Князь Барбашин 3

Глава 23

Вечерняя прохлада опустилась на изнемогавший от дневной жары Краков и Сигизмунд, стряхнувший сонный дурман, решил вновь вернуться к прерванным делам, благо ближайшие советники всё ещё находились во дворце. Но едва он вошёл в залу, на столе в которой слуги расстелили большую карту королевства и сопредельных земель, как в неё же разъярённой фурией ворвалась его супруга.

— Что ввергло вас в подобную ярость, любовь моя? — поинтересовался король, в глубине души надеясь, что Бона предпочтёт излить своё раздражение на ком-то другом. Но он ошибся.

— Эта чёртова девка, — воскликнула итальянка, багровея лицом, — заявила, что раз царь стоит выше короля, то и царица стоит выше королевы. Я в гневе, супруг мой. А ведь я вас предупреждала, что не стоит отдавать Анну за московского правителя. Но ваши советники строили такие планы, такие планы…

Слушая быстрый говор собственной супруги, Сигизмунд лишь печально усмехнулся. Ну да, выдавая Анну Мазовецкую за московского государя в Кракове надеялись на несколько иной сценарий. Вот только княжна оказалась отнюдь не Еленой, которая, несомненно любя своего мужа, короля польского и великого князя литовского, между тем могла воздействовать на него в угоду желаниям своего батюшки, государя Московского. Ну, по крайней мере так думали сам Сигизмунд и многие его царедворцы. Увы, Анна внезапно показала характер и отказалась наушничать на своего мужа и новую страну. А уж когда царский титул вознёс её над всеми правителями Европы (чай не пьяный дурачок сидел в Кремле, да и обсмеиваемые в учебниках будущего "длиннобородые и долгополые" бояре хорошо понимали то, чего так и не могут уразуметь их "продвинутые" потомки, что царь и император суть один и тот же титул), то и вовсе чрезмерно возгордилась, по мнению многих магнатов и шляхтичей, особенно тех, кто строил на её замужество большие планы.

И уж тем более никак Анна не тянула на тибетскую принцессу Садмаркар, которая будучи выданной замуж за правителя более могущественного, чем её родное, государства Шангшунг не только передавала своему царственному брату сведения о внутренней политике страны, интригах при дворе и передвижениях шангшунгских войск, но и передвижениях самого своего супруга. В результате этих сведений в один прекрасный день в узком горном ущелье царскую свиту встретила хорошо организованная засада и шангшунгский правитель был убит, а его охрана уничтожена. Смерть государя тут же привела к хаосу в стране, чем и воспользовалась молодая вдова. Поддерживая нужные кланы, она обеспечила своему брату лёгкую победу над сильным и могущественным врагом, позволив объединить две страны в одну.

К счастью, европейцам пока что был малоинтересен какой-то Тибет. Но Анна и вправду своим поведением "огорчала" краковских интриганов.

— Полноте мадам, — вздохнув, король оторвался от своих мыслей. — Польша не признает царский титул московского князя. Даже титул "всея Руси" для Василия излишен. И вы это знаете.

— А толку? Ваше непризнание свершившегося факта только вызывает усмешки в Европе. Царский титул Василия признали все, от императора, до патриарха константинопольского, не смотря на все разногласия среди ортодоксов. И поверьте, вскоре и Литве придётся это сделать, ведь московиты не пожелают вести переговоры о продлении перемирия без признания царского титула своего государя.

Сигизмунд с изумлением взирал на её побагровевшее от негодования лицо. И только потом до него дошёл смысл сказанного.

— Вы опять лезете в политику, моя дорогая. А между тем, спешу напомнить, что и вы тоже были полностью согласны с тем, что Анну надо было убрать из Мазовии. В результате княжество вошло в состав Короны, а Габсбургам и Гогенцоллернам пришлось потесниться. Что же касается мужа для Анны, то моим советникам такой вариант показался даже лучше, чем вариант с удельными князьями. Признавать же царский титул мы не собираемся. Если московиту нужен мир, он знает, как обойти это препятствие. Ежели нет, то какая разница, что послужит поводом?

— Я посмотрю, муж мой, вы стали слишком беспечны. Разве Литва сейчас готова к войне? Нет, а потому новая война с Москвой — это потеря новых территорий. А между тем литовские земли должны принадлежать Польше, Польше и только Польше! Не вы ли пеняли сестре московита, что она позволила отдать Москве слишком много земель? И сами же потеряли не меньше. Чем возбудили в московском звере лишь больший аппетит, и теперь Василий нацелился ещё и на Мазовию. Да-да, что вы так смотрите? Эта негодница Анна написала мне письмо, в котором протестует против решения сейма. Видите ли, этот пьяница Януш, видимо находясь в винном угаре, переуступил свои права на княжение ей. О чём она и написала мне.

— Что? — казалось, что Сигизмунд аж подскочил на месте, таково было его удивление.

— Да, брат и сестра в тайне составили этот договор, скрепив его для большего веса печатями папского посланника. То-то она так спокойно отреклась от своих прав. Змея подколодная, она заранее всё знала.

— Надо же, — усмехнулся пришедший в себя Сигизмунд, — московиты научились делать неожиданные ходы. Впрочем, решение сейма нерушимо, так что то, о чём там думает себе Анна, польскую корону мало заботит.

— А не слишком ли часто мы отрекаемся от подобных забот, муж мой? У нас подрастает два сына…

— И Сигизмунд уже признан правителем в Литве, — перебил её король. — Так что прямое наследование польского трона от отца к сыну, как вы того и хотели, в настоящее время обеспечено. Правда, это вызвало бурный всплеск шляхетского недовольства.

Бона поморщилась. Действительно, после того, как её хитрый план по признанию юного Сигизмунда великим князем Литовским был претворён в жизнь, шляхта почувствовала себя задетой тем, как её ловко провели, вынудив дать согласие. В результате, чтобы не позволить кому-либо в будущем превратить Польшу в наследственную монархию, коронационным сеймом в Петрокове было принято постановление, что отныне выборы правителя будут происходить только после смерти предыдущего короля. А то ведь сложившаяся усилиями хитрой итальянки ситуация привела к тому, что шляхте и магнатерии, дабы не потерять Литву, придётся признавать Сигизмунда-Августа и польским королём, не требуя от того ни экономических, ни политических уступок. А ведь шляхтичи ещё не отошли от той оплеухи, что получили от королевы в вопросе коронных владений. Да, Бона в этот раз всё же смогла настоять на том, что наследственные вотчины Ягеллонов это личное имущество короля и покрывать доходами от них прорехи в казне, сделанные к тому же по большей части не королём, непозволительно. Для того имеется королевский домен и государственные налоги. Какой бой она выдержала с Сигизмундом, доказывая тому, что быть рыцарем это, конечно, прекрасно, но при этом абсолютно не обязательно быть дойной коровой, лучше не рассказывать. Придворные до сих пор с содроганием вспоминали, какой ор стоял в королевских покоях, и стеснялись произносить те слова, что порой слетали с нежных губ их королевы. Однако Сигизмунд был всё же излишне щепетилен в подобных вопросах (а может просто куда лучше знал нрав и обычаи своих шляхтичей), и поменять своё мнение его заставил, как ни странно, восточный сосед, затеявший грандиозную стройку на своих южных границах. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять для чего это делается, и как это может отразиться на владениях самого Ягеллона. А тут ещё и жена умело, а главное вовремя, накапала на мозги и Сигизмунд, проведя внеплановую ревизию казны королевства и великого княжества, пришёл в тихий ужас от всего там увиденного. О каких планах можно говорить, если в закромах обоих государств мышь повесилась! Причём большую часть собранного просто и без затей растащили по магнатским скарбницам. Так что, когда Рада в очередной раз обратилась к королю с просьбой выделить из господарской казны деньги на государственные нужды (читай покрыть из личного кармана короля их воровство), она впервые услышала отказ. И это вызвало среди магнатерии настоящий шок! Кем-кем, а дураками они не были и прекрасно понимали, что с пустой казной Польша будет обречена.

Паны-рада насели на своего государя, переходя от лести к завуалированным угрозам, но выбрали для этого не совсем подходящий момент. Бона крепко держала ситуацию в своих руках и умело подзуживала мужа. Пусть либо подобное бремя несут все земли шляхты и магнатерии, либо король, как такой же шляхтич, не обязан спонсировать ошибки казначеев (так Бона Сфорца обозначила беспардонное воровство). Раз паны-рада не горят желанием отказываться от столь славной традиции, то традицию надо слегка изменить! Ведь все внесут куда больше, чем один король. И Сигизмунд, постоянно накачиваемый женой, сумел устоять в этом споре, твердя как мантру: "либо все, либо никто". В конце концов, магнаты сообразили, что их ловко загнали в логическую ловушку, из которой было не так уж и много выходов. Прямо потребовать от короля оплачивать расходы казны означало прямо признать его не равным себе, а стоящим отдельно. А ведь король не может быть ниже подданных по положению! Признать, что магнаты Ягеллоны должны из личных средств оплачивать государственные дела, значить признать, что это могут делать и другие шляхтичи. А оставить всё как есть — оставить Польшу с пустой казной.

Поняв, что хорошего выхода нет, магнаты обрушили на голову королевы сотни проклятий, ведь всем при дворе было ясно, кто виноват в непривычной упорности короля в деле, которое все привыкли считать традиционной обыденностью.

Зато уже вскоре лично у короля появились столь непривычные для него лишние деньги, которые он мог теперь использовать для собственных нужд, не считаясь с панами-радой. И первым делом королевская чета направила их на облагораживание собственных земель, поскольку люди Боны уже давно выяснили, что владения Ягеллонов могли приносить куда больше дохода, если их правильно обиходить.

И нет, воспитанный в старых традициях Сигизмунд не бросил страну на произвол и частично покрывал финансовые дыры государевой скарбницы, ведь иначе Польша вполне могла рухнуть в пучину экономического кризиса на радость её многочисленным врагам, но делал это теперь не в ущерб собственным планам, да ещё и требовал (по наущению жены) чтобы за каждый злотый, отданный им из личных сбережений, подскарбий давал полный отчёт.

Разумеется, подобные вести очень не порадовали панов-рады. Они ведь хорошо понимали, что богатый король — сильный король. А сильный король — угроза их вольностям. Да, они смогли урезать кварцяное войско, содержащееся за счёт казны, но урезать личную дружину магната были бессильны. Ибо это было беззаконно! И потому количество личной армии магнатов упиралось только в финансовые возможности самих магнатов. Но если Сигизмунда они знали довольно хорошо и понимали, что на старости лет тот не выступит против вольностей шляхетских, то вот в королеве, а тем более подрастающем наследнике они уже столь уверены не были.

Так что Бона прекрасно поняла невысказанные опасения своего супруга. Но лишь фыркнула в ответ. Она ведь тоже не сидела без дела, успокоенная своим титулом, а действовала так, как её учили в ранней юности. Так что не можновладцам тягаться с ней в искусстве интриг! Конечно, предательство, нож, яд и подкуп — всё это давно и прочно вошло в арсенал вельмож по всему миру, но именно в Италии это стало форменным искусством. Недаром Екатерина Медичи ещё прогремит на всю Европу, как великая интриганка и отравительница. Однако кто сказал, что Сфорца в чём-то уступают Медичи? Просто в иной истории Боне Сфорца удалось решать стоящие перед ней задачи с куда меньшим противодействием. Да и та несчастная охота, что поставила крест на её дальнейшем материнстве, тоже наложила свой отпечаток. Но история медленно, но неизбежно менялась, заставляя умную и деятельную итальянку поступать более кардинально, так как настоящий политик остро чувствует нарастающую угрозу, даже если и не может пока что прочно ассоциировать её с чем-то конкретным. И Бона действовала сообразно меняющейся обстановке, заставляя меняться и собственного мужа. Сигизмунду это не нравилось, но он тоже был политик и тоже многое видел и чувствовал. Да к тому же отнюдь не желал своим сыновьям того, через что прошёл сам: долгое время быть принцем без королевства.

— Да и Войцех тоже не останется без короны, мадам, — закончил он.

— Вопрос не в наличии короны, а в её значении, — устало произнесла Бона и опустилась на стул. — Герцогская корона тоже ведь корона. А между тем, вы, муж мой, слишком многое упускаете из своих рук по благородству своей души. Наследство после Людвика Венгерского могло отойти Войцеху, но вы предпочли сыну родственника вашей первой жены. Я понимаю, вы нацеливались на корону Чехии, но в результате не получили ничего. В отличие от Фердинанда, который получил обе короны. И что, как устойчив нынче трон Запольяи?

— Вы же знаете, что Януш сейчас в Польше, изгнанный из всех своих владений. Но султан обещал поддержать его. Так что думаю, в следующем году многое изменится.

— О да, с этим я готова согласиться. Но султан, прежде всего, преследует свои цели. Да, пока он враждебен Габсбургам, нам с ним по пути, так что я бы посоветовала вам, муж мой, договориться с ним о венгерских делах, но не афишируя этого на всю Европу. Заодно пусть укажет своим разбойникам не трогать Бари и его окрестности. А вот с Яношем нужно что-то решать. Он ведь тоже не венгр, но королём избрали его, хотя Ягеллоны правили Венгрией не мало лет. И вот результат: Запольяи проиграл, и венгерские магнаты один за другим переходят на сторону Фердинанда. О, я бы многое отдала, чтобы султан проредил бы эту алчущую лишь своего свору.

— Януш только ждёт помощи от султана…

— А должен получить её от нас. Тем самым мы покажем венграм, что Ягеллоны настолько великодушны, что принимают их выбор, но не бросают в трудные дни. А Фердинанду тем самым отвесим изрядную пощёчину. Нечего тянуть на голову одну корону за другой. Лучше бы он так конфликтовал с Карлом за владения своего отца. В общем, имеющихся у нас теперь денег хватит, чтобы нанять для Запольяи несколько польских хоругвий. К тому же русневский староста предложил мне интересный вариант…

— Вы в последнее время излишне опекаете этого шляхтича, — казалось, в голосе Сигизмунда прорезалась ревность.

— Ну, ещё бы, — усмехнулась Бона. — Ведь в отличие от большинства других, знающих только как саблю держать, Васько понимает, с каким трудом делаются деньги. И ему для этого не нужны никакие управляющие. А эта его идея с отправкой кораблей прямиком в Бари уже принесла в нашу казну не мало новых коп грошей. Таких людей, ваше величество, стоит привечать самим, либо их приветят другие, но с выгодой для себя.

— Ну, хорошо, мадам, продолжайте, — махнул рукой Сигизмунд. — Что там придумал это ваш умелец.

— К армии Запольяи могут присоединиться те воины с низовьев Днепра. А вы за это пообещаете им своё прощение за их своевольные походы на турецкий берег.

— К чёрту, мадам, — вскочил, присевший было на соседний стул король. — Эти разбойники, едва получив прощение, тут же нарушат все запреты. Хорошо же мы будем выглядеть, раз за разом прощая висельников!

— Успокойтесь, муж мой, — усмехнулась Бона. — Эти славные степные жолнеры делают то, что не в состоянии сделать магнаты — заселяют окраины Литвы. И заметьте, не просят у вас при этом ни гроша. А то, что при этом страдают подданные крымского хана, так что ж с того. Я бы на вашем месте давно приняла бы предложение панов Дашкевича и Полоза и, как московит, сидела и потирала руки, видя, как земли моего врага разоряют по твоему указу, но при этом сам ты остаёшься в стороне.

— Вы не на моём месте, — устало бросил Сигизмунд.

— Потому всего лишь даю вам советы, — склонила свою прелестную головку Бона. — Что же касается степных жолнеров, то эти храбрецы просто помогут Яношу вернуть потерянные земли, не разоряя вашей казны.

— И зачем это нам?

— У нас ведь не только сыновья, — улыбнулась итальянка. — У нас есть ещё и дочери. Разве вы не хотите видеть их на троне? Да и Януш, как и любой человек, смертен.

— Что это за намёки, мадам? — а вот теперь в голосе короля явно прорезалась злость. Януш Запольяи для него ассоциировался, прежде всего, как память о Барбаре, а зная, как его нынешняя жена мечтает о короне для младшего, он мгновенно подумал о том, о чём думать не хотелось.

— Боже упаси, ваше величество, — казалось, что Бона прекрасно поняла мысли мужа. — Но Януш ведь не только король, но и полководец. А судьба бедного Лайоша как бы намекает, что в бою может случиться разное. Именно поэтому я не желаю отпускать вас на войны, куда вы с таким постоянством от меня сбегаете. Возьмите, наконец, пример с Франциска. Ему хватило Павии, чтобы понять, что войну можно вести и из столицы.

— Я услышал вас, мадам, — в задумчивости пробарабанил пальцами по столешнице король.

— И ещё, ваше величество, — голос королевы стал сух и полон официоза. — Я бы очень хотела, чтобы прежде, чем вы броситесь помогать брату вашей первой жены, вы подумали о Польше и её интересах.

— Я всегда думаю об интересах Польши, мадам, — поморщился Сигизмунд. — Но у вас ведь опять есть свои соображения, которые вам обязательно нужно донести до нашего слуха. Что ж, я слушаю вас.

— Я бы предложила вам подписать с Запольяи договор о взаимной преемственности. В случае смерти короля престол отойдёт либо сыну Яноша, либо Ягеллонам. Взамен стороны обязуются помогать друг другу в борьбе за венгерскую корону. Кроме того, юная София должна быть объявлена невестой Яноша, а в случае рождения сына и преждевременной смерти короля в опекунский совет должен обязательно войти польский король. Нельзя позволить Габсбургам вновь не дать вам стать опекуном, как это случилось с племянником.

— Однако, дорогая, ваши слова не лишены смысла. Но что же делать, если у Яноша родится дочь?

— Молить господа, чтобы у вашей старшей дочери родился сын. Церковь, конечно, запрещает близкородственные связи, но в данной ситуации, они уже не будут столь близки. А лучше сразу прописать, что наследником венгерского трона должен быть мужской потомок Запольяи, либо Ягеллонов.

— Магнаты на это не пойдут.

— Пусть ваши советники будут убедительны. Особенно с перебежчиками. Ведь когда Януш будет контролировать большинство земель Венгрии, магнатам, чтобы не потерять владения, нужно будет отречься от присяги Фердинанду и вновь присягнуть Запольяи. Вот и пусть сразу признают сложившееся положение дел. В конце концов, правила диктует победитель, а их никто не просил изменять королю, которого, к тому же, они сами избрали.

Бона поднялась со стула, сделала вежливый присест и величаво удалилась, оставив Сигизмунда в задумчивости. Многое в словах супруги (и не только сказанных сегодня) ему не нравилось, но видя, как вокруг Польши один за другим складываются враждебные союзы, он понимал, что в них есть своя правда. Да и Венгрия в последнее время и впрямь стала привлекать слишком много его внимания. И не только из-за венгерской короны. Очень уж ему не понравился новый молдавский господарь. Нет, едва взойдя на престол, Петру Рареш первым делом постарался укрепить старые связи Молдавии с Польшей, подтвердив договор о мире и торговле. Но уже вскоре стало ясно, что при этом он ведёт свою, и вряд ли удобную для Польши, игру. Уже через год, воспользовавшись сложившейся ситуацией, он вторгся в Трансильванию и атаковал город Быстрицу, который, как и другие так называемые саксонские города региона, поддерживал притязания Габсбурга. Разгромив немецкие войска, Петр Рареш захватил богатую добычу, включая пятьдесят пушек, и наложил на город Брашов крупную контрибуцию. Вот только сделал это Рареш вовсе не для помощи Запольяи. Конечно, османы, по жалобе Януша, не позволили ему удержать захваченное, но, похоже, эти победы вскружили голову молдавскому господарю. Теперь он планировал восстановить союз Молдавии с Москвой и с Габсбургами. А любой подобный союз в Польше воспринимали как угрозу в первую очередь для себя.

Начавшие входить в зал вельможи прервали королевские раздумья, однако лишь затем, чтобы быть им озвученными. Увы, но королевские советники не приняли тревогу государя. Им не верилось, что какие-то пастухи с косами пойдут войной на сияющих, безудержных в бою, польских рыцарей. Так что всё внимание королевского совета было обращено на так и не решённый вопрос пограничных земель с герцогством Померанским и замаячивший на горизонте союз Георга Померанского с Василием Московским.

Конец 1528 года в Европе выдался тревожным и во многом совсем не таким, каким он был уже однажды, но в иной реальности.

Одно из главных отличий случилось в Священной римской империи германской нации. Потому что на этот раз мятеж Филиппа Гессенского пошёл совсем по иному сценарию. А триггером, спустившим в уборную все благие начинания и Лютера и Грегора Брюка, да и Меланхтона, сумевшего заподозрить обман, но не успевшего к началу событий, стало хоть и неудавшееся, но, тем не менее, всё же совершённое покушение на саксонского курфюрста науськанным католическими священниками (по крайней мере, именно так показал допрос несостоявшегося убийцы) фанатиком. И если до того ландграф Гессенский ещё хоть капельку сомневался в словах фон Пака (что, учитывая его взгляды на ситуацию, довольно спорно), то теперь он, как говорится, закусил удила, а тот, кто смог в иной реальности его образумить, к сожалению, был в этот момент прикован к постели. В результате ландграф Гессенский, не смотря на молодость уже прошедший не одну кампанию, решил действовать на опережение. И его не остановило даже то, что после начала активных действий его на вполне законных основаниях могли обвинить в нарушении мира и спокойствия в землях империи, о котором с таким трудом договорились делегаты на съезде в Шпейере. Да и сам Лютер, яро выступая против католицизма, был при этом против того, чтобы затеянная им Реформация распространялась через военные действия. И уж тем более он не признавал права территориальных князей выступать против императора, о чём прямо заявлял в своём сочинении "О светской власти". Но сейчас ландграф не слышал ничего и никого, и уж тем более не верил заверениям участников "антилютеранского заговора" о том, что никакого заговора не было. Пролитая кровь соратника требовала от него активных действий. Так что, собрав значительные силы, он в мае 1528 года вторгся во владения епископов Майнцского, Вюрцбургского и Бамбергского. И немедленно выдвинул католикам свой ультиматум, а так же свой Протест против решений Вормского эдикта и Шпейерского съезда. Но в этот раз он не стал ждать на него ответа, а сразу же двинул свои войска дальше, стремясь не дать оппонентам соединить свои дружины в единую армию.

И как раз в этот момент ландграфа, загнав по пути немало лошадей, и догнал тот, кто всё это фактически и затеял — вице-канцлер герцога Георга Саксонского Отто фон Пак. После того дорожного разговора, что случился с ним по пути в Венгрию, он, сообразив, что события могут свершиться во время его отсутствия, основательно озаботился тем, чтобы новости из империи не тянулись до него неделями и теперь хвалил сам себя за предусмотрительность. Его человек, не щадя ни себя, ни лошадей, довольно быстро добрался до него с известием о покушении и на этот раз неугомонный секретарь не стал полагаться на "авось", а предпочёл лично держать руку на пульсе событий. Уж кто-кто, а он-то точно знал, что никакого "антилютеранского заговора" не было, так что оставлять своего ландграфа без присмотра в такой момент было для его далеко идущих планов смерти подобно.

Простившись с королём Венгрии, он немедленно отправился в путь, но как ни гнал лошадей, всё же к самому началу событий не успел, однако, влившись в свиту ландграфа, быстро вошёл в сложившуюся ситуацию и понял, что удача не отвернулась от него, и он прибыл как раз вовремя. Потянув привычные нити, он сумел в короткий срок замкнуть на себя всю информацию, что шла на доклад молодому аристократу, и стал умело фильтровать поступающие сведения. На руку его планам сыграло и отсутствие в лагере саксонского курфюрста. Союзнические и династические связи Филиппа Гессенского буквально выдвигали его на роль лидера протестантского блока, но сторонник дипломатии Иоганн Твёрдый Саксонский имел на своего более молодого соратника довольно сильное влияние (что и позволило ему в иной реальности остановить начавшуюся войну). А вот Филипп, в отличие от большинства других лидеров Реформации, довольно рано понял неизбежность столкновения партии реформы с Карлом V и католиками, и потому морально был давно готов к применению силы. На чём и сыграл опытный интриган фон Пак, подсунув ландграфу тот поддельный договор из Бреславля.

Но одними советами фон Пак не ограничился. Прекрасно понимая силу слова, он обратил своё внимание на печатное дело. Нанятые им люди работали не покладая рук, и в результате на германские земли обрушился буквально вал прокламаций, в которых католиков обвиняли в стремлении "насадить идолопоклонничество, восстановить мессы и иные нарушения Слова Божьего и уничтожить истинное вероучение".

Однако триумфального шествия, как на то надеялись сторонники Протеста, не получилось. Католики, конечно, не хотели войны, но ввиду агрессивных действий ландграфа Гессенского тоже начали собирать войска. В результате первая же попытка остановить армию Филиппа вылилась в целое сражение, в котором ландграф одержал убедительную победу. И тут же вторгся в земли тех, чьи полки он только что разгромил. Захватив таким образом новые территории, он по праву завоевания немедленно приступил к реквизиции церковных владений, что позволило ему изыскать дополнительные средства на содержание наёмников. Увы, но эта поспешность поставила князей-протестантов в глазах всех имперских сил в положение агрессоров и нарушителей общественного спокойствия, отчего их призывы не нашли сочувствия в большинстве германских земель. А тут ещё и император во всеуслышание заявил, что он верен решениям Шпеерского съезда и собирает лояльные ему войска не для войны за веру, а ради наказания мятежных вассалов, поставив тем самым союзников Филиппа Гессенского и тех из протестантов, кто ещё не определился с выбором, по разную сторону баррикад. На самого же Филиппа была наложена имперская опала за нарушение мира в Империи в столь тяжкий момент. И, как совсем недавно Иоганну Саксонскому, император пригрозил ему потерей ландграфства, права на который он собирался передать другому претенденту, если Филипп в ближайшее время не одумается и не преклонит перед ним свои колена.

Однако обе стороны при этом прекрасно понимали, что сил одновременно воевать и в Италии, и в Германии, у императора не было, так что вопрос окончательного решения вспыхнувшего конфликта на время завис в воздухе. Вот только землям империи от этого лучше не стало. Ситуация застыла в неустойчивом равновесии, обоим партиям не хватало войск для решительного наступления, но война агитационная, пропагандистская вспыхнула с небывалой силой. Эмиссары ландграфа так и сновали между германскими землями, уговаривая, убеждая или примитивно подкупая. И правители имперских княжеств, графств и марок начали постепенно собираться в союзы, конфигурация которых была порой самой невероятной…

А вот в Италии события шли своим чередом. Осада Неаполя провалилась, и теперь имперские отряды принялись зачищать окрестные города от французов и их сторонников.

Венецианцы, потеряв Монополи, схватились за голову, ведь они лишились последнего порта в Апулии, отчего Адриатический залив прекращал быть венецианским морем, однако пока они собрали необходимые силы и флот, в город уже вошёл с небольшой, но обстрелянной армией Альфонсо д'Авалос, получивший свободу в результате перехода Генуи на сторону Империи. И там в торжественной обстановке и под звуки салюта состоялась передача города от герцога Сан-Пьетро ин Галатина, освободившего его из венецианской оккупации, в имперское управление, а взамен Ферранте получил выправленные по всей форме бумаги по которым в его руки отходил портовый город Галлиполи. После чего оба аристократа дружески обнялись, даже не подозревая, что в иной истории Монополи был обещан императором в собственность как раз д'Авалосу, а сам герцог стал изгоем, которого император так и не помилует до конца его жизни. Но история для них обоих уже пошла по иному пути.

Зато эрцгерцог Фердинанд, не смотря на две новые короны, что увенчали его голову, чувствовал себя не совсем уютно. В Венгрии за право властвовать ему противостоял довольно деятельный магнат Янош Запольяи, которого поддерживали османский султан, польский король и мятежники из Империи. А Сигизмунд, кроме всего прочего, в очередной раз объявил свои претензии на чешский престол, давая понять, что не смирился с ситуацией и готов бороться дальше. И пусть Фердинанду удалось изгнать Яноша за пределы Венгрии, отчего колебавшиеся или даже признавшие Запольяи королём магнаты начали массово переходить на его сторону, но ситуация от того ещё далеко не разрешилась. Потому как на горизонте вновь замаячили османы.

Пока Фердинанд и Запольяи активно боролись за венгерский трон, они без значительного сопротивления завоевали Боснию, Герцеговину и Славонию, и отнюдь не собирались на этом останавливаться. Более того, понимая всю важность борьбы гяуров между собой, султан в феврале 1528 года заключил с Яношем союзный договор, по которому тот признал себя вассалом Сулеймана, а Сулейман пообещал тому взамен финансовую помощь. А судя по донесениям шпионов, и не только финансовую.

Не менее тревожно было и на севере Европы. Успешная высадка Кристиана и захват им Норвегии заставила всколыхнуться всех. Но первой выступила всё же Ганза. Её купцы, решив, что их непримиримому врагу помог, так сказать по-родственному, император, потребовала от Дании закрыть Зунд для кораблей из Нидерландов и других имперских владений. Фредерик, задолжавший Ганзе крупную сумму денег (а купцы, кроме платы за помощь, ни доли сумняшеся повесили на него и те 120 817 золотых марок, которые должен им был и бывший датский король Кристиан II), не мог им отказать и, издав требуемый запрет, принялся нанимать, а точнее реквизировать купеческие корабли, так как за прошедшую Смуту датский военный флот изрядно поредел. Но эти действия явно не понравились датским судовладельцам, так как лишали их будущей прибыли. Впрочем, их глухой ропот был пока слишком тих для королевского слуха.

Зато изрядно возбудились купцы из Нидерландов. Особенно большие возмущения высказывали в провинции Голландия, на долю которой приходилось до девяноста процентов всего балтийского плавания (и голландский Амстердам, пока ещё не заметный в тени Антверпена, именно на балтийских товарах и начал свой рост). Им вторил польский Гданьск, напрочь забывший про ганзейскую солидарность ради собственной кубышки. Гданьские представители на собравшемся съезде Ганзы прямо обвинили Любек в желании порушить всю гданьскую торговлю. Ведь имеющихся у города торговых судов просто не хватит, чтобы вывезти всё зерно, что по осени соберётся на городских складах.

Однако тут на помощь Любеку неожиданно пришли рижские посланцы. Ну а как вы думали, Ганза — это ведь не про страны, Ганза это союз торговых городов и то, что Рига теперь входила не в Ливонию, а в Россию статуса ганзейского города её никак не лишало. Русский царь, как ни странно, на этом не настаивал, а сами рижане выходить из союза не спешили. Любек тоже не спешил поднимать этот вопрос, так как ливонские города были политической опорой прежде всего для пытающегося взять на себя роль ганзейского лидера Гданьска, а для Любека так и оставались надёжными торговыми партнёрами. Но Русь не Ливония и терпеть верховенство Гданьска в своих городах не будет. Как, впрочем, и Любека, но Любек при этом мог рассчитывать не только на незыблемость торговых отношений, но и на политическую поддержку ливонских городов во всём, что не касалось интересов восточного императора. По крайней мере, именно такие намёки сделал им новый ливонский наместник, в чью юрисдикцию перешли дипломатические отношения с Ганзой.

Вот и сейчас представители Риги, Дерпта и Пернау дружно поддержали предложение Любека о закрытии проливов, сообщив, что готовы оказать помощь в вывозе польского зерна своими кораблями. Что это будут за корабли понимали все, ведь Руссо-Балт давно стал притчей во языцех в циркумбалтийских землях, но формально придраться к предложению было невозможно, тем более что и выглядело оно так, будто признанные союзники Гданьска спешат подставить тому плечо помощи в трудную годину.

И они были не одни. К ливонцам немедленно присоединились представители померанских городов, отчего собравшимся на съезде стало казаться, будто возвратились старые благословенные времена, когда на любые вызовы Ганза выступала единой силой. Ну а Гданьск, оставшись в полном одиночестве (слабые финские города в счёт не принимались), просто воздержался. Его представители прекрасно поняли, к чему всё идёт. Любек жаждал войны с голландцами, точнее, жаждал их изгнания из Балтики, и не видел, что главной угрозой союзу становятся не подданные императора, а московиты, столь стремительно вырвавшиеся на морские просторы. Если ещё двадцать лет назад это были пусть и деятельные, но не сильно богатые и по большей части местечковые купцы, то теперь их суда можно было встретить где угодно, даже там, куда не хаживали корабли самого Гданьска и всей Ганзы! Да что там, московиты позволили себе конкурировать даже с португальцами, привозящими на европейские рынки азиатские товары. Но Любек либо не видел угрозы, либо видел, но из двух зол выбирал наименьшее. Всё-таки московиты по большей части возили свой товар, а голландцы по большей части предоставляли услуги по перевозке, причём более дешёвые, чем ганзейцы. И в этом напрямую конкурировали с союзом городов, который и был главным перевозчиком на Балтике и сопредельных морях последние лет двести.

Но как бы там ни было, а весна 1529 года ожидалась на Балтике жаркой!

Впрочем, и на Руси всё было не так хорошо, как хотелось бы. Да, страна активно развивалась и строилась. Благодаря победам над Казанским и Сибирским ханствами, крымской замятне и строительству Черты, перенаселённые земли центра смогли, наконец, сбросить людскую нагрузку и вздохнуть свободнее. Возможно, это и позволило достаточно легко перенести лютый холод 1525 и 1526 годов с их бескормицей и неурожаями, когда государство впервые раскупорило кубышку Житного двора, основанного ещё отцом нынешнего государя как раз на подобные случаи, а крепостные резервы были ополовинены. Однако людские потери были минимизированы, а последовавшие затем пара лет с хорошими урожаями, особенно на югах, позволили быстро восстановить истраченное.

Но это так, присказка. Сказка же была в том, что стремительно развивавшаяся страна с разбегу влетела в невиданный ею ранее кризис перепроизводства. Правда, лишь в отдельно взятой сфере, но всё же. Не верите? И зря! Вот и Андрей не верил в подобное, а когда понял, куда всё идёт, то, культурно выражаясь, несказанно удивился, потому как глядя на железный промысел прочно уверовал, что русский рынок съест всё. Но оказалось, что не всё так просто в королевстве датском…

В своём стремлении ускорить развитие страны Андрей не учёл одного: того, что Русь-то в большинстве своём всё ещё была посконной. На дворе царил махровый феодализм и натуральное хозяйство. В общем, со всего маха он вляпался в то же дерьмо, что в его реальности в семнадцатом веке влетели Илья Торнтон и Иоганн Ван-Сведен. Эти двое, хорошо зная европейские тенденции, каждый в своё время "привезли суконных мастеров, но от фабрики получили такой наклад, что принуждены был их отпустить". Так в мягкой форме свидетель тех событий описывал разорение московских купцов голландского происхождения, которые так же, как и Андрей, не учли, что в стране их нынешнего проживания рынок по сравнению с тем же европейским был довольно слаборазвит. И потому внутренний спрос на сермяжное сукно, включая поставки и на армию, вполне удовлетворялся крестьянскими простыми сукнами. Мелкопоместное дворянство и население посадов довольствовались сермяжными кафтанами, а крестьяне, самый массовый вид населения, даже два столетия спустя предпочитали носить домотканные зипуны и не были потребителями продукции суконных мануфактур. Спрос же на тонкие сукна, шедший от аристократии и богатого дворянства, а также от торговых гостей, вполне удовлетворялся ввозом из-за границы. Сто тысяч аршин сукна — таков был русский ежегодный спрос на дорогие ткани. Так что даже в XVII веке его прошлого-будущего на Руси не было создано даже минимальных условий для успешного развития суконных мануфактур. И вот этого-то как раз и не учёл в своей деятельности князь-попаданец, пустивший дело на самотёк. Отчего начавшие было процветать суконные мануфактуры довольно быстро затоварили небольшой русский рынок, а за рубежом их изделия большого спроса не получили, так как там хватало давно проверенных поставщиков. Да, благодаря известным событиям, удалось зацепиться за Штеттин, потеснив конкурентов, а с ним и за Одер, но этого было мало. Очень мало. И колонии пока что не стали столь многолюдны, чтобы поглощать весь произведённый суконщиками товар. Зато Андрей в очередной раз убедился, что законы исторического развития можно лишь ускорить, но никак не отменить. Ибо боком выйдет!

Первыми приближение к своему делу пушистого полярного лиса почувствовали как раз те, кто больше всего был связан с деньгами. То есть купцы. Отмечая падение продаж наиболее прозорливые из них задумались о причинах подобного и, проанализировав рынок, пусть поверхностно, как умели, но всё же проанализировав, вскоре определили, что их доходам мешают те, кого они собирались задавить по ходу дела или подмять под себя, как получилось в своё время с кружевницами — развитые крестьянские промыслы. И вот тут-то купцы и показали, что ничем от своих западноевропейских сотоварищей русский делец, дай ему волю, не отличается.

Эти ухари, воспользовавшись тем, что в их мануфактуры вложилась деньгами часть местного дворянства, не придумали ничего лучше, как предложить тем мерами внеэкономического принуждения разрушить мешавшие их делу преграды. Вот только не учли одного обстоятельства: крепостного права-то на Руси ещё не существовало, а потому законных способов у дворян сотворить подобное (как они это сделали в иной реальности) практически не было. Однако наиболее жадные или глупые из помещиков всё же попробовали что-то предпринять. Но петровские "просвещённые реформы" по Руси-матушке ещё не прошлись, так что крестьяне ни доли сумняшеся принялись строчить жалобы в суды, а наиболее потерявших берега дворян, что решили просто и безыскусно пожечь да пограбить, приняли в горячие объятия с радостным поглаживанием вдоль хребта лёгким прутиком типа оглобля.

Разумеется, не всё было гладко и с судами. Поговорка про закон, что дышло ведь не на пустом месте родилась. Кое где судьи, подмазанные купцами, выносили решения не по слову Судебника, но тогда обиженные правосудием люди просто шли на площади, где государев дьяк за мзду малую писал на гербовой бумаге их жалобы о справедливости на имя государя. Печатный Судебник своей доступностью в последние годы всё-таки сделал своё дело — юридическая грамотность населения, как сказали бы в прошлом-будущем князя-попаданца, возросла неизмеримо. И не только среди дворян или на посадах. Так что Москва, внезапно потонувшая в жалобах, на подобный всплеск праведного народного гнева выразила местным властям своё большое неудовольствие. А поскольку ни бунта черни, ни опалы от государя кормящиеся от должности воеводы и дьяки как-то не желали, то пришлось уже им отрывать свои седалища от лавок и идти к судьям, чтобы грозными речами приструнить наиболее зарвавшихся, а неправедные дела отправить на повторное слушание. Так что истребить крестьянские промыслы у нарождавшихся капиталистов с наскока не получилось.

Однако тревожный звоночек уже прозвенел и князь, осознав ситуацию, буквально схватился за голову. Он просто не знал, что делать, а местные советники при этом просто не видели причин для беспокойства. Ведь на дворе царила эпоха, в которой был только недостаток в экономических благах и понять, как это переизбыток и плохо, им было довольно сложно. Так что надеяться Андрею пришлось как всегда на себя любимого.

Нет, если б страна уже уверенно шла по пути капитализма, он бы и палец о палец не ударил, дав выжить самым умелым и упорным, но в том-то всё и дело, что Русь только вставала на это путь и кризис мог нанести суконной промышленности непоправимый ущерб, просто отторгнув дворян и знать от неё. Да и купцы промышленники тоже не были на Руси ещё обыденным явлением. Оттого он и возился с Аникой Строгановым, негласно помогая тому встать на ноги. Не деньгами, нет (присказку про рыбу и удочку князь хорошо помнил), а советами якобы случайно встретившихся на пути у парня людей. И Аника не подвёл — пошёл по один раз уже начертанному им пути. А то, что на этот раз не будет у него своей соликамской вотчины, так Русь большая, найдёт Аника где развернуться. А князь поможет, ибо гостей на Руси много, а вот промышленников пока раз два и обчёлся…

В общем, крепко подумав над сложившейся ситуацией, он таки придумал несколько вариантов, позволявших купировать грядущий кризис (впрочем, даже не совсем кризис, а так, лёгкое пошатывание, которое большинство населения и не заметит, но, как говорится, первая ласточка будущих больших проблем).

Перво-наперво, он сумел убедить Шигону, Головина и Шуйского-Немого в том, что государевы стрелецкие полки должны выглядеть достойно, а для того одевать их надобно не в домотканое, а в мануфактурное сукно, которое и крепче, и красивее того, что крестьяне в виде оброка сдают. Тут, правда, пришлось изрядно красноречием пострадать, ну и выгоду свою для нужных людей обрисовать. Но ведь по-другому никак не получалось. Нет, вовсе не глупы были государевы бояре, как их порой в книжках описывают, просто привыкли они видеть всё под иным углом. Но ведь и нового отнюдь не чурались и словно черти от ладана от него не шарахались. Да и смешно такое думать о тех, на чьих глазах в иной реальности за каких-то полвека Русь кардинально поменялась от захудалого феодального княжества Ивана III Васильевича до могучего царства Ивана IV Васильевича, с его стрелецкими полками, Земскими соборами и местным самоуправлением.

Так что первый рынок сбыта — армия и флот, для суконных мануфактур открылся довольно быстро. Правда, был он тоже пока ограниченным, ведь стрелецких полков на Руси было тоже немного. Но главное — он появился!

Вторым условием выхода из наметившегося кризиса стало освоение в производстве тонких тканей. Путь этот был долгий, ведь даже в его прошлом-будущем приехавшим из Голландии купцам не удалось сразу ворваться на эту часть рынка. Не хватило мастерства. Но если ничего не делать, то ничего и не свершится. Так что тут пошли по уже пройденному один раз пути: завезли на Русь мастеров из Европы. Причём не только за плату, но и просто прихолопив некоторых, благо войн вокруг хватало (одно вторжение герцога Гельдерского в Утрехт и Оверэйссел в 1527 году или разграбление Рима в тот же год чего стоило).

Третьим пунктом стал старый добрый меркантилизм. Всё же большинство людей при наличии на рынке достойного аналога, да ещё и дешевле оригинала, предпочтёт купить его, ну а любители бить понты пусть просто пополнят за свой счёт государеву скарбницу. На это уж точно никто не обидится.

Четвёртый пункт шёл в русле андреевых стремлений — колонизация. Чем многолюднее будут колонии, тем больше товаров они станут потреблять, обеспечивая промышленность метрополии постоянными заказами.

Ну а пятый пункт его плана подсказал, как ни странно, Ленин, на чьи труды много ссылались в советских работах. Вот однажды вождь мирового пролетариата и написал, что "при ручном производстве крупные заведения не имеют решительного преимущества перед мелкими". Мысль не бог весть какая оригинальная, но давала обильную пищу для ума. Ручного труда в сукновальной продукции ведь и вправду хватало. И не спишешь это всё лишь на русскую отсталость. Подобное и в Европе было. К примеру, машины для ворсования придумывал ещё да Винчи, и в Падуе их уже к концу 16 века вовсю использовали. А вот в Англию в обязательном порядке они пришли только к веку восемнадцатому, при этом во Франции вплоть до революции так и использовали ручной труд ворсовальщиков. Видать французам, как и на Руси, дешёвый крепостной труд механизации мешал.

Но сейчас-то на Руси большого числа рабских рук не наблюдалось, так что пришлось князю загружать своих княжгородских умников работой. Не с нуля конечно, всё же кое-что он о нужных механизмах знал. Бывал в музеях и просто интересовался. Ну и в Европах его люди разные хитрые изобретения изыскивали, благо большой нужды в секретности на разработки там пока ещё не ведали и хранением секретов по большей части занимались сами мастера. Но это вам не венецианский Арсенал или Мурано. А потому много чего интересного привозилось из-за рубежа. Вот только получить описание или чертежи мало — изображенные на них устройства нужно было ещё построить и разобраться, будут ли они работать.

Однако головастики не подвели.

Самым простым для них стали водяные мельницы, внутри которых на горизонтальном валу были размещены шесть кольев с укрепленными на них массивными деревянными колодами. При оборотах вала они, из-за того, что располагались по спирали, поочередно приподнимаясь вверх и, падая вниз, сбивали шерсть в специализированной протяженной ступе. Следствием работы такого вот гидравлического агрегата являлось окончательное очищение сукна от замасливающих веществ и его полное свойлачивание. Подобные мельницы в Европе были известны ещё с 13-го века, но имели очень несовершенную конструкцию и потому постоянно дорабатывались. То, что "изобрели" княжгородские умельцы больше напоминало изделие века так 18-го, когда подобные мельницы стали обязательным атрибутом сукновальных мануфактур. Но главное — они работали!

А вот с той же ворсовальной машиной пришлось повозиться. Окончательно её довели до ума уже к середине тридцатых годов, но и первые варианты не пропали даром. Всё же одна такая машина заменяла работу двух человек, что позволяло сократить штат работников ровно вполовину. В общем, уезжая в посольство, Андрей был более-менее спокоен. Кризис, конечно, всё же разразился, и кое-кто из дельцов вынужден был закрыть свои производства, так же, как Торнтон или Ван-Сведен в его реальности, но сукновальные мануфактуры при этом не канули в Лету, и часть из них продолжила свою работу. Впрочем, вопросов этот мини кризис после себя оставил немало. Но всё же Русь провожала 1528 год куда более уверенно, чем большая часть Европы. И потому Андрей, стоя на корме своего флагманского корабля, с оптимизмом смотрел в будущее…