Книги Иакововы

На второй день мы с Иаковом осматривали, как Моливда здесь все прекрасно устроил.

Вокруг него двенадцать братьев и двенадцать сестер – это они являются управлением этой деревни, женщины и мужчины на равных правах. Когда необходимо что-либо определить, все собираются на площадке над прудом и голосуют. Все дома и удобства, такие как колодец, телеги, лошади – принадлежат всем, громаде; всякий, если в чем-то нуждается, берет себе как бы в аренду, берет в долг, а потом, уже воспользовавшись, отдает. Детей здесь немного, поскольку для них плодить детей – это грех, а те, которые имеются, не остаются при матерях, к ним тоже относятся, словно к общим, ими занимаются несколько пожилых женщин, поскольку те, что помоложе, работают в поле или при домах. Мы видели, как они белят стены и прибавляли в известь какой-то краситель, так что дома получались голубые. Детям не говорят, кто их отец, отцам тоже не говорят: это могло бы порождать несправедливость, продвижение собственных потомков. А поскольку женщины это знают, потому и играют здесь важную роль, равную мужчинам, и видно, что по этой причине женщины здесь какие-то иные – более спокойные и рассудительные, расторопные. Всеми счетами общины занимается женщина: она пишет, читает и считает – очень ученая. Моливда обращается к ней уважительно.

Все мы размышляли над тем, а какова здесь роль Моливды, правит он здесь или только помогает, то ли он находится на услугах той женщины, либо же она – на его. Но он над нами насмехался и издевался, что все мы видим старым, наихудшим образом: будто бы езде должна иметься лестница, один стоит над другим и принуждает этого, нижнего, ко всему. Этот более важен, этот – не так важен. А они здесь, в этой деревушкой под Крайовой, уложили все это совершенно по-другому. Все равны. У каждого имеется право на жизнь, на еду, на радость и на труд. Каждый в любой момент может уйти. Уходит ли кто-нибудь? Случается, но редко. А куда бы идти такому?

И все же, у нас сложилось стойкое впечатление, что Моливда управляет здесь совместно с той женщиной с ласковой улыбкой. Все мы сразу же начали думать про себя, а не является ли она его женой, только он сам вывел нас из ошибочного мнения: она сестра, как и всякая другая женщина. "Ты спишь с ними?" – напрямую чпросил его Иаков. Моливда только пожал плечами и показал нам крупные, тщательно ухоженные огороды, в которых урожай собирают два раза в год, и сказал, что как раз с этого громада и живет, от даров солнца, от света, задаром и для каждого.

Ели мы за длинными стоами, за которые садились все, предварительно громко прочитав молитву на языке, которого я не сумел распознать.

Они не ели мяса, только растительную пищу, довольно редко – сыры, если им кто их дарил. Яйца для них было есть противно, как и мясо. Из овощей не ели бобов, ибо считали, что именно в них могут пребывать души перед рождением, в тех зернышках, лежащих в стручке, будто в темной шкатулке. С этим мы соглашались: в некоторых растениях больше света, чем в других – больше всего им обладает огурец, еще – баклажан и всяческие разновидности продолговатых тыкв.

Они верили в переселение душ, равно как и мы, к тому же Моливда считал, что эта вот вера когда-то была всеобщей, пока христианство ее у себя не похоронило. Они ценили планеты и называли их правителями.

Что нас удивило, хотя мы с Иаковом и не дали по себе этого знать, это то, что было много подобий с тем, что мы и сами считали. Они верили, к примеру, в священный язык, которым пользовались во время посвящений. Святость этого языка заключалась в том, что он был наоборот – был бесстыдным. Всякий, кто проходил инициацию, должен был выслушать рассказ, оскорбляющий общие приличия, а взялось все это из очень давней традиции их веры, еще от языческих мистерий, посвященных древней богине Баубо или развратному греческому богу Вакху. Имена этих богов я услышал впервые. Моливда произносил их быстро и, как бы, стыдясь, но я тут же записал их для себя.

После обеда мы сели за сладостями в домике Моливды, а были это традиционные турецкие пахлаы; к ним подали немного вина собственного производства – за огородами я видел небольшой виноградник.

- Как вы молитесь? – спросил Иаков у Моливды.

- Ну, это проще простого, - сказал тот, - ибо это молитва сердца: "Господи Иисусе Христе, смилуйся надо мною". И ничего особенного делать не нужно. Бог слышит тебя.

Супружество – дело грешное, сообщил он нам еще. Именно в этом и заключается грех Адама и Евы, ибо все должно быть, как в природе – люди должны соединяться духом, но не мертвым правилом. Те, кто соединятся духом, братья и сестры по духу, могут общаться друг с другом физически, и дети от подобных союзов – это дары. Те же, кто появился от супружеских пар, это "дети мертвого закона".

Вечером все встали в круг и начали танцевать вокруг женщины, что была девой. Поначалу она выступала в белых одеяниях, а после священного действа сменила их на красные, под конец же, когда все, обессиленные от безумного танцевального галопа вокруг нее, падали от усталости, набросила на себя черный плащ.

Все это казалось нам до удивительного знакомым и, возвращаясь в Крайову, в контору Иакова, мы с возбуждением говорили, перебивая один другого, после чего долго не могли заснуть.

А через несколько дней я и Нуссен отправились в Польшу с товаром и вестями. В течение всего времени путешествия наши головы были полны образов из деревни Моливды. В особенности Нуссен, когда мы вновь пересекали Днестр, возбужденно мечтал о том, что подобные деревни можно учреждать и у нас на Подолии. Мне же более всего понравилось, что там было неважным, являемся ли мы материю или отцом, дочерью или сыном, женщиной или мужчиной. Ибо между нами нет такой уж большой разницы. Все мы являемся формами, которые принимает свет, лишь только прикоснется материи.

12

О путешествии Иакова к могиле Натана из Газы

Кто ведет себя столь же неразумно, как Иаков в путешествии к могиле пророка Натана, должен быть безумцем или святым, - пишет Авраам своему брату Тове. – Торговля моя весьма пострадала от того, что я принял на работу Твоего зятя. Болтовни и людей в в моей лавке было больше, чем когда-либо перед тем, вот только прибыль оказалась от этого никакой. По мне, твой зять не пригоден для торговли, только я не говорю этого с укором, мне ведь известно, какие ожидания ты имеешь в отношении него. Это человек неспокойный и внутренне возбужденный, это не мудрец, но мятежник. Он все бросил и, недовольный теми деньгами, которыми я вознаградил его за работу, вознаградил себя сам, забирая у меня несколько ценных вещей, перечень которых прилагаю для Тебя на отдельном листе. Надеюсь, что ты повлияешь на него, чтобы он мне определенную там сумму вернул. Они, он сам и его сторонники, задумали посетить могилу Натана из Газы, да будет благословенно его имя. И хотя цель эта благородна, по причине своих горячих голов сделали они это слишком неожиданно, бросив все – я бы сказал – как стояли, хотя у них было достаточно времени на то, чтобы одних оскорбить, а у других набрать долгов. Так что нет тут для него места, даже если бы и пожелал он вернуться, хотя, считаю, он и сам не имеет желания возвращаться.

В глубине души я верю, что знаешь, что вы сделали, выдавая Хану за кого-то такого. Верю в Твою мудрость и глубокую прозорливость, которая часто выходит за границы обычного понимания. Скажу лишь Тебе только, что чувствую, после того, как он уехал, громадное облегчение. Твой зять для лавки непригоден. Думаю, что для многих вещей он тоже совершенно непригоден.

О том, как Нахман идет по следам Иакова

В конце концов, с началом лета, устроив все дела в Польше, собрав все письма и поднакопив немного товара, Нахман с Нуссеном отправляются на юг. Дорога ведет к Днестру, потом, когда они едут, светит прекрасное солнце, небо кажется огромным. Нахману надоела уже вся та подольская грязь, деревенская мелочность, зависть и необразованность; он тоскует по фигам на деревьях и по запаху каффы, а более всего – по Иакову. Изохару он везет подарки от Шора; для реб Мордке у него имеются янтарные капли из самого Гданьска, лекарство, которое помогает его больным суставам.

Берега реки полностью высохли, теперь их покрывает бурая, сухая будто трут трава, которая под ногами людей и животных распадается в прах. Нахман стоит на берегу и глядит на юг, на другую сторону. Внезапно он слышит шелест в сорняках неподалеку, и через мгновение оттуда появляется черно-белая сука, с набухшими сосцами, худая и грязная. За ней продираются щенята. Сука проходит мимо, не замечая неподвижно человека, но один из щенков его замечает и удивленно задерживается. Какое-то время они меряются взглядами. Щенок глядит доверчиво и с любопытством, затем, совершенно неожиданно, чтобы его кто-то предостерег, что вот стоит он, глаз в глаз, с величайшим неприятелем, удирает за матерью. Нахман воспринимает это за недобрый знак.

Вечером они переправляются через Днестр. У реки мужики палят костры, а по воде плывут венки с зажженными огоньками. Повсюду слышен смех и покрикивания. У берега, по колено в воде, стоят девицы в длинных белых сорочках, подкатанных до половины бедра. У всех у них распущены волосы, на головах венки. Они молча глядят на чужаков, иудеев на лошадях, так что Нахман даже начинает думать, что это вовсе не деревенские девицы их провожают, но русалки-водницы, которые по ночам выплывают на поверхность и топят встреченных людей. Внезапно она из них склоняется и начинает брызгать на них водой, другие присоединяются к ней со смехом, так что мужчины подгоняют лошадей.

Вести о некоем "святом муже" доходят до них все чаще, и они тем более цветасты, чем глубже забираются они в турецкий край. Пока что они их игнорируют. Вот только этого невозможно делать слишком долго. На постоялых дворах, где, как правило, иудейские путешественники обмениваются собранными по дороге сплетнями, они узнают все больше и больше подробностей, как, например, то, что "святой муж" с большой компанией сейчас находится в Софии и творит там чудеса. Многие при этом считают его шарлатаном. В их рассказах это старый еврей их Турции, в дрцгой раз – молодой человек из Бухареста, так что не сразу и становится ясно, что все эти люди, эти путешествующие, говорят про Иакова. Вот это как раз Нахмана и Нуссена сильно возмущает, они не спят в течение всей ночи, пытаясь угадать, что же произошло в их отсутствие. И вместо того, чтобы радоваться – ибо, разве не этого они ожидали? – начинают опасаться. Самым лучшим лекарством от страхов и беспокойств является ящик для письма. Нахман вытаскивает его на каждом постое и отмечает, что говорят про Иакова. Выглядит это так:

В одной из деревень он целых полдня перескакивал на коне какой-то ров, весьма глубокий, в который опасно было бы упасть. Усталый конь упирался копытами, но Иаков не переставал мучить. Вскоре возле него и коня стояла вся деревня, даже турецкие стражники приехали – им хотелось знать, что это за сборище и, случаем, а не собирается ли народ восставать против султана.

Или:

Иаков подошел к одному богато выглядящему купцу, сунул руку ему в карман, вытащил оттуда нечто, вроде как змею, и, размахивая нею, кричал над головами людей. Сделался страшный гвалт, ужасный визг женщин испугал лошадей турецких стражников. Иаков же хохотал так, что хватался за живот и качался по песку. Только тогда толпа со стыдом увидела, что это никакая не змея, а веревочка с деревянными бусами.

Либо вот такой пример:

В какой-то крупной синагоге взошел он на биму[70], а когда уже должны были начать Моисеев Закон, он вырвал столешницу и начал размахивать ею, угрожая, что всех поубивает. Тогда люди сбежали из синагоги, считая, будто это способный на все безумец.

Или такое:

Как-то напал на него по дороге разбойник. Иаков только крикнул в небо, и тут же, в мгновение ока, собралась чудовищная гроза с молниями, что так напугало бандитов, что они сбежали.

И вот теперь мелкими буковками Нахман дописывает:

Мы мчались в Софию, но там его, однако, не застали. Расспрашивали про него наших, и все оживленно рассказывали, что тот вытворял, так что, в конце концов, всей группой направились в Салоники. И вот тут он, что твой цадик ехал на повозке впереди, а уже за ним другие телеги, фуры, конные и пешие люди – вся дорога занята, пыль над головами. А если он где-то задерживался, там все с любопытством спрашивали, это же кто такой, когда же им объясняли, эти любопытствующие бросали, что там делали и, вытерев руки о лапсердак, присоединялись к этому каравану, хотя бы только им было интересно. Так нам говорили. И еще эти говорящие восхищались дородностью лошадей и качествои повозок, заверяя, что там были сотни людей.

Только мне, все же, кажется, что эту "компанию" я знаю. Бедняки и оборванцы, которые никогда на одном месте не усидят. Больные, калеки с надеждой на какое-то маленькое чудо, но, скорее, чем чуда, жаждущие шумихи и скандала. Подростки, что вырвались из дома из-под тяжелой отцовской руки; купцы, которые по причине отсутствия разумной осторожности потеряли все, а теперь, переполненные горечью и злостью, они ищут хоть какого-нибудь удовлетворения; безумцы всяческого разряда, а еще такие, что сбежали от собственных семейств, поскольку им осточертели скучные обязанности. А ко всему этому еще и женщины: нищенки и легкого поведения, надеющиеся найти для себя выгоды в столь крупной группе, или какие-то брошенные вдовы, которых никто не желает, с ребенком на руках, а с ними – христиане-оборванцы, бродяги, которых никто не желает взять на работу. И все это тащилось за Иаковом, и если бы у них спросить, в чем тут дело, за кем они следуют, они толком бы и не знали.

В Скопье я просил нашего пророка Натана у его могилы, просил тихо, даже не шевеля губами, но в одних только мыслях, в глубочайшей тайне, чтобы мы как можно скорее с Иаковом встретились; и иногда мне в голову приходили мысли, указующие на то, что не хватает мне смирения и правильной оценки своей личности, я начинал думать, что это он сходит с ума без меня, и что как только я его найду, он успокоится и перестанет упрямо подражать Первому, да будет благословенно его имя. И что этот гвалт на дороге – это знак, что он во мне нуждается.

В Салониках Нахман с Нуссеном очутились во второй день месяца элул 5514 года, то есть, 20 сентября 1754 года, и сразу же, хотя было темно, и хотя оба мы падали от усталости, отправились искать Иакова. Ночь стояла горячая, городские стены разогреты, воздух охлаждался лениво, легкими дуновениями ветра откуда-то с гор, и тогда этот ветерок нес запах живых растений, деревьев и листьев. В городе же все высохло в пыль. Откуда-то пахло апельсинами, такими, когда они переполнены соком и делаются самыми сладкими и наиболее подходящими для еды, но уже через миг сделаются перезревшими и вонючими.

Нахман увидел его первым, под бет мидраш, где всегда проходили диспуты салоникских иудеев. Народ уже расходился, было поздно, а Иаков еще стоял, оживленно беседуя о чем-то, окруженный мужчинами. Среди молодых людей, одетых по-гречески, Нахман увидел и маленького Гершеле. Он подошел поближе и, хотя не слышал, о чем те говорят, начал дрожать. И это сложно объяснить, потому что ночь была жаркой. Он записал:

Только лишь сейчас я понял, как скучал по нему; только лишь теперь спала с меня вся дорожняя спешка, вся та горячка, которая не покидала меня последние месяцы.

"Что говорит этот человек?" – спросил я у стоявшего рядом мужчины.

"Он говорит, что Шабтай вовсе не был Мессией с божественной природой, а только лишь обычным пророком, который должен был предсказать своего преемника".

"Он прав, - отозвался стоявший тут же иной человек. – Если бы он обладал природой прямо от Бога, то заметно изменил бы мир. А так, разве что-либо изменилось?".

Я не включился в эти размышления.

И тут я увидел его среди других. Он похудел и захирел. У него выросла борода. Но в нем появилось и кое-что новое – большая вспыльчивость и самоуверенность. Кто привел ему к этому, кто помог ему сделаться таким, когда меня не было?

Когда я вот так глядел на его жесты, когда слушал, что он говорит, постепенно начал понимать, что все сталось хорошо, и что он тем, что говорил, приносил облегчение другим. Еще мне казалось, что в сердце имеется некая целостность, дающая знание, в какую сторону следует идти и что сделать. И одного взгляда на него хватало; одно это притягивало к нему других людей.

Нет ничего такого, что принесло бы большее облегчение, чем уверенность, что имеется кто-то такой, который по-настоящему знает. Ибо у нас, обычных людей, никогда такой уверенности нет.

Много раз, когда я был на Подолии со своей семьей, думал я о нем. Скучал по нему, в особенности, перед сном, когда мысли творили, что только хотели, и уже невозможно было их контролировать. Это было печально, так как рядом лежала моя жена, которой я не посвящал достаточно внимания Наши дети рождались слабыми и сразу же умирали. Но не о том я тогда думал. Мне казалось, будто бы лицо Иакова становилось моим лицом, я засыпал с его лицом вместо своего. Теперь же я видел его живым перед собой.

Потому вечером, когда, в конце концов, мы уселись все вместе: Иаков, реб Мордке, Изохар, Нуссен, маленький Гершеле и я, почувствовал я себя счастливым, а поскольку вина хватало, упился, но так, словно бы был ребенком – почувствовал себя беззащитным и готовым ко всему, что принесет судьба, и уверенным, что, как бы не повернулась судьба, я буду с Иаковом.

О том, как Иаков меряется с Антихристом

В Салониках проживает преемник и сын Второго, то есть Барухии, которого прозывают Коньо.

У него здесь много почитателей, многие считают его святым мужем, в котором проживает душа Барухии. Довольно долго пытаются они попасть к нему. Его благословение и то, чтобы он посвятил Иакова в учение отца, подтвердило бы исключительность Иакова. Нахман относит письма от Изохара и реб Мордке под высокий дом без окон в центре города, похожий на белую башню. Внутри здания, якобы, скрывается прекрасный сад с фонтаном и павлинами, но снаружи он напоминает крепость. Белые стены гладкие, будто бы сложенные из скользкого гранита. А вдобавок ко всему, дом охраняют стражники, которые однажды даже порвали одежду Нахману, когда тот уж слишком настырно домогался аудиенции.

Иаков, явно тронутый этим ущербом (кафтан Нахмана был новехоньким, он только-только купил его на базаре за большие деньги), говорит товарищам, чтобы те оставили его под этой неприступной башней, а сами спрятались в роще. Затем он опирается о стену м начинает петь, как только может громко, почти что ревя, будто осел, на старинном языке сефардов. А когда заканчивает песню, сразу же начинает ее по-новому, возле каждой стены, с каждой стороны дома.

- Махшава ыу ин фуэ эста... – орет он, чудовищно фальшивя и строя рожи, выкручиваясь в странных позах, что, конечно же, привлекает зевак, которые подавляют в себе хохот от его вида, творится сборище и гвалт.

И тут открывается окошечко, маленькое и высоко, оттуда высовывается голова самого Конио; он что-то кричит вниз на ладино, а Иаков отвечает ему, и так они двое какое-то время разговаривают. Нахман вопросительно глядит на Изохара, который знает этот старинный язык евреев из Испании.

- Он требует встречи, - переводит Изохар.

Окошко захлопывается.

Иаков поет под башней до самого вечера, пока совершенно не хрипнет.

Ничего нельзя сделать. Конио недоступен, его не интересуют пришельцы из Польши. Даже если с ними Мудрый Иаков, который пел под его окнами. Ибо так уже говорят про Иакова: Мудрый Иаков.

А в то время в Салониках полно всякого рода магов и чудотворцев, на каждом углу улицы проповедует какой-нибудь самозваный мессия или колдун. Много говорят про одного еврея, который считает себя Мессией Антихристом, и вроде как, что как только кто-нибудь обменяется с ним хотя бы парой слов, тот стразу же к нему и присоединяется.

Иаков желает испытать его, помериться с кем-нибудь таким. Он говорит об этом намерении в течение нескольких дней, пока вокруг него не собирается целая куча – мелкие торговцы, студенты, разносчики, сапожники, которые закрыли свои мастерские и лавки, лишь бы увидеть чего-нибудь необычное. Все они шумно идут через город и находят того человека с его собственной свитой на садовой площадке, где он проповедует своим. Это крупный, могучий мужик с темным оттенком кожи, сефард, с непокрытой головой, с волосами, скрученными в длинные, подобны войлоку, постромки. На нем белое одеяние, которое при его темной коже, кажется светящимся. Иаков садится перед ним со своей усмешкой, которая появляется у него на лице, когда он чего-то задумывает, и нагло спрашивает, то он и чего тут делает. Тот, привыкший к послушанию, спокойно отвечает, что он – Мессия.

- Дай какой-нибудь знак этому, - обращается к нему Иаков, глядя на людей, ставшими свидетелями.

Тот поднимается и собирается уйти, но Иаков не сдается. Он идет за ним и повторяет:

- Дай какой-нибудь знак этому. Перенеси этот вот фрагмент фонтана под стену. Ибо, как Мессия ты же можешь это сделать.

- Уйти, - говорит тот. – Я не желаю с тобой говорить.

Иаков не дает ему покоя. Тот поворачивается спиной и начинает шептать какие-то заклинания. Тогда Иаков хватает его за те волосяные постромки, что провоцирует сторонников Мессии встать на его защиту. Иаков, которого оттолкнули, падает в песок.

Вечером он рассказывает всем тем, которых не было с ним днем, что, как тот ветхозаветный Иаков боролся с ангелом, так он сам сражался с Антихристом.

Нахман, истосковавшись после столь долгой разлуки, ходит с Иаковом повсюду, где только можно, по причине чего забывает и про дела, и про науку. Отложено все, связанное с заработком денег. Товар, привезенный из Польши, так пока и лежит нераспроданный. Некоторые поступки Иакова заставляют его страшно стыдиться, некоторых он вообще не может принять. Иаков шатается по городу, ища поводы для драки или для спора. И вот он высматривает себе, к примеру, какого-нибудь ученого иудея, задает тому какой-нибудь интеллигентный вопрос и так выкручивает проблему, что тот, чувствуя себя в обязанности ответить, втягивается в его рассуждения. Не успевает такой ученый муж оглянуться, как оба уже сидят в турецком кафе и пьют каффу, Иаков угощает ученого трубочкой, а тот как-то не смеет отказать, а ведь на дворе шаббат! Когда же дело доходит до расплаты, а ведь религиозный иудей не имеет права иметь при себе денег, Иаков стаскивает у него с головы тюрбан и закладывает его в кафе, в результате чего тот, осмеянный, должен возвращаться домой с непокрытой головой. Иаков вытворяет подобного рода вещи, что все начинают его бояться. В том числе и свои.

Нахману трудно вынести подобное унижение над кем-либо, пускай бы тот был и самый большой враг. Зато Иаков собой ужасно доволен:

- Кто боится, тот уважает, так уж оно есть.

Вскоре Иакова узнают все в Салониках, и реб Мордке с Изохаром постановляют, что им следует освободить его от занятий торговлей. И что сами они тоже обязаны посвятить себя науке.

- Устрой все, что тебе следует устроить, только новых контактов уже не ищи, - говорит реб Мордке крайне удивленному этим Нахману.

- То есть как? – спрашивает изумленный Нахман. – А с чего мы будем жить? Что станем есть?

- Жить станем, прося милостыню, - простодушно отвечает ему реб Мордке.

- Но ведь никогда до сих пор работа не становилась помехой науке, - защищается Нахман.

- А вот теперь стала.

Как выглядит руах ха-кодеш,

когда дух нисходит в человека

В месяце кислев 5515 года, то есть, в ноябре 1754, Иаков оглашает устами и письменными извещениями Нахмана, что открывает собственный бет мидраш, собственную школу, и сразу же объявляется много желающих. Тем более, что – что было уж совершенно необычным – первым учеником становится равви Мордехай, реб Мордке. Торжественно введенный, он собирает на своей достойной фигуре множество взглядов; ему верят и его очень ценят. Раз уж он доверяет этому вот Иакову, то Иаков должен быть кем-то исключительным. Через несколько дней Иаков вводит в свою школу Нахмана и Нуссена. Нахман кажется оробевшим – выступает в новых греческих одеждах, которые купил себе за деньги от продажи привезенного с Подолии воска.

Через пару десятков дней до них добирается сообщение, что в Никополе Хана родила доченьку, и, как они заранее определили с Иаковом, дала ей имя Авача, Ева. К этому событию у них уже были предсказания – ослица Нуссена родила ослят-близнецов: хотя сама она была серой, но один из ослят, самочка, был совершенно белым, а второй, самец, темным, необычного цвета, словно бы каффы. Иаков обрадован, на несколько дней он вроде как становится серьезнее и каждому рассказывает, что у него родилась дочка, и в тот же самый день сам роди школу.

А потом случается нечто странное, что-то такое, что уже давно ожидалось, а по крайней мере, что было известно: это должно было случиться, и оно неизбежно. Сложно это описать, хотя речь идет об отдельном событии, в котором все ведь происходит поочередно, и для каждого движения, для каждого образа существует соответствующее слово... Возможно, будет лучше, если это расскажет свидетель, тем более, что он и так все записывает.

Вскоре после того меня разбудил Нуссен, говоря, сто с Иаковом творится нечто странное. Имелась у него привычка долго ночью сидеть и читать, потому все отправлялись спать перед ним. Нуссен разбудил и остальных, которые находились тогда у нас в мидраше, а те, сонные и перепуганные, сошлись в комнате Иакова, где горело несколько масляных ламп, и где уже находился равви Мордехай. Иаков стоял посредине, среди валявшейся мебели, полуголый, шаровары едва держались на худых бедрах, кожа блестела от пота, а лицо у него было бледным, глаза какими-то странными, невидящими; он трясся всем телом, словно бы с ним случился приступ горячки. Все это продолжалось какое-то время, когда мы стояли, глядя на него и ожидая, что еще произойдет, и ни у кого не доставало смелости прикоснуться к нему. Мордехай начал читать молитву каким-то плачущим, перепуганным голосом, так что и мне передалась дрожь, другие тоже до смерти обеспокоились, видя то, что творилось на их глазах. Ибо стало нам ясно, что к нам нисходит дух. Заслоны между тем миром и этим были нарушены, это время утратило свою девственность, к нам, словно таран, пропихивался дух. В маленьком, душном помещении загустела вонь нашего пота, а еще разносился запах вроде как сырого мяса или крови. Мне сделалось не по себе, потом я почувствовал, как все волосы на тле у меня становятся дыбом; еще видел я, как мужское достоинство Иакова растет и натягивает ткань его шаровар; в конце концов, он застонал и, спустив голову, опустился на колени. Через мгновение он тихо и хрипло произнес слова, которые не все поняли: "Mostro Signor abascharo", что реб Мордке повторил уже на нашем языке: "Наш Господь нисходит".

Так Иаков, скрючившись, Иаков стоял на коленях в неестественной позе; пот выступил на его спине и плечах, лицо облепили мокрые волосы. Тело его, раз за разом, легко подрагивало, словно бы через него проходили дуновения холодного воздуха. А потом, через длительное время, он упал без чувств напол.

Так выглядит руах ха-кодеш, когда дух нисходит в человека. Это похоже на болезнь, липкую и неизлечимую, словно бы внезапная потеря сил. Можно чувствовать себя разочарованным, ибо большинство людей считает, будто бы этот момент торжественный и возвышенный. А акт сей более всего походит на бичевание или роды.

Когда Иаков стоял так на коленях, скрючившись, словно в болезненном спазме, Нахман увидел над ним сияние и указал его кому-то пальцем – более светлый, словно бы раскаленный холодным светом воздух, неровный ореол. Только лишь тогда, увидев это сияние, остальные рухнули на колени, а над ними медленно, словно бы в воде, кружило нечто вроде блестящих железных лпилок.

Сообщение обо всем этом быстро разошлось по городу, и под домом, где проживал Иаков, теперь массово ходили туда-сюда люди. А вдобавок ко всем у него стали случаться видения.

Нахман скрупулезно их записывал:

Ведомый из комнаты в комнату, вздымался он в воздухе, а по бокам его были две прекрасные девы. В комнатах видел он множество женщин и мужчин, а в некоторых из помещений увидел мидраши и слышал сверху, о чем там говорили, и прекрасно все понимал уже с первого слова. Комнат тех было множество, и в последней из них увидел он Первого, Шабтая, да будет благословенно имя его – одет он был во франкскую одежду, как и наши одеяния, а вокруг него собралось множество учеников. И сказал Первый Иакову: "Ты ли тот самый Мудрый Иаков? Слыхал я, что ты силен и отважного сердца. Это меня радует, ибо я дошел досюда, и нет у меня силы идти далее. Многие пред нами уже взяли это бремя на себя, только все они пали. А ты не боишься?".

И показал Первый Иакову бездну, выглядящую словно черное море. На другом, дальнем ее берегу высилась гора. И тогда воскликнул Иаков: "Да свершится это! Я пойду!".

Известие об этом видении расходится по Салоникам, люди передают го из уст в уста, иногда с какой-то новой подробностью. Оно распространяется по городу, словно весть о прибытии судов с необыкновенным товаром. Еще больше народу приходит слушать Иакова из любопытства. Школа его лопается по швам. Когда он идет, люди с набожным уважением уступают ему дорогу. Некоторые, наиболее смелые, вытягивают руку, чтобы коснуться его одежд. Его уже начали называть "хахам", то есть мудрец, хотя это его и злит, он повторяет всем, что сам он простец. Даже те старики, что разбирались в старинной каббале, признают теперь, после этого видения, его величие. Они сидят на корточках в тени и дискутируют, а наиболее мудрые усматривают во всем этом тайных знаков от давних пророков.

Еще Иакову снятся божественные дворцы. Он был там, где Первый. Видел те же самые двери. Шел за ним. Шел тем же самым путем.

Всякий день начинается с выслушивания снов Иакова. Все ожидают, когда он проснется, все готовы к его первому же шевелению. Ему нельзя ни подняться, ни чего-либо коснуться, он только лишь обязан сразу же начать говорить, прямо после сна, словно бы приносил известия из тех, больших, обширнейших миров, которые находятся ближе к свету.

Приходят туда и ученики сына Барухии, того самого Конио, который не желал их принять; и они тоже слушают Иакова, чему более всего радуется реб Мордке. Но большинство из них относится к Иакову с подозрением, заранее сложив о нем мнение. К нему относятся, как к конкуренту, к ком-то такому, кто нагло поставил рядом с ними лавку со спасением, точно такую же, как и у них самих, но вот цены выставил получше. Вот они громко и театрально выспрашивают: Кто этот приблуда?

Но больше всего к Иакову приходит евреев из Польши, тех, у кого в Салониках имеются какие-то торговые дела, либо такие, что застряли здесь и не возвращаются домой, растратив деньги. Как их узнать? Да без особого труда, они сами бросаются в глаза. Нахман, к примеру, сразу же способен выловить таких из толпы, даже если те носят уже греческую или турецкую одежду и быстрым шагом ходят по узким, забитым народом улочкам. Он видит в них самого себя – их отличают те же жесты и манера поведения,а еще, не совсем уверенный, а немного нагловатый шаг. Чаще всего, те, что победнее, носят серую, никакую одежду, а даже если кто из них зарабатывал себе на какой-то платок или плащ, то, все равно, из них выглядывают Рогатин, Давидув, Черновцы. Даже когда, защищаясь от солнца, такой обмотает себе голову тюрбаном, то из-под штанов выходят у него Подгайцы и Бучач, из карманов вылезает Львов, ну а шлепанцы, вроде как и греческие, разлезаются так, словно были родом из Буска.

О том, почему в Салониках не любят Иакова

А потом ситуация меняется. Как-то раз, когда Иаков преподает, в зал проникают какие-то здоровяки с палками. Они бросаются на тех, что стоят ближе всего к двери. Бьют вслепую. Свое получает Нуссен, у него из разбитого носа течет кровь. На полу следы крови, слышны крики и вопли. Ученики сбегают на улицу, они боятся прийти снова, потому что такое же повторятся и на следующий день. Все знают, что это почитатели Конио, сына Барухии, пытаются прогнать Иакова, заявляя, будто бы только они могут учить в Салониках. У некоторых даже знакомые лица, когда-то3они были друзьями, ведь они тоже признают истинную веру, но теперь старая дружба не считается. В Салониках нет места для двух претендентов на Мессию. Потому-то Нуссен размещает перед мидрашем охрану, которая теперь стоит там целый день и всю ночь. Несмотря на это, кто-то пару раз подкладывает огонь. Несколько раз на Иакова нападают на улице, но, поскольку он парень сильный, то сумел защититься. Нуссену, когда он делал закупки, чуть не выбили единственный глаз. И еще – и это было самое странное нападение – против Иакова сговорились салоникские еврейки, разъяренные женщины, молодые и старые, они напали на него, когда тот шел купаться в баню, и стали бросать в него камнями. После того он несколько дней хромал, только стыдно было признаться, что все это из-за женщин.

Еще оказалось, буквально в несколько дней, что местные купцы перестали с ними торговать. Когда кто-то из иакововых заходит в их лавки, к ним относятся, словно к чужакам, отворачивают головы и прячутся среди товаров. А это приводит к тому, ситуация приезжих очень быстро делается неудобной. Чтобы купить себе еды, им необходимо отправляться на дальние базары, в пригороды, где их никто не знает. Почитатели Конио объявляют Иакову и остальным войну. Они сговариваются против них с греками, то есть христианскими торговцами, и те тоже начинают отворачивать от них глаза. Не помогает стража Нуссена под бет мидраш – противники выставили своих стражников и избивают всякого, кто желает войти в школу Мудрого Иакова. Очень быстро деньги заканчиваются и, к сожалению, школу приходится закрыть.

К тому же пришла неожиданно суровая зима, -

пишет потом Нахман. А у них нет денег даже на самые паршивые дрова или хворост. Сидят, закрывшись, в съемном доме, опасаясь за свою жизнь. Иаков кашляет.

Не раз я размышлял о том, как упех и счастье неожиданно превращаются в нужду и унижение.

Денег не было, потому я запомнил эту зиму в Салониках как голодную и бедную. Чтобы наполнить желудки, мы часто выходили просить милостыню, как это здесь делало много ученых людей. Я всегда старался просить людей подать грош спокойно и вежливо, но Иаков частенько применял совершенно другие способы. Как-то раз, перед праздником Пасхи мы зашли к одному еврею, который содержал кассу для бедняков. Я заговорил с ним первым, всегда было так, что в подобных ситуациях меня выставляли вперед, поскольку считали, что я красиво говорю и могу применить аргументы, благодаря которым, я произвожу хорошее впечатление как человек ученый и достойный доверия. Так что я сообщил, что мы с проклятой земли, где евреи претерпели более всего по причине страшных преследований, где царит страшная бедность, а климат враждебный и не способствующий людям, зато жители там доверчивые и преданные вере... И так вот я говорил, пытаясь возбудить в нем жалость, но тот даже не глядел на меня.

- Нам хватает местных просителей милостыни, чтобы еще и чужаков содержать.

А я ему на это:

- В нашей стране все чужаки тоже находят помощь.

Содержатель кассы злорадно усмехнулся и в первый раз поглядел мне прямо в лицо:

- Тогда зачем вы приехали сюда, покинув такую замечательную страну, раз там вам было хорошо?

Я уже собирался как-то хитроумно ответить, но тут меня оттолкнул Иаков, который до сих пор спокойно стоял за мной, и как заорал на того:

- Да как ты смеешь спрашивать, зачем мы покинули наш край, ты, гнида малая?!

Владелец кассы отпрянул, перепуганный таким тоном, но не отвечал, впрочем, ему и не было как, поскольку Иаков склонился над ним и продолжил таким же криком:

- А зачем патриарх Иаков вышел из своей страны и отправился в Египет?! Ведь по этой причине появилась Пасха! Если бы он остался в своей стране, не было бы у тебя, оборванец, праздника, а мы не нуждались бы в праздничной пасхе!

Сидящий в этой кассе настолько перепугался, что сразу же дал нам несколько левов[71] и, вежливо извинившись, провел нас до самых дверей.

И, может, хорошо случилось, потому что голод и недостатки той зимы каким-то образом собрали и обострили нам чувства. Но не было такой силы, которая смогла бы погасить пламя Иакова. Он – как оказалось во множестве ситуаций – даже в самых наихудших ситуациях умел сиять словно драгоценный камень. Даже в лохмотьях, когда мы выпрашивали милостыню, от него исходило достоинство, и всякий, кто с ним встречался, знал, что имеет дело с кем-то необыкновенным. И боялся его. Странно, но в этой нищете, вместо того, чтобы исчезнуть с лица земли, мы начали как-то справляться. И было так, словно бы мы в ту нищету, в те холод и болезни перебрались. И, в особенности, Иаков – озябший и оборванный, он пробуждал еще большее сочувствие, но и большее уважение, чем самодовольный и богатый хахам.

И вновь случилось чудо: слава Иакова настолько разошлась по Салоникам, что появились те самые правоверные от Конио и теперь пытались нашего Иакова перекупить. Они хотели дать ему много денег, чтобы он либо присоединился к ним, либо убирался из города.

- Сейчас только приходите?! – с горечью крикнул он им. – Поцелуйте себя в задницу. Теперь уже поздно.

В конце концов, враждебность против нам выросла настолько сильно, что Иаков перестал спать дома. А случилось это после того, как он положил в свою кровать одного грека, который желал торговать с нами камнями. Сам он лег спать в кухне, во всяком случае, так всем рассказывал. Я же хорошо знал, что он отправился к одной вдове, которая частенько уделяла ему и денежной помощи и собственного тела. Ночью кто-то вломился в дом и грека под одеялом заколол стилетом. Убийца исчез, словно тень.

Это событие так перепугало Иакова, что на какое-то время он убрался из Салоник в Лариссу, мы же делали вид, будто бы он находится у себя. Когда он вернулся в первую же ночь на него устроили засаду.

С тех пор Иаков всякую ночь спал где-то в ином месте, мы же начали опасаться за жизнь и здоровье всех нас. Выхода не было, мы надумали покинуть Салоники и возвращаться в Смирну, оставляя этот город во власти зла. Самое худшее, что это были свои, только желавшие Иакову всего наихудшего. Теперь и сам он не упоминал о них добрым словом и презирал их. Он говорил о неприятелях, что те обабились, а из всего, чего учил их Барухия, у них осталась только любовь к содомии.

КРОХИ.

О салоникском проклятии и том, как Иаков линял

Как только мы приняли решение о бегстве из Салоник и уже начали готовиться к дороге, Иаков неожиданно заболел. Тело его в один день покрылось язвами; кожа сходила с него кровавыми кусками, а он выл от боли. Это какая же болезнь нападает столь неожиданно, столь быстро и принимает такие вот симптомы? Первое, что каждому приходило в голову, что то было проклятие или сглаз. И сам Иаков в это верил. Кониозос (сторонники Конио), должно быть, наняли какого-то колдуна, хотя и между ними самими имелись неплохие чернокнижники, и тот проклял соперника их учителя.

Поначалу реб Мордке сам прикладывал пластыри, обвязывал Иакова амулетами, которые самостоятельно изготовил, бормоча заклятия. Еще набивал ему трубку темной смолой, поскольку ее курение усмиряло боль. Но потом, беспомощный в отношении страданий своего любимого Иакова, вызвал он некую женщину, старую и трясущуюся, самую лучшую целительницу во всей округе. О ней говорили, что это колдунья, весьма знаменитая, из тех фессалоникских ведьм, что веками живут под городом, и которые умеют исчезать. Та помазала раны Иакова вонючей жидкостью, который щипал и жег, так что крики Иакова слышали, наверное, по всему городу. Она пробормотала над стонущим от боли Иаковом какие-то заклятия на языке, которого не распознавал, настолько был он странным. Целительница хлопала Иакова по ягодицам, словно мальчишку, а под конец не пожелала взять никаких денег, поскольку говорила, что никакая то не болезнь, только что Иаков линяет. Словно змея.

Мы глядели друг на друга с недоверием, а реб Мордке расплакался, будто дитя.

"Линяет словно змея!". Взволнованный, он вознес руки и воскликнул: "Господь наш, до конца света – благодарю Тебя!". А потом дергал всех за рукава и с волнением повторял: "Змей спаситель, змей нахаш. Разве это не доказательство мессианского послания Иакова?". Его темные, слезящиеся глаза блестели, отражая маленькие огоньки масляных лампад. Я смачивал бинты в теплом отваре из трав, как говорила старуха, чтобы приложить их к покрывшимся коркой ранам. И даже не сами те раны были ужасными, хотя вызывали неподдельную боль, но то, как они появились. Кто это сделал? Кто был этому виной? – размышлял я, поначалу ч гневом и возмущением. Но теперь я уже знал, что никто не в состоянии сделать Иакову ничего плохого. Когда дух вступает в человека, все в его теле обязано перемениться, встать наново. Человек оставляет в стороне старую кожу и облекается в новую. Так мы говорили об этом всю ночь перед отъездом.

Мы с Нуссеном сидели под деревьями на корточках. Ожидал какого-то чуда. Небо на востоке розовело, птицы начинали свои песни, а потом к ним присоединился призыв муэдзина. Когда солнце начало карабкаться из-под горизонта, домишки с плоскими крышами облеклись в длинные, влажные тени, и пробудились все запахи мира: цветов апельсинов, дыма, золы и выброшенных на улицу вчерашних, а теперь гниющих, остатков. И ладана, и ослиного дерьма. Я почувствовал, что меня переполняет невообразимое счастье – это есть чудо и знак, что всякий день мир рождается заново и дает нам новый шанс на тиккун. Он отдается в наши руки доверчиво, словно громадный, не уверенный в себе зверь, искалеченный и зависимый от нашей воли. И мы обязаны впрячь его в наше дело.

"Останется ли на полу от Иакова прозрачная шкурка от линьки?" – спросил тронутый до глубины души Гершеле, я же поднялся и в свете восходящего солнца, под втор воплей муэдзина пошел в танец.

В тот день Иаков проснулся злой и страдающий. Он приказал паковать все наше несчастное имущество, а поскольку денег на корабль у нас не было, на ослах мы отправились вдоль берега на восток.

Когда по дороге в Адрианополь мы встали лагерем над морем, Иаков шипел от боли, и хотя я делал ему припарки, но ничего это не помогало. И вот тогда какая-то из проезжих, женщина на осле, наверняка тоже колдунья, как и все женщины, обитательницы Салоник, посоветовала ему, чтобы он вошел в соленую морскую воду и постоял там, сколько только выдержит. Иаков сделал так, как та ему сказала, но вода не желала его принять. Он мотался в ней из стороны в сторону, валился с ног, море выталкивало его, слабого, на берег, тогда он пробовался броситься в волны, но все выглядело так, будто бы те убегали от него, он же оставался на мокром песке. Тогда – я сам это видел и говорю здесь как свидетель – Иаков вознес руки к небу и начал ужасно кричать. Кричал он так, что все путники обеспокоенно остановились, и рыбаки, что зашивали сети, застыли на месте, а вместе с ними и торговки, которые возле самого порта продавали рыбу прямо из корзин, и даже моряки, которые только что прибыли в порт, подняли головы. Мы с Нуссеном не могли этого слышать. Я заткнул уши, и вот тут-то случилась странная вещь. Неожиданно море впускает Иакова в себя, подходит волна, и Иаков погружается в ней по шею, а потом на миг вообще исчезает под водой, видны только его ладони и стопы, вода вертит им, словно кусочком дерева. Наконец он выбрался на берег и свалился на берегу, словно неживой. Мы с Нуссеном подбежали и, позволяя нашим одеждам намокнуть, вытащили его дальше, и – говоря по правде – я думал, будто бы он утонул.

После этого вот купания кожа сходила с него кусками, а снизу появлялась новая, здоровая и розовая, словно у ребенка.

Через пару дней Иаков выздоровел, и когда мы добрались до Смирны, он снова был молодым и таким красивым, переполненным светом, как мог только он один. И именно таким показался жене.

Нахман чрезвычайно доволен тем, что написал. Он колеблется, а не вспомнить ли еще приключения на море, о том, что произошло, когда они плыли на корабле. Вообще-то, описать все это он и мог бы: путешествие было воистину драматическим. Так что он макает перо в чернильницу, но тут же стряхивает чернила на песок. Нет, не станет он об этом писать. Не напишет он, что за малые деньги согласилось забрать их в Смирну маленькое торговое суденышко. Перевозка была недорогой, так и условия были совершенно паршивыми. Лишь только устроились они под палубой, а судно вышло в море, оказалось, что его хозяин, ни то грек, ни то итальянец, христианин, занимается вовсе не торговлей, а пиратством. Когда они начали требовать плыть прямо на Смирну, этот моряк обругал их и угрожал, что его разбойники-матросы выбросят их прямо в море.

Нахман прекрасно запомнил дату – то было 25 июля 1755 года, в день покровителя того ужасного человека, которому тот рьяно молился, исповедываясь во всех своих преступлениях (что им приходилось выслушивать, из-за чего у всех кровь стыла в жилах), когда на море разыгралась ужасная буря. Нахман впервые в жизни переживал нечто столь ужасающее, постепенно до него доходило, что именно сегодня он и погибнет. Перепуганный, он привязался к мачте, чтобы не смыли его безумствующие волны и громко вопил. Затем в панике он судорожно схватился за плащ Иакова, пытаясь под ним спрятаться. Иаков, который не боялся ни на йоту, поначалу пытался его успокоить, но когда не подействовали никакие методы, вся ситуация стала его, похоже, смешить, потому что он начал над бедным Нахманом издеваться. Они держались за утлые мачты, когда же те поломались от ударов волн, начали хвататься за что ни попало. Вода была хуже разбойника – она вымыла всяческую добычу из-под палубы и захватила одного из моряков, который был совершенно пьян и едва держался на ногах. Смерть этого несчастного в пучине привела к тому, что Нахман уже полностью утратил над собой контроль. Он мычал слова молитвы, слезы, такие же соленые, как морская вода, слепила ему глаза.

Иакова явно веселил испуг Нахмана, потому что после исповеди пирата теперь он заставлял исповедоваться ему, и, что самое худшее – заставлял давать Богу различные обещания, и он, Нахман, в своем перепуге, со слезами обязался никогда больше не касаться ни вина, ни аква виты, и что не станет больше курить трубку.

- Клянусь, клянусь! – кричал он, закрыв глаза, слишком перепуганный, чтобы мыслить разумно, что возбуждало у Иакова громадную радость, так что он заходился в хохоте, словно демон.

- И что будешь всегда после меня дерьмо убирать! – перекрикивал шторм Иаков.

А Нахман отвечал на это:

- Клянусь, клянусь.

- И задницу мне подтирать! – кричал Иаков.

- И задницу Иакову подтирать. Клянусь, всем клянусь! – отвечал Нахман, так что другие, слушая все это, и сами начинали заходиться от смеха и насмехаться над раввином, и это всех их заняло гораздо сильнее, чем буря, которая минула будто сонный кошмар.

Даже теперь у Нахмана не проходит чувство стыда и унижения. Он ни единым словом не отзывается к Иакову до самой Смирны, хотя тот неоднократно притягивает его к себе рукой и по-свойски хлопает по спине. Трудно простить забаву над чужим несчастьем. Но – что необычно – Нахман находит в этом какое-то странное удовольствие, бледную тень невысказанного наслаждения, легкую боль, когда рука Иакова сжимает ему шею.

Среди всех тех клятв, которые Иаков со смехом вынудил произнести Нахмана, была и такая, что он никогда не покинет его.

КРОХИ.

О перестановке треугольников

В Смирне все показалось нам знакомым, словно бы мы выезжали всего на неделю.

Иаков с Ханой и малюсенькой дочуркой, которая недавно у них родилась, сняли небольшой дом на боковой улице. Хана, которую материально снабдил отец, устроила дом так, что приятно было прийти туда и посидеть. Несмотря на то, что по турецкому обычаю, она с дочкой исчезала на женской половине дома, но я частенько чувствовал ее взгляд на собственной спине.

Изохар, услышав про вступление святого духа в Иакова, теперь вел себя совершенно не так, как раньше. Он начал меня выделять, поскольку я был непосредственным свидетелем Иакова и его голосом. Ежедневно мы собирались на длительные посиделки, и Изохар все более настойчивей убеждал нас изучать науки о Троице.

Эта запретная идея заставляла нас дрожать, и непонятно, то ли была она такой, о которой нельзя размышлять всякому иудею, как мы, либо же настолько могущественной, что нам казалось, что в ней заключена та же сила, как в четырех древнееврейских буквах, что образуют имя Бога.

На рассыпанном по столу песке Изохар чертил треугольники и отмечал их углы в соответствии с тем, что имелось в Зоаре, а затем – в соответствии с тем, что говорил Шабтай Цви, да будет благословенно его имя. Кто-то мог бы подумать, что иы дети, играющиеся рисунками.

Имеется Бог правды в духовном мире и Шехина, плененная в материи, а как бы "под ними", в нижнем углу треугольника находится Бог Творец, первопричина божественных искр. Когда же приходит Мессия, он исключает Первую Причину, и тогда треугольник становится га голову, теперь сверху Бог Правды, а уже под ним: Шехина и ее сосуд – Мессия.

Я мало чего из всего этого понимал.

"Да, да, да", - только и повторял Изохар, который за последнее время страшно постарел, словно бы он шел быстрее, чем другие, а сам – впереди. Еще он постоянно показывал нам две скрещенные линии, из которых образуется крест, как учетверенность, являющаяся матрицей мира. Он рисовал две пересекающиеся линии и слегка искривлял их.

"Что это тебе напоминает?" – спрашивал он.

И Иаков тут же увидел тайну креста.

"Это "алеф". Крест – это "алеф".

В тайне, оставаясь в одиночестве, я подносил ладонь ко лбу и касался кожи, говоря: "Бог Авраама, Исаака и Иакова", - поскольку я только-только осваивался с этой мыслью.

В одну из смирненских ночей, душную от запаха цветущих апельсинов, поскольку это уже была весна, Изохар открыл нам очередную тайну:

Имеется единый Бог в трех воплощениях, а четвертое – святая Мать.

Через какое-то время, подгоняемый моими письмами, в Смирну прибыл купеческий караван из Подолии, а с ним Элиша Шор с сыновьями, Натаном и Соломоном. Я настаивал при Иакове, Изохаре и реб Мордке, что это Божественная воля направляет нас, ставит нас напротив других и заставляет встречаться с теми, в которых мы, аккурат, нуждаемся, но правда выглядит иначе. Это я написал реб Шору еще из Салоник, описывая ему руах ха-кодеш Иакова. И тщательно рассказал то, что с нами там происходило. Но, говоря откровенно, я и не думал, что это приведет к тому, что этот пожилой человек оседлает лошадей, заставит вытащить повозки и отправится в столь далекое путешествие. Было ясно, что Шоры всегда умели соединить большой дух с различного рода коммерческими и другими интересами, так что, пока братья занимались продажей и закупкой товаров, старый Шор дискутировал с нами, и постепенно, в ходе всех тех вечеров, проявлялось видение тех дней, которые должны были прийти, и которыми мы должны были направлять. В этом плане он нашел большую опору в лице реб Мордке, который давно уже об этом упоминал, ссылаясь на свои странные сны. Но Шорам сны были не интересны.

Знал ли Иаков, что мы готовили? Тогда он сильно заболел и чуть не умер, когда же пробудился из горячки, сообщил, что у него был сон. Будто бы ему снился некий человек с белой бородой, сказавший ему: "Отправишься на север и там многих людей привлечешь к новой вере".

Мудрый Иаков возражал ему: "Как идти мне в Польшу, когда я не понимаю польский язык, а весь интерес мой здесь, в турецком краю, и у меня молоденькая жена, да и дочка только что родилась, она не пожелает идти за мной..." – защищался Иаков перед нами и перед собственным сном, мы же сидели перед ним словно парадная четверка: Изохар, Элиша Шор, реб Мордке и я.

"Тот человек с бородой, которого ты видел во сне, это сам Илия, разве ты не знал? – сказал ему реб Мордке. – Когда тебе будет тяжко, он будет идти перед тобой. Поедешь первым, а потом к тебе приедет Хана. В Польше ты будешь королем и спасителем".

"А я буду с тобой", - прибавил я, Нахман из Буска.

О встрече с отцом Иакова в Романи,

а еще – о старосте и воре

С началом октября 1755 года двинулись мы на север в две фуры и несколько конных. И наверняка мы не были похожи на тех, кем были – посланниками великого дела, а походили на обычных купцов, которые без устали, словно муравьи, кружат туда-сюда. По пут в Черновцы мы прибыли в Романь[72], чтобы проведать отца Иакова, который после смерти супруги в одиночестве проживал там. Иаков остановился на рогатках города и надел свой самый лучший костюм; зачем это было ему надо – не знаю.

Иегуда Лейб Бухбиндер проживал в маленьком домике в одну тесную, задымленную комнату. Даже лошадей некуда было поставить, так они и простояли всю ночь на улице. Нас было трое: Иаков, Нуссен и я, поскольку караван Шоров гораздо раньше двинулся на Польшу.

Иегуда Лейб был человеком высоким, но худым и поморщенным. При виде нас его лицо приняло выражение недовольства и разочарования. Густые, кустистые брови почти что заслоняли глаза, тем более, что имелась у него привычка глядеть исподлобья. Иаков был весьма возбужден тем, что увидит отца, но когда они встретились, приветствовали друг друга чуть ли не с безразличием. Похоже, отец гораздо сильнее был доволен приездом Нуссена, которого хорошо знал, чем видом сына. Мы привезли хорошей еды: много сыра, бутыли с вином, горшок оливок, и все это самого лучшего качества, купленной по дороге. Это Иаков потратился на нее. Только вид всех этих вкусностей вовсе не утешил Иегуды. Взгляд старика оставался печальным, и он все время отводил глаза.

Странно вел себя и Иаков, который перед тем так радовался, а теперь замолк и как бы завял. Так оно и есть, когда наши родители заставляют нас вспомнить то, что мы в себе более всего не любим, и в их старении мы видим наши многочисленные грехи, думалось мне, но, возможно, здесь было что-то больше – иногда случается, что души детей и родителей по сути себе враждебны, и в жизни встречаются, чтобы эту враждебность исправить. Вот только, такое не всегда удается.

"У всех здесь в округе один и тот же сон, - сообщил Иегуда Лейб в самом начале. – Всем снится, что в городе, где-то по соседству, уже находится Мессия, вот только никто не помнит ни названия этого города, ни имени Мессии. И у меня самого был тот же сон, и название города звучало как-то знакомо. Другие говорят то же самое, и даже постятся целыми днями, чтобы другой сон открыл им, как же тот город зовется".

Мы пили вино, закусывая оливками, и я, как самый говорливый, рассказывал обо всем, что с нами приключилось. Я рассказывал, как и здесь сейчас рассказываю, но было видно, что старый Бухбиндер не слушает. Он молчал и разглядывался по своей комнате, в которой ничего такого, что могло бы привлечь взгляд, не имелось. В конце концов отозвался Нуссен:

"Я тебя, Лейб, не понимаю. Мы приехали сюда из широкого мира, рассказываем тебе такие вещи, а ты – ничего. Слушаешь одним ухом, ни о чем не расспрашиваешь. Ты здоров?".

"А что мне прибавится с того, если ты станешь рассказывать мне про ярмарку на небе, - ответил Лейб. – Какие то для меня мудрости, когда интересно мне, что с того мне прибавится. Сколько еще буду я так жить один, в болезнях и печали. Что Бог нам сделает, вот о чем рассказывай".

А потом прибавил:

"Я уже не верю, будто бы что-то изменится. Никто не знает имени того городка. Мне же казалось, что это что-то вроде как Самбор, Сампол...".

Мыс Иаковом вышли перед домик, внизу текла река. Иаков сказал, что все их дома выглядели так же: все они стояли над рекой, и каждый вечер гуси выходили из воды один за другим, так он все это помнит с детства. Каким-то чудом их семья всегда поселялась над рекой, такой как эта – разлившейся между холмами, мелкой, солнечной, быстрой. В нее забегаешь с разгону и разбрызгиваешь воду во все стороны; в каких-то местах у берега, где водовороты вымывали песок, можно было учиться плавать по-собачьи, туда и назад. И внезапно ему припомнилось, что когда-то, в ходе игры с другими детьми он назначил себя старостой, а поскольку должен был править, то нужно было ему иметь и вора. И на эту роль выбрали одного мальчонку, привязали его к дйреву и разогретой в костре палкой прижигали его, чтобы он сообщил, где спрятал лошадей. А тот их умолял, что никаких коней нет, что все это ведь только игра. Но потом боль была такой большой, что мальчишка чуть не потерял сознания, после чего прокричал, что спрятал лошадей там-то и там-то. Тогда Иаков отпустил его.

Я не знал, что мне ответить на такую историю. Впоследствии, когда все сделалось известным, отец хорошенько всыпал ему розгами, сообщил Иаков после молчания, в ходе которого он стоя отливал на валящуюся отцову ограду.

"Он был прав", - ответил я, потому что история меня тронула. Вино уже ударило мне в голову, и я хотел возвращаться в дом, а он тогда схватил меня за рукав и притянул к себе.

Он говорил, чтобы я его всегда слушал, и даже когда скажет мне, что я вор, то я обязан быть вором. Когда же он скажет мне, будто бы я староста, тогда я обязан сделаться старостой. Все это он выкладывал мне прямо в лицо, и я чувствовал винно-фруктовый запах его дыхания. Тогда я перепугался вида его потемневших от гнева глаз и не отважился спорить с ним. Когда мы вернулись в дом, оба старика плакали. Слезы стекали у них по щекам и впитывались в бороды.

"Что бы ты, Иегуда, сказал, если бы твой сын направился в Польшу с посланием, а там проповедовал и учил?" – спросил я, когда мы уже уходили.

"Боже упаси его от этого".

"Это почему же?".

Он пожал плечами.

"Его убьют. Или одни, или другие. Они только и ожидают какого-то такого".

Двумя днями спустя, в Черновцах, Иаков вновь имел руах ха-кодеш в присутствии многих верующих. Снова его бросило на землю, после чего целый день он не издавал каких-либо звуков, кроме как "зы-зы-зы", вслушавшись в них, мы посчитали, будтобы он повторяет: "Маасе Зар, Маасе Зар", то есть: "Чужой поступок". Он весь трясся и стучал зубами. После того люди подходили к нему, а он возлагал на них руки, и многие уходили исцеленными. Там было несколько наших с Подолии, которые переходили границу явно или незаконно, зарабатывая мелкой торговлей. Они сидели возле дома, словно собаки, несмотря на холод, ожидая, когда Иаков выйдет, чтобы хотя бы коснуться его верхней одежды. Среди них я узнал нескольких, к примеру, Шилю из Лянцкоруни[73], и, разговаривая с ними, затосковал по дому, который был так близко.

Одно было точно – наши из Черновцов нас поддержали; было видно, что легенда Иакова разошлась уже далеко, и что никакие границы ей нипочем. И все так, словно бы все его ожидали, словно бы уже невозможно было сказать "нет".

А под конец мы снова ночевали у отца Иакова, а я напомнил ему ту историю про старосту и вора.

Тогда старый Лейб сказал:

"Поосторожнее с Иаковом. О то и есть настоящий вор".

О танце Иакова

В деревне на турецкой стороне собираются люди, потому что стражники не пускают в Польшу. Якобы, там царит зараза. Какие-то музыканты, возвращающиеся со свадьбы, расселись, уставшие, прямо на древесных стволах, предназначенных для сплава. С ними барабанчики, флейты и багламы[74], маленькие инструменты со струнами, по которым проходят смычком. Один из них как раз репетирует какую-то печальную фразу, повторяя несколько одних и тех же звуков.

Иаков останавливается возле них, освобождается от плаща, и вот его высокая фигура нчинает ритмично двигаться. Вначале он притопывает ногой, но так, что подгоняет музыканта, который с неохотой принимает этот ритм, чуть более быстрый, чем ему бы хотелось. Теперь Иаков колышется в разные стороны и перебирает ногами все скорее, покрикивает на играющих, а те понимают, что этот странный человек требует, чтобы они тоже включились. Откуда-то появляется пожилой мужчина с сантуром, турецкими цимбалами, и когда он через мгновение присоединяется к оркестрантам, музыка делается полностью завершенной, более всего годящейся для танца. Тут Иаков кладет ладони на плечах двух подергивающихся зевак, и вот они трое уже дробят мелкие шажки. Барабанчики выбивают четкий ритм, который через воду переносится на другой берег и вниз по течению реки. И тут же присоединяются другие: турецкие погонщики скота, купцы, подольские крестьяне – все они бросают дорожные сумки, сбрасывают бараньи кожухи. Образуется ряд танцоров, потом его концы соединяются, так что появляется круг, который тут же начинает кружить. Те, которых привлекают этот шум и раскардак, тоже начинают подергиваться, после чего уже в отчаянии, словно бы ожидание им осточертело, словно бы они решились все поставить на одну карту, присоединяются к танцевальному кругу. А потом Иаков ведет всех их вокруг телег и изумленных лошадей, выделяясь высокой шапкой, но когда шапка с него спадает, уже не так ясно, что он в этом танце ведущий. За ним движется Нахман, экстатически, словно святой, с вознесенными кверху руками; глаза у него прикрыты, ангельская улыбка на губах. И какой-то нищий, несмотря на то, что хромой, превращается в танцора: скалит зубы и выпучивает глаза. Увидав его, женщины смеются, а нищий строит им рожи. И после минутного колебания к ним присоединяется молодой Шлёмо Шор, который здесь с отцом ожидал Иакова, чтобы безопасно переправить его через границу – полы шерстяного плаща развеваются вокруг его худого тела. За ним движется одноглазый Нуссен, а подальше – не совсем разогревшийся Гершеле. К этому хороводу присоединяются дети и слуги, их всех облаивает пес, то подбегая вплотную к притоптывающим ногам, то отскакивая. Какие-то девушки откладывают коромысла, с которыми пришли за водой, и, задирая юбки, дробят босыми ногами – маленькие, хрупкие, не доходящие даже до груди Иакову. И толстая мужичка в набитых соломой деревянных башмаках тоже начинает подергиваться, и турецкие водочные контрабандисты идут в танец, строя из себя невинных овечек. Барабанчик стучик все скорее, все скорее движутся ноги танцоров. Иаков начинает крутиться, словно дервиш, танцевальный круг разрывается, люди со смехом падают на землю: потные, багровые от усилий.

И так вот все это и заканчивается.

После всего к Иакову подходит турецкий чиновник с огромными усищами.

- Ты кто? – грозно спрашивает он его по-турецки. – Еврей? Мусульманин? Русин?

- Не видишь, глупец? Я – танцор, - отвечает ему запыхавшийся Иаков. Он склоняется, опираясь руками о свои колени, и отворачивается от спрашивающего, словно собираясь показать тому зад.

Стражник хватается за саблю, оскорбленный этим "глупцом", но его успокаивает старый Шор, который до сих пор сидел на повозке. Он удерживает турка за руку.

- Что это за идиот? – спрашивает разозлившийся стражник.

Реб Элиша Шор отвечает, что это юродивый, человек божий. Только турку это ни о чем не говорит.

- Мне кажется, что это сумасшедший, - пожимает он плечами и уходит.

Карта Польского королевства

III. КНИГА ДОРОГИ

13

О теплом декабре 1755 года,

или же месяце тевет года 5516,

о стране Полин и заразе в Мельнице

Группа путешествующих становится на этом, низком, южном берегу Днестра. Слабое зимнее солнце отбрасывает багровые тени на все, чего достает. Декабрь теплый, на удивление разогретый, совершенно не такой, как обычно. Воздух – словно бы сплетенный в косы из холодных и теплых дуновений, пахнет свежо, раскопанной землей.

Перед ними высокий, крутой берег на другой стороне, уже исчезающий в тени, солнце обошло стороной ту темную стену, на которую нужно вскарабкаться.

- Полин, - говорит старый Шор.

- Польша, Польша, - повторяют все радостно, и глаза их от улыбок превращаются в узенькие щелки. Шлёмо, сын Шора, начинает молиться и благодарить Бога за то, что добрались, что счастливо, что все вместе. Он тихо произносит слова молитвы, к нему, бормоча, присоединяются остальные – небрежно, занятые в мыслях чем-то другим, послабляют седла, стягивают пропотевшие шапки. Теперь они станут есть и пить. Отдыхать перед переправой.

(продолжение следует...)