лечить я не собираюсь.

- Ну, ну не обижайся, не твои ведь пальчики, а мои… Вот же медик чертов…

Разговор затихает вдали, похоже, эти двое прошли в глубину дома.

3

Об Ашере Рубине и его мрачных мыслях

Ашер Рубин выходит из дома старосты и направляется в сторону рынка. Небо к вечеру распогодилось, и теперь горит миллион звезд, вот только свет их холодный, и он сводит на землю, сюда, в Рогатин, заморозок, первый этой осени. Рубин подтя­гивает полы своего черного шерстяного пальто и окутывается ними – высокий и худой он походит на вертикальную черточку. В городе тихо и холодно. Где-то в окнах тлеют слабенькие огоньки, но их едва видно, и кажутся иллюзией, их легко спутать со следом солнца на радужке глаза, что остался там после более ясных дней, и память о них возвращается, цепляясь за все предметы, на которые смотришь. Рубина очень интересует то, что мы видим под веками, и ему хотелось бы знать, откуда это берется. А не от загрязнений ли на глазном яблоке? Или же глаз, это нечто вроде laterna magica, который он сам видел в Италии.

Мысль, будто бы все то, что он сейчас замечает: темнота, пронизанная резкими точками звезд над Рогатином, очертания домов – маленьких и согнувшихся, глыба замка и недалекая остроконечная башня костела, нечеткие огоньки – словно призраки, как-то наискось, словно бы в знак протеста выстреленный в небо колодезный журавль, а может и то, что слышит: шорох воды где-то внизу а еще легонький скрип сжатых морозом листьев, что все это является порождениями в его голове – мысль эта порождает в докторе дрожь возбуждения. А что если все это мы себе лишь воображаем? А что если каждый все видит иначе? Так ли одина­ково воспринимается всеми, скажем, зеленый цвет? А вдруг это только название "зеленый", которой, словно краской, мы покры­ваем совершенно различные восприятия и так о них и сообщаем, хотя в реальности каждый видит совершенно иное? Имеется ли какой-нибудь способ, чтобы это проверить? А что было бы, если бы по-настоящему открыть глаза? Если бы каким-то чудом узреть, то истинное, что нас окружает? Вот что бы это было?

К Ашеру частенько приходят подобные мысли, и тогда его охватывает страх.

Начинают лаять собаки, слышны возбужденные мужские голоса, крики: это, наверное, где-то на рынке, возле постоялого двора. Медик входит в пространство между еврейскими домами, справа от него огромная, темная глыба синагоги. От реки, снизу, доходит запах воды. Рынок разделяет две группы разделенных, враждебных одна другой рогатинских евреев.

И вот кого они ждут? – размышляет Рубин. – Кто должен прибыть и спасти мир?

И одни, и другие. Те, верные Талмуду, сжатые в Рогатине буквально в нескольких домах, словно в осажденной крепости, и те еретики, отщепенцы, к которым в глубине души медик испытывает еще более глубокое отвращение, вечно погруженные в мис­тических пустословиях, суеверные и примитивные, обвешанные амулетами, с хитрыми и таинственными усмешечками, как у ста­рика Шора. Эти веруют в Мессию болящего, такого, что пал ниже всего, который уже пришел почти что сотню лет назад. Мир ууже был спасен, хотя на первый взгляд это и не видно, а знающие, что это именно так, ссылаются на Исайю. Они не соблюдают шабат и изменяют мужьям и женам – грехи эти для одних непонятны, для других банальны, так что ради них нечего себе ломать голову. Их дома в верхней части рынка стоят так близко один к другому, что кажется, будто бы фасады сливаются, образуя единую после­довательность, крепкую и единую, словно кордон.

Именно туда Ашер и направляется.

Ну а рогатинский раввин, жадный деспот, вечно разрешающий какие-то мелкие, абсурдные делишки, частенько вызывает его и на другую сторону. Ашера Рубина он, вроде как, и не слишком ценит, потому что тот в синагогу ходит редко, одевается не по-еврейски, а только как-то ни в ту, ни в другую сторону, во всем черном, в скромном сюртуке, а еще он носит старую итальянскую шляпу, по которой все его в местечке и узнают. У раввина дома имеется больной мальчик, ноги ему вывернуло, и Ашер не может ему помочь. Собственно говоря, он даже желает ему смерти, чтобы страдания ни в чем не повинного ребенка побыстрее закончи­лись. Только лишь по причине этого мальчонки в нем имеется хоть сколько-то сочувствия раввину, ибо человек тот малодушный и тщеславный.

Ашер уверен: раввину хотелось бы, чтобы Мессия был царем на белом коне, въезжающим в Иерусалим в золотых доспе­хах, быть может, с армией и воинами, которые вместе с ним возьмут власть в свои руки и введут в мире окончательный порядок. И чтобы он был похож на какого-нибудь знаменитого генерала. У господ мира сего он отберет власть, все народы поддадутся ему без сражения, цари станут платить ему дань, а над рекой Самбатион он встретит десять утерянных колен израилевых. Иерусалимский Храм в готовом виде спустят с неба, и в тот же самый день воскреснут те, что были похоронены в земле Израиля. Ашер усмехает­ся про себя, вспоминая, что умершие за переделами Святой Земли, воскреснуть должны будут лишь через четыреста лет. Ребен­ком он в это верил, хотя это и казалось ему ужасно несправедливым.

Одни и другие обвиняют друг друга в самых тяжких грехах и ведут партизанскую войну. Что те, что другие – жалкие люди, размышляет медик. Собственно говоря, он уже мизантроп – странно, что стал врачом. По сути дела, люди его раздражают и раз­очаровывают.

Касательно же грехов, то о них он знает больше, чем кто-либо другой. Ведь грехи записываются на человеческом теле, как на пергаменте. И этот пергамент у отдельных людей мало чем различается, и грехи их удивительно похожи.

Пчелиный улей,

то есть дом и семейство рогатинских Шоров

В доме Шоров у рынка и еще в нескольких других – потому что семейство Шоров велико и разветвлено – продолжаются приготовления к свадьбе. Женится один из сыновей. У Элиши их пятеро, а еще дочка, самая старшая из всех детей. Первый сын – это Соломон, уже тридцатилетний мужчина, похожий на отца, серьезный и молчаливый. На него можно положиться, потому он пользуется всеобщим уважением. Его жена, которую называют Хайкеле, в отличие от большой Хаи, сестры Соломона, как раз ожидает очередного ребенка. Родом она из Валахии, ее красота привлекает взгляды даже сейчас, когда женщина беременна. Она сочиняет смешные песенки, которые сама же и поет. Еще она записывает рассказы для женщин. Натану, двадцативосьмилетний, с открытым, мягким лицом, хорошо удается торговля с турками, и он вечно в дороге; дела его идут хорошо, хотя мало кто знает, что это за сделки. В Рогатине он бывает редко, но на свадьбу приехал. Его супруга, дама, одетая богато и изысканно, родом из Литвы, и на рогатинскую родню поглядывает сверху. Унее высоко зачесанные буйные волосы и тесное платье. Экипаж, стоящий на дворе, принадлежит как раз им. Затем идет Иегуда, веселый и остроумный. С ним у семейства бывают неприятности, поскольку трудно сдержать в каких-то рамках его несдержанную натуру. Он одевается по польской моде и носит саблю. Братья называют его "каза­ком". Делами он занимается в Каменце - осуществляя снабжение крепости, что дает ему неплохие доходы. Жена его недавно умерла родами, дитя тоже не выжило; но из их союза осталась пара малолеток. Видно, что он высматривает себе новую пару, ну а свадьба для этого – самое подходящее событие. Ему нравится самая старшая доска Моше из Подгаец, ей сейчас четырнадцать, самый раз, чтобы идти замуж. А Моше человек достойный, весьма ученый, занимается каббалой, знает на память весь Зоар и способен "проникать тайны", что бы для Иегуды это не значило. Для него, говоря по правде, это не так важно как красота и ум де­вушки, которой отец-каббалист дал имя Малка, Царица. Самому младшему из сыновей Шора, Вольфу, семь лет. Его широкое, ра­достное, обсыпанное веснушками лицо всегда можно видеть возле отцовского.

Жених же – тот самый Исаак, которого ксендз Хмелёвсий назвал Иеремией. Ему шестнадцать лет, а помимо того, что он высокий и неуклюжий, обладает слишком многими отличительными чертами. Его будущая супруга, Фрейна, родом из Лянцкоруни[21] – это родственница Хирша, лянцкоруньского раввина, мужа Хаи, дочери Элиши Шора. Все здесь, в этом низком, зато обширном доме, представляют собой семью, их связывают родство, свойство, коммерческие отношения, займы, арендованные возы.

Ашер Рубин бывает здесь довольно часто. Его злвут к детям, но, бывает, и к Хае. У нее вечно всяческие необыкновенно таинственные болезни, с которыми он справиться может только лишь путем разговоров с больной. Вообще-то говоря, визиты у Хаи ему даже нравятся. Это единственное, о чем он мог бы так сказать. И, как правило, это Хая упирается на том, чтобы позвали Ру­бина, потому что в этом доме ни в какую медицину никто не верит. Они разговаривают, после чего недомогание проходит. Ингода медику кажется, что Хая – словно тот тритон который сам на себя разные цвета призывает, чтобы получше укрыться от нападаю­щего или же показаться кем-то иным. А у Хаи то сыпь какая-то, то почему-то дышать не может, то из носа кровь пошла. Все верят, что это по причине духов, диббуков[22], демонов или же балакабен – хромых существ, что охраняют сокровища под землею. Заболева­ние ее всегда является знамением, и оно предшествует пророчествам. Тогда Ашера отсылают обратно. Больше им он не нужен.

Рубин, развеселившись, думает о том, что у Шоров мужчины занимаются делом, а женщины пророчествуют. Каждая вто­рая из них – пророчица. И подумать только: в своей берлинской газете он читал сегодня, что в далекой Америке было доказано, что молния является электрическим явлением и, благодаря простому проводу, можно уберечься от Божьего гнева.

Вот только сюда подобные знания не доходят.

Сейчас, после свадьбы, Хая перебралась к мужу, но здесь бывает часто. Ее выдали за раввина из Ланцкоруни человека своего, приятеля отца, на много лет старше нее, и у Хаи с ним уже двое детей. Отец и зять – словно две капли воды: они борода­тые, поседевшие, с запавшими щеками, в которых прячется тень низкой комнаты, где они, в основном, заседают. И тень эту они носят на лице повсюду.

Хая, когда пророчествует, впадает в транс – в такие минуты она играется маленькими фигурками из хлеба или из глины, которые она расставляет на собственноручно разрисованной дощечке. И тогда вещает о будущем. И нужен ее отец, который при­ближает ухо к ее губам, так близко, что это выглядит так, словно бы девушка его лижет, и слушает, закрыв глаза. После того он переводит услышанное с языка духов на человеческий язык. Многие вещи сходятся, но многие – нет. Ашер Рубин не знает, как это все объяснять, и он не знает, что это за болезнь. И по той причине, что не знает, ему неприятно, так что он старается об этом не думать. Они же о таком ворожении говорят: иббур, и это означает, что женщину посещает хороший, святой дух и дарит ей знания, людям, как правило, недоступные. Иногда Ашер попросту выпускает у нее немного крови; при этом он старается не глядеть жен­щине в глаза. Сам он верит, что такая процедура ее очищает, давление в жилах слабеет, и кровь не так сильно бьет в мозг.

Хаю в семье слушают не меньше, чем отца.

Но сегодня Ашера Рубина вызвали к умирающей пожилой женщине, которая приехала сюда в качестве свадебной гостьи. Так что, скорее всего, сегодня Ашер Хаю не увидит.

Он входит через покрытый грязью, темный дворик, где головами вниз висят свежезабитые гуси, которых откармливали все лето. Проходит сквозь узки сени, чувствуя запах жарящихся котлет и лука, слышит, как толкут где-то перец в ступке. Женщины шумят в кухне, откуда в холодный воздух вздымается горячий пар от варящихся блюд, а вместе с ним – запахи уксуса, мускатного ореха, лаврового листа, а вместе с ними – сладкая и несколько тошнотная вонь свежего мяса. И. по сравнению со всем этим, осен­ний воздух кажется еще более холодным и неприятным.

Мужчины за деревянной стеной разговаривают довольно громко, словно бы они ссорились – слышны их голоса, но слы­шен еще запах воска и сырости, которой пропитана их одежда. Сегодня людей здесь полно, дом ими забит.

Мимо Ашера пробегают дети; малышня, возбужденна таким близким уже праздником, не обращает на него внимания. Ашер Рубин проходит через второй дворик, слабо освещенный всего лишь одни факелом, здесь стоит лошадь и повозка. Кто-то, кого Рубин не видит, выгружает мешки и заносит их в сарай. Через мгновение Ашер замечает его лицо и невольно вздрагивает – это тот беглый, мужик, которого зимой старший Шор вытащил из снега с наполовину отмороженным лицом.

На пороге он сталкивается со слегка пьяненьким Иегудой, которого все семья называет Лейбе. Впрочем, его самого тоже ведь не зовут Рубин, но Ашер бен Леви. Только сейчас, во мраке и в толпе гостей имена кажутся чем-то текучим, изменчивым и неважным. В конце концов, носить их все будут недолго. Не говоря ни слова, Иегуда ведет медика в глубину дома и открывает дверь в маленькую комнату, где работают молодые женщины, а на кровати у печи лежит, опираясь на подушки, очень старая, за­сушенная женщина. Работницы шумно приветствуют врача и с любопытством зависают над кроватью, чтобы поглядеть, как же тот станет обследовать Йенту.

Старушка маленькая и худая, словно старая курица, а тело у нее легкое. Выпуклая птичья грудная клетка поднимается и опадает быстро, словно у ребенка. Полуоткрытый рот, обтянутый узенькими губами, западает вовнутрь. Но темные глаза внима­тельно следят за движениями медика. Когда, выгнав из комнаты всех любопытных, он поднимает одеяло, то видит все ее тело, величиной с ребенка, и костлявые руки с кучей шнурочков и ремешков. Старушку по шею окутали волчьими шкурами. Здесь верят, будто бы волчий мех греет и возвращает силы.

Ну вот как можно было тащить с собой эту старушонку, которой и жить осталось всего ничего, размышляет Ашер. Она по­хожа на старый, засохший гриб; у нее коричневое, поморщенное лицо, а свет от сечей еще сильнее и более жестоко вырезает его, постепенно оно вообще перестает походить на человеческое. У Ашера создается впечатление, что через мгновение ее нельзя бу­дет отличить от творений природы: древесной коры, шершавого камня и суковатого дерева.

Заметно, что старушку окружили здесь хорошей опекой. В конце концов, как сказал Ашеру Элиша Шор, отец Йенте и дед Элиши Шора, Залман Нафтали Шор, тот самый, который написал знаменитую книгу "Тевуат Шор", были братьями. Так что нечего удивляться тому, что и она приехала на свадьбу родича, раз здесь будут кузены из Моравии и далекого Люблина. Ашер присажи­вается возле низкой кровати и сразу же чувствует запах соли в людском поту и – тут он на миг задумывается, подыскивая наиболее правильное определение – ребенка. В ее возрасте у людей появляется тот же запах, который имеют дети. Медик знает, что у жен­щины ничего особенного и нет, она попросту умирает. Тем не менее, он тщательно обследует женщину и ничего, кроме старости, не досматривает. Сердце у нее бьется неровно и слабенько, словно бы устало; кожа у нее чистая, хотя тонкая и высохшая, словно пергамент. Глаза стеклянистые и запавшие. То же самое и виски, а это признак близящейся смерти. Из-под слегка расстегнутой под шеей сорочки видны какие-то шнурки и сложные узелки. Врач касается ее стиснутого кулачка, тот на мгловение сопротивляет­ся, но затем, словно устыженный, расцветает, словно высохшая пустынная роза. На ладони лежит кусок шелковой тряпицы, плотно покрытый знаками:

Ашеру кажется, что старушка улыбается ему беззубыми деснами, а ее темные, подобные колодцам глаза отражают огни свечей, и опять ему кажется, будто это отражение бежит к нему издалека, из каких-то неизведанных глубин, помещающихся в че­ловеке.

- И что с ней? – спрашивает у Рубина Элиша, который неожиданно появляется в темной комнатке.

Ашер неспешно поднимается, глядит на обеспокоенное лицо хозяина.

- А что должно быть. Она умирает. Свадьбы не дождется.

При этом Ашер Рубин строит мину, говорящую сама за себя. Ну зачем было везти ее сюда в таком состоянии?

Элиша Щор хватает доктора за локоть и отводит в сторону.

- У тебя есть свои методы, нам не ведомые. Помоги нам, Ашер. Мясо уже порублено, морковь почищена. В мисках мочит­ся изюм, женщины чистят карпов. Видел, сколько гостей?

- У нее едва бьется сердце, - отвечает Рубин. – Тут я ничего поделать не могу. Не нужно было забирать ее в поездку.

Он осторожно освобождает локоть из захвата Элиши Шора и направляется к выходу.

Ашер Рубин считает, что большая часть людей – глупцы, и что как раз людская глупость привлекает в мир печаль. Это не грех и не та особенность, с которой человек нарождается на свет, а только неверный взгляд на свет, ошибочная оценка того, что видят глаза. В результате, люди отмечают все раздельно, каждую вещь в отрыве от всех остальных. Истинная мудрость – это ис­кусство соединения всего со всем, и тогда появляется надлежащая форма вещей.

Ему тридцать пять лет, но выглядит гораздо старше. Последние годы привели к тому, что он сгорбился и совершенно по­седел, а до того волосы его были цвета воронова крыла. С зубами тоже неприятности. Случается, в особенности, когда сыро, у него пухнут суставы на пальцах; человек он болезненный, постоянно следует за собой следить. Ему удалось избежать супркжест­ва. Невеста его умерла, когда он находился на учебе. Девушку он практически и не знал, так что этот факт его особенно и не опе­чалил. Зато его оставили в покое.

Родом он из Литвы. Поскольку парень был способным, семья собрала средства, чтобы обучить его за границей. Он от­правился в Италию, в университет, но курс не закончил. Причиной стала какая-то болезнь. Ашеру едва хватило сил, чтобы, воз­вращаясь, добраться до Рогатина, где его дядя Анчель Линднер шил одеяния православным попам и был настолько богат, что мог принять племянника под свою крышу. Здесь Рубин начал приходить в себя. Хотя пару лет учебы он и посвятил медицинской спе­циальности, но так и не понял, что же с ним было. Немочь и немочь. Рука лежала перед ним на столе, а у него совершенно не было сил ее поднять. Не был он в состоянии открыть глаза. Тетка несколько раз в день смазывала ему веки бараньим жиром с травами; и потихоньку он оживал. Знания из итальянского университета возвращались изо дня в день, после чего он и сам начал лечить людей. Эти дела у него идут хорошо. Вот только в Рогатине он чувствует себя заключенным, как будто бы он был насекомым, по­павшим в смолу и застывшим в ней навеки.

В бейт-мидраше

Элиша Шор, которому длинная борода придает вид патриарха, держит внучку на руках и носом щекочет ее животик. Де­вочка радостно смеется, показывая еще беззубые десна, откидывает головку назад, и ее смех заполняет все помещение. Этот смех походит на голубиное воркование. Потом из пеленок на пол начинают протекать капли, и дедушка быстро отдает ребенка матери, Хае. Та подает девочку дальше, другим женщинам, после чего малышка исчезает в глубине дома; струйка мочи отмечает ее путь на вытертых досках пола.

Шор должен выйти из дома в холодное октябрьское утро, чтобы перейти в следующее здание, в котором находится бейт-мидраш[23], и откуда, как обычно, слышно множество мужских голосов, нередко возбужденных, нетерпеливых - так что можно было бы подумать, что это не место для изучения писаний и обучения, а настоящий базар. Элиша отправляется к детям, туда, где их учат чтению. В семье много детей, одних только внуков у Шора девятеро. Сам он считает, что детей следует держать на коротком поводке. До полудня учеба, чтение и молитва. Потом работа в лавке, помощь по дому и обучение практическим вещам, таких как подсчеты или коммерческая корреспонденция. Но еще работа возле лошадей, рубка дров для отопления и укладывание их в ров­ные поленницы, мелкий ремонт по дому. Они обязаны уметь все, потому что все это им пригодится. Человек должен быть само­стоятельным и самодостаточным, понемногу он должен уметь все. И иметь одно капитальное умение, которое, в случае необходи­мости позволит ему выжить – это последнее уже в соответствии с талантами. Необходимо прослеживать, к чему сам ребенок имеет склонность, тогда ошибку не совершишь. Элиша позволяет учиться и девочкам, но не всем, и не вместе с мальчиками. Взор у него, словно у сокола, он проникает в самую суть и прекрасно видит, из кого будет толковая ученица. А на менее способных и тщеславных нет смысла и тратить времени, такие будут хорошими женами и родят много детей.

Детей в бейт-мидраше одиннадцать, почти все они – это его внуки.

Самому Элише скоро исполнится шестьдесят лет. Он небольшого роста, жилистый и порывистый. Мальчики, которые уже ждут учителя, знают, что придет дедушка, чтобы проверить, как они учатся. Старый Шор делает это ежедневно, если только находится в Рогатине, а не в одной из многочисленных поездок по делам.

Появляется он и сегодня. Как обычно, входит быстрым шагом, лицо его пересекают две вертикальные морщины, что при­дает ему еще большую строгость. Но ведь детей пугать он не желает. Так что следит, чтобы им улыбаться. Элиша поначалу глядит на каждого мальчишку по отдельности, с нежностью, которую пытается скрыть. Обращается он к детям тихим, немного хриплым голосом, словно ему приходится этот голос придерживать с помощью вожжей, и вытаскивает из кармана несколько крупных оре­хов; те и вправду громадны, чуть ли не размерами с персик. Он кладет их на своих раскрытых ладонях и подсовывает мальчикам под нос. Те глядят с интересом, думают, что он вот-вот им эти орехи раздаст, никакого обмана не ожидают. Старик берет один орех и раскалывает его железными пальцами костлявых ладоней. После чего подсовывает его под нос первому попавшемуся маль­чишке, и это Лейбко, сын Натана.

- Что это?

- Орех, - с уверенностью отвечает Лейбко.

- Из чего он состоит?

Теперь Элиша переходит к следующему, Щлёме. Тот уже не столь уверен, глядит на дедушку и хлопает ресницами:

- Из скорлупы и сердцевины

Элиша Шор доволен. На глазах у мальчишек, неспешно и театрально, он вынимает ядро ореха и съедает его, от наслаж­дения закрывая глаза и причмокивая. Странно. Маленький Израиль с последней лавки начинает смеяться над дедушкой – как же смешно он вращает глазами.

- Ну, это просто, - обращается Элиша к Шлёмо, неожиданно становясь серьезным. – А вот погляди, тут есть перегородка внутри скорлупы, а еще пленочка, которая покрывает ядрышко.

Он собирает головы мальчишек так, что те склоняются над орехом.

- Поглядите-ка.

Все это затем, чтобы объяснить ученикам, что то же самое и с Торой. Скорлупа – это простейшее значение Торы, обыч­ные рассказы, описание того, что произошло. После того – спускаемся в глубину. Теперь дети пишут на своих табличках четыре буквы: пей, реш, далет, шин[24], а когда уже с этим справятся, Элиша Шор заставляет их громко прочитать, что они написали – все буквы вместе и каждую по отдельности.

Шлёмо читает наизусть формулу-стишок, но так, словно ничего в нем не понимает:

- P – пшат – это дословный смысл, R – ремез – это переносный смысл, D – драш – это то, что говорят ученые люди, S – сод – это уже мистический смысл.

На слове "мистический" он начинает заикаться, совершенно как его мать. Какой же он похожий на Хаю, с трогательной нежностью думает Элиша. Это открытие поправляет ему настроение, все эти дети от его крови, в каждом из них имеется и его час­тичка, словно бы он был разрубаемым поленом, от которого летят щепки.

- Как называются четыре реки, вытекающие из Эдема? – спрашивает он у другого мальчика с большими оттопыренными ушами и мелким лицом. Это Хилель, внук его сестры. Тот сразу же выпаливает в ответ: Пишон, Гишон, Хиддекелю и Евфрат.

Входит Берек Сметанкес, учитель, и видит приятную для глаз любого сценку. Элиша Шор сидит среди учеников и расска­зывает. Преподаватель надевает на лицо восторженно-любезное выражение, чтобы подмазаться к старику, восторженно водит глазами. У него очень светлая кожа и практически белые волосы, отсюда и его прозвище. По сути дела, он панически боится этого старика, и он вообще не знает кого-либо, кто бы его не боялся. Разве что только обе Хаи, большая и маленькая – дочка и невестка. Эти крутят стариком, как им только захочется.

- Жили-были когда-то четыре великих мудреца, и звали их Бен Асаджи, Бен Сома, Элиша бен Абуджа и Равви Акибп. Один за другим вошли они в рай, - начинает старый Шор. – Бен Асаджи увидел и умер.

Элиша Шор снижает голос, драматически замолкает и, с высоко поднятыми бровями, проверяет, какой эффект вызвали его слова. Маленький Хилель от изумления раскрыл ротик.

- Что это означает? – спрашивает Шор у мальчишек, но, понятное дело, никто ему не отвечает, поэтому он поднимает па­лец вверх и заканчивает: - А означает это, что он вошел в реку Пишон, название которой переводят следующим образом: «Уста, которые обучают дословному смыслу».

Он выпрямляет следующий палец и говорит:

- Бен Сома увидел и пострадал разумом. – Тут он строит смешную гримасу, и дети смеются. – А что это означат? А озна­чает это то, что вошел он в реку Гишон, название которой говорит, что человек видит лишь аллегорический смысл.

Элиша прекрасно понимает, что дети и так мало чего понимают из сказанного. Ничего страшного. И не надо, чтобы пони­мали, главное, чтобы они заучили это на память. А потом поймут.

- Элиша бен Пбуджа, - продолжает он, - глянул и сделался отщепенцем. А это означает, что вошел он в реку Хиддекелю и запутался во множестве возможных пониманий.

Тремя пальцами он показывает маленького Исаака, который тут же начинает крутиться.

- Один лишь Равви Акиба вошел в рай и вышел целехоньким, а это означает, что, погрузившись в Евфрат, проник он глу­бинный, мистический смысл. Таковы четыре пути чтения и понимания.

Дети вожделенно глядят на орехи, которые лежат перед стариком на столе. Тот раскалывает из все в ладонях и раздает мальчишкам. Внимательно глядит, чтобы съели все, до последней крошечки. После этого выходит, лицо делается суровым, улыбка исчезает, и по лабиринтам собственного дома, выглядящего словно пчелиный улей, Элиша направляется к Йенте.

Йента, или же неподходящий момент для смерти

Йенту из Королювки привезли ее внук Израиль с его женой Соблей, которых пригласили на свадьбу. Они тоже "свои", как и все здесь. Пускай живут далеко один от другого, но держатся вместе.

Сейчас-то они жалеют о том, что сделал, и никто не может вспомнить, а чья же это была идея. Это ничего, что бабка этого хотела. Они вечно боялись бабку, потому что та управляла всем домом. Так что отказать ей было нельзя. Теперь же боятся того, что бабка умрет в доме Шоров, причем, по ходу свадьбы, что отбросит вечную тень на жизнь молодоженов. Когда они садились в Королювке в покрытую навесом повозку, которую наняли вместе с другими гостями, Йента была совершенно здорова, и даже сам забралась на свое место. Потом приказала подать ей нюхательного табака, и так они ехали, с песнями, а потом, уже подуставшие, попытались заснуть. Йента же глядела из-за полотняного навеса, грязного и рваного, как весь мир остается позади них, укладыва­ясь в крутые линии дорог, межей, деревьев и горизонта.

Ехали они два дня, повозкой немилосердно трясло, но старая Йента все выносила даже хорошо. Ночевали они у родни в Бучаче, и на рассвете следующего дня двинулись дальше. По дороге их нагнал такой туман, что неожиданно всем свадебным гос­тям сделалось не по себе, и как раз тогда Йента и начала постанывать, как бы требуя к себе внимания остальных. Туман – это мутная вода, и в ней перемещаются различные нехорошие силы, способные замутить в голове у человека и животного. Не сойдет ли, случаем, лошадь с тракта и не завезет их на крутой берег реки, откуда все они рухнут в пропасть? Или же не нападут вдруг на них какие-то недосотворенные, злые и жестокие силы; не откроется ли по пути вход в пещеру, в которой держат свои сокровища подземные карлики, столь же уродливые, как и богатые? Быть может, именно от этого страха бабке и сделалось плохо.

К полудню туман опал, и недалеко перед собой путешественники увидали громадную и невероятную глыбу замка в Под­гайцах, в котором никто давно уже не жил, и который постепенно превращался в развалину. Над ним кружили огромные стаи во­рон, которые раз за разом срывались в полет с наполовину завалившейся крыши. Туман отступал от их ужасного каркания, которое отражалось от стен и возвращалось в виде эха. Израиль и его жена Собля, самые авторитетные на повозке, скомандовали постой. Устроились возле дороги, чтобы отдохнуть, вытащили хлеб, фрукты и воду, только бабка уже ничего не ела. Разве что выпила пару капель.

Когда, в конце концов, поздно ночью они добрались до Рогатина, она уже не могла устоять на ногах, пошатывалась, при­шлось созвать мужчин, чтобы те перенесли старушку в дом. Все, впрочем, оказались и не нужными, хватило одного. Сколько там могла весить старая Йента? Всего ничего. Словно худая коза.

Элиша Шор принял тетку с некоторым замешательством, но устроил приличную постель в небольшой комнате и приказал женщинам заботиться о старушке. После полудня отправился к ней, и теперь, как обычно, они шепчутся. Ведь они знают один дру­гого целую жизнь.

Элиша глядит на тетку с озабоченностью. Йента понимает, что его волнует.

- Неподходящий момент, что?

Элиша не отвечает. Йента ласково щурит глаза.

- А разве бывает подходящий момент для смерти? – в конце концов, философски заявляет Элиша.

Йента отвечает, что подождет, пока не прокатится весь этот вал гостей, от дыхания которых стекла в окнах покрываются паром, а воздух делается тяжелым. Подождет, пока все участники не разъедутся к себе после танцев и водки, пока не сметут гряз­ные опилки с полов и не помоют посуду. Элиша глядит на тетку как бы озабоченно, только мыслями он где-то далеко-далеко.

Йента никогда не любила Элишу Шора. Это человек, который внутри себя словно дом с многими помещениями – в одном то, в другом – другое. Снаружи все выглядит будто одно здание, но внутри заметна та самая множественность. Никогда не ведомо, чего от этого человека ожидать. И еще кое-что – Элиша Шор вечно несчастлив. Вечно ему чего-то не достает, вечно он по чему-то тоскует, ему хотелось бы иметь то, что есть у других, или наоборот – у нег имеется нечто такое, чего у других нет, и что они счи­тают ненужным. Именно это и делает его человеком неудовлетворенным и озлобленным.

Поскольку Йента здесь самая старшая годами, каждый, кто приезжает на свадьбу, сразу же идет с ней поздороваться. Гости неустанно посещают старуху в комнатке на самом конце лабиринта, во втором доме, в который нужно проходить через дво­рик, и который через улицу соседствует с кладбищем. Дети заглядывают к ней сквозь щели в стенах, самое время законопатить их перед наступлением холодов. Долго просиживает у нее Хая. Йента кладет ее ладони себе на лицо, прикасается к ее глазам, губам и щекам – это видели дети. Гладит ее по голове. Хая приносит старушке всякие вкусности, поит ее куриным бульоном, добавляя в него ложку гусиного смальца, и тогда старая Йента долго и со вкусом чмокает, облизывает узкие, сухие губы, вот только смалец не добавляет ей сил, чтобы она могла подняться.

Сразу же после приезда пожилую родственницу идут проведать и гости из Моравии – Соломон Зальман и его молодень­кая жена Шейндель. Из Брюнна сюда они добирались три недели через Жлин и Прешов, а потом через Дрогобыч, вот только там же путем возвращаться не собираются. В горах на них напали какие-то беглые мужики, и Зальману пришлось заплатить им круп­ный выкуп, счастье еще, что у них не отобрали всего. Теперь будут возвращаться через Краков, пока не упадут снега. Шейндель уже беременна их первенцем, только-только сообщила об этом мужу. Ее мутит. И больше всего раздражает ее запах каффы и при­прав, которым тянет от лавочки и который слышен в первой части обширного обиталища Шоров. Не по душе ей и запах, исходящий от старой Йенты. Она боится этой женщины, как будто бы какой-то дикарки, в ее странных платьях, с волосами на подбородке. В Моравии пожилые женщины выглядят гораздо порядочнее, они носят накрахмаленные чепцы и опрятные фартуки. Шейндель уве­ренна, что это колдунья. Она боится присесть на краю постели, хотя ее все время к этому склоняют. Боится Шейндель, что что-то от старухи способно перейти на ребенка у нее в животе, некое мрачное безумие, которого невозможно будет укротить. Поэтому она старается в этой комнатке ни к чему не прикасаться. От запаха ей все время делается нехорошо. И вообще, родственники из По­долии кажутся ей какими-то дикарями. В конце концов, Шейндель все же подталкивают к старухе, так что она присаживается на самом краешке кровати, в любой момент готовая сбежать.

Зато ей нравится запах воска – украдкой она обнюхивает свечи, а еще запах грязи, смешанной с конским пометом, а ще, она обнаружила это только сейчас, водки. Соломон, который значительно старше нее, хорошо сложенный, брюхатый и бородатый мужчина среднего возраста, гордящийся своей красивой и хрупкой женушкой, приносит ей рюмочку. Шейндель пробует напиток, но проглотить его не может и сплевывает на пол.

Когда юная супруга садится возле кровати Йенты, та извлекает руку из-под волчьих шкур и кладет ее на животе девушки, хотя округлости еще совершенно не видать. Ну да, Йента видит, что в животе у Шейндель сейчас в гостях некая душа, еще не слишком определившаяся, ее сложно описать, поскольку она множественная; собственно говоря, это свободные души, которых повсюду полно, и которые только и ищут оказии, чтобы прицепиться к какому-нибудь свободному клочку материи. Вот и сейчас они тоже вылизывают этот маленький комочек, похожий на головастика, заглядывают в нее, но там еще ничего конкретного нет, всего лишь какие-то ошметки, тени. А души ощупывают, пробуют. Сами они состоят из полос: образов, воспоминаний, памяти поступков, фрагментов высказываний, из букв. Никогда ранее Йента не видит это столь четко. Говоря по правд, Шейндель тоже бывает иногда какая-то не своя, потому что тоже чувствует их присутствие – словно бы ее ощупывают десятки чужих рук, словно бы в нее тыкают пальцами. Она не хочет признаваться в этих ощущениях мужу, не может найти слов.

В то время, как мужчины сидят в одной комнате, женщины собираются в комнатке Йенты, где с трудом могут поместиться. Время от времени кто-нибудь из них приносит из кухни немного водки, той самой – свадебной, вроде как тайком, вроде как контра­бандой, но ведь это тоже неотъемлемая часть свадьбы. Сбитые в кучу, возбужденные предчувствием близкой забавы, женщины забываются и начинают доказывать свое. Только больной это никак не мешает – а может она даже довольна этим, поскольку сде­лалась центром этой забавы. Иногда на Йенту поглядывают с беспокойством, с чувством вины – когда та проваливается в сон, а уже через мгновение просыпается с детской улыбкой. Шейндель выразительно глядит на Хаю, когда та поправляет на больной все те волчьи шкуры, обматывает вокруг ее шеи свой платок и видит, что старушка носит массу амулетов – какие-то небольшие ме­шочки на шнурках, кусочки дерева с написанными на них знаками, фигурки из кости. Хая не смеет к ним прикасаться.

Женщины рассказывают друг другу страшные истории – про духов, про заблудившиеся души, про людей, которых похоро­нили живыми, и о признаках смерти.

- Если бы вы знали, сколько злых духов готовы наброситься на четвертушку капельки вашей сердечной крови, вы навер­няка посвятили свое тело и душу творцу мира сего, - говорит Цыпа, супруга старого Нотки, которую все считают ученой.

- И где же эти духи? – тревожным шепотом спрашивает какая-то из женщин, а Цыпа поднимает с глиняного пола палочку и указывает на ее кончик:

- Здесь! Здесь все они, погляди внимательно.

Женщины вглядываются в кончик палки, глаза смешно косят, какая-то из них начинает хихикать; в свете буквально не­скольких свечей у них и так все двоится и троится в глазах, но вот духов они не видят.

Что мы читаем в Зоаре

Элиша со старшим своим сыном, а еще с кузеном Залманом Добрушкой из Моравии и Израилем из Королювки, который так глубоко втиснул голову в плечи, что каждый видит, как сильно чувствует он себя виноватым, решают крайне важную проблему: что следует делать, когда в доме ожидается и свадьба, и похороны. Все четверо сидят, склонившись друг к другу. Через мгновение двери открываются и, шаркая подошвами, входит равви Мошко, особенно разбирающийся в каббале. Израиль срывается с места, чтобы подвести гостя поближе к собравшимся. Излагать затруднение старому раввину нет смысла – все и так об этом знают, все об этом только и говорят.

Все перешептываются, после чего равви Мошко начинает:

- В книге "Зоар" мы читаем, что две развратницы, которые предстали перед царем Соломоном с одним живым ребенком, зва­лись Махалат и Лилит, не так ли? – старик вопросительно снижает голос, как бы давая всем время призвать в памяти соответст­вующий абзац текста. – Буквы имени Махалат имеют числовое значение 478. А у Лилит же – 480 – так?

Все согласно кивают. Они уже знают, что скажет их гость.

- Когда человек принимает участие в свадебном пиру, он отбрасывает от себя колдунью Махалат с ее 478 отрядами бе­сов; когда же принимает он участие в трауре по своему ближнему – он одерживает победу над колдуньей Лилит с ее 480 отрядами бесов. Потому, читаем мы у Когелета[25] 7.2: «Более достойно пойти в дом траура, нежели в место радости. Ибо, идя в дом печали, ты преодолеваешь 480 бесовских отрядов, а в доме веселья преодолеваешь их же только 478».

Что означает: свадьбу следует отложить и ожидать похорон.

Добрушка понимающе глядит на кузена Элишу, красноречиво вздымает глаза кверху, он разочарован приговором. Сам он не станет торчать здесь до бесконечности. В Просснице[26] в Моравии он занимается табачной торговлей, которую нельзя спускать с глаз. И еще он занимается поставкой кошерного вина для всех тамошних евреев, на что обладает монополией. Здешние родичи жены – люди приятные, но простые и слишком суеверные. У него с ними хорошо получается турецкая коммерция, потому и решил к ним выбраться. Только вечно сидеть он здесь не будет. А ну как упадет снег?

Собственно говоря, такое решение проблемы не нравится никому. Каждому хочется свадьбы, немедленно, вынь и по­ложь. Нельзя уже ждать, все давным-давно готово.

И Элиша Шор приговором тоже не доволен. Свадьба должна состояться.

Оставшись сам, он зовет к себе Хаю, вот она ему даст совет, и, ожидая ее, перелистывает страницы той книги, которую принес ксендз, и из которой он не понимает ни слова.

О проглоченном амулете

Ночью, когда все уже спят, при свете свечи Элиша Шор на небольшом клочке бумаги выписывает буквы:

Хей-мем-тав-нун-хей. "Хамтана" – ожидание.

Хая, в белой ночной сорочке, становится посреди помещения и рисует в воздухе вокруг себя невидимую для глаз окруж­ность. Там же она поднимает бумажку над головой и долгое время стоит так, закрыв глаза. Губы ее шевелятся. Несколько раз она дует в разные стороны, затем тщательно сворачивает бумажку в трубочку и укладывает в деревянную коробочку величиной с но­готь. Какое-то время она еще стоит молча, склонив голову, чтобы сразу же после итого, послюнявив пальцы, продеть ремешок сквозь отверстие в амулете. Затем она вручает амулет отцу. Тот, со свечой в руке, продвигается через спящий дом, наполненный скрипами и похрапываниями, через узкие коридоры, в ту комнату, в которой положили Йенту. Элиша останавливается у двери и прислушивается. Похоже, ничего его не обеспокоило, поскольку он осторожно открывает двери, которые поддаются ему покорно, без единого звука, и открывают маленькую, тесную внутренность, едва-едва освещенную масляной лампой. Острый нос Йенты целит прямиком в потолок и отбрасывает на стену вызывающую тень. Элише необходимо пройти сквозь нее, чтобы повесить уми­рающей амулет на шею. Когда он склоняется над старухой, веки у той начинают дрожать. Элиша замирает в неподвижности, но ничего не происходит, похоже, женщина видит сон: дыхание у нее столь легкое, что его практически и не заметно. Элиша связыва­ет концы ремешка и сует амулет под сорочку старушки. После того разворачивается на цыпочках и бесшумно выходит.