Князь Барбашин 3

Глава 18

Лонгин Сотников (получивший свою фамилию благодаря званию римского центуриона, пронзившему копьём бок Христа и ставшему мучеником Православной церкви) стоял на юте каравеллы "Песец" и с вожделением рассматривал в подзорную трубу большую каракку, что медленно плыла вдалеке, держа курс на пролив. Что она делает вблизи английских вод, Лонгин не ведал, но вот глаз на неё уже положил, так как груз подобной каракки, тем более поднимающейся с юга, явно стоил немалых денег. И если при сближении окажется, что судно принадлежит либо франкам, либо португальцам, то он с лёгким сердцем отдаст приказ об атаке. И пусть Русь с португальцами не воюет, но ведь у него в кармане лежал ещё и каперский лист от французского короля (точнее очень хорошая подделка, но списанная с настоящего свидетельства).

При этом сам Лонгин даже не догадывался, что, готовясь к атаке, он тем самым готовился в очередной раз разорвать ткань исторического полотна, ибо в иной реальности в эти январские дни 1527 года в этих водах не было никаких пиратских судов, и идущему сейчас вдали кораблю была уготована совсем другая судьба. Вот только на беду ничего не подозревавших моряков, ещё несколько лет назад в голове одного русского князя мелькнула здравая мысль, что лить при абордажах только русскую кровь излишняя трата того бесценного ресурса, каким является православный народ. И это в то время, когда такого понятия, как нация ещё не существовало, и ограбленный наёмниками крестьянин легко вливался в ватагу и без угрызений совести уже сам грабил такого же бедолагу в соседней деревне. Ну и почему бы в такой ситуации не воспользоваться хорошим советом из песни (ага, той самой, где "плати, и мы твою победу в дар тебе принесем") и не разбавить абордажные команды иноземцами, сохранив при этом русских мужиков для более нужных дел. Пусть уж лучше детишек плодят да землицу православным народом заселяют.

Сказано — сделано! Правда, от задумки до её исполнения многое не по разу править пришлось. И пусть институт наёмничества со времён античности существует, но каждый век и каждая земля его по-своему представляет. Где-то достаточно было просто клич бросить, а где-то нужно было сначала подмазать местного сеньора, дабы тот не препятствовал вербовщикам в их работе. Да и с подбором персонала тоже повозиться пришлось: ну не принято было на Руси православный люд массово по заграницам отпускать. Купцов-мореходов ещё так-сяк, ибо без того никакой торговли не будет, но вот сверх того проезжие грамоты воеводы да дьяки писать желаньем не горели. А сам князь злоупотреблять буквально вырванным правом своего Приказа выдавать подобные документы тоже не хотел. Но с божьей помощью и набитыми шишками с задачей сей справились, и потащились нанятые по слову князя люди по европейским землям, соблазняя любителей лёгкой наживы пролить свою кровушку за чужое серебро. И хотя случались у них в ходе деятельности разные казусы, но свою оплату по итогу они отрабатывали вполне. Так что на тех кораблях, что в последнее время уходили в корсарские плавания, от трети до половины абордажников были уроженцами земель, принадлежащих совсем не русскому царю.

И одним из тех мест, где удалось закрепиться княжеским нанимателям, стал Зелёный остров — Ирландия. А точнее участок островной территории от острова Клир и близлежащих островов до Каслхейвена, что находились под рукой клана О'Дрисколлов.

Клан этот, из-за того, что город Уотерфорд, принадлежащий английскому королю, находился слишком близко от их владений, ещё с прошлого века начал свою борьбу против англичан. А для борьбы, как известно, нужны были деньги, деньги и ещё раз деньги. И деньги О'Дрисколлам давала "чёрная рента": плата иностранных рыбаков за пользование клановыми бухтами и гаванями. Дело в том, что серия климатических изменений, начавшаяся в 15 столетии, вызвала миграцию косяков сельди на юг и запад Ирландии. А сельдь привлекала за собой и многочисленных ловцов, особенно из Англии и Испании. Вот только сельдь, чтобы она сохранила свой вкус, нужно было солить в течение ближайших суток, а потому иноземным рыбакам и понадобились места для выгрузки и переработки улова.

Но не только от своих богатых рыболовных угодий у побережья Болтимора (который в это время ещё звался по-ирландски Dun na Sead) получали О'Дрисколлы хороший куш. Море, кроме рыбы, приносило им и другой доход. Ведь тот же Дуннашед не просто так славился в округе как пиратское убежище, хотя до подлинного своего расцвета на этом поприще ему предстояло прожить ещё целый век. Зато, так сказать, на базе общего "бизнеса" и большой нужде лордов О'Дрисколлов в деньгах русские вербовщики и сошлись с хозяевами этих мест, получив от них за мзду малую право не только использовать гавани для долговременной стоянки и ремонта кораблей, но и вербовать бойцов в клановых землях.

И каравеллы Лонгина оказались первыми, кто остался на зимовку в Дуннашеде. По той простой причине, что в Балтику до становления ледового покрова они уже не успевали. Не сказать, что всё прошло мирно, но начальным людям удавалось задавить кровавые стычки в зародыше. Хотя избежать поединков совсем и не удалось. Но в конце концов, между русичами и жителями Дуннашеда и прилегающих к нему земель установились вполне нормальные отношения, так что вторая половина зимовки прошла тихо и спокойно. А затем, пользуясь тем, что океан не замерзает, каравеллы Лонгина, сразу после Рождества, покинули уже ставшим гостеприимным берег и направились на свой не вполне законный промысел. И поскольку молодой командир собирался, перед тем как спуститься в южные воды, пройтись сетью вдоль французского побережья да поохотиться на французские суда, согласно договору с Карлом, то по роковому стечению обстоятельств они и оказались в первой половине января 1527 года недалеко от побережья Корнуолла.

Всё началось утром, когда Сотников поднялся из каюты на палубу, где уже суетились мореходы. Густой туман заволок море, и судно просто лежало в дрейфе, ожидая, когда солнечные лучи рассеют серую непроглядную хмарь. Остальные корабли эскадры дрейфовали неподалёку, подавая сигналы колоколом.

Взяв в руки принесённую чашечку кофе, к которому он пристрастился на службе у князя, капитан по-простому присел на ступеньке трапа, ведшего с юта на шкафут и, потягивая ароматный напиток, принялся посматривать попеременно то на море, то на собственный корабль. Всё-таки трофейная каравелла ему нравилась. Как и остальные, собранные в его отряд. Прошедшие глобальную переделку, они теперь были настоящими гончими моря, способными догнать любого купца и удрать от любого охотника. К тому же на каждой из них ютилось по семь-восемь десятков человек, вооружённых как луком и стрелами, так и аркебузами, пистолетами, саблями, тесаками и кинжалами. Конечно, можно было взять на борт и больше людей, но кораблям предстоял не прогулочный рейс, а дальний боевой поход, где каждый грамм провизии и воды был на счету. Поэтому к укомплектованию и подошли со всей строгостью, выбрав наиболее оптимальные размеры для команд.

Нет, шхуны, по его сугубо личному мнению, были, конечно, лучше, но в его нынешнем деле больше требовалась анонимность, а шхуны уж слишком сильно выделялись на фоне европейских кораблей.

Наконец туман, упавший на море под утро, стал редеть и через какой-то час опал, заставив людей немедленно разбежаться по местам расписания. Ведь после тумана задул довольно хороший ветер, выгнув дугой мокрую парусину и четыре корсарских каравеллы вновь обрели ход. Видимость была не то чтобы хорошей, но горизонт просматривался достаточно далеко, так что где-то через час после начала движения взору сигнальщиков и предстала одинокая каракка.

Не поверив в такую удачу, Лонгин сам взлетел в "воронье гнездо" и несколько долгих минут рассматривал подвернувшегося купца (или капера, которых в этих водах и без русичей было пруд-пруди), что, впрочем, было не важно. А потом, повинуясь уже его командам, русские корабли сменили курс и стремительно пошли на сближение. Хотя, что значит стремительно на морских просторах? Лишь спустя пару часов стало заметно, что расстояние между преследователями и преследуемым постепенно сокращается. А ближе к обеду и на каракке заметили погоню и стали ловить ветер всеми парусами, при этом повернув на курс, ведущий к английскому побережью.

После довольно сытного обеда (благо свежие продукты, взятые с берега, ещё не кончились) Лонгин смог-таки рассмотреть на каракке португальский флаг и расплылся в улыбке, больше напоминающей охотничий оскал. Добыча сама шла в руки! Ведь по всему выходило, что укрыться в ближайшем порту португальцам не светило: просто не успеют до него добраться. А четыре каравеллы — это четыре каравеллы и одинокой каракке не с ними меряться силой.

"Песец", отчаянно маневрируя, старался держаться за чужой кормой, хотя южане и предпочитали наиболее сильно вооружать именно корму, как того требовала их тактика. А остальные суда тем временем, пользуясь большей скоростью, пытались обложить португальца со всех сторон, дабы растащить его внимание и атаковать там, где он будет меньше всего готов. Проще говоря, брали португальскую каракку в этакую коробочку.

Португальцы тоже уже сообразили, что стали дичью на чужой охоте, и теперь судорожно готовились к бою, поняв, что до берега им добраться не получится. Слишком уж медленно, по сравнению с нападавшими, двигался их корабль.

Приказ лечь на палубу и не шевелиться прогремел в тот момент, когда "Песец" приблизился к каракке, носившей красивое имя "Santo António", на дистанцию выстрела её орудий. Просто так можно было избежать лишних потерь при обстреле и не дать противнику посчитать количество нападавших. Но орудия каракки молчали. Видимо, там был слишком опытный канонир с железными нервами, и, понимая, что второго выстрела ему сделать не дадут, ждал до последнего, чтобы бить уже наверняка. Тогда, спустя ещё каких-то полчаса, с "Песца" выстрелила носовая вертлюжная пушка, предлагая португальцам спустить паруса и сдаться на милость победителя. Но официальные, по решению папы, владельцы половины мира и не думали уклоняться от схватки, надеясь на силу собственных клинков и стойкость собственных солдат. И уж тем более не желали сдаваться тому, чей флаг они видели впервые.

Наконец корабли, по мнению чужого канонира, сблизились достаточно и тотчас громогласно рыкнули португальские пушки. В ответ вспухли клубами дыма и борта каравелл. Со свистом понеслись в обе стороны ядра и картечь, стремясь нанести максимальный урон тому, кто бросил вызов их владельцу. А потом рулевой обогнавшей каракку "Антропос", пользуясь тем, что португальские пушки разряжены, просто потянул колдершток и совершил обычный навал, первым сцепившись с португальцем. Корабли сошлись с громким хрустом, не помогли и выброшенные за борт пеньковые кранцы. Железные крюки, брошенные сильными руками, крепко вцепились в борт "Санто Антонио", после чего абордажные бойцы с громкими криками начали перепрыгивать на его палубу.

Португальский капитан Антонио Пачеко был опытным и смелым моряком. И верил в свою удачу. Так что руководимые им солдаты не просто встретили незваных гостей, но и смогли потеснить их обратно, к борту. И будь чужая каравелла одна — они бы точно перенесли бой на её палубу и выиграли это сражение. Однако в этот момент на другой борт каракки посыпались абордажники со второй каравеллы и на этом сопротивление португальцев практически окончилось. Сначала они отступили на ют и даже смогли воспользоваться пушками, что держали шканцы под прицелом, но потом их оттеснили и от них и прижали к борту, потребовав либо сдаваться, либо готовиться умирать. Видя, как вертлюжные пушки разворачивают на них, португальцы предпочли плен смерти. Из восьмидесяти пяти членов экипажа каракки в скоротечной стычке выжило человек шестьдесят, которых немедленно связали и усадили на палубу возле грот-мачты. А капитана подвели к Лонгину, чьё лицо было предусмотрительно скрыто под маской.

— Кто вы такой? — довольно надменно вопросил Пачеко на латыни. Видно было, что его трясёт, и явно не от притока адреналина, но он пытался показать себя истинным дворянином. — Это неслыханная наглость! Что вам нужно на корабле, принадлежащем самому королю Португалии? И снимите вашу маску, чёрт побери!

— Кто я? — словно бы удивился Лонгин. Говорил он так же на латыни, хоть и с ужасным акцентом. — Я тот, кому понадобился ваш груз и ваши карты. А корабль я, так и быть, оставлю его величеству. На него я не претендую. Что же касается маски, то сняв её, я буду вынужден вас убить. Так как, сеньор капитан, мне снять маску?

— Хм, пожалуй, не стоит, — пошёл на попятый Пачеко. Всё же его смелость имела разумные границы. — А вот что за флаг у вас на корме, я бы очень хотел знать. Чтобы знать, на кого жаловаться! Прежде не видно было подобных флагов на море.

— О, этот флаг дарован благородным морским жолнерам самим королём Сигизмундом, первым в своём имени.

— И какой же страной правит король Сигизмунд?

— Польшей, пся крев! Сигизмунд первый Ягеллон правит Польшей и является союзником благородного короля Франциска.

— А разве Польша воюет с Португалией? — искренне удивился Пачеко.

— А разве Франция воюет с Московией? Нет. Но московитские пираты, которых вы именуете рутенами, воюют на вашей стороне с кораблями французского короля лишь на том основании, что они союзники. Так к чему все ваши удивления? Тем более что мы всего лишь заберём ваш груз. Война, знаете ли, должна кормить сама себя.

С этими словами Сотников оставил кипевшего праведным гневом португальца и направился к казначею отряда, который уже успел проинспектировать трюм каракки. Что же, овчинка явно стоила выделки. В трюме лежало настоящее сокровище: 8000 слитков меди и 18 больших лепёшек серебра, 3200 бронзовых подсвечников, серебряные сосуды, драгоценные камни, гобелены, ткань, 2100 парикмахерских умывальников, музыкальные инструменты, смола и дёготь, бронзовое и железное оружие. Трёхсоттонную каракку разгружали долго и упорно, и сняли с неё всё, даже пушки. После чего, оставив без пут лишь капитана, покинули ограбленное судно и тронулись дальше, полные самых радужных надежд. Всё же удачное начало экспедиции многое значило для суеверных по-своему людей.

А вот "Санто Антонио" на этот раз добрался-таки до гавани в заливе Гануолло и не погиб на камнях, как в иной реальности. Правда, и прибрежные бароны, в тот раз "прихватизировавшие" часть спасённого груза, на этот раз так и не смогли улучшить ни свой статус, ни свои поместья. Да и король Жуан теперь писал жалобы на подданных не своему английскому собрату, а королю польскому, который при этом честно отрицал все обвинения, хотя и ведал про "пиратские" грамоты, раздаваемые в его владениях не только от имени французского властителя, но и даже от какого-то купчишки. Вот только наказать собственных шляхтичей всех скопом за вину одного польский король просто так не мог, а найти конкретного виновника не позволялось возможным. Так что, как и в иной реальности, дело о погибшем сокровище утонуло в безнадёжной переписке. И никто так и не узнал, кто же стал истинным бенефициаром этого громкого ограбления.

Разгром ганзейской эскадры вызвал взрыв негодования в среде ганзейских купцов. Да такой, что голос партии мира был буквально задавлен воинственными лозунгами. Однако времена изменились, и былого единства в Ганзе уже не было. Гамбург, чьи интересы всё больше и больше уходили в Атлантику, сразу же отказался участвовать в балтийской авантюре. Гданьск, в котором после мятежа 1526 года ещё бурлили былые страсти, а многие купцы, к тому же, ещё помнили набеги русских пиратов, тоже высказался против, пообещав лишь выслать "добровольцев", буде такие найдутся. Отказались от совместного выступления и померанские города (даже Штральзунд), с ужасом наблюдавшие за долгой осадой Штеттина и внимательно штудирующие новый герцогский кодекс. Причём с каждым новым месяцем осады находя его всё более и более приемлемым для себя. Нет, не маячь за спиной у герцогов один русский князь, а главное, его высокий покровитель — восточный император — скорей всего реакция у городов была бы другой. Но слухи о бесконечном богатстве рутенов, распространяемые не только самими рутенами, но и европейскими послами, посетившими эту страну, сделали своё дело: города поверили, что русский царь сказочно богат и пообещал герцогам неограниченную финансовую помощь, отчего те и упорствуют, не слушая ничьих угроз! И поддержать при таких раскладах сегодня Ганзу с большой долей вероятности означало завтра увидеть у своих стен герцогское войско. В общем, померанские города решили не будить лихо и не вступать ни в какую коалицию.

С большой опаской действовали и мекленбургские города. А всё дело в том, что герцог Альбрехт VII Красивый, герцог Мекленбург-Гюстровский, был сильно на них обижен за отказ в постройке канала между Висмаром и Эльбой (причём для Висмара это было так же экономически выгодно, как и герцогу!). А имея перед глазами пример родственников из Померании, которые довольно решительно взялись за свои города, сей герцог загорелся не меньшим желанием навести порядок и в собственных владениях. Сдерживало его лишь то, что казна у Альбрехта была не богаче померанской и потянуть долгие боевые действия без чьей-либо помощи он просто не мог. Так что Росток и Висмар хоть и выделили свои корабли, но сделали это с великой опаской.

И всё же Ганза смогла набрать достаточно сильную эскадру, во главе которой встали её лучшие адмиралы, способные отвечать веяниям времени. Увы, но проверенная веками тактика морской войны, где вся борьба сводилась к единоборству одного судна с другим, лишь отчасти поддержанная тяжелыми метательными машинами да стрелками, которые размещались на двух возвышенных палубах в носовой и кормовой частях корабля или же в просторных крытых корзинах наверху мачт, постепенно изживала себя. Нет, отказываться от абордажа купеческих судов никто не собирался, даже рутены, но вот в противостоянии боевых эскадр всё чаще на первое место стали выходить пушки. Первыми на этом поле выступили англичане с франками, но один рутенский князь творчески переработал их опыт. И теперь в противостоянии с ним уже не важно было во сколько раз твой экипаж превосходил вражеский, ведь для того, чтобы повлиять на исход боя, его нужно было для начала высадить на чужую палубу. А как раз этого-то рутены избегали как могли. Теперь в бою с ними стоило больше рассчитывать на быстрые повороты судов и на меткие действия артиллерии. Что предъявляло ганзейским адмиралам новые требования в управлении флотом.

С учетом же того, что силы, находившиеся в распоряжении ганзейских городов, были далеко не достаточны для борьбы с такой грозной державой, какой была единая Русь, то ставку следовало сделать на один мощный, но чувствительный удар. Ведь вести долгую блокаду, как это было можно с теми же новгородцами, с московским владыкой было бесполезной тратой времени. Тем более с учётом столь быстро развернувшейся русской торговли. А потому сразу к активным действиям ганзейцы не приступили, хотя градус воинственности от этого среди них ничуть не упал. Ведь как всегда у правящей элиты появился шанс свои внутренние проблемы свалить на внешнего врага.

Вот только годы совместной торговли создали для русских во многих городах Ганзы не только ценных, но и дружественно расположенных к ним партнёров. И тот же Мюллих, получив, в отличии от других, свои товары в целости и сохранности, тут же отписался о принятом на внеплановом съезде решении своему русскому контрагенту. И таких добровольных помощников у Руси оказалось довольно много. Так что винившийся перед государем за "нечаянно сожжённый флот" князь Барбашин сразу же стал напирать на то, что по-иному было нельзя, и зарвавшихся купчишек стоило показательно наказать. С ним вместе на Василия Ивановича буквально насели и Шуйский, и Шигона, и даже казначей Головин, буквально заваливший государя цифрами доходов от беспосреднической торговли его подданных. А там ещё и супруга царя отписалась, мол прости муж мой слугу своего Ондрюшку, ибо радел он за дело, да просто перестарался. Противостоять подобному натиску Василий Иванович не смог, вины мнимые и явные своему адмиралу отпустил и покарать купчишек позволил, но только ежели те сами что-либо первыми учудят.

По хитрой усмешке Барбашина на эти слова Шигона понял, что немцы обязательно что-либо учудят. Либо сами, либо… Ну да не стоит напраслину на людей возводить. Привыкла Ганза в своей Европе королей свергать да ставить, так что учудят они, видит бог, сами учудят что-то!

А тем временем царское войско продолжало свой поход по Ливонии, имея главной целью орденско-ганзейский город Феллин. Армия шла не спеша, несколькими дорогами, дабы и прокормиться без проблем и пограбить вдоволь. Всё ж таки земли вокруг Феллина были богатыми и практически ещё нетронутыми идущей войной.

Феллинский замок считался одним из самых мощных среди орденских крепостей. Основой его служило здание конвента — массивное четырехугольное строение, внутренний двор которого, вымощенный камнями, окружала галерея на столбах, посредством которой все помещения сообщались между собой.

Конвентгауз был окружен мощной стеной, которая формировала первое предзамковое укрепление. Подступы к зданию конвента с северной стороны защищали еще два таких укрепления. Они разделялись рвами, через которые были перекинуты подъемные мосты. С юга же и востока путь к замку преграждало озеро, так что, казалось, взять штурмом такую крепость просто невозможно.

К тому же недалеко от него стояла и армия ордена, возглавляемая самим магистром. Причём ни он, ни ландмаршал вовсе не собирались отсиживаться в обороне, а собирались навязать царским войскам бой по своей воле. Потому как вести долгую войну Орден просто не мог. Большая часть его земель, ещё подвластных магистру, была разорена и опустошена набегами. К тому же последние годы были слабоурожайными, что так же не способствовало долгой обороне. Деньги же, полученные от Померании и Ганзы под залог замков и земель, снаряжение, продовольствие и фураж для содержания нанятых немецких ландскнехтов быстро заканчивались. А новых субсидий не предвиделось. В итоге часть наёмников уже начала дезертировать, а на оставшихся больших надежд тоже не было, потому как едва закончатся деньги и они в любой момент поднимут мятеж или сбегут. Так что, пока армия была ещё относительно сильной и боеспособной, предстояло нанести как можно более сильные поражения царским войскам и лишь затем сесть за стол переговоров.

А потому, едва получив известия от высланной далеко вперёд разведки, орденская армия выступила навстречу русской и в результате её решительных действий первым, прямо на марше, был перехвачен и практически полностью уничтожен атакой из засады ертаульный полк в три-четыре сотни человек. После чего армия Ордена свернула на другую дорогу, где по донесениям лазутчиков шла другая часть русского войска. Его воеводы, получив известия от немногочисленных беглецов попавшихся им на пути, лишь отослали гонца к основной рати и продолжили свой поход. Увы, привыкшие за последние годы к легким победам, они недооценили решимость рыцарей, и были за это сурово наказаны.

Легкая конница, которая тоже имелась у ливонцев, мчалась впереди, готовая расчистить дорогу от случайных свидетелей или предупредить о встрече с противником. Следом за ней двигалась основная ударная сила Ордена — его рыцари и конные наёмники. Закованные в железо кони неспешно переставляли широкие копыта, неся в седлах неподвижные стальные статуи, зажимающие в правой руке копья, а левыми придерживающие поводья. Пехота и обоз с пушками двигались позади них.

И именно лёгкая конница и обнаружила остановившихся на дневной сон русских. Увы, русские воеводы регулярно терпели обидные неудачи, пренебрегая организацией разведки и боевого охранения. Результат был вполне прогнозируем: ливонцам оставалось лишь напасть на неготовых к битве и уничтожить их. И пусть вражеские дозоры даже и разглядели чужую разведку, но поднять ото сна людскую массу да построить её в хоть какой-то боевой порядок нужно время. А его то рыцари им и не дали.

Зато большой воевода Бельский оказался куда более сообразительным. Он и словам беглецов поверил и недооценкой врага не страдал, а потому велел немедленно собирать расползшуюся рать в единый кулак, в тайне надеясь выманить орденцев на генеральное сражение и решить, наконец, исход войны в одном полевом сражении.

А поскольку желания обоих сторон, пусть и по разным причинам, но неожиданно совпали, то и битвы пришлось ждать недолго. Армии сошлись на безымянном широком поле и рыцарям, ударившим первыми, даже удалось смять и обратить в бегство русскую пехоту, захватив несколько пушек, но затем им во фланг ударила отборная копейная тысяча и отряды поместных, которые и перевернули исход боя ровно наоборот. Ливонцы, ещё час назад праздновавшие близкую победу, теперь сами попали в окружение. Видя такое дело те наёмники и орденские кнехты, кто ещё оставался в лагере, бросились в "героическое" бегство и остановить их не смог даже сам магистр.

Разгром был полным. Последние пару часов на поле шла настоящая резня между озверевшими от крови людьми, а после тяжело раненных врагов милосердно добили собирающие хабар ратники. Причём среди убитых рыцарей был опознан сам ландмаршал Ордена. Магистр же с остатками преданных ему людей отступил в Феллин.

Собрав трофеи и обиходив раненных, Бельский продолжил движение к намеченной ранее цели и по обыкновению выслал вперёд "легкую" конную рать под руководством князя Бельского, в тайне надеясь на то, что "однофамилец" оступиться или ещё как провалит дело. Потому как Гедеминович питал к этому роду Бельских двоякое чувство.

А началось всё в далёком уже 1519 году, когда князь Иван Михайлович Морткин бежал из Руси в Литву. Там его приняли достаточно тепло и номинально пожаловали в вотчину удел Бельских, предков Ивана Фёдоровича, перешедших на службу к Великому князю Московскому. Так что князь Иван Михайлович довольно быстро стал относительно своим среди литовской знати, и как природный князь из рода Рюриковичей, даже получил свой герб. Тем не менее, "что-то у него не сложилось" на новом месте, и буквально недавно он (хотя в иной реальности это произошло чуть позже, уже в тридцатых годах) вернулся в Московское государство. Вот только потеряв "даренный" удел, он уже привык величать себя князем Бельским. Да и Сигизмунд, словно в насмешку над Бельскими-Гедиминовичами, признал за ним это наименование, потребовав от Василия Ивановича вернуть обратно бежавшего князя Бельского-Морткина. Естественно, что подобное именование тут же подхватили многочисленные недруги истинных Бельских, а Василий Иванович, прямо действуя в духе правила "разделяй и властвуй", вынужден был "принять" подобное обращение. Так и появились на Руси два рода Бельских — Бельские-Гедеминовичи и Бельские-Рюриковичи.

Сейчас Иван Михайлович, которого лишили всех былых мест, шёл при большом воеводе "для посылок". И понятно, что должностью своей он был сильно недоволен, но молчал и обязанности свои исполнял исправно. Получив же под начало "лёгкую" рать, он буквально воспрял и, велев ратникам брать лишь самое нужное, рванул вперёд, стремясь не дать магистру покинуть обречённый град и уйти на север, к морю. И чтобы там главный воевода не хотел, но со своей задачей Иван Михайлович справился. Магистр, понимая, что над Феллином сгущаются тучи, уже собрал обоз и был готов отправиться в Гапсаль, однако не успел. С подходом полков Бельского покидать хорошо укреплённый замок и идти с тяжёлым обозом стало делом опасным, так что фон Плеттенберг так и не сдвинулся с места. А русские полки, рассыпавшись вокруг, надёжно блокировали город-крепость, ожидая, пока главные силы русского войска, не торопясь достигнут этих мест.

Впрочем, осада Феллина началась ни шатко, ни валко. Город сел в осаду и надо было рыть окопы и ставить туры, защищавшие орудия от вражеского огня. Увы, ливонцы стреляли с крепостных стен достаточно метко, ведь они уже давно пристреляли всю округу. И в результате после каждого их залпа русские пушкари недосчитывались нескольких туров, а если совсем не везло, то гибли и сами пушкари, и посошные, что вели работы по укреплению позиций.

Однако после того, как в лагерь Бельского прибыл сам государь, осадные работы значительно активизировались. Пока пехота возводила шанцы и подкапывалась к укреплениям замка, пушкари князя Кубенского принялись методично разрушать стены и башни форштадта Феллина.

Между ливонцами и русскими вспыхнула своеобразная артиллерийская дуэль, которая длилась всю неделю. Несмотря на потери, русские пушкари тоже вели довольно точный огонь. Тяжёлые каменные, кованые железные и литые чугунные ядра русского наряда мало-помалу добивались своего и в конце концов все башни форштадта были сбиты. А в стенах, во многих местах образовались дыры. Пользуясь этим, пушкари частью перешли на зажигательные снаряды и вскоре форштадт занялся пожарами, который никто не тушил, отчего форштадт выгорел весь, осталось всего несколько домов. Всё это, а также отсутствие каких-либо известий извне окончательно подорвали дух гарнизона замка. И пусть в кладовых хранилось ещё достаточно провианта, а в цейхгаузе — пороха и ядер, всё это было уже совершенно бесполезно. Ни наёмники, ни вассалы не желали складывать свои головы за явно проигранное дело. В результате фон Плеттенберг, боясь мятежа внутри больше, чем атак снаружи, вынужден был пойти на переговоры.

Царь Василий Иванович готов был принять капитуляцию Феллина, а магистра взять в почётный плен, но нашлись "горячие головы", которые стали советовать ему покончить и с самой войной одним ударом. Ведь наличие мятежно настроенных наёмников заставит старого рыцаря быть более сговорчивым. А договор требовалось заключать здесь и сейчас, ведь в самой Москве уже давно шли прения между сторонниками скажем так, "выхода к Балтийскому морю", и выступавшими за перенос основной тяжести борьбы на юг, против Крымского ханства. С учётом продолжавшейся постройки Черты, эти представители знатных фамилий кроме устранения угрозы со стороны степей, желали получить и крупный земельный фонд в Диком поле, который можно было превратить в богатые вотчины. Да и дворян, не смотря на их низкий статус, не стоило сбрасывать со счетов, а они тоже желали поместий побольше да побогаче. И юг им виделся куда более востребованным, чем Ливония.

Однако Плеттенберг оказался крепким стариком и всё, на что он был согласен, это перемирие, по которому земли ордена и владения рижского архиепископа переходили под "клиентеллу и протекцию", то есть, под протекторат русского царя до момента подписания настоящего мирного договора.

Обдумав всё малой Думой (не даром в войске находилась большая часть Думы Боярской), Василий Иванович принял данное предложение, после чего Феллин капитулировал, а русские войска вошли в крепость. Сдавшиеся наёмники были вскоре отпущены, а поставивший свою подпись под договором Вальтер фон Плеттенберг со всей возможной "честью" оправлен в Москву.

Так Орден лишился последних боеспособных сил и стратегически важной крепости, а его воля к борьбе была окончательно подорвана. Лишь Ревель, Гапсаль и часть земель на севере, у побережья, ещё имели средства для ведения войны и желание сражаться. Но и они понимали, что без внешней помощи им долго не продержаться.

Русские же на волне такой победы немедленно направили в Ревель грамоту, в которой предложили жителям города бить челом Василию III Ивановичу о переходе в его подданство. Схожие грамоты были направлены и в другие ещё не покорённые города. А чтобы у ливонцев не было сомнений в серьёзности намерений русского царя, войска продолжили погром Ливонии.

При этом всем в ставке царя было очевидно, что после взятия Феллина армия должна была идти на Колывань-Ревель. Нужно было ковать железо, пока горячо. А взятие Ревеля должно было завершить Ливонскую кампанию на мажорной ноте и решало сразу массу задач. Ведь это была стратегическая крепость на побережье, а кроме того с овладением ею Русь получала, кроме Нарвы, ещё один большой порт. Также этим обеспечивались и сильные позиции для последующего дипломатического торга с императором и эрцгерцогом по поводу ливонского наследства.

Однако на пути победоносной армии стоял небольшой городок с крепким замком Вейсенштейн, охранявший пересечения нескольких сухопутных дорог…

Усобица в Крыму временно облегчила давление Степи на русские пределы и крестьяне, сначала по одиночке, да с оглядкой, а потом всё более и более крупными силами потянулись за рубеж Пояса Богородицы, туда, где втуне лежали тучные земли. Вскоре эта стихийная колонизация перехлестнула и рязанские пределы. Причём на рубеж бежали не только совсем обедневшие и холопы, но и черносошные крестьяне, уставшие от давления дворян и вотчинников и ищущие себе более спокойных от наглого посягательства земель. Ну а строящаяся Черта лишь помогала этому стихийно возникшему "движению на юг", регулируя потоки переселенцев и места распахивания земель. Ведь она, по совету одного попаданца, строилась не как в иной реальности единым потоком от начальной точки до конечной, а сразу с двух сторон, от Волги и от Днепра, навстречу друг другу. Причём от Днепра Черта строилась куда быстрее, ведь поначалу она шла по густонаселённым землям былых владений Василия Шемячича, чьи севрюки неплохо справлялись с задачей защиты княжеских земель. В результате здесь хватало и людей, и материалов, чтобы довольно быстро отгородиться от Степи непрерывными укреплениями вдоль от устья Десны и далее по Сейму до стольного Путивля. Но вот потом уже местные розмыслы стали вносить в Черту свои предложения, которые после внимательного изучения по большей части принимались государевым братом Андреем Ивановичем, который своим венценосным братом был назначен главным доглядчиком за строительством.

Вот по их-то задумке Рыльск, стоящий на Свином шляхе, вдруг оказался в стороне от основной линии Черты, которая внезапно вильнула в сторону по реке Вир, отчего у слияния рек Вир и Крыга вновь возродился сожжённый ещё Батыем древнерусский город-крепость Вырь. Потом, пропетляв по слабо лесистой Крыге, Черта упёрлась в огромный лесной район и вышла на берег реки Псёл недалеко от устья Олешни (но не той, что вливается в Воркслу), по которой и пошла дальше вплоть до устья реки Пена. А поскольку в пенской долине издревле росли дремучие леса, то Черта вновь ещё немного спустилась к югу и неожиданно "упёрлась" в Ворсклу, где и "слилась" с другой чертой, только построенной в ином мире — Белгородской — в районе ещё не существующего Карпова, перекрыв, таким образом, собой и Бакаевский, и Муравский шлях. Точнее, будет перекрывать, когда её полностью достроят. Пока же основные силы были брошены на строительство крепостей и завалов в лесных угодьях.

Кстати, такое удлинение, а, следовательно, и подорожание строительства, не сильно понравилось царю, чья казна и без того скудела прямо на глазах, однако "южная" партия, с которой заранее поработал сам государев брат, выступила по данному вопросу единым фронтом. Мол, государь, и места там для обороны лучше, и землицы себе больше прирежем, а, следовательно, у супостата заберём. А коль казна пуста, так деньги у купчишек возьмём, они нынче зело как на заморской торговле обогатели. Ну а то, что это удлинение и сроки постройки увеличит, как-то осталось без внимания. С другой стороны, где пятнадцать лет запланировано, там и двадцать ко двору придётся.

Ох и далеко раскинулись новые границы земель Московского княжества! Вокруг, насколько хватало взгляда, колыхалась трава, а лес хоть и рос, но рос островами, так что даже самую густую и огромную заросль можно было, так или иначе, объехать кругом. И далеко позади остался благословенный Пояс Богородицы, что берёг земледельца от набегов злых татаровей.

Это поле пахали Селянина сыны

Землю потом мешали от войны до войны

Войн было не мало, выпадало сынам

Землю кровью мешали, чтобы вольно жить нам!

Под звонкий аккомпанемент гуслей слова песни из иных времён привольно лились над степным простором. Большой обоз из нескольких десятков возов, крытых от солнца и непогоды крепкой тканью или парусиной, и простых крестьянских телег, укрытых рогожей, медленно тащился по шляху, поросшему высокой травой, что покорно ложилась под копыта коней. А под вечер, расположив телеги и возы для защиты единым кругом, люди садились вокруг нашедшегося среди путешествующих бахаря чтобы послушать неслыханные ранее песни и былинные сказания, из которых выходило, что когда-то давно, до прихода злого Батыги, стояли здесь, в Степи, большие и малые города и сёла, и била ключом обычная мирная жизнь. Рассказы эти глубоко западали в души переселенцев и в думах своих они уже видели, как вновь заколосятся окрест золотой рожью поля и поднимутся из небытия новые поселения.

Вообще-то переселенческие караваны обычно были не столь внушительными, просто на этот раз получилось так, что в Елец почти одновременно прибыло их несколько сразу. Были здесь и новоиспомещённые дворяне, что ехали к своим поместьям с немногочисленными людьми и скромным скарбом, были и простые землепашцы, что шли за жирной землёй и новой жизнью, а ещё пришёл и большой обоз одного думского боярина, который охраняли верхами два десятка всадников в лёгких кольчужных доспехах. Вооружены всадники были копьями и саблями, а к сёдлам были приторочены добротные саадаки с луками. Разумеется, и дворяне, и крестьяне, прекрасно понимавшие, куда они едут, тут же пожелали присоединиться к боярскому обозу, в надежде на защиту от слоняющихся по Дикому полю небольших отрядов крымских людоловов. Ну а боярский управляющий и не возражал. Большой обоз для малых отрядов не по зубам, а от большого отряда и так и так не отбиться. Вот и тащился растянувшийся на многие сажени караван под знойным солнышком через Дикое поле, пока на исходе второй седмицы не показались впереди рубленные в лапу высокие крепостные стены. Это был конечный пункт движения единого обоза, в очередной раз, словно мифическая птица-феникс, возрождённый из пепла город-крепость Оскол.

Город раскинулся на широкой прогалине между россыпью крутобоких холмов и узкой прозрачной рекой. Сожжённый батыевыми воинами, он долгое время лежал впусте, пока не пришли годы наивысшего расцвета Великого княжества Литовского. Тогда-то, при великом князе Витовте, он впервые возродился как центр Оскольской волости Путивльского повета Киевской земли. Увы, но проигранная Витовтом битва на Ворскле прервала начавшуюся было колонизацию Черноземья литовским княжеством. А после и вовсе территорию между реками Оскол, Северский Донец, Сейм и Псёл заселили татары Яголдаевой тьмы. А перешедший на службу к литовским князьям и принявший православие татарский мурза Яголдай Сараевич переименовал Оскол в свою честь и разместил в нём свою ставку. Однако Яголдаево городище просуществовало недолго и было разрушено в начале идущего века во время одного из набегов войск крымского хана. И плодородная местность в округе в очередной раз постепенно стала приходила в запустение.

Вот только в этом мире в одном небольшом монастыре случилось маленькое чудо, которое спустя годы на целых полвека раньше запустило так называемое "движение на юг" русского крестьянства. И это привело к тому, что сожжённое городище не заросло травой, сгинув во тьме веков, а вновь превратилось в город-крепость, вернув себе обратно и древнее летописное название. И вновь весело застучали топоры плотников на высоком меловом мысу у места впадения в Оскол реки Осколец, возводя высокие башни и крепостные стены высотой в три человеческих роста, взять которые будет не так-то легко даже большой армии, не говоря уж про обычные отряды татарских людоловов. А за то, что жизнь в округе не будет праздной, говорило то, что вся окружная местность принадлежала к числу самых опасных участков со стороны кочевников, и при этом была очень удобна в смысле наблюдения за ними. И именно по этой причине здесь уже и сидел назначенный из Москвы воевода, да стоял небольшой отряд поместных и служилых казаков, разъезд которых первым и выскочил к приближающимся возам переселенцев.

— Стой! Кто такие? — грозно вопросил могучий детина, под которым низкорослый ногаец казался вообще маленьким пони.

— Аль не признал, Степан? — усмехнулся боярский управленец, выезжая вперёд. Ещё с утра он пересел из повозки в седло и теперь, как старший в караване, взял переговоры на себя.

— Тихон, ты что ли? — искренне удивился глава дозорных. — А до нас сказки дошли, что тя зимой ливонец порубал.

— Ну было дело, дотянулся один, — кривая усмешка пробежала по лицу Тихона. — Вон там, в толпе холопской идёт теперь.

— Что, решил на землю посадить "кровника", — хохотнул Степан.

— Зачем? — теперь уже удивился Тихон — Воин он справный, по-нашему уже более-менее балакает. Дам ему сабельку — будет хозяйские хоромы от ворога сторожить. А там покреститься в веру православную да бабу какую возьмёт — вот и новый подданный у государя появится.

— Вот всегда у тебя всё наперёд продумано, — усмехнулся в бороду и махнул рукой в перчатке Степан. — Ин ладно, а это кто с тобой?

— Да тут кого только нет. И крестьяне вольные и дворяне с ввозными грамотами в поместья идущие. Пятерых новых помощников вам привёл, однако.

— А хозяйству-то обучил уже, аль опять забыл — в голос по чему-то понятному только им двоим, заржал Степан.

— А вы-то на что? — деланно изумился Тихон. — Сами теперь овощ заморскую сажаете, вот и обучите.

— А нового чего привёз?

— Не, в этом году никак. Князь обещался в следующем, коль всё справно будет, ещё кое-какие явства передать. Всё как всегда: с описью как сажать, да что из того готовить можно. А что, чай понравилось? Аль опять супротив будешь, как был против того зерна заморского, что кукуруз именуется?

— Да что я, дурнее всех что ли? — почти натурально "обиделся" поместный. — Птица твоя заморская на том зерне ух как вес набирает. Да и лепёшки, надо сказать, и впрямь вкусные из неё бабы пекут. А уж початок варёный как вкусён. Эх, раскодрил ты меня, тюдыть твою, аж слюнки потекли. Ладно, пора нам. Ты ж, Тихон, ежели в Осколе задержишься, то заходи в гости. Мы тебе завсегда рады.

— Зайду, чай не к спеху нынче, — согласно склонил голову Тихон.

И поместный отряд с гиком помчался дальше, нести свою дозорную службу. А обоз всё так же неспешно потащился своей дорогой к городу.

У крепостных ворот их опять остановили, но, благодаря всё тому же Тихону, долго держать у входа не стали, а, распахнув скрипнувшие ворота, впустили уставших за долгое путешествие людей и животных внутрь.

Здесь дороги путешественников, ехавших до того единым караваном, окончательно расходились. Крестьянам предстояло выстоять своё у дьяков, отвечая на разные, порой каверзные вопросы. Делалось это для того, чтобы выискать среди приехавших беглых холопов, али иных каких государевых преступников. Вот только толку от этого розыска было мало: земли вокруг было много, а пашенных людей мизер, так что дьяки, даже если и выясняли что, то умело закрывали глаза, вписывая всех приехавших в книгу сошного письма, составленную заранее по работам государевых землемеров. Так что новоприбывшим оставалось лишь получить свою грамоту на землю да на льготы, включая и безналоговые годы, после чего, побросав немудрёный скарб на телегу, покинуть приютивший их город и отправиться за лучшей долей к своему новому наделу. Причём подобные вольные переселенцы зачислялись исключительно в черносошные деревеньки и сёла, за чем внимательно следили дьяки Большого дворца, временами наезжавшие на южные рубежи. Ведь подать с них, едва пройдут льготные годы, пойдёт напрямую в государеву скарбницу. Впрочем, никто не препятствовал дворянам подрядить таких вот новоприезжих на свои земли, но именно подрядить, заключив письменный ряд, а не посадить силой. Конечно, подобные попытки всё же случались, чай дворяне приезжали хорошо если с парой холопов или покрученных крестьян, но чаще всего им быстро били по рукам, особенно тут в осколье, ибо тут за соблюдением царского уложения следил сын боярский Тихон Петров, Никодимов сын, человек думского боярина и царского фаворита князя Барбашина-Шуйского.

Имение своё Тихон выбрал рядом с княжеской вотчиной возле Пузацкого леса. Именье его было большим и достаточно богатым: всё же не зря он у одного из богатейших людей под началом ходил. Да и сам по себе Тихон Никодимыч был парнем не промах и пользовался в Осколе заслуженной славой и уважением. Сам воевода оскольский не зазорным считал его к себе в гости звать.

Впрочем, возможно это было ещё и от того, что и сам воевода был не слишком родовит, хоть и приходился сыном последнему самостоятельному владетелю дорогобужского княжества, князю Осипу Андреевичу. Вот только ни княжества своего не имел и титул свой княжеский он тоже утерял. Впрочем, женат был Иван Осипович Пороша на дочери Василия Андреевича Челяднина, родного брата бывшего боярина-конюшего Ивана Андреевича, и, казалось бы, да при таких родственниках службу при дворе должен был получить хлебную, да вот не сложилось как-то. Нет, забыть его не забыли, но вот ничего, кроме должности оскольского воеводы, урвать для него не смогли (или не захотели). И получил Иван Осипович под свою руку не очень доходную, но очень хлопотную волость. Получил да понял, что сидеть ему тут придётся долго, ибо на подобные места знатные да родовитые не слишком-то рвались, а вот таких как он на них забывали быстро и не вспоминали до той поры, пока с делами своими они справлялись хорошо, и жалоб на них много не слали. Сидит и сидит себе, мороки приказным людям не доставляет. Ну так и пускай сидит. Родне по жене тоже хорошо, чай не кем-то, а целым воеводой пристроили. В общем, к должности своей Иван Осипович относился двояко. Вот вроде бы на кормление ему целая волость отдана, а как кормиться с неё, было ему не совсем понятно.

Но тут на его счастье получил от царя в вотчину землицу недалеко от Оскола один очень деятельный и очень богатый князь. Нет, сам он, конечно, сюда ещё не наведывался, но вот людей прислал не менее деятельных. А уж те с собой притащили столько всяких новин, что местные просто диву давались. И пусть тот же плуг на Руси уже ведали, да только пахать им на волжско-окском окоёме не везде удобно было, потому-то соха-матушка и была у крестьян основным инвентарём пашенным. Вот только орать степную землю сохой да с худосочной лошадёнкой удовольствием было тем ещё. Но деваться крестьянам было просто некуда. А вот княжеские люди пахать новины принялись изначально плугом, да ещё и в упряжь вместо лошадёнок медлительных, но сильных волов поставили. И дело у них пошло куда легче, чем у других, так что земли они вскопали куда больше, чем смогли бы все имеющиеся в вотчине у князя люди, ведя пахоту по старинке. Однако это лишь присказка. А вот сказка уже на севе началась.

Ведь как на Руси обычно сеяли? Выйдет в поле мужик, оденет наполненную зерном севалку через правое плечо да возьмёт из неё горсть зерна и давай его в определённом ритме по полю разбрасывать. А после бороновать, дабы птицы посеянное не сожрали. Вот только умение правильно разбрасывать было весьма хитрым и многим за всю жизнь так и не давалось. Ибо делать это нужно было так, чтобы взошло зерно по всему полю ровно. А у многих ведь без слёз на всходы не взглянешь: ибо в одном месте у него густо, а в другом пусто.

А вот княжеские люди выпустили на поле вместо мужиков непонятный агрегат, представлявший собой деревянный ящик, от которого к земле шли непонятные трубки. Эта махина, которую тянула по полю пара лошадёнок, прокладывала в пашне борозды, оставляла в них семена, и сама же засыпала их землёй. И пусть за время сева агрегат успел пару раз поломаться, но всё одно поля свои княжеские люди засеяли раньше, чем другие. А когда первые всходы показались, то выяснилось, что и хлебушек у них посажен повсеместно ровными рядами без пустых блямб, как у других.

Думаете это всё? Так вот нет.

Пришла пора сенокоса и тут у княжеских людей очередной чудной агрегат нашёлся, что по степи ездил, да сам траву косил. Конечно, по косогорам там или в иной слабо доступной местности всё равно приходилось косой работать, но на ровных участках косила эта косилка сено быстрее и больше, чем косцы. Ну а про то, что косари княжеские все как один литовками махали, а не горбушей привычной, и говорить не стоило. Однако самое интересное княжьи люди оставили напоследок. То есть на уборку урожая. И если у всех вновь вышли в поля мужики с серпами и граблями, то на княжеские поля опять выкатили странные четырёхколёсные возы, которые не тянули, а толкали невозмутимые волы.

Впереди такой махины, на специальном месте ехал человек, державший в руках палку с поперечной колодкой, которой он и сталкивал колосья в короб. Второй человек шагал позади неё и направлял движение животного и повозки. Таким образом агрегат, влекомый волом, катился по полю созревшей ржи, а его клинообразные концы зубьев раздвигали стеблестой и формировали пучки растений. Причём вместо одного пучка, захватываемого рукой крестьянина и срезаемого серпом, у него получалось много пучков, которые формировались сужающимися носками зубьев и срезались их острыми кромками. А уровень зубьев был сделан так, что учитывал даже разность высот стеблей, которым так изобиловала высокорослая рожь. И потому практически все колосья шли в короб этой странной махины, которую Тихон обыденно обозвал "ромейской жаткой". Вот тут заинтересовавшийся Иван Осипович, прикативший в тихоновское имение, и попросил разъяснений, услыхав в ответ примерно такой рассказ.

Много лет назад, когда князь ещё жил в монастыре, попалось ему в руки книга какого-то римского (ещё того, первого Рима) писателя, в котором он и отыскал описание подобного устройства. Разумеется, князь тут же захотел применить её в своих вотчинах, но оказалось, что простая на вид жатка не такая уж и простая, как кажется. Много лет разного рода розмыслы мудрили-рядили над её конструкцией, пока не получилось у них хоть что-то работоспособное. Нынешняя-то жатка, что воевода своими глазами зреет, это почитай уже третий или четвёртый вариант того первого успеха. Дороговато выходит, спору нет, но позволяет убирать урожая больше и быстрее, чем если те же двое с серпом по полю шли.

И по поводу сенокосилки и сеялки был примерно один и тот же рассказ: князь в мудрых книгах про старину вычитал и восхотел, а розмыслы его хотелки в работающие варианты превратили. А как иначе, ведь не мог ни Тихон, ни тем более воевода знать, что про все эти сеялки-веялки князь в научпопе и форумах узнавал. Тут и про сам-то Древний Шумер люди не ведали, а уж про то, что тамошние крестьяне зерно сеялками сеяли и подавно. Ибо умерла эта идея ещё задолго до римской империи. И опыты Эклебена ещё не проводились. А уж сколько нервов и денег стоили князю эти работающие экземпляры, и вовсе мало кто знал. Как и то, что Русь, благодаря его стараниям, на сорок лет опередила европейцев в деле создания сельхозмашин. Ведь первую-то сеялку Камилло Торелло лишь в 1566 году запатентует. А тут вот они — ездят, пашут, сажают, косят да урожай убирают.

В общем, посмотрел воевода на все эти новаторства, да и пошёл думу думать. Точнее, по осени приехал он к Тихону об урожае поговорить и поразился. Выходило, что в пересчёте на одного крестьянина тут и вспахали больше, и собрали тоже. Вот воеводу словно бес в ребро и толкнул: сам не понял отчего, но захотел он в своё хозяйство подобные машины справить. Чай он себе тоже тут землицы немало приобрёл, а людей у него, как и у других, было мал-мала меньше. А пить-есть хотелось досыта. Да и стоил хлебушек немалых денег, и раз застрял он тут надолго, так почему бы и не поработать на свой карман, раз уж сложилось так?

А Тихон воеводу выслушал, согласно головой кивая, да потом цены на агрегаты и озвучил. Тут уже воеводу оторопь взяла: дороговато, однако, выходило. Да только ведь и Тихон торг вести умел, и интересы свои да княжеские блюсти тоже. Что-то он воеводе в дар преподнёс, что-то оформили в долгосрочную аренду с последующей передачей. Вот так и стали князь и воевода живой рекламой механизации сельского хозяйства среди дворян и старост черносошных земель.

Тихон-то, даром что боярский сын, а хваткой обладал деловой. Понимая, что дорого обычному поместному косилку или жатку-сеялку покупать, а траву косить, да урожай убирать всем надобно, начал он предлагать за долю малую в сене аль зерне помощь свою. Да и князь не скупился: прислал уже несколько экземпляров, что было явно избыточно для нынешней вотчины. И пусть не все ещё поместные готовы были по-новому поля орать, но ведь не только они, но и черносошные крестьяне в округе жили. И считать свою выгоду умели. Так что вскоре пришёл Тихон к Ивану Осиповичу с предложением создать в волости этакую машинно-тягловую станцию, сиречь МТС, дабы на пару скупить ещё жаток-косилок-сеялок, да и сдавать их всем желающим за твёрдый процент. А то, что нынче мало ещё людей на подобное идут, так то ерунда: распробуют со временем людишки сию затею и не они, так кто-то другой к чему-то подобному придёт. А так Тихон умельцами, что будут сии жатки-косилки чинить обихаживать, а Иван Осипович своим воеводским словом и людям помогут, и себя не забудут. Заодно запасов хлеба да сена в Осколе побольше наделают, так что коль придут татары — всё легче в осаде сидеть будет. От того и людям хорошо и воеводе от государя поощрение выйдет (уж благодетель-то тихоновский сообщит, коли что!). В общем, сговорились они, и заработала первая МТС на Руси на оскольских чернозёмах на пятьсот лет раньше, чем в иной истории.

Ну а жизнь на южных рубежах, благодаря строительству Черты и наплыву переселенцев, начинала всё сильнее оживать и налаживаться, даже о крымских набегах как-то стали забывать. И как показали дальнейшие события, зря…

"Великая замятня" в Крыму затихла в неустойчивом равновесии, и даже поражение Ислям-Гирея в походе на Хаджи-Тархан не сказалось на нём, хотя битый царевич, прибежав в Очаков, выделенный ему ханом в качестве владения, и ждал, что дядя решит воспользоваться оказией и раз и навсегда покончит с претендентом. Вот только зря битый царевич беспокоился: Саадет-Гирей посчитал, что теперь калга будет куда более управляем, так что на обострение ситуации не пошёл. Более того, уже зимой, чтобы мятежный племянник не заскучал от безделья, он отправил его в набег на Литву. Причина набега была в том, что великий князь литовский и польский король Сигизмунд I отпустил-таки на волю Шейх-Ахмеда, да ещё и задолжал крымскому хану "поминки" за несколько лет. Увы, но изрядно пограбив литовские пределы, орда уже на пути назад, под Каневом, была настигнута большим литовским отрядом князя Константина Острожского и переселённых в южные пределы шляхтичей, объединившихся для отпора, и наголову разгромлена. И что странно, разгром этот боком вышел не потерпевшему поражение калге, а самому крымскому хану, трон под которым ощутимо зашатался.

В то же время Сигизмунд недвусмысленно намекнул, что если хан и калга желают восстановить прежние отношения между Крымом и Великим княжеством Литовским, а также получить столь желаемые ими "поминки", то пускай дядя и племянник окажут Сигизмунду "уважение". А не то он и султану пожалуется, ведь король и султан подписали между собой мирное докончание, по которому обязались земли друг друга не трогать и не зорить.

Вот тут-то Саадет и вспомнил, что обещал Сигизмунду воевать вовсе не с ним, а с его врагом — Москвой. Вспомнил и задумался: нынче ведь основная рать урусов занята была в ливонских пределах и быстро выйти назад, к бродам, уже вряд ли сможет. А раз так, то в ханской ставке посчитали, что вполне могут повторить успех 1521 года. И напрасно Никита Мясной — посол русского царя в Крыму — пытался подкупить мурз и беков в надежде уговорить их на большой поход в Литву. Те, вспомнив, какую добычу они взяли в русских пределах, на время отложили в сторону интриги против хана и возжелали повторить тот удачный поход. Не учли лишь одного: за время "замятни" ханские войска изрядно уменьшились.

Правда ни весной, ни летом Орда так никуда и не тронулась, ибо большая царская рать стояла под Москвой, и встречаться с нею в бою крымцам как-то не хотелось. Но едва до Крыма дошли вести о том, что царь Василий с войском убыл в Ливонию, как Ислам-Гирей со своими людьми покинул лагерь на Молочных водах и поспешил на север, к московским рубежам.

Вперёд царевича гнала не только жажда наживы, но и жажда будущей мести. Дело в том, что ширинский бей Мамиш, как и все уставший от реформ и неуважения османских друзей хана, предложил калге захватить в Руси как можно больше добычи, обернуть её в деньги, а уже их дать турецкому султану в качестве взятки, чтобы купить себе крымский трон. Совет, мягко говоря, был не самый умный, учитывая, что Сулейман Великолепный с юных лет был другом Саадет-Гирея. Но с учётом внутренней обстановки в ханстве была большая вероятность, что он мог сработать.

Нельзя сказать, что в Москве не ждали набега. Посол, используя полоняников, которым устроили банальный "побег", отписал в Москву предупреждение о "вероломстве" хана, да и привычные доброхоты в стороне не остались. Так что государь Василий III и Боярская дума начали готовиться к встрече незваных гостей заблаговременно. А поскольку Черта ещё не была готова сдержать большую Орду, то полки привычно расставили по поясу Богородицы. Пять воевод стояли на Коломне и Кашире, был усилен гарнизон Рязани. Четверо воевод были в Туле и столько же — в Одоеве, у князя Воротынского. И всего на окский рубеж вышло шесть тысяч дворян и их послужильцев.

Правда, с учётом тех двух десятков, что сейчас воевали в Ливонии, и тех, кто сражался на казанской и сибирской земле, получилось так, что военных сил Руси оказалось недостаточно. Война на два фронта впервые показала себя во всей красе. Да так, что, когда, наконец, пришло известие о выступлении татар, разрядные дьяки еле наскребли полторы тысячи сабель для усиления обороны по Берегу.

Хотя поначалу оставшийся в Москве на хозяйстве вместо умершего царевича Петра царевич Фёдор Мелик-Тагирович понадеялся, что вторжения с юга в этом году всё же не будет. Лето выдалось довольно дождливое и дороги давно уже превратились в чавкающие грязью под копытами коней направления, да и воеводы тоже посчитали, что раз в воздухе уже почувствовалось холодное дыхание осени, то татары уже не придут. И тут, как гром среди ясного неба в Москву и в подмосковное село Воробьёво, где молодая жена царя жила на природе в ожидании родов, прискакали гонцы с Берега с тревожной вестью: 'Ислам царевич идёт, а с ним тритцать тысеч тотар'.

И хоть все понимали, что таких сил у царевича быть не может, но всё же Фёдор и думцы, оставшиеся в Москве, слегка растерялись. Второй погром государь им уж точно не простит.

Стоявшие в Кашире и в Коломне воеводы получили немедленный приказ идти к предполагаемому месту форсирования Оки татарами. Сам Пётр оставался в Москве, ожидая новых вестей о намерениях калги и готовя казну к эвакуации. В Воробьёво же убыл большой обоз, дабы увезти беременную царицу подальше от татар.

6 сентября Ислям Гирей с войском подошёл к Ростиславлю, возле которого был удобный перелаз через Оку, и 7 сентября попытался совершить переправу. Стоявшие на московском берегу полки князей Одоевского-Швиха Василия Семёновича и Охлябинина Петра Фёдоровича прекрасно понимали, что если татары, имея многократное преимущество в силах, разом ударят на них, то вряд ли они долго удержатся на своих позициях. Однако им на руку играло то, что из-за сильных дождей вода в Оке значительно прибыла, и переправа через неё оказалась довольно затруднена. А также то, что по реке постоянно ходили струги Степана Григорьевича Сидорова.

Этот весьма неординарный рязанец, переселённый после бегства Ивана Ивановича на московскую землю, попал в разряд Корабельного приказа можно сказать по оказии. Но князю очень понравился немногословный сын боярский, к тому же пользующийся большим и явно заслуженным авторитетом у дворян и даже воевод. В иной реальности сей дворянин почти два десятка лет был незаслуженно обойдён чинами и службой, прежде чем вошёл в состав государева двора, а дети его были внесены в избранную тысячу. Но здесь ему дали проявить себя во всей красе, и он жёсткой рукой держал в узде всю окскую флотилию, которая сейчас радостно обстреливала из орудий татарские тысячи, скопившиеся на берегу или пытавшиеся переправиться через реку. В чём им с левого, высокого берега Оки, помогали русские всадники, расстреливая из луков пытавшихся переплыть мутные воды татар, сами не неся при этом существенных потерь. При этом струги, из-за большой воды не боявшиеся сесть на мель, хорошо разогнавшись на течении раз за разом крушили плывущих своими окованными металлом носами.

Поняв, что прорваться с налёта на московский берег им не удалось, Ислям Гирей собрал в своём шатре большой совет. Мнения на котором радикально разделились. Часть мурз советовали повторить попытку тут, или поискать иное место для переправы, справедливо считая, что больших сил урусы всё равно выставить не смогут: от Ливонии до Москвы не один день хода. Однако другая часть считала, что самый важный фактор — фактор внезапности — уже утерян и переправиться на московский берег им вряд ли удастся. И искать новое место тоже не стоит. Ведь река нынче, словно по наущению иблиса, куда полноводнее, чем обычно и большинство бродов стало просто неодолимо для конницы. А ещё за спиной стояли непокорённые крепости, в которых до поры до времени отсиживались урусутские воины. И как бы дорога назад не стала более тяжёлой. Так что, взвесив все за и против, и кляня неверную судьбу, Ислям Гирей приказал своему войску отступать.

Оскол о приближении орды узнал вовремя: не зря всё же дозоры далеко в степь ходят. Узнал сам и ближайшие селения предупредить успел. Люди, хоть и расслабились в последние годы, но укрытия для таких дел всё же приготовили, и теперь кто в чащобы непролазные подался, а кто под защиту стен. Не один ведь Оскол крепостью был. Многие дворянские усадьбы были превращены в маленькие замки, за стенами которых легко можно было пережить набег не имеющих осадных механизмов кочевников. Та же барбашинская вотчина была обнесена высокой земляной стеной с частоколом и башнями поверху и глубоким рвом перед ней. А на башнях грозно поблёскивали в сторону поля пушки.

В общем, крестьянский люд, побросав все дела, быстро укрылся в ближайшем к проживанию укрытии и теперь с тревогой наблюдал за проходящей мимо них силою.

Первые разъезды появились у Оскола аккурат перед закатом, а с утра к городу стали подходить и основные силы. Сам царевич, приблизившись верхом на скакуне на безопасную дистанцию, хмуро оглядел выросшее на пути препятствие. Помня о неудаче под Хаджи-Тарханом, он хорошо понимал, что попытка забраться на стены лишь с помощью лестниц сулит его армии только ненужные потери. А никаких иных средств для осады у идущей в набег орды не имелось.

Так что крепость ему быстро не взять. А он ведь не для того шёл сюда, чтобы встать перед первым же укреплением. Так что не стоит тут задерживаться, и пора двигаться вперёд, к Оке! В конце концов, степная армия врывается в атакуемые земли вся целиком, не имея коммуникаций, по которым должна снабжаться. И этим она и отличается от армий оседлых народов. Грабя и убивая, питаясь тем, что успела найти в чужих домах, татарская орда не боялась, что ей отрежут снабжение засевшие за стенами небольшие отряды.

Вот только возвращение назад было для орды не таким триумфальным. Не было с ней ни верениц набитых хабаром телег, ни верениц связанных рабов. Тёмной змеёй орда протекла мимо затворившихся крепостей и скрылась в степи, кусаемая исподтишка лёгкими отрядами поместных.

Однако этот поход не прошёл бесследно, сильно ударив по экономике южных земель и напомнив русичам, что вековой враг никуда не делся, так что работы по застройке Черты нужно было ускорять. А дозоры, высылаемые в степь, усиливать.

Однако большой поход Орды пусть и обошёлся без трофеев, но никак не без последствий. В Москве вернувшийся из похода государь Василий Иванович приказал утопить крымского посла Саадета в реке за "вероломство". Да и хан, как позже стало известно от доброхотов, тоже был вне себя от ярости. И весь свой гнев выплеснул именно на виновников похода. В результате по весне обиженный в лучших чувствах Ислям Гирей возобновил борьбу против своего дяди, да только воинское счастье в очередной раз изменило ему, и крымский хан при поддержке осман в жаркой битве разгромил царевича. Ширинский бей Мамиш, поставивший не на того, был казнён, а Ислям Гирей едва спасся с несколькими своими слугами и, прибыв в южные литовские владения, под Черкассы, попросил у великого князя литовского Сигизмунда Старого защиты и помощи. А также войска. Ибо грезить о ханском троне, не смотря на очередной разгром, не перестал.

И "Великая замятня" в Крыму вновь набрала обороты…

Ох вы деньги, деньги, деньги рублики,

франки, фунты, стерлинги да тугрики.

Ой вы день-день-день деньжата, денюжки,

Слаще пряника милее девушки.

Все ищут ответа в чём главный идеал,

пока ответа нету — копите капитал!

Именно такую песенку напевал Андрей, листая финансовые отчёты своих компаний. Читал и морщился. Вот вроде деньги были, ведь русский рынок был огромен и с жадностью пожирал всё: железо, медь, ткани, лесоматериалы, стекло и бижутерию — всё то, что выпускали его мануфактуры, не говоря уж про дары вотчинных земель в виде зерна, мяса и овощей. И в тоже время их не было, ибо их пожирали проекты, которые тянул на себе князь. Слава богу, хоть купцы наконец-то расшевелились и даже вошли в раж, отчего торговые компании перешли, наконец, в режим самоуправляемости и саморегулирования. Огромные доходы заставили их сбросить шоры с очей и отринуть любимую всеми поговорку: "деды так делали". Делать-то делали, но вот ТАКИХ доходов как раз-то и не получали. Так что теперь купцы уже сами шли в конторы, а векселя выкупались, словно хлеб в голодные годы. Однако, кроме торговых компаний, у князя были и другие, куда более затратные программы, отдачи от которых в ближайшие годы ждать просто не приходилось.

Одна будущая обратная славянизация Померании чего стоила. И пусть основные действия спланированы аж на пятидесятые годы, но уже сейчас семь молодых и довольно сообразительных кашубов было взято им на собственный кошт и отправлены на учёбу, сначала в его камской школе, а потом, по их окончании, переводом в Московский университет.

Не меньше денег тянула и его разноплеменная ЧВК. Вот от них выход точно будет очень и очень нескоро. Возможно, что и не будет вообще при жизни князя. Но увы, он не государь, чтобы самостоятельно вести внешнюю политику. Такое Василий Иванович точно не поймёт, а недруги с радостью используют в своих интригах. Так что все вмешательства в европейскую историю придётся делать за счёт таких вот ЧВК. А вмешиваться было куда, ведь подчас одного лёгкого толчка не хватало, чтобы история пошла по иному сценарию. И один из таких моментов как раз стремительно приближался. Да так, что Андрей уже по-настоящему боялся не успеть. Потому как для полной верности ему был нужен фанатик. Католический фанатик. Фанатик истово верящий и готовый терпеть пытки ради идеи. К тому же, прежде чем он сыграет свою роль, нужно было ещё подготовить нужные декорации и правильно расставить все фигуры. И как всегда, времени и денег на всё не хватало.

А впереди уже маячила австралийская экспедиция, которая тоже требовала денег. И не только на провоз колонистов, но и для других целей. Каких? Да хотя бы подкупа. Вот не помнил Андрей, когда испанцы ввели запрет на вывоз мексиканской кошенили и потому заранее готовился к тому, что придётся подкупать испанский чиновный люд. Зачем? Ну как вам сказать. Из этой кошенили делалась карминовая краска. И краска эта на рынке стоила очень дорого, так дорого, что испанцы даже запретили вывоз жучка, несмотря на то, что краски этой на рынке постоянно не хватало. Причём это был товар годный как для Европы, так и для Азии, что позволяло покупать азиатские товары не только за золото и серебро.

А причём тут Австралия? Так всё просто. В той же "Наука и жизнь" была статья, где описывалась борьба людей с нерасчётливо привезённой флорой и фауной. Нет, речь шла не про кроликов, и не про навозного жука, а про кактус. Да-да, самый обычный кактус опунцию, которая стала настоящей бедой Австралии. Но главное, что врезалось в память попаданца — это зачем в Австралию завезли этот кактус. А всё из-за той же кошенили. Но мало того, чуть позже австралийские переселенцы поняли, что высушенную на солнце опунцию можно пережигать в поташ, который тоже был востребованным товаром на рынке. И только технический прогресс не позволил австралийцам использовать кактусовые дары себе во благо. Но до открытия анилиновых красителей и калийный удобрений в шестнадцатом веке было ещё далеко, а вот вовремя вывезенная опунция и самки кошенили дадут русской австралийской колонии шанс быстро выйти на самоокупаемость.

Что в условиях постоянной нехватки денег было просто как глоток воды для страждущего в пустыне. Ибо Австралия была Андрею нужна. Очень нужна.

Во-первых, это земля, которую ещё долго не откроют, хотя об её существовании и догадывались как в Европе, так и в Азии. Причём азиаты даже посещали северные берега, но при этом колонизировать их не имели никакого желания. Как и голландцы, что первыми из европейцев открыли материк. Ведь австралийские аборигены жили в условиях каменного века, довольствовались охотой да собирательством, про нормальную торговлю не ведали, а главное, не имели тех ценностей, что были нужны колонизаторам. Так зачем тратить драгоценные ресурсы на эти негостеприимные земли? И потому появившимся там русским колониям долго никто не будет угрожать.

Во-вторых, это родина эвкалиптов. А эвкалипты — это прекрасные живые насосы, которые позволят быстро осушить заболоченный, а оттого весьма малярийный, кусок южного побережья Явы. Зачем? Да чтобы там на три века раньше вырос теперь уже русский порт Чилачап. Почему там? Да потому что Ява довольно-таки густо заселена и на ней есть свои государства, которые были способны дать отпор даже португальцам весь шестнадцатый век. Но все они жмутся к северному берегу, а южное, отделённое горами, ни их, ни португальцев не интересовало. За весь шестнадцатый век португальцы так и не удосужились закартографировать южный берег острова. То есть опять же под носом у аборигенов и португальцев можно будет спокойно жить и развиваться некоторое время. А иметь базу, про которую никто не знает, это, согласитесь, дорогого стоит.

Ну и в-третьих, южное побережье Явы — это горы, а в горах хорошо растёт хинное дерево. Которое, впрочем, ещё нужно добыть.

Так что от своих планов войти в Азиатско-Тихоокеанский регион Андрей отказываться не собирался. Но чёрт, как же дорого всё это стоит. Он — один из богатейших людей на Руси — еле-еле сводил концы с концами. Но при этом оттаскал бы любого за бороду, кто посмел бы хоть заикнуться, что он тратит деньги зря. Ибо он точно знал, что прогресс не остановить и весь вопрос лишь в том, кто оседлает его, а кто будет плестись в хвосте. И для решения этого вопроса у него уже прорабатывались планы на ближайшие два года, в которые идущая Ливонская война, как и тёрки с Ганзейским союзом, были пресловутыми палками в колесе. Так что он уже даже пожалел о своей несдержанности там, у Ревеля. Потому как теперь было нужно срочно разруливать сложившуюся ситуацию, создать которую он умудрился сам и буквально на пустом месте. Хотя, положа руку на сердце, стоило принять, что использовать наработанные веками ганзейские связи у него не получилось. А раз так, то Ганза теперь только мешает и дать ей хороший отлуп, наверное, всё же стоит. Главное не надорваться при этом.

Ну да не боги горшки обжигают!

Полуденное солнце нестерпимо ярко сверкало в ясном небе. Корабли, поскрипывая снастями, отдыхали стоя на якорях, и крикливые чайки кружили у верхушек их мачт. На юте флагманской шхуны, затянутом парусиновым тентом от палящих лучей, раздражённо ходил от борта к борту начальник экспедиции, изредка поглядывая в сторону берега, откуда доносились громкие крики и хохот мореходов. Сегодня на эскадре был объявлен парко-хозяйственный день, включавший большую приборку на кораблях, помывку личного состава и постирку белья и одежды. До обеда мореходы буквально вылизывали свои суда, заодно выкачивая в море всю накопившуюся за последние месяцы в трюмах воду. Которая, кроме того, что служила причиной гниения корабельного дерева изнутри, ещё и превратилась в источник весьма неприятного запаха.

Качали её как с помощью насосов, так и с помощью черпаков и вёдер, причём на эту работу были выделены в основном те, кто сумел проштрафиться за время плавания. Остальные же драили палубу и переборки по своим заведованиям, так что время до обеда пролетело буквально незаметно.

После того, как суровые старшие помощники провели тщательнейший осмотр результатов многочасовых стараний экипажей, на кораблях объявили обед, а потом постирку и помывку, ради чего на берегу были сооружены чаны для кипячения белья и шалаши из подручных материалов для бань. Некоторые мореходы захотели даже искупаться, но вода, не смотря на жаркий день, оказалась удивительно холодной, так что желающих поплескаться в море резко поубавилось.

— Да где его черти носят, — в сердцах воскликнул Григорий, в очередной раз осмотрев горизонт в подзорную трубу.

Причина его раздражения была проста: ушедший на разведку "Гридень" задерживался уже больше, чем на сутки. И это начинало тревожить начальника экспедиции. Обычно его командир — опытный кормщик Фома Анкундинов — такого себе не позволял. Тем более, что штормов, на которые можно было бы списать опоздание, тоже за это время не случилось, а вот с учётом того, что воды местные были для русичей настоящей терра инкогнито, то с каждым новым часом мысли Гриди склонялись к худшему. Нет, он не боялся потери корабля (сам князь, отправляя его в эту экспедицию, был уверен, что вернуться назад далеко не все), он боялся той безвестности, что окутает пропажу. Одно дело сказать родне, что их родич погиб, и совсем другое, что он, возможно жив, но точно никто не ведает. А ведь отпевать живого — грех. Да и жена получается в таком случае как бы и не жена и не вдовица. Будет всю оставшуюся жизнь подобной неустроенностью маяться. Вот и метался по юту молодой флагман, не зная, что ему делать.

Тимка, распаренный после бани, попытался, как мог успокоить товарища, но не преуспел и тогда зашёл с другой стороны: велел вестовому вынести на ют столик и кувшин с вином. В результате Григорий сломался на втором кувшине, после чего был отведён в свою каюту и уложен в кровать. Но на следующий день всё повторилось вновь, и только к вечеру третьего дня сигнальщик разглядел в морской дали пятна парусов. Ещё спустя несколько часов стало понятно, что к бухте приближается именно шхуна. Однако до заката оставалось совсем недолго, так что ночевать "Гридню", а кроме него шхун в ближайшей округе просто не могло быть, предстояло в море. И раз всё откладывалось до утра, то Тимофею хоть и с трудом, но удалось уговорить Григория пойти отдохнуть, справедливо полагая, что утро вечера мудренее.

И действительно, утром давно ожидаемый "Гридень" прямо с рассветом вполз в бухту и, бросив якорь, немедленно спустил лёгкую ёлу, служившую разъездным катером, на котором Фома и прибыл на борт "Новика", где его уже поджидал полный праведного гнева Григорий.

Однако Фома никакой вины за собой не чувствовал. По его словам, когда шхуна уже шла назад, с неё углядели на берегу отсветы костра. А где костёр, там обычно есть люди. А люди — это ценнейший источник информации. Вот Фома и решил захватить их для вдумчивого расспроса. Для чего лёг в дрейф, ибо подходить ночью к незнакомому побережью остерёгся. В результате на следующий день русичи разглядели, как после восхода солнца от берега отвалил большой плот, с которого слишком поздно заметили лежавшую в дрейфе шхуну. А заметив, попытались сбежать, отчего в этот раз мирного знакомства с аборигенами не получилось, ибо дрались аборигены упорно и практически до конца. Так что плот был без всяких изысков просто взят на абордаж, а его груз: ткани, фрукты, резная кость и немного вещей, сделанных из золота и серебра — реквизирован. Ну и выжившие аборигены, разумеется, взяты в плен. А вот городов на побережье ими замечено не было, так что где поживают эти неизвестные инки, экспедиции до сих пор не было известно.

Оценив результат разведки, Григорий велел отдать пленных переводчикам, а экипажам продлить отдых на берегу, пока не удастся вырвать у тех достоверную информацию.

Да, не таким представлял себе поход во сибирские украйны князь Михаил Иванович Барбашин-Шуйский. Читал он летописи, слушал рассказы младшего брата, смотрел нарисованные в разные годы карты, а думалось всё же по-иному. Увы, реальность взяла своё.

Легкие струги и тяжёлые насады сибирской рати, покинув Усолье-на-Камском, скорым ходом двинулись вниз по Каме, пока не достигли устья Чусовой реки. Здесь пришлось уже грести против течения. Причём чем ближе был заветный Камень, тем мощнее становилось течение. А посреди быстрого потока там и тут торчали из воды огромные скалы, что вместе с мелями таили для путешественников большую опасность. И потому чем дальше поднимались суда флотилии, тем больше сил тратили гребцы, и всё чаще приходилось воинам превращаться в бурлаков. Тяжелые насады и струги люди тянули бечевой, подталкивали плечами, скользили на мокрых камнях и срывались в холодную даже по лету воду.

Так с трудом флотилия достигла устья другой реки, вливавшейся в Чусовую, с узким руслом и мощным течением, но с чистой, прозрачной водой, отливавшей серебром. За что и получила своё прозвище — Серебрянка. Здесь оставили тяжёлые нассады, которым предстояло вернуться в Усолье-на-Камском, и продолжили путь на более лёгких стругах, в которых пришлось изрядно потесниться. Зато "опыт атамана Ермака", с его запрудой реки парусами, известный тут благодаря одному попаданцу, неплохо помог царским воеводам в их походе по мелкой реке.

Но рано или поздно, а речной путь должен был закончиться, и войску предстояло совершить настоящий подвиг — переправить свою флотилию посуху через горы. И ведь в отличие от Руси на Камне волоков не было. И чтобы добраться до перевалов, воинам предстояло прорубить просеку в чащах и буреломе, и прокладывать себе новый путь.

А для того, чтобы взять с собой и корабли их пришлось максимально облегчить. Снимали все: пушки, ядра и картечь, тюки с припасами и бочки, весла, рули, снасти. И всё равно струги весили довольно много, так что в бечеву впрягались многими десятками, изрядно лили на свежеошкуренные брёвна дёготь и так одолевали за верстой версту, оставляя за собой кровавые отпечатки содранных ладоней.

Коробья, тюки, бочки несли на плечах ратники в пропотелых рубахах. Пушки тащили волоком следом за судами. Горные перевалы, по которым шло войско, имели большие седловины, основательно заболоченные даже в летнюю пору. Но трудно было сказать, помогало это людям или больше мешало их пути.

Наконец настал тот день, когда перевалы остались позади, и теперь войску предстоял путь вниз. Правда, мелководные ручьи, вдоль которых шли русичи, были непригодны для спуска на воду стругов, так что ещё неделю с трудами великими их спускали бечевой с Камня до истоков невеликой реки Баранча, притока Тагила. Здесь уже можно было забыть о тяжком труде, загрузить суда обратно и пусть и с большими предосторожностями, но поплыть на стругах, а не тащить их, сдирая руки в кровь. Семь десятков вёрст, что текла Баранча по сибирской землице, войско проскочило в несколько дней, и вот уже перед взором воинов предстал Тагил, с которого начиналась большая вода и свободный путь для судового каравана. Ведь в ширину Тагил имел аж пару-тройку десятков саженей, а в глубину — полсажени точно.

Струги, вздев паруса в помощь гребцам, величаво вошли в тагильские воды и неспешно плыли по течению. А вокруг расстилались безлюдные берега, золотившиеся песком, и красующиеся поднимавшимися над водами статными соснами. Изредка встречались ловившие по укромным местам рыбу вогулы. Их не трогали, даже привечали, попутно расспрашивая об окрестностях: кто, где живёт, да кто кому ясак платит. Заодно устраивали меновую торговлю, лакомясь свежей рыбкой да убоиной.

Чуть позже примчался к берегу и местный князёк Иртег. Много пожил на свете вогулич, многое повидал, вёл выгодную торговлю шкурками с купцами из-за Камня, что приходили каждый год по зимнему пути, и сразу понял, чутьём почуял, что пришла в их земли новая сила, которая уже не уйдёт. И сомнёт любого, кто встанет у неё на пути. А потому и пришёл первым — договариваться.

Разговор с ним вёл второй воевода, князь Леонтий Иванович Шумаровский-Щука-Шамин, ещё в Москве назначенный царём воеводой далёкой и не взятой пока что русскими Чинги-Туры. Ну а тот, ни государя, ни себя, по обычаю, не забыв, ясак князьку поставил посильный. Так что расстались князья весьма довольные друг другом. Иртег вернулся в свои владения, а войско пошло дальше. И как-то даже незаметно для себя вступило, наконец, в пределы Сибирского ханства.

Теперь всё чаще стали попадаться им на глаза кочевники, что, завидя чужую рать, предусмотрительно угоняли стада подальше от реки. Их тоже не трогали, хотя сведения о том, что готовят вторгнувшимся русичам местные мурзы и были нужны. Но воеводы справедливо посчитали, что ушедшие по весне на выпас, скотоводы вряд ли что знают, а портить отношения с будущими данниками — идея так себе. Хотя вот от лошадок бы многие дворяне вовсе бы не отказались. А потому вперёд был выслан усиленный дозор, дабы перехватить таких вот кочующих у какого-либо брода-водопоя, да сторговаться на десяток-другой коней, способных нести воина. Но раньше, чем дозорные встретились с каким-нибудь кочевьем появились на берегу первые всадники в островерхих шапках, с круглыми щитами за спиной и неизменным луком под рукою. Запели первые стрелы, жахнули в ответ лёгкие гафуницы. С этого первого столкновения и начался потом историками отсчёт покорения Русью Сибири…

Как известно, Сибирское ханство вовсе не было дикой, безлюдной окраиной. Его территорию населяли различные и порой довольно многочисленные племена, пусть и стоявшие на разных этапах общественного развития, и покрывала целая сеть укрепленных городищ, в которых развивалась своя промышленность в виде гончарного производства, ткачества, плавки и обработки металлов. И пусть большая часть вогуличей занималась охотой и собирательством, а татар — скотоводством, разводя лошадей и овец, но в пойме рек Тобола и Иртыша уже существовали и очаги земледелия. Да и на берегах Туры-реки, куда вынесло ратные струги, тихие леса часто прерывались полянами, а темные холмы дымились испариной, словно ожидая своего земледельца.

Так уж получилось, что земли по верхнему и среднему течению Туры в орбиту политического и культурного влияния Сибирского ханства входить стали совсем недавно. Смелый и решительный хан Ибак не только положил конец ордынской столице Сараю и убил последнего хана Большой Орды, но и раздвинул пределы своей державы на земли ханты и манси, вот только последующая пертурбация в политической жизни ханства вовсе не способствовала укреплению его влияния, так что многие местные князьки вновь почувствовали себя вполне самостоятельными владыками. И теперь не все из них были готовы принести шерть русскому царю, как тот же Иртег.

Вот и мансийский князь Ахтамак засевший в укрепленном городке Чинигиды со своими родственниками, слугами, рабами и горсткой богатырей-уртов, мнил себя через чур самостоятельным владетелем. Ведь его обширные владения, раскинулись на много дней пути по окрестным лесам. А ежегодный ясак позволял содержать небольшой, но хорошо обученный отряд воинов. В детстве отец Ахтамака отдавал его в качестве аманата в Чинги-Туру, так что воспитывался юный манси среди иных взглядов и правил. А потом, воспользовавшись смутой, сбежал в родные леса. Но науку ту не забыл.

Не дали забыть. Ведь с незапамятных времен жили манси небольшими родами-селениями. И в каждом таком селении были свои старейшины, от благорасположения которых зависел любой вогульский владетель. Захотят старейшины — посылают в княжеский городок ясак, не захотят — оставался князец с носом. И принудить их к повиновению было ой как трудно, ибо кочуют вогульские юрты кто как хочет и где как хочет. Да и зимних деревень у каждого рода по две-три — попробуй-ка, найди! Но трудно вовсе не значит, что невозможно, особенно если у тебя есть хорошая дружина и умелые следопыты. Только ведь куда лучше умело использовать чужой опыт, поставив сильные стороны сопротивлявшихся себе на службу. Вогулы сильны родом, значит надо взять младшего родича старейшин к себе в город, и благосклонность их к князю будет уже совсем иная.

Как сказал бы один попаданец — опередил своё время Ахтамак, опередил и в тоже время — опоздал. Лет так на триста опоздал. Вот такая вот коллизия, ибо с двух сторон был он зажат куда более развитыми в государственном строительстве народами, которым его нарождающееся среди вогульских лесов государство было вот совсем никак не нужно. А вот ясак, в виде драгоценных шкурок — очень даже нужен. И то, что русские в этот раз куда раньше двинулись в Сибирь, большой роли для него не играло, ведь и Сибирскому ханству тоже нужны были и ясак, и новые данники, и новые верующие. Потому как мусульманская вера вот уже второе столетие распространялась на сибирских просторах.

Так что не было вины князя в том, что у него ничего не получилось. Просто не могло получиться. Ведь сколько раз в истории было такое, что нарождающееся объединение людей просто и без затей смахивалось с исторической карты более устроенным и оттого более сильным объединением, решающим сугубо свои геополитические проблемы. А вогульские княжества зарождались как раз между двумя гегемонами, бьющимися за право быть единственной державой: расправляющей крылья Русью и идущими к упадку (по крайней мере, в данный момент) осколками Орды…

О том, что в его владения пожаловала большая чужая рать, Ахтамак узнал довольно быстро: в Чинигиды прибежали верные люди с дальних затонов. Ох не вовремя пожаловали чужаки: многие юрты ушли на летние промыслы к берегам рек и лесных озер, но князь всё же разослал гонцов во все концы своих владений. И велел шаманам испросить волю духов. Вот только русские струги подошли к его столице куда раньше, чем воины подвластных старейшин.

Чинигиды лишь по местным меркам считались большим поселением, а в действительности это была небольшая крепостица защищенная земляными валами на вершине которого высились деревянные тыны из заостренных кверху бревен. Доступ к валам затрудняли рвы, в которых тоже были вбиты колья с заостренными концами.

Тут высадившиеся на берег воеводы задумались: брать крепостицу приступом — много людей положишь. Уж больно луки у вогуличей были дальнобойные. За сотню шагов от крепостицы стрелы летят. Уже вон и поранили самых глупых. Так что взяли её в правильную осаду, да и отдали на откуп пушкарям. А те и рады: за два дня превратили все стены в развалины, после чего в бой ринулись поместные. Не воевать, нет, а добивать несговорчивых.

И добили, да так, что в живых едва с десяток людишек и осталось. Зато среди них нашёлся упитанный карапуз — младший сын сгинувшего в развалинах местного князьца. И местный же царедворец Тягрул, что в любимчиках у князя не ходил, но местный расклад знал довольно хорошо (он-то, кстати, сына князьца и спас, так, на всякий случай). Ну и как тут было не воспользоваться оказией? Тем более, что и местность вокруг была весьма удобна и для проживания, и для сторожения пути что на Русь, что из Руси. А потому решили воеводы ставить тут новую крепость по плану, что набросали идущие с ратью розмыслы.

Пока начальные люди судили да рядили, стали выходить к Чинигиде вассальные отряды. Встречать их выходил Тягрул, которого многие старейшины знали в лицо. Быстро оценив сложившийся баланс, многие шли на поклон к царёвым людям, а некоторые пытались тут же уйти назад, но повезло лишь самым первым. А потом русичам достался-таки в руки небольшой табун степных лошадок и, поскольку многие поместные, не смотря на судовую рать, везли с собой конскую сбрую, то теперь у армии появилась и своя кавалерия. Которая, используя своих и местных вогулов, шла вдогон за несогласными и настигнув, рубила их до смерти, разом показывая, что будет тем, кто ослушается новую власть.

Однако долго задерживаться у Чинигиды русским было не с руки, а потому, оставив тут нескольких детей боярских и полсотни "охочих людей" да казаков, они двинулись дальше. Впереди теперь дозором плыли струги Камского полка, а перед ними бежали в лёгких лодках вогулы князя Аюки, давно привыкшие жить бок о бок с русскими. И благодаря их работе, всё чаще стали появляться на берегу товары немой торговли: шкурки, варёное мясо, рыба сушёная и копчёная, да разная зелень. Их забирали на суда, оставляя взамен ножи, топоры, да стеклянные бусы, взятые с собой как раз для подобного. Князь Шуморовский хотел сразу расположить к себе своих будущих ясачников…

Сидя в своём дворце, сложенном из сырцового кирпича, хан Кулук-Салтан прекрасно понимал, зачем в его владения вторглись русские. Понимал и готовился к неминуемой битве, разослав гонцов ко всем мирзам и бекам, а также в подвластные племена вогуличей. А разослав, принялся сетовать на судьбу: какой же всё-таки она бывает несправедливой! Ведь всего два года прошло, как он сумел объединить ханство, уничтожив подлых Тайбугинов, и, казалось, что теперь у его страны открылась прямая дорога к процветанию. Нужно было лишь укрепить свои владения: ставить больше городков, посадить на землю больше пашенных людей, поставить больше кузней и научиться самим делать пушки, без которых нынче не обходится ни одна война. Но вместо этого он поддался настойчивым просьбам казанских беглецов и попытался захватить Казань. Нет, стать казанским ханом и объединить два ханства в одно он хотел и сам, что уж тут говорить. Но не получилось, разбили его рать в казанских пределах и вот теперь новая напасть пришла на земли ханства. Которую он, положа руку на сердце, не ждал так скоро, ибо ведал, что урусуты крепко завязли в Ливонии, а за их спиной горела восстанием казанская земля, да и крымские сородичи отвлекали на себя часть их сил. Но враг каким-то образом нашёл "лишние" войска, которые теперь надобно было встречать во всеоружии, а его лучшие багатуры полегли в далёкой казанской землице. Да ещё и казна оказалась сильно опустошена, так что даже пушки в Бухаре ему не на что было закупить, и он собирался это сделать позже, после сбора всех податей и ясака. Но русские пришли слишком рано.

Между тем к столичной Чинги-Туре постепенно собирались воины со всего ханства. Увы, но среди них было слишком много молодых джигитов, вышедших в поход с одной плохой сабелькой и в стёганных халатах вместо доспехов, ибо хорошие доспехи их отцов достались урусутам-победителям. Но всё равно ордынская рать выглядела весьма внушительно. К тому же в самой Чинги-Туре оружейники работали не покладая рук, выковывая клинки, мечи и острые кривые ножи для ханского войска. Так что ещё ничто было не решено и только аллах ведает, кому повезёт в предстоящей битве.

Русские суда появились в виду Чинги-Туры перед обедом и застыли на воде, вне досягаемости татарских стрел. А потом пристали к противоположному берегу, где их военноначальники явно устроили совещание. Кулук-Салтан было расслабился, но ближе к вечеру проклятые урусуты отчаянной атакой сумели сбить небольшие кордоны и высадиться на речном берегу, после чего ещё и удержали захваченный плацдарм, отбив атаку посланных им конных сотен. А потом на землю пала ночь и оба войска стали готовится к завтрашнему сражению.

С первыми лучами солнца запели трубы в царском войске, призывая ратников на молебен, а следом закричали муллы в стане татар призывая воинов на молитву. Оценив ощетинившийся строй урусутов и деловую суету за их спинами, Кулук-Салатан понял, что сами они атаковать не собираются, по крайней мере пока, и после короткого совещания принял решение сбросить их в реку до того, как на этот берег высадиться вся оставшаяся урусутская рать. И повинуясь его сигналу татарская конница, с гиком и пронзительным воем понеслась на изготовившийся к бою русский строй. Под топотом сотен копыт загудела земля. И казалось, что нет силы, способной остановить эту лавину. Туча стрел взвилась в воздух и со свистом понеслась в сторону русских. Ещё чуть-чуть и удалые багатуры врежутся в пеший строй.

Но русские не зря не спали почти всю ночь. Они рыли землю и вязали ежи из толстых брёвен, которые создали перед ними труднопреодолимую преграду. А когда атакующая лавина приблизилась достаточно близко, вся их первая линия вспухла густым белым дымом, и свинцовые пули ударили уже по набегающим татарам. Следом грозно рыкнули небольшие пушечки, послав во врага ядра и дробную картечь. Не выдержав столь "доброго" приёма, Орда отхлынула, но затем, подгоняемая своими начальниками, снова ринулась в атаку. И снова откатилась назад, не достигнув главного — вступить в рукопашную схватку с ненавистным врагом.

А на третий раз вслед за откатывавшейся ордой ринулись в атаку немногочисленные русские всадники. Воеводы рискнули и не прогадали: татарский плановый отход постепенно стал превращаться в банальное бегство. И напрасно мурза Баянда попытался собрать подле себя ещё не поддавшихся панике воинов. В короткой рубке они смогли лишь ненадолго задержать преследователей, но сам мурза по итогу попал в плен, а бегство армии продолжилось.

Видя подобный исход сражения, хану ничего не оставалось, как в окружении преданных стражников покинуть поле боя и не заезжая в столицу, скорым ходом помчаться в Искер, где он надеялся пересидеть зиму и собрать новые войска. Ведь одним поражением битва за Сибирь далеко ещё не окончилась.

Ну а в самой столице было в этот вечер очень тревожно. Славный город Чинги-Тура располагался на высоком мысу при впадении реки Тюменки в Туру, окруженный аж тремя линиями укреплений: рвами и валами. В центре города высились мечеть и дворец правителя, сложенные из сырцовых кирпичей, а улицы города составляли стоящие рядом юрты и глинобитные дома-мазанки. У внешних ворот города расположились бревенчатые караван-сараи, в которых нынче заперлись немногочисленные купцы, пришедшие в Чинги-Туру в столь недобрый час.

Город по сибирским меркам был большой и достаточно укреплённый, вот только защищать его оказалось, увы, некому. Жители столицы, едва до них донёсся слух о бегстве хана и гибели ханского войска, начали, не смотря на ночь, спешно покидать свои дома. Пользуясь полнейшим безвластием, ворота города были распахнуты настежь и через них выходили и выезжали верхом или на возах многочисленные беглецы. Особенно спешили те, у кого в хозяйстве имелись русские рабы, захваченные в ходе опустошительных набегов в разные годы. И те, кто ушёл до рассвета оказались правы: с рассветом к воротам Чинги-Туры подошли русские войска.

Нет, ни осады, ни штурма не было: столица ханства покорно открыла ворота и со страхом ждала грабежей и насилия. Но их не случилось. Хотя своих домов многие и лишились. Но лишь потому, что воевода (теперь уже вполне полноправный!) князь Шуморовский-Шамин-Щука с розмыслами объехав главный град своего кормления, велел постепенно сносить всё, что выглядело временным и непривычным взору, и строить на месте сибирской столицы настоящий русский град по плану, разработанному его розмыслами.

С купцами тоже поступили по справедливости. Тем более что прерывать бойкую и выгодную торговлю с далёкой Бухарой русские вовсе не собирались. Ну и что, что у многих товаров сменились владельцы? Главное, они были готовы платить, а не грабить. Так что бухарский караван убыл из Ченги-Туры в целости и сохранности, закупив при этом всё, за чем и приходил сюда.

Жизнь после первых дней панического бегства, потихоньку возвращалась на круги своя. Понемногу возвращались назад жители. Вновь, как и до захвата, появились на заливных лугах, что раскинулись вокруг бывшей столицы, тучные стада. Разъезды поместных рысили по дорогам в поисках податных людишек, постепенно отдаляясь от города всё дальше и дальше. Кто же противился платить новой власти, к тем применяли силу. Так новая администрация постепенно приводила край под свою руку. А потом морозы сковали землю, луга и леса покрылись белой шапкой и по первому зимнему пути пришёл в Сибирь из Руси первый обоз с хлебом и поселенцами. Ханство ещё не пало, впереди было ещё много битв и походов, а русские уже основательно устраивались на его земле, готовясь к походу встречь Солнца.

Деревенька Хоймова Губа Толвуйского погоста привольно раскинулась в низине южной части длинного и узкого Путкозера с его скалистыми, покрытыми лесом берегами и с самого первого дня исправно служила надёжным убежищем от ветра для всех, кто передвигался по воде. После того, как пал вольный Новгород, объезжавшие его Обонежские пятины государевы писцы посетили деревушку и внесли её в список облагаемых налогами поселений, что на жизни деревеньки сказалось не сильно.

Всё так же выходили в поля хоймвогубские мужики, привлечённые в эти глухие места повышенным плодородием почв, получившим потом у потомков своё обозначение как "заонежский чернозём". Всё так же скрипел огромным журавлем колодец, который был столь глубоким, что даже летом на его глубине не таял лед. Всё так же по вечерам пользовались крестьяне лучиной, которую заготавливали из сосновых поленьев.

По-прежнему в красном углу изб у них висели образа, и моление утром и вечером было для них святым делом. А по праздникам люди ходили в недавно срубленную для вновь прибывшего батюшки церковь Успения Пресвятой Богородицы. Церковь была красивая, стояла на видном месте — на пригорке, и её колокольный звон был слышен далеко окрест. В обычные же дни хоймовогубцы привычно вставали рано, после молитвы успевали сделать что-то по хозяйству и шли на работы: пахать, сеять, бороновать, косить — да мало ли каких дел было у крестьянина. Осенью женщины шли молотить цепями урожай, а мужики отправлялись в Шуньгу, что давно уже стала этаким перевалочным пунктом на пути транспортировки соли с побережья Белого моря в Русь, где и закупались различным товаром.

И так бы размеренно и текла их жизнь дальше, но тут царь-батюшка выдал никому на Онеге не ведаемому князю Барбашину-Шуйскому жалованную грамоту на поиск железных да медных руд и строительство заводов в Заонежских пятинах.

Нет, добыча руды и выделка меди да "уклада" существовала у карел Обонежья с давних времён, а секреты превращения "крицы" в "карельский уклад" — железо, по качеству близкое к стали — передавалось ими по наследству. Руду же для его производства добывали просто с плотов, собирая со дна специальными черпаками, благо лежала она не глубоко, от полусажени до двух и очень редко глубже, сажень до пяти. Ну а крестьянские мастера, которым подобный "уклад" был просто не по карману, и сами научились выделывать столь необходимое им железо, используя местную же руду в своих небольших сыродутных горнах. Но всё это делалось ровно в том количестве, что покрывало лишь их собственные нужды.

А вот понаехавшие на стругах розмыслы нашли, что в их округе сокрыты просто огромные залежи болотных и озёрных руд, многие из которых на поверку оказались более чем хорошими, превосходя порой даже пресловутое шведское железо. И не успели хоймовогубцы опомниться, как в их местах стало вдруг необычайно тесно и многолюдно, ибо далёкий князь не стал тянуть время и без раскачки принялся возводить в местной глухомани железоделательную мануфактуру, рабочие слободки, причальные вымолы и прочие нужные для работы постройки.

На Спировском ручье, что протекал между Ковшозером и Путкозером, приезжие мастеровые люди, орудуя киркой и лопатой, довольно быстро возвели огромные плотины, организовав тем самым большие пруды, вскоре наполнившиеся водой. А плотницкие артели тем временем срубили кузницы и хозяйственные "анбары", пока приехавшие каменщики возводили большую и малую плавильные печи. А поскольку строительство требовало много бруса и досок, недалеко от деревни возникла ещё и пильная мастерская.

Но лес был нужен не только на строительстве, но и под древесный уголь. И много леса, ведь на выплавку шестидесяти пудов чугуна требовалось почти сто восемьдесят пудов угля, а за год только одна большая домна, высотой в три с половиной сажени, могла выплавить чугуна около тридцать тысяч пудов. Так что чему удивляться, что в округе началась буквально массовая вырубка деревьев, заработать на которой приехало немало бригад лесорубов. И вскоре там, где веками шумели густы боры, остались лишь воспоминанья о них. Однако приехавшие не только сводили леса под корень. Вскоре на местах самых больших вырубок приплывшие дьяки (сплошь вчерашние отроки, у многих даже борода ещё не пробилась) занялись таким непонятным для местных делом, как лесовосстановлением. Как пояснили местным приезжие, такой порядок ввёл сам князь Барбашин, ратуя за сохранность богом данной людям природы. Мужики, задумчиво почесав в затылке, лишь хмыкнули и махнули рукой на барскую придумку. Вот ужо придумали чего — лес сажать. Да он и сам восстановится. Вон после пожара опомниться не успеешь, а уже всё молодой порослью поросло. Совсем, видать, людям заняться нечем.

А между тем мануфактура росла как на дрожжах. При этом взятые на саблю чухонцы и вольнонаёмные рудокопы уже добыли первую руду, обеспечив тем самым первую плавку. И ведь не сказать, что всё на новом месте у княжеских людей шло хорошо. Случалось, конечно, всякое, особенно с пленными людишками. Холоп он ведь холопу рознь. Кто-то принял свою новую сущность, а кто-то и нет. И при первой возможности готов был в бега податься. А при побеге разное бывает. Так один беглец словно копьём проткнул попавшимся под руку ломом вставшего у него на пути кузнеца, едва не убив последнего. Несостоявшегося убивца, конечно, поймали и слегка повесили, но подобных неурядиц было просто вагон и маленькая тележка. И всё же, несмотря на всю неустроенность, на географическую удаленность, отсутствие надежных транспортных коммуникаций и, безусловно, тяжелые условия труда, производство чугуна и стали на барбашинской мануфактуре началось и успешно развивалось, а технология плавки всё время совершенствовалась. Так именно здесь вместо простого кричного передела начали вводить на полсотни лет раньше, чем это случилось в иной ветви истории, такой процесс, как фришевание. Точнее, начали опыты с ним по тем скудным сведениям, что имел князь-попаданец. А неугомонный Вассиан Кузнец, сын и внук кузнеца (отчего и получил свою фамилию), запримеченный ещё в школе за любовь к тайнам металла, за что и был взят на "карандаш", и вовсе приступил к разработке процесса "горячего дутья". Незашоренное молодое сознание Вассиана позволило ему по кусочкам вытянуть у попаданца кучу всякой мелочи, почерпнутой тем на формуных баталиях. Эти мелочи постепенно сложились в мозгу молодого мастера в относительно работоспособную схему, которую он и принялся проверять. А князь, владелец мануфактуры, на удивление многих не только не одёрнул зарвавшегося молокососа, но ещё и денег на его эксперименты выделил.

Впрочем, все эти нововведения шли как бы параллельно с основным производством и не мешая ему. А потому и потащились по Онежскому озеру плоскодонные барки и струги из Хоймовой Губы, чтобы через реку Свирь вывезти столь нужный всем металл и готовые пушки в Ладогу. А оттуда он уже попадал на рынок, который немедленно отреагировал на его появление повышенным спросом. Тот же Новгород, пользуясь лучшей логистикой, занялся приготовлением из него всевозможных изделий: от лемехов, топоров, сковород, ножей, замков и кос до подков, гвоздей, игл, булавок и других предметов домашнего обихода, причем количество ремесленников, что занимались их производством, начал расти год от года. И это вдохнуло в город очередную свежую струю.

Однако не одним чугуном да железом занималась княжеская мануфактура.

Вот воистину права поговорка про "где найдёшь, где потеряешь". Неожиданное спасение в своё время персидского купца Хосроя Машреки вылилось со временем в долгосрочные деловые отношения с ним, благодаря которым князь и попытался вызнать секреты технологий, недоступных в данный момент европейцам.

Да, это там, в далёком и уже ставшем казаться чем-то нереальным будущем все почему-то считали Европу образцом технологичности. Увы, попав в шестнадцатый век, Андрей давно понял, что практически весь хай-тек рождался и располагался отнюдь не в ней. Нет, Европа уже семимильными шагами шла к тому научному могуществу, которое и позволило ей занять первое место на следующие пятьсот лет, но именно сейчас это был отнюдь не единственный уголок высоких технологий в мире. И именно поэтому, если в первые годы князь-попаданец смотрел исключительно на Запад, то теперь его люди искали мастеров и на Востоке. Потому как после падения Римской империи те же арабские учёные смогли сохранить большой объём знаний, что был потерян в варварских королевствах Европы. И не только сохранили, но и продолжили развивать, отчего многое вернулось в Европу назад уже в трудах мусульманских учёных, но и многое из былого наследия до сих пор оставалось тайной для европейских учёных мужей и европейских мастеров. К примеру тот же тигельный способ плавления стали, вернувшийся в Европу лишь к концу восемнадцатого века, никогда не забывался не только в Индии, но и в ханствах Средней Азии. Тех самых, которые многими в будущем считались этаким каноническим образцом феодальной отсталости. Однако для шестнадцатого века подобное сравнение к тому же Бухарскому ханству было просто не применимо от слова "никак". Почему потом оно всё же отстало в технологическом плане — это пусть историки разбираются, а пока что многие среднеазиатские города хранили секреты древних технологий, обладать которыми хотели бы все мастера Европы. Вот и Андрей был одним из них.

И раз это у него появилась такая возможность, то почему он не мог воспользоваться ею? Всё равно ведь между Бухарским ханством и Персидской империей довольно часто возникали и полноценные войны, и просто вооружённые конфликты, в которых обе стороны разоряли сёла и захватывали города. А в захваченных городах в плен победителям попадали люди самых разных профессий. И если вовремя подсуетиться, то кого потом заинтересует, куда пропал один из мастеров. Может погиб при штурме, а может и сбежал. И пусть, скорее всего, Хосрой не сильно горел желанием выдавать подобные секреты "неверным", но купец всегда оставался купцом, даже если он верил в Аллаха, а не в Христа. И при этом купец даже не брал греха на душу, так как продавал единоверцев не неверным, а купцам из далёкого Хаджи-Тархана, таким же мусульманам, как он, скупающим мастеров для собственного хана. Ну а то, что потом часть рабов оказалось на далёкой Онеге, так разве он в этом виноват?

Зато в результате таких вот "оказий" у князя под рукой оказалось сразу три умельца, с которыми предварительно поговорили заплечных дел мастера, обрисовав им их возможное будущее в зависимости от их поведения. А то ведь в эти времена принято было свои секреты хранить строго, отчего другим порой приходилось по-новой открывать то, что кануло в лету при гибели очередной династии мастеров. Ну а Андрей и вправду был готов отпустить бухарцев не только на волю, но и домой, в ханство, но только при условии, что они его людей всему научат.

Двое из трёх оказались вполне вменяемыми и вскоре приступили к своей работе на хоймовогубской мануфактуре, подробно консультируя при этом приставленных к ним русских мастеров. А секретов было очень много: из чего и как собирать тигли, что использовать в виде флюсов, как лучше варить железо и прочая, прочая, прочая. Но в результате на руках у андреевых розмыслов оказались бруски весьма высококлассной стали, которые тут же пошли на резцы и прочий нужный инструмент.

Позже, когда сама тигельная плавка стала не такой экзотикой, Андрей решил попробовать на практике метод господина Круппа, который получал крупные отливки, смешиванием стали из десятков тиглей. Ведь десяток больших нарезных орудий с клиновидным затвором куда лучше сотни чугунных гладкостволов. Да и мало ли куда может пригодиться сталь!

Впрочем, пара десятков "лишних" чугунных орудий в год при постоянно растущем флоте — это тоже было большим подспорьем. Ведь мощности Пушечной избы были полностью заняты царской армией. А на князе "висел" ещё и имперский заказ. Так что стоит ли говорить, что Хоймовогубовская железоделательная мануфактура не долго оставалась единственной на Заонежском полуострове?

К концу лета 1527 года ситуация в Ливонии для Ордена больше походила на катастрофу. Он практически полностью потерял все свои земли, кроме небольшого участка на севере, начинавшегося от Толсбурга и идущего через Вейсенштейн дальше до предместий Пернова, и практически всю свою армию, включая и самого магистра, попавшего в плен. С другой стороны, именно на севере оказался облачённый властью и деятельный по натуре Герман фон Брюггеней, сумевший объединить вокруг себя как рыцарей Ордена, так и рыцарей Эзель-Викского епископства. Но стремительный бросок под Гдов с разграблением нескольких деревушек, попавшихся на пути, пришлось прекратить, едва до его слуха дошла весть о поражении армии Ордена и падении столицы. Оценив сложившуюся ситуацию, фон Брюггеней велел возвращаться назад, ведь теперь против его небольшой армии могли выступить не только ограниченные силы новгородского наместника, но и вся русская рать, ожидать которую у стен Вейсенштейна, Гапсаля или Ревеля предстояло со дня на день.

Надежды же на внешнюю помощь у ливонцев уже не осталось. В землях Густава Вазы полыхнуло очередное восстание и ему сразу стало как-то не до внешней политики. Датский король Фредерик I тоже полностью погряз во внутренних смутах. Своё обещание бороться с ересью вплоть до применения смертной казни он благополучно забыл и теперь открыто покровительствовал лютеранам. На прошлогоднем сейме в Одензе в королевстве была провозглашена свобода совести и с этого момента, стремясь к фактической независимости датской церкви от папства, он постепенно ограничивал права епископов и начал передавать в лены дворянам монастырские земли. Однако ухудшение положения простого люда вызвали в народной массе опасное для дворян брожение. И ведь только-только удалось подавить восстание в Сконе, а по стране уже покатился очередной слух о скором возвращение "доброго" короля Кристиана. И в такой ситуации ввязываться в авантюру на другом конце Балтийского моря ради когда-то уже проданных земель, рискуя при этом остаться без тех выплат, что платили русские за проход проливов, не казалась королевским советникам хорошей идеей. Ну а то, что часть этих советников "подкармливалось" из рук Компаний, так это же их частное дело! Они же ведь не выступали против короля!

Но больше всего надежд у Ордена было на польского владетеля, вот только у Сигизмунда, как всегда, в казне не оказалось денег, а набег его подданных на земли османского султана грозил раскачать только-только установившийся между Польшей и Портой мир. К тому же он, как великий князь литовский, неожиданно был втянут в земельный спор между Литвой и Померанией. Герцог Барним, которому досталась в качестве залога Курляндия, в отличие от Ордена, не собирался сносить ползучий захват его земель литовцами и потребовал вернуть всё, что было захвачено, назад, согласно межеванию 1501 года, пригрозив иначе решить дело либо авторитетом императора, либо силой, если это понадобиться. Кроме того, он объявил, что готов отозвать своё предварительное согласие на продление ленной зависимости Лемборско-Бытувской земли от Польши. А ведь в этом варианте истории, из-за активного вмешательства одного неугомонного князя-попаданца, поездка Георга в Гданьск так и не состоялась, и между герцогством Померанским и королевством Польским по-прежнему остро стоял вопрос как о приданом за Анну Польскую, так и о принадлежности приграничных замков Лемборк и Бытув. И ведь это именно полонофил Барним в иной истории и уговорил брата снизить сумму приданного и уступить замки Сигизмунду. А потому, хорошо зная о раскладах при померанском дворе, просто взять и отмахнуться от данной проблемы, у Сигизмунда не было ни одного шанса. Учитывая всё это, а также то, что едва замиренный Гданьск продолжал глухо кипеть, а шляхта всё чаще вспоминала о рокоше, влезать в ливонскую распрю Сигизмунд может и хотел бы, но не мог. Слишком уж ситуация в стране висела на волоске.

Не думал о Ливонии и эрцгерцог Фердинанд, которому Карл уступил политику в центральной Европе и с Портой. Он с большой тревогой наблюдал за приготовлениями султана и потому война в глухом углу, да ещё и охваченном Реформацией, его интересовала даже не во вторую очередь. Хотя переписка между ним и московским двором шла полным ходом, и эрцгерцог часто напоминал, что Ливония всё же какая никакая, а часть Священной Римской империи. Но письмами войну не выигрывают. Тем более, если московский адресат ещё и присылает сто тысяч дукатов на борьбу с османским вторжением, а вассальный герцог Гессенский, наоборот, подкидывает проблем своему сюзерену, грубо вмешавшись в его политические расклады. Какая уж тут война на задворках, если собственные вассалы оружием грозят!

Ну а император так и вовсе был занят лишь борьбой с Францией и лютеранством. Причём в обоих случаях дела его обстояли неважно.

Так действие Вормсского эдикта было приостановлено, и вместо него сейм 1526 года в Шпейере предоставил каждой из немецких земель свободу в вопросах религии, правда, лишь до созыва вселенского собора. И хоть сам император Шпейерский эдикт не подписал, но и не выступил против него, так как незадолго до этого поссорился с папой Климентом VII, который освободил короля Франции от тяжелых условий навязанного тому мира. Эта ссора вылилась в разграбление Рима в мае 1527 года, после которого только и началось медленное восстановление отношений между двумя власть предержащими особами.

А в это же время в Италии испанская армия быстро распадалась из-за острой нехватки финансирования, при этом французы под командованием виконта Лотрека медленно продвигались на юг, захватывая один за другим италийские города. В конце концов, угроза нависла над самим Неаполем, с потерей которого Карл V потерял бы свой последний плацдарм на полуострове, а Франция стала бы доминирующей державой в центральном Средиземноморье.

Ну и где тут можно было изыскать средства, чтобы выделить помощь умирающему Ордену, который ещё и откололся от римской веры?

Оставалась лишь Ганза, но и среди её городов не было всеобщего единства. Так что надеяться фон Брюгеннею кроме господа было больше не на кого, и оставалось лишь сражаться, положившись на волю его.

Впрочем, для Руси процесс покорения Ливонии тоже протекал достаточно сложно. Сказывалась война аж сразу на три фронта. А когда пришло известие о походе крымского царевича, Василий Иванович едва не запаниковал, испугавшись повторения 1521 года. Думцам тогда едва-едва удалось его убедить не поворачивать армию, положившись на оставленных в Москве воевод.

Не менее сложно происходило и подчинение покорённых земель. Испомещение на "свободных" поместьях русских дворян со своей культурой и традициями принесла свои "горькие плоды" политикой дискриминации местного населения. Ведь, "благодаря" одному попаданцу, принимать под свою руку немецких рыцарей русский царь обещался только при условии выделения им поместий на восточной украйне. И никаких родовых вотчин в Ливонии за ними оставлять не собирался, как бы это не противоречило общепринятым правилам. Исключение сделали лишь для немногочисленных сторонников погибшего архиепископа и то, выделив им новые поместья как можно дальше от старых. Потому как на захваченной территории никаких анклавов "немецкого баронства" с их протестантизмом и прочим европоцентризмом князю-попаданцу было не нужно. В чём с ним была полностью согласна Церковь в лице старца Вассиана и митрополита Варлаама, как раз и пробивших у царя большую часть андреевых хотелок.

Нет, Андрей прекрасно помнил, что многие немцы в дальнейшем достойно служили России и были порой более патриотами, чем некоторые русские. Но, обжёгшись на молоке, как известно, дуют и на воду. Вот он и дул.

В результате подобная практика привела к тому, что обещанная ливонцам веротерпимость быстро сменилась лозунгом "православной реконкисты", отчего не только немцы, но и чухонцы стали активно выступать на стороне Ордена. Увы, в отличие от иной реальности, у них не оказалось под рукой своего Стефана Батория, и большая часть их усилий пошла прахом. Хотя иногда их помощь и оказывала содействие успехам орденского оружия. Но рано или поздно, а все их попытки сопротивляться оканчивались одним: карательным рейдом дворянской конницы, усиленной лесовиками-разведчиками, которые не позволяли местным жителям отсидеться в густых ливонских лесах. Так что холопские рынки на Руси не пустовали, а цена на холопов продолжала оставаться очень низкой. Но зато таким вот кровавонетолерантным образом шла постепенная замена местных крестьян на православных пахарей. Или, как говаривал князь-попаданец, происходило обрусение края.

Одновременно с этим шло и переименование всех ливонских городов. Так Дерпт вновь стал Юрьевым, Оберпален превратился в Полчев, Везенберг в Раковор, Валга стала Влехом, Вольмар — Владимирцем Ливонским, Нейгаузен — Новогрудком, Нарва — Ругодивом, Феллин — Велином.

Кроме того, сразу после взятия ливонской столицы царь и Дума прямо в замке магистра учредили новое наместничество, в прерогативы которого была отдана возможность заключения от имени царя договоров с Ганзой и шведской короной. Таким вот образом, Василий Иванович собирался окончательно решить проблему возможного сепаратизма Новгорода, лишив его последних атрибутов прошлого и превратив в обычный уездный город Русского царства. Правда, вместе с этим упало и значение новгородского наместника, но Новгород давно уже не служил единственными воротами на Закат, так что это было даже где-то ожидаемо.

Ну а вся территория Ливонского наместничества была поделена на четыре больших воеводства с центрами в Юрьеве, Пернове, Риге и Режице (бывшем Розиттене). А первым наместником государь, по совету думцев, назначил князя Барбашина-Шуйского, которому ради этого пришлось изрядно посорить деньгами и проявить изрядное красноречие. Его же прежнее наместничество — Каянское — досталось другому думцу, князю Пенькову, Ивану Даниловичу по прозвищу Хомяк.

Зачем попаданцу нужно было тратить и без того излишне быстро кончающееся серебро, думаю, пояснять не надо. Излишняя мягкость "тиранов" к местным чухонцам не позволила Руси превратить Прибалтику в устойчивый русский край, что вылилось в её многочисленные "уходы", с запиранием Руси в узком Финском заливе с его мелководьем и портовой неустроенностью. Что абсолютно не устраивало Андрея, которому нужны были благоустроенные и глубоководные порты и верное царю и стране население. Чтобы через каких-то сто лет тутэйшими были не чухонцы, а потомки московских, рязанских или тверских крестьян, верящих, что так и было всегда.

Так что с первых же дней новому наместнику пришлось, закатав рукава, впрягаться в работу. И первое, на что он обратил свой взор, были города, имевшие давнюю собственную традицию самоуправления и отдельную судебную систему, да к тому же заселённые представителями разных этносов. И что самое плохое — далеко не все из них были взяты на саблю, что позволяло бы просто игнорировать их былые привилегии.

Впрочем, продолжавшаяся война и излишне сильные гарнизоны, оставленные в ливонских городах, а также постоянный наплыв русских дворян-помещиков позволили князю действовать достаточно смело. Его люди старательно изымали в магистратах все дарственные грамоты, после чего городу объявлялось об утрате им всех былых прав. Всё городское самоуправление распускалось и создавалось заново на основе овловского городского уложения. Все иные кодексы, кроме Судебника, признавались недействительными. Все акты на право владения нужно было подтверждать заново (впрочем, тут, в основном, всё оканчивалось простой выдачей грамот по русскому образцу, подтверждавших былое приобретение, но случались и накладки). Все дома, мастерские и прочие строения, чьи хозяева сбежали при приходе русских, подлежали годовому ожиданию, после чего, если не появлялся тот, кто предъявит на них свои права, отходили городу или наместнику для передачи или продаже в другие руки. Кроме того, испросив у царя разрешение, Андрей стал всеми правдами и неправдами заманивать в прибалтийские города посадских из центральной Руси, искусно размывая ими немецкое население, которое всеми правдами и неправдами, наоборот, отправляли вглубь страны, делая своеобразную прививку уже русским городам.

Ну и повсеместно вводился лишь один язык делового общения — русский. Так же, помня заветы что большевиков, что не к ночи будь помянуты, их врагов нацистов, основной упор князь сделал на работу с молодёжью. Все старые школы в ливонских городах были закрыты, а вместо них разрешено было создавать новые, и желательно по русскому образцу, как в Москве или Княжгородке устроены, благо учителя уже имелись, хотя их на всех и недоставало. И там, где их недоставало, можно было открывать школы по старорусскому образцу, ведь главным условием было одно: всё обучение должно было идти на одном языке — русском (благо соседа, способного вступиться за свои культурные ценности поблизости не наблюдалось). Да, Андрей, взяв на вооружение проверенную временем германскую тактику, всеми силами собирался в течение пары поколений изжить в Прибалтике германо-чухонский дух, ведь, как уже было сказано, повторять ошибки Ивана Грозного, Петра, да и Сталина он не собирался. Прибалтика должна была стать надёжным русским форпостом на западе.

И если честно, то действуя столь грубо, он очень надеялся на бунт новых подданных царя, что позволило бы ему окончательно зачистить чужеродные анклавы, однако те, кто мог восстать, видимо давно уже покинули свои дома в захваченных городах, а оставшиеся либо приняли правила игры, либо просто затаились до времени. Так что пришлось князю одновременно создавать и службу таинников, этакий прообраз Тайной канцелярии, которые будут мониторить ситуацию и не позволят наместнику внезапно оказаться перед восставшей толпой.

Ну а местом проживания для наместника была выбран епископский замок Коккенгаузен, получивший себе старое-новое имя Куконойс. И сделано это было не просто так, ведь когда-то этот город был столицей уничтоженного ливонцами Кукейносского княжества, в котором правили Рюриковичи. И об этом было выпущено сотни печатных листков и расписано тысячи лубков, дабы вбить в сознание людей, что Москва пришла сюда не просто как завоеватель. Она вернулась "за своим". В конце концов, возврат очередного владения предков хорошо вписывалось в основную канву русской реконкисты — собирание под одну руку всего "ярославова наследия".

Именно поэтому в Куконойсе была открыта очередная печатная мастерская, которая работала без устали день и ночь. В этот раз русские не позволили ливонцам выиграть на информационном поле, наводнив циркумбалтийские земли сотнями памфлетов про отступивших от веры рыцарей-сатанистов и идолопоклонников. Этим памфлетам верили и не верили (в зависимости от взглядов читавшего), но свою работу они делали. Один, не к ночи будь помянутый политик правильно сказал (хотя почему-то большинство эту фразу приписывают другому): "Чем чудовищнее ложь, тем быстрее в неё поверят". Правда, сама цитата была куда больше и сказана была к определённому контексту, но смысл от этого не терялся. Недаром русские либералы так любили повторять крылатое: "вы не рефлексуйте, вы распространяйте, пусть отбиваются". Вот Андрей и не рефлексировал, чего уж там, хе-хе-хе.

В общем, работы у нового наместника было выше головы и на годы вперёд. А между тем сама война с Орденом всё ещё продолжалась.

Русская армия во главе с царём, хорошо отдохнув в предместьях Велина, вновь двинулась в поход, по-пути захватывая один за другим рыцарские замки, которые практически не оказывали ей сопротивления. Так неспешно русское воинство и подошло под стены каменной крепости Вейсенштейн. Здесь их уже ждали и готовились. Крепость, в отличие от замков, собиралась сопротивляться.

Однако царские пушкари уже приноровились вскрывать подобные орешки. Даже недели не понадобилось, чтобы в стене засияли первые бреши. А крепостные пушки города Вейсенштейна смолкли и того раньше.

Тем временем, под защитой своих орудий, русские воины подтащили к стенам тяжелые осадные лестницы и изготовились к штурму. Под грохот полковых барабанов и пение труб, повинуясь царскому приказу, пехота и спешенные поместные лавой устремились к крепости. По ним из амбразур ударили аркебузы, полетели сверху тяжёлые камни, полилась кипящая смола. Несколько часов шло упорное сражение, однако взять ливонскую твердыню русским так и не удалось. Но уж что-что, а упорства Василию Ивановичу было не занимать. Так что через два дня он, после дополнительной бомбардировки, вновь послал войска на штурм, и на этот раз крепость Вейсенштейн была взята. Армии открылся прямой путь к Ревелю.

Между тем трёхтысячный отряд князя Фёдора Михайловича Курбского-Чёрного, отколовшийся от основной армии, сначала дерзким налётом взял замок Леаль, именуемый в русских летописях Лиговерью, а потом, оставив тут усиленный гарнизон, поспешил дальше, по пути грабя и сжигая всё, что попадалось под руку.

Епископский город Гапсаль когда-то для лучшей защиты возвели на острове, но со временем море постепенно отступило, и сейчас остров практически исчез, слившись с материком, так что со стороны суши жителям пришлось вырыть семисотметровый ров, который наполнялся морской водой. Чтобы ещё лучше укрепить город, в правление последних епископов Иоганна Оргаса и Иоганна Кивеля старая крепостная стена была надстроена и удлиненна, а, кроме того, для защиты замка были построены две высокие и массивные артиллерийские башни. В общем, город был очень хорошо защищён, в замке был достаточно сильный гарнизон и достаточно провианта для долгой осады. Да и служба в нём велась, как положено, так что приближение русских войск не прошло незамеченным, и город вовремя закрыл ворота, а на предложение сдаться ответил пальбой из пушек. Князь Курбский с хмурым видом объехал город по дуге, обозревая его укрепления, и понял, что без хорошей артиллерии взять сию твердыню будет трудно. Да что там трудно, скорее, даже невозможно. Однако не отступил, как на то понадеялись рыцари, а сел в осаду, явно поджидая кого-то ещё.

И этот кто-то пришёл, и пришёл с той стороны, с которой обычно не ждали. Со стороны моря. Хотя, честно говоря, флот должен был придти сюда первым, но изменившаяся история задержала его поход.

А всё из-за одного мало кому известного местечка Виртсу, которое впервые было упомянуто в источниках в 1459 году, как торговое поселение, что было обусловлено главным образом его гаванью и хорошими условиями для ловли рыбы. Кроме того, здесь было удобное место для контроля судоходства, ведь именно в этом районе пролив Суурвяйн, отделяющий остров Даго от материка, имел наименьшую ширину. И именно поэтому через Виртсу ещё и пролегала основная переправа, по которой на лодках осуществлялись перевозки с материка на остров Даго и далее на остров Эзель.

А раз место было столь выгодное, то оно, непременно, нуждалось и в хорошей защите. Вот в середине прошлого века фон Икскули, вассалы Эзель-Викского епископа, и подсуетились, возведя на острове, что венчал собой длинный и узкий мыс, замок. А при чём тут русский флот? Так в иной истории этот замок был разрушен в 1535 году самими ливонцами, в ходе внутренних распрей, и больше не восстанавливался. Однако в этот раз Ливонская война началась раньше и замок был всё ещё цел и по-прежнему возвышался над проливом. Вот именно по этой причине флот слегка и задержался. И только взяв его и оставив в нём гарнизон, поспешил дальше под Гапсаль, помогать армии, согласно царского повеления.

Вновь возглавивший командование над флотом ливонский наместник князь Барбашин, не стал бросаться с ходу в бой, а сначала произвёл рекогносцировку гапсальской бухты, одновременно установив связь с князем Курбским, и лишь потом начал высадку на берег морских стрельцов, дополнив ими поредевшую поместную рать. Второй волной с кораблей свезли несколько тяжёлых пушек, предназначенных для обстрела городских стен. На следующий день русские мореходы исходили ближние подступы к городу на шлюпках, делая, иной раз под огнём противника, промеры глубин, и только потом бомбардирские корабли, осторожно маневрируя, принялись закидывать в город зажигательные бомбы и чугунные ядра. А затем к ним присоединились и пушки осадной батареи.

Но гапсальцы вовсе не собирались просто отсиживаться за стенами и часто беспокоили осаждавших своими вылазками. В одну из них им даже удалось прорваться через вражеский лагерь и отправить гонца с вестью, и лишь решительной атакой морских стрельцов они были отброшены назад, так и не сумев выполнить вторую задачу: заклепать осадные пушки.

А вот на море поначалу всё было спокойно. Да и чего было ожидать от осаждённых, если гапсальский комтур мог полагаться лишь на четыре корабля, случайно оказавшихся в его порту. Причём из них лишь две небольшие галеры были условно боевыми, а ещё два судна представляли из себя всего лишь большие купеческие когги. Однако в один из дней, воспользовавшись временным штилем, обе ливонские галеры выскочили из порта и попытались обстрелять застывшие со спущенными парусами бомбардирские корабли, как наиболее досаждавшие городу. Причём, они хотели не только повредить, но и, коль получится, то и взять кого-то на абордаж. Именно поэтому, дав залп, одна из галер совершила быстрый рывок, и сцепились со стоявшим ближе всех к городу "Моржом". А когда на палубу бомбардирского корабля горохом посыпались ливонские бойцы, выяснилось, что на вёслах у них сидели отнюдь не рабы, что дало им большое преимущество в живой силе. И будь ситуация иной, всё у них бы получилось.

Вот только на их беду, на русских шхунах учли уроки ещё антипиратской кампании и все шхуны по-прежнему вооружались вёслами, что до времени хранились в трюме. И теперь их торопливо доставали на палубу, стремясь превратить свои парусники в подобие галеасов. Вскоре одна за другой шхуны двинулись вперёд, да и каракку с помощью шлюпок, стали заводить так, чтобы она могла пощипать галерам нервы. Но командир ливонцев, оценив пришедшие в движение вражеские корабли, недолго думая велел трубить отход. А его люди дисциплинированно покинули залитую кровью палубу практически уже захваченного "Моржа" и быстро обрубили стягивающие корабли канаты. Последние уходящие подожгли вываленные на палубу оставляемого корабля пропитанные смолой и порохом обрезки парусины и канатов, после чего обе галеры предпочли прорваться в море, так как на вёслах шхуны явно уступали им в ходкости.

И всё частично своего они добились! Из-за малого количества выживших "Морж" успел хорошенько разгореться, прежде чем нашлись те, кто принялся тушить очаги возгорания. В результате на борьбу с пожаром были брошены все силы флота. И хоть корабль всё же удалось отстоять, но теперь он требовал хорошего ремонта и из кампании выбыл окончательно.

"Обидевшись" на подобные последствия, Андрей велел усилить бомбардировку города и свёз на берег ещё несколько орудий. И это принесло свой результат: уже через три дня часть стены обрушилась и русская пехота начала массированную атаку, стремясь под градом пуль и камней, сыпавшихся сверху, быстрее проникнуть внутрь городских стен.

Это было эпическое сражение. Горожане и гарнизон сражались как львы, понимая, что пощады им уже не будет. Но и русские, распалённые жаждой наживы и потерями, остервенело лезли вперёд. И, в конце концов, горожане под их натиском дрогнули и поместные вместе с морскими стрельцами захватили пробитую брешь. После чего они с победным криком ворвались в город, на улицах которого началась резня, в ходе которой нападавшие не щадили никого из сопротивлявшихся и сноровисто вязали всех сдавшихся.

К вечеру Гапсаль пал. Но пав, он сумел взять с победителей дорогую цену: почти полтысячи поместных воинов и морских стрельцов остались под его стенами. Однако ни князь Барбашин, ни князь Курбский, ни даже сами ратники не собирались долго горевать по этому поводу, ибо такова доля воинская, зато впереди перед ними лежали ещё не познавшие военных тягостей земли, полные добра и будущих холопов. А потому, отдохнув и хорошенько набив сумы, обе рати двинулись в новый поход. Причём флот прихватил и оба когга, которые почему-то не сожгли ни горожане, ни их команды, забив их трюма взятой в городе добычей и пленными.

Впереди у князя лежали остров Ворсми и шведское поселение Рогервик…

Узкий полуостров Пакри, на несколько километров вдающийся в Финский залив, создал удобную бухту с хорошими глубинами, к тому же дополнительно прикрытую двумя небольшими островами, в результате чего она была закрыта от всех ветров, кроме северных и северо-западных. Хороший грунт и удобный выход из залива обеспечивали кораблям превосходную якорную стоянку, делая бухту самой удобной в западной части южного берега Финского залива.

Люди в этих местах начали селиться давно, но более-менее постоянное поселение возникло где-то в веке в четырнадцатом, когда шведские рыбаки основали здесь свой посёлок, который назвали Рогервик, то есть Ржаной. И все названия вокруг были связаны именно с рожью: Большой Ржаной и Малый Ржаной острова, Ржаной залив, Ржаная бухта, Ржаной мыс. А для защиты своих домов построили небольшую крепость, которая могла спасти от разбойников, но никак не от полноценного десанта, поддержанного корабельной артиллерией. Так что пришедшим сюда русским шведы ничего противопоставить просто не могли, хотя и попытались сопротивляться.

Впрочем, даже если бы они и сдались без сопротивления, жить им тут уже не светило, так как большинство из них были подданными шведского короля, а на Ржаную бухту у Андрея были свои планы. Да, он, как и Пётр, собирался построить здесь порт. Но не просто порт, а настоящую военно-морскую базу. Благо природа практически всё сделала сама, и оставалось лишь защитить гавань от сильных штормов и нападений неприятеля. Ну и в отличие от императора-недодела (который в жизни недоделал до конца ни одного дела) он собирался довести строительство базы до конца. Потому как не видел в нынешнем Ревеле удобную и хорошо защищённую гавань. А вкладывать деньги в перестройку уже имеющегося хозяйства не желал. Ибо это был как раз тот случай, когда лучше всё строить с чистого листа. К тому же он не был заложником императорских хотелок и ему не нужно было защищать ещё один ненужный город, отгроханный недоделом. Столица Руси по-прежнему оставалась в Москве, а Невское Устье на полноценный порт никак не тянуло, так как большие корабли просто не могли пройти к нему из-за малых глубин, отчего уже давно перегрузка товаров с морских судов на речные струги осуществлялась на Котлине.

Рогервик же позволял строить у себя суда с осадкой для океана, не оглядываясь на мелководную Маркизову лужу, а навигацию начинать значительно раньше, чем из Ревеля, Нарвы или не построенного ещё Кронштадта. Так что приплывшие сюда вскоре из Норовского розмыслы принялись изучать окрестности с целью определения мест для лучшего расположения фортов и причалов.

Ну а царский флот, пополнив команды, отправился решать очередную задачу…

В начале сентября 1527 года русское войско во главе с Василием Ивановичем подошло к Ревельской крепости, с ходу заняв богадельню святого Иоанна, устроенную на Дерптской дороге примерно в полуверсте от предместьев города. Богадельня представляла собой комплекс небольших зданий вблизи реки, в которых престарелым предоставляли отдельные жилища.

Не желая большого кровопролития (и долгой осады) царь снарядил в город послов с требованием сдаться на его царскую милость. Причём Василий Иванович не скупился на посулы: "коль Ревель отойдёт под царя, то его свобода, величие и промыслы не будут тронуты. Ревель останется вольным имперским городом и будет хозяином Вышгорода и замка с его доходами, и не будет утружден пребыванием в нем русских начальников и чиновников. Не станут обременять их какими-либо новшествами, налогами или пошлинами. Буде же Ревельцы не найдут для себя удобным непосредственно присягнуть царю, то вольно им будет избрать себе немецкого князя или кого из дворян, кому они более доверяют; тогда пусть тот присягнет царю, а ему присягнут Ревельцы точно так, как вольные немецкие князья, государи, курфирсты присягают Римскому императору". Увы, ревельский магистрат оказался глух к зову разума и столь щедрое предложение отверг, изготовившись к долгой осаде.

Ревельский флот в очередной раз смог прорвать жидкую морскую блокаду и успел доставить в город закупленное в Европе продовольствие и боеприпасы. Анцифор, конечно, попытался сделать всё, что мог, но ревельцев было просто больше и всё, что ему удалось, это взять три когга с припасами на абордаж.

Так что, обложив крепость со всех сторон, русские принялись сооружать туры и выставлять на них осадные орудия. И, разумеется, приступили к опустошению и разорению ревельских окрестностей

Увы, но Ревель сразу показал, что он чересчур крепкий орешек. Осадная артиллерия с трудом ломала толстые каменные стены, а устроить масштабные пожары и вовсе не получалось. Горожане пристально отслеживали чуть ли не каждую русскую пушку, вовремя предупреждая о выстреле и наблюдая, куда упало каленое ядро. Ядра же, влетая в город, взрывались как положено, калеча и убивая горожан, застревая в крепостных стенах и башнях, сметая крыши и стены домов. Но ревельцы под огнем латали каждое попадание и тушили возникающие пожары.

При этом осажденные не только грамотно оборонялись, но и сами устраивали вылазки. Порой удачные, порой нет.

И потекли дни за днями.

Беспрерывно палили пушки, два штурма отбили ревельские сидельцы, но держались. Упорно держались. Вот уже и осень прошла, ударили первые морозы. Выпал снег. Вот только надежды осаждающих на зимние трудности у горожан не оправдались. Для того чтобы в таком большом городе кончились запасы продовольствия, блокировать его нужно было дольше, чем несколько месяцев. А потому, несмотря ни на что, находившиеся в осаде ревельцы, не унывали и совершая дерзкие вылазки, не раз уничтожали блокгаузы и окопы, воздвигнутые с большим трудом осаждающими, а порой и пушки, не смотря на всю их охрану.

В результате, зимой, поняв, что ревельская эпопея может затянуться надолго, как когда-то смоленская, и едва получив известия о рождении дочери, Василий Иванович покинул воинский стан и убыл в Москву. Оставшиеся за него воеводы ещё попытались пару раз штурмом взять неуступчивый город, но, потеряв на этом сотни ратников, предпочли окончательно положиться на осаду. Вот только припасы у осаждавших начали заканчиваться раньше, чем у осаждённых. Особенно огневой припас. И даже из Руси его привозили всё меньше и меньше. Война съела практически всё накопленное, так что пушки стреляли с каждым днём всё реже и реже. В конце концов, поняв, что скоро воинам придётся жрать собственных коней, воеводы, не дожидаясь начала весенней распутицы, сняли осаду и утомлённая многомесячным сидением армия пошла прочь от стен Ревеля.

Город победил, но победа эта оказалась с душком: Ливонского ордена к тому времени уже не существовало и уже в пяти верстах от городских стен начинались владения русского царя. А всё потому, что пленённый магистр фон Плеттенберг, находясь в Москве, весной 1528 года отписал императору покаянное письмо, после чего, по примеру Альбрехта Прусского, просто распустил Орден, превратив его в светское герцогство Ливонское во главе с самим собой. И оставалось только догадываться, чем запугали, или что наобещали ему восточные схизматики, но сразу после того, как он стал герцогом, фон Плеттенберг признал себя вассалом русского царя, а после отдал практически все земли герцогства русскому владыке, оставив юному племяннику (кстати, полному тёзке магистра — Вальтеру фон Плеттенбергу) лишь небольшой удел.

В чём-то старого магистра можно было даже пожалеть: тяжко это, когда своими руками рушишь дело всей своей жизни. Но иной доли Ордену было уже не дано. Слишком долго тянули его начальники с реформами, слишком сильно надеялись на помощь извне. А ведь история не раз уже показывала (и ещё не раз покажет) что мир не стоит на месте, он развивается, выдвигая всё новые и новые требования, и те, кто не успевает среагировать на его вызовы, обречены. Вот и с Орденом: стоило прийти врагам в нужное время, когда всем внешним игрокам стало не до помощи, и всё, посыпался Орден. А Василий Иванович тем самым своего отца переплюнул: не белый мир заключил, а овладел практически всей Ливонией. Ведь земли рижского и дерптского архиепископств уже принадлежали ему на правах сюзеренитета (Бланкенфельд-то умер в орденских застенках, и никто ему преемника не назначил), город Рига с окрестностями был взят на саблю и признал себя царской вотчиной, и лишь Эзель-Викское епископство, на котором окопался ревельский епископ Георг фон Тизенгаузен, оставалось пока ещё самостоятельным, и как бы оккупированным. Однако кто сказал, что только Рига может не признавать архиепископа? А чем Гапсаль или Лиговерь хуже?

Так что вскоре фон Тизенгаузену поступило вполне деловое предложение от русского царя — приобрести земли епископства за целых пятнадцать тысяч талеров. А если епископ воспротивится, то грады и сёла готовы уже отложиться от такого сюзерена, что не защищает их от разбоя. Нет, конечно, Василию Ивановичу денег на подобное было жалко. Но думцы, после долгих размышлений, решили, что купленное да дарованное куда проще императору, да и папе, с которым не хотелось терять установившихся в последние годы хороших отношений, объяснить будет. Вот и уговорили царя. Ну а сумма от хохмы барбашинской появилась. Буркнул он на заседании, что, мол, епископ не Иуда, ему и половины от тридцати серебренников хватит.

Вот город Ревель, поняв, как изменился мир за прошедшие месяцы, и схватился за голову. В том географическом положении, в котором они теперь оказались, становилось просто тревожно за будущее города. И предложение русского царя вовсе не казалось теперь таким уж неприемлемым. Но захочет ли Василий Иванович вновь обсуждать его, вот это был вопрос вопросов.

Так что, покряхтев для приличия, стали горожане собирать посольство к ливонскому наместнику.