Князь Барбашин 3

Глава 16

Выезжая из Москвы к полкам, князь Иван Федорович Бельский, как водится, получил из Разрядной избы наказ, в котором подробно были расписаны цели и задачи похода. Хотя с учётом того, что к походу должен был со временем присоединиться сам царь со своим полком, он считал данный наказ излишеством. Но и не принять его не мог.

Согласно этой росписи, поход намечался не с севера на юг, от пережившего зимнюю осаду Дерпта, а с юга на север, от покорённой Риги сначала на орденскую столицу, а потом и далее. Русская рать должна была неумолимым катком пройтись по ливонским землям и сбросить, наконец, давно всем опостылевших рыцарей в холодные воды Варяжского моря. Для чего она имела вполне достаточно сил.

Так в большом полку насчитывалось почти десять тысяч поместных ратников и две тысячи царских стрельцов, которых вели воеводы князья Иван Федорович Бельский, Михаил Васильевич Горбатый Кислой и Федор Юрьевич Щука Кутузов.

В полку правой руки шли воеводы князья Михайло Федорович Карамыш Курбский да князь Фёдор Михайлович Курбский-Чёрный с тремя тысячами воинов.

Полк левой руки из двух тысяч ратных людей вели воеводы Иван Никитович Бутурлин да окольничий Андрей Никитович Бутурлин.

И ещё четыре тысячи шли в передовом полку воевод князей Ивана Ивановича Барбашина Суздальского и Семёна Фёдоровича Сицкого, к которым уже привычно был придан и лёгкий наряд.

А с большим нарядом шёл как всегда боярин князь Михаил Иванович Кубенский.

По полноводной от весеннего разлива Двине струги с войском и запасами быстро спустились вниз до самой Риги, откуда и пролегал удобный и давно проторенный путь на север, прямо к орденской столице. Вот только на пути этом лежали ещё так и не взятые в прошлом походе города и замки, среди которых были и Венден с Вольмаром — самые мощные крепости Лифляндской земли. Трикат, Роненбург и Смильтен были слабее и малолюднее, но в них тоже сидели орденские гарнизоны, которые надо было выбивать, ибо они могли значительно ухудшить снабжение ушедшей вперёд армии.

Ну а первым под удар попал достаточно хорошо укреплённый замок Зегевальд, к стенам которого в прошлом году уже подходила лёгкая рать Курбского, но быстро отошла к Риге, не став осаждать замок. Ведь тот был достаточно неплохо укреплён и без осадной артиллерии его взять было весьма непросто. Однако в этот раз владение орденского ландмаршала сопротивлялось не долго: и силы были не равны, и на помощь от собственного владельца надеяться защитникам не приходилось. Так что замок выкинул белый флаг ещё до того, как была установлена осадная артиллерия, выторговав себе беспрепятственный уход в земли курляндского герцога.

Покончив с первой занозой, армия вторжения уверенным маршем двинулась дальше, на Венден.

Увы, попытка взять город лихим налётом успехом не увенчалась. Служба в нём велась просто преотлично, так что городские ворота захлопнулись сразу, едва всадники выскочили из-за леса. И на предложение сдаться городские власти ответили гордым отказом. Всё же недаром магистр Плеттенберг избрал Венден местом своего проживания. При нём замок был перестроен в виде стандартной для орденских укреплений в Пруссии кастеллы, а с ростом усовершенствования артиллерии кастелла дополнилась башнями, приспособленными для установки в них огнестрельного оружия. В результате к началу осады у замка было возведено четыре мощных башни с толщиной стен более четырёх метров. Прилегавший к замку город так же был окружен обновлённой стеной из доломита, с восемью башнями, четыре из которых были проездными. Ведь за то время, пока Плеттенберг стоял во главе Ордена, значение этого поселения сильно возросло. Ныне здесь даже чеканили орденские золотые монеты, сделав Венден единственным провинциальным городом Ливонии, имевшим право чеканить деньги.

Впрочем, не смотря на проживание в городе самого магистра, город не избежал Реформации. В 1524 году его жители призвали к себе отступившегося от католицизма священника Беренда Бругмана, изгнанного из Кокенгаузена по приказу опального нынче архиепископа Иоганна Бланкенфельда. Реформация же привела сюда и одного из видных представителей гуманистической литературы Прибалтики — Буркарда Валдиса, уже написавшего свою карнавальную пьесу "О блудном сыне", премьера которой в Риге (как это было в иной истории) не состоялась по вполне понятным причинам. Ну а поскольку в его литературных сочинениях доминировали не только антикатолические настроения, но и обращения против немецкого дворянства, то даже не смотря на войну, Буркарда Валдиса обвинили в измене, поймали и заключили в городскую тюрьму, подвергнув пытке. Так что подход русских войск сей баснописец встречал в каменном мешке замковой тюрьмы гадая о своём будущем.

Ну а поскольку город и замок отказались от сдачи, то их немедленно окружили цепочкой основательных лагерей, так, чтобы даже мышь не проскочила мимо, и приступили к осадным работам. А пушкари стали устанавливать осадный наряд, состоявший из двух десятков больших пищалей, что кидались ядрами от десяти пудов до семидесяти гривенок, и двух десятков простых пушек. Кроме того, у армии имелось и пять мортир, из которых стреляли каменными ядрами весом в шесть пудов и для которых уже было приготовлено более полутора тысяч ядер. Вся эта мощь должна были проломить оборонительные стены, сложенные из доломита и дикого камня, и дать возможность ратникам ворваться внутрь, ведь Венден был мощной крепостью, взять которую штурмом было крайне затруднительно.

Две недели царские войска обустраивали свои позиции, попутно отбиваясь от делавших дерзкие вылазки орденцев, а потом ещё пять дней ждали, пока пушки не сделают своё дело. На шестой день бомбардировки стены не выдержали и обвалились, после чего город и замок были взяты одним решительным штурмом.

Остатки немецкого гарнизона, как и большая часть горожан, пополнили собой холопий загон, в чём больше всего расстарались помещики. Ведь акция "комплект доспехов за определённое число рабов" продолжала работать и в этом году, и купцы с большим запасом оных следовали буквально по пятам за армией, щедро раздавая их тем, кто уже собрал нужное количество. Правда с Рождества ставки несколько возросли, однако армия двигалась по почти ещё нетронутым загонными отрядами местам, и кого холопить в округе хватало. Тем более, что за искусного ремесленника или учёного купцы делали изрядную скидку. И хотя университетами Ливония похвастаться не могла, но люди на её территории встречались разные. Так что в тенета андреевой "службы занятости" порой попадали довольно интересные экземпляры. К примеру магистр семи свободных искусств Тидеманн Ван Бюрен. И нет, он не был дворянином, особенно в русском понимании, а его фамилия означала лишь то, что родом он был из Бюрена — небольшого городка на острове Амеланд. Молодой человек просто путешествовал по миру и на свою беду оказался в не в том месте в недобрый час. Но кого волнуют чужие проблемы? Разумеется, никого. Зато для до сих пор страдающего от кадрового голода князя он стал очередным глотком воды в пустыне. Всё же растущая бюрократия (и не только княжеская, но и царская) высасывала грамотные кадры отовсюду словно пылесосом.

Покончив с Венденом, русская рать претерпела некоторые перестановки. Поскольку от Вендена уходило несколько дорог, то князь Бельский разделил своё войско на две неравных части. Причём подобное разделение было предписано ещё в наставлении на поход, при условии отсутствия орденской армии. Подобная роспись, конечно, не сильно понравилась Бельскому, но с царским приговором не поспоришь. Так что шесть тысяч ратных людей из поместных и собранных по новгородским пятинам пищальников, с легким нарядом и приданными для осады несколькими пищалями двинулись по дороге на Ронненбург. Вели рать князья Иван Иванович Барбашин и Андрей Петрович Нагой-Оболенский Лапа. Их основной задачей было принудить замки Трикат, Роненбург и Смильтен к сдаче, и только после этого заняться приведением остальных земель рижского архиепископства к власти русского царя.

Остальная же рать неспешно двинулась в сторону всё ещё орденского Вольмара.

— И таким образом князья Курбские думают получить собственное княжество в землях Нового света, князь, — закончил доклад Лукьян.

Главный безопасник Андрея слегка пополнел в последние годы, что, впрочем, нисколько ему не мешало в работе. Ведь он давно уже не бегал сам в поисках информации, а был центром той паутины, что сплелась в Москве через преступный мир, злачные места и подкупленных слуг. Его молодая жена недавно родила ему наследника, у которого уже полезли первые зубки, так что спал он в последние дни мало, а работал много. Потому как жизнь текла своим чередом и знатные люди плели свои интриги, часть из которых была направлена и на его благодетеля. За последние полгода уже седьмого служку подкупить пытались. А один раз Лукьян и вовсе чуть не лопухнулся, за что продолжал корить себя и поныне: яд ведь тогда уже на самой кухне нашли. Задурили девке-помощнице голову, мол то приправа иноземная. Все же на Москве знают, что князь экзотические блюда откушать любит.

Ну а приправу ту на одном убивце пойманном опробовали. Через неделю тот слёг, а через месяц преставился, проведя последние дни в страшных муках. И что самое неприятное, след, кстати, умело оборванный кем-то, вёл не куда либо, а к родичам князя, к Шуйским. Да, Василь Василич, конечно, был ещё крепок телом, но за его спиной уже взрастала молодая поросль, которая, похоже, и начала свою борьбу за первенство в клане. И это заставляло Лукьяна работать сверх всякой меры. Потому как всё его богатство и власть была сконцентрирована на князе. Это вон сабуровский безопасник думал, что его умение и знания его спасут. Ага, как же, после того, как Ваньку Сабурова осудили да сослали в дальнюю вотчину за потворство своей сестре в приводе во дворец ведуний, сабуровский безопасник лишился головы, ибо сказано в писании: "во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь". Ну а всё его имущество отошло к государю, так что вдова ныне с детишками чуть ли не побирается. Нет, таких как он в живых победители не оставляют, так что он либо через князя будет как сыр в масле кататься, либо, как сабуровский безопасник сгинет, а семья по миру пойдёт.

— Хорошо, Лукьян, — проговорил князь, принимая от него пухлую папку с бумагами. — Надеюсь, твоего шпега Курбские не отыскали?

— Вроде нет, хотя их люди роют сильно.

— Хорошо, пусть притихнет пока, а ты поищи, кого можно на крючок подцепить, да в случае чего и сдать людям Курбских, чтобы успокоились.

— Уже, княже, — сделал обиженное лицо Лукьян. Всё же не первый год он в своём деле варился, сам соображать тоже умел, хотя князь до сих пор иной раз мудрым советом помогал разрешить, казалось бы, нерешаемую ситуацию.

— Ну и хорошо, — хлопнул себя ладонью по ноге князь. — А что со Мстиславским?

— Худо, — поник головой безопасник. — Люди у князя литовские, подхода к ним нет. Слуг из москвичей только-только набирать стали.

— Да не журись, сам понимаю, что с наскока не подступиться, — вздохнул князь. — Ты, главное, не пускай это на самотёк. Мстиславский — фигура знатная. Так что подходы к нему искать надобно.

— Буду, княже, не сомневайся.

Да, как и в иной истории Фёдор Михайлович так же разругался и с Сигизмундом, и с паной-рады, да и отъехал из Литвы на службу к московскому царю. И, как и в иной истории, стал этаким символом правильного выбора для литовских магнатов, отчего был государем безмерно обласкан и наделён огромными вотчинами. А также, минуя окольничего, пожалован сразу боярской шапкой, для чего состав Думы был даже слегка увеличен. И потому Андрей был уверен, что, как и в иной истории, князь ещё и с царём породнится. Так что иметь своего послуха в том доме сам бог велел!

Когда Лукьян удалился, Андрей сначала забросил папку в сейф, а потом подошёл к стене, на котором висела на крючке гитара, и взяв в руки инструмент, плюхнулся на стул и стал перебирать струны пальцами. Несколько дней назад он вдруг вспомнил одну песенку, и сильно поразился тому, что ещё что-то может вспоминать из ТОЙ жизни.

Побренчав немного, он, наконец, подобрал аккорды и тихонько запел:

— То есть Курбские для тебя, это "хвастунишки", которые не годятся в твои враги?

Голос тихо вошедшей в кабинет жены заставил князя подскочить от неожиданности. Однако, глянув на сильно округлившийся животик супруги, он вместо отповеди непроизвольно расплылся в дурацкой улыбке. Варя была вновь беременна, и все повитухи как одна утверждали, что уж теперь-то точно будет мальчик.

Встав со стула, он обнял жену, и застыл, даже не слушая, что та ему при этом говорила. Кстати, очень многие женщины ещё там, в ином прошлом-будущем обижались на это его свойство пропускать женские слова как белый шум, не реагируя на их смысл. Варя же, воспитанная в иной морали, просто приняла эту его особенность и всё. Потому что знала, что уж потом-то он всё равно её выслушает.

— Ну так, что скажешь, милый? — голос Варвары наконец пробился к его разуму.

— Что? Ах, да! Не знаю, милая, но тот же Сабуров, имея сестру царицей был, по-моему, куда опаснее, просто не смог извлечь всего из ситуации. Или вот кто-то из родичей, от которых недавно "подарочек" приносили. Уже то, как они ловко оборвали след, показывает, что это действительно опасные враги. А Курбские, — он махнул рукой. — Гонору много, а толку нет.

— А может, ты всё же неправ, родной? — и Варя, обернувшись, внимательно вгляделась в глаза мужа.

А Андрей задумался. Надолго. Всё же жене своей он доверял, ведь она давно стала его настоящей правой рукой, как в жизни, так и в делах. И, раскидав ситуацию так и так, он понял, что, похоже, в её словах была своеобразная толика правды. Ему в последнее время столь многое удавалось протащить, совершить или согласовать, что он, похоже, и вправду зазвездился, забыв простую истину, что выше могут быть только звезды, а круче только вареные яйца. И именно потому стал допускать ошибки. Везде.

Взять тот же дурацкий прорыв ревельцев. Ведь это он решил, что позднеосенняя Балтика с её штормами не место для плаваний, и отвёл флот на базы, посчитав, что ревельцы, ушедшие по весне из города, тоже перезимуют в портах Европы. А вот те, прекрасно понимая, что городу нужен их подвиг, взяли и вернулись домой, пусть и потеряв от бурь несколько кораблей, но привезя с собой столь нужных наёмников и припасы. И плевать, что набраны были те наёмники по принципу "абы кто, лишь бы было". Ведь возьми они Дерпт, и многие бы в коридорах власти задались любимым вопросом, что витал среди петербургско-кремлёвских обитателей в последние триста лет: а зачем нам флот? Уж желающие его укоротить точно мимо такого мимо не прошли бы.

А теперь вот и вовсе соперников стал делить на достойных и нет. А ведь когда-то даже соседского помещика опасался, прекрасно понимая, что подставить или просто доставить проблем может даже он. Зато теперь на полном серьёзе посчитал Курбских слабыми, начисто забыв, что это достаточно спаянный и амбициозный клан, способный подкинуть немало проблем любому, кто встанет у них на пути. Даже царю! Так что, похоже, у кого-то и впрямь началось головокружение от успехов. А ведь, если хорошенько подумать, то он ничем не лучше тех же Курбских. Даже наоборот, те в интригах куда более его поднаторели, а он выкручивается лишь потому, что, во-первых, пользуясь послезнанием, достаточно крепко привязал себя к самому влиятельному вельможе, а во-вторых, просто применяет методы, опробованные веками, но рождённые уже после этой эпохи. Своими действиями он заставлял врагов теряться, ведь они, наученные годами, ждали от него определённых реакций, а их не следовало. И на этом он и выезжал, успевая обходить расставленные ловушки. Но и враги не дураки, и тоже учатся. А Немой, как и любой человек, не вечен. Так что если он немедленно не возьмётся за ум, то его сожрут и не подавятся. Потому что вера в свой всехпобедизм всегда приводит к одному — к собственной могиле.

Додумав мысль до конца, он крепко сжал жену в объятиях.

— Раздавишь, медведь, — тихо рассмеялась Варя.

— Не раздавлю, — не согласился он. — Куда я без тебя. Ты даже не представляешь, какая ты у меня умница.

— Расскажи.

— Нет, а то зазнаешься. И вообще, нечего дома сидеть, пойдём лучше в саду погуляем.

Следующие три дня князь, плюнув на все дела, просто наслаждался семейным уютом и играл с детьми. А заодно психологически перезагружался. Впереди ведь были не только война, но и многоходовые, расписанные на годы вперёд комбинации, придумать которые ему позволили разросшиеся амбиции и послезнание. И, слава богу, что жена так ловко и, главное, вовремя осадила его самомнение. Иначе сколько ошибок он мог ещё совершить. Нет, всё же правду говорят, что хорошая жена мужу продлевает жизнь, а в его делах приносит удачу. А его Варя ещё и держит на своих хрупких плечах всё княжеское хозяйство, которое давно бы рухнуло без должного пригляда, пока он по морям скитается.

И даже стыдно как-то стало за свои шашни с немецкой дворянкой, хотя и понимал, что, увидев Агнессу опять не устоит. Похоже, так и будет жить меж двух домов, за что гореть ему, по словам священников, в геене огненной. Впрочем, родившись в атеистическом обществе, он легко нарушал все церковные запреты, не веря написанному людьми Священному писанию, которое к тому же людьми и редактировалось (ведь на том же Никейском соборе что канон, а что ересь не бог объявлял, а сами люди решали). Зато именно поэтому он и смог в глазах всех, включая собственную жену, достаточно законно залегендировать своего же сына от чужой женщины. Он просто стал его крёстным отцом, чем нарушил требование, что крестными не могут быть отец и мать ребенка. Почему так, он не сильно разбирался, вроде как ему говорили, что в этом ограничении кроется практический смысл: если настоящие родители умирали, то воспитанием сироты должны были заняться крестные. Может быть. Но ему нужно было залегендировать своё присутствие при малыше и свою опёку над ним, и потому это именно он, а не кто-то другой присутствовал при таинстве крещения младенца и после погружения Ваньки-Иоганна в купель принимал его из рук священника. Кстати, крещён был юный граф Волинский по православному обряду, чему Агнесса хоть и пыталась противиться, но не сильно. И теперь его ещё не родившийся сын от Вари (а он почему-то верил, что третьим ребёнком будет именно сын) сможет законно называть графа братом.

В общем, эти три счастливых дня пролетели как один. А на четвёртый во двор примчался гонец из Кремля, и пришла пора князю в очередной раз оставлять родных дома, а самому садиться в седло и трястись по дорогам, ведущим к далёкому морю…

Северное лето короткое, а дел, как всегда, запланировано много. Молодое, но весьма активное Северное торгово-промысловое товарищество росло от года к году, постепенно становясь практически монополистом во многих делах, или, как минимум, видным игроком, потеснив кое в чём даже монастыри.

Нужна соль? Так их есть у меня! Товарищество где уговорами да посулами, а где и действуя более решительными методами, приобрело для себя несколько удобных мест на берегу Студёного моря, установив там на данный момент уже четыре варницы. И хотя для торговли соли из морской воды выпаривали ещё мало, но уж для засолки рыбацкого улова теперь хватало и собственной.

Конечно, у монастырей, того же Соловецкого, Николо-Корельского или Михаило-Архангельского, варниц было куда поболее, но ведь и товариществу было ещё слишком мало лет.

Корабли? Да какие хотите! Своё плотбище позволяло строить всё, что ходило по морю: от морских шхун до речного карбаса. И если привычные кочи местные артели всё же предпочитали брать у проверенных мастеров, то заказы от Корабельного приказа и Русско-американской компании оседали именно у корабелов товарищества.

Правда, военные шхуны и новоманерные лодьи были уже достаточно крупны для мелководья Северной Двины, так что их в Холмогорах только строили, а потом, по весеннему половодью, спускали вниз по реке и дальше они уже за Пур-Наволок в реку практически и не ходили. Отчего там, на мысу, постепенно стали воздвигаться склады, амбары и избы купцов не только из Холмогор и Вологды, но даже и из Москвы, приезжавших сюда на сезон навигации. А РАК так и вовсе сразу построила там и свой Гостинный двор и Управляющую избу. Ведь что им в Холмогорах-то делать, если их кораблики сюда лишь через раз пройти могут? Причём насколько Донат сам слыхал, они со временем и вовсе собирались либо на Мотку, в становище Кегор, либо в Колу уходить, ибо там море круглый год безо льда было.

Впрочем, Пур-Наволок это их решение от людского нашествия уже не избавит. Ведь кроме американской компании, там и большие суда Товарищества зимовали, и Северная эскадра его своим местом обитания признала. Причём по воле царя велено было для неё рядом с монастырём целый городок со своей крепостью строить. Который уже так и прозывали в Поморье: Архангелогородский городок. И многие холмогорцы на тот городок тоже уже стали посматривать: всё же до моря там было куда ближе, чем от тех же Холмогор. Да и князь, чего греха таить, давно советовал к тем местам присмотреться, потому то Донат, от себя и от имени Товарищества, конечно, кусок земли на мысу оформил, следуя дедову правилу: "не купи дом, купи место", но строиться ещё не начинал.

В общем, обрастал Север людьми, да и как ему было не обрастать, если мореходство в Студёном море росло, как на дрожжах. Взять опять же Товарищество. Только у него с десяток больших кочей ежегодно уходил к Груманту, ещё пять или шесть шли к Пустозёрску. А нынче по весне и в более дальний ход его кормщики отправились: в Пулинг-авот-вош на пяти кочах вышли.

А ведь был ещё и Нидарос, товарообмен с которым тоже рос с каждым годом. Из-за чего Олафу Энгельберцену в последнее время приходилось вертеться как ужу на сковородке, так как король Фредерик, став датским королём, принялся недвусмысленно напоминать о необходимости исполнения любых указов, даже овеянных прахом веков. Мол, закон суров, но это закон!

Однако архиепископ, глядя на то, как воспрял духом древний город, не мог позволить себе лишить его выгодной торговли и оттого особенно ревностно занялся эпистолярным жанром, скорее требуя, чем прося короля пересмотреть старое уложение, в душе не особо-то и веря в королевское понимание. Ни для кого не было секретом, кто посадил Фредерика на престол и чьи интересы были попраны несоблюдением древнего указа.

Впрочем, Энгельберцен давно уже был больше норвежцем, чем датчанином, недаром же он способствовал изданию для месс "Missale Nidrosiense", первой норвежской печатной книги, и для него датский чиновник был так же плох, как и ганзейский. Именно поэтому он и поддержал выставленные Фредерику перед коронацией условия, что Норвегия в совместном союзе должна была стать равноправным партнером Дании, а управление страной должно было осуществляться ее собственным Национальным советом, и этот же Совет должен был иметь право голоса и согласие в вопросах национального налогообложения и внешней политики. И поэтому же трижды откладывал коронацию Фредерика как короля Норвегии! Но ещё больше он желал, чтобы не Фредерик, а Кристиан вернулся в Нидарос в качестве правителя. Ведь пока принц Кристиан управлял ею, набираясь опыта перед тем, как стать королём Дании, Норвегия процветала!

В общем, фактический лидер Норвегии не собирался без боя уступать то, что считал полезным для страны. И Донат знал об этом, ибо поддерживал с ним постоянную связь, как выпускник одной и той же альма матер. Воспоминания о студенческих шалостях и обучение у одних и тех же профессоров позволяли католическому священнику и русскому дьяку хоть ненадолго вернуться в дни бесшабашной юности. И совсем не мешали делам.

И даже китобойная флотилия помогала русским и норвежцам в их взаимной торговле. Начавшись с трёх малых лодок, она нынче состояла из трёх больших, под десять тысяч пудов грузоподъёмности кочей, служивших своеобразной маткой для промысловых судов, и пятнадцати малых кочей, с которых и велась основная охота. Причём с китов брали всё, даже жир, который шёл на изготовление мыла и сальных свечей. Китовое мясо большая часть поморов не любила, зато его просто с руками отрывала местная самоядь, отдавая взамен шкурки драгоценных песцов или олешек. Увы, полярные киты редко заплывали в Белое море, так как не могли выйти из него обратно, и шансов побаловать себя китовым мясом у сыроядцев было не очень много. Зато особым деликатесом считался китовый язык, отчего и стоил он достаточно дорого.

Ну и, разумеется, очень востребованным товаром была обычная рыба, которая легко продавалась в больших количествах, что на Руси, что в Европе.

Так что Товарищество росло и богатело, хотя по своей доходности ему, конечно, было далеко до тех, кто торговал в южных морях. Но и бедным родственником для своих акционеров оно не было. Меха, рыба, моржовая кость и рыбий зуб, птичий пух и соль — всё это приносило изрядный доход и выпускаемые Товариществом векселя никогда не залёживались в ожидании своего покупателя.

Яркий свет восковых свечей хорошо освещал большую горницу, в которой Сильвестр принимал дорогого гостя. Андрей, облокотясь небрежно на стол с большим удовольствием тянул холодный морс, принесённый с ледника хозяйкой дома. Говорить о делах совсем не хотелось, но и времени князя было в обрез.

— Ну говори уже, не тяни, княже, — усмехнувшись в бороду первым заговорил бывший студент. — Чую, опять хочешь чем-то старика занять?

— Хочу, — рассмеялся князь, отставляя кубок. — И стариком себя не считай, Сильвеструшко. Чай всего-то полтинник стукнул. Тебе ещё работать и работать. Внуков вон, поднять надобно.

— Не льсти мне, княже, говори дело.

— Ну, дело, так дело. Пора тебе, Сильвестр, Руссо-Балт на Порфирия оставлять. Чай дело он добре знает, да и дьяков с подъячими в управлении компанией хватает. Нету тут более интересных дел — одна рутина.

— Так как же, княже! — воскликнул удивлённый Малой. — Да мы же ещё Ганзу не подмяли, перевозки под себя не забрали, а ты…

— А я считаю, что с этим и Порфирий справится. А нам пора новую компанию создавать.

— Вот те раз!

— И не одну, а почитай, парочку.

— Да зачем?!

— Затем, чтобы люди о деле не забывали. На югах прибыль завсегда больше бывает, и заставь ту же РАК сейчас в Бразилию ходить, она мигом про Канаду забудет. А потому нужна нам компания, что будет в Бразилию да Африку хаживать, да ещё одна. Самая важная! Компания Южных морей. И будет она в землю индийскую, да к островам прянностей хаживать. И далее, в Катай, что ещё Марко Поло описывал. Видал у тебя его книгу, так что не буду многого про сию страну говорить. А вот про компанию спрошу: как, справишься?

— Опять всё с пустого места начинать, — печально вздохнул бывший студент.

— Да, — кивнул головой князь. — Именно что с пустого. Нет, грамотных ребят я тебе подброшу. Из своих школ заберу.

— А мореходы? А кормщики? А корабли?

— И ещё деньги, — с усмешкой остановил поток сильвестровых вопросов князь. — Не спеши, старина, быка есть будем по кусочкам. Но раскошелиться на первых порах, скорей всего, нам с тобой придётся. Хотя в Москве отыскал меня Володька Тараканов, что нынче уже в государевых дьяках ходит, да посулил мне аж тысячу рублей для нового дела. Так что, считай, на две торговых лодьи у нас деньжата имеются.

— Две лодьи, это же мало.

— Мало. Потому я третью приобрету, а с тебя, Сильвестр, четвёртая. Ну и пару шхун в охранение пущу.

— Так может, как всегда с векселей да паёв начать?

— Ну, без этого никак, только отдача от тех паёв дай бог на третье лето пойдёт. А наши купцы к подобному не приучены.

— А с чего так?

— Работы много лишней будет. А с нею и трат. Я вот тут кое чего написал, — Андрей по-простецкому достал из-за пазухи толстую тетрадь и протянул её Сильвестру. — Ты прочти, подумай, да потом мысли свои обскажешь. А пока что разговор сей свернём, да испробуем, чего хозяйка приготовила. Ну а Порфирия ты в дела уже вводить начинай. Нечего мужику под тобой штаны протирать.

Озадачив таким образом своего старого соратника, князь с головой окунулся в дела флота. И в первую очередь посетил виколовское плотбище, где уже спустили на воду корпус первого галеона. Своим соотношением длины к ширине и низкой носовой (да и кормовой) надстройкой он разительно отличался от каракки, являя собой новый вид боевого корабля, в который был вложен не только европейский, но и русский опыт. Так с морской лодьи в галеон перекочевали непроницаемые переборки, доходящие до артиллерийского дека и поделившие трюм на несколько несвязанных отсеков. Теперь при получении подводной пробоины вода уже не затопит весь корабль, что значительно повышало его шансы на выживание. Подобный опыт уже проводился на шхунах и лодьях, так что все слова против нововведения уже давно остались в прошлом. Хотя Андрей очень сожалел, что не может воспроизвести здесь таблицу непотопляемости, как и вообще весь математический аппарат судостроения, с которым строить корабли было бы куда проще. А то самой большой проблемой для больших кораблей эпохи парусного флота было обеспечение продольной прочности корпуса. И порой даже небольшое волнение на море вызывало прогиб и перегиб кораблей, из-за чего сразу же начиналось расшатывание соединений, нарушение плотности обшивных досок и как следствие этого появлялась течь.

Зная, что решение этой проблемы есть, он грел себя надеждой, что этим займутся ближайшие потомки (если, конечно, морское дело не умрёт на Руси после его смерти).

Впрочем, кое-что он всё же иногда вспомнинал. Так, последнее, что всплыло в его памяти — это опыт Галлилея про нагруженность сечений по мере удаления от точки приложения силы. Проведённый на одной из лодей опыт показал, что параболическая конструкция балок никак не влияет на надёжность, а вот вес каждой балки удалось снизить на треть, что при строительстве такой громадины, как галеон, было уже довольно существенно.

В общем, он излазил галеон вдоль и поперёк, уже жалея, что строить его стали поздно и в этой кампании корабль участия принять не сможет. Но он сам настоял на этом, ибо петровской штурмовщины ему было не нужно. В данный момент русский флот мог и имеющимися силами постоять за себя.

А сразу после галеона он внимательно изучил склады, где хранилось и сушилось дерево для кораблей. Пока что вокруг царил относительный порядок, так что князь остался вполне доволен увиденным.

Однако флот — это не только верфи. Это огромная инфраструктура, создавать которую приходилось с нуля. По всей Руси заводились заповедные леса, где рубили деревья только для нужд флота, возле Яма для производства парусины была построена огромная мануфактура, сырьё на которую свозили из разных мест, под Новогородом готовили канаты, а кроме того создавали кожевенные, суконные и иные производства, нужные для обеспечения флота.

Как ни странно, но многое от появления у Руси своего военного флота выиграл именно Новгород, чьё значение с ростом Норовского стало довольно быстро падать. Теперь же в нём появились свой Пушечный двор, пороховой и оружейный завод. Перестав быть портом, город продолжал работать для флота.

Осмотрев более-менее всё, за что отвечал приказ, Андрей добрался и до Норовского, на рейде которого уже стоял готовый к выходу флот. Вид каракки и шхун, стоявших рядом, мог вызвать настоящий диссонанс у знатока истории своим несоответствием, но Андрей лишь улыбнулся увиденному и быстрым шагом прошёл вдоль вымолов, остановившись возле юных художников, рисовавших рейд с натуры. Это была идея князя запечатлить первые шаги флота на холсте, заодно дав обильную практику молодым дарованиям, а также возможность им получить свой первый заработок. Ибо лучшие работы приказ обещался выкупить.

Насмотревшись на их работу, князь вернулся к тому пирсу, возле которого качалась на волнах большая шлюпка, и в которую слуги уже снесли его вещи. Снизу доносились мужские голоса и знакомый стук весел на банках.

— Смирно! — подал команду старший в шлюпке, заметив спускающегося адмирала.

— Вольно! — подал князь команду, присаживаясь на банку. — Отваливай! Почувствовав на лице холодный ветер и солёные брызги, Андрей испытал настоящую радость моряка, оставлявшего землю ради морской пучины. И пусть впереди была война, но возвращение к жизни полной опасностей заставляло лишь быстрее течь по жилам кровь. Боже, как же ему надоели душные коридоры Кремля и бесконечные интриги. Душа требовала простора и отдыха. "В море — дома!" — внезапно вспомнились ему пророческие слова погибшего адмирала. И он понял, что согласен с ним полностью.

Вторая зима в Барбашинске прошла куда лучше, чем первая. Хотя, если бы русичи могли бы сравнить своё зимование и зимование тех же французов Картье в иной истории, то им бы пришлось признать, что и в первый раз перезимовали они просто как у Христа за пазухой. Печи, топящиеся по белому, позволяли не страдать от морозов, а различные отвары, придуманные ещё на Руси, не дали цинге даже намёка на возможность уменьшить число поселенцев, от чего так страдали первые французские поселения в иной истории. Да и голод им не грозил, так что обращаться к индейцам за помощью тоже не пришлось: своих запасов вполне хватило. А корабли, пришедшие на второй год, привезли в основном лишь зерно да скотину, что позволило создать просто огромный запас продовольствия.

Ну и зимой русичи ходили воевать деревню алгонкинов, что напали на Барбашинск, дабы показать всем, что их трогать не стоит — себе дороже выйдет. Три десятка ирокезов и десяток русских выступили единой силой, ожидая лёгкой победы. Однако, как потом выяснилось, воевать союзникам пришлось не с одним, а сразу с тремя индейскими родами, объединившимся в союз против ирокезов Аххисенейдея. Так что сражения с ними (особенно первое) получились довольно жаркими, и русичам пришлось пару раз даже вмешаться, когда их индейские союзники по своему обычаю готовы были уже отступить из-за слишком больших потерь.

Зато и полученный результат превзошёл все ожидания. В этих битвах воины Доннаконы убили почти сотню алгонкинских бойцов, потеряв при этом всего дюжину своих. Такой расклад был признан явной помощью духов, и желание продолжить войну в индейских сердцах разгорелось с большей силой. Так что, разбив алгонкинские отряды, русско-ирокезское воинство двинулось дальше и приступило к ограблению чужих деревень и захвату пленных. Причём достаточно снежная зима не позволила большей части их обитателей разбежаться и спрятаться по убежищам. И карающая рука "правосудия победителей" обрушилась на их головы, хотя кроме одежды и керамики брать с аборигенов, с точки зрения русичей, было нечего. Если не считать, конечно, пленных. Зато пленных было много, очень много. И в плен брались в равной степени все: и мужчины, и женщины, и дети, причем захваченные женщины, к удивлению русичей, совсем не подвергались сексуальному насилию, как это было принято повсеместно в Старом Свете. У индейцев по этому поводу были свои законы. Так что всех полоняников собирали в длинные колонны и уводили в сторону своих поселений, где уже и предстоял основной делёж добычи.

И вот там-то уже вовсю развернулись воевода Афанасий Крыков и дьяк Компании Филимон Скорохват. Так как в колонии имелся достаточно сильный перекос в сторону мужчин, то индейские женщины пришлись бы колонистам весьма кстати. Пожив и пообтесавшись в местных традициях, русичи уже знали, что пленницы готовы были безропотно принять свою судьбу, дарованную духами, потому как им грозило либо стать рабыней, либо войти в семью победившего племени полноценной женой. Но даже рабыня, родив хозяину ребёнка, становилась свободным членом рода. Оттого-то воевода и дьяк и принялись с жаром торговаться за каждую полонянку, легко уступая союзникам пленников-мужчин и возрастных юнаков. То, что ирокезы убьют тех в первые же дни, да ещё и с жестокими пытками, русичей нисколько не волновало. Они ведь решали проблемы своей колонии и своих людей. Зато недостатка в женской половине рода людского колония больше не имела. И даже наоборот, теперь женщин было даже больше, чем мужчин, по крайней мере, до момента прибытия новых поселенцев так уж точно.

Вот только столь грубое вмешательство в местную политику сразу обозначило русичей как сторонников малочисленных и всеми нелюбимых ирокезов, настроив против колонистов всех окрестных алгонкинов и абенаков, которые уже готовили между собой союз, направленный на вытеснение ирокезов с Большой реки. Именно благодаря этому союзу Шамплен в начале семнадцатого века и не встретил на берегах Святого Лаврентия ни одного ирокеза, а французы сделали ставку на дружбу с алгонкинами. Вот только алгонкины сами выбрали свою судьбу, напав на Барбашинск. Не ответить на подобный вызов было просто нельзя, да и охотничья территория одного из уничтоженных родов представляла собой достаточно лакомый кусок для колонистов. Ведь он широким рукавом врезался между ирокезскими землями Стадаконны и Хочелаги, выходя к берегам реки Святого Лаврентия у места впадения в неё реки Метаберутен. И раз род, проживавший в этих местах, уничтожен, то почему бы русичам и не занять эти территории для себя?

Вот только племя Бобра, куда входил род Окуня, имело на этот счёт совсем иное мнение. Их сахем так и заявил, что если даже род и уничтожен, то их родовые земли должны были достаться людям племени, а не наглым пришельцам из-за Большой воды. И хоть сориться с аборигенами русичам не хотелось, но и отдавать выгодные владения не хотелось ещё больше. Так что, когда по лету из Руси прибыл очередной конвой, колония уже находилась в состоянии перманентной войны с алгонкинским племенем и их союзниками. Причём война эта представляла из себя в основном многочисленные набеги на одиночные отряды и поселения. И поначалу русские понесли в этой войне чересчур не оправданные потери, что было связанно в основном с незнанием местных обычаев. Но недаром их союзниками были воинственные ирокезы! Племя, окружённое со всех сторон врагами, умело воевать, ведь по-иному им было бы просто не выжить. С одобрения военного вождя Доннаконы молодой воин Канассатего с товарищами лично приходил в городок учить русичей индейским ухваткам, и наука его последним впрок пошла, так что спустя некоторое время алгонкины на собственной шкуре почувствовали возросшее мастерство русских егерей.

Однако делать ставку только на войну городская администрация вовсе не собиралась. Индейское общество не было монолитным, что давало ей пространство для широкого дипломатического манёвра. В конце концов, индейские племена не меньше нуждались в торговле, чем и приехавшие русичи. Да, мудрые вожди в шикарных головных уборах возможно и понимали, что их нагло и цинично обманывают, меняя бусы и зеркальца на землю, шкуры, мясо и ценную древесину, вот только их же собственные жены могли запросто отправить их в страну предков, если не получат свою долю блестящих побрякушек! Особенно, если в соседнем роду-племени с этим будет всё нормально. Да и ножи-топоры из неизвестного металла сородичи тоже оценили по достоинству. Так что далеко не все родовые сахемы мечтали о войне с бледнолицыми, и обмен товарами перед городскими воротами по-прежнему шёл, и шёл немалый.

Ну и война войной, а жизнь-то продолжалась! Колонистам нужно было к приходу каравана из Руси построить новые дома, для чего ещё по осени была организована массовая лесозаготовка, вспахать поля, в том числе и новые, и организовать сев, убрать озимые и произвести заготовку шкур. Отдельной строкой в жизни колонии шло рыболовство. Ведь благодаря каперской грамоте, пришедший в прошлом году старший над конвоем неплохо так порезвился среди французских рыбаков у Винланда, как официально прозывали Ньюфаундленд русские поселенцы, так что теперь у Барбашинска с Васильградом имелось множество "своих" рыбачьих посудин, что позволило наладить между городами бесперебойную торговлю и обмен новостями. Ну и организовать свои рыболовецкие флотилии. Причём в Васильграде, вокруг которого жили не боящиеся моря микмаки, изначально создавались совместные экипажи, что вело не только к усилению русско-микмакского союза, но и к высвобождению части рабочих рук, что позволило васильградцам организовать дальнейшее изучение чужих берегов.

Наконец к лету прибыл из Руси очередной конвой, который привёз на этот раз не только припасы, но и новых колонистов, отчего и в Васильграде и в Барбашинске разом сделалось довольно тесно. Но зато прибывшее пополнение позволило, наконец, начать настоящую колонизацию края.

Так Афанасий принял решение заложить на месте отвоёванного алгонкинского стойбища укреплённую деревушку, куда разом отселилось полсотни человек, положив начало новому поселению с красивым именем Троеречье. Причём в новое поселение отъехали не только новички, но и люди, уже пообжившиеся в этих местах, чтобы уберечь троереченцев от ошибок в общении с местными аборигенами. Ну а Донат и вовсе просто организовал на острове несколько починков, нарезав новоприбывшим столько земли, сколько они просили. Хотя последние, узнав о тонкостях налогообложения в Заморской Руси, значительно поурезали свои желания. Ибо никакого двора, как единицы налогообложения, в Новом Свете не было. Налоги взымались с мужчин, достигших шестандцати лет, что по идее автора должно было способствовать скорейшему отселению взрослых парней на собственное хозяйство, а это вкупе с неделимостью участков тянуло за собой быстрейшее освоение новых земель.

Конечно, все эти нововведения не очень-то радовали приезжавших, но необходимость отработки долга заставляло их всё равно принимать предложенные условия. Ну, или бежать в леса, где обитали отнюдь не мирные аборигены.

В нынешнем же, 1527 году, обе колонии ожидали ещё большего наплыва людей, обещанного им руководством Компании. Так что оба управленца приступили, наконец, к давно запланированной реформе местного управления, даже не зная, что закладывают тем самым очередной камень в предстоящую земскую реформу. Князь Барбашин, опробовав некоторые свои предложения на Овле, собирался здесь, вдали от взоров царя и бояр, отработать следующий этап местного самоуправления.

Таким вот образом и в Барбашинске, и в Васильграде появился свой городской совет (этакий магистрат по-русски), состоявший из городского головы, городового приказчика, в чьи функции входили надзор за городскими укреплениями, нарядом и воинскими запасами, а также дозорная служба, городового исправника, осуществлявшего надзор над законностью и сотских, выбранных горожанами от своих улиц. Кроме того, каждый городок получил Городской устав, единый для всех поселений в землях Компании и по которому полномочный представитель Компании имел право "вето" на любое решение совета, если оно шло вразрез с интересами Компании.

Ну и поскольку все обследованные территории, не зависимо от того стали они русскими или ещё нет, были сразу разбиты, как и на Руси, на уезды, то и Барбашинск, и Васильград тут же превратились в полноценные уездные города, хотя жалованных грамот от царя на то и не имели. И управлять новыми уездами должны были не царские наместники, как на Руси, а уездные старосты, которых назначал Совет Компании. Причём главным критерием к претенденту были определённый срок жизни в колонии и его полная грамотность, то есть он должен был уметь не только читать, что, как известно, и означало на Руси грамотного человека, но и писать и считать. Помогать ему в непростом деле управления должны были уездный судья, уездный исправник, уездный приказчик и комиссар — особый чиновник, на котором висел вопрос земельного межевания.

Чтобы не плодить новых сущностей, уезды, как и на Руси, разделялись на волости и станы, представлявших собой отдельные судебные округа, во главе которых назначались выборные губные старосты. Их избирали из дворян и детей боярских (а за их отсутствием, из самых образованных людей) всем населением, включая крестьян. Помощники старост — губные целовальники — избирались из среды тяглых.

В общем, по большей части реформа представляла из себя компиляцию губной реформы Ивана Грозного с более поздними дополнениями. А колонии становились этакими пилотными проектами, и Андрей очень сильно надеялся, что, когда время придёт до реформ уже на самой Руси, у него под рукой будет вполне опробованный вариант, который нужно будет всего лишь "доработать напильником". Хотя невозможность управлять процессом становления столь сложного механизма лично его слегка напрягала. Вот только покидать надолго двор, даже ради столь благого дела, было бы сродни самоубиству. Причём не лично князю Барбашину, а всем тем новшествам, что он затеял на Руси. Ведь большая их часть ещё не вышла на стадию самовоспроизведения, когда личное участие создателя будет уже не нужно. Так что оставалось лишь положиться на воспитанных в ЕГО школах людей, и что они смогут не напортачить слишком уж сильно. С другой стороны, эти люди были плоть от плоти местной реальности и, возможно, именно они-то и смогут правильно адаптировать его придумки к местным условиям, ведь он, сколь бы долго не прожил тут, а всё равно пытался порой изобрести, фигурально выражаясь, сразу паровоз, а не паровой двигатель…

Донат Иванов сын, вернувшись после долгого отсутствия, с огромным удовольствием обнял молодую жену, уже разродившуюся за это время вторым ребёнком, и подкинул в воздух завизжавшего от переполнивших его эмоций первенца. Всё же хорошо быть дома рядом с семьёй. И не скажешь, что далёкая Русь перестала быть родиной, но всё же остров Аскольда и сильно разросшийся Васильград нынче воспринимался куда более родным. Он бы и мать с отцом сюда перевёз, но им и в далёком Новгороде было хорошо, тем более, что остальные родичи Доната переезжать в Русь Заморскую пока что не спешили.

Ну, ничего, он и сам их мог навестить в любой момент, благо корабли между материками ходили исправно, так что с внуками родители познакомятся обязательно, а пока что у него и без того забот было много. Всё же за те полгода, что его не было, жизнь в Васильграде не замирала и текла своим чередом.

Но прежде чем браться за дела, он собирался хоть немного отдохнуть в кругу семьи. Потому как прошедшая поездка его изрядно вымотала: пришлось ведь не только в Новгороде перед пайщиками отчитываться, но ещё и до Москвы прокатиться. Причём князь вопросами как бы не сильнее вымотал, чем купцы да боярские приказчики. Ну и поручений надавал тоже больше, чем весь Совет. Зато и помощь от него была куда более действенной.

Так, он за собственный кошт выделил Васильграду два новых корабля, что только-только на виколовской верфи строить начали. Старый мастер вновь изобрёл что-то невероятное, совместив в одном судне сразу и шхуну, и лодью. Новый кораблик был длиной в двенадцать саженей, и три сажени в ширину, а легкая седловатость как бы подчеркивала готовность судна к стремительному бегу. Наружная обшивка была привычно выполнена вгладь, что давно уже было отличительной чертой всех новоманерных судов. Имея три мачты, эта шхуно-лодья несла на первой только прямые паруса, а на второй и третьей — гафели, что позволяло ей иметь в команде всего пятнадцать человек и при этом лучше использовать энергию движения свободных воздушных потоков. Да, на полном ветре этот кораблик мог отстать от той же лодьи, зато он был значительно более маневреннен, и мог не хуже шхун ходить под острыми углами к ветру, беря при этом в трюм двенадцать тысяч пудов груза.

"Юнону" и "Авось" (говорят, сам князь выбирал кораблям эти имена), было предложено использовать для продожения географических исследований в Новом Свете и поиска новых и куда более благоприятных мест для колоний. А также для плавания к испанским владениям в Вест-Индии и возможной торговле с ними.

Однако княжеская помощь заключалась не одними лишь кораблями. Для заморских владений тот выделил из пленников, захваченных в Ливонии, тех, кто так или иначе был связан с морем, хотя подобные специалисты были и на Руси весьма востребованы. Да ещё и очередного ученика Викола соблазнил на переезд хорошим заработком и возможностью наладить собственное дело. Что было весьма полезным дополнением, так как на одних трофейных кораблях всю жизнь не походишь.

Да и кроме корабельщика других мастеров для Заморской Руси тоже было нанято немало. Чувствовалось от князя хозяйское радение.

Так что, вернувшись домой и отдохнув несколько первых дней, Донат приступил к делам насущным.

Географическая экспедиция рождалась в муках. Те же тридцать человек — это было очень существенно для молодой колонии, а экипажи, перегнавшие суда, нанимались на Руси лишь на сам перегон, хотя уже в Васильграде кое-кто и передумал, согласившись остаться в Новом Свете навсегда. Но таких было не слишком много, отчего основной костяк должны были всё же составить васильградцы. Но тут колонистам всё же повезло: микмаки и до знакомства с поселенцами не боялись моря, а теперь и вовсе обрели настоящую уверенность перед морской пучиной, да и с европейским парусным вооружением за прошедшие годы научились ловко обращаться. И оказалось, что у детей леса тоже рождаются романтики дальних походов. Так что десяток молодых индейцев легко согласился вступить в экипажи новоприбывших судов. Но если вакансии мореходов заполнились достаточно быстро, то с капитанами и навигаторами пришлось изрядно повозиться. Да, от былого экипажа "Аскольда" на острове осталось несколько умельцев, включая двух вахтенных офицеров: Олексы Шубы и Никодима Рыбака. Но Никодим нынче заведовал всей рыбацкой флотилией, так что на два корабля у Доната был только один полноценный командир, который тоже не сидел без дела. Но на морском струге, что курсировал между Васильградом и Барбашинском, его можно было легко заменить, так как и маршрут был уже хорошо отработан, и помощников себе Олекса подготовил хороших. В общем, ограбив на кадры все, что только было возможно, Донат сумел оснастить "Юнону" и "Авось" для дальнего похода и крепко задумался над созданием в колониях своего навигаторского училища. А то зачем тогда нужно будет своё плотбище, если некому будет доверить построенные на нём корабли?

Когда же, наконец, "Юнона" и "Авось" скрылись за кромкой горизонта, Донат немедленно переключился на дипломатические дела. Ведь для колонии давно уже созрела необходимость перейти с острова на материк, но тот хоть и выглядел безлюдным, однако был давно уже поделён между племенами родственных роду сахема Мемберту, и своими охотничьими угодьями делиться с кем бы то ни было желанием не горели.

И Донат, договорившись через "своего" сахема о встрече, отправился через пролив в гости к микмакскому племени ипигоитнаг, одному из пяти обитавших на полуострове Новая Шотландия (который, впрочем, пока что этого имени не носил и вряд ли уже будет когда-нибудь носить).

Попыхивая трубкой мира, Донат и родовые сахемы неспеша обсуждали предложенные им условия совместного сосуществования на их землях русских поселений. Вот только мудрые старцы, кивая в такт своим мыслям, при любом удобном поводе пытались вспомнить про старую вражду с беотуками, которые не давали им закрепиться на богатом рыбой острове Ктакмкук (так по-микмакски именовался Ньюфаундленд). Усмехаясь столь нехитрым намёкам, Донат смело обещал сахемам помощь в деле закрепления союзных русичам племён на столь важном острове, но не сразу, а как только сами они более-менее закрепятся в новых землях. В общем, типичное "как только, так сразу", обрисованное князем ещё несколько лет назад. Ведь обещать — ещё не значит жениться, а с другой стороны Винланд был достоен того, чтобы за него побороться, но не самим, а руками союзных индейцев. Взамен получив право селиться на материке.

А пока Донат вёл свои переговоры, два корабля под русским торговым флагом медленно спускались на юг, ведя по пути разнообразные исследовательские работы. За месяц они прошли полторы тысячи вёрст, более-менее подробно описав береговую черту и выяснив, что материк, видимый с острова Аскольда — это всего лишь огромный полуостров, где расстояние между Васильградом и северным побережьем огромного залива, приливы в котором оказались пострашнее, чем в Дышащем море, всего-то градус по широте. И микмаки жили практически по всему побережью, а остальную его часть заселяли малесс'джик и те самые пассамокводи, что были кровными врагами союзного русичам племени.

Здесь же, на условно враждебной территории, была обнаружена и описана удобная естественная гавань в устье реки, которую местные индейцы народа малесс'джик именовали Воласток, что означало изобильный и добрый. Сами малесс'джики жили в поселении Уигуди на небольшим острове, расположенном во внутренней гавани и представлявшем из себя узкий кусок скалы овальной формы. Впрочем, малесс'джик это было микмакское наименование народа, что означало "он плохо (медленно) говорит, ленив", а сами же себя они именовали вэластаквевийика, что означало "люди Светлой реки".

Не смотря на сложные отношения вэластаквевийика и пиктогеогов, к которым и относился род сахема Мемберту, прямой вражды, как с жившими южнее пассамокводи, между ними не было, а гавань в устье реки была очень хороша для будущего порта. Причём свои же микмаки и рассказали, что по Воластоку пролегал короткий путь до долины реки Святого Лаврентия, а все земли по дороге принадлежали малесс'джикам, родственным вэластаквевийика. То есть обнаруженная в ходе экспедиции река представлялась теперь как важный торговый маршрут. А поскольку залив, как уже знали русичи, не замерзал зимой, то это открывало широкие перспективы и для морской торговли.

Наладив с жителями Уигуди более-менее нормальные отношения и пополнив запасы воды и пищи, русичи, не смотря на наступившую осень, тронулись дальше в путь.

Весь следующий месяц экспедиция исследовала побережье залива Мэн (который, разумеется, никто так не именовал), а затем они заплыли в пролив, который по мере их продвижения всё сужался и сужался, пока оба берега не предстали взору мореходов монолитной стеной. Бросив якоря, "Юнона" и "Авось" застыли на морской глади в ожидании "гостей", привести которых пообещали микмакские парни. Прыгнув в шлюпку, они высадились на побережье и скрылись в лесных зарослях, чтобы на третьи сутки появиться вновь.

"Гости", "приглашённые" микмаками на борт флагманского "Авося" старательно делали вид, что презирают своих похитителей, однако и невооружённым взглядом было видно, что они явно подавлены случившимся.

Причину пояснили сами микмаки, заявив, что эти малесс'джики решили устроить на них охоту. Вот только индейские парни и сами были не промах, и с лесом дружить умели. Так что охотники неожиданно превратились в добычу, причём осознали они это лишь тогда, когда их уже пеленали.

Посмеявшись над незадачливыми охотниками, русичи кое-как объяснили тем, что ничего плохого с ними на борту корабля не случится, но от них потребуется определенноё содействие. Слава богу, что хоть языкового барьера с местными как такового не случилось. Леннапе говорили на манси — одной из подгрупп алгонкинского языка, так что микмаки их понимали более-менее хорошо. Исходя из полученных сведений, получалось, что южный берег, на котором и поймали "охотников", принадлежал большому острову, который местные наименовали Пауманок. Если пройти достаточно длинным проливом, то можно было выйти в устье большой реки Мухеакантук, отделённой от Пауманока другим островом Манахахтаан.

Услыхав последнее название, Олекса Шуба с быстро достал выданные ему перед походом инструкции и прочитав один из пунктов, понял, что не ошибся в своих подозрениях. Действительно, там, в далёкой Москве знали об Америке больше, чем сами колонисты, ибо одним из мест, где обязятельно нужно было построить пост, острог или город значился остров Манхэттен, расположенный в устье большой реки южнее Васильграда, но до тридцатой параллели. И неведомый Манахахтаан подходил сюда по всем пунктам. А раз так, то следовало поближе познакомиться с этим островом.

Выгрузив нечаянных "гостей", корабли подняли паруса и неспешно двинулись в пролив, который хоть и был судоходен на всем своём протяжении, но при этом не был лишён и своеобразного коварства. Где-то на середине пути он сужался саженей до ста пятидесяти и представлял собой весьма узкий и бурный участок, в котором плавание дополнительно затрудняли больше десятка скалистых островков и рифов. Здесь чуть было не погиб "Авось", которого сильным течением понесло на скалу и лишь вовремя брошенные якоря предотвратили назревавшую катастрофу. И прежде чем двигаться дальше, Олекса велел проверить весь оставшийся ход на шлюпках.

Ну а пока ожидали возвращения разведчиков на кораблях смогли наблюдать такое явление как изменение течения в проливе. Используя песочные часы выяснили, что смена происходит примерно каждые два часа, и это, с учётом местной навигационной обстановки, ещё больше осложняло плавание. Но не смотря на все трудности уже на следующий день корабли бросили якорь у южного окончания острова Манахахтаан — плоского и покрытого густым лесом, в котором терялись немногочисленные поселения индейцев ленаппе.

Сами аборигены появились лишь на вторые сутки, хотя, если верить микмакам, наблюдали за разбиваемым лагерем постоянно. С утра над островом стоял сильный густой туман, что медленными клубами подымался из леса к небу. Однако взошедшее солнце быстро рассеяло его и капли росы, что скопились на листьях и пожухлой траве, засверкали, словно тысячи бриллиантов.

Индейцы вышли из леса словно призраки, однако не смогли застать русичей врасплох. Гостей встречали с почётом, накрыли достаточно богатый стол, раскурили трубку мира и предложили вести разговор, мол, негоже гостям раньше хозяев говорить. Разумеется, разговор тут же зашёл о территории, ведь там, где сейчас валились деревья и строились избы издревле были чьи-то родовые угодья. На что русичи попросили дать эти земли в подарок или предложили выкупить их за красивые бусы и железные ножи. Оглядев товар, мудрые сахемы поговорили меж собой и выдали вердикт: гости могли взять столько земли, сколько сможет обойти в один день человек. Наивные люди! Ну разве можно мерить чужака по своим меркам? Переезжая с места на место, индейцы не спешили без особой нужды и думали, что русичи будут делать тоже самое. Вот только Олекса оказался куда хитрее. Как только показалось солнце, три человека, стоящих у уреза воды, пошли вперёд. И шли они не как индейцы, а достаточно быстро, не останавливаясь и не отдыхая.

Вскоре индейцы, что шли следом, начали говорить, что пора отдохнуть, посидеть, покурить трубку, но русичи их не слушали и все шагали и шагали дальше. И лишь когда солнце встало почти над головой, они пристроились на отдых и обед, который несли для них отдельно выбранные люди.

Пообедав и отдохнув, парни вновь зашагали дальше и лишь когда солнце совсем склонилось к западу, они остановились. И только тут мудрые сахемы стали догадываться, что их, похоже, надули самым бесчестным образом. Ведь гости решили, что не нужно обходить землю кругом, а от того места, до которого они дошли, просто протянули границу в разные стороны и заявили, что это теперь их земля. А когда сахемы стали возмущаться, то им быстро указали на то, что не было конкретно оговорено, как мерить площадь того, что можно обойти. Уж если мудрые вожди не смогли внятно объяснить условия, то что взять с них, простых моряков. Но дабы не становиться врагами, русичи предлагают пока оставить за ними вот этот участок у моря, а об остальном с мудрыми сахемами будут говорить столь же мудрые вожди русичей, когда прибудут сюда в следующий раз. А они же тут просто зазимуют и по весне пойдут дальше, исполнять волю своих вождей.

В общем, назревающий конфликт был загашен в зародыше, а за зиму отношения между русскими и ленаппе даже улучшились. Вот только границу "подаренных" земель на карте острова Олекса отметил довольно подробно. Или вы думаете, что русские мореходы просто так как лоси ломились сквозь чащу?

Ойген Арндт был родом из тех ревельцев, что добились всего сами. Хотя, положа руку на сердце, не всегда его жизнь была честной. В детстве он попрошайничал на улицах, а молодость провёл на шатающейся палубе, грабя торговые суда врагов Ревеля и Ганзы, на чём и сделал свой первый капитал, вложенный им не в торговлю, а в собственный корабль, на котором он уже в ином качестве продолжил не совсем правое дело. Зато доходы его выросли незамедлительно, и спустя несколько лет бывший городской попрошайка Арндт превратился в добропорядочного гражданина, имеющего собственный дом и парочку торговых судов. Теперь основной доход ему приносила именно коммерция, и потому разрыв старых отношений между Ревелем и Новгородом стал для него, как и для других толстосумов, настоящей трагедией. Ливония, конечно, страна богатая, но большую часть ревельского экспорта всё же составляли товары из соседней Руси, а раз русские купцы теперь сами стали возить их, то и нужда в таких людях, как Арндт пусть и не отпала полностью, но значительно уменьшилась. Это ведь просто счастливое стеченье обстоятельств, что Ойген с самого начала подвизался на торговле ливонским зерном, так что его дело пострадало не сильно, но всё же от постройки третьего корабля пришлось отказаться, ибо возить на нём ему было уже нечего. Как он позже узнал, верфь всё же достроила его заказ, который выкупил Орден для своей флотилии.

Нынешнее же нестроение ещё сильнее ударило по ревельским купцам. Русские, ввязавшись в войну на стороне Бланкенфельда, показали свой новый норов во всей красе. Даже не удосужившись прислать к городу хоть какой-нибудь мало-мальский отряд поместных, они выдвинули магистрату требование вновь признать опального архиепископа своим господином. Мол, отказ ему от ревельской епархии был со стороны городских властей незаконен. Разумеется, городской рат лишь посмеялся над этим посланием, но, когда под ударами царской армии пали Нарва, Дерпт, Рига и Пернов, он спохватился и стал лихорадочно готовить город к осаде, запоздало поняв, что ввиду осмеянного им послания сия участь Ревель никак не минует.

Как гражданин, Арндт тоже не остался в стороне. Но пожертвовав на оборону города крупную сумму, он, тем не менее, под завязку загрузил оба своих судна разным товаром, включая драгоценное зерно, сохранённое им на арендованных городских складах, и отправил всё это вместе с сыном в далёкий Антверпен, наказав отпрыску не спешить обратно, а по возможности поискать выгодный фрахт. Таким образом купец собирался спасти большую часть своих средств.

Не входя в состав городского совета, он, как и большинство подобных ему, водил знакомство с нужными людьми и был в курсе всех городских дел. И когда от магистра прибыл посланник фон Брюгенней, Арндт был готов полностью поддержать его предложение нанести русским тяжёлый удар, уничтожив их порт и корабли. Но против этого плана восстали ратманы и многие горожане, так как до города уже дошли слухи о трёхтысячном отряде поместных, что собирался возле Нарвы, да и время, по-хорошему было упущено: весенняя распутица не тот период, когда армии любят ходить в походы. Ну и последние известия о неудаче магистра под Дерптом тоже не добавили горожанам решительности. Отстаивать свой город они были готовы, но вот выставлять воинов в поле — нет. И напрасно Герман фон Брюгенней грозил, просил и вымаливал: город не был готов к подобной войне. Как и в иной реальности, его бюргеры не привыкли к ней, так что не только Арндт выслал из города своих родственников, но и многие более-менее состоятельные горожане тоже предпочли отправить своих жён и детей за пределы Ливонии, как и своё самое ценное имущество.

Но всё же миссия Брюгеннея оказалась не совсем проваленной: в город неожиданно пришёл большой ганзейский караван, привёзший не только припасы и продовольствие, но и несколько тысяч наёмников из германских земель, нанятых имперскими князьями для магистра. Воспрявший духом брат-коадьютор немедленно забрал их, братьев-рыцарей с оруженосцами и местное ополчение (поправ тем самым все орденские законы и уложения), и поспешил уйти от городских стен подальше. Встав лагерем на ракверовской дороге, он принялся слаживать свой отряд, готовя его к большому рейду по русским землям, ибо рыцарь здраво рассудил, что денег у него немного, а потому война должна кормить сама себя. Ну и втайне надеясь, что угроза единственному порту заставит царское войско выйти из Ливонии.

Но больше всего спешно уйти от города брата-коадьютора заставили памфлеты, что попали в Ревель вместе с караваном, и, прочитав которые, фон Брюгенней готов был на куски изрубить жалких писаришек, посмевших охаять то, чему он служил всей душой. Впрочем, не только у него эти памфлеты вызвали приступ ярости. Вся Ливония была возмущена прочитанным. А всё потому, что в них был напечатан рассказ некоего наёмника, чью фамилию пражский издатель испохабил на свой славянский лад — Штирлиц. И этот самый Максимиллиан фон Штирлиц посмел самым наглым образом оклеветать орденских братьев, поведав миру свою версию смерти архиепископа Бланкенфельда, из-за амбиций которого Орден и вся Ливония ныне и были ввергнуты в смутные времена. Причём архиепископ в этих пасквилях был назван чуть ли не главным борцом за католическую веру против той ереси, в которой всё сильнее погрязали ливонцы с молчаливого благославления орденского магистра. И именно из-за этого его и изгнали с кафедр рижской, ревельской и дерптской епископий, так как он мешал еретикам творить свои чёрные дела. Но разве мог один человек противостоять еретикам истинным и тайным, к которым относились и рыцари Ордена? Конечно же, нет! Вот потому-то Бланкенфельд и прибёг к помощи восточного императора, чьи люди так же хотели защитить свои церкви, что имелись в ливонских городах, охваченных лютеранской ересью. Ибо еретики не делали выбора между католическими и православными храмами. И когда в Дерпте они не только разграбили русскую церковь, но и убили православных служителей, предварительно изгнав архиепископа из города и его собственного замка, терпенье восточного владыки кончилось, и он отправил своих воинов в помощь изгнаннику, дабы помочь тому покарать еретиков. Ободрённый этой помощью, Бланкенфельд немедленно захотел восстановить свет истинной веры над всей Ливонией, но был оболган в своих стремлениях и в неравном бою взят в плен орденскими братьями, после чего и вскрылось настоящее грехопадение ливонских рыцарей. Этот оплот римско-католической церкви оказался на самом деле оплотом ереси и содомии. И дальше следовали красочные описания того, что эти извращенцы делали с пленным архиепископом. Так что прочитавшие всё это читатели уже не удивилялись, что бедный ревнитель католичества не выдержал подобного позора и издевательств и скончался в своём узилище, а Макс Штирлиц — истинный католик — сбежал со службы Ордену, ибо не смог смириться с тем, что помогал, оказывается, еретикам и содомитам, а не рыцарям католического ордена, ведущего борьбу за торжество веры. Заканичивался же памфлет фразой, что если его католическое величество император Карл связаный войной с врагами веры не может обратить свой взор на погрязшую в грехе Ливонию, то пусть хоть восточный император наведёт в этих землях порядок и спасёт оставшихся верным римско-католической матери-церкви прихожан от насилия еретиков.

Сочинение это появилось в разных странах аккурат к Рождеству и сразу в больших количествах. Но что самое страшное — оно было не единственным. Следом появился ещё один листок, где тот же Штирлиц упоминал, что рутены разбрасывали по Ливонии свои воззвания, в которых описывали несчастья ливонских граждан как воздаяние по их грехам, в том числе и за отход от истинной веры. И даже приводился пример самого этого листка (что было истинной правдой, Арндт лично видел подобные послания) вместе с переводом. Но дальше сей подлый Штирлиц вдруг принялся рассуждать, вспомнив, что, когда молодой магистр Плеттенберг, оставаясь верным сыном римско-католической церкви, воевал с рутенами при отце нынешнего императора, то почему-то всегда бил их войска, даже когда враг превосходил его числом. И рутены в те славные времена не могли взять ни одного ливонского города. А сейчас, когда постаревший магистр уступил еретикам, позволив семени лютеранской ереси укрепиться в его владениях, его армия терпит поражение за поражением, а половина страны уже находится под рутенской пятой. Дерпт, Рига, Нарва и Пернау — города, которым сотни лет не угрожал враг — едва приняв у себя лютеранских проповедников пали перед воинством восточного владыки. И если это не месть господа за лютерову ересь — то, что это может быть ещё? Вопрос, оставленный в памфлете без ответа, вызвал в обществе большой резонанс и всплеск словесных и эпистолярных баталий по всей Европе. Католики и протестанты одинаково рьяно обсуждали написанное, соглашаясь или опротестовывая заложенные в памфлете мысли и выводя теологический спор на новый уровень. И при этом автор самого послания оказался никому не нужен. Он словно бесследно растворился на европейских просторах, хотя его портрет и был опубликован в одном из памфлетов. Лишь Филипп Гессенский позволил себе угрожать ему за огульное охаивание протестантов, но и он понимал, что найти неизвестного наёмника (а Штирлиц фамилия явно "испоречнная") вряд ли получится, тем более что своё злое дело он уже сделал: католики и протестанты теперь по-разному смотрели на события в далёкой Ливонии.