Князь Барбашин 3

Глава 4

Занималось теплое весеннее утро. Сизые дымки то тут то там стремительно поднимались над трубами белых мазанок, что рассыпались вокруг высокой горы, которую венчал потемневший от времени бревенчаты замок.

Стояло полное безветрие, такое, что не колыхнется воздух, настоянный на густых запахах степного бурьяна и луговых трав. Зато над водой колыхался прозрачный утренний туман.

В это раннее утро, когда часовые ещё и не думали открывать ворота, из-за соснового бора, что окружал поселение с северо-запада, показался довольно большой отряд, неспешно направлявшийся в сторону замка. Он шёл совершенно не скрываясь и, разумеется, его сразу же и заметили. Заметили и дали протяжный сигнал, предупреждая всех. А то мало ли что, здесь, на границе случалось всякое.

Услыхав зов трубы, ехавший впереди своих воинов Евстафий Дашкевич герба "Лелива" только усмехнулся в густую бороду, но менять темп движения не стал. Лишь приостановился на мгновение, да поправил шапку с красным верхом.

Звенели уздечки, скрипели сёдла, стучали дробно копыта по сухой земле. Каневский и черкасский староста неспеша приближался к Черкассам, внимательно разглядывая их.

Нет, всё же Черкассы ещё не были городом в прямом понимании, однако их роль как опорного пункта от года к году только росла. Как и торговое значение. Ведь что ни говори, а водным путём Черкассы уже соединялись не только с близлежащими к Днепру землями, но и с Волынью (через Припять и ее правые притоки). А поскольку речная дорога для торга самая удобная, то стоит ли удивляться, что количество купцов, посещавших их с каждым годов всё возрастало и возрастало. Настолько, что на деньги литовских торговцев был даже организован мытный пост, на котором приезжие купцы платили мыто за право торговли с местными купцами.

Население города хоть и жило небогато, но исправно платило подать на содержание замковой стражи. Городской староста заставлял мещан и вольных поселенцев косить сено, возить в замок дрова, скупал по мизерным ценам мёд и воск. От ловли бобров и других охотничьих промыслов городской староста тоже имел свою долю, почти в половину от добытого. Кроме военных обязанностей, население обрабатывало плодородные земли, изготовляло оружие и порох, ловило рыбу, охотилось на дичь. И было готово по первому зову ринуться на защиту своего поселения. Впрочем, иначе на фронтире было не выжить.

Подъезжая к городку, Дашкевич с удовольствием отметил, что люди не расслабились за зиму и хорошо помнили о своих обязанностях. Отметил и вздохнул. Ведь как староста Черкасский, он отвечал за организацию защиты всей литовской границы от набегов со стороны крымских татар. За прошедшие годы ему удалось построить вдоль Днепровского рубежа многочисленные "сечи", небольшие деревянные крепости, каждая из которых должна была охранять ближние селения. Не имея достаточного для этого войска, он стал формировать гарнизоны из местных жителей и степных вольных казаков, обеспечивая их продовольствием и оружием за счет литовской казны. Вот только одной обороной защиту было не обеспечить.

Но там, в Вильно, его намерений не поняли и даже наоборот, попытались урезать ему выплаты, отчего все эти "сечи" вынуждены были переходить на самоуправление и самообеспечение. А какое самообеспечение в этих полудиких местах?

Но мало того, постигла окрестные земли новая напасть.

Дело в том, что, потеряв в последней войне многие земли, паны-рада столкнулись с проблемой переизбытка безземельных дворян. То есть вроде как для посполитого рушения воины есть, но ввиду их бедности, это всё одно, что их и нет. И свободных земель, чтобы удовлетворить всех нуждающихся, в центральных поветах страны тоже не было. Вот тогда кому-то (хотя что значить кому-то? Евстафий прекрасно знал, что идею первым высказал староста Русневский) и пришла на ум "прекрасная" идея - устроить за их счёт колонизацию земель юга. Ведь на берегах Роси, Сулы и Днепра ниже Киева было много плодородной, а главное бесхозной земли, и её можно было без проблем раздать в качестве имений любому благородному кто пожелает ею владеть. Да там будут постоянно угрожать набегами татары. Но эти обездоленные прекрасно знают с какого конца нужно браться за саблю, так что смогут и за себя постоять, и за Литву перед крымчаками порадеть. В конце концов, для них это был единственный реальный шанс начать все сначала, сохранив свой статус в обществе для себя и потомков, а не превратиться в рабов панов урядников ради куска хлеба проливая за них кровь в межклановых стычках. Единственное, земли тамошние были слабозаселённые и новым поселениям людишки будут ой как нужны, ну да бабы рожать не разучились пока ещё.

Вот и потянулись многочисленные караваны переселенцев на юг.

Но, прибывая к новым владениям, с горечью начинали осознавать, что не всё было так хорошо, как это виделось в Вильно. Край был не просто слабозаселённым, он был, почитай, безлюдным, а там, где работники имелись - уже кто-то распоряжался, как хозяин земель. Нет, совсем-то их на произвол не бросили, но условия-то помощи были довольно кабальными. Так, тот же русневский староста готов был предоставить в хлопы кучу мужиков, вывезенных с германских земель (и как только договорился с тамошними князьями, паршивец!), но под хорошие резы, выплачивать которые нужно будет урожаем. А ведь обустроить имение на диких землях и без того стоило немалых денег, которых, естественно, у беглецов с севера, да ещё после неудачной войны, не было. Причём само по себе пополнение своих староств умелыми воинами и Дашкевич, и Полоз только приветствовали. Но как решить проклятый финансовый вопрос они не ведали. А Вильно не стремилось выкидывать и без того скудные запасы господарской казны на "подобную чушь". Тем более, что и внутренние земли требовали от него своей доли, будучи сильно пострадавшими от действий летучих отрядов московитов.

И тут это письмо!

Дашкевич много слышал о "красном ястребе" и часто ловил себя на мысли, что встретиться с таким в бою было бы очень интересно. С другой стороны, ореол непобедимости, витавший над юным князем, вызывал в нём справедливое опасение. Проиграть такому не бесчестье. Вот только проигрывать Дашкевич не любил. Так что пусть князь воюет у себя там, на морях, а здесь и без него есть кому обдумать хорошие мысли.

Ведь и вправду самый благородный способ добыть деньги - это ограбить врага в походе. Тем более московиты уже показали, как это надобно делать. Пока он и Полоз скакали по степи, да осаждали Очаков, те просто сели в лодки и сплавились до самого Крыма, где славно порезвились и вывезли огромную добычу и людей, освобождённых из плена. Добыча осела в калите воинов, а люди? А люди осели на землях спасителей!

Вот! Вот та самая морковка, за которой новоприбывшие шляхтичи пойдут на риск, отправившись в поход на утлых чёлнах по морю, значительно усилив тем самым небольшую личную армию Дашкевича и Полоза, и мало претендуя на иную добычу. Им хлопы, а старостам - деньги! Вроде бы вполне честный расклад получался.

И потому письма с призывом он стал отсылать по имениям ещё перед Рождеством, а теперь и сам ехал в Черкассы, которым предстояло стать отправной точкой первого похода...

Черкассы гудели, словно улей. Шумная, толкучая ярмарка, а не сечевой городок! И весь берег Днепра, включая многочисленные острова, был буквально покрыт байдарами огромных размеров да лёгкими остроносыми чайками, построенными на средства благородных наместников, в руках которых была сосредоточена вся власть над оставшимися под рукой Сигизмунда землями Киевщины.

Выволоченные из воды и опрокинутые вверх дном на глину и песок, суда сушились на солнце, их конопатили кострицей, смолили дымящейся смолой. Черный дым кружился над Днепром, а запах кипящей смолы слышался довольно далеко от берега.

Чуть поодаль, на огромных противнях жарилось в дорогу мясо; досушивалась рыба, поджаривалось просо. Ведь воины в походе должны хорошо питаться.

В общем, картина, представшая перед взором немолодого уже атамана, была радостной для его сердца. Увидев всё, что хотел, он двинулся в сторону замка, где его уже ожидали местные начальные люди.

- Славно всё это, - приветствовал его Юрко Барабаш, старый помощник Дашковича, управлявший Черкассами в его отсутствие. - Словно времена Бориса Глинского вернулись. Давно не было тут такого скопления воинского. В самом же городке порядок и тишина. Мещане делом заняты, чай времечко землицу орать.

- Ну и отлично, - согласно кивнул головой атаман. - Ты, Юрко, возьми на себя всё хозяйство, я же воинскими приготовлениями займусь. Хочу крепко отомстить татарве за свой полон.

- Да я уже понял, - усмехнулся в седую бороду Барабаш, - что не усидишь ты на берегу, Остап. Хоть и не молод уже, но не удержать сокола в клетке. Так что не бойся, всё сделаю в лучшем виде.

- Всегда знал, на кого положиться могу, - сказал Дашкевич и обернулся: - Полоз не приезжал ещё?

- Нет, только гонца прислал, что будет вскоре.

- Ну, тогда пойду, отдохну с дороги. Вели-ка баньку протопить, а то промёрз, пока ехал. Хоть и весна вокруг, а ноченьки ещё холодные.

- Так уже, как только дозорный твой прапор опознал, так и отправил служек.

- Ох, Юрко, и когда ты всё успеваешь? Тогда первоначально в баньку, а потом уж и отдохну.

Семён Полоз прибыл только спустя пару дней. Его тоже сначала попарили, и лишь потом, в верхней горнице с открытыми по случаю жаркого дня окнами, состоялся мини совет двух старост.

- Татарские земли хороши, но османские куда лучше. Представь, какие богатства хранят османские города, давно не видевшие захватчиков, - мечтательно протянул Дашкевич, потягивая свежее и холодное пиво.

- Ты бы не торопился, Остап, - осадил товарища Полоз. - Мы и к крымским берегам впервые пойдём, а ты уже об османских мечтаешь.

- И что? Этот московит ведь подробно всё описал. А одно-два судёнышка, что через море бегают, мы в Крыму уж точно захватим. Вон, в старину дружины киевских князей к Царьграду ходили и не боялись. А за те походы да за дела те славные признали ромейцы силу русскую и море не Понтом стали именовать, а морем Русским. И не смотри, что у нас тут под рукой разного народа скопилось - все они подданные великого князя литовского и русского. Так что нам всего лишь по путям предков пройти предстоит.

- И всё же, я бы не спешил.

- Так и я не спешу. В этом году, да следующем сходим в Крым, людей поучим, сами опыта наберёмся, а потом свалимся османам, как снег на голову, да подпалим султану бороду там, где он и не ожидает.

- Ну, Остап, - выдохнул Полоз. - Я-то думал, мы поход обсуждать будем.

- И его обсудим, - согласно кивнул головой Дашкевич. - У нас на пути главное препятствие - это Тавань. Татарва там вновь свои укрепления поставила. Без боя вряд ли проскочим.

- И что думаешь?

- Да как обычно, пойдём конной дружиной да покажем, что в осаду берём. Татарва на парней отвлечётся, тут-то мы и проскочим. А парни потом по кочевьям пройдут, да домой и вернуться.

- А пороги, а на обратном пути?

- И тут у меня план имеется. Вот слушай...

В поход выступили спустя несколько недель, уже в мае. Сначала отслужили молебен на победу, после чего столкнули на воду чайки и байдары, да принялись укладывать в них пожитки и все, что было в походе надобно. На самых больших судах установили фальконеты, остальные шли в поход не вооружёнными.

Хотя огнестрельное оружие только входило в обиход, у многих воинов уже была с собой прихвачена аркебуза, хотя основа дальнего боя была пока что всё так же, лучная. Ну и сабля, куда же без неё в походе!

Дашкевич, как главный атаман, взошёл на борт головной чайки, над которой тут же взвилось личное знамя старосты. Полоз же сел на срединную байдару. Если в пути один из кораблей потеряется, второй атаман завсегда управление перехватит.

Окинув взглядом замершее воинство и подняв над головой булаву, Дашкевич словно преобразился. Его загорелое лицо сразу посуровело, а выразительные синие глаза под изгибом густых бровей блеснули, как сталь.

- Слушайте, други! Слушайте мой приказ: идём вниз по Днепру, дабы землёю и водою биться с проклятыми басурманами! Отомстим им за слёзы литвинов, освободим люд православный от полона нечестивого!

- Славно! Славно! Славно! - эхом откликнулись воины, что уже рассаживались за вёсла в плавно покачивавшихся чёлнах.

- С богом! - крикнул Дашкевич и уселся на корме, прямо на расстелённом для этого ковре.

- Вёсла на воду, братцы! - тут же взял в свои руки управление над чайкой кормщик. - И, раз!

Уключины чайки разом звякнули, весла упали в речную гладь и поднялись, осыпая реку сотнями капель. Дальний поход начался.

Флот из полсотни судов спускался вниз по Днепру к устью реки. Впереди шло судно Дашкевича с флагом на мачте, за ним шествовали остальные. Опытные гребцы, равняя строй, старательно придерживались фарватера. Под сильными взмахами весел чайки быстро плыли по течению.

Поскольку берег был ещё свой, то свободные от гребли воины развлекали гребцов пением. Пели в основном что-то весёлое, озорное. А по вечерам, приставая к берегу, выносили из сундуков иконы и, плотно поужинав, не забывали и про молитву.

Так и плыли себе, пока не показался впереди не доброй памяти Тавань.

Перед островом флотилию ждали уже высланные заранее вперёд лодки с самыми умелыми разведчиками, которые доложили, что секретов по берегу татары не выставили, так что и предупреждать об их подходе вроде как некому. Однако и конная рать ещё не появилась. Прыгнув в лодку, Дашкевич велел грести к байдаре Полоза, а когда взобрался на её борт, устроил с Семёном и вызванными сотниками совет.

Вопрос был один - ждать или нет конную рать. Так-то вроде всё обговорено заранее, но татары их появление явно прошляпили, а если они будут торчать тут в ожидании, могут и спалиться ненароком. Однако мнения разделились, и Дашкевич, как опытный начальник, не стал навязывать воинам свою волю. Оттого и спорили до хрипоты, но всё же пришли к единому мнению, что ежели до ночи конная рать не прибудет, то перед рассветом они пойдут на штурм укреплений сами. А пока что стоило отдохнуть и перекусить остатками обеда, так как разжигать костры ввиду чужой крепости было как-то не комильфо.

Увы, конная рать так и не появилась и в предрассветном тумане чайки двинулись на штурм. Поначалу туман надёжно скрывал их от наблюдателей, но, когда до берега оставалось совсем ничего, белёсую полосу словно сдуло и глазам воинов предстали неказистые укрепления, над которыми вяло трепыхались флаги Гиреидов. И, как назло, несмотря на столь ранний час, у берега слонялось несколько рыбаков. Которые, завидев литвинов, заорали во всю мощь своих глоток и бросились к воротам, в которых была открыта небольшая калитка.

Орущие рыбаки ещё только подбегали к воротам, а на стенах уже появились головы встревоженных воинов. Увидав несущиеся чайки и байдары они слегка ох..., э, удивились, но кто-то опытный уже начал раздавать указания, приводя солдат в чувство простейшим методом - кулаком и подзатыльником. Калитка в воротах с грохотом захлопнулась, а со стены ударила первая пушка. Ядро со свистом пронеслось над головной чайкой и бултыхнулось в воду перед носом следующей за ней, окатив людей водяной пылью. Следом загрохотали вторая, третья и остальные пушки. В основном их огонь был бесполезен, так как канониры безбожно мазали, но рано или поздно количество переходит-таки в качество. И вот увесистое каменное ядро влетело, наконец, в одну из чаек, мгновенно переломив её пополам. Выжившие люди посыпались в воду, стараясь доплыть до недалёкого уже берега, но это удалось отнюдь не всем.

Затем одна из байдар, не справившись с быстрым потоком, перевернулась на глазах у всех и довольно быстро затонула, утащив с собой немало хороших бойцов. А в соседнюю влетело очередное ядро, но поскольку байдара была побольше чайки, она не переломилась сразу и тонула довольно медленно, так что у парней на её борту было время на спасение.

И на этом удача татарских пушкарей окончилась. Чайки и байдары одна за другой выползали на песчаный берег, воины прыгали с них и мчались к крепости, неся широкие лестницы, прихваченные ещё заранее, в Черкасске.

Неудержимая лавина с гиком и матом ворвалась на стены и устроила там кровавую резню среди защитников, сбрасывая поверженные тела вниз. Натиск нападающих был таким неожиданным, что татары промедлили и теперь с воплями откатились от внешних стен внутрь цитадели, где и завязался жестокий рукопашный бой. Но это уже не спасло гарнизон. И в очередной раз запирающая проход по Днепру татарская крепость пала в руки захватчика.

А конная рать подошла только через три дня, когда на месте крепости остались лишь груды камня да трупы. А в небо вздымались черные столбы густого, смердящего дыма. Флотилия же, прихватив трофейные пушки и порох, но отдав конным пленников и пленниц (были в крепости, как оказалось, и женщины), двинулась в дальнейший путь.

Устье Днепра флотилия прошла без приключений, а вот мимо Джан-Кермена, как именовали татары Очаков, проходить решили ночью, благо луна была ущербная, и ночи были уже достаточно тёмными.

Ещё не ставший турецким, Джан-Кермен живописно раскинулся там, где воды Днепра и Южного Буга встречаются с волнами Черного моря. Место здесь было очень удобное, к тому же тут, кроме всего прочего, пролегал путь, по которому ногаи и татары переправляли через лиман свой скот. А что? Вода морская, плотная, держит хорошо. Переплыл себе на Кинбурнскую косу, а там тебе уже и пресная вода, и отдых.

Ханская крепость была выстроена ещё при Менгли Гирее на вершине высокого холма, у подножья которой постепенно и разросся шумный прибрежный город. Не смотря на буйных соседей, он рос и богател. В его гавани швартовались корабли со всего черноморского побережья. А на рынке можно было купить пшеницу, которую выращивали в плодородных степях немногочисленные пока что ногайцы-землепашцы и провозили сюда на продажу, кожу и льняное полотно, древесину и уголь, сушеную рыбу и рыбий клей, вина и соль, пряности и сушеные фрукты, оливковое масло и ладан, восточные фрукты и местные овощи, сафьян и пряжу, конскую сбрую и овечьи шкуры. Джан-Кермен был богатой добычей, но трогать его литвины не стали, дабы не висел гирями на ногах хабар, полученный в нём.

Тёмной ночью, ориентируясь больше на слух, чем на зрение, байдары и чайки проскочили мимо него и ушли в Чёрное море, чтобы спустя некоторое время свалиться нежданно-негаданно на головы только-только отошедших от русского погрома гезлёвцев.

Однако недаром Гезлёв был одним из двух главных портов Крыма. За прошедшие от русского налёта годы он успел полностью восстановиться, и литвинам в нём нашлось, что пограбить.

В очередной раз больше всех пострадали купцы-перекупщики живого товара. Скупая людей по минимальной цене, они обогащались, продавая их в Порту и её многочисленные провинции - от Балкан и Малой Азии до Северной Африки и даже в Персию. И вот в очередной раз они лишились всего, причём литвины, в отличие от русских и самих купцов прихватили, как хабар, понадеясь на выкуп.

Дашкевич, сидя в доме наместника, радостно потирал руки: поход удался на славу! Но, как известно, аппетит приходит во время еды. Вот и староста каневский и черкасский вдруг подумал, что одного города столь большому флоту было явно маловато. Нет, будь ситуация иной, он бы первым ратовал за возвращение, но так получилось, что полученные им сведения заставили всерьёз пересмотреть взгляды на цели похода.

Дело в том, что, собрав-таки большую армию, Сагиб-Гирей двинулся с нею к московским границам. Однако узнавший об этом Ислам-Гирей тут же воспользовался ситуацией и вновь поднял бунчук восстания, давить которое двинулись уже оставшиеся с ханом Саадетом воины. В результате все вооружённые силы ханства собрались возле Перекопа, оставив сам Крым буквально беззащитным перед вторгнувшимся врагом!

Ну и как тут не воспользоваться ситуацией!

Вот Дашкевич и решил ею воспользоваться.

Кто сказал, что слухи несутся впереди! Иногда они очень сильно запаздывают. Или им просто не придают нужного значения. Вот и в Инкермане никто не ожидал появления чужих кораблей прямо под стенами крепости.

Город был расположен в верховьях будущей Севастопольской бухты, у подножия окружающих ее возвышенностей. Здесь же в бухту впадала река Казыклы-Озен (в будущем получившая имя Черная), образуя обширную низменную равнину.

Именно тут, ещё во времена княжества Феодоро, был построена крепость Каламита, выполнявшая важную роль защиты феодоритского же порта Авлита, расположенного чуть дальше из-за того, что бухта в устье реки Черной была очень мелка. Из-за этого морские корабли и разгружались в Авлите, откуда товары на лодках или по суше вдоль берега и доставлялись в Каламиту, а из неё и далее, к Феодоро и Кыркору - двум крупнейшим городским центрам горного Крыма.

Над древним рвом поднялись стараниями феодоритских мастеров новые восьмиметровые стены с несколькими приземистыми башнями. В одной из них был устроен проезд, запиравшийся крепкими воротами. Однако это не спасло феодоритов. Летом 1475 года город и порт были захвачены османскими войсками, которые недолго думая объединили их в один город - Инкерман.

А поскольку порт и город уже были известны далеко за пределами Крыма как важный центр международной торговли, то османы не стали ничего ломать, а наоборот, значительно перестроили крепость и вооружили её пушками. Османский гарнизон Инкермана теперь состоял из девятнадцати человек: коменданта, его помощника, четырнадцати солдат, сторожа, пушкаря и гарнизонного имама.

В результате смена владельца местной торговле никак не повредила. По-прежнему десятки судов подходили на разгрузку-погрузку к причалам бывшего феодоритского порта. И всё также на каламитской верфи строились торговые корабли, правда, теперь уже для подданных крымского хана, но команды для них набирались исключительно из местных греков. Сами-то татары как-то не горели желанием сменить скрипучее седло на качающуюся палубу, хотя среди рыбаков они уже встречались и при том довольно часто.

Город же при османах был поделён на два: Верхний, где проживали исключительно мусульмане и Нижний, расположившийся в долине реки, где проживали и христиане, и часть мусульман.

И вот в эту идиллию с грацией носорога и ввалились чайки и байдары литовского флота. Гарнизон, живущий не в крепости, а в слободе, нападение откровенно проспал, и крепость без боя оказалась в руках литвинов. Всё её вооружение (а это шесть больших пушек, два орудия среднего калибра и тридцать малокалиберных, двадцать пять ружей и три десятка луков, а также восемь бочек пороха, тысяча ружейных пуль и пять тысяч стрел) досталось победителям. И это, не считая тридцати кирас, двух кольчуг и тысячи щитов.

Добычей стали и корабли, застывшие у причалов, и склады Инкермана, полные как местным, так и привозным товаром. А полторы тысячи жителей города, невзирая на их вероисповедание, подверглись грабежу и насилию.

Уходили чайки и байдары из Инкермана гружённые сверх всякого предела, да ещё и пару судов за собой утянув. Настолько богатой была добыча. Одних рабов освободили три тысячи. Однако за всё надо платить, и попадись им сейчас хоть одна галера, то увернуться от неё не смогло бы ни одно из судёнышек. Но своего военного флота у хана не было, а османские корабли большей частью ушли в метрополию, остатки же находились у Каффы и просто не успевали перехватить незваных гостей.

Вернувшиеся в Черкасск воины были встречены с триумфом. Им были рады все: и купцы, и тавернщики, и продажные женщины. Ещё бы, ведь их кошели были битком набиты монетами, которые они исправно спускали на развлечения, а походные баулы - товаром, который они распродавали по куда более низким ценам, чем торговцы.

А уж привезённые из татарщины и посаженные на землю работники и вовсе вызывали жгучую зависть у тех, кто не отважился пойти в этот раз в поход. Так что, судя по всему, на следующий год желающих поправить свои дела за счёт крымцев будет куда больше, чем в этом году.

Само же известие о походе всколыхнуло бурю не в одной столице. Приходил в ярость и грозился карами в Салачике крымский хан Саадет Гирей, рвал и метал в Стамбуле Сулейман, задумчиво чесали бороды бояре в Москве, не менее задумчиво чесали в затылках и паны-рады в Вильно, не зная, что им больше делать: то ли радоваться, то ли опасаться ответного похода. Сдержанно, в связи с новыми обстоятельствами, отнеслись к подобному успеху и в Вене, хотя Фердинанд и поздравил Сигизмунда с победой над исконным врагом.

И только Дашкевич и Полоз не колебались, планируя свои действия на следующий, 1526 год. Они давно уже ратовали за нечто подобное и теперь, оценив тяжесть собственных кошельков от поступившей добычи, вовсе не собирались отказываться от продолжения борьбы с крымскими кочевниками.

*****

Шагая по улицам Вальядолида, Андрей с усмешкой вспоминал своего первого замполита, который оправдывал собственные амурные похождения довольно оригинальной теорией: "стоит переспать с другой женщиной, чтобы понять, что твоя жена лучше". И всегда наставительно добавлял: "главное, чтобы об этом никто не ведал, особенно жена". И ведь, что самое интересное, так и не спалился ни разу, хотя о чем-то таком жена явно догадывалась, ибо была женщиной умной.

Ну а он в той первой жизни, считал всю эту теорию глупостью и до самого развода женам (а их у него было, если кто забыл, трое) не изменял. Однако правду в народе говорят: седина в бороду, бес в ребро. Это ведь тело у него молодое, а душа то уже старца почтенного. Вот и потянуло на клубничку. Нет, дома-то ему и Варюши хватало. А вот так, вырвавшись от семьи надолго, да ещё при виде смазливого лица, дополненного хорошей фигурой - всё, бесы в душе начинали буйные пляски, и удержать себя в руках удавалось не всегда.

А тут Испания, полная знойных красавиц. И кто там рассказывал о том, что страна была весьма религиозной и "высокой христианской морали и нравственности"? Как говаривал один из героев Крамарова: "Бряхня!". Иметь любовницу и незаконнорожденных детей не считалось в ней чем-то вопиюще ужасным. Так что нравы в обществе были довольно вольными. А уж красавец и притом овеянный славой чужеземный князь не мог не пользоваться успехом у придворных дам. Правда, сильно напрягали мысли о сифилисе и прочих гонореях, но о контрацепции, как уже не раз говорилось, в этом мире знали и понимали, что и для чего нужно (хотя презерватив на завязочках и веселил Андрея до сих пор). И пусть не всем дамам это нравилось, но секс сексом, а здоровье важнее.

В общем, на очередном приёме, познакомился он с милой дворяночкой с длинным именем Хуана-Мария де Эгиа и Кахалья. Девушку, как и большинство светских (да и не только светских) дам, очень интересовали новинки литературы, особенно в наводнивших последнее время Испанию рыцарских романах. И это при том, что печатное дело, как о том горевал один из учёных-кастильцев ещё в 1514 году, в Испании приживалось плохо. Все печатные дворы королевства (даже взятые под патронаж короны) принадлежали кому угодно, только не испанцам. И оттого, как горевал один из первых печатников-кастильцев Мигель де Эгиа, испанцы в печатном деле полностью зависели от иностранцев.

Вот и рыцарский роман тоже пришёл в Испанию из-за границы, а конкретнее из Франции. И настолько пришелся по вкусу испанцам, что вытеснил у них все остальные роды литературы. Сам Карл V зачитывался рыцарскими романами. И о том, что подобное чтение больше вредит обществу, чем воспитывает его, испанцы задумаются лишь через три десятка лет. Но и потом понадобится ещё полвека, несколько запретов и гений Сервантеса, чтобы этот вид литературы сошёл-таки на нет. Сейчас же, в начале зимы 1524 года рыцарский роман был на пике своей популярности. И появившийся на прилавках новый роман о каком-то поле не мог не вызвать среди читающей публики закономерный интерес.

Не совсем отвечая канонам, он всё же пришёлся испанцам ко двору, ибо повествовал о том, что им было ещё достаточно близко: об освободительной борьбе с неверными. Ведь ещё живы были герои последней войны с Гранадой. В общем, стоит сказать, что Андрей хоть в чём-то угадал с выбором, ибо из всех взятых им образцов выстрелило только "Поле Куликово". Мужчины находили в нём правдивость воинского похода и мастерство описанных сражений, а дамы - лирические перипетии главных героев, соединиться которым постоянно мешали различные обстоятельства. А красочно описанная гибель влюблённой пары из героев второго плана воспринималась дамами не хуже, чем гибель Амадиса - весьма популярного героя романов той поры. В общем, восторг и слёзы!

Ну а когда дамы прознали, кто же автор нового романа, то Андрей мигом оценил всю "прелесть" бремени славы. А перед хрупкой, но решительной Хуаной-Марией и вовсе не устоял.

И вот сейчас, возвращаясь в посольство по тёмным улочкам в сопровождении лишь пары самых доверенных слуг, Андрей больше переживал прошедшее свидание, чем следил за окрестностями. Да и как тут следить: южная ночь темна, а уличного освещения ещё не придумали, тем более что в большинстве домов с наступлением темноты добропорядочные подданные его величества предпочитают укладываться спать, так как свечи стоят недёшево. Факелы же, которыми слуги освещали дорогу, скорее мешали в этом случае, чем помогали.

А ведь в Вальядолид, эту временную резиденцию молодого короля, съехалось со всех концов Испании очень много народа: дворяне, гранды и люди, не имеющие дворянских привилегий, но имеющие туго набитую мошну. Городская беднота лишь выиграла от этого внезапного наплыва в город людей со средствами. Вот только кроме добропорядочных граждан, прибавилось в городе и любителей лёгкой наживы, рассчитывающих под покровом темноты ограбить запоздалого путника. Так что, когда из темноты на них набросились чьи-то тени, то для Андрея это оказалось полной неожиданностью. Расслабился он, и мог бы жестоко поплатиться за это, но слуги, а вернее охранники (прошедшие не одну схватку), оказались на высоте и дали князю столь нужное время, чтобы приготовиться к драке.

Обернув свой плащ несколько раз вокруг левой руки, Андрей сделал из него непроницаемый нарукавник, которым и отбил удар дубинкой очередного из напавших. Рука заныла, но, слава всем богам, не повредилась. Выхватив саблю (и плевать, что нападавшие орудуют "несмертельным" оружием, тупых законов о самообороне тут ещё не придумали), он сильно ткнул бандита оной в грудь, так что тот, всхрипнув, свалился в канаву, корчась в предсмертных муках. Его парни, тоже не страдавшие излишней гуманностью, орудовали своим оружием куда эффектнее, уже положив троих любителей чужого добра.

Тут на князя, занеся дубинку высоко над головой, набросился очередной "бандитос", видимо уповая на извечную человеческую реакцию прикрывать в таком случае голову от удара. Но Андрей об этом ещё в той жизни у Хаггарда читал и потому не забывал оттачивать на подобное воздействие иную реакцию. Ту, которую люди обычно не ждут, а именно: снести быстренько сабелькой руку с дубинкой или вообще буйную головушку нападавшему. Сейчас у него получилось пополам и то и другое: сабля отрубила одну из двух державших дубинку рук и пропорола почти всю шею. Так что на мостовую упало уже бездыханное тело.

Но лишь когда шестой их товарищ с воплем повалился на мостовую, до бандитов, наконец, дошло, что здесь им ничего не выгорит, и они попытались спастись привычным для них способом - бегством. Однако брошенный князем в догонку нож удачно пропорол бедро одного из убегающих и тот, оглашая улицу благим кастильским матом, рухнул на мостовую со всего маха.

- Подобрать! - велел Андрей, воровато оглядываясь.

Вот-вот на шум борьбы должны были прибежать стражники, а тут его люди раненого тащат. Что такого, спросите вы? А то, что в Испании закон и обычай запрещали частным лицам поднимать умирающих или мертвых на улице. На этом, кстати, сам Сервантес погорел, угодив на старости лет в тюрьму. А русскому послу зачем такие сложности? Зато знать, что это было - хотелось. Трое вооружённых людей явно не та цель, на которую пойдёт обычная шпана с целью ограбить. Но вот конкретно эти-то дурачки позарились! Так что стоило хорошенько порасспрашивать "пленного", пока на то есть время.

Бандит оказался вовсе не так стоек, как Андрей боялся, и выложил всё, что знал, едва с него стянули штаны и приложили острое лезвие к причиндалам. Вот только знал он весьма и весьма мало. Лишь одно князь понял точно: ребятушек наняли конкретно под него, дав задание отделать дубинками потяжелее. Вплоть до летального исхода. И вот кто у нас такой обиженный в испанской столице объявился? Да, в принципе, много кто. Интриганы при дворе за провал с нападением на дона Селестино де Рекехо и Рикона, обиженные воздыхатели доньи Хуаны или тот же пан Дантышек. Однако над этим стоило подумать в более тихой обстановке, а то из-за угла уже доносился грохот снаряжения бегущих стражников. Вот и как они, так шумя, надеются кого-то изловить?

Быстренько добив бандита (чай времена на улице простые!), русские поспешили исчезнуть из переулка, оставив после себя лишь лужи крови и трупы. Пусть теперь у стражников голова болит. Впрочем, вряд ли эти ребята будут сильно напрягаться. Мертвецов они явно узнают, так что просто порадуются за уменьшение бандитской братии, да быстренько отдадут тела туда, куда там у них положено.

А едва они удалились на приличное расстояние, от ниши в стене отделилась ещё одна тень, и со всех ног бросилась на утёк, так как стража уже выбежала из-за поворота. Увидав бегущего, они радостно бросились в погоню, но человечек оказался куда проворней их, да и город знал видимо получше, так что скрыться ему от преследования вскоре удалось.

Убедившись, что преследователи точно отстали, он позволил себе немного отдышаться, и только потом зашагал по известному лишь ему адресу, где его наниматель нетерпеливо ждал отчёт о произошедшем. Вот только, к сожалению, порадовать того было явно нечем.

*****

"Что же, этого следовало ожидать", - зло скривился Ян Дантышек, когда человек, что так ловко ускользнул от вальядолидской стражи, окончил свой пересказ о случившемся инциденте. - "За этого схизматика заступается сам дьявол".

А ведь так всё хорошо складывалось! Узнав об интрижке с юной доньей, Ян быстро сообразил, что на такие дела с большим сопровождением не ходят. Правда и надеяться, что князь будет бегать на свидания один он тоже не стал. Но человек десять с дубинками могут решить любое дело, главное - хорошо заплатить. И он не поскупился, но эти кастильские олухи провалили даже такое простое задание!

- Эти схизматики, надо признать, отменно владеют клинками, - словно в оправдание произнёс человек. - Да и парни явно не рассчитывали, что рубить их будут и слуги. Обычно ведь у них ничего, кроме факела или той же дубинки не бывает. А тут, судя по их умению, это даже не слуги, а воины, причём хорошие воины. Боюсь, что здесь понадобится бретёр, а не дубинщик.

- Хорошо, я понял тебя, - устало махнул рукой польский посол, отпуская наблюдателя. Он уже смирился с тем, что эта партия им проиграна. Но вот сама игра ещё далеко не окончена. Пока в Вальядолиде идут переговоры, Франциск I уже перешёл через Альпы и занял столь вожделенный Карлом Милан. И если французский король сумеет разбить армию Карла, то тому ничего не останется, как просить помощи у новоявленного союзника, которую Василий вряд ли захочет оказать. И вот тогда, разыграв эту карту, он, Дантышек, находясь при дворе императора, сможет добиться разрыва наметившегося сближения, а там и об императорском титуле можно будет вновь поднять вопрос. Да и перед польской короной откроются достаточно радужные перспективы. Так что теперь в его интересах было чтобы русское посольство отбыло из Испании как можно скорее, до того, как свершится решающая битва.

*****

Старый купец, почесав ноющую ногу, печально вздохнул. В последнее время всё чаще и чаще стала одолевать его хандра. И погибший Пётр вспоминался. Неужто так к нему смертушка подходит? А ведь сколько планов ещё не осуществлено, сколько дел не переделано! Да и дочек ещё не всех замуж выдал.

Эх, дочки, дочки. Не дал господь им с женой сынка. Точнее, дал, да прибрал по малолетству. Только пять зим и прожил. А вот три девки вельми ладные получились. Старшую-то он уже замуж выдал, хорошим наследством наделив. Скоро и внуков нянчить будет. А вот младшенькие - погодки - только-только в пору входят.

Тут из-за распахнутого окна послышался заливистый смех и выкрики. Чертил улыбнулся: то в саду на качелях катались его кровиночки и Никитка - сынок погибшего Петра. С младенчества почитай, вместях играют, потому как давно уже задумали Петро и Чертил породниться и тем самым окончательно объединить дело и капиталы. И вроде как слаживается всё у молодых, жаль только, Никитке более младшая дочь мила оказалась. А как младшую поперёд старшей выдавать? Видать, придётся опять самому среди купеческой братии женихов подыскивать, дабы не стояло то препятствие между задумкой стародавней.

Почесав привычно в затылке, Чертил усмехнулся. А ведь коли у Никитки и Дуняшки всё сладится, то Никитка сможет и в торговые гости записаться. А это вам уже не просто купец из маленькой Тарусы, гость торговый - это сила! Привилей на заморскую торговлю, на особый суд и мытные пошлины. Вон как государь да Дума ради люда торгового расстарались. Правда и взнос туда немалый - аж пятнадцать тысяч! Ни усопший Пётр, ни Чертил по отдельности такими деньгами и не ворочали, а вот совокупно очень даже получается. Эх, надобно видать, уже о помолвке объявлять, чай Никитке через год пятнадцать, а Дуняше тринадцать стукнет. Сыграют свадебку, да и пойдёт гостем писаться. А то князь-то, их с Петром третий складник, прямо-таки советует скорее в новое товарищество вступать, что будет с Персией торговлюшку вести. А в том кумпанстве взносы немалые, почитай, оно под одних гостей и готовится. Но, как княжий человек пояснил, будет то кумпанство иметь экс-клю-зив-ные права на торговлю с шахом. То есть только им это и будет позволено. О как!

Так что надобно, ох как надобно молодых поторопить, да и самому тоже крепко подумать стоило: князюшка при последнем разговоре и его озадачить сумел. Вместо дальних поездок, предлагал ему освоить новое дело: организовать в Тарусе оружейную мануфактуру. И даже название для неё придумал: Русская оружейная компания. Ещё и добавил при том, что, мол, раз уже была в Тарусе РОК, то и нынче пусть будет. А откуда в Тарусе оружейная компания была не пояснил, хотя Чертил, как старожил города, ни о чём таком и слыхом не слыхивал. Нет, умел всё-таки князь загадки загадывать. Ещё с той поры, как впервые появился на пороге юным отроком с недетским взглядом синих глаз. Но прав оказался брат Силуан, говоря, что от дружбы с сим отроком много пользы купцам будет. И вправду, закрома их нынче ломились от богатств, и сами они давно вошли в десятку лучших людей Таруссы, а ведь в те годы, когда то знакомство состоялось, они о таком только мечтать могли.

И вот опять князь предлагает свою новую задумку в дела воплотить. И вроде опять не всё там, как отцы ведали, но сколько привычного уже князюшка порушил и от того купцам-сотоварищам лишь выгода была? Да и Пётр бы жив был бы, коли князя бы послушал. Так что не стал сразу Чертил отмахиваться, мол его дело купецкое. Взял время на подумать.

Там ведь в чём дело то было? Сама новая мануфактура организовывалась на паях несколькими знатными людьми, которые и будут планировать основные направления её работы на общих собраниях, а вот ему, Чертилу, князь предлагал взять на себя всё текущее управление, посулив за это кроме платы за работу и долю в доходах. Предполагалось, что мануфактура будет клепать не только сами ружья, но и жагры для них, при этом весь процесс будет разбит на сотни мелких операций, производить которые должны были строго определённые люди. И если Чертил соглашался, то ему давалось где-то полгода, чтобы набрать и, главное, обучить людишек новому ремеслу. Хотя какое это ремесло! Ремесленник своё изделия от начала и до конца творит, а тут знай одну и ту же деталь точи и точи. При том, что весь техпроцесс (как выразился князь о сём действии) был заранее расписан на бумаге в специальных листах, прочитав которые, даже Чертил понял, что и как нужно делать. Правда, вводилась при этом такая новая дисциплина, как стандартизация. Мол, людишки должны не просто детали точить, а строго по канону их делать. Для чего их изделия следовало специальными мерами мерить и с эталонным образцом сравнивать. Лучших поощрять, а нерадивых пороть и деньгой наказывать.

Ох, чуялось Чертилу, что с этой стандартизацией он ещё намучается. Но само предложение ему нравилось, чего греха таить. Особенно размахом. Князь ведь не десятки и даже не сотни ружей изготавливать пожелал, а тысячи и тысячи. Для чего не говорил, но купец нюхом чуял, что за этим будут стоять очень большие деньги, за которыми вовсе не нужно будет таскаться за тридевять земель, рискуя мошной и жизнью. Так что он был уже готов согласиться, но такие решения впопыхах не принимаются. Так что решил степенно выждать некоторое время, хотя людишек себе в помощники присматривать уже начал.

А вот к матери Никитки стоит, наверное, заглянуть в ближайшие дни, в долгую не откладывая. Дабы не только о житье-бытье поговорить, но и о сватах договориться.

*****

В очередной раз Боярская Дума собралась в Кремле уже после Рождества. И поводов было более чем достаточно. Во-первых, Сигизмунд прислал на Русь послов, чтобы не только в очередной раз продлить никого не устраивающее перемирие, но и предложить двум царствующим домам породниться, предлагая в качестве невесты хоть и не Ягеллонку, но и не абы кого, а мазовецкую княжну из рода Пястов - Анну. И хоть была она уже далеко не юной девицей, но и род Пястов был в Польше сильно уважаем. И сын её, хотят Ягеллоны того или нет, мог со временем выступить полноправным претендентом на польский престол с хорошими шансами его занять.

Когда известие об этом достигло Испании, Андрей поражённо рухнул в кресло, гадая, как Бона позволила свершиться чему-то подобному? Ведь это она буквально недавно решительно настояла, чтобы король отказал в сватовстве к Анне магистру поверженного Ордена, понимая, как этот брак, а точнее его последствия, может отразиться на будущем её собственного сына. И это при том, что Альбрехт готовился стать вассалом польского короля. Что же говорить про его прямого врага - русского великого князя? Если уж Василий Иванович и без того выдвигал свою кандидатуру на литовский трон, то сын Анны Пяст может на этот трон и сесть, если его кандидатуру вполне серьёзно станут рассматривать в Польше, дабы не потерять Мазовию (ведь если тамошним панам понадобиться антиягеллонское знамя, то отказ Аннны от прав на Мазовию забудут быстро и надёжно). И что тогда? Война с Польшей, или очередная Речь Посполитая, но со столицей в Москве? Тогда как быстро это выльется в гражданскую войну, ведь новый король не будет терпеть шляхетский произвол и быстро начнёт закручивать гайки? А вопрос веры? Не погрязнет ли такое государство в Религиозных войнах на десятилетия? Ой, бли-и-ин, вот не того он хотел, когда мечтал изменить историю. Он-то хотел идти от победы к победе, но, как и все любители альтернативок, забыл, что изменения могут быть не только хорошие.

Была, правда, в этом сватовстве одна маленькая, но существенная загвоздка: великий князь был уже женат, а значит, стать супругом для мазовецкой княжны предстояло кому-то из братьев государя. При этом, более-менее зная Василия Ивановича, Андрей решил, что подобному сам же тот и станет главным противником. Ведь государь не хуже поднабравшегося придворного опыта попаданца понимал, что если мазовшанка понесёт от его брата, то в среде царедворцев тут же начнётся разброд и шатание. Потому что он - Василий - далеко не вечен и московский трон после него унаследует пусть и не сам брат, но племянник точно. А значит, бояре удельного двора на полном серьёзе вознамерятся потеснить тех, кто служил нынче при дворе московского правителя, почитая удельных чуть ли не худородными. И во что это может выльится хорошо показывает молодость его отца - Ивана III Великого. А разве ради этого они столько лет не покладая рук строили свою державу?

Вот только сам Василий Иванович на эти расклады попаданца положил с большим прибором. Недаром он был опытным политиком, и потому отказывать польскому королю вовсе не спешил, решая, что для державы лучше. В конце концов, иноземная принцесса это ещё и лакмусовая бумажка в отношениях держав. Тот, кому ты не интересен или кто считает тебя недостойным общения - предлагать сватовство не будет. Зато подобная невеста не будет принадлежать ни к одному из кланов, что окопались возле трона, а значит, никто из них и не получит того преимущества, что даёт "ночная кукушка". Правда, в данном случае "куковать" она будет вовсе не в его царственные уши, и что она может "накуковать", это большой вопрос, ведь уроженки литовского княжества воспитаны не совсем так, как московские барышни. Уж ему ли, у кого в роду было две иноземки, этого не знать. Зато права на мазовшанский, да и краковский (правда на последний вовсе не бесспорные) троны этот брак мог дать довольно существенные. Да хотя бы за тот же отказ от любого из них, когда придёт время избрания очередного польского короля, можно было бы умело выторговать много хорошего в свою пользу. Ну и вообще, чем плоха идея породнить на русском престоле потомков легендарного Рюрика и не менее легендарного Пяста?! Только тем, что сам Василий Иванович не видел на троне никого, кроме себя и своих потомков. А вот как раз потомков-то господь ему и не дал!

Однако тот, кто подумал, что это будет большим препятствием для Василия Ивановича, тот плохо знал его. Если нельзя иметь потомство с одной женой, то, следовательно, нужно взять жену другую! А уж если это даст ещё и политические дивиденды...

Нет, недаром он поддержал нестяжателей! С их помощью церковный собор чётко обрисовал условия, при которых православный мог развестись со своей венчанной половинкой, а разве он, государь, не православный человек? Да и время, отведённое им митрополиту на переписку с православными патриархами по данному вопросу, давно уже прошло. Так что недолго думая, Василий Иванович, получив подобное предложение, отправился прямиком в покои Варлаама, где и провёл пару часов, после которых митрополит, по словам служек, выглядел словно выжатый лимон. И велел, не мешкая, звать к себе старца Вассиана.

Тот прибыл довольно споро, и сказать, что старец был просто ошарашен словами Варлаама, это не сказать ничего. Соломония ему нравилась своим кротким нравом, Елена Глинская, за которой они установили плотное наблюдение, была изучена вдоль и поперёк, и тут как снег на голову появляется эта польская княжна, и государь, словно одержимый, требует скорейшего развода. И ведь ясно зачем: возжелал сам стать её мужем. А то, что она католичка, так Сигизмунд не будь дурак, использовал те же доводы, что и русские дипломаты при сватовстве Елены Ивановны к королю Александру. Мол, мы приняли тогда православную жену при католическом короле, так примите и вы сейчас католичку. Ох уж этот Ягеллон, чтоб ему пусто было! Своим вмешательством он порушил всю игру церковных иерархов. Впрочем, они тоже хороши - тянули со знакомством Глинской и Василия (что было довольно легко), всячески обхаживая литвинку, но надеясь до последнего на чудо, что Соломония всё же понесёт. Вот и дождались! Теперь государь даже если и влюбится в девку, то от своего уж точно не отступится. Лестно ему Пястов на ложе уложить. Да и выгоды от такого брака больше, чем от брака на племяннице двойного изменника. Так что делать нечего: придётся им строить новую игру, ведь упираться сейчас, это впасть в немилость, а иосифляне вовсе не разгромлены до конца, как того бы хотелось им обоим, и могут легко воспользоваться ситуацией в свою пользу.

И старец, понурив голову (всё же Соломония не просто была кроткой нравом, но и часто заступалась перед государем за многих, в том числе и за него тоже) отправился в покои великой княгини. Он мог бы воспротивиться, как сделал это в иной истории, но, во-первых, он давно знал, что так будет, хотя, видит бог, хотел это изменить, а во-вторых, не раз уже падала на него опала, когда он шёл встречь государю, и сейчас, когда дело, к которому он прикипел душой, буквально росло и ширилось, а он вновь, как когда-то ещё светским княжичем, стал не последней фигурой при власти, удаляться от двора в тесное узилище ему почему-то не возжелалось. Да и борьба в самой церкви ещё далеко не кончилась, так что он нужен был тут, а не в каменном мешке дальнего монастыря. Хотя Соломонию ему по-человечески было жалко...

О чём говорили слуги божьи с великой княжной навсегда осталось тайной, будоражащей умы последующих исследователей, но спустя всего несколько дней после того разговора решение о предстоящем разводе государя с супругой было объявлено во всеуслышание Думе, причём митрополит в обосновании этого решения опирался и на случай, подсказанный когда-то ему самому попаданцем: брак и развод двоюродного прапрапрадеда Василия Ивановича - Симеона Гордого. Правда, по его указке, кое-что в той истории подчистили: например, убрали все намёки на то, что брак так и не был консуммирован, и оставили только то, что не дал им господь потомства. Впрочем, основным мотивом развода было всё же "добровольное желание государыни уйти в монастырь".

Нельзя сказать, что это сообщение стало для думцев чем-то неожиданным. Слухи и разговоры на эту тему вот уже несколько лет бродили по кремлёвским кулуарам. И родовитые группировки давно уже определились, кого и как стоит поддержать в данном вопросе. Так что не стало большим удивлением и то, что далеко не все думцы были готовы порушить столь кардинально родную старину. Пусть даже такое и бывало уже, и Соломония сама восхотела монашеской жизни (ну кто же в здравом уме усомнится в правдивости слов митрополита), но всё одно выглядело это как-то неприглядно.

И вот уже оба Сабуровых и примкнувший к ним князь Щенятьев прямо высказались в своём отрицательном отношении к предстоящему разводу. Мол, коль жена уходит от мирской жизни, то и супругу её предстояло сделать то же.

Иван Иванович Щетина князь Стрига-Оболенский, лишь на Рождество вошедший в Думу, тоже был против развода, но прямо выступать встречь желанию государя не решился. Он боялся, что тогда ему припомнят "удачное" наместничество в Новгороде, после которого у него появилось достаточно "лишних" денег, дабы скупить для себя несколько вотчин вокруг Москвы. Жалоб ведь на него в те поры подавалось много и сообразить, что оппоненты легко воспользуются ими, не надо было иметь семи пядей во лбу. Так что он больше выступал в роли этакой молчаливой фронды, надеяться на которую противникам развода, впрочем, сильно не стоило.

В такую же молчаливую фронду ударились и ещё два новых члена Думы: Иван Васильевич Немой, князь Телепнев-Оболенский и Михаил Воронцов, занявший место своего умершего отца. В отличие от прожжённого интригана Семёна Воронцова, его сын ещё не зачерствел на государственной службе, однако и выступать прямо против тоже не решился, решив выждать - кто же одержит победу в наметившемся противостоянии.

Остальные члены Думы в той или иной степени одобрили это решение, ведь возможные для них выгоды и потери от смены великой княгини были ими давно взвешены и просчитаны. А то, что новой женой станет, возможно, мазовецкая принцесса, даже в чём-то уравняло противоборствующие кланы. Именно поэтому Иван Васильевич Немой, князь Телепнев-Оболенский, будучи зятем Щенятьеву, и пытался образумить своего тестя. Причём, если отбросить все велеречивые обороты, то смысл его уговора сводился к банальному: "не стоит переть против паровоза". Но, увы, Михаил Данилович, по-простому говоря, закусил удила в своей борьбе за порушенную старину и не собирался отступать. Тем более, что их протест вызвал достаточно сильную поддержку среди известных на Москве людей.

Ведь даже родной брат Василия Ивановича - Юрий - позволил себе высказаться настоящей аллегорией о монашестве и блуде, в надежде примерить на себя вожделенную шапку Мономаха. Второй брат - Андрей Старицкий - в первые недели хранил упорное молчание, пока к нему в гости не нагрянули князья Иваны - Хабар-Симский и Барбашин (оба сильно рисковавшие в случае неверного исхода их визита). Но, видимо, гостям удалось найти правильные слова, ибо после той встречи младший брат государя быстро собрался и примчался из Старицы в Москву, дабы поддержать Василия и Соломонию в их нелёгком решении.

Как много позже стало известно, именно тогда Василий Иванович и пообещал Андрею организовать ему давно вожделенный брак в течении пяти лет после его новой свадьбы, даже если господь вновь не даст ему детей. Так что можно сказать, что князь Старицкий своим молчанием приблизился к короне куда ближе, чем решившийся половить рыбку в мутной воде Юрий Дмитровский.

Однако все эти пертурбации привели к тому, что вскоре с низов стал доноситься глухой ропот недовольства, который нужно было срочно остужать, пока он не вылился в бунт кровавый и беспощадный. И власть для утихомиривания народа решила разыграть козырную карту врагов отечества.

Таинниками государя были схвачены несколько довольно видных (хотя и второстепенных) фигур, включая и Берсень-Беклемишева, которым тут же предъявили опросные листы с их же дерзкими словами против государя по поводу его предстоящего развода с Соломонией Сабуровой и осуждением митрополита, который собирался разрешить этот развод. При этом к пыткам на первых порах не приступали, выявляя правдивость записанных слов на очных ставках. Разумеется, поначалу многие отказывались от сказанного, но были и те, кто подтверждал собственные речи. Среди последних оказался и князь Холмский, на которого надавил его тесть - Иван Иванович Щетина князь Стрига-Оболенский.

Сообразив, что на пытках зятёк может сболтнуть много лишнего, он, выгадав время, рухнул в ноги сначала митрополиту, а потом и самому великому князю, с трудом, но вымолив у того для "заблудшего дурачка - зятя" простую опалу в обмен на "сотрудничество оного со следствием". А уж посидевший в узилище, да наслушавшийся криков пытуемых Андрей Иванович и сам не захотел "стоять до конца за правое дело" и на ближайшей же ставке стал сливать одного собеседника за другим.

Впрочем, как оказалось, по-настоящему стойких среди схваченных было не так уж и много: буквально считанные единицы. Остальные, прижатые собранными службой Шигоны фактами, пели, как соловьи, даже не попав на дыбу. В результате следствием был определён круг наиболее "опасных" преступников, которых уже принялись ломать на дыбе и жечь огнём, выбивая любые сведения. И тут...

И тут, прослышав, что арестантам приписывают не только шпионаж в пользу иностранных держав и покушение на устои царства, но и ересь, несколько семей дворян и сынов боярских, похватав скарб и самое ценное, сорвалось из своих поместий и ринулось в сторону литовской границы. Разумеется, за ними тут же бросились в погоню, но перехватить удалось далеко не всех. Зато с этими в застенках уже не церемонились, но ничего существенного выбить из них не смогли. Просто люди были крепко повязаны с теми, кто сейчас сидел в узилищах, и попросту испугались за своё будущее, понимая, что добраться могут и до них, просто по принципу "лес рубят - щепки летят". Им не верили, раз за разом выворачивая суставы на дыбе, хлеща плетьми с завязанными узелками "для пущего вразумления" и жгя огнём, но в заговоре против государя не сознался никто. Да, всплыли многие неблаговидные делишки их благодетелей, но напрямую к заговору это не имело никакого значения. В конце концов, тем, кого признали наиболее одиозными, просто и без затей отрубили голову за побег, а остальных же лишили поместий и отправили отцов с матерями по монастырям, грехи замаливать, а детей отдали в холопы. Правда, сыновей в основном разобрали послужильцами в свои дружины аристократы, давая отрокам возможность вновь выслужить потерянный ошибками отцов статус. Хотя были и те, кого посадили на землю простыми смердами.

А в конце весны следствие по делу было окончено. И вновь Берсень-Беклемишев не избежал своей участи: ему, как и в иной реальности, отрубили голову на Лобном месте. А вместе с ним казнили и ещё нескольких человек. Ещё большее число подвергли торговой казни (то есть битью кнутом на радость толпы), а кое-кому (как тому же дьяку Жареному) ещё и язык вырвали. Ну и довольно значительное число как знатных, так и не очень знатных людей отправились по своим вотчинам, пережидать государеву опалу. Не все из них были участниками прошедшего процесса, но придворную борьбу ведь тоже никто не отменял. Воспользовавшись ситуацией, могущественные кланы, стоящие у трона, в борьбе за собственное влияние столкнули с мест немало народу. И даже в самой Думе произошли изменения. Подверглись опале, и покинули её князь Щенятьев, и оба Сабурова. Взамен ушедших тут же нашлось множество претендентов, за которыми маячили всё те же родовитые кланы, но Василий Иванович с пополнением думских мест решил пока что не спешить.

А на фоне всех этих событий и вовсе прошло незамеченным, как большое количество церковных деятелей внезапно и в очередной раз поменяли свои должности на каменные узилища в самых фанатичных монастырях нестяжателей. Варлаам тоже не сидел сложа руки.

Зато дальнейшие события прошли как по маслу. Разгром оппозиции, пусть и такой бесхребетной, но всё-таки решившейся протестовать против, по их мнению, "неправды", полностью развязал их противникам руки. В результате в день пострижения Соломония, в отличие от иной реальности, выглядела подавленной и никакого сопротивления не оказала, покорно приняв свою судьбу (хотя злые языки и утверждали потом, что государыню просто опоили). Зато летописные предания о добровольном уходе от мира бывшей великой княгини в этой реальности оказались верны. Бунта не случилось. А потом новопостригшуюся монахиню Софью отправили в Покровский женский монастырь в Суздале. История в очередной раз попыталась отыграть события назад.

Однако послерождественское собрание Думы решало не только матримониальные планы государя. Вторым рассмотренным ею вопросом было отправление очередного посольства в Рим, к папе, и в Венецию, к дожу. Здесь тоже было много нового.

Дело в том, что мнение о восточной политике в Москве потихоньку начинало меняться. Уже давно правительство Василия III Ивановича предлагало Османской империи заключить между странами мирный договор. Однако постепенно в ходе переговоров выяснилось, что никакого письменного соглашения османы подписывать не собираются, а переговорами лишь пытаются замаскировать свое неформальное участие в крымских походах за рабами. Так что в Москве всё больше людей стало понимать, что никакой союз между Русским государством и Османской империей невозможен, так как он просто обязан был стать союзом против Крымского ханства - вассала осман. А какой сюзерен на это пойдёт? Ну и если в данный момент Османская империя не стремилась к немедленным захватам территорий на север и восток, то в планах-то османы считали просто необходимым распространение своего сюзеренитета на мусульманские государства Восточной Европы и далее на Кавказ, Персию и Среднюю Азию. И при этом в Стамбуле уже хорошо понимали, что до тех пор, пока Русское государство существует в нынешнем виде, все их экспансионистские планы в Восточной Европе останутся нереализованными. Впрочем, на берегах Босфора хорошо понимали и то, что для уничтожения Русского государства у Османской империи не имелось достаточно средств, так как они в это время активно воевали с Персией на востоке и со Священной Римской империей на западе. И потому с Русским государством османы предпочитали бороться силами татарских ханств. Так что падение даже одного из них сильно усугубляло сложившееся положение дел. И вот за какие-то пару лет отношения между Русью и Османской империей перешли из формально мирных в сдержанно враждебные.

И потому, составляя послание папе, дожу и императору (отдельным гонцом для гостившего в Испании посольства), думцы уже напрямую делали акцент на стремлении Руси участвовать в антиосманском союзе, обещая, со своей стороны и от имени государя, помощь против османов "войсками и деньгами".

Все последующие события никак не отразились на подготовке посольства, которое возглавил уже немолодой, но опытный и не раз бывавший как в Риме, так и в иных землях дипломат Дмитрий Герасимов, и отправке гонца в далёкую Испанию.

Но была ещё и третья причина созыва думы. Не менее животрепещущая: события в соседней Ливонии.

Дело в том, что до Москвы дошли достоверные сведения о том, что ливонский магистр самым наглым образом решил нарушить русско-ливонские договорённости о союзах, в которые мог вступать Орден (и кого волнует, что эти самые договорённости были навязаны Ливонии силой оружия?). И пусть Сигизмунд I Польский лишь посочувствовал магистру в его тяжком бремени, но сам факт попытки сговора против Руси уже давал в руки Кремля достаточно козырей для дипломатического давления на соседа.

А ведь кроме этого многочисленные доброхоты, которыми в последние годы буквально наводнили Ливонию, донесли до Москвы вести о том, что на ландтаге в Вольмаре представители городов и рыцарства одобрили сбор военного налога в размере одной марки с каждого подворья, на который магистр собирался нанимать армию и возрождать орденский флот. И в Кремле правомерно задались вопросом: а против кого это собирает силы магистр?

А тут ещё и Реформация обрушилась на ливонские земли. В сентябре 1524 года вспыхнуло иконоборческое движение в Ревеле, после которого в церквях города были разбиты все духовные предметы и украшения. И хотя городской рат смог остановить дальнейшее насилие, но требование магистра и епископа о восстановлении старого порядка остались так и неисполненными. И всё бы ничего, но в Ревеле до сих пор существовал Русский двор, на территории которого стояла православная церковь. А покушение на неё - это покушение на всю православную веру. И потому ревельский рат получил от новгородского наместника предложение прислать в город русских воинов для защиты двора и церкви; но наотрез отказался даже обсуждать его.

Между тем насилие в стране продолжало нарастать. В январе 1525 года уже в Дерпте, при попытке властей арестовать протестантского проповедника, дошло до схватки между сторонниками последнего и слугами епископа, в результате которых разгрому подверглись не только католические и православные церкви, но горожанами был захвачен даже епископский замок. И для подавления этих волнений епископскому фогту пришлось вызывать войска из Ревеля.

И вновь ливонское правительство отказалось принять предложение о помощи со стороны Руси в защите православных святынь, хотя слухи о святотатстве иконоборцев и погромах, дошедшие до русских земель, подняли среди православных нарастающую волну глухого ропота. Если бы события происходили в двадцать первом веке, то можно было бы с уверенностью сказать, что кто-то умело настраивает общественное мнение на определённые действия. Причём, если мнение крестьян мало кого интересовало, то ропот книжников, купцов и дворян уже не мог быть не замечен власть предержащими.

И всё же накалять и без того непростую обстановку в русско-ливонских отношениях в Москве не спешили. Выступавшая в Думе за самые жёсткие меры "партия войны", возглавляемая князем Василием Шуйским, не получила поддержку не только у большинства членов правительства, но и у самого государя, и была вынуждена временно отступить. А ведь обихоженные ливонские земли с забитым населением, не знавшим Юрьева дня, было вожделенной мечтой многих как в правительстве, так и просто в среде дворян. Не был тут исключением и Андрей, так как великолепные дубы Прибалтики были просто необходимы русскому флоту. И всё же думцы прекрасно понимали, что страна ещё до конца не оправилась от прошлой войны и новая может привести к краху экономики и существующего порядка вещей.

И вот в этот много определяющий момент на сцене появился Иоганн Бланкенфельд, ставший к этому времени крупнейшим, после Ордена, землевладельцем и влиятельнейшим человеком в стране. Увы, но власть постепенно утекала у него из рук. В Ревеле взбунтовавшиеся бюргеры вынудили архиепископа отказаться от духовной власти над городом. Масла в огонь подливал, как ни странно, сам Вальтер фон Плеттенберг, который прилагал немало усилий для того, чтобы заставить епископов признавать свою верховную власть, и терпеть чересчур усилившегося архиепископа явно не собирался. И когда рижане отказалась признавать Бланкенфельда своим сюзереном, и обратились к Плеттенбергу с просьбой стать единственным ландсгером города, тот, после недолгих колебаний согласился с их предложением, выдав городу грамоту, в котором гарантировал тому религиозную свободу.

После чего начались волнения уже в Дерптской епископии, где вассалы отказались признавать Бланкенфельда своим сеньором, а Дерпт сделал магистру предложение установить с ним те же отношения, какие имелись у магистра с Ригой.

Так стоит ли удивляться, что, столкнувшись с опасностью лишиться всего, чего он достиг за последние десять лет, Бланкенфельд решительно шагнул в объятия русского государя, и по зиме в епископском замке Нойхаузен произошли тайные переговоры между ним и представителем Москвы. Причём, на беду Ливонии, в этой реальности над Русью не висел дамокловым мечом нерешённый вопрос Казани, а заморская торговля позволяла финансировать куда большее количество проектов, чем в оставленном Андреем/Олегом прошлом. И если тогда, по понятным причинам, русское правительство не стало вмешиваться в ливонские дела, то сейчас просто самозабвенно торговалось, пытаясь получить как можно больше преференций.

Да, Бланкенфельд был готов пойти на самые крайние меры, и просил финансовой и военной помощи в борьбе с его, архиепископа, врагами. Но русская сторона, выражая готовность предоставить требуемое, в свою очередь, выдвигало тяжёлые условия, включавшие в себя признания русского протектората над Дерптской епископией, выплату с этой земли ежегодной дани в размере одной марки с подворья, и создание в Дерпте постоянного русского представительства, которое должно будет следить за выполнением указанных условий и для защиты православных церквей, для чего будет иметь в своём распоряжении крупный вооружённый отряд. На подобные соглашения Бланкенфельд идти не хотел, но ситуация в Ливонии явно выходила из-под его управления и после долгих колебаний, архиепископ согласился признать русского царя покровителем Дерптской епископии, однако вопрос о "юрьевской дани" всё же просил отложить до более успешных времён.

И вот теперь Дума должна была либо ратифицировать, либо отклонить достигнутые на тайных переговорах соглашения. Хотя всерьёз относиться к последнему в Кремле не мог даже последний полотёр. Тем более, что и Василий Васильевич развил чересчур бурную деятельность, убеждая всех в том, чтобы принять эти условия, а выбить дань у победившего Бланкенфельда будет куда легче, чем у магистра.

И, как говорится, ещё не успели обсохнуть чернила на подписанных грамотах, а жители Дерпта уже с ужасом наблюдали, как в их город в сопровождении большого количества воинов въехал и расположился в епископском замке русский посол Василий Юрьевич Поджогин. Горожане прекрасно понимали, что трёх сотен воинов хватит не только защитить городские церкви (ради чего они, якобы, и прибыли) но и поддержать власть епископа над городом, да подавить любые волнения, направленные против его персоны. Куда менее известен был тот факт, что с Поджогиным прибыли не только вооружённые люди, но и обещанная архиепископу субсидия на набор войска. Правда, деньгами было привезено лишь чуть более одной тысячи рублей, а остальное "меховой казной", от реализации которой Бланкенфельд и должен был получить необходимые ему средства. Но даже этого хватило, чтобы вдохновлённый полученной помощью Бланкенфельд решил атаковать мятежную Ригу, для чего начал собирать войска.

Вот такие вот деятельные выдались в Москве конец зимы и весна нового 1525 года. И это в Кремле ещё не ведали, что в землях бывшего казанского ханства было всё не так спокойно, как об том доносили воеводы...