Князь Шаховской: Путь русского либерала

28 апреля 1889 года

Выехав рано утром из Рождествена и добравшись на лошадях до станции Лопасня Курской железной дороги, князь Дмитрий Иванович Шаховской пересел на проходящий поезд и через два часа был уже в Москве. Задержавшись на некоторое время у родных жены на Якиманке, рассказав им о здоровье детей, поведав другие новости, он передал свежего деревенского масла и на извозчике помчался к Николаевскому вокзалу. И едва успел вскочить в свой вагон, как состав тронулся.

Поезд набирал скорость, увозя князя все дальше от Первопрестольной. Сидя среди пассажиров третьего класса, Дмитрий Иванович мог перевести дух, отвлечься от постоянных забот и немного предаться нахлынувшим воспоминаниям.

За окном мелькали избы крестьян, леса стояли в дымке нежной зелени. Ярко светило солнце. Снег давно сошел, и земля успела совсем прогреться, кругом пробивалась молодая трава. И хотя на Пасху было не очень тепло, но сегодня пришла настоящая весна. Радостное чувство обновления наполняло душу князя и заставляло неспокойно биться сердце от переживаемых минут счастья.

Ровно десять лет прошло с того времени, когда Митя Шаховской, тогда еще учащийся VI Варшавской мужской гимназии, приехал из Польши в Россию на каникулы погостить у родных в деревне. Между тем, уже став взрослым человеком, отцом семейства, видным земцем, князь всякий раз с особым волнением отправлялся в дорогу. Тогда летом 1879 года он писал своему учителю и другу Михаилу Степановичу Громеке:

«Пишу вам из села Рождествена, Московской губернии Серпуховского уезда, около станции Курской железной дороги Лопасни.

Россия произвела на меня самое благоприятное впечатление. Уже в вагоне, покуда стали попадаться русские наряды, русские лица, слышаться русский говор, мне сделалось очень отрадно… Я, признаюсь, ожидал встретить здесь равнодушие к делу народного образования и вообще ко всякой самостоятельной деятельности, бедность, невежество. Случилось совсем иначе. Уже в Москве, где мы останавливались у нашей бабушки, матери отца, мы встретили некую Ольгу Новикову, которая пишет в Англии об отношении последней к России статьи, которые читаются много и производят довольно сильное влияние; в них она ругает англичан или, по крайней мере, Дизраэли и его партию довольно сильно. Впрочем, встреча с ней не произвела на меня никакого особого впечатления. Приехавши в деревню и осмотревшись немножко, я узнал, что бабушка, которой уже больше 80 лет (сестра матери моего отца, княжна Елизавета Дмитриевна Щербатова), заботится о школе, которая заведена у нее Серпуховским земством, выдает пособия учителю и священнику, которого я еще не видал, но которого очень хвалят…

Год урожайный. Благосостояние жителей видно из того, что куда ни обернешься, видишь церковь.

Приехали мы в деревню третьего дня вечером. Вчера приезжала сюда некая Александра Мясоедова. Во время войны она была в Румынии и долго работала на санитарном поезде. Сегодня утром я узнал, от бабушки княгини Шаховской, что она имеет в Тульской губернии образцовую школу, составила прекрасную книжку для крестьян.

Вообще она произвела и на меня, и на сестру самое отрадное впечатление своей простотой, скромностью и полезной, хотя тихой, деятельностью…

Я чувствую себя, еще раз повторю, во всех отношениях прекрасно. Положительно решаю известный Вам разговор в Саксонском саду в том смысле, что всякий должен стараться в России, если только впечатление, испытываемое мною, продолжится, и я также буду чувствовать, как придает мне сил вид всего русского, а в особенности русской деятельности»^{16}.

Таковы были первые впечатления молодого князя, приехавшего на родину 17-летним юношей с серьезным намерением послужить верой и правдой своему Отечеству, так же как служили ему многие поколения князей Шаховских. Впрочем, каждый из них делал это в силу возможностей и таланта.

Глава 1 ПРЕДКИ И СЕМЬЯ

Дмитрий Иванович Шаховской принадлежал к старинному и знатному княжескому роду и вел свою родословную от легендарного основателя Древнерусского государства Рюрика. Родоначальником фамилии князей Шаховских был потомок Рюрика в 17-м колене князь Константин Глебович Ярославский, по прозванию Шах, живший в XV веке. Сохранив за собой остатки суверенных прав в небольшой Пошехонской вотчине, он перешел на службу к великому князю Московскому Ивану III. В 1482 году встречаем его на воеводстве в Нижнем Новгороде. Дети и внуки князя Константина, не сумев занять достойного положения при московском великокняжеском дворе, влились в состав провинциального дворянства. Но нет худа без добра. Во времена опричнины Ивана Грозного отдаленность от царского трона уберегла князей Шаховских от казни и опалы. А с началом XVII века представители рода постепенно выдвигаются на важные государственные и общественные посты. После Смуты князья Шаховские служили и при царском, и при патриаршем дворах, назначались стольниками и окольничими, воеводами и послами. Реформы Петра I вывели многих из князей Шаховских к вершинам государственного и военного поприща. Назовем наиболее известных среди них: князь Алексей Иванович (около 1690–1737), генерал-аншеф, сенатор, в 1734 году правитель Малороссии; князь Яков Петрович (1705–1777) — видный государственный деятель, обер-прокурор Священного Синода в царствование императрицы Елизаветы Петровны, автор популярных «Записок», неоднократно переиздававшихся и наполненных многими подробностями из жизни своей эпохи; князь Андрей Иванович Шаховской, прапрадед Дмитрия Ивановича, бывший в 1790-х годах генерал-аудитором и сенатором, действительным тайным советником. К началу XIX века Шаховские были представлены многочисленными линиями и ветвями рода, породнившимися с другими знатными фамилиями: Глебовыми-Стрешневыми, Долгорукими, Щербатовыми. Со временем Шаховские расселились по всей Российской империи, от Варшавы до Сахалина, а в XX веке и по всему миру и в своих восемнадцати поколениях насчитывали более семисот представителей^{17}.

Определенные отношения связывали род Шаховских и с родом Романовых. В 2001 году в храм во имя Святейших Царственных Страстотерпцев, построенный на месте первого захоронения царской семьи под Екатеринбургом, дочерью курганского протоиерея Григория Пономарева был передан уникальный крест-мощевик, принадлежавший когда-то Романовым. По словам очевидцев, крест, попав на святое место, явил чудо и заблагоухал, так что это благоухание распространялось даже по окружающему храм лесу на десятки метров^{18}. Необычайной красоты золотой крест, усыпанный изумрудами и рубинами, был отлит в 1710 году, о чем свидетельствует гравировка на золоте. Известно, что принадлежал он когда-то роду князей Шаховских, а затем был подарен ими царствующему дому Романовых. С тех пор реликвия неизменно сопутствовала российским императорам.

К началу XIX века род князей Шаховских становится столь многочисленным, что связь между отдельными ветвями теряется. Известно, что основателем той ветви рода, к которой принадлежал князь Д. И. Шаховской, являлся князь Иван Андреевич (1740–1811), генерал-аудитор и сенатор. Его сын князь Петр Иванович (1771–1827) служил псковским губернатором в 1811–1816 годах, был тайным советником и действительным камергером, а его внук, декабрист князь Федор Петрович (1796–1829), дед Д. И. Шаховского, являлся одним из учредителей «Союза спасения» и «Союза благоденствия», но впоследствии отошел от тайных обществ и не принимал участия в восстании 14 декабря 1825 года. Однако он был осужден и трагически завершил свой путь в Суздальском Спасо-Евфимиевском монастыре. Федор Петрович Шаховской побывал в заграничных походах русской армии 1813–1814 годов, проявил активность в кампании 1814 года на территории Франции до взятия Парижа. Был масоном, членом ложи «Соединенных друзей» (1816), затем ложи «Трех добродетелей» и ложи «Сфинкс».

В 1817 году Ф. П. Шаховской присутствовал на одном из московских совещаний «Союза спасения». Совещание проходило в так называемом «шефском доме», который в начале XVIII века принадлежал А. Ф. Лопухину, дяде царицы Евдокии — первой жены Петра I, а в конце XVIII века после разорения полотняной фабрики и постройки Хамовнических казарм, приобрел такое название^{19}. Надо сказать, что в доме часто устраивались совещания офицеров гвардейских полков, прибывших в Москву для участия в церемониях открытия памятника Минину и Пожарскому и закладки храма Христа Спасителя.

На одном из подобных совещаний активно обсуждалась идея убийства императора Александра I, предложенная И. Д. Якушкиным. Факт участия Ф. П. Шаховского вспомнится гораздо позже, в период арестов декабристов. Во время одного из допросов кто-то назовет его имя в качестве исполнителя замысла покушения на императора, за что он получил от своих товарищей прозвище le tigre. Трудно предположить, что активная роль Ф. П. Шаховского в деятельности декабристских организаций на этом и ограничилась. Однако в дальнейшем он отошел от них, хотя и сохранил дружеские отношения с некоторыми из товарищей^{20}.

В ноябре 1819 года Федор Петрович Шаховской женился на княжне Наталье Дмитриевне Щербатовой. Наталья Дмитриевна, так же как и Федор Петрович Шаховской, принадлежала к старинному русскому княжескому роду, происходившему от Рюрика (37-е колено). Щербатовы представляли ветвь князей Черниговских и считали своим родоначальником Василия Андреевича Щербатого, жившего в XV веке. Многие из Щербатовых стали в свое время известными государственными деятелями, служили воеводами, окольничими, стряпчими, стольниками, боярами. Более других знаменит историк Михаил Михайлович Щербатов (1737–1790), дед Натальи Дмитриевны.

Михаил Михайлович Щербатов являлся одним из самых образованных людей России XVIII века. Обладатель крупнейшей библиотеки, насчитывавшей более 15 тысяч томов, он знал пять иностранных языков, серьезно занимался историей и написал семитомную «Историю Российскую от древнейших времен». Имя князя М. М. Щербатова в нашей памяти связано с его блестящим памфлетом «О повреждении нравов в России», который обличал нравы екатерининского двора, громил новомодные привычки, призывал восстановить благостные российские обычаи и предрекал неминуемую гибель России от проникновения растленного Запада. Он был одним из немногих выразителей традиций почвенничества в XVIII веке в России.

Наталья Дмитриевна пользовалась вниманием многих молодых людей своего времени, в числе которых, помимо Федора Петровича, был известный декабрист Иван Дмитриевич Якушкин. Узнав, что Наталья Дмитриевна выходит замуж за Шаховского, Якушкин пережил трагический момент в своей жизни. Он замыслил бежать в Америку сражаться за освобождение негров и даже думал о самоубийстве.

Дом Щербатовых на Девичьем поле упоминает Л. Н. Толстой в своем романе «Война и мир», рассказывая о Пьере Безухове, оставшемся в Москве в сентябре 1812 года. Здесь часто бывали и воспитывались двоюродные братья Натальи и Елизаветы Щербатовых — Михаил и Петр Чаадаевы. Отец их, Яков Петрович Чаадаев, и мать, Наталья Михайловна Щербатова, дочь историка князя М. М. Щербатова, умерли рано. Опекуном юных Чаадаевых, унаследовавших крупное состояние, стал их дядя, князь Дмитрий Михайлович Щербатов. Большое участие в воспитании мальчиков играла также тетка Анна Михайловна Щербатова, старшая сестра Натальи Михайловны, посвятившая всю свою жизнь заботе о племянниках^{21}.

В 1822 году Федор Петрович Шаховской в звании майора вышел в отставку и поселился в имении жены — селе Ореховце Ардатовского уезда Нижегородской губернии. С увлечением Федор Петрович применяет в хозяйстве усовершенствованные орудия и приемы земледелия, вводит посев клевера (дятловины). Из писем Ф. П. Шаховского и из его сохранившейся записной книжки известно, что он поддерживал выборное начало в деревне^{22}.

Несомненным следствием влияния идей декабристов на Ф. П. Шаховского стали замыслы по переустройству жизни крестьян. Поставив перед собой благородную цель, Федор Петрович, не скупясь, затрачивает собственные средства, раздает пахотные земли, прикупает землю у соседей. В жизни его крестьян наметились заметные сдвиги, однако сам помещик оказался на грани разорения.

В начале 1826 года Ф. П. Шаховской направляет недавно взошедшему на престол императору Николаю I записку о путях улучшения положения крестьян. В записке Ф. П. Шаховской, руководствуясь экономической целесообразностью, предлагает заменить подушную подать подоходным налогом, ставит вопрос о найме рабочих в хозяйстве^{23}, тем самым провозглашая необходимость преобразования аграрного строя России.

В марте 1826 года Федор Петрович был арестован по делу декабристов и осужден на поселение в Сибирь бессрочно. Позже Высочайшим указом срок ссылки ему ограничили 20 годами и определили в городе Туруханске Енисейской губернии. Желая помочь пострадавшим от неурожая жителям города, Шаховской пожертвовал для уплаты недоимок повинностей 300 рублей, полученных от жены, за что был наказан запрещением лечить и обучать местных детей. Позднее его перевели в Енисейск.

В июне 1828 года родным Федора Петровича стало известно о его тяжелом психическом заболевании. По ходатайству жены его перевели в Суздальский Спасо-Евфимиевский монастырь, который издавна служил мрачной тюрьмой для различных еретиков и сектантов. Однако спустя несколько месяцев, в мае 1829 года, после длительной голодовки (с 6 по 22 мая), он скончался в монастыре.

В семье Ф. П. Шаховского остались два сына — Дмитрий (1821–1867) и Иван (1826–1894). О Дмитрии Федоровиче Шаховском известно немного. Он дослужился до звания гвардии капитан-лейтенанта, был серпуховским уездным предводителем дворянства, женился на Наталье Борисовне Святополк-Четвертинской, которая после смерти мужа основала общину сестер милосердия «Утоли моя печали», приобретшую всероссийскую известность. Наталья Борисовна столько сил отдавала уходу и заботе о раненых, что родственники, в частности, бабушка Д. И. Шаховского — Наталья Дмитриевна Шаховская, высказывали серьезные опасения за ее здоровье. В одном из писем Н. Д. Шаховская писала: «Боюсь за тетю Наташу, которая неутомимо ходит за ранеными в устроенном ею лазарете на 400 кроватей»^{24}.

Иван Шаховской родился 20 октября 1826 года, когда уже был арестован Федор Петрович, так и не увидевший своего младшего сына. Разлученный со своим отцом, маленький Иван воспитывался матерью и теткой. Забота о судьбах двух сыновей «государственного преступника» легла на плечи двух русских женщин — княгини Натальи Дмитриевны Шаховской и ее сестры княжны Елизаветы Дмитриевны Щербатовой. Вместе они подняли на ноги сначала сыновей Федора Петровича Шаховского — Дмитрия и Ивана, а впоследствии и внуков.

Иван Федорович, вступив на путь военной службы, сделал блестящую карьеру. Начав в 1845 году унтер-офицером, он дослужился до полного генерала, был кавалером многих высших российских орденов, в том числе Святого Александра Невского, Святого Владимира 2, 3, 4-й степени, Святой Анны 1-й и 4-й степени, Святого Станислава 1, 2, 3-й степени, Белого орла и других, а также был удостоен наград иностранных государств — Прусского Красного Орла 1-й степени, Итальянского ордена Святого Маврикия и Лазаря, Большого Кавалерийского Креста и Персидского Льва и Солнца 1-й степени.

С 1856 года И. Ф. Шаховской был прикомандирован к лейб-гвардии гусарскому Его Императорского Величества полку. В царской России каждый гвардейский полк имел свою историю, свои знаки отличия и штандарты, музыкальный марш, церковь, храмовый праздник. Полковой праздник лейб-гвардии гусарского полка отмечался 19 ноября, а полковой церковью лейб-гусар с 1817 года являлся Софийский собор Царского Села.

Принадлежность к гвардии определяла довольно высокое положение в свете. Для того чтобы стать офицером гвардейского полка Его Императорского Величества и успешно продвигаться по службе, громкой старинной фамилии было недостаточно, необходимы были немалые денежные средства и придворные связи. Безупречное воспитание, специальное образование, знание гвардейских традиций, неукоснительное следование им, незапятнанная честь и личное мужество — вот краткий перечень достоинств кандидата в гвардию.

Однако своим успехам по службе И. Ф. Шаховской был обязан не придворным или родственным связям, а только собственным личным качествам. Он, сын умершего в ссылке декабриста (лишенного дворянства, чинов и званий), верой и правдой с 18 лет служил государю и Отечеству, добиваясь всего упорством и трудолюбием.

В августе 1871 года И. Ф. Шаховской стал генерал-майором и получил назначение в Свиту Его Императорского Величества. Летом 1875 года князь был назначен начальником штаба Варшавского военного округа. В 1879 году он пожалован в генерал-адъютанты, в 1881 году получает первую кавалерийскую дивизию, в 1887 году назначается командиром 11-го Армейского корпуса. В 1892 году князь произведен в генералы от кавалерии^{25}.

И. Ф. Шаховской был храбрым военным, отличившимся доблестью и мужеством. В 1849 году он участвовал в подавлении революционных волнений в Венгрии, в 1853–1854 годах — в первой и второй кампаниях Крымской войны. В ходе обороны Севастополя он был ранен осколком гранаты в голову и картечью в ногу.

После завершения Крымской войны Ивана Федоровича по Высочайшему повелению направили в Пруссию для присутствия на маневрах немецких войск. В дальнейшем И. Ф. Шаховской стал постоянным участником российских больших кавалерийских маневров, проводившихся в присутствии Его Императорского Величества, а с 1882 года командующим сначала Выборгским, а затем Восточным корпусом на больших маневрах войск Красносельских лагерных сборов.

Важным событием в карьере И. Ф. Шаховского было участие в коронации императора Александра III в Москве, где он командовал сводным гвардейским кавалерийским полком.

Более 20 лет, находясь на командных должностях в Царстве Польском, И. Ф. Шаховской сумел многое сделать для укрепления западных рубежей Российской империи. Затем он был переведен в Россию, где возглавил 11-й армейский корпус, а затем штаб Киевского военного округа.

Отличная, усердная и ревностная служба Ивана Федоровича Шаховского не осталась незамеченной. В его послужном списке есть интересное замечание: «В службе генерала сего не было случаев, лишающих права на знак отличия беспорочной службы или отдаляющих срок выслуги к сему знаку». По отзывам современников, Иван Федорович был одним из любимейших генерал-адъютантов Свиты Александра III^{26}.

Добросовестно выполняя свой служебный долг, Иван Федорович не забывал и о семье. У него было пятеро детей — старшая дочь Наталья (1859–1939) и четыре сына: Николай (1857–1896), Дмитрий (1861–1939), Георгий (Юрий) (1863–1919), Сергей (1865–1908). Все братья, кроме Дмитрия, решили продолжить дело отца и деда, поступив в различные военные училища.

Так, старший сын Николай или, как его называли в семье, Ники служил в том же самом уланском гвардейском полку в Варшаве, где ранее служил отец. Дела по службе у Николая складывались весьма успешно. Боевой генерал радовался за сына. В одном из писем к Дмитрию он отмечал, что Ники почти каждый день завтракал у великого князя «и вообще был в придворной сфере», хотя все эти «ласкания ничуть ему головы не вскружили»^{27}.

Служба в гвардии требовала больших финансовых затрат, в которых отец принимал самое непосредственное участие. Он помогал Ники, который честно признавался отцу, что «ввиду и после получения эскадрона много делал долгов» и что он не может не устраивать отцу подобных «сюрпризов».

Иван Федорович старался материально поддерживать всех своих детей. Так, Дмитрию он регулярно посылал от 60 до 100 рублей, заботливо предупреждая, что если деньги у него кончаются, то он может попросить из отцовского жалованья необходимую сумму вперед.

И все это несмотря на то, что денег в семье катастрофически не хватало. Не раз Иван Федорович напоминал Дмитрию о том, что тяжелые денежные обстоятельства ввергают его в уныние и даже «непростительную апатию», которую он старается «стряхнуть с себя». «Не скрою от тебя, — писал он Мите, — что для меня было бы непомерно трудно первое время содержать тебя в Москве на квартире». Правда, уже в другом письме отец признает, что он готов идти «на самые жертвы», чтобы доставить Дмитрию средства жить самостоятельно.

Третий сын Ивана Федоровича, служивший во флоте, Юрий (Георгий) также испытывал затруднения. В одном из писем к Дмитрию отец сообщает: «Юрий просит выслать ему денег. Это самое трудное»^{28}.

Но, несмотря на все эти трудности, отец стремился их преодолеть, не отказывая взрослевшим сыновьям в своей финансовой поддержке. Понимая необходимость затрат Дмитрия, связанных, в частности, с наймом квартиры в период учебы в Московском университете, или со службой других сыновей, Иван Федорович постоянно был готов прийти на помощь и оказать им свое содействие.

Хотя возможности старого князя были небезграничны. По данным на 1894 год (последний год службы и жизни) его денежное довольствие составляло 12 156 рублей, из которых непосредственно само жалованье — 1356, столовые — 3000, квартирные — 800, добавочные — 3000, особые добавочные (с 1881 года) — 2500, арендные — 1500. Имения, которые числились за Шаховскими, в Ярославской губернии — 3700 десятин, в Новгородской губернии — 1500 десятин, в Московской губернии — 800 десятин, были оброчными и ощутимого дохода не приносили. Зачастую их приходилось закладывать. Так, под залог имений — Ново-Рождествено (Васькино), деревень Бартневой, Любарецкой, Кузьмино, Фальчаковой и села Новоселки Иван Федорович смог получить единовременно 25 тысяч рублей.

Порой Иван Федорович брал ссуды из государственной казны, погашение которых затягивалось на несколько лет. Так, 27 ноября 1887 года генерал-адъютанту князю И. Ф. Шаховскому всемилостевейше была пожалована беспроцентная ссуда в размере 12 тысяч рублей, по которой к 1890 году было уплачено всего 6 тысяч рублей, а остальные 6 тысяч числились долгом^{29}.

Из всех четырех сыновей наибольшие беспокойства у отца вызывал младший сын — Сергей. «Сережа не выходит у меня из головы», — писал Иван Федорович Дмитрию. «Как ведет себя Сережа? Я воображаю!!!!!» — можно только догадываться, какими чувствами были вызваны эти пять восклицательных знаков. «Хоть плачь, ничего не действует на Сережу, ни убеждения, ни строгость», — жаловался отец сыну. «Сережина леность и беспечность тяжело, я думаю за будущее его, ложится на мои плечи… по возвращении его в Варшаву с Наташей посмотрим, что с ним предпринять».

Учеба в гимназии младшему из Шаховских давалась с большим трудом. Хотя сам он хвастался в письмах к Дмитрию, что учился довольно порядочно, но трудно было готовить уроки, «имея столько учителей», оплачивал которых, кстати говоря, тоже отец. И все-таки он старался «хоть мало, да все же что-нибудь сделать». Занятия, правда, должного результата не приносили. По мнению одного из учителей Сергея — Адольфа Кона, они «очень мало или лучше сказать почти совершенно не занимались», на некоторых уроках Сергей просто отсутствовал^{30}.

В конце концов в июле 1882 года Сергей сделал свой выбор и решил поступать в военное училище. Но как причудливо переплетаются страницы жизни! В дальнейшем Сергей Иванович станет широко известным земским и общественным деятелем, добрым другом, товарищем и соседом А. П. Чехова.

Глава 2 ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

Дмитрий Иванович Шаховской родился 18 сентября (по старому стилю) 1861 года в Царском Селе, достопамятном для русского человека месте. Царское Село было не только любимым местом пребывания российских монархов, но даже местом их рождения. Так, в Александровском дворце Царского Села 25 июня 1796 года родился и в церкви Большого дворца был крещен будущий император Николай I. Свое детство здесь провели императоры Александр I, Александр II^{31}.

В обители венценосной семьи, освященной гением великого поэта, дислоцировались гвардейские части русской армии, в том числе 3-й эскадрон лейб-гвардии гусарского полка, командующим которого в год начала Великих реформ был ротмистр И. Ф. Шаховской.

Царское Село ко второй половине XIX века представляло собой уже благоустроенный европейский город с железнодорожным сообщением, качественно устроенными водопроводом, канализацией, телеграфом, телефоном, радиостанцией. В правление Александра III Царское Село стало первым городом в Европе, освещенным электричеством. Численность его значительно увеличилась — с 14 тысяч человек в 1865 году до 22 тысяч к 1897-му.

В Городской Госпитальной Скорбященской церкви Царского Села 20 октября 1861 года был крещен князь Дмитрий Иванович Шаховской. Восприемниками его при крещении были — Его Императорского Величества флигель-адъютант Людвиг Антонов Янковский и жена гвардии полковника Татищева — Екатерина Ильина^{32}.

Д. И. Шаховской стал третьим ребенком в многодетной семье князя Ивана Федоровича Шаховского и его жены Екатерины Святославовны, урожденной графини Бержинской (7—1871). Она происходила из рода князей Долгоруковых и доводилась племянницей московскому генерал-губернатору князю Владимиру Андреевичу Долгорукову и шефу корпуса жандармов Василию Андреевичу Долгорукову^{33}. Судя по всему, сановные родственники матери не оказывали сколько-нибудь заметного влияния на юного Дмитрия, росшего и воспитывавшегося в совершенно особой атмосфере семьи Шаховских.

В «Автобиографии» (1913) Д. И. Шаховской писал: «Я — внук декабриста и всегда помнил это, сколько себя помню. И в рассказах моего отца, гвардейского генерала, но в душе своеобразного демократа, с особого рода свободомыслием, о моем деде, которого он никогда не видал, так как родился через пять месяцев после отцова ареста, кончившего ссылкой в Туруханске и сумасшествием б ссылке, а еще более в рассказах двух своих бабушек, молодевших в выражении своей ненависти к виновнику гибели дорогого им человека, я уже давно почерпнул непоколебимую веру в правоту либерального дела в России»^{34}.

Детство и юность Д. И. Шаховского прошли вдали от России, в Варшаве, где с 1866 года проходил службу его отец, командир лейб-гвардии уланского полка. В марте 1871 года в семью Шаховских пришло горе. От тяжелого нервного заболевания, будучи на лечении в Германии, скончалась Екатерина Святославовна Шаховская. Оставшиеся без матери, дочь и четыре сына, из них младшему Сереже не исполнилось и шести лет, а Мите было всего девять, глубоко переживали обрушившееся на них несчастье. Старшая дочь Наташа в двенадцать лет стала во главе домашнего хозяйства и отчасти взяла на себя заботу о воспитании четырех младших братьев.

Спустя десять лет, будучи взрослым человеком, Д. И. Шаховской в письме к отцу делился своими переживаниями: «История нашей семьи шла довольно неблагоприятно. Еще при жизни мамб, кажется, правильному развитию мешали материальные затруднения, а со смертью ее весь строй семейный совершенно разрушился. Семья была лишена женского начала, слишком мало стало проявляться в наших взаимных отношениях нежности и теплоты, все больше стали мы как бы стыдиться выражения своих чувств… Эти качества только могли бы сгладиться, если бы мы жили в «обществе», если бы на нас оказывала влияние семейная жизнь знакомых, если бы у нашей семьи было много общих семейных связей. Но мы жили в Польше, где нет русского общества, мы больше всего имели дело с поляками, с которыми ни у кого из нас не устанавливалось совсем хороших отношений»^{35}.

В силу служебных обязанностей И. Ф. Шаховской вынужден был находиться в разъездах, подолгу отлучаться из дома. Частыми были командировки в Санкт-Петербург, Брест-Литовск, а также за границу: в Пруссию и Италию. Забот по службе у Ивана Федоровича было «страшно много». Как-то будучи в Петербурге Иван Федорович писал: «Работа здесь гибель. Я едва могу найти время для сна, не более 4 часов в сутки, так что я порядочно утомлен». И. Ф. Шаховской был настолько «завален делами», что даже, как позже писал Сергей своему брату Дмитрию, «не только писать, но даже и читать не успевает твоих писем»^{36}.

Однако, находясь вдали от детей, Иван Федорович оставался заботливым, любящим отцом, непременно хлопотавшим по самым разным поводам — Юриных зубов, Сережиных уроков, Наташиного здоровья. Находясь в Пруссии, он писал домой: «Сереже лучше бы было заказать рубахи… дюжину. Надобно ему также галстук и шляпу. Закажи… пальто зимние для всех троих, воротники могут пойти старые»^{37}.

Варшавский период оставил заметный след в жизни Дмитрия Ивановича Шаховского. Столицей Царства Польского или Привислинских губерний являлась Варшава, которая к концу XIX века стала крупнейшим европейским городом. Непосредственно в самой Варшаве на период приезда семьи Шаховских, согласно статистическим данным, проживало 251,6 тысячи человек, а в 1870 году — 264,5 тысячи человек. После Петербурга и Москвы Варшава занимала первое место среди городов Российской империи, из которых наиболее многолюдные едва ли достигали половины ее населения. Она даже превосходила многие столичные города Европы, как, например, Брюссель, Копенгаген и Стокгольм, а также Прагу, Флоренцию, Дрезден и Мюнхен.

После восстания 1863 года в Царстве Польском произошли заметные изменения. Когда восстание еще находилось в полном разгаре, в правительственных кругах России обсуждалась мысль если не о даровании Царству Польскому особой конституции, то о введении в нем особого областного представительства в форме провинциальных штатов. Задуманные бывшим министром внутренних дел Н. А. Милютиным и его ближайшими сподвижниками Ю. Ф. Самариным и князем В. А. Черкасским коренные социальные реформы в области крестьянского вопроса, учебной и духовной сфер должны были в случае удачного осуществления предоставить Польше больше автономии. Но эти замыслы оказались далеки от реальности.

В декабре 1866 года после подавления восстания Царство Польское было разделено на 10 (вместо 5) губерний и 84 уезда, причем в них были образованы все местные учреждения по типу имперских. В 1867 году был упразднен государственный совет Царства, затем административный совет, правительственные комиссии и другие центральные учреждения в Царстве Польском с подчинением местных по каждому ведомству управлений имперским министерствам. В 1874 году уничтожено звание наместника, а в 1876 году была упразднена собственная Его Величества канцелярия по делам Царства Польского, в 1881 году закрыт был и главный комитет. С этим вместе стерлись последние следы былой административной автономии Польши и самое название Царства Польского исчезло из официальных актов, замененное вновь изобретенным названием Привислянского края.

Русификаторская политика, как отмечал позднее в своем исследовании А. А. Корнилов, достигла своего апогея при генерал-губернаторе Гурко. Правительством были предприняты меры, направленные к тесному слиянию польских губерний с империей и к обрусению населения Польши. Так, в частности, не только высшие, но и мелкие чиновники в правительственных учреждениях, на железных дорогах были заменены русскими, русский язык был введен в делопроизводство частных общественных учреждений, все набиравшиеся в Польше новобранцы отсылались на службу в отдаленные восточные или кавказские губернии; уничтожены были последние следы обособленности польского края: упразднен польский банк, превращенный в контору русского государственного банка, изъята из обращения мелкая разменная монета польского чекана, вывески на магазинах и различные объявления, публично вывешиваемые, приказано было непременно переводить на русский язык, в казенных школах воспитанникам запрещалось говорить между собой по-польски, даже в частных учебных заведениях введено было преподавание всех предметов на русском языке, в сельских школах дети обучались по-русски Закону Божьему^{38}.

Уже в 1864 году в Варшаве наряду с польскими гимназиями была учреждена I русская гимназия, в которой, кстати говоря, училось большинство будущих друзей Д. И. Шаховского, членов Братства, организованного позже под его влиянием. «Русской» гимназия называлась потому, что она была открыта еще во времена Милютина, специально для детей русских чиновников и офицеров, и тогда в ней одной преподавание всех предметов велось на русском языке, тогда как в остальных гимназиях до 1869 года некоторые предметы продолжали преподаваться по-польски. Директором гимназии был известный знаток русско-польских отношений Ефим Михайлович Крыжановский.

Судьба его примечательна. Он был малороссом, имел духовное звание, окончил курс 1-й Киевской духовной академии. Как вспоминал А. А. Корнилов, «человек он был не злой, не глупый и довольно оригинальный, но не имевший никаких педагогических талантов и, по-видимому, мало интересовавшийся педагогической деятельностью. В душе он был противником толстовской (имеется в виду министр народного просвещения Д. А. Толстой. — И. К., А. Л.) классической системы, но, конечно, открыто заявлять этого не мог. Тем не менее, имея некоторые связи — он был женат вторым браком на дочери седлецкого губернатора Громеки, известного по своей деятельности по воссоединению униатов, — он чувствовал себя довольно прочно на своем месте, не дрожал за него и не лебезил перед начальством, не распинался за классическую систему, и в сущности порядочно распустил свою гимназию»^{39}.

В 1870-х годах особой популярностью в русском обществе в Варшаве пользовались варшавские VI мужская и III женская гимназии, образованные на базе бывшего Главного Немецкого евангелического училища. Высокопоставленные лица из русских направляли своих детей в названные учебные заведения, несмотря на существование в Варшаве чисто русских (мужской и женской) гимназий. В числе учеников варшавской VI мужской гимназии оказался и Митя Шаховской.

С 1876 года варшавские VI мужская и III женская гимназии по преобладающему составу учащихся и служащих из немецких окончательно превратились в чисто русские учебные заведения. Согласно уставу 1871 года и до 1890/91 учебного года число учебных часов по предметам гимназического курса в приготовительном и основных классах распределялось следующим образом:

Закон Божий 17 уроков,

Русский язык и логика 31 урок,

Латинский язык 49 уроков,

Греческий язык 36 уроков,

Математика и физика 43 урока,

География 10 уроков,

История 12 уроков,

Французский и Немецкий языки по 19 уроков,

Чистописание 11 уроков.

Всего обязательных в основных классах гимназии 226 уроков и для учащихся одному новому языку — 206 уроков^{40}. Особое значение, как видим, уделялось изучению латыни, греческого языка, русского языка, математики и физики.

Митя — единственный из всех братьев не только окончил гимназию, но окончил ее блестяще, с золотой медалью. Под влиянием своего молодого учителя М. С. Громеки он поступил в Московский университет на историко-филологический факультет, мечтая о скромной учительской карьере.

Глава 3 УЧИТЕЛЬ И ДРУГ Д. И. ШАХОВСКОГО — М. С. ГРОМЕКА

Обучаясь в VI варшавской гимназии, Митя познакомился с человеком, который оставил глубокий след в его жизни и оказал огромное влияние на становление его как личности.

Сегодня имя Михаила Степановича Громеки мало кому известно даже из специалистов-литературоведов. Вследствие ранней кончины он успел сделать совсем немногое на литературном поприще, хотя и был, как отмечали современники, исключительно талантливым и одаренным человеком.

М. С. Громека (1852–1883) — сын седлецкого губернатора в Царстве Польском, известного публициста и рьяного сторонника усиления роли России в Польше, получившего прозвище «Степана Крестителя» за активное обращение униатов в православие. С. Громека сумел сделать весьма оригинальную карьеру. Будучи офицером и адъютантом генерала Щербатского, он похитил у него дочь и женился вопреки воле родителей. Затем поступил на службу в жандармы и одновременно с этим начал писать статьи в «Русском вестнике» Каткова о правильной постановке дела в полиции. Вскоре он был вынужден выйти в отставку и жить литературным трудом.

В конце 1850-х годов Степан Громека подружился с Л. Н. Толстым. Когда же в 1864 году Д. А. Милютин набирал свой штат деятелей для проведения крестьянской реформы в Царстве Польском, то в их число, по рекомендации М. Н. Каткова, попал и С. Громека. Быстро выдвинувшись вперед, он вскоре стал губернатором в Седдецкой губернии. Но, не поладив с высшей администрацией, главным образом с Д. А. Толстым, бывшим в то время не только министром народного просвещения, но и обер-прокурором Святейшего Синода, Степан Громека в 1876 году вышел в отставку^{41}.

Михаил Степанович Громека имел не столь яркую биографию. Он получил образование в Московском университете, окончив историко-филологический факультет в 1875 году. Несмотря на свои блестящие дарования, Громека завершил учебу лишь действительным студентом, и это обстоятельство помешало его дальнейшей научной карьере. Только в 1882 году, выдержав экзамен в Варшавском университете, М. С. Громека бып удостоен ученой степени кандидата историко-филологических наук.

После окончания Московского университета полгода он прослужил помощником правителя канцелярии седлецкого губернатора с жалованьем 800 рублей в год. А с 1876 года начал учительствовать в гимназиях Варшавы — сначала во II женской (с окладом 1200 рублей в год), а с 1878 года — в VI мужской (за классное руководство к окладу прибавилось еще 160 рублей в год)^{42}.

С января 1878 года по август 1881 года М. С. Громека был штатным учителем русского и церковно-славянского языков, истории и географии в гимназии, где обучался Митя. Искренним чувством привязанности М. С. Громека проникся не только к своему ученику, но и к его сестре — Наталье Ивановне Шаховской, отличавшейся удивительной красотой.

Дмитрий Иванович волей-неволей оказался вовлеченным в круг взаимоотношений своего учителя и сестры, хотя и признавался в письме к М. С. Громеке от 23 июля 1879 года: «…я слишком неопытен, чтобы помочь Вам», «не понимая ни Ваших чувств, ни поступков сестры». В этом деликатном деле Митя принял на себя некоторые обязательства. В том же письме он писал: «Я считаю своим долгом стараться знать все, что Вы желаете предпринять относительно сестры, и по возможности оградить ее от всякого тяжелого чувства. В другом случае мое поведение не имело бы смысла; и было бы преступным».

Любовь М. С. Громеки оказалась безответной. Наталья Ивановна отвергла его настойчивые ухаживания и не приняла его чувств. К тому же М. С. Громека был постоянно обременен безденежьем и жизненным неустройством. Наталье Ивановне, привыкшей к другой жизни, нужно было проявить поистине большую твердость и усилие, решившись выйти замуж за гимназического учителя. Но главное, Дмитрий Иванович ясно осознавал, «что сестра не любила и не любит» его учителя, о чем и писал в одном из своих писем^{43}.

Изгнать из себя привязанность к Наталье Ивановне было почти недостижимо, принять отношения, которые предписывались чувством христианской любви, оказалось нелегко. Эта любовь оставила неизгладимый след в душе М. С. Громеки, человека ранимого, склонного к рефлексии и частой смене настроений, а порой впадавшего в депрессию.

Возвращаясь к варшавскому периоду жизни Д. И. Шаховского, нужно заметить, что именно благодаря М. С. Громеке он смог познакомиться с С. Е. Крыжановским и А. А. Корниловым. Впоследствии они поддерживали приятельские отношения и, обучаясь в обеих столицах, регулярно переписывались.

Сергей Ефимович Крыжановский (Сережка) был сыном уже известного нам директора I Варшавской гимназии, в которой с 1876 года учился Александр Александрович Корнилов (Адька). М. С. Громека приходился родственником Сергею Крыжановскому, отец которого вторым браком был женат на старшей сестре М. С. Громеки. Последний как-то заявил Дмитрию Ивановичу по поводу Сережки: «…я съел с ним во всяком случае более пуда соли»^{44}. А. А. Корнилов встретился с М. С. Громекой уже в самом конце пребывания в гимназии, поэтому знакомство с ним не оставило каких-либо глубоких и заметных следов в его душе.

Между собой Сережка и Адька в гимназические годы были очень дружны. В своих воспоминаниях Корнилов писал: «Ближе всего я сошелся с директорским сыном, долговязым Сергеем Крыжановским, которого няня Елена Захаровна прозвала «лавочником». «Из всех моих товарищей он по возрасту и по живости своего характера подходил ко мне более других. Сидя с ним на одной скамейке и будучи младшими в классе, мы являлись обыкновенно затевалами всяких гимназических шалостей, к которым класс наш вообще проявлял излишнее стремление»^{45}.

С Шаховским приятели познакомились при весьма интересных обстоятельствах. Как-то раз М. С. Громека отрекомендовал Митю Александру Корнилову как кавалера для танцевальных вечеров. Однако, когда Дмитрий получил приглашение на один из таких вечеров, выяснилось, что он танцевать не умеет. Тогда в квартире отца Мити, в его кабинете, состоялось не только обучение Шаховского правилам кадрили, но и первое общение будущих друзей.

Вторая встреча произошла на вечере, устроенном Михаилом Степановичем для выпускников. Среди приглашенных оказались и Адька с Сережкой. «Помню, — писал Корнилов, — что пирушка эта была очень веселая, хотя, ввиду недостатка посуды в холостой квартире Громеки и Микешина, мы пили венгерское вино даже из одеколонных фляжек; пели разные студенческие песни и хоры из разных опер, причем, я помню, что развеселившийся Дмитрий Иванович напомнил, к моему удивлению, какой-то мотив, который нам не удавался. Удивился я этому потому, что Дмитрий Иванович в то время представлялся мне таким скромным и никогда не выходившим из сферы книжного учения человеком, что я не подозревал даже за ним возможности знания разных мотивов»^{46}.

Спустя несколько лет Александр Александрович и Дмитрий Иванович превратились в соратников, объединенных узами Братства «Приютино», долгие годы их связывали работа в ЦК конституционно-демократической партии и вообще крепкая дружба. Дмитрий Иванович поддерживал своего друга, известного историка, исследовавшего проблемы истории России второй половины XIX века, автора научной биографии М. А. Бакунина до последних дней его жизни. Впоследствии Шаховской принял на себя инициативу по систематизации и изданию рукописных трудов А. А. Корнилова.

С С. Е. Крыжановским жизненные пути школьных товарищей разошлись. Вскоре после окончания университета тот поступил на государственную службу и сделал успешную карьеру, став видным царским сановником, которого накануне Февральской революции прочили в премьер-министры России. Бывшие друзья оказались по разные стороны баррикад. Их взгляды и планы на жизнь не находили точек соприкосновения, у каждого были свои принципы и убеждения.

Что же касается М. С. Громеки, то с самого начала знакомства между ним и учеником завязалась переписка, позволяющая проникнуть в их настроения, мысли и планы. В письмах проступает образ замечательного педагога и вместе с тем одинокого, но очень трогательного и ранимого человека. Послания учителя к ученику полны внимания, заботы, теплоты. Он обращается к нему не иначе как «милый, милый Митя», справляется о его здоровье: «Ваша заботливость о себе ради меня доставляет мне двойную радость». В другом случае пишет: «Вы всегда были моим сокровищем, Вы благословение моей жизни» (письмо от 14 ноября 1882 года); «каждая Ваша строчка есть для меня очень большое облегчение и подобно письмам других самых близких мне людей, единственная радость» (письмо от 4 марта 1882 года). В свою очередь Дмитрий Иванович отвечает: «Зная Вашу ни на чем, впрочем, неоснованную и совершенно неосновательную боязнь за меня, спешу сказать…»

Очевидно, что в переписке нуждались оба корреспондента. Одному она помогала преодолеть драму отверженности и отчужденности. Другому давала пищу для духовного взросления, закладывая основания будущего мировоззрения соборного сознания. Душевная рана, нанесенная Михаилу Степановичу несчастной любовью, постепенно заживала благодаря заботам о семье Шаховских.

«Ваша семья стала мне дороже моей собственной, и Вы один сосредоточили на себе всю деятельную сторону этой привлекательности, и я никогда не буду в силах взять свою душу обратно оттуда, куда я ее раз положил», — писал М. С. Громека. В другом письме мы находим еще более искреннее подтверждение этой духовной привязанности: «Я посмотрел бы в Ваши глаза и увидел бы то, за что больше всего Вас люблю и что давно стало для меня потребностью. Если бы мне когда-нибудь пришлось защищать перед кем-либо мою привязанность к роду Шаховских, я бы отвечал так: посмотрите на них, когда их душа бывает тронута и открыта, когда она чувствует добрые и мягкие чувства, и увидите в глазах их, что гораздо больше, чем Вы могли бы сказать мне словами… в их душе живет нечто глубокое и прекрасное; их ясный ум и сильная воля бывают у других людей; и одни не могли бы заставить любить их; но когда их сердце смягчается и бывает невинно, то отражается на лице таким ясным и прекрасным светом, который освещает всего человека и смотрящего на него, и притягивает всю его душу; а я не могу не любить Митю, и без него мне безразлично все остальное и собственная моя жизнь, вне его, не имеет смысла и не важна»^{47}.

Отношение Дмитрия к своему учителю было не менее отзывчивым и искренним. «Незабвенный учитель и друг», по его словам, был одарен «тонким чувством прекрасного, способностью верного и глубокого понимания человеческой души». Его «вечно ищущая истины, добра и красоты — природа эта все-таки мало ценилась по достоинству, производила часто впечатление слабости, излишнего фантазерства и слишком сильной зависимости от поддержки окружающих, от внешних обстоятельств»^{48}.

Правда, отец Мити — И. Ф. Шаховской далеко не одобрял сына. В одном из писем Мите он прямо утверждал, что не понимает его дружбы с М. С. Громекой, поскольку «этот господин — порядочный нахал и безо всякого понятия о чести и порядочности». И в то же время И. Ф. Шаховской не препятствовал их общению, говоря Мите: «…это Твое дело» (именно так, с большой буквы)^{49}.

М. С. Громека оказал существенное влияние на становление взглядов юного Шаховского, повернув его к проблемам самосознания, самопознания русского народа, к национальной идее. Он был приверженцем более основательного и глубокого преподавания отечественной истории, языка и литературы в средней школе. Не будучи принципиальным противником классического гимназического образования, М. С. Громека смело выступал против сковывающего процесс обучения формализма и оторванности его от подлинных запросов жизни.

В наброске своей речи на педагогическом совете VI Варшавской гимназии, посвященной необходимости изменения учебной программы, М. С. Громека утверждал, что стержнем школьного образования должно стать «основательное изучение народной словесности и вообще отечественной истории и литературы», именно эти предметы, по его мнению, должны быть «истинными орудиями образования».

Во всемерном развитии национального начала в школе М. С. Громека видел путь к преодолению умственной и нравственной слабости современного молодого поколения. Его логика рассуждения была следующей: именно национальное воспитание «разовьет национальное чувство и сделает его сознательно чутким к индивидуальным особенностям народного характера, привяжет его глубоко и прочно к интересам общественной жизни в ее действительном значении, уничтожит ту безличность и бесцельность рационалистического направления, развивающегося на почве исключительно классического образования, когда живые зародыши народной личности оставляются в небрежении и подавляются».

М. С. Громека полагал, что социальный прогресс должен основываться прежде всего на нравственном самоусовершенствовании личности, на ее внутреннем обновлении и всестороннем раскрытии возможностей и таланта человека, «гармонического развития его духа», который заключал «в себе национального по крайней мере столько же, сколько и общечеловеческого». Выступая на торжественном выпускном собрании в VI мужской и III женской варшавских гимназиях, М. С. Громека обращает внимание своих слушателей именно на нравственную сторону семейной жизни как «главнейший предмет» воспитания^{50}.

Находясь в Варшаве, М. С. Громека, как и многие его соотечественники, тяжело переживал свою оторванность от России. Его московский приятель Н. И. Кареев, с которым М. С. Громека первое время снимал квартиру, вспоминал о своем пребывании в Варшаве как о весьма тяжелом периоде в жизни. «Политическая атмосфера Варшавы с самого же начала неприятно бросилась мне в нос, — говорил он. — Я даже стал думать, не вернуться ли мне в Москву… но некуда было ехать на профессорское место… как только оказывалось возможным, уезжал оттуда. Иногда даже на летние месяцы я не оставлял квартиру за собою, перевозя свои пожитки в склад»; «я видел, что в Варшаве русские люди только и делают, что всячески теснят поляков и своей некультурностью позорят русское имя, к чести которого я не мог быть равнодушным на чужбине»^{51}.

В России тем временем развертывались поистине драматические события. Террористические акции народников всколыхнули русское общество. Крайние проявления нигилизма получали неоднозначную оценку даже в среде учащейся молодежи, не говоря уже об их наставниках. Преграду нахлынувшей волне вседозволенности Громека видел в пробуждении национального самосознания, на что и должны опираться образование и воспитание.

Национальное чувство Громека пытался привить и Дмитрию. Митя, будучи гимназистом, имел возможность на каникулах летом бывать на родине в гостях у своих бабушек в родовом имении Щербатовых — Рождествене под Москвой. В письме от 11 июля 1879 года М. С. Громека писал Мите: «…Тоскуя, что долго не увижу Вас, я радовался, что Вы побываете в России и наберетесь русского духу и Ваше полуотвлеченное русское чувство, воспитанное вдали от родины, получит плоть и кровь… Потому что, конечно, нигде русская жизнь не может так благотворно подействовать на Вас, как в деревне». В другом письме М. С. Громека указывал, что жизнь в России является единственным условием «вполне плодотворной деятельности и внутреннего довольства». Позднее, в «Автобиографии» Шаховской признавался: «Ко всему, что говорилось о России, я, страстно туда стремившийся гимназист VII или VIII класса, проведший детство свое с 4-х лет в Варшаве, жадно прислушивался…»^{52}

Будучи во взглядах гораздо ближе к славянофилам и почвенникам, чем к западникам-либералам, Громека между тем стремился максимально объективно разобраться в существе разделявших оба лагеря противоречий и призывал к этому Митю. «Славянофилы неправильно понимают отношение народа к обществу и личности, ложно понимают их отношение в русской истории и их настоящие и будущие задачи», — считал гимназический учитель. «У Достоевского есть прекрасные мысли, но противоречия грубейшие. У Аксакова тоже. «Русь» и «Дневник» я за все время их издания добросовестно изучил и пришел вообще к отрицанию их. Но и противоположный лагерь, с Пыпиным во главе, представляется мне столь же грубою односторонностью»^{53}.

Для Мити М. С. Громека стал не просто учителем, но и наставником, старшим товарищем, близким другом и просто дорогим человеком, с которым можно было обсудить и личные проблемы, и учебные дела, и вопросы общественной жизни, найти поддержку, понимание, совет. В одном из писем из Москвы Митя обсуждал с М. С. Громекой кандидаток из девушек, в которых он, в принципе, мог бы влюбиться. Интересен один факт — говоря об Анне Сиротининой, которая впоследствии станет его женой, Д. Шаховской писал: «Когда я ее увидел, то сразу усомнился, а очень скоро вполне убедился, что это не то». В то время ему нравилась дочь Л. Н. Толстого, это «надежная кандидатка», признавался он, и «в нее я, полагаю, влюбиться могу»^{54}. После своего переезда в Москву он, как и М. С. Громека, часто бывал в гостях у Л. Н. Толстого.

Творчество Толстого было предметом научных изысканий М. С. Громеки. В последние годы жизни он напряженно работал над критическими очерками, посвященными роману «Анна Каренина» Л. Н. Толстого (впоследствии эти очерки выдержали несколько изданий) и его знаменитой «Исповеди». В процессе работы Громека по-прежнему делился со своим учеником переживаемыми мыслями и идеями.

Дмитрий порою весьма резко отзывался относительно отдельных частей присланного сочинения. «Ваше сочинение мне очень не понравилось, — писал он в ответном письме, — я полагаю, что без важных перемен Вы его печатать не должны, а подавать его в теперешнем виде как магистерское сочинение нечего и думать». Не понравились Дмитрию стиль автора, способ изложения материала, отсутствие навыков научного труда. Критиковал он своего учителя за то, что «мало простоты», «слишком далеко пускаетесь в разбор», «недостаток целостности, единства», частые повторения, неясность в выражениях. Возникало такое ощущение, что исследователь хотел «все выболтать»^{55}.

Когда книга М. С. Громеки «О последних произведениях ip. Л. Н. Толстого» печаталась еще в виде ряда статей в «Русской мысли», бедный Михаил Степанович находился уже в психиатрической больнице Николая Чудотворца в Петербурге. В 1882 году он тяжело заболел психическим недугом. Громека жаловался на усталость от жизни, общее разочарование, большую нервную слабость, упадок духа. Мысли об одиночестве, бесполезности проделанной работы, пессимизм не давали покоя изнеможенной душе. По причине болезни пришлось оставить службу. На Рождество 1883 года, почувствовав себя немного лучше и получив разрешение навестить друзей, Громека зашел к своему товарищу по университету — некоему Романову. Не застав его дома, он воспользовался его заряженным револьвером и застрелился. Как позже вспоминал А. А. Корнилов, «никак нельзя было предвидеть такого близкого и грустного конца для этого в высшей степени симпатичного, общительного, мягкого и во всех отношениях милого человека»^{56}.

Дмитрий Иванович глубоко переживал гибель Громеки. После кончины матери это была вторая в его жизни потеря близкого человека, долго не заживающая рана.

Влияние школьного учителя сказалось в дальнейшем. Многие идеи, которые на протяжении всей своей жизни пытался развивать Д. И. Шаховской, в том числе побудившие его и его друзей к созданию Братства «Приютина», были или навеяны, или подсказаны непосредственно Громекой. После окончания гимназии Дмитрий решил пойти по его стопам. Не пожелав остаться в чуждой ему Варшаве, он поступает в Московский университет на историко-филологический факультет.

Глава 4 МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Непосредственно перед поступлением Мити в Московский Императорский университет в Первопрестольной произошло событие, имевшее огромное значение в общественной жизни всей России. 6 июня 1880 года в торжественной обстановке на Страстном бульваре, у монастыря, был установлен памятник великому русскому поэту А. С. Пушкину работы скульптора А. М. Опекушина. Деньги на создание памятника собирались всенародно по подписке, а само открытие и последующее за ним чествование поэта, организованное Обществом любителей российской словесности, стали данью уважения, благодарности и почитания русскими людьми своего национального гения.

Торжества продолжались в течение нескольких дней: сначала в университете, затем в Колонном зале Благородного собрания, где произносились приветственные речи. Кульминацией праздника стала речь Ф. М. Достоевского, произнесенная 8 июня и горячо встреченная всеми участниками заседания. В своем проникновенном слове писатель выразил глубокое понимание судьбы и роли поэта, исторического пути России и великого предназначения русского народа. В «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевский повторил: «Да, назначение русского народа есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так даже дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей… стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»^{57}

И тогда, и позднее, как мы увидим, эти мысли Ф. М. Достоевского нашли глубокий отклик в душе Д. И. Шаховского, на протяжении всей жизни стремившегося воплотить идеи братства и народности в своей деятельности.

Между тем первое время пребывания в старой столице проходило в привычных хлопотах, связанных с подготовкой к учебе. Москва произвела на юного князя самое обычное впечатление, «или скорее никакого впечатления не произвела… Было ужасно жарко, душно, в Москве как-то скучно и безлюдно».

Вскоре после своего приезда Митя направляется за город, в родовое имение Рождествено-Васькино Серпуховского уезда Московской губернии, где проживали его бабушки, и которое он полюбил еще с последнего посещения России. Его вновь охватывает особенная радость, ликование, эмоциональное наполнение. В послании к М. С. Громеке от 28 июля 1880 года он так описывает свои чувства: «Мы уже вышли на станцию (Лопасня), я почувствовал в себе какую-то силу, свежесть, особую молодость и радость. Все это мое, не потому что оно принадлежит мне, но потому что я принадлежу ему. Вот мысль, являвшаяся у меня и тут и во всю дорогу. Впрочем, оно выражалось не как мысль, а как чувство. Я восхищался всякой мелочью, замечал каждый прекрасный вид и любовался:…изба, родившийся ребенок, качавшийся в люльке около какой-нибудь избы, знакомые лицом ребятишки — все это было… близкое, близкое и дорогое. Это какое-то новое для меня отличнейшее чувство, чувство сильное и такое совсем простое, что просто любо. Я, кажется, всю дорогу широко улыбался»^{58}.

В архивных документах князя Д. И. Шаховского сохранились письма к нему его бабушек: Н. Д. Шаховской и Е. Д. Щербатовой. По переписке видно, какую заботу и тревогу о внуке проявляли бабушки, интересуясь не только его здоровьем, но и личными делами. Так, в одном из писем Наталья Дмитриевна уведомляла Дмитрия, что его книги получены и все поручения исполнены. Из другого письма видно, как она стремилась поддержать Дмитрия материально: высылала на извозчика до вокзала 4 рубля и 60 копеек и сожалела, что не может доставить ему побольше денег; в другой раз отправила ему значительную сумму в 350 рублей.

К Дмитрию бабушки относились с особой нежностью, с любовью, неоднократно признаваясь ему: «Ты знаешь, как ты нам близок сердцу и какое живое участие принимаем во всем, что тебя касается»; «Не поверишь, как бабушка дорожит твоим вниманием»; «Нам без тебя так грустно, что не могу воздержаться от желания передать тебе хоть письменно мои тебе сердечные пожелания… Обрадуй нас хоть кратким письмецом»; «Наша томная и единообразная жизнь не оживлена твоим частым появлением, от которого сердце всегда трепетало от радости»; «Пожалуйста, милый мой Митя, успокой меня несколькими строками. Сердцу мало отрады».

В Москве, уже учась в университете, Митя останавливался у них на квартирах. Вот один из его московских адресов: Большая Никитская, дом княжны Елизаветы Дмитриевны Щербатовой, совсем рядом с местом учебы^{59}.

Примечательно, что московским генерал-губернатором в то время был Владимир Андреевич Долгоруков, дядя матери Шаховского. В. А. Долгоруков был известен в Москве своей обширнейшей личной благотворительностью, он поощрял искусства, собирал живопись и книги, отдавая предпочтение религиозным сюжетам и богословским вопросам. Один из его биографов писал: «К Владимиру Андреевичу, крайне доступному, обращались все с просьбами самого разнородного, порою фантастического, но в общем всегда сверхзаконного порядка; князь обещал всем, а очень многим помогал своим крупным авторитетом и обширными связями в делах, по роду своему не подходивших ни к какому административному учреждению. Князь не приказывал, а только просил со своей неизменной улыбкой… Как ни мягок и по-магнатски вежлив был Владимир Андреевич, но в его просьбе слышался приказ, и не исполнить ее не решался никто»^{60}.

Москвичи любили своего градоначальника и неизменно доказывали свои чувства, даря бесчисленные подарки в празднование каждого люста его генерал-губернаторства[1]. В один из юбилеев Владимира Андреевича, например, поклонники выкупили и преподнесли ему его родовое имение^{61}. Многие ценности Владимир Андреевич еще при жизни передал в Румянцевский музей, где они заняли целую залу.

…Итак, шел 1880 год. Общество переживало период «диктатуры сердца» М. Т. Лорис-Меликова, возглавлявшего Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Комиссия была создана сразу после взрыва в Зимнем дворце в феврале 1880 года и неудавшегося очередного покушения на Александра II. Ею был поставлен вопрос о проведении некоторых реформ как средства сдерживания революционного движения в стране.

Одной из первой мер графа М. Т. Лорис-Меликова, в прошлом боевого генерала Русско-турецкой войны, генерал-губернатора в Харькове, явилось удаление с поста министра народного просвещения графа Д. А. Толстого и назначение на его место А. А. Сабурова.

Д. А. Толстой перед самой своей отставкой готовил реформу университетского устава 1863 года, дававшего университетам некоторую автономию. Ситуация обострялась изданными в 1879 году новыми правилами для студентов, ужесточавшими контроль за ними со стороны инспекции. В Московском университете эти правила были введены в феврале 1880 года. Но вскоре правительственный курс принял более либеральный оттенок. Новый министр народного просвещения проектировал расширение автономии для студентов путем легализации деятельности их организаций.

Вокруг этого вопроса и разгорелось активное студенческое движение. В Московском университете было оживленно и шумно. «Курсовые, факультетские и общие сходки, — по словам Шаховского, — следовали одна за другой»^{62}.

Студенческое движение в это время можно подразделить на два течения — представителей либерального «нового университета» и радикальных медиков из «старого» университета. Лидером первого был общепризнан П. Н. Милюков, который заканчивал уже историко-филологический факультет; среди тех, кто возглавлял второе течение, был будущее светило медицины П. П. Кащенко.

Тактические различия между двумя студенческими течениями состояли в том, что филологи считали более благоразумным воспользоваться политическим моментом и «вести подготовительные собрания студентов к созданию признанной правительством системы студенческих учреждений». Левые же течения, представленные преимущественно студентами-медиками и преобладавшие по численности, добивались фактического признания за студенчеством политической роли, «вносили политику в университет». «Общая сходка» или «парламент» — так формулировалось наше основное «политическое» разногласие», — вспоминал П. Н. Милюков^{63}, подразумевавший, что на общефакультетских сходках, как правило, речь заходила не о студенческих учреждениях, а о вопросах общей политики, и студенческая сходка превращалась в настоящий политический митинг.

В оценке Шаховского все эти студенческие дебаты представлялись как «кой-какие недоразумения между партиями». Однако он активно интересовался тем, что происходило в студенческой жизни и, в частности, проектом новой студенческой организации, которая должна была строиться по принципам товарищества наподобие корпораций. Основным принципом товариществ организаторы хотели утвердить связь между собою лиц, окончивших вместе гимназию, например, товарищество смолян и т. д. Однако идея эта находилась в первоначальной стадии разработки и подробности проекта практически были неизвестны. Хотя большинство студентов относилось к нему явно недоброжелательно. Д. И. Шаховской, по его собственному признанию, сначала так же отнесся к проекту, но затем переменил взгляд^{64}.

Помимо участия в жизни собственно студенческой, Митя довольно усердно занимался наукой. Он составлял, например, лекции Дювернуа и Всеволода Миллера по истории Ассирии и Вавилона, писал у Н. С. Тихонравова сочинение о «Домострое», увлекался, как и все первокурсники филологи и юристы, ясным изложением английской философии на лекциях Троицкого, хотя нельзя при всем этом утверждать, что он «много почерпал из того источника мудрости, которым приходилось питаться».

«Едва ли не больше всех этих лекций» он выносил из участия в живом студенческом кружке, собиравшемся еженедельно в доме студента-юриста Цемша и состоявшем главным образом из бывших учеников пятой московской гимназии. Членами кружка были, в частности, ставшие потом известными Москве С. Г. Смирнов, Н. Н. Хмелев, деревенский сосед Д. И. Шаховского, Г. А. Пагинский и др. Это был, главным образом, литературный кружок, где читались и обсуждались написанные студентами рефераты по научным и философским вопросам. Политики они «почти не касались». Сам Д. И. Шаховской, например, для литературного кружка писал сочинение по истории Греции. Но и эти занятия не могли полностью удовлетворить его. Как-то в письме к М. С. Громеке он заметил о кружке: «…ничего особенно хорошего в нем нет. Есть несколько очень умных и знающих людей — вот и все»^{65}.

Политической жизнью и ее отзвуками в университете Митя жил гораздо более, чем научными интересами. В сентябре 1880 года студенты Московского университета обратились к А. А. Сабурову с петицией, смысл которой сводился к требованию признания широких корпоративных прав студенчества. Нарастающая волна сходок достигла своего апогея 5 декабря 1880 года. В этот день во дворе университета собралось более 400 студентов, которые пришли с требованием вернуть исключенных товарищей. Ректор Н. С. Тихонравов отказался выйти для переговоров и вызвал полицию. Николай Саввич Тихонравов, кстати сказать, был профессором русской литературы. Его лекции внесли определенный вклад в науку, были напечатаны, но на студентов они особого впечатления не произвели. Так, П. Н. Милюков, вспоминая о студенческих днях в Московском университете, писал о Тихонравове, что он «читал по старым запискам, довольно монотонно, и шепелявил»^{66}.

Возвращаясь к событиям 5 декабря 1880 года, следует сказать, что полиция арестовала 405 человек — участников студенческой сходки: 394 студента и 11 посторонних препроводили в Бутырскую тюрьму, где они провели одну ночь. Дальнейших административных последствий этот арест не имел. В тюрьме оказались 19 студентов историко-филологического факультета, среди которых был первокурсник князь Д. И. Шаховской. Эти события не только не оставили какого-либо тяжелого следа в душе молодого человека, но, наоборот, он даже с удовольствием о них рассказывает. В «Автобиографии» Шаховской вспоминал: «Московским студентом попал я в первый раз и в тюрьму, впрочем, на одну только ночь. От университета отвели нас, целую сходку, собравшуюся перед квартирой ректора и не разошедшуюся по требованию полиции, в Бутырки, и там, в новом еще помещении, незапертые по камерам, провели мы в одушевленных беседах и в пении так красиво звучащих теперь в моей памяти песен хорошую, веселую, бодрящую ночь…»^{67} Из опасений, как бы волнения не приобрели еще более бурный характер, занятия в университете были прекращены до января 1881 года.

Пребывание в Московском университете для Дмитрия связано с определенным мироощущением и переживаниями личного характера, выраженными в попытках теоретического конструирования своего «круга» и «дома». В одном из писем к учителю, датированном 3 сентября 1881 года, Митя изливает свои душевные переживания: «Однако у меня нет круга своего в каком-то отношении? У меня нет круга своего, который был бы мне дан рождением и жизнью в нем в детстве. Но у меня есть другой круг, который мой вследствие моей теперешней жизни в нем. Это круг студенческий. Я в нем почти исключительно и вращаюсь — и он действительно для меня самый близкий, дорогой круг».

Будучи человеком общительным по натуре, Д. И. Шаховской не мог довольствоваться «своим кругом» и стремился его расширить, находясь в постоянном поиске новых друзей и общения. Он был как «турист, поехавший проветриться после года кабинетной жизни и, как англичанин, положивший себе непременной обязанностью осмотреть все «достопримечательные»… вещи…». Сближение с самыми разнообразными слоями студенчества было для него просто «необходимое дело». Своему учителю он неоднократно указывал и даже подчеркивал: «…я хочу быть близким ко всякому студенческому кругу».

Казалось бы, проблема была ясна и ее решение представлялось простым. Но для Шаховского вращение в бурной студенческой среде создавало определенного рода трудности. «А дело в том, — писал он своему неизменному другу и наставнику, — что у меня ни с кем не завязывается совсем хороших сношений — вот в чем беда… Я говорил о круге как совсем не в том случае, что войти в него — это расширяет круг сношений, а в том, что для этого нужна искренность, полнота в отношениях к другим… Затем я полагаю, что может быть вообще способность ладить с людьми… не стесняться самому, а главное не стеснять других — и все это хорошие качества, которых у меня нет или, по крайней мере, присутствие которых зависит от моего настроения, очень часто дурного».

В этом смысле Шаховской называл самого себя «домом». Понять, что он подразумевал, можно из следующих его слов: «…что, если я-то не хочу быть домом, если мне это противно, если я все проблески силы хочу развить и, даже сознавая, что это невозможно, не могу с этим помириться. Ведь в этом-то и дело, что я не хочу быть тем, что я есть, и дело то еще осложняется тем, что я не всегда то, чем я быть не хочу».

Очевидно, что, будучи первокурсником, Митя серьезно занимался самоанализом и самопознанием, пытаясь разрешить онтологическую проблему существования собственного «Я». Не случайно, имея подобное мировосприятие и оценку окружающих в период учебы в Московском университете, Д. Шаховской сумел сблизиться только с Глинкой, ставшим действительно его товарищем и другом. (Имя этого товарища Шаховского осталось авторам неизвестным; сам Шаховской называет его по фамилии.) Первое впечатление, которое производил Глинка на окружающих, было, по словам Д. И. Шаховского, «очень хорошее и сразу сильное», хотя его многие в университете и не любили, «что и необходимо кажется для живого, сильного человека». В свою очередь, на Д. И. Шаховского он произвел впечатление «не то что неприятное, но и не особенно приятное с первого разу. Впрочем, я искал первые дни в университете чего-то совсем необыкновенного, и не мудрено, что никто, кажется, из студентов не удовлетворил моих ожиданий…».

Отец Глинки был мировым посредником, но он умер уже к тому времени, как Глинка учился в Московском университете. В семье остались мать и брат — гимназист V класса. Глинка окончил смоленскую гимназию первым учеником, поступил в Московский университет на историко-филологический факультет, но в середине года перешел на юридический факультет. По словам Д. И. Шаховского, он был не в пример «артистичнее» его самого, знал толк в музыке и даже сам иногда сочинял романсы. «Меня весьма любит и в университете ни с кем больше (кроме прежних товарищей смольян) не сошелся. Готов на разного рода благородные поступки и делом, а не словом, смешной, умный, забавный, остроумный, веселый — кроме разных «сибирей». Сибири у него смахивают на мои — только часто в другой форме выражаются. Он религиозен, но религия… одна из его сибирей; сознательность особая — другая сибирь».

Далее Шаховской продолжает: «…Человек он не в пример лучше меня — и особенно «органической силой» — которой и у него, впрочем, недостаточно. Увлекается больше меня, поэтому весьма склонен менять убеждения, что его часто мучает — да и вообще часто весьма он мучается — часто попусту, а по большей части кончается не попусту… К славянофильству отношение его меняется часто: на славянофильстве и споре о нем мы с ним и сошлись и много спорили — и всегда почти он относился к нему или слишком увлеченно, или слишком неприязненно — так иногда возьмет да и говорит —…ничего-то в русском народе нет». «В настоящее время к славянофильству относится критически, но, кажется, довольно спокойно».

Многократно в своих письмах М. С. Громеке, делясь впечатлениями о студенческой жизни, Дмитрий оценивает Глинку только с положительной стороны как «отличнейшего господина», «распрекрасного человека». В одном из писем он откровенно признается: «Наши с ним отношения еще как-то лучше стали, просто думать о нем отрадно. Да и молодец же он. В прошлом году он написал… прекрасное, основательное исследование об артелях (ведь он юрист), потом у него было дело с крестьянами… и он сделал его совсем хорошо. Когда я был у него в Смоленске, он к этому готовился, мы с ним об этом много толковали, и успешное окончание этого дела такое хорошее, великое торжество для нас обоих…»

И все же он испытывал недостаток в общении. Особенно ему было тягостно вдали от семьи. «Для человека необходимо влияние семейного начала — влияние если не собственной семьи, то… семьи другой… Есть, я полагаю, периоды в жизни человека, где это влияние не необходимо, и я полагаю, что вообще это и есть время студенчества. Но это только вообще… я полагаю, особенная черта русских студентов: для того, чтобы удержаться, для них (кроме исключений) необходимо бывать в семье»^{68}.

Это одна из важных мыслей Д. И. Шаховского, которая оказывала влияние на взаимоотношения его с окружающими и, в частности, определяла его позицию к семье Сиротининых, с которыми он познакомился опять-таки благодаря своему учителю М. С. Громеке. Тот еще в период своего студенчества в Москве довольно тесно сдружился с ними и впоследствии познакомил и своих учеников. Как вспоминал А. А. Корнилов, «когда Анна Николаевна (Сиротинина. — И. К., А, Л.) еще в 1881 году поступила на высшие Бестужевские курсы, то, по письму Громеки, мы (т. е. Корнилов, Крыжановский, Харламов, Обольянинов и Д. И. Шаховской) тотчас же с ней познакомились»^{69}.

Шаховской был частым гостем в этой семье. И весь начальный период знакомства с ними он неизменно мучился вопросом: «С ними-то у меня что общего? Ни рождение, ни детство никакой связи с ними у меня не создало». Сиротинины были простыми, образованными русскими людьми. Но Шаховской всей душой к ним тянулся, несмотря на свое княжеское происхождение.

Гимназический учитель считал, что все эти переживания и мысли — явление временное, которое пройдет само собой. В письме от 10 сентября 1881 года он так отвечал: «Я начинаю бояться Вашей теории «дома». Вы придаете ей слишком безусловное значение, господствующее над всей Вашей прошлой, настоящей и будущей жизнью. Этого совсем не нужно, и это чрезвычайно опасно. Вы можете любить людей и любите, потом будете любить или еще больше и глубже. Это пройдет само собой — нужно совсем об этом не думать, а просто жить. Ваше воспитание, лишенное семейного начала и сдавливавшее проявление чувства, было вредно и оставило вредные последствия. Ваше аристократическое происхождение положило некоторые препятствия раннему сближению с широким кругом людей. Это все верно. Но теперь вы свободны, все в Ваших руках…»^{70}

И действительно, со временем эти переживания прошли, взаимоотношения с семьей Сиротининых окрепли, особенно в последующий период учебы в Петербургском университете и организации кружка народной литературы, активным участником и единомышленником которого стала Анна Сиротинина. Через несколько лет она выйдет замуж за Д. И. Шаховского, и отношения, которые казались ему когда-то «противоестественными» вследствие принадлежности к различным общественным кругам, перерастут, преодолев всяческие барьеры, в совершенно естественные.

Между тем социально-политическая атмосфера в России была накалена до предела. Самодержавие переживало один из самых серьезных кризисов за свою историю, не только подвергаясь натиску радикальных революционных сил, но и испытывая давление различных представителей общественности, как консервативной, так и либеральной. Да и в самом правительственном лагере нарастали серьезные противоречия. Трагическая развязка, последовавшая 1 марта 1881 года, повергла русское общество в состояние глубокого шока.

Студенчество бурлило. В марте — апреле 1881 года сходки в Московском университете, как с санкции начальства, так и без его разрешения, практически не прекращались ни на один день. 6 марта на сходке историко-филологического факультета было внесено предложение объявить поименную подписку на венок убитому государю императору. Это вызвало бурю негодования у отдельных студентов, один из них даже порвал подписной лист.

В результате событий с 5 марта по 1 апреля, были преданы профессорскому суду 250 человек. По приговору суда двое были исключены с правом поступить в другое учебное заведение не ранее двух лет; 35 — с правом поступить тотчас же в другие учебные заведения и 165 — временно удалены из Московского университета»^{71}.

Дмитрия Шаховского в эти дни переполняли разные чувства: «Кружки, сходки, лекции, столкновения с начальством, споры и мечты — все это вдруг приняло другой более серьезный и роковой характер после 1-го марта 1881 года. В настроении студенчества последовал раскол. Надо ли отстаивать приобретенные студенчеством права во что бы то ни стало? Я, помню, считал студенческую борьбу из-за своих маленьких прав несвоевременной в роковую годину народной жизни. Ошибался ли я? Не знаю. Но казавшееся лично мне правильным решение вопроса не мешало с особым уважением относиться к тем, которые считали уступку раз завоеванных позиций недопустимой»^{72}.

Среди этих непримиримых, о которых говорил Д. Шаховской, был П. Н. Милюков. Он оказался в числе временно удаленных с правом поступить по истечении срока в Московский университет или сразу в другой университет. В результате отчисления П. Н. Милюков лишился стипендии князя В. А. Долгорукова по назначению университета, размер которой составлял 238 рублей 87 копеек в год^{73}.

В письме к М. С. Громеке Дмитрий делился: «Дела в университете у нас самые скверные. Просто думать не хочется, а все на ум идет. Зубрю я теперь лекции по сравнительному языковедению. Материал довольно скучный, а вместе с тем и нелегкий, так что учиться, когда в голове многое другое, трудновато». В более позднем письме от 23 апреля 1881 года Д. Шаховской говорил: «Во всем происходящем последнее время я никакого участия действительно не принимал. Но это (т. е. самое обстоятельство) оказывается очень неприятно»^{74}.

Индифферентное отношение Шаховского объяснялось тем, что он имел собственный взгляд на многие коренные вопросы общественной и государственной жизни. Набрасывая письмо отцу в начале 1881 года, вероятно, еще до цареубийства 1 марта, Д. Шаховской делился с ним сложившимися у него убеждениями: «Я в принципе сторонник самодержавной власти в России, но на царя я смотрю как на защитника народа, стоящего вне всяких сословий.

На русскую землю я смотрю как на землю по преимуществу мужицкую, где строй мужицкий и интересы мужика должны бы стоять на первом месте.

Дворянство русское только и имеет, по-моему, значение, как служилое сословие и никакими особыми льготами пользоваться не должно.

Я сказал, что я приверженец самодержавия, но, по-моему, в настоящее время самодержавная власть делает как раз противоположное тому, что должно бы делать, и ужасно роняет себя в глазах разумных людей. Я вижу в высших сферах совершенное непонимание русской жизни, деятельность страшно вредную и развращающую народ. При пережитом всеобщем стеснении, угнетении интеллигенции и печати, препятствиях всякому живому делу, совершенном подавлении общественного почина, при произволе полиции и необеспеченности личности почти невозможно, по-моему, правильное развитие, и я и предоставить себе не могу, чем кончится это бессмысленное положение дел, если правительство не изменит своего поведения.

В жизни нашего высшего общества я вижу много нелепого. Эта ужасная и никому, в сущности, не нужная роскошь рядом с голодающими рабочими и мужиками, страшно неравномерное распределение богатств, покровительство кулаку — все это вещи несправедливые, против которых должен, по-моему, бороться всякий честный и понимающий дело человек. Я не приверженец революции, но не знаю, чем кроме нее может это все кончиться, если будет продолжаться так же».

Называя себя «в принципе, сторонником самодержавия», Д. И. Шаховской весьма критически относился не только к проводимой властью политике, но и к важнейшим государственным и социальным институтам, фактически выступал за их существенное реформирование.

«Я стою за свободу печати, — продолжал Шаховской, — и меня возмущает ее теперешнее стеснение. По отношению к университетам правительство действует неправильно. Люди власти совершенно не понимают нужд и законных требований студентов и этим искусственно развивают в них недовольство правительством и принимают на себя тяжкий грех, калеча лучшие силы русского общества.

Земству должны быть предоставлены, по-моему, большие права, и только с развитием земского дела возможно улучшение общего хода вещей.

В школах у нас господствует ужасный формализм и много в этом виновато министерство. Денег на народное образование отпускается безобразно мало сравнительно с потребностями.

Правительство вообще должно было бы совершенно переменить свое недоверчивое и враждебное отношение к русскому обществу и выслушивать его заявления, а без этого никакое действительное улучшение не будет возможным. Я не всякое нарушение закона считаю безнравственным поступком»^{75}.

Таким образом, перед нами предстает уже сложившийся в своем мировоззрении человек с ясными политическими взглядами.

Новый император Александр III, вступивший на престол в чрезвычайных обстоятельствах, пошел на смену политического курса. На совместном заседании Государственного совета и Совета министров 8 марта было принято решение не утверждать подписанный Александром II проект М. Т. Лорис-Меликова о введении в состав Государственного совета членов представительных организаций, то есть так называемой «конституции».

Изменился состав правительства, куда пришли жесткие прагматики, решительные сторонники самодержавия, опытные администраторы. Были приняты серьезные меры в области внутренней и внешней политики, укреплении экономики и финансов. «Контрреформы» или, как сегодня говорят современные историки, «консервативная стабилизация» давала свои плоды. Россия сосредоточивалась, но важно было не упустить новые поколения молодых людей, не отдать их под влияние безумных и безответственных радикалов. Университетский устав 1884 года значительно урезал академическую автономию, но больнее ударил по профессорской корпорации, чем по студентам и по их вольностям, хотя и предписал носить обязательную форму.

Реформа университетского образования имела своей целью воспитать в молодежи уважение к государственным устоям, к традициям и истории России. Правительство, как образно писал М. Н. Катков в своих статьях в это время, не только возвращалось к твердому управлению страной, но и поворачивалось лицом к высшим учебным заведениям. Посещение Александром III Московского университета весной 1886 года было с воодушевлением встречено студенчеством, устроившим государю восторженный прием. Общественное настроение постепенно менялось.

Но вернемся к нашему герою. В апреле 1881 года отцу Шаховского в связи с назначением начальником 1-й Гвардейской кавалерийской дивизии предстояло покинуть Варшаву и переехать на службу в Санкт-Петербург. Завершив первый курс Московского университета, туда же отправлялся и Дмитрий, переведенный на учебу в Петербургский университет.

Переезд из Москвы был связан также с желанием отца оградить Митю от опасного радикального влияния. «Благодари Бога еще, — писал отец сыну, — что тебя не втянули в новую безмозглость студенческую и что творец небесный не поставил меня генерал-губернатором московским»^{76}. М. С. Громека также опасался за судьбу близкого ему человека. В апреле 1881 года он делился со своим другом переполнявшими его чувствами: «…Я очень рад теперь, что Вы переходите в Петербург. Черт знает, что теперь делается в Московском университете. Хотя я уверен, что Вы держите себя далеко от этих гадостей, но все же случайно Вам нетрудно от них пострадать. А для Вашей семьи это также весьма важно, особенно для Сережи…»^{77}

Серьезных возражений у Дмитрия этот переезд не вызвал. Юноша пытался осмыслить проведенный в университете год, подвести его итоги, определить дальнейшие перспективы. В ряде писем к М. С. Громеке он обсуждал с ним все эти вопросы: «Напишите, как подействовал университет на Вас и Ваших товарищей в первый год. Он, в сущности, на нас повлиял, пожалуй, хорошо, но только каждый из нас, кажется, не сосредоточился, а скорее расползся, по крайней мере в некоторых отношениях. Я, например, полагаю, что я ничего дельно написать не могу, даже письма выходят у меня какие-то безалаберные, разбросанные, непонятные и неясные. Надо привыкать писать. Я полагаю, здесь много виноваты профессора, они бы могли более сосредоточить свои усилия, только чем-нибудь заинтересовать и заставить систематически работать. А может быть, после гимназии необходим период некоторой умственной разнузданности, чтобы потом воздвигнуть новое здание на более широком основании. Об этом Вы как полагаете?» В другом письме Митя пишет: «Год проходит, таким образом, без существенного дела, но я не считаю его далеко потерянным. Я все же прочел в разброд довольно много, сделал дольки во всех трех новых языках, преодолел знаменитую часть логики Милля». «Впрочем я замечаю, что 1-й год в университете у всех так или иначе исковеркан»^{78}.

Одно из своих писем от 29 мая 1881 года Д. И. Шаховской так и назвал «Итоги». Оно достаточно полно раскрывает его ожидания и результаты от учебы в университете. «Вы, вероятно, помните, — писал он, — с какими надеждами я вступал в университет. Я редко говорил с Вами об этих надеждах, но я писал вам из деревни об одной из них, тогда одной из главных — именно научиться быть с людьми, обращаться с ними… Все это неумение главным образом сводится к двум причинам: 1) недостатку искренней и горячей любви к человеку вообще и в отдельности, к неумению действительно живо привязаться к чему-либо живому, привязаться так, чтобы эта привязанность побеждала все прочее. 2) К излишнему самолюбию, боязни смешного, т. е. выставить себя в смешном свете… Есть, впрочем, этому еще причины: 1) просто влияние Варшавской обстановки, чисто формальное влияние: мне не для чего было стесняться, можно было быть как угодно и еще кое-что вследствие этой обстановки: просто враждебность польского населения и невозможность сердечных отношений. 2) Сознательность, Этого я Вам уже решительно объяснять не буду. Толкуйте как знаете, я, впрочем, думаю, что Вы понимаете. Так, значит, все это одно явление, которое, я надеялся, искоренится в университете. Я сделал здесь, кажется, некоторые усилия и главный успех в этом отношении это то, что я, кажется, вполне понял, что такое рационализм, которого я совсем как следует, кажется, не понимаю. Затем по убеждениям и в других отношениях сделаны тут успехи, с практической стороны, относительно «светского обхождения» во всех отношениях тоже, но все же я ожидал во всех этих отношениях от университета большего. Впрочем все, чего я ожидал, исполниться никак уже не могло. Затем от университетской жизни в Москве я ожидал выработки самостоятельности и решительности… Затем сближение с товарищами. Совсем как следует я сблизился с одним лишь Глинкой; есть у меня еще хорошие приятели, люди, которых я очень люблю и положительно расположен, но не могу вполне уважать. Кроме того, я поставил себя так, что, кажется, все меня уважают. Но все это далеко не достаточно. Нет у меня прежде всего полной искренности. Тут самое главное искренность личная… Отношения к товарищам представляются мне разнородными, смотря по моему настроению: то кажется все как следует и даже все вполне прекрасно, то все мерзко и гадко… Относительно науки сделал кое-что и работал даже довольно много, но массу времени потратил не производительно. Общественные дела наши принесли мне, кажется, много пользы своими действиями, в этом отношении я доволен. Общее впечатление этого года у меня таково: дурного я делал немного, но немного и хорошего»^{79}.

И вместе с тем с Московским университетом ему было «очень жаль проститься», «в сущности тяжело, даже очень». «Я мало видел здесь хорошего, но очень люблю его и оба эти обстоятельства… заставляют меня жалеть о нем. Затем, я все-таки здесь со многими познакомился, а для меня это дело первой важности»^{80}.

В жизни Дмитрия Шаховского с его переводом в Петербургский университет начинался новый этап, принесший ему новых друзей, укрепивший его во многих его надеждах и устремлениях, открывший ему новые горизонты.

Идеалы молодежи между тем претерпевали серьезные изменения. Переход Д. И. Шаховского в Петербургский университет по времени совпал с наступлением нового периода в жизни страны. Цареубийство 1 марта 1881 года расценивалось как национальная катастрофа в самых широких слоях населения. Крайний радикализм явился со всей неприглядностью, и даже ореол мученичества народовольцев не мог заслонить ущербность и очевидную бесцельность террора как метода разрешения насущных политических вопросов. Востребованными становились иные методы обновления жизни и иные общественные и нравственные идеалы, которые должны были выработать другие люди.

Глава 5 В ПЕТЕРБУРГЕ

В конце XIX века Россия переживала период быстрого промышленного подъема. Заметно менялась социальная структура городов Российской империи, и в особенности обеих столиц — Москвы и Петербурга, значительную часть населения которых составляла интеллигенция. Весьма динамичной частью этой социальной группы было все более растущее студенчество. Отметим, что в конце XIX века из 52 учебных заведений России 14 (не считая 5 военных и 2 духовных) находились в Петербурге. В них обучалось около 10 тысяч человек, или почти половина всех российских студентов; 4,5 тысячи из них были студентами Петербургского университета (на 1 января 1905 года)^{81}.

Подобно многим европейским городам, Петербург рос больше ввысь, чем вширь. Тогда не было единого Петербурга. Центр города и окраины жили совершенно обособленной жизнью. Петербург дворянско-чиновничий был по площади, в сущности, небольшим городом. Таврический сад, Лиговка (до Невского), Загородный проспект, Большой театр, Галерная и течение Невы с захватом небольшой части Васильевского острова — таковыми были примерные границы официального, центрального Петербурга, престижной «сердцевины» города. На Выборгскую сторону ездили в основном на Финляндский вокзал, на Петербургскую — при катании на острова. «Это были по виду захолустные уездные городки с деревянными домиками, крашеными заборами, окаймлявшими огромные пустыри, с универсальными лавочками, в которых продавались и духи, и деготь»^{82}.

Путь из Петербургского университета с величественной набережной, с ее монументальными дворцами и простором лежал в совершенно другой город — к студенческому жилью, которое порой поражало своею бедностью. «Город пышный, город бедный» для многих студентов был неким психологическим и метафизическим прессом. Петербург был парадоксален, многолик. И если официозный, строгий, казарменный, чиновничий город пугал своим бездушием и безразличием, то город-муравейник, с грязными улочками, сырыми дворами-колодцами, каналами и вонью — город страданий, унижал, доводил порой до трагических ситуаций, достойных пера Ф. М. Достоевского.

Данные студенческих самопереписей свидетельствуют, что бюджет большинства студентов в значительной степени зиждился на финансовой помощи родителей и близких, найти работу в столице учащемуся студенту было очень непросто. Любопытно посмотреть прожиточный уровень столичного студента. Так, например, размер «среднего» бюджета, исходя из среднестатистических сумм ежемесячных родительских пособий и стипендий, определялся в 25 рублей. В эту сумму входили следующие расходы:

Комната — 11 руб. (22 руб. на двоих).

Обед — 7 руб. 50 коп.

Чай — 50 коп.

Сахар (5 ф.) — 80 коп.

Хлеб (утром 5 коп. и вечером 5 коп.) — 3 руб.

Освещение — 50 коп.

Прачка — 1 руб.

Мелкие расходы (баня, мыло, марки и т. п.) — 50 коп.

Театр, табак — 20 коп.

            . . . . . 
          

Всего — 25 рублей.

Как видим, средний бюджет был чрезвычайно напряженным, не допускавшим даже малейшего перерасхода по какой-либо его статье.

Прожиточный минимум студентов, попавших в материальное положение «недостаточных», колебался между 18 и 15 рублями. По большинству статей он вдвое уступал «среднему» бюджету. Если же студент обладал суммой, скажем, в 15 рублей и меньше, то он фактически оказывался на грани голода.

Чтобы находиться в категории «состоятельных», студенту необходим был более «эластичный» бюджет в 35–50 рублей:

Квартира и обед — 25 руб.

Хлеб, чай, сахар — 4 руб. 50 коп.

Прачка — 1 руб. 50 коп.

Мелкие расходы — 1 руб. 50 коп.

Подписка на библиотеку — 50 коп.

Подписка на газеты — 65–85 коп.

            . . . . . 
          

Всего — около 34 рублей{83}.

По сравнению с предыдущими, такой бюджет позволял иметь приличное жилье и питание, которые, как следует из приведенных выше расходных статей, «съедали» 87–93 процента студенческого бюджета. Кроме того, студентам приходилось платить за свое обучение. Правительство систематически повышало плату за образование с целью оградить университет от выходцев из неимущих слоев. Так, например, с 1887 до 1897 года плата за обучение возросла с 10 до 50 рублей в год^{84}. Перед началом каждого полугодия студенты должны были внести в кассу высшего учебного заведения половинную часть годовой платы за учение.

На квартирное скитальчество было обречено абсолютное большинство студентов, как правило, из тех, кто учился вдали от отчего дома. Как показывали социологические опросы, основная масса студенчества была в возрасте от 19 до 21 года. Студентов от 21 года до 26 лет было только 3 процента. В анкетах студенты отмечали, что хотя их семейный круг достаточно интеллигентный, образованный (это признавали 71 %), к моменту поступления в университет они отторгались от семьи и не имели уже духовной и нравственной близости с родителями (37 %)^{85}.

В Москве и Петербурге квартирная плата была особо высокой, за плохую комнату просили 10–15 рублей, за сносную — 20–25 рублей в месяц. За 20–25 рублей можно было устроиться с подобающими удобствами и снимать либо комнаты у хозяев, либо так называемые «меблированные номера» в дешевых гостиницах. Стоимость самого дешевого номера, например, составляла 20–25 рублей, чуть получше — 30–40 рублей. Обыкновенный номер — полуторакомнатный — состоял из гостиной и выгороженной спальни с кроватью. Он был оборудован дешевой мягкой мебелью — диваном, столом, двумя креслами, ломберным столиком, зеркалом. Среди студентов «меблировки» особенно ценились за возможность независимости от «хозяек»^{86}.

Однако многие студенты ввиду своего низкого материального положения вынуждены были довольствоваться углом в комнате — каморке, напоминающей гроб, в полуподвале, с грязной скользкой лестницей, в безликом сером доме. На многочисленных Подьяческих, Мещанских, Прачечных, Столярных улицах и переулках Петербурга, где ютились мелкие чиновники, торговцы и ремесленники, можно было найти очень недорогую комнату или снять просто угол, но бытовые условия жизни и окружающая атмосфера были настолько жуткими, поражающими воображение, что при первых признаках улучшения материального положения студенты стремились съехать с этих квартир.

А в старинных зданиях университета на Васильевском острове царил академический дух. Петербургский университет размещался в знаменитом петровском здании 12 Коллегий, согласно приказу императора Николая I. Он занял достойное место в цепи классических храмов наук на набережной Невы. Располагаясь в обозреваемой близости к царскому Зимнему дворцу и Петропавловской крепости, университет вливался в уникальное культурно-духовное пространство Петербурга.

В университете господствовали свой ритм, свое мироощущение. Как вспоминал позднее младший современник Д. И. Шаховского князь В. А. Оболенский, «сменив гимназическую рубашку на студенческий сюртук, я сразу почувствовал себя взрослым. Ни до поступления в университет, ни после я не переживал столь глубокого психологического переворота. В моей личной и в окружавшей меня общественной жизни происходили, конечно, значительно более крупные события, оказывавшие влияние на мою психику. Но все же личность моя эволюционировала медленно и постепенно. Между тем окончание гимназии и поступление в университет ощущалось мною как внутренний революционный переворот с внезапным переходом от неполноправного состояния к самостоятельной свободной жизни. Это ощущение происшедшего в сознании переворота давало радость и счастье, по сравнению с которыми казались ничтожными мелкие жизненные неудачи и неприятности^{87}.

Главной достопримечательностью императорского Санкт-Петербургского университета являлся его коридор. Слева освещенный бесчисленными большими венецианскими окнами, а справа оттененный нескончаемыми книжными шкафами с поблескивающими золотом корешками старинных книг, он символизировал глубинный философский смысл Universitas. Под сводами храма науки соединялась молодежь различных сословий, состояний, образа жизни и мысли, политических и общественных ориентаций.

Самой своей бесконечностью университетский коридор, длиной в 400 метров, связывал воедино все факультеты. В аудиториях, ответвляющихся от коридора, шла напряженная научная жизнь. Стеклянные двери аудиторий постоянно пестрели бумажками — объявлениями с расписанием занятий, кружков, собраний землячеств, партийных диспутов и прочих дел^{88}.

Среди наиболее популярных факультетов Петербургского университета был юридический. Сюда стекались дети из преуспевающих чиновничьих и предпринимательских семей, уверенные в удачливой карьере. Этот факультет более других давал нужные познания для административной и судебной карьеры. Поэтому на него поступали все молодые люди, не имеющие определенных научных интересов. Юридический факультет считался самым легким. «Можно было целый год ничего не делать, а весной засесть за учебники и, при средних способностях, сдать удовлетворительно зачеты и экзамены», — вспоминал современник событий^{89}. Избиравшие этот факультет по склонности к юридическим наукам составляли исключение.

Надо сказать, что лишь немногие из абитуриентов руководствовались при выборе факультета твердо осознанным решением. В своей очень популярной среди абитуриентов книге о выборе университетского факультета профессор Н. И. Кареев писал: «…Резко выраженное и рано установленное призвание все-таки редкость. В подобных случаях это есть или проявление особенно развитой индивидуальности… или, наоборот, результат постороннего внушения (совета или примера)»^{90}.

Ярким примером подобного рода выражения «развитой индивидуальности» можно назвать Д. И. Шаховского. Выбор им специальности был предметом довольно раннего осознанного решения. Так, Дмитрий поступил на историко-филологический факультет еще в Московский университет, а через год перевелся на тот же факультет в Петербургский университет. Историко-филологический факультет считался самым непопулярным среди подавляющего большинства гимназистов, будучи воплощением злокозненного классицизма. Только очень глубокий интерес к историческим и философским наукам преодолевал предубеждение к латыни и древнегреческому языку, надоевшим многим еще в гимназиях.

Друг Д. И. Шаховского, известный медиевист И. М. Гревс, также пошел на историко-филологический факультет, потому что давно мечтал стать историком, хотя к классицизму испытывал недоверие и чувствовал неудовлетворенность собою, средою и учителями.

Братья Ольденбурги сделали осознанный выбор будущей специальности. В отличие от их старших товарищей по гимназии, «порядочных шалопаев», по словам А. А. Корнилова, братьев «всегда отличало серьезное отношение и к учебе, и к жизненным планам — они сразу определились в своем выборе». Федор Ольденбург поступил, как и Дмитрий Шаховской, на историко-филологический факультет. Федор мечтал о реформе классической гимназии, чтобы древние языки и литература могли из ненавистного предмета гимназического курса сделаться интересными и нравственно ценными в воспитательном отношении. Он «долго и настойчиво готовил себя в образцовые учителя древних языков и классической древности, чтобы тем самым сделаться впоследствии авторитетным двигателем реформы средней школы…».

Сергей Ольденбург всей душой любил науку и надеялся пробивать в ней новые пути. Индия и ее культура, литература, религия, искусство, почти с отрочества наметились основной целью его познания. Постепенно малоисследованная область — арийское востоковедение и преимущественно мир санскрита стали для него предметом глубокой научной страсти^{91}.

Классические гимназии давали очень важное преимущество при поступлении в университет. Выпускники классических гимназий обладали правом быть зачисленными без экзаменов, а также правом свободного выбора любого факультета в университетах. По мнению видного исследователя этих вопросов А. Е. Иванова, учеба на историко-филологическом факультете облегчала доступ к стипендиям, которых здесь было больше, с целью привлечения слушателей, чем на других факультетах^{92}.

Своеобразным антиподом историко-филологического факультета были физико-математический и естественный факультеты. Академик В. И. Вернадский, окончивший I Петербургскую гимназию в 1881 году и поступивший на естественный факультет Петербургского университета, позже вспоминал: «Совершенно неожиданно, по-видимому, для гимназического начальства значительная часть класса поступила на естественный факультет, но не все пошли туда по призванию. Некоторые думали потом перейти на медицинский, другие хотели дополнить резкие и больно чувствуемые пробелы образования. Наконец, иные поступили на естественное отделение, так как хотели отойти подальше от тяжелых воспоминаний о гимназической науке, искали науки новой, запретной для гимназиста того времени…»

То же писал князь В. А. Оболенский: «На естественный факультет пошли лучшие ученики и вся та более интеллигентная часть нашего класса, которая входила в состав кружка моих ближайших товарищей… Я бы не сказал, что и для большинства моих товарищей, поступивших на естественный факультет, выбор специальности был вполне сознательным. В этом мы убедились впоследствии, когда обнаружилось, что только двое из нас использовали в жизни свои познания в естественных науках, остальные шесть работали на поприщах, совершенно с ними не связанных».

Многие юноши шли на математический факультет, мечтая о военной карьере. Так, например, по словам А. А. Корнилова, многие его товарищи хотели поступить на военную службу, хотя какого-либо призвания или любви к математике при этом не имели. Подобный интерес обусловливался определенным социальным положением. Дети чиновников и военных часто задумывались о военной карьере, что и объясняло их поступление на математический факультет. В классе А. А. Корнилова, например, из 21 человека — 11 поступили на математический факультет, но лишь очень немногие, «2 или 3, удержались на нем до конца»^{93}.

Большинство выпускников гимназий многократно меняли принятое было решение вплоть до подачи прошения о приеме в университет. Типичная ситуация, в которой оказывались новоиспеченные первокурсники-универсанты, интересно описана, например, в дневнике бывшего студента: «Медики бродят по юридическим аудиториям, юристы, филологи — по медицинским. Группа молодых студентов, только что надевших форменные тужурки, осматривают патологоанатомический музей. Все эти раковые новообразования, колоссальные куски саркомы, заспиртованные младенцы, сросшиеся какими-нибудь частями тела, вызывают удивление. У некоторых даже возникает сомнение: не перейти ли, пока не поздно, на медицинский факультет»^{94}.

Так, многие товарищи по Петербургскому университету, с которыми Д. И. Шаховской познакомился и вскоре подружился, вначале избрали математический факультет в качестве базы для получения образования, но, проучившись совсем немного, кардинально меняли направление, посвящая себя гуманитарным наукам. Например, А. А. Корнилов поступил в Петербургский университет на математический факультет, но со второго курса перешел на юридический. Н. В. Харламов также поступил на математический факультет Варшавского университета, а затем перевелся на юридический в Петербургский. С. Е. Крыжановский поступил в Московский университет на математический, затем перевелся на юридический факультет, а потом продолжил образование в Петербургском университете также на юридическом. Л. А. Обольянинов из Варшавского университета перевелся на естественное отделение математического факультета в Петербургский. Сделанный выбор уже был осознанным и взвешенным решением. «Каждый из нас думал теперь уже не о внешних личных отличиях, а о том, чтобы избрать себе такую жизненную дорогу, на которой он мог бы принести больше польз обществу и во всяком случае прожить не пустую жизнь», — вспоминал А. А. Корнилов^{95}.

Итак, жизненные дороги гимназистов, прежних товарищей и друзей сошлись в Петербургском университете. По удивительному стечению обстоятельств в Петербургском университете именно в этот период собралось несказанное число блестящих ученых и талантливых преподавателей. Что ни имя, то страница из истории науки: профессора Д. И. Менделеев, П. Ф. Лесгафт, И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров. Студенты-первокурсники историко-филологического факультета любили отличавшиеся остроумием лекции И. И. Срезневского, читавшего введение в филологию; курсы К. Н. Бестужева-Рюмина по русской истории и Ор. Ф. Миллера по народной словесности, занятия юристов В. И. Сергеевича, А. Д. Градовского, Н. М. Коркунова, которые «дали много для ознакомления с постановкою гуманитарных наук».

Особо выделялась среди этих фигур личность профессора Ореста Федоровича Миллера. По словам историка И. М. Гревса, его лекции, насыщенные религиозною верою, моральным подъемом, воспринимались «как постоянный глас призывающего к добру колокола». Подобные вещи слышались студентами в основном только из уст этого профессора. К примеру, Владимир Соловьев появлялся в университете «метеором», а после своей знаменитой майской лекции в 1881 году в зале Кредитного общества против смертной казни исчез совсем из академической сферы^{96}.

Вместе с тем его влияние безусловно не осталось незамеченным. Д. И. Шаховской, например, отмечал, что «испытывал на себе наиболее сильное влияние» Владимира Сергеевича Соловьева, «который, впрочем, прочитал в университете всего три лекции», и Игнатия Викентьевича Ягича. Лекции последнего он издавал несколько лет подряд и много у него занимался славянскими языками и сербской литературой^{97}.

В отношении к себе молодой князь старался быть предельно объективным и строгим. В одном из писем к учителю он делится: «Вообще, когда какую-нибудь работу непременно нужно делать, она сейчас же приобретает для меня что-то крайне отвратительное, трудно за нее браться, все делаешь с удовольствием, а тут ни с места. Да, барство как-то ужасно далеко засело, и не выживешь его никак, как-то нежданно-негаданно вынырнет нелепый каприз в виде ужасной лени, и странной такой: и стремление к деятельности есть, а рядом отвращение от работы, и прекрасные стремления (весьма выполнимые) и отвращение к мелочной поневоле работе по приведению их в исполнение. Я, впрочем, совсем не так это все выразил, как чувствую. Веду я к тому, что нет барства и аристократизма в моих убеждениях, нет его почти и в чувствах — но оно как-то всего меня все-таки проникло, пронизан я им, весь строй душевный, вся организация сил моих — барские… это уж удел мой, удел, от которого можно избавиться лишь согласной и упорной борьбой нескольких поколений, но, конечно, этот недостаток следует исследовать, ставить на вид и всеми силами искоренять в себе и других, чтобы и моя жизнь не пропала бесследно в борьбе этих поколений. Между прочим, замечу, что главное поприще борьбы этой — гимназия. В университете слагаются убеждения, навык (…но многое обусловлено уже более ранним воспитанием) к труду, получаются знания более ли менее технические, упрочаются стремления частные и высокие и т. д. и все это обстоит у меня, вообще говоря, в порядке… полагаю, что в университете необходимо готовиться к какому-либо ремеслу, думать о карьере и этой карьерой (могущей и измениться) я избираю учительство. В связи с этим я ставлю и план своих дальнейших занятий в университете, не забывая, конечно, и общего развития. Подымается опять вопрос о выборе отделения… Я склоняюсь к философскому… Особенно действует на меня Соловьев, о котором я в сущности знаю мало»^{98}.

Проанализировав выработанный им план самостоятельных работ в университете, который он подробно излагает в письмах к М. С. Громеке от 7 и 23 сентября 1881 года, можно обнаружить явное предпочтение молодого юноши тем или иным наукам. При этом чисто научная деятельность его не манила. Он собирался стать учителем гимназии в русской провинции, «ища рядовой работы и сближения с русской повседневностью»^{99}.

Итак, свой план занятий Дмитрий разделил на следующие пункты:

Общечеловеческие предметы. Прежде всего он предполагал заняться психологией. Этот предмет привлекал своей новизной очень многих студентов. Поэтому выбор этой дисциплины в качестве первостепенной вовсе не случаен, хотя читалась она далеко не прекрасно. Философ М. И. Владиславлев, как вспоминал другой студент И. М. Гревс, привлекал студентов своим предметом — психологией, но «отвращал грузною тяжестью изложения и схоластическою мертвенностью постановки курса»^{100}.

Кроме того, Д. И. Шаховской планировал заняться логикой и положительной философией — утилитаризмом, которая интересовала его не как область научного исследования, а «для жизни». Источниками в изучении должны были стать психологический курс Владиславлева, курс по истории психологии Троицкого, курс логики Владиславлева, Ушинский, «Логика» Милля. Постижение внушительного труда Милля отчасти уже было завершено к осени 1881 года прочтением полностью первого тома и 200 с лишним страниц второго. По признанию Д. И. Шаховского, «надо заставлять себя читать его… главное значение Милля для меня добросовестное упражнение». Своим результатом, очевидно, Дмитрий был весьма доволен: «Прочел хорошо, весьма добросовестно… впечатление она на меня произвела весьма и весьма сильное».

Вторым пунктом в своей программе занятий Д. И. Шаховской поставил всеобщую историю. Предстояло изучить историю «Средних веков», причем главное внимание предполагалось уделить истории Франции и прочтению Бокля. Кроме того, Дмитрий собирался самостоятельно разобрать результаты античной культуры и период императорский из римской истории, поскольку по неизвестным нам причинам ему не пришлось бы слушать этот курс, хотя он и читался в университете профессором Васильевским три часа в неделю, что было явно недостаточно, по мнению Шаховского.

Курс средневековой литературы Д. И. Шаховской намеревался выписать из Москвы. Наиболее важными вопросами, которые он поставил себе задачей внимательно изучить в связи со средневековой историей и которые были бы важны для понимания русской истории, были Византия и христианство.

Третьим пунктом занятий была русская история и литература. «Сосредоточенно и полно» Д. И. Шаховской планировал заняться древней русской литературой, которую должен был читать О. Ф. Миллер, и древней русской историей, изучить которую он рассчитывал по книге Бестужева-Рюмина. Самостоятельно, хотя и не систематически, Д. И. Шаховской предполагал заняться народной поэзией, особенно в связи с южнорусским вопросом и казачеством. Его интересовали также сюжеты, связанные с «Домостроем» и народной поэзией периода крестьянской войны под предводительством Степана Разина. И хотя эти вопросы специально изучались в следующем году, Д. И. Шаховской планировал познакомиться с ними уже сейчас в качестве пусть даже и хаотических занятий.

Периодическими должны были стать занятия по изучению славянской поэзии, «чтоб не забыть польский и чуточку узнать чешский». Курсы по истории славянских народов, читаемые Ягичем и Ламанским, интересовали его с точки зрения изучения проблемы русской народности вообще, ее религиозных воззрениях, проблемы народной школы и раскола.

Ознакомительными должны были стать также занятия французской и немецкой литературой с целью дополнительного упражнения в языках, изучение русской истории XVIII и XIX веков. В частности, Д. И. Шаховской собирался прочесть книгу Пыпина о времени Александра I, «затем нечто о декабристах», в свободное время — Белинского, Добролюбова и Писарева, чтобы познакомиться с новыми взглядами, высказываемыми в русской журналистике и обществе.

В разряд необходимых, но в данный момент времени поневоле отложенных, им были отнесены занятия феодальной историей, ознакомление с земским делом, изучение естественных наук. Причем последние имели для молодого Шаховского практическую важность в случае, если ему пришлось бы быть помещиком, «а также для сближения с народом»^{101}.

Таким образом, план самостоятельной работы юноши-студента был весьма значителен. Он включал как систематические занятия по читаемым курсам, предполагающим глубокое изучение дисциплин, так и самостоятельное изучение ряда проблем, а также ознакомительное изучение широкого спектра вопросов истории и филологии различных народов. Все это свидетельствует о разнообразии интересов Дмитрия Шаховского, жажде познания самых разнообразных областей науки, стремлении к самостоятельному творческому поиску.

Сравнивая атмосферу занятий в Московском университете с обстановкой в Петербургском, в том же самом письме от 23 сентября 1881 года Д. И. Шаховской констатирует, что со студентами он еще мало сблизился, но вообще «народ хуже московского — зато профессура гораздо лучше». В другом письме он продолжает отмечать: «В университете насчет товарищей продолжает быть довольно скверно — и тут виноват уже не мой «каприз». Положительно на нашем курсе народ плохой — сравнительно с московским».

И только позже, в апреле 1882 года, из письма Д. И. Шаховского к его старому верному другу-учителю мы узнаем, что у него начинают «по-человечески» складываться отношения с «учащимся людом». И — что особенно важно для понимания будущего Приютинского братства и корней дружеских, «братских» взаимоотношений — Д. И. Шаховской пишет: «Собственно, лучших людей мне и желать почти нечего… Я не могу не поблагодарить вас горячо за мои теперешние связи: собственно ведь все лучшие из них имеют, так сказать, вас своим источником. Это относится главным образом к петербургским связям, но оно точно так же относится и к московским»^{102}.

Так Дмитрий Шаховской вошел в круг студентов Петербургского университета, ставших впоследствии на всю жизнь его близкими друзьями и товарищами.

Глава 6 «ОЛЬДЕНБУРГСКИЙ КРУЖОК»

И Петербург, который показался Д. И. Шаховскому после Москвы «холодным и сухим», вскоре приобрел для него совсем иное значение. Постепенно у Д. И. Шаховского завязалось хорошее знакомство с группой студентов, бывших выпускников варшавских гимназий. Помимо Д. И. Шаховского, окончившего VI мужскую гимназию, все остальные «варшавяне» окончили I мужскую или «русскую» гимназию — А. А. Корнилов (Адька), Н. В. Харламов (Генерал), Л. А. Обольянинов (Лелька) и С. Е. Крыжановский (Сережка) — в 1880 году, а братья Ф. Ф. и С. Ф. Ольденбурги — в 1881 году.

Образовалось так называемое «варшавское землячество». Надо сказать, что в университете вообще было распространенным общение «земляков» и создание «землячеств», которые помогали студентам выжить в нелегких буднях студенческой жизни. Интересно, что воспитавшись в одном из средоточий острой русификаторской политики царского правительства, никто из «варшавской компании» не впитал в себя воинствующего агрессивного национализма. Наоборот, основополагающим принципом в своей жизни все они положили идею человеческой солидарности и братства. «Личность, ее достоинство и свобода, как воплощение этого достоинства, и культура, как орудие ее развития, свобода и культура для всех и работа за всех» — это были основные приоритеты деятельности кружка и каждого его члена^{103}.

Как уже отмечалось, Дмитрий еще до своего переезда в Петербург хорошо знал некоторых «варшавян». В письме к М. С. Громеке от 1 октября 1881 года Шаховской рассказывал: «Недавно провел я вечер у Крыжановского. И он, и товарищи его мне очень понравились, и я сильно на них рассчитываю». Под товарищами С. Е. Крыжановского здесь подразумевались три фигуры — А. А. Корнилов, Н. В. Харламов и Л. А. Обольянинов. Все они учились в одном классе I Варшавской или «русской» гимназии и давно дружили. В Петербурге все четверо «водворились» на одной квартире. Друзья снимали меблированные комнаты, «меняя квартиру несколько раз в год»^{104}.

В Петербурге товарищеские связи окрепли и со временем стали для многих нечто большим, чем просто дружба, превратились в настоящее «Братство» — глубокие духовные отношения близких и родных людей на всю жизнь. Постепенно сформировался тесный кружок товарищей, ставших мало-помалу друзьями по чувству и по убеждениям, и по вкусам жизни, и по роду деятельности. Из этого кружка впоследствии вышел не один замечательный человек и видный общественный деятель. Члены «варшавской компании» или «Ольденбургского кружка», как его еще называли, собирались на квартире Ольденбургов, расположенной по 6-й линии Васильевского острова, в Климовом переулке. В Петербург братья Ольденбурги переехали вместе со своей матерью, Надеждой Федоровной. Их квартира и стала местом регулярных, не реже одного раза в неделю, товарищеских встреч «варшавян».

Кружок назывался «Ольденбургским» не только потому, что квартира Ольденбургов была обычным местом общения друзей. Хотя, надо отметить, обстановка домашнего уюта и доброжелательности, несомненно, играла свою роль. «У них сразу повеяло благоустройством семейного дома, — вспоминал И. М. Гревс, примкнувший к членам кружка в середине 1880-х годов, — которым и я пользовался в детстве, под кровом отчима, но тогда уже был лишен, обреченный на студенческое кочеванье. У обоих братьев были просторные светлые комнаты, дверь в дверь, заставленные книгами. В окна лилось солнце и открывался вид на сады и золотые купола Андреевского собора».

Братья Ольденбурги составляли главное организующее ядро в формировавшемся кружке. Фактически вокруг них шло объединение «варшавян». Несомненным духовным лидером студенческого общества считался Ф. Ф. Ольденбург. Это был «высокий, худенький студент, подвижный, общительный. Его многие знали и равно выказывали симпатию и уважение». Впечатление от общения с ним создавалось двойственное. «К нему влекло живое и убежденное отношение его к научной работе… Вызывала почтение чувствовавшаяся в Федоре хорошая подготовка и активная энергия: видно было, он знал, что делать, с скромною легкостью это знание нес и благожелательно подносил другим. Приятно действовали на окружающих его дружественность, душевное стремление разделить с товарищами интерес. Такие свойства обвевали свежим воздухом того, кто с ним соприкасался. Еще особенностью создаваемого им настроения была доверчивая, молодая бодрость, подход к другому, как к хорошему, оценка жизни, как чего-то, манящего благом».

Ольденбурги были воспитаны в довольно необычных, но благоприятных условиях. Отец их происходил из древнего немецкого рыцарского рода, который еще при Петре I переселился в Россию из Мекленбурга. Глава семейства был сыном важного инженерного генерала и сам очень рано достиг генеральского чина. Незадолго до своей женитьбы на Надежде Федоровне, урожденной Берг, он получил назначение бригадным командиром в Забайкалье, где провел несколько лет. Эго был поистине выдающийся человек. Желая стоять на высоте руководства образованием своих сыновей, он решил оставить службу и посвятить себя всецело делу их воспитания. Выйдя в отставку, он поступил вольнослушателем в Гейдельбергский университет с целью подготовки себя к воспитанию детей.

Несколько лет Ольденбурги прожили за границей, а когда мальчикам, между которыми было всего года полтора разницы, исполнилось 12 и 10 лет, то родители их решили вернуться в Россию и местом поселения избрали Варшаву как город, наиболее подходивший для них, по мнению врачей, в климатическом отношении. Вскоре после этих событий в семье произошло тяжелое горе — отец в возрасте 52 лет простудился и умер от воспаления легких. Мать мальчиков, Надежда Федоровна, вполне разделявшая взгляды мужа, осталась единственной их воспитательницей.

Братья отличались своею образованностью. Гимназия сама вряд ли пробудила такой интерес. Помимо даровитой восприимчивости собственной природы, тут, несомненно, сказывалось влияние отца. В I Варшавской гимназии Федор и Сергей были «звездами первой величины». Они имели всегда по всем предметам круглые пятерки. По окончании оба получили золотые медали; но между ними, несмотря на равенство баллов, первым бесспорно признавался старший — Федор.

Яркое представление, что это был за человек, можно получить благодаря характеристике, данной ему И. М. Гревсом, который был «осведомленным летописцем этих событий и живописцем этих людей», будучи членом кружка. Федор Ольденбург был лучшим учеником, далеко оставлявшим за собою одноклассников, не вследствие самолюбия или стремления к первенству, но от одной безукоризненной добросовестности и неустанного трудолюбия. Он являл собой плод крупнейшего природного таланта, искони творящего духа, огромной любви к мысли, духовному подвигу. Свойства эти, удивительные и редкие, расцветали сквозь всю его жизнь. Еще когда Федору было 10–12 лет, его называли за огромную глубокомысленность Эразмом или Платоном. «Громадный (смело говорю так!) ум и удивительная совесть, неустанный труд, постоянное искание, замечательное понимание вопросов науки, сплетений жизни, характеров людей, необычайная, альтруистическая любовь и чувство правды, — это такое соединение, которое не могло не поставить его фактическим вождем, что бы он ни думал сам, что бы ни рисовали себе все мы. Это был — синтезирующий, нас объединяющий гений, живой и живящий, животворный. — Мы в различной степени были близки друг с другом. Но Федор был всем почти равно близок и нужен. Вездеприсутствие, всенеобходимость Федора была особенностью жизни кружка, хотя, может быть, мы того не сознавали. Когда он был тут, мы могли этого не замечать, как здоровый организм себя не чувствует. Но когда он отсутствовал, сейчас становилось неладно, и его же бранили: зачем тебя нет? и не стесняясь призывали: будь с нами! — А он неизменно все приписывал другим, радовался за всех. Тихий пламень деятельной святости исходил от него неиссякаемым источником света и тепла».

Ровесники его уважали за никогда не слабеющую твердость и любили, потому что он был добрый человек, верный друг, честный товарищ, активно благожелательный во всех случаях жизни. В личных же интересах он всегда был уступчив, ставил себя на последний план. Будучи превосходным учеником по занятиям, Федор отнюдь не принадлежал к типу «примерных», никогда не старался отличиться перед раздавателями благ. В поведении он всегда являл самостоятельность и перед начальством, которое его даже побаивалось, и перед товарищами. Нравственная смелость бессменно проникала во все его поступки.

В своем доме после смерти отца он стал авторитетом. Проявлял он в семье не одну любовь и неослабное сыновнее и братское внимание, но оказывался способен на решительное приятие страдания, когда того требовало благо близких. «Уже тогда Федор держался теории, что человеку должно твердо переносить не одну нравственную, но и физическую боль, и он осуществлял ее суровою практикою над собой. Вообще в ту пору, и в последующую, он проявлял своеобразную склонность к юношескому аскетизму или стоицизму. Если чего-нибудь очень хочется из радостей жизни, значит, нельзя; и он умел, следуя такому велению — отказаться от многого. То было, может быть, наивное, но крепкое обострение моральной строгости, которою проникнута была его благородная душа».

Оба брата были необычайно дружны. Их соединяли действительно братские отношения, хотя они мало были похожи характерами. Федор был на год с небольшим старше Сергея. «Последний проявлялся более блестяще, более агрессивно импонировал. Первый представлялся смирнее, тише и мягче. Младший иногда принимал даже тон старшего, на что тот реагировал как на должное, и выходило это мило и просто. Но в Федоре чувствовалась подлинная оригинальность и редкая глубина, которая вручала ему на деле определяющую роль. Происходило это не в силу властолюбивой воли, а благодаря могуществу большого, большого ума, который давал ему такое положение. Многие из находившихся в сфере влияния его молодого гения не отдавали себе отчета в наличности такого преобладания, потому что в нем не сказывалось никакого гнета. То был мягко светящий луч, и он не замечался, как привычное благо, как доброе здоровье».

Сергей Федорович Ольденбург имел в кружке репутацию главного проводника идеологии. Он вдохновлял и горячо поддерживал тех, кто поднимал новый вопрос или высказывал мысль, был строителем, двигателем и убежденным агитатором открываемой истины. Обладая открытою экспансивностью, он мог увлеченно и легко заражать проектами и идеями остальных товарищей. «В близких друзьях он превозносил от всего сердца их лучшие качества. Он охотно искал, легко находил — добрые свойства, видные таланты и в более дальних, с радостью приветствовал во всех выраставшее благо. Общий след Сергея Ольденбурга, несмотря на кипучую живость, был несколько отвлеченный, и любимые идеи часто принимали у него вид поспешных схематических афоризмов, лишенных иногда настоящей глубины и жизненной гибкости, но и их одухотворял юношеский энтузиазм. Самоуверенность его облекалась в цвет милой молодой веры, которая привлекала головы и покоряла сердца. Благодаря всему этому и специально благодаря свободной выразительности его речи, симпатичной и приветливой благожелательности он являлся в кружке одним из виднейших «лидеров» и сильнейших органов лучеиспускания его идей. И знакомились с ним всего быстрее, и нас узнавали через него… Для всех нас Сергей был прекрасным ферментом начал добра», — писал И. М. Гревс, вспоминая свои годы юности^{105}.

Если Сергея Федоровича Ольденбурга можно назвать глашатаем новых идей, то главными их творцами, зиждителями движущей мысли, являлись Федор Ольденбург, о котором мы сказали выше, и Дмитрий Иванович Шаховской. Дмитрий Иванович не любил акцентировать внимание товарищей на своем происхождении. Систематически устраняя свой титул, как студент он подписывался всегда просто — Дмитрий Шаховской. Когда И. М. Гревс расспросил его, титулован ли, он ответил: «Да, я князь Шаховской, но не придаю тому значения».

И. М. Гревс вспоминал: «По письмам Федора к Дм[итрию] Ивановичу] можно хорошо восстановить волны нашей жизни в памятную зиму. Через них, с другой стороны, глубилось изумительное существовавшее между ними обоюдное понимание, жизнь вдвоем, даже на расстоянии. В одном из них Федор прямо высказывает мысль, что он и Шаховской являются дополнением друг к другу и как будто предназначены быть одним человеком. Федор пишет: «Как жаль, что нам нельзя исправлять одной должности! Ты бы администраторствовал, я бы организовывал; ты бы составлял докладные записки, я бы их распространял и доставлял, куда следует; ты бы не давал мне разбрасываться, лениться и прочую гадость, а я бы заменял тебя во время твоих настроений, заводил бы знакомства, продавал бы книжки и т. д.». Здесь Федор, по обыкновению, умаляет себя, но мысль о том, что они были «половинами» друг друга — верная и тонкая. И она много раз оправдывалась.

«На Дм[итрии] Ив(ановиче) Шаховском уже тогда ярко сиял луч высшего духовного света. Он весь вдохновленно, но сдержанно, гармонично горел могучим порывом к благу и истине… Она (имеется в виду его творческая мысль. — И. К., А. Л.) воплощалась в своеобразно индивидуализированном, цветном и сильном языке, в самобытном слове, произносившемся глубоким, чарующим голосом; эта неподдельная и высокая сила всеобновляющего творчества, открывающего прозрения, осталась навсегда печатью живущего в нем высшего начала. Самая наружность его привлекала особою, духовною красотою энергично и гордо выточенных черт. Со всем тем Дм[итрий] Иванович] в юности полон был и искренней душевной веселости, прекрасной простоты в общении с людьми при очень уже сложном внутреннем мире. Он обладал таким художественным юмором, богат был неиссякаемым запасом коллегиального чувства и дружеской активности. Выдающаяся, мощно строившаяся индивидуальность объединялась в нем уже тогда двумя созвучно действовавшими зиждительными началами — крупным умом и благородным характером, вдохновленною проницательностью в искании правды, верующею смелостью в осуществлении добра».

В «Ольденбургский кружок» помимо этих главных, всеми признававшихся корифеев вошли также четверо друзей, сплотившихся в тесную компанию еще в годы обучения в 1 Варшавской гимназии. Среди них был Александр Александрович Корнилов — «человек замечательной доброты и дружелюбия», принципиально и серьезно относившийся к жизни с юности, умный и дельный работник. Он вырос в ладной многодетной семье с несколькими младшими сестрами, о развитии души которых радел братски, почти отечески. Он искренно был проникнут патриархальными традициями теплых и крепких домашних привязанностей. Александр Александрович и на друзей переносил свою способность к глубоким дружеским отношениям, становившимся почти кровными в его сердце. «Он — сам всегда бесхитростно скромный к себе — высоко ставил членов своего дружеского союза и навсегда остался для тех, кто сами сохранили основы своего духа, верным другом в жизни, незаменимым сотрудником в делах… Но широта взора и удивительное беспристрастие избавляло его от доктринерства, помогала ему отзываться на многообразные духовные интересы. Справедливость в суждениях о людях, в отношении к вопросам были неизменно его отличием, не часто встречающимся, важным и для группы достоинством».

А. А. Корнилов был юрист-историк, с любовью углублявшийся в науку во время студенчества, много от нее научившийся, никогда вполне ее не покидавший во все периоды своей разнообразной, содержательной, всегда стойкой общественной и политической деятельности. В ней он умел не только трудиться, не жалея сил, но и жертвовать своею безопасностью. После университета он уехал в Польшу комиссаром по крестьянским делам, в 1890-х годах служил при восточно-сибирском генерал-губернаторе Горемыкине, будущем царском премьере.

А. А. Корнилов приобрел большой авторитет, что не помешало ему в начале 1900 года подвергнуться по возвращении преследованиям, аресту и высылке за одну литературную публикацию. Позже он отдался писательству, а с момента основания конституционно-демократической партии являлся одним из деятельнейших ее работников, секретарем ЦК. Все последующие годы он преподавал русскую историю в Петербургском политехническом институте и выпустил несколько ценных сочинений.

О себе А. А. Корнилов писал: «Мой отец приходился двоюродным племянником адмиралу Владимиру Алексеевичу Корнилову и будучи студентом II курса Московского университета (юридический факультет) в 1854 г. был завербован В[ладимиром] А[лексеевичем] в Черноморский флот и попал таким образом в число защитников Севастополя, в котором он и пробыл все 11 месяцев осады, вместе со старшим братом своим Алексеем Александровичем, также моряком, дослужившимся впоследствии до чина вице-адмирала».

Другой член «Ольденбургского кружка» Лев Александрович Обольянинов был человеком совсем другого склада и лада. «Можно бы сказать, что он не подходит к компании, принадлежит людям иного толка. Но это только наружно. Сродство с душою группы он сам затемнял преувеличением своих материалистических теорий и своего бытового «нигилизма», особым подчеркиванием отрицания всяких «сентиментальных» и идеалистических бредней. Наука, опытное знание, изучение природы для открытия доступной истины, трудовой строй, так или иначе примыкающий к социализму, как устройство жизни, — и никаких туманов, полнейший реализм, такова была его proffesion de foi, которую он, впрочем, не очень часто высказывал: обычно он молчаливо держал ее про себя, обнаруживая разногласие критическими взглядами, краткими афоризмами, ироническою улыбкою и пожатием плеч. Он не то что напускал на себя такое отрицание верований и идеализаций, но и сам себя в том несколько обманывал, что именно такова правда. Это ему и нравилось, и в таком материализме он, может быть, невольно находил оправдание своим и других «человеческим» слабостям. Но указанное умонастроение являлось скорее национализированною оболочкою его души в качестве идейной вывески (для пропаганды). Оно поддерживалось мнимою суровою внешностью — строгим взглядом, густыми усами и длинной черной бородой, иногда полупрезрительно надувавшимися губами, сквозь которые он пропускал клубы табачного дыма, вносившего также ему присвоенный знак отличия среди всей некурящей компании. Сразить противоречие он старался особенным выражением недоумения в раскрытых глазах и собранных кверху складках кожи на лбу, которое он себе неуклонно придавал, когда друзья впадали в неодобряемые его здравым смыслом фантазии. — В существе же дела он был — добрейшая, преданнейшая душа, доступная самым нежным движениям (лишь бы только они не выражались вовне, как у других), искренно участвовавшая во всех интересах группы».

Обольянинов склонен был придавать всему собственную реалистическую терминологию и подчеркивать в компанейских планах элементы радикальной общественности. Он тонко чувствовал музыку и сам играл на фортепьяно (единственный из компании), любил цветы и мог быть чрезвычайно мил и трогателен с детьми. Когда у «ольденбурговцев» стали подрастать дети, он сделался их неизменным любимцем, отлично рассказывая им сцены из жизни животных и очаровывая малых слушателей. Он также скоро уехал из Петербурга, поселился в имении отца в Гдовском уезде, где стал заниматься хозяйством, в особенности садоводством, и земской деятельностью. Его деревенская жизнь, близость к природе и простому трудовому быту приносила всегда в общение «Ольденбургского кружка» особую свежую струю.

Об участии в деятельности кружка Н. В. Харламова известно немного. И. М. Гревс пишет, что Харламов скоро уехал в Польшу и отношения с ним заметно ослабели.

Что касается С. Е. Крыжановского, то его характеризуют «человеком особого, иного склада». Он вырос в духовно-чиновничьей семье, где был единственным сыном; но, по-видимому, «внутренним уютом пригрет он в родном доме не был». Может быть, из отчего дома он вынес уже недоверие к людям вообще, к людской природе, в центре которой видел зло. И. М. Гревс предполагал, что он, вероятно, искренно любил всех входивших в кружок и увлекался идеями чистосердечно, «может быть, только они не проникли до дна его души, не закалили ее». «Он и тогда, бывало, возражал с некоторою ирониею, но милою, добродушною, против «крайностей». — Этическая и политическая принципиальность легла на него сверху, и столкновения с жизнью быстро разочаровали его в идеалистических построениях, которые стали казаться наивными. Критический реализм завладел им… Корень жестокого скептицизма и зерно сильного честолюбия, сидевшие в нем, задерживались в своем развитии добрым соседством, а сердце поднималось чистою дружбою. Потом судьбы его души и жизни попали под другие звезды и он стал постепенно удаляться от компании. Стремление к власти пересилило все остальное: «когда я буду царем» сделалось в его устах повторявшимся символом. Он отдал свой выдающийся ум и редкую трудоспособность на служение порядку (даже порядкам), могшему его возвеличить».

И. М. Гревс вспоминал о С. Е. Крыжановском: «Суровое отношение к «человеку», помню, мрачно-характерно выражалось у него, когда он стал служить по судебному ведомству, в Прибалтийском крае, в его эскизах психологии населения. Он отметил племенные особенности преступлений; он говорил: «латыш — это вор, эстонец — убийца». Сам он, живой и здоровый, крупного роста с громким голосом и сильной, широкой рукой, больно сдавливавшей при пожатии, вероятно, искал в дружеских отношениях выход для раскрытия сил, очень недюжинных, рвавшихся наружу, бившихся в душе, сжатой сухою обстановкою дома. В университете одно время он увлекался радикальными кружками и костюмом своим — косовороткою, высокими сапогами — подчеркивал охватившее его настроение^{106}.

Впоследствии он отошел от членов Братства, стал видным государственным деятелем, товарищем министра внутренних дел, сенатором, членом Государственного совета, последним Государственным секретарем Российской империи (1911–1917). Накануне падения монархии, в период с декабря 1916 года по февраль 1917 года, неоднократно рассматривался как один из возможных претендентов на пост премьер-министра, которым он, впрочем, так и не стал.

Таковы были основные фигуры «Ольденбургского» кружка. Быть может, начертанные силуэты помогут восстановить некоторые важные элементы в духовном колорите эпохи, почувствовать ритм ее культурного движения.

«Варшавское землячество» преследовало исключительно духовные, нематериальные цели; «решено было читать что-нибудь сообща». Сначала «варшавяне» читали без какого-либо определенного плана — «Отчаянного» Тургенева, очерки Глеба Успенского «Власть земли», которые печатались в «Отечественных записках», «Пир на весь мир» Некрасова. Но вскоре они перешли «к более систематическому чтению, целью которого было знакомство с русской народной жизнью». Внимание привлекла проблема раскола, которая изучалась по книгам Пругавина, Андреева «История раскола в России» и Юзова «Русские диссиденты»^{107}.

Помимо «варшавян» к кружку вскоре примкнули В. И. Вернадский и А. Н. Краснов. Владимир, сын известного московского профессора-экономиста Ивана Васильевича Вернадского, рано оставшись без отца, окончил Первую мужскую петербургскую гимназию, жил в квартире с матерью на Надеждинской. Комната его «темная, в нижнем этаже, во дворе, она заставлена была книгами и какими-то научными приборами. Единственное окно закрыто было почти все большою клеткою с разными птицами: представлялся невольно кабинет алхимика, полный тайн и чудес».

Его друг А. Н. Краснов — ярко талантливый юноша и рано начавший подавать блестящие надежды молодой ученый-натуралист, ботаник и географ. Впоследствии он отдалился от кружка, «отчасти разойдясь в исканиях и влечениях, отчасти чем-то обиженный против нас, задетый как-то в личном самолюбии или не захотев разъяснить какое-то происшедшее недоразумение: часто бывает, что мелочи служат причиною порчи доброй связи между людьми»^{108}.

В «Ольденбургском» кружке часто и о многом рассуждали. «Вообще это дело очень хорошее, — вспоминал Д. И. Шаховской, — и для всех нас, я полагаю, очень полезное. Рассуждаем и спорим мы вполне по душе, засиживаемся по большей части ужасно поздно, горячимся — и вообще хорошо. Но, к сожалению, в других отношениях связи и не очень тесные, так что и сближение наше, и общение какое-то порывистое, настоящего кружка людей, хорошо знающих друг друга, еще далеко нет. Но люди все хорошие, и надо надеяться, мы как-нибудь сойдемся и вообще поближе. Ольденбурги мне вообще нравятся, и я много ожидаю пользы от своих связей с ними, пользы вот какой. Я совершенно теперь определенно ставлю свои задачи… задачи эти — способствовать поднятию средних учебных заведений… я не говорю, что это цель моей жизни, но это для меня цель первая моя после выхода из университета, к этому я должен приготовиться в университете… Ну, а старший Ольденбург задается приблизительно теми же задачами, между тем в таком деле самое главное то, чтобы чувствовать усилия свои не единичными… вообще люди хорошие»^{109}.

Так прошел первый год общения. Знакомство будущих друзей только начиналось. «У нас в это время было, кажется, еще много других интересов», — вспоминал Ф. Ольденбург по окончании университетского курса в письме А. А. Корнилову и Н. В. Харламову от 31 декабря 1885 года. Это были и вечеринки, и большие университетские встречи, это общение «было единственное тогда, кроме науки»^{110}.

Значение кружка его члены смогли оценить гораздо позже, по прошествии нескольких лет знакомства и дружбы, совместной студенческой деятельности. С ним будут связаны самые лучшие воспоминания их жизни. Ему они будут обязаны гораздо больше, чем всем лекциям и остальной обстановке студенческой жизни, так как именно он дал столько «непосредственных теплых и радостных чувств» и несравненно много сделал для их развития^{111}.

В первый год своего дружеского общения «варшавяне» приняли активное участие в образовании студенческого научно-литературного общества, деятельность в котором дала им навыки общественной работы и совместного достижения общих целей. Учебная обстановка, в которую попали юноши, стала одним из главных факторов, скрепляющих их дружбу.

Студенческое научно-литературное общество являлось едва ли не первой официально разрешенной в университете общественной организацией, ставящей перед собой задачи содействовать реализации научных и культурных запросов студентов, развитию интенсивного юношеского самообразования, расширить основы духовного опыта. Мысль об организации студенческого научно-литературного общества не лишена была политических мотивов. Она возникла в консервативных кругах. Правое студенчество, слабое и распыленное, решило сплотить «благоразумную» и верноподданную часть университетской молодежи для противовеса революционерам. Новое общество призвано было действовать под знаменем аполитичности и научности.

Следует отметить, что в массе студенчества тогда мало было энтузиазма к науке, ее заботили совсем другие вопросы. Скептицизм и равнодушие, апатия и придавленность охватывали широкие круги молодежи. Одни, как позже вспоминал историк Иван Гревс, жили изо дня в день, подчиняясь гнету извне идущей безотрадной полосы жизни: как выйдет, лишь бы полегче удавалось устроение быта. Они хоть и волновались агитацией на сходках, но затем легко охлаждались, вновь погружаясь в состояние неподвижности. Другие — остро ощущали чувство самосохранения в тревожные времена, когда опасно было увлекаться. Третьи — руководствовались карьерными соображениями. Четвертые, меньшинство, — политики на разных ступенях радикализма, — переживали кризис, в котором находилось тогда революционное движение вообще.

«Удручающая атмосфера тяготела над университетом, как, впрочем, и над обществом. Петербургский университет не оскудел выдающимися учеными силами, особенно юридический и естественный факультеты. Но и профессора были угнетены совершавшейся бюрократизациею порядков внутри академической жизни и обволакивавшей ее политической реакцией. Они ощущали себя на пороге утраты самоуправления по уставу 1863 года. Над студентами безгранично властвовал полицейский режим с назначенной инспекцией как органом сыска, при доживавшем век избранном ректоре, представителе ослабевшего совета»^{112}.

Итоги «новых веяний» в университетах оказались плачевны. В течение 1881 года студенческие организации, которые получили разрешение, были поставлены под полицейский контроль, а затем большинство их было закрыто^{113}. А между тем в реальной действительности продолжали существовать полулегально и конспиративно различные организации учащейся молодежи. «Жизнь гимназистов и студентов того времени (1876–1885), — вспоминал впоследствии В. И. Вернадский, — проходила в «кружках». Она скрывалась в недозволенных формах общения»^{114}.

Стеснения коснулись даже работы университетской библиотеки. «Пользование библиотекой для нас, — отмечал В. Вернадский, — очень затруднительно. В верхней библиотеке студент не может застать ни одного сочинения Д. С. Милля, которого в каталогах нет… Многих из сочинений, помещаемых в каталогах, не выдают студентам. Так, мне не выдали сочинение De Salles; «Histoire des races humaines» Paris, 1849, объявив, что оно запрещено цензурой. Каталоги составлены безобразнейшим образом и между 60-м и 77-м годом есть пропуск. Нижняя библиотека и читальня закрыты, но, наконец, их открыли. Но, по новому положению, они были отняты от заведывания студентов и переданы двум назначенным для того чиновникам; кроме лишений студентов этого заведывания, она открыта только от 10 до 3-х часов дня, тогда как в том (имеется в виду 1880 год. — И. К, А. Л.) году была, если не ошибаюсь, от 9 до 4 и от 6 до 10 ч[асов] вечера. В том году, по подписке, собир[аемой] между студентами, выписывались несколько нумеров «Порядка», «Голоса» и пр., теперь эти все газеты, кр[оме] «Голоса», кот[орого] нет, получаются в одном экземпляре — куда делись остальные, неизвестно. Между журналами, выписываемыми в библиотеке, нет, напр[имер], таких, как «Юридический вестник», лучшего нашего юрид[ического] журнала… Иностранных научных журналов нет почти ни одного».

В университете заметно был усилен полицейский и административный надзор. В раздевальной появились отставные солдаты. «Сперва их было всего 2–3, потом стало больше и больше, они появились и наверху в коридорах, и в читальне, и в буфете. Что это за личности, — вспоминал В. И. Вернадский, — мы не знали, нам о них ничего не объявляли, и некоторые считали их за таких же сторожей, другие за педелей[2]. Уже с самого начала происходили с ними столкновения. Первое столкновение произошло в раздевальной, где, как мне рассказали, один студент читал какую-то книгу, «служитель инспекции» подошел к нему и стал рассматривать, что это за книга. Тот прогнал его. Между тем разные столкновения стали происходить все чаще и чаще. То, когда несколько человек соберется и разговаривает, к ним подходит и прислушивается, то даже подходит и требует, чтобы не собиралось человека 3–4 вместе для разговоров и т. д.».

Петербургский университет бурлил. Он напоминал дискуссионный клуб, в котором на сходках дебатировались важнейшие вопросы студенческой жизни: поведение инспектора и сторожей, создания различных корпораций — землячеств, кружков взаимопомощи, самоуправления высшей школы. Взрыв возмущения притеснениями и мелкими придирками вылился в открытое волнение студентов Петербургского университета 27 октября 1881 года. Именно это событие, не освещенное в исторической литературе, подробно описано в небольшой записке, озаглавленной «Университетская история октября 27, 1881 года».

Владимир Вернадский как очевидец происходившего, явно не увлеченный, а скорее — уравновешенный наблюдатель студенческих сходок, показал самый процесс нарастания возмущения студентов. Его записка является ценным документом. Такого рода источники по истории студенчества весьма редки. В ней точно, почти протокольно описан ход конфликта, увлекшего массу учащихся, конфликта, внешне очень далекого от политических событий и развивавшегося на почве, казалось бы, чисто академической жизни. Детально воспроизведены нарастание недовольства студентов, быстрая смена неустойчивых настроений, взрывы эмоциональности, стремление немедленно воздать за несправедливость, «исправить» положение здесь на сходке, во что автор явно не верил. Воспоминания позволяют заглянуть в повседневную жизнь студентов, вынуждавшую их к протестам.

Бесцеремонность инспекции, пытавшейся не только подслушивать горячие юношеские споры и беседы, но и читать их корреспонденцию, заставила студентов обратиться к инспектору с вопросом, что за личности наводнили университет и каковы их обязанности. Тот объяснил, что это обязанность служителей инспекции следить за нравственностью студентов и за тем, чтобы они исполняли правила и пр. Все увеличивавшаяся толпа студентов, человек 70–80, стала требовать ректора. Обстановка накалялась. Настойчивые уговоры разойтись результата не имели. Студенты стали убеждать, что оскорблены поведением инспекции и что все эти истории одинаково касаются всех.

Обстоятельством, подлившим масло в огонь, послужило ознакомление студентов с неизвестными им до этого «Правилами для студентов» и «Инструкцией для инспекции», принятыми еще в 1879 году. Параграфы 8, 9, 10 правил затрагивали фактически честь студентов. В этих параграфах речь шла о кондуитных книгах для студентов, о том, что стипендии могут выдаваться только вполне благонамеренным студентам, о предпочтительности в предоставлении общежитий. После того как студенты ознакомились с содержанием правил, шум еще более усилился. И если первоначально хотели только увольнения в качестве примера прочим только одного педеля, виновника всей катавасии, то затем стали уже требовать изгнания всех педелей и даже раздавались крики: «Долой инспекцию!» Появился ректор Петербургского университета А. Н. Бекетов, заявивший студентам, что никакие сборища не дозволены, и потребовавший разойтись. «Большинство не двигалось… Шум все усиливался». Собравшиеся решили, что 28-го, в среду, в 12 часов они опять соберутся на сходке^{115}.

Позиция автора записки В. И. Вернадского в отношении студенческих выступлений вполне созвучна тактике членов «Ольденбургского» кружка. Позднее В. И. Вернадский определил позицию того направления в студенчестве, к которому принадлежали он и его товарищи: «В начале 1880 года наряду с чисто социалистическими настроениями существовали другие течения. Они не отличались от первого своими либеральными и демократическими стремлениями, одинаково с ним сходились на необходимости работы для обездоленных, для народных масс, в отрицании исторически сложившегося порядка вещей. Но они не могли примириться с тем отношением к религии, искусству, философии, политической жизни, науке, которое было связано с тогдашними социалистическими настроениями молодежи»^{116}.

Жизнь студенческого научно-литературного общества раскрывает короткую, но ценную страницу из жизни университетской молодежи 1880-х годов. В созвучии с текущей научно-исследовательской работой, систематизируемой профессорами, научно-литературное общество призвано было положить основу студенческой самодеятельности, сотрудничества и взаимопомощи именно на той почве, которая составляет истинное призвание «учащейся молодежи», на почве расширения и углубления просветительной ее работы. Два течения, идущие одно сверху, другое — снизу, должны были сочетаться в живом и цельном единстве, с устранением контраста между «официальной» наукой и вкусами юношества, с установлением деятельного и дружного взаимодействия одного с другим.

Среди организаторов общества были студенты-филологи: граф А. Ф. Гейден и И. А. Шляпкин и их ближайшие товарищи, филологи и юристы, студенты старших курсов. Группа инициаторов создания общества объединяла в основном отпрысков аристократических, титулованных, состоятельных семей. Это были так называемые «белоподкладочники», получившие свое название по белым шелковым подкладкам форменных мундиров и тужурок. Никогда не пылавшие особенной страстью к наукам, аристократы преследовали интересы далеко не академические. Помимо определенных политических устремлений, «белоподкладочники» стремились создать себе определенный круг знакомств, который помог бы им делать карьеру после окончания университета. Местом сбора консервативной части студентов являлся зал Петра Великого в Петербургском университете, где был выставлен в ожидании погребения императора Александра II серебряный лавровый венок, который студенчество, по инициативе правых, намеревалось возложить на гробницу погибшего государя.

Вообще надо сказать, власти опасались любого шага, который вел бы к объединению студентов. Они дорожили их состоянием распыленности, пребыванием в виде «отдельных посетителей» университета. Но трения были преодолены при помощи связей инициаторов, и попечитель Петербургского округа в конце 1881 года подписал устав общества из студентов различных факультетов, которое имело бы целью «содействовать научным и литературным занятиям студентов, устраивая рефераты и чтения, предпринимая переводы иностранных научных сочинений и издания в виде сборников или отдельных выпусков лучших студенческих диссертаций и статей, приискивая научные и литературные занятия членам и выписывая научные и литературные журналы и книги для пользования членов». В состав общества могли входить все студенты и оставленные при университете для приготовления к профессорскому званию. Общество было основано на принципах студенческой самодеятельности.

Почетным председателем общества являлся попечитель Петербургского округа профессор Ф. М. Дмитриев. Общество должно было находиться в ведении университетской администрации под ближайшим руководством особо назначенного профессора. Поэтому действительным председателем общества стал профессор русской словесности О. Ф. Миллер. Фигура Ореста Федоровича Миллера, известного своими славянофильскими воззрениями, с одной стороны, и пиететным отношением к реформам Александра II, с другой, была привлекательна в качестве подходящего звена для соединения консервативного «русского» знамени с сочувствием к «лояльным» преобразованиям. В лице его приобретался примиритель между «допустимыми» направлениями. Учредители, очевидно, рассчитывали и на популярность О. Ф. Миллера, «самоотверженного друга университетской молодежи», как все его называли.

Орест Федорович Миллер считался одним из самых выдающихся руководителей юношества. Он был учителем по призванию. Он заражал своих слушателей. Лекции его, «всегда тщательно обработанные, отличались и фактическою содержательностью, и глубокой идейностью, постоянным исканием истины, не одной истины, но и блага». Однако далеко не лекции и научный труд сделали его любимцем молодежи. Основа его замечательности крылась в его душе, полной добра и самоотверженности. Он был безгранично добр и доступен. Двери его скромной квартиры на 3-й линии Васильевского острова были открыты денно и нощно для всякого просящего материальной помощи, делового или научного совета, нравственной поддержки или утешения. Он вечно был окружен близкими и дальними родичами, бедствующими или скитающимися студентами.

Считалось, что О. Ф. Миллер был славянофилом, но в духе старых основателей доктрины, чуждых официальной народности. По отзывам своих учеников, он любил родину всем сердцем, стоял за свободу и право народа, в общинности, демократизме («народосоветии») старой Руси, любви и братстве находил руководящий устой и для России будущего. В далекой старине и в великих писателях современности видел он воплощение заветов христианства и залог его полного раскрытия в грядущем русского народа, в славу которого он верил незыблемо, светло и свято. Все курсы его были согреты неподдельным народолюбием: им обусловливались и план, и выбор материала, и тип разработки. Реформы Александра II он рассматривал как крупный прогресс в осуществлении исконных идеалов русской души. Он часто толковал суть их словами адреса старообрядцев государю: «В новизне твоей старина наша слышится». В Достоевском О. Ф. Миллер чувствовал, искал и отыскивал носителя всей полноты русской правды, пророка и лучшего народного вождя. Он ему поклонялся, изучал его, убежденно проповедовал и пытался ему следовать, поддерживая всем сердцем и душой «униженных и оскорбленных»^{117}.

Особым его деянием была достопримечательность университета, без которой невозможно полностью представить жизнь студента того времени, — знаменитая студенческая столовая. Она была торжественно открыта 1 октября 1902 года и получила имя тогда уже покойного профессора О. Ф. Миллера. Существовала она на средства общества Вспомоществования недостаточным студентам Санкт-Петербургского университета, детища профессора Миллера. До сих пор красуется на Биржевой линии великолепное здание столовой, построенное архитектором И. Н. Коковцевым на земле, пожертвованной княгиней 3. Н. Юсуповой. Стоимость здания определялась в 135 тысяч рублей.

«Евангельская душа» профессора, безусловно, искренне страдала от вида голодного студента, приезжавшего из провинции и имевшего гроши на пропитание. И он приложил все усилия и создал себе «памятник» — студенческую столовую! Но он не мог вообразить себе, что его детище будет не только дешево кормить голодную молодежь, но и превратится в популярнейший политический клуб студенчества.

Столовая имела три этажа, помещения ее были обширны. При столовой была библиотека-читальня, в которой можно было провести весь день. По тем временам столовая обладала «грандиозной питательной способностью», она могла отпускать в день до двух тысяч обедов и при этом в течение дня без всякого стеснения обслуживала одновременно до 400 человек. Обеды выдавались по порционной системе с отдельной платой за каждое блюдо, что было весьма удобно для малоимущих студентов. Цены были вполне «студенческие», и качество еды приличное. Обедающих с самого утра было много, шум стоял несусветный, в клубах табачного дыма трудно было разглядеть лица. Молодые завсегдатаи проводили в столовой весь день, предпочитая ее лекциям. Большинство студентов довольствовалось только одним блюдом. Порция супа стоила 6 копеек, обед с мясом — 12 копеек, стакан чая — 1 копейку, бутылка пива — 9 копеек. Сколь значительное место в жизни студентов занимала университетская столовая, может показать ответ студента: на вопрос переписи «чем вы занимаетесь?» он категорически ответил: «Обедаю в студенческой столовой»^{118}.

Теперь можно понять, какое благо выпало на долю студенческого научно-литературного общества, когда оно получило такого председателя. Шаг за шагом, душа в душу прошел О. Ф. Миллер вместе с «юными друзьями» все пять с лишком лет жизни общества.

Непременным членом общества считался ректор университета. Организационными делами занимался особый совет, который определял все текущие задачи, собирал средства, распределял обязанности между лицами и труппами. Товарищем председателя был избран оставленный при университете ученик О. Ф. Миллера Илья Александрович Шляпкин, позже ставший профессором по той же кафедре, секретарем — также оставленный при университете по кафедре истории русского права Василий Николаевич Латкин, вся дальнейшая жизнь которого оказалась связанной с работой в Петербургском университете. В организации общества принимал деятельное участие еще один из будущих видных профессоров историк Сергей Федорович Платонов.

Для руководства научно-литературной деятельностью избирался научный отдел, состоявший из 20 представителей различных факультетов. Члены этого отдела должны были предварительно оценивать научные рефераты и работы студентов и лучшие допускать к публичному чтению. Если бы мы взглянули на списки членов этого отдела, который фактически и руководил жизнью общества, мы увидели бы множество всем известных имен ученых, историков, натуралистов, юристов, медиков, писателей, общественных деятелей. Едва ли когда-либо так захватывался в единое целое весь цвет студенческих поколений. Известно, что из студенческого научно-литературного общества, которое просуществовало всего шесть лет, вышли семь будущих академиков, в том числе В. И. Вернадский и С. Ф. Ольденбург, и 12 профессоров, среди них А. Н. Краснов, А. А. Корнилов, И. М. Гревс.

Научный отдел создавал план годичной работы, ставил и систематизировал очередные задачи, искал новые формы деятельности членов общества. Он строился по образцу университета, его члены группировались по секциям и отраслям знаний, наподобие факультетов и кафедр. На каждую «кафедру» общее собрание по представлению советом кандидатов из старших студентов либо оставленных при университете избирало специалистов, приобретших известность своими способностями. В научном отделе подготовлялись доклады и определялись темы, подыскивались новые деятели и т. д. Собирался отдел еженедельно^{119}.

Пока в общество входили только «белоподкладочники», оно ничем особенным себя не проявляло. Новую струю и жизненную силу в него внесли члены «Ольденбургского кружка», развернувшие научную деятельность в полную мощь. Многие из членов кружка обладали редким мастерством в привлечении людей к организуемому делу. Тут проявлялась и энергия, и умение определить кандидата, направить его способности к наиболее нужной для общества цели. В силу своих способностей и склонностей они быстро стали в нем лидерами, возглавив определенную отрасль науки в научном отделе: Д. И. Шаховской, например, славянскую филологию, В. И. Вернадский — геологию, А. Н. Краснов — ботанику, Н. Г. Ушинский и Л. А. Обольянинов — зоологию и физиологию, М. И. Свешников — государственное право, Ф. Ф. Ольденбург — педагогику, С. Ф. Ольденбург — восточную филологию, он также стал секретарем, а затем библиотекарем общества^{120}.

В один-два года дружными усилиями была собрана богатая библиотека. Пополнение ее шло разными путями: привлекались пожертвования членов, профессоров, авторов, издателей, ученых обществ; выполнялись дублеты из университетской библиотеки, публичной и Академии наук. Общество выделяло на библиотеку ежегодно солидную долю своего бюджета. Доходы его, кстати говоря, слагались из членских взносов и пожертвований. Общество рассчитывало еще на выручку от издания трудов членов. Умело производилась выписка книг, русских и иностранных, а также научных журналов и ученых коллекций. Составление планов и списков книг к приобретению в библиотеку являлось одной из главных забот научного отдела. Такой прогресс библиотечного дела являлся примером успешности общества. Внушительный задел в фонды библиотеки был сделан С. Ф. Ольденбургом. Принял он ее в количестве 140 наименований, а довел до 1140^{121}.

По вечерам, в определенные дни, будущие профессора и академики, талантливые выпускники, оставленные при университете и готовящиеся к «профессорскому званию», студенты старших курсов, мечтающие о научной карьере, и просто любопытные собирались в физическом кабинете. Они приходили послушать рефераты, поспорить, выдвинуть на обсуждение свои новые идеи и смело «отвергнуть» устаревшие. Кружок настолько славился «заумностью» и «ученостью», что его не посещали субинспекторы. Молодежь свято верила в науку и ей служила^{122}.

Однако политическая подоплека затеваемого учреждения проступала вполне отчетливо. Вскоре после открытия в обществе возник конфликт, грозящий ему неминуемым закрытием, если бы в дело не вмешалась известная нам уже «варшавская компания». Об обществе пошла молва как о союзе реакционеров и карьеристов. В студенчестве поднялся шум. 8 апреля 1882 года состоялось экстренное общее собрание под председательством О. Ф. Миллера. Достигнуть желанного мира было не легко, пылали оба крайних лагеря. Радикалы предпочитали довести дело до шумного конца, то есть или вытеснить реакционеров, или «взорвать» изнутри общество; оставить все по-прежнему они не желали. Кипятилась и правая часть, настаивая на том, что или их оппоненты возьмут назад обвинения, или пусть выходят из общества. Обстановка была накалена. В конце концов восторжествовало меньшинство, которое сумело убедить конфликтующие стороны в необходимости сохранения общества в чистом виде «научно-литературного союза». В числе этих студентов как раз оказались члены «Ольденбургского кружка»^{123}.

Дмитрий Шаховской и Федор Ольденбург, два признанных лидера варшавского землячества, предприняли еще ранее попытку разрешить кризис и направились на переговоры: первый — к товарищу председателя общества молодому историку литературы И. А. Шляпкину, второй — к графу А. Ф. Гейдену. Им удалось убедить своих собеседников в том, что студенческое общество в своей деятельности должно руководствоваться утвержденными в уставе целями и не отвлекаться на посторонние, в том числе — на политику. О. Ф. Миллер, с которым также встречались Д. Шаховской и Ф. Ольденбург, поддержал их позицию и согласился остаться на своем посту^{124}.

Интерес к обществу и авторитет председателя пересилили: голосование на общем собрании поддержало предложение О. Ф. Миллера «предать происшествие забвению, приняться за скромный созидательный труд». Конфликт в студенческом научно-литературном обществе был разрешен. «Белоподкладочники» (27 человек) демонстративно вышли из его состава, и с момента размежевания оно приобрело тот вид, который запечатлелся затем в истории русской науки и общественного движения.

Намерение оградить студенческое научно-литературное общество от чуждых для него политических целей было глубоко продуманным решением друзей «Ольденбургского кружка». Иван Гревс вспоминал: «Мы лелеяли надежду, что оно по мере развития будет вовлекать в свои рамки все большее количество деятельных элементов из студенчества различных направлений, воспитывать их товарищеским взаимовлиянием в нормах созидающего производительного труда — и тем разумно отвлекать от преждевременного революционаризма, подкашивающего силы еще несложившейся личности, или от реакционности, опустошающей, может быть, особенно ядовито именно юношеские сердца. Насаждение прогрессивного идеализма, освобождающего от незрелой партийности, но движущего к идейности и самоотвержению, — таковою строилась общая задача; а научная работа и в ней товарищеское сближение рисовалось наилучшим путем»^{125}.

Судя по всему, Шаховской и его товарищи в разрешении конфликта в научно-литературном обществе руководствовались рядом принципиальных соображений. Это и невозможность и непродуктивность обсуждения каких-либо политических вопросов в складывающейся обстановке, и искреннее желание не допустить раскола в студенческой среде и сохранить самодеятельную организацию учащихся, ценную уже саму по себе^{126}. Важную роль играло и то обстоятельство, что для членов «Ольденбургского кружка», по сравнению с другими студентами их поколения и особенно с определенным кругом их предшественников 1860—1870-х годов, все многообразие жизни не сводилось только к политическим интересам. Их взгляд на жизнь был гораздо шире рамок политических пристрастий.

Обращение к общим проблемам бытия, вопросам философии, литературы, истории, морали и религии характерно для Д. И. Шаховского и в юности, и в студенческую пору. Свое место в этом ряду занимала наука, а для некоторых членов кружка — Ф. Ф. Ольденбурга, С. Ф. Ольденбурга, В. И. Вернадского, например, она уже в это время стала во многом определяющим делом. В глубоком проникновении в мир научных идей можно найти некоторое сходство «ольденбурговцев» с представителями так называемых «академиков» — группой студентов, для которых занятие «чистой» наукой было предпочтительнее всего остального. Но сходство здесь было лишь внешнее. Ведь «аполитизм» Д. И. Шаховского и его друзей был вынужденным, и не только по необходимости, но и в силу того, что собственные политические взгляды их круга еще не созрели окончательно.

Коллективная их разработка должна была занять продолжительный период. Поэтому на этапе становления их кружка политические вопросы никогда не выдвигались сами по себе на передний план, преимущество отдавалось проблемам совершенствования личности, морально-этическим и религиозно-нравственным аспектам, поискам истины и смысла жизни. Да и позднее, уже в пору зрелости Братства «Приютина», несмотря на всю серьезную увлеченность Д. И. Шаховского, А. А. Корнилова, В. И. Вернадского сугубо политической работой, в том числе и внутри кадетского ЦК, они никогда только ею не ограничивали свои многоплановые интересы. Главной целью их жизни уже смолоду было общественное, гражданское служение своему народу и стране. Еще студентами они пришли к пониманию того, что средства никогда не должны подменять собою цель. Уроки нравственности, полученные в университете, опыт, приобретенный в студенчестве, были усвоены и пронесены Д. И. Шаховским и его друзьями по Братству через всю жизнь.

Пока вырабатывалась организационная практика работы общества, взаимодействия его членов, подошла осень 1882 года, ознаменовавшаяся в Петербургском университете яркой вспышкой студенческого движения. Студенческие волнения в 1882/83 учебном году охватили все российские университеты. Летом 1882 года на пост министра внутренних дел был назначен граф Д. А. Толстой, а министром народного просвещения стал И. Д. Делянов. Скоро утвердилось стоячее болото «деляновщины» с сохранением полицейского произвола, царившего над всеми — просвещающими и просвещающимися.

Радикалы использовали первый удобный повод для своей пропаганды, пытаясь организовать общеуниверситетскую сходку. Либеральная профессура всеми силами старалась удержать студенчество от выступлений, прекрасно понимая, что время для них выбрано крайне неудачно; в новом кабинете министров, назначенном Александром III, обсуждался вопрос об отмене университетского устава 1863 года и резком сокращении университетской автономии.

Однако предостережения либеральных профессоров не были услышаны. Студенческие сходки 1882 года в Петербургском университете были результатом агитации народовольческих кружков. Инициаторы искали поводы, задевавшие интересы студенчества, чтобы всколыхнуть массы юношества, использовать их для политических целей. Эта позиция была известна тем, кто вращался в кругах радикального студенчества и общался с его видными членами. Таковым был, например, Гревс. «Меня уже тяготила такая связь: я ясно чувствовал разлад между моими взглядами и их программою. Особенно неприятно поражал меня низкий уровень политического образования и общественной подготовки студенческих радикальных групп»^{127}.

В декабре 1882 года в Петербургском университете вспыхнули беспорядки, связанные с открытием Поляковского общежития и с холопским адресом жертвователю, поданным группой студентов от имени якобы всего петербургского студенчества. «Наш кружок был против сходок, бывших явно на руку реакционным врагам университета, — писал Владимир Вернадский, — и мы решительно агитировали на предвыборном собрании, доказывая их безуспешность»^{128}.

Осенние волнения 1882 года закончились большой студенческой сходкой 10 ноября. Она началась в актовом зале университета и верхнем коридоре, потом перелилась в вестибюль и раздевальни. «Не сумею точно восстановить, что ее вызвало непосредственно. Но поводы для вспышек возникали чуть не ежедневно. Инспекция, действовавшая по наитию от охранки и жандармов, обыски, аресты, высылки, стеснения остатков студенческих организаций, читален, кружков — все это нервировало», — вспоминал Корнилов.

«Ольденбурговцы» резко отрицательно относились к тактике радикалов, сознавая невыгодность студенческих волнений для дела академической свободы. «Мы все уклонялись от участия в сходках и пытались бороться с тактикой радикалов», — вспоминал один из них^{129}. Оставаясь идейными оппонентами своих товарищей, они все-таки приняли участие в «беспорядках», разделив с ними ответственность за все происходящее в университете. Утром до сходки, члены «Ольденбургского» кружка всюду в университете доказывали ее бесцельность и вред, утверждали, что политика неуместна в университете, что дело студентов — готовиться к борьбе в жизни путем углубления в научную работу и сплочения друг с другом во имя просвещения. В разгоряченной толпе проповедь воздержания успеха иметь не могла.

Сходка завершилась крупным разгромом. Здание университета было окружено войсками и блокировано, а оставшиеся в нем студенты под конвоем препровождены в находящийся по близости манеж Павловского училища. Несколько сот студентов было арестовано. Среди арестованных оказались и наши друзья. Когда университет был захвачен полицией, они, протестуя против насилия сверху, слились с оцепленной толпой и были уведены в соседний манеж Павловского военного училища. Как это часто бывает, трагическое положение перемежалось комическими сценами. Все это было впоследствии изображено с юмором А. А. Корниловым в сочиненной им поэме «Манежиада». «Тогда мы много смеялись, а теперь жутко вспомнить: сколько вымучено было времени, крови и сил. Вечно многострадальная молодая Русь!» — вспоминал Гревс.

Корнилова выпустили раньше остальных товарищей. «Когда меня выпустили из дверей манежа, — писал он, — в 11 часов вечера на Университетскую набережную, то я тут же столкнулся с матерью Ольденбургов Надеждой Федоровной, с беспокойством ожидавшею своих сыновей. Мы стали ходить с ней по тротуару и проходили довольно долго, пока она не дождалась, наконец, Федора и Сергея, выпущенных один за другим».

Многие из арестованных студентов были исключены из университета и отправлены в ссылку. Из «варшавян» в эти дни пострадал С. Е. Крыжановский. На вопрос полиции, кто устроил сходку, он заявил: «Полиция и попечитель». Его задержали на несколько суток, и он просидел в полицейской части, куда, впрочем, был доступ для друзей и где «заключенные студенты проводили свое время довольно весело, благодаря добродушному отношению к ним полиции»^{130}.

Что касается Д. И. Шаховского, то он в числе других участников движения был предан университетскому суду и присужден к заключению в карцере на 5 суток. Как раз на это время пришлась свадьба сестры Д. И. Шаховского Натальи Ивановны, бывшей фрейлиной императрицы Марии Федоровны, и генерала П. В. Оржевского, командира корпуса жандармов, товарища министра внутренних дел. Свадьба проходила в Аничковом дворце, и посажеными отцом и матерью невесты были венценосные супруги — Александр III и Мария Федоровна, шаферами — четыре брата невесты, в их числе Дмитрий Иванович^{131}. А. А. Корнилов вспоминал, что «к удивлению своему, ректор университета А. Н. Бекетов получил распоряжение выпустить заключенного на свадьбу сестры. Дмитрий Иванович был освобожден на один вечер, побрился первый и единственный раз в жизни, надел фрак и отправился во дворец, а по окончании свадьбы вернулся как ни в чем не бывало в свое заключение и отбыл его до конца».

Освобожденные товарищи вскоре энергично, с полной отдачей сил принялись за устройство помощи пострадавшим. Работа в пользу арестованных за осенние беспорядки 1882 года студентов еще более объединила и сблизила «ольденбурговцев», настоящая дружба которых только начиналась. События 1882 года позволили им поистине оценить значение кружка. Как вспоминал Ф. Ольденбург накануне нового 1886 года, «без него мы бы, наверное, или ушли глубже, и могли бы очень сильно поплатиться, или остаться вполне пассивными, как большинство, и совершенно не понять этого самого сильного, хотя и глупого проявления студенческих чувств и мыслей». Тому положению, которое завоевали себе товарищи в университете, они всецело были обязаны кружку. Именно благодаря ему они были известны в университете как «кружок дружный и тесный».

События эти обогатили кружок несколькими новыми членами^{132}. В его состав вошли В. И. Вернадский, который занял вскоре одно из центральных мест в кружке, его товарищи по естественному факультету Н. Г. Ушинский и А. Н. Краснов, а также юрист М. И. Свешников, однокурсник А. Корнилова.

Владимир Вернадский выделялся и своими выдающимися способностями, и личными качествами. «Уже тогда он был определенно выраженный, очевидно очень талантливый будущий научный исследователь, натуралист-экспериментатор, но с философскою складкою ума, со склонностью даже, казалось мне, к спиритуализму, — отмечал Иван Гревс. — Последнее влекло меня к нему: он рисовался близким, несмотря на далекую специальность. Он живо интересовался гуманитарными науками, историею, правом, религиею. У него образовались очень раскинутые вкусы, он приобрел большие разнородные знания. Начитанность его была поразительна. Он одарен был способностью умно прочитывать трудную книгу с необычайною быстротой… сдержанно-приветливый, улыбающийся и наружно-тихий, он смотрел на людей с уравновешенным, критическим вниманием. Но в движениях его чувствовалась нервность, в словах и тоне проглядывала легкая насмешливость, в действиях иногда род задора. Говорил он неровно, путаясь, не доканчивая фразы, бросая мысль и переходя к другой, завершая улыбкою, которая прикрывала многоточие; но в необработанной речи ощущалось внутреннее лицо, даже вскрывалось упорство формы… Он умел промолчать в сложной коллизии фактов и отношений, постоять, посмотреть, как будет, не идя на опрометчивый шаг или наивно-прямолинейный поступок; но то была не хитрая уклончивость на эгоистической подкладке, а умное воздержание при понимании трудности положения, нежелании попасть впросак. Неуступчивый, но и неприхотливый, он являл себя иногда упрямцем в разных любимых пунктах, но не капризничал по мелочам. Он был ценный друг, умевший, если захочет, войти в другую душу. Он еще студентом соприкасался с некоторыми (довольно видными) революционерами; в нем пробуждены были политические стремления, но свободу своего духа от радикальных шаблонов он умел сохранить. Он был критик и идеалист». Таким предстает перед нами будущий великий ученый в свои молодые годы.

Члены «Ольденбургского кружка» высоко ценили друг друга, предвидя для многих блестящее будущее. Сергей Ольденбург, который всегда был самым решительным выразителем устанавливаемого в компании общественного мнения, говорил: «Между нами самый умный — Шаховской, а самый талантливый — Вернадский». Но при этом он колебался и оговаривался: «Впрочем, не знаю: пожалуй, даже наверно — Федор умнее всех»^{133}.

Эта троица — Федор Федорович Ольденбург, Дмитрий Иванович Шаховской, Владимир Иванович Вернадский — стояла в центре «Ольденбургского» кружка. Как-то непроизвольно данный факт нашел отражение в полушуточном произведении одного из членов кружка. Д. И. Шаховской, когда приближалось время расходиться по жизненным дорогам, составил нечто вроде перспективных характеристик друзей под общим заглавием: «Что выйдет из нас, когда мы будем большими?» И здесь все трое были объединены в один собирательный образ с прозвищем — «Шахвербург», составленным из трех их фамилий.

Старая «варшавская» компания множилась; но кружок не распадался, и ядро его сохранялось. Рост происходил органически. Большинство его членов вышло из «привилегированных» семейств, почти все они были «генеральскими сыновьями». От дворянства у многих оставалась духовная благовоспитанность, сердечная деликатность и благородство. Они все были хорошо образованны, верили в науку и в жизнь; в них росла надежда, что наука освещает жизнь, культура ее движет. Но они проникались духом времени с его демократическими идеями и любовью к народу от всего сердца. Сознание долга служить ему придавало дополнительный импульс их общественной энергии.

Глава 7 РОЖДЕНИЕ БРАТСТВА

Все участники «Ольденбургского кружка» напряженно искали и жаждали какого-то весомого общего дела, хотели не службы, а Служения. Мысли о своей будущей судьбе они связывали со стремлением к внутреннему совершенству. Внимание к моральным вопросам, страстные поиски всего того, что называется смыслом жизни, нравственное самоусовершенствование — вот что породило впоследствии Братство. Их вдохновляла вера в духовную культуру как единый путь прогресса и общественного, и научного. Они хотели, чтобы «в студенческой России вырос надпартийный, просвещенный, реально-идеальный, искренний демократический либерализм. Они ставили ему задачею стремиться к добыванию свободы для всех. Они горячо любили народ, но высоко ставили миссию интеллигенции, не противополагая вторую первому, но и не принижая одну перед другим. Они признавали необходимость вести свою работу не разрушительным натиском, а положительным строительством. Но они предвидели в борьбе с правительством неизбежность жертвы и готовы были идти на нее»^{134}.

Немало сверстников друзей «Ольденбургского кружка» вошли в жизнь с вдохновленными идеями, здесь зародившимися. Д. И. Шаховской, как и Ф. Ольденбург, уже в начале своего обучения в Петербургском университете избрал в качестве своей будущей карьеры учительство. Осознавая всю сложность своего выбора, он писал: «В обществе нашем педагогическое дело понимается до отвратительности плохо — по крайней мере педагогика — учебная литература и политические журналы трактуют об этом положительно как-то дико… опять я, пожалуй, ошибаюсь, но я нахожу, читая статьи газетные особенно, множество каких-то ребяческих недоразумений, очевидно до крайности неустановившихся, зависящих от… минутного настроения рассуждений».

В соответствии с поставленной целью — подготовкой себя к учительству, Д. И. Шаховской выработал и план своих дальнейших занятий в университете на 1882/83 учебный год, представляющий собой «нечто вроде целой системы занятий». Д. И. Шаховской предполагал до Рождества заняться народной поэзией, главным образом, сербской и русской, затем в течение месяца, с середины ноября до середины декабря, — логикой, потом — южнославянской литературой. Во втором полугодии предстояло посвятить время составлению и изданию лекций Ягича, занятиям по философии, и, главным образом, изучению всеобщей истории.

На некоторых пунктах этого плана следует остановиться. Так, издание лекций требовало много времени и усердия. Эту деятельность своего ученика М. С. Громека, очевидно, не одобрял. В письме от 26 апреля 1882 года Д. И. Шаховской признавался: «Я все до сих пор не решался Вам сказать это, но ведь я опять издаю лекции!! Что делать. Никак (право!) нельзя было отказаться… Пришлось взять Ягича. Я изо всех сил упирался, да ничего не поделаешь. Впрочем, ведь читает он в этом году историю литературы южнославянской, читает очень основательно и хорошо, и составление этих лекций будет и мне полезно».

В дальнейшем Д. И. Шаховской продолжает убеждать своего учителя в полезности изданий лекций: «На счет издания лекций я с Вами во многом не согласен. Дело в том, что издание это не есть вовсе бессмысленное записывание и переписывание лекций: добросовестно составленные лекции требуют много совсем самостоятельного труда, на который не всякий способен уже по недостатку времени»; «тут наряду с большим количеством даром потраченного времени была и разумная специализация — я познакомился с историей русского языка, в общих чертах с основными особенностями славянского народа — отчасти и практически — и у меня начинают складываться кое-какие небесполезные мысли о науке об языке, ее методе и педагогическом значении вообще… Таким образом, совсем посторонним это третье дело назвать нельзя».

План занятий Шаховского, как и в предыдущем учебном году, получился весьма насыщенным. Однако было существенное отличие. Наибольшее внимание, в отличие от предшествующего периода занятий, Митя собирался уделить не общим предметам, а специальным, которые давно его интересовали. Так, он пишет своему учителю: «Я слишком мало занимался общими предметами, много слишком славянством и русским… Занимался… и логикой, и психологией, и немецким языком, и славянством, и древнерусскими [наместниками и вопросами об искусстве, и религиозными вопросами, и педагогическими, и вопросами о народном образовании, о народе вообще, о науке языковедения. Эта та разбросанность, которую Вы знали за мной еще в Варшаве, где я мог читать 5 книг за раз. Так что разбросанность была, была и своего рода специализация, на которую уходило слишком уж много времени… Притом я занимался совершенно один и поэтому многое, что усвоилось бы более твердо, будучи передаваемо тотчас другому, возбуждая споры, совсем улетучилось из памяти».

Разбросанность или, лучше сказать, широта интересов была действительно характерной чертой Д. И. Шаховского. Еще в 1881 году он говорил: «Я готов заняться сельским хозяйством — сделаться хозяином и земцем, — профессором — учителем — публицистом — собирателем народных обычаев — промышленником, — посвятившим себя своей лишь семье, — а притом профессором 20 разнородных предметов. И, конечно, при всем этом часто кажется невозможным сделаться чем бы то ни было порядочным. Надо поэтому по возможности спокойно, без претензий и скромности, уменьшающей возможное, постараться ответить на вопросы: к чему я могу готовиться и к чему я должен готовиться и затем действовать сообразно с этим. Тут, вероятно, много ребячества. Но что же мне делать? Я сознаю невозможность или по крайней мере вред продолжать теперешнее; смутно сознаю, что все замышляемые выходы призрачны. Но я все-таки поэтому не могу отказаться от искания этого выхода… а таким средством, как ожидание, удовольствоваться не могу».

Причины подобного объяснял сам Д. И. Шаховской. Они были очень просты — «пробелов в образовании ужасно много: вот и приходится хватать отовсюду, чтобы уничтожить прорехи»; «я был подготовлен скверно и воспитывался в тяжелое время и если и не достиг цельного миросозерцания, то много для него работал».

Что касается специализации, то четкого, ясного представления, какой она должна быть, у Д. И. Шаховского не было. В письме от 23 августа 1881 года он писал: «Я думаю, что в университете нет возможности заниматься так специально, как Вы об этом пишете. Необходимо более общее образование — по крайней мере, если думать о профессорстве. И необходимо, кажется, главное внимание обратить на историю и литературу всеобщие». 26 апреля 1882 года Шаховской писал М. С. Громеке: «Поднимается опять вопрос о выборе отделения. Я склоняюсь к философскому».

Вообще, судя по письмам Д. И. Шаховского М. С. Громеке в течение 1882 года, можно с уверенностью утверждать, что между ними разразился целый диспут по вопросу о выборе специальности и плане занятий. В одном из писем Шаховской заявлял: «Все Ваши письма о выборе специальности тесно связаны между собою, и мне на них отвечать трудно, потому что тут я опять чувствую совершенное отсутствие полного взаимного понимания. То, что явилось бы сейчас в пять минут разговора, то отсутствует — и отсутствие это болезненно чувствуется — во многих случаях нашей переписки. Оба мы развиваемся, меняются наши воззрения, меняется отчасти самая терминология, круг понятий, связываемых с известным словом…»

«Из университета я выйду учителем неопытным и, вероятно, скверным», — подытоживал Д. И. Шаховской. «Что я вполне хорошим учителем не буду, это я знаю, не буду им никогда. Но эти соображения дают мне возможность ожидать все же некоторого прока от моего учительства и со спокойной совестью… идти в учителя прямо из университета».

Встать на ноги самостоятельно и начать зарабатывать учительством было чрезвычайно важным делом для Д. И. Шаховского в плане решения им своих финансовых, а главное — семейных проблем, которые мучили его со времени поступления в университет. В августе 1881 года он делился своими переживаниями с учителем: «Я понимаю, что условия моего развития теперь совсем ненормальны. Я поставлен так, что не могу делать глупостей, тратить лишнюю копейку — и право, так ужасно завидую тем, которые делают глупости — а делать нечего. Из этого вытекает, что мне необходимо обдумывать каждый шаг, вообще хорошего тут не очень много. А между тем оно необходимо. Я не могу оставлять отношений к семье так, в неопределенном виде. Мне просто как-то стыдно и на деньги отца жить, когда я думаю, что весьма возможно, что моя деятельность будет радикально противоположна тому, что он от меня может ожидать. Тут всякий обман мне мучителен. А чтобы не было обмана — надо что-то, какое-то объяснение — но я не понимаю, как следует какое».

Через год ситуация не изменилась к лучшему. В письме от 11 марта 1882 года Дмитрий Иванович с болью писал: «Внутренние семейные отношения все хуже, по-моему, становятся, просить денег мне очень тяжело — и вообще это ужасно мучает и показывает мою несостоятельность и подлость вообще…» В другом письме: «Мои семейные обстоятельства становятся для меня настолько тягостны, что я воспользуюсь первой возможностью (по выходу из университета) пристроиться самостоятельно, начать зарабатывать собственными трудами хлеб. Я уверен, что тогда и наши семейные отношения несколько исправятся: в них, собственно, нет ничего дурного — но чувствуется ужасно тягостное отсутствие повседневной откровенности, при которой теперешняя зависимая и близкая друг к другу жизнь становится невыносимой»^{135}.

Шаховского переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, его тяготило отчуждение в семье, в частности, в отношениях с отцом, с другой — наполняла особой радостью укреплявшаяся дружба с товарищами по университету.

Пережитые события 1882 года возбудили в членах «Ольденбургского кружка» серьезный и устойчивый интерес к вопросам внутриуниверситетской жизни: к истории университетов, корпоративным устремлениям студенчества, его социальной психологии, «механизму» студенческих волнений. Свободное от занятий время друзья решили посвятить изучению организации университетской и студенческой жизни в различных странах. Члены кружка разделили это изучение между собой по странам. А. А. Корнилов, например, подготовил реферат об итальянских университетах. По его собственной оценке он был «довольно поверхностный и неосновательный. Гораздо основательнее были рефераты братьев Ольденбургов, Шаховского и Вернадского, взявших на себя рассмотрение строя германских, английских и американских университетов». Тщательно была составлена библиография по истории университетских центров в Англии, Шотландии, Японии^{136}.

С изучением университетского вопроса был связан и план систематического издания студенческого ежегодника, составленный В. И. Вернадским. Предполагалось включить в него раздел об общем значении университета, историю Петербургского университета и очерк студенческой жизни в России за 1882/83 год, распоряжения правительства, расписание лекций, сведения о средствах студентов на жизнь, статьи по истории высшего образования и его положения в других странах. Для освещения всех этих вопросов планировалось использовать подготовленные членами кружка рефераты. В. И. Вернадский в письме от 30 июня 1883 года убеждал С. Ф. Ольденбурга: «Твой брат мог бы представить здесь свой лучший из наших рефератов, даже я мог, пожалуй, тоже вновь переделать историю (только историю) Оксфорда и Кембриджа, обзор литературы об университетах с 1880 года; причем о русской можно бы представить и критические отчеты».

Вернадский предлагал также включить в план издания отчеты студенческих научно-литературного и математического обществ. Возражая Ольденбургам, он настаивал на ограничении сведений ежегодника только столицей: «Обо всех университетах мы не можем толковать с той подробностью и тем знанием дела, с каким можем толковать о Петербургском. Даже больше. Если наш ежегодник будет иметь успех — он найдет подражателей и в других университетах». Из-за цензурных соображений, правда, пришлось бы пожертвовать разделом о «жгучих» вопросах студенческой жизни.

Издание по широкой программе, намеченной В. И. Вернадским, включавшей сбор сведений о том, сколько из ежегодно приезжавших в Петербург молодых людей не смогли поступить в высшее учебное заведение, какова судьба окончивших курс студентов, размеры общественной и земляческой помощи и т. д., к сожалению, не осуществилось. Переписка В. И. Вернадского с С. Ф. Ольденбургом показывает, что Вернадский вообще начал сомневаться в плодотворности подобной деятельности. «Этим летом мне как-то не по себе и опять завладело мной сомнение как в своих силах, так и возможности какой бы то ни было полезной деятельности у нас на Руси», — писал он С. Ф. Ольденбургу 30 июня 1883 года. 3 августа 1883 года он снова спрашивал своего друга: «Не делаем ли мы работу Данаид, так как у нас на Руси работать не стоит. Ей-богу, я дохожу до отчаяния»^{137}.

Вместе с тем деятельность студенческого научно-литературного общества продолжалась. Во многом благодаря членам «Ольденбургского кружка» общество становилось заметным явлением в жизни Петербургского университета. Показательной была картина собраний общества. Научный отдел много старался придавать им содержательности, систематизировать работу. Большие заседания устраивались не часто, только когда из занятий отдельных членов выдвигались труды по общему вопросу, могущему интересовать значительное число слушателей и оказывать серьезное образовательное воздействие. Наиболее видные рефераты общество выносило на суд всего студенчества на открытых собраниях. Дважды в месяц в большой 11-й аудитории университета собиралось 60–80 человек студентов, чтобы выслушать очередной доклад и возражения оппонентов.

Особенно торжественно обставлялись годичные собрания, где заслушивались отчеты, избирались почетные члены, обсуждалась постановка новых задач. Читались и сообщения о новинках в области научных открытий. Философия чередовалась с математикой и естествознанием, история и литература с правом и политической экономией. Кроме того, научный отдел постоянно уведомлял общее собрание о своих планах, заботясь о поддержании тесного взаимодействия внутри общества. Всего за время его существования было прочитано 27 крупных рефератов, 95 сообщений, 13 стихотворений. В чтении их принимало участие более 50 человек.

Со временем около научного отдела возникли кружки по отдельным специальностям, которые ставили более конкретные профессиональные цели. Это был, например, исторический, сплачивавшийся около теоретических вопросов исторической науки, другой кружок занимался социологией и первобытной культурой, действовал математический кружок. Когда в научном отделе поднимались более сложные вопросы, он выделял из своего состава временные комиссии, которые привлекали компетентных экспертов из членов общества. Такая практика также углубляла работу и расширяла взаимодействие.

Однажды в студенческом научно-литературном обществе родилась мысль не прекращать деятельность общества и летом, когда его члены разъезжаются на каникулы, и продолжать изучать жизнь отдельных местностей, их природу и культуру. Эта задача, предложенная научным отделом, вызвала к себе особый интерес. Составлены были списки имеющихся программ для собирания сведений и наблюдений по геологии и климатологии, флоре и фауне, а также по землевладению, кустарным промыслам, правовым обычаям, народным песням и поверьям, состоянию народного образования, религиозным верованиям, памятникам старины и т. д.

Общество фактически переросло в орган отечествоведения, всестороннего изучения страны и народной жизни. Позже специально для изучения «земской жизни» России в различных ее местных особенностях был создан при обществе областной отдел. Задачей его стало служить «школою для теоретической подготовки будущих деятелей русской земли, — служить родине на местах научным знанием, отданием труда жизни на благо народа, его свободы и культуры». Этой установкой подчеркивалась реалистичность идеализма, вырабатывавшегося руководителями общества, — наука для познания правды жизни, поднятие своего сознания для работы на пользу других, прежде всего бедствующих, — но не разрушительным, а созидательным трудом. Идеи народности и служения Родине прочно входили в сознание членов кружка. Деятельный патриотизм становился мощным стимулом в жизни Д. И. Шаховского и его друзей.

После напряженно проведенного лета многие члены общества возвращались с немалым запасом накопленного материала. Д. И. Шаховской, например, в 1885 году после своего пребывания в Весьегонске Тверской губернии (о чем речь пойдет в следующей главе) составил отчет о состоянии народного образования, с которым выступил на одном из собраний научного общества, устроенного по инициативе братьев Ольденбургов. Он поделился результатами своего первого опыта на важном жизненном поприще. Доклад Д. И. Шаховского был выслушан с неослабевавшим вниманием, а потом долго не смолкала живая, содержательная беседа. Ф. Ф. Ольденбург был счастлив. Как было не радоваться: давался отличнейший образец осуществления дорогого замысла, сочетания в работах общества теоретического изучения науки с наблюдением отечественной действительности, и заслуженным героем хорошего дня являлся близкий, любимый друг.

Дмитрий Иванович считался идеальным членом научного отдела. Никто не умел так сочувственно поддержать всякий живой, серьезный интерес, проникнуть в то, что может вызвать энергию и работу другого, никто и не возбуждал с большим рвением других к труду, как он. В 1883–1884 годах он был секретарем научного отдела, и именно он сплотил его в тесное дружество и стал душою его.

Другим средоточием сплотившейся группы, как и раньше, был Ф. Ф. Ольденбург. И. М. Гревс вспоминал: «Я наблюдал Федора как агитатора и восхищался деликатностью его действий: никакого натиска, дискредитирования противников или искажения их мыслей, полное уважение к спорящему, доверие к его искренности. Замечательно от такого поведения хорошо становилось на душе. Это — великий дар: признавать достоинство противника, искать добра в разногласящем, не ослабляя своего убеждения. В политической деятельности своих последних лет Федор Ольденбург так же благородно и гуманно вел себя с политическими врагами. Сомневаюсь, чтобы это можно было назвать неопределенностью или уклончивостью. То была совсем особенная вера в человека, которая порождала и плодила много блага кругом».

Общество постепенно выросло до 300 человек и приобрело популярность в университете среди студентов и преподавателей. Радикалы, сначала чуждавшиеся его, мало-помалу стали вступать в число его членов, достигалось желанное сближение, общение между различными направлениями на почве общего, казалось, интереса к науке. Сравнительно с приемами и стилем радикалов, «ольденбурговцы» сразу манили терпимостью, находили общую почву с теми, с кем только что жарко боролись. Это были люди, уважающие разногласия, зовущие к общему делу «инакомыслящих», признающие и почитающие личность, мягкие, гуманно воспитанные. От всего этого веяло чем-то новым, невиданным, все это сближало, побеждало, привлекало помимо воли к себе. «Меня неудержимо тянуло слиться с ними всецело, — вспоминал И. М. Гревс. — Входя в ольденбурговский кружок и испытывая со стороны его членов усиливавшуюся симпатию, я переживал часы и дни внутреннего возрождения. Они помогли мне найти самого себя и начертать по-должному линию трудовой и идейной жизни».

История «обращения» И. М. Гревса весьма характерна. В начале 1880-х годов значительная часть молодежи испытывала разочарование в революционном народничестве. У одних оно выразилось в поисках новых путей борьбы; другие навсегда ушли из революции. Либерализм проникает в это время в студенческую среду, собирая вокруг себя и слабых, разочарованных, предлагая им путь удовлетворения идейных запросов вне революционной борьбы. Этот процесс и выдвинул в лидеры студенческого либерального движения «Ольденбургский кружок».

По словам Гревса, в членах кружка его очаровала «струя почитания культурных благ». В душе разгоралась «сдерживавшаяся революционною ортодоксиею жажда свободной умственной влаги. Ольденбурги отдавались духовным интересам с открытым увлечением и сознанием таящейся в том правды. Они проникнуты были принципиальностью совсем иною, чем привычное мне политическое доктринерство. Их задушевные девизы вновь будили потребности и искания, и мною реально ощущавшиеся, но осуждаемые революционною моралью как запретные (теперь бы сказали — «буржуазные») привилегии. А здесь мир науки, философии, поэзии, искусства становился родною и желанною стихиею. Здесь дружелюбно предлагалось и другим идти общею дорогою, свободно, идейно, вместе нести труд, сообща получать наслаждение, доставляемое трудом». Всемерное поощрение свободомыслия членов кружка между тем обернулось роковым для общества обстоятельством.

На 1 марта 1887 года в Петербурге готовилось покушение на императора Александра III. Заговор был раскрыт, оказалось, что большая часть заговорщиков — студенты Петербургского университета и притом члены научно-литературного общества. Все четверо казненных 8 мая 1887 года — Ульянов, Генералов, Андреюшкин, Шевырев, оказались членами общества, а Александр Ульянов исполнял обязанности секретаря общества. Вообще, Александр Ульянов был известен успешными занятиями как студент-естественник, особенно сосредоточившийся на зоологии, и был даже намечен к оставлению при университете. Потому-то он и был избран членом научного отдела осенью 1886 года и стал его секретарем. «Он возбуждал во всех симпатию и уважение серьезностью и искренностью. Он был молчалив и сдержан, что-то было в нем будто суровое или меланхоличное. Но нечто твердое, сильное, умное, закаленно преданное всегда чувствовалось, виделся крупный человек. Мы испытывали к нему определенное уважение», — вспоминал впоследствии И. М. Гревс^{138}.

Современники отмечали: «Гнусное дело 1-го марта 1887 года послужило к обнаружению, между прочим, что в С.-Петербургском университете продолжали существование не только разные тайные землячества, но и явные quasi-литературные общества, и студенческая читальня, и университетский буфет — учреждения, служившие, между прочим, для уловления в сети крамолы бесхитростных провинциалов, наехавших в Петербург из захолустьев; но зато отсутствовал вовсе карцер».

Дело это побудило профессора философии Петербургского университета и декана историко-филологического факультета М. И. Владиславлева представить министру народного просвещения записку, в которой предлагались меры к очищению университета от вредных элементов. «Зло, — по мнению Владиславлева, — в университете есть; но относительно массы студентов революционная партия в нем не велика и даже менее, чем была до введения устава 1884 года»^{139}.

Тем не менее судьба общества была предрешена. Правительство решило немедленно его закрыть. Злая ирония происшедшего заключалась в том, что общество пострадало именно за то, против чего честно, открыто, идейными средствами боролись его вдохновители и деятельные радетели. Хорошо сработавшаяся большая группа оказалась разбитой, ценная духовная традиция — порванной. Но долгое время члены общества чувствовали себя и дальше частью целого. Они сходились, хотя бы изредка; несколько раз пытались в частных кружках возрождать нечто вроде суррогатов погубленного союза. Но то была безнадежная мечта, без открытой университетской базы она была неосуществима. Для многих членов общества стало необходимостью найти новые формы и способы объединения и товарищеского общения.

Середина 1880-х годов ознаменовалась особым вниманием части интеллигенции к глубоким религиозно-нравственным, этическим вопросам бытия, что в первую очередь было связано с распространением идей Л. Н. Толстого, а также народнического движения. Случилось так, что широкие слои российского общества познакомились со знаменитой «Исповедью» Льва Толстого и многими другими его неподцензурными произведениями, благодаря членам «Ольденбургского кружка», которые гектографировали их.

Нам сейчас трудно представить себе до конца отчетливо, насколько Толстой заполнял собой временное пространство восьмидесятых годов. С появлением его философско-этических произведений он превратился в нравственный полюс для определенной части нации, а его Ясная Поляна в некотором смысле стала претендовать на роль духовной столицы России. Сюда писали, шли, ехали. В недавно изданном сборнике статей и писем Д. И. Шаховского можно найти полный текст письма Д. И. Шаховского и Ф. Ф. Ольденбурга А. А. Корнилову и Н. В. Харламову, которое является этому ярким примером. В письме, датированном октябрем 1885 года, описывается совместное путешествие друзей в Ясную Поляну. В части письма, написанной рукой Ф. Ольденбурга, мы читаем: «Облекшись в русские рубашки, закинув через плечо на веревочках пакеты с переменным бельем, завернутым у Д[митрия] И[вановича] в газетную бумагу, у меня в дамский клетчатый платок, захвативши с собой большой жестяной чайник, куда уложили стаканы, чай, сахар, — мы отправились сначала по железной дороге до Козловки, первой станции за Тулою, а оттуда версты три пешком в Ясную Поляну; у Толстого остались более двух суток, говорили с ним много, познакомились и со всею семьею…»^{140}

Их совершенно необычное для того времени пешее путешествие отнюдь не говорило о превращении юношей в последователей Толстого, которых впоследствии назвали «толстовцами». Они ходили не поклоняться, а беседовать с великим человеком — самостоятельные, взрослые люди с уже определившимися собственными взглядами. С Л. Н. Толстым можно было соглашаться или не соглашаться, восторгаться им или проклинать его, нельзя было только делать вид, что его нет. Обращение к «вопросам жизни» в духе моралиста и философа способствовало самовоспитанию «ольденбурговцев», помогало вырабатывать ориентиры и ценности.

С Толстым Д. Шаховской, как известно, был знаком еще с конца 1870-х годов через М. С. Громеку. Шаховской в молодости несколько раз бывал в Ясной Поляне, был близок с семьей Толстого и за него прочили одну из его дочерей^{141}. Позднее сам Д. И. Шаховской писал: «Толстой увлекал нас своим радикализмом и всенародностью, демократизмом, осмысливанием опрощенства, подведением нравственной основы под требования политического и социального обновления».

Необходимо отметить, что в середине 1880-х годов интерес к вопросам народного образования значительно оживился среди земств, специальных обществ и частных групп. Появилось книгоиздательство «Посредник», которое, пропагандируя религиозные, этические и общественные идеи Л. Н. Толстого, выпустило в свет известные его произведения — «Чем люди живы?», «Бог правду видит» и др. Издание серьезных народных книжек художественного и научно-просветительского содержания расширялось и было весьма популярным делом^{142}.

К. концу 1883-го — началу 1884 года интересы членов «Ольденбургского кружка» и большинства членов студенческого научно-литературного общества переместились в область народной школы и народной литературы. «Я из всего нашего кружка, кажется, отдал этому движению наибольшую дань, но никогда не был правоверным толстовцем», — вспоминал Д. И. Шаховской^{143}. И. М. Гревс также утверждает, что «дело возникло по явной инициативе Д. И. Шаховского, который уже тогда определенно решил посвятить себя работе по образованию народа и доказывал, что то или иное участие в деле просвещения масс — долг каждого члена интеллигенции».

Весной 1884 года образовался кружок народной литературы, ставший отражением этих жизненных веяний. В центре его вновь оказались «ольденбурговцы», причем каждый из них вносил свои знания, тон, стиль и вкусы, научные, литературные и общественные. Свою главную задачу кружок видел не в обучении чтению народных масс, а в их приобщении к культуре. Собирался кружок народной литературы не менее раза в неделю, чаще всего на квартире Ольденбургов. «Собрания кружка были всегда содержательны. Делались сообщения теоретические, знакомились с сериями изданий, собирали и разбирали библиографию, ставили дальнейшие задачи, устанавливали план их осуществления. Каждое собрание поднимало серьезный вопрос и оставляло деловой след», — вспоминал участник кружка И. М. Гревс.

По словам И. М. Гревса, не только свидетеля, но и участника событий, «кружок находился под влиянием сильно распространенных в молодежи народнических воззрений; только они в нем своеобразно освобождались от революционаризма и бунтарства, приобретая характер мирного и гуманного демократизма. Еще во времена студенчества компания коллективно изучала Глеба Успенского, увлекалась сектантством, читая вместе работы Пругавина и др…Основною целью тут ставилось служить образованию масс наукою и художественною литературою. Цель эта углублялась сознанием нравственного и общественного блага»^{144}.

Кружок много внимания уделял библиографической работе, составлению каталогов, изучению читательского спроса на литературу. Именно этому вопросу была посвящена и первая научная публикация Д. И. Шаховского в ежемесячном педагогическом журнале «Русский начальный учитель» (СПб., 1885. № 3), который издавался с 1880 года в Петербурге В. А. Латышевым. В статье «К вопросу о книгах для народа» Д. И. Шаховской сформулировал цели начатой кружком работы — «всякий, поглубже вникающий в дело, должен задаться не только вопросом: как выучить читать, но еще и вопросом о том, что читать грамотному мужику и как доставить ему желательное чтение». «Мы и хотели бы предложить учителям нашу посильную помощь для приобретения знакомства с народной литературой, для уяснения взгляда на ее желательный характер, для ознакомления с лучшими из имеющихся в ней книг и с самыми удобными способами приобретать эти книги и доставлять народу возможность ими пользоваться»^{145}.

В целом работа в кружке благотворно подействовала на Шаховского, помогла преодолеть ему духовный кризис, вызванный гибелью М. С. Громеки, покончившего с собой под Рождество 1883 года. Дмитрий Иванович глубоко переживал трагедию друга и учителя, но общественные заботы, активная деятельность по распространению и изданию книжек для народа, к которым приступили в кружке, новые связи и знакомства несколько смягчили боль утраты.

Состав кружка расширялся. В кружок влились новые силы — студентки Высших женских, или Бестужевских, курсов, принявшие самое ревностное участие в занятиях по изучению народной литературы. С некоторыми из них, судя по письмам Д. И. Шаховского, он был знаком уже давно. В одном из писем, например, Дмитрий Иванович признается: «Я все более дружу с Анной Николаевной… У Анны Николаевны есть несколько приятельниц на курсах… И этот кружок (т. е. он тоже не кружок) интересуется вопросами народного образования, вопросами народного хозяйства и, как кажется, способен относиться к делу спокойно, деловито. Это все очень хорошо…»^{146}

Анна Николаевна Сиротинина вскоре вышла замуж за Д. И. Шаховского. Среди упомянутых ее приятельниц были сестры Тимофеевы — Александра Павловна, которая через год стала женою Сергея Ольденбурга, и Ольга Павловна. Мать Тимофеевых приходилась сестрой известному, почтенному педагогу Карлу Карловичу Сент-Ил еру. Через нее у членов кружка возникло вскоре знакомство и с самим К. К. Сент-Илером, а потом и с кругом передовых учителей и педагогических кружков и обществ. Кроме того, в работе кружка участвовали супруги Гревсы. Жена молодого историка И. М. Гревса Мария Сергеевна Гревс привлекла к участию в кружке свою родную сестру Екатерину Сергеевну Зарудную. Скоро примкнули к работе их брат А. С. Зарудный и двоюродная сестра Наталия Егоровна Старицкая. Через год Н. Е. Старицкая повенчалась с В. И. Вернадским.

Браки особенным образом сплачивали дружбу внутри кружка. Фактически с возникновением кружка народной литературы определился основной круг друзей, будущих членов Братства, связанных между собою глубокими человеческими узами. Участие женщин придавало кружку полноту и задушевность. В компании «господствовало безукоризненно чистое, идеальное и практически серьезное отношение к женщине. Воодушевленно поддерживалась идея полного равноправия между обоими полами. Не было чрезмерного «феминизма», но влияние женщин развивалось заметнее, и члены группы мужчины много труда отдавали за различные женские предприятия».

Кружок помимо внутреннего общения на почве ширившихся идейных интересов и стремлений, помимо потребности крепнуть, «растить союз» углубляющейся духовной дружбы, — энергично развивал различные коллективные деловые начинания, в которых заключались и питались новые умственные и общественные связи. В начале 1885 года состоялось знакомство «ольденбурговцев» с основателями известной фирмы «Посредник» — В. Г. Чертковым и Бирюковым, а затем и с представительницами харьковских народных учительниц Христиной Даниловной Алчевской и Александрой Михайловной Калмыковой, издавших тогда известную книгу «Что читать народу?» в двух толстых томах.

Знакомство с X. Д. Алчевской осталось поверхностным, но с А. М. Калмыковой оно скоро превратилось, особенно у братьев Ольденбургов, Д. И. Шаховского и В. И. Вернадского, в близкую дружбу. А. М. Калмыкова тогда переселилась в Петербург после назначения ее мужа сенатором. Здесь окончательно совершилась в ее душе и жизни «перемена от привилегированного существования к трудовому бытию, освещенному нравственною и общественною мыслью». Своими знаниями по предмету, ясным и смелым умом, твердостью и инициативою, быстротою и находчивостью, воплощаемым в ярком, четко красочном языке и неутомимой деловой подвижности, — она явилась крупной сотрудницей, определенной руководительницей в деле. «Она была значительно старше нас, но обладала молодым и одушевленным складом, умела просто внушительно подойти к людям, так что скоро заняла место видного члена в кружке, входя постепенно и в компанию», — вспоминал И. М. Гревс^{147}.

Тогда же завязались связи с Петербургским комитетом грамотности, находившимся в то время в большом упадке. Санкт-Петербургский комитет грамотности (1861–1895) являлся общественной просветительной организацией, созданной при Вольном экономическом обществе (ВЭО). Программа, утвержденная ВЭО, предусматривала материальную помощь школам, издание книг, рассмотрение и рекомендацию учебников для начальных школ и книг для народного чтения, сбор сведений о народном образовании. В состав комитета входили Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев, педагоги И. И. Паульсон, Ф. Ф. Резенер и др. В 1885–1886 годах в комитет влился кружок по изучению народной литературы. Деятельность комитета вызывала широкую общественную поддержку. К 1895 году число членов комитета достигло 1025 человек. Издательство выпустило (на 1894 год) 449 тысяч экземпляров книг, был издан каталог лучших книг для народа и др. В 1895 году правительство признало деятельность Петербургского комитета «опасной» в политическом отношении, и вскоре он прекратил свое существование.

В Петербургском комитете грамотности у друзей «ольденбурговцев» сложились близкие отношения с Е. П. Свешниковой и Б. Э. Кетрицем — людьми старшего поколения, помнившими, как и А. М. Калмыкова, конец 1860-х годов^{148}. Бернард Эрнестович Кетриц был известен сначала как земский работник, потом присяжный поверенный, юрист, всецело преданный делу просвещения народа. «Он был олицетворение исключительного бескорыстия, напряженнейшего труда без всякой мысли о себе. Он стоял на страде, пренебрегая всякою заботою об удобствах. Часто казалось, он проводил дни без пищи и отдыха, почти без сна. Вечно находился он в движении, с громадным портфелем под мышкой, нагруженным книжками и рукописями, он всегда был полон мыслей и планов… мы высоко чтили его как редкий образец самоотвержения», — вспоминал И. М. Гревс.

Елизавета Петровна Свешникова была «образцом удивительного богатства хорошего дела почти без слов, самоотверженного чувства при строгой, иногда сердитой внешности, настоящего свободного ума и активного добра». Вместе с Ф. Ф. Ольденбургом она некоторое время руководила учительской школой Максимовича в Твери. «Восстановляя деятельную сторону жизни нашего кружка, надо еще вспомнить, — писал И. М. Гревс, — что некоторые из нас уже приступили к учительству в начальных и средних школах, которое требовало большого напряжения и ощущалось как любимое дело. Другие готовились усиленно к будущему университетскому преподаванию, твердо двигаясь к научной, профессорской специальности. Но все это не насыщало еще сил и не исчерпывало энергии».

Кружок народной литературы рос и за счет сверстников. Каждый из основных членов привлекал адептов из своих ближайших знакомых. Около каждого из ольденбурговской компании слагалась своя особая группа. «Оставаться самими собою, но не чуждаться связи с работою других, только без принципиальных уступок. Такой вырабатывался у нас девиз», — вспоминал все тот же И. М. Гревс.

Внутри кружка интенсивно шла работа по сбору сведений об имеющейся литературе. Фиксировать результаты задумывалось в форме справочных и рекомендованных пособий, согласно целям и предполагаемому уровню читателей. Кроме ознакомления с известной литературой систематически изучалась текущая и новая. Под влиянием А. М. Калмыковой собирали лубочные картины, изучали народные журналы. В самой группе возникла мысль об издании собственного журнала для народа под названием — «Город и деревня». Некоторые члены кружка составляли и выпускали собственные народные книжки. Например, А. П. Тимофеева-Ольденбург составила переработку «Мучеников» Шатобриана, также выдержавшую несколько изданий и переведенную на новые языки. С. Ф. Ольденбург вводил в обиход народного чтения индийские сказки, а Е. С. Зарудная иллюстрировала их. А. Н. Сиротинина обрабатывала сказки Андерсена, Е. П. Свешникова переделывала драмы и комедии Островского и составила очень хорошую книжку о Франциске Ассизском. Н. Е. Вернадская подготовила книжку, составленную по известным «Делателям золота» Цшоке. Столь широкая деятельность членов кружка свидетельствует о глубоком понимании стоящих задач как весьма серьезных и жизненных. Это характеризует «реальность идеализма» кружка, его культурную чуткость.

Кружок чем дальше, тем больше стремился именно к практической работе. Отношения с Петербургским комитетом грамотности привели к знакомству с учительницами и учителями начальных школ, что сблизило «ольденбурговцев» с пониманием нужд городских детей и рабочих. Так, например, жена И. М. Гревса решила вплотную заняться вопросом устройства бесплатных народных читален в Петербурге. Благодаря ее энтузиазму, помощи Петербургского комитета грамотности, а также гласных городской думы, в Петербурге были основаны первые две народные читальни имени Пушкина и Тургенева.

По свидетельству современников, столько людей хотело примкнуть к кружку, что численно нельзя было уже оставаться неразделенными: отчасти по причинам полицейского характера, отчасти из-за удобства. Поэтому решено было обособить младших членов в особую «филиальную» группу, которая и стала функционировать отдельно с начала 1886 года под главным руководством А. М. Калмыковой^{149}.

Середина восьмидесятых годов в России была временем жесткой правительственной политики в области образования. Университетский устав 1884 года практически ликвидировал университетскую автономию— выборную профессуру, отменил также выборы деканов и секретарей факультетов и ректора, ограничил прежнюю власть Совета, увеличив попечительскую его функцию, учредил должность инспектора студентов, заменил ежегодные переходные экзамены государственными и облек студентов в форменные сюртуки и мундиры военного покроя со шпагами.

Над студентами в здании университета был учрежден строгий надзор инспекторов, которые насаждали в стенах учебных заведений почти армейские порядки, внедряли сети шпионажа. Существовала даже секретная комната, где висели фотографические карточки студентов, присовокупляемые в трех экземплярах к прошению о приеме, а инспекторы время от времени сдавали экзамен по этим карточкам в знании, «какая фамилия соединена с какою физиономиею».

Соблюдение введенной по уставу 1884 года формы неукоснительно требовалось: за то или другое отступление делался выговор, пришедшего в партикулярном платье не впускали в здание университета, были и случаи отсидки в карцере. У каждого студента было свое место на вешалке верхнего платья, так что инспектора могли проверять, «кто ходит и кто не ходит на лекции». Студенчество присмирело^{150}.

С запретом любых студенческих кружков при уставе 1884 года даже академическая работа в землячествах попала в разряд опасных. В 1886–1887 годах, по словам В. Вернадского, «являлся я в глазах университета неблагонадежным и в действительности им был». Лишь случайно он не был арестован в то время. «У меня чуть ли не еженедельно, — писал В. И. Вернадский о 1886 годе, — собирался Совет объединенных студенческих землячеств, председателем которого был я»^{151}.

Летом 1884 года Д. И. Шаховской успешно закончил Петербургский университет и остался в столице. Продолжая увлеченно заниматься русской литературой, он готовит кандидатскую диссертацию «О языке Домостроя о. Сильвестра», не оставляя и своей общественной деятельности в кружке народной литературы и других научных объединениях университетской молодежи^{152}.

На старших курсах университета Дмитрий Иванович близко познакомился с К. Д. Кавелиным, знаменитым профессором истории и одним из столпов российского либерализма, который еще молодым студентом был недолгое время домашним учителем И. Ф. Шаховского. Теперь Кавелин с большой теплотой и вниманием отнесся к сыну своего бывшего ученика, приглашая его на свои традиционные журфиксы по воскресеньям. На одном из них Д. И. Шаховской встретился с известными уже тогда тверскими земцами — П. А. Корсаковым и Ф. И. Родичевым.

Ф. И. Родичев, будучи предводителем дворянства Весьегонского уезда Тверской губернии, сделал предложение Шаховскому: поехать в Весьегонск на земскую службу, заведовать школами уезда^{153}. После некоторых колебаний и размышлений Д. И. Шаховской согласился и осенью 1885 года отправился по Волге и Мологе к месту своей будущей службы.

Решение Шаховского сыграло важную роль в его жизни, во многом определив все ее дальнейшее направление. Это был вполне осмысленный выбор. Судя по переписке с М. С. Громекой, он внутренне давно уже готовил себя к подобному шагу. Его размышления об ответственности интеллигенции за судьбу страны, о ее предназначении и служении народу были для него не отвлеченными умозаключениями и уж ни в коем случае не данью моде. Это были глубокие и искренние убеждения, нашедшие свое выражение в активной общественной деятельности на гражданском поприще. В формировании мировоззрения членов компании влияние идей и поступков князя Шаховского трудно переоценить. Его переезд в Весьегонск неслучайно совпадает с дальнейшей эволюцией отношений внутри кружка.

Середина 1880-х годов ознаменовалась для «ольденбурговцев» ярким событием, оставившим отпечаток на всей их дальнейшей жизни, — рождением Братства. Годом его рождения считается 1883-й. Этот год «прошел очень интенсивно, — писал впоследствии В. И. Вернадский, — во-первых, это начало формирования Братства и, во-вторых, — моей работы в студенческом научно-литературном обществе, куда я был выбран в руководящий научный совет»^{154}.

«Связь наша сделалась тесной дружеской связью, — вспоминал А. А. Корнилов, — даже и независимо от тех общих этических и общественных интересов, которыми мы увлекались. Мы еженедельно собирались, кажется, по четвергам, у Ольденбургов и иногда засиживались далеко за полночь и даже раза два до утра, беседуя, мечтая и споря об основах нашей будущей жизни и деятельности. В одно из таких всенощных бдений возникла у нас мысль — не помню, кем первым формулированная — скрепить нашу дружескую связь в будущем покупкой на общий счет какой-нибудь земли, где мы могли бы впоследствии съезжаться, хотя летом, и обновлять, таким образом, постоянно и наше дружеское общение, и те этические принципы жизни, которые нас связывали, хотя тогда еще и не были, сколько я помню, никем из нас точно формулированы. Так как мысль о покупке такого маленького имения связывалась у нас и со стремлением стать ближе к народу, и с желанием иметь общий уголок земли, в котором мог бы, в трудный в материальном отношении момент своей жизни, каждый из нас найти временный приют, то и будущее имение наше, так и оставшееся потом в наших мечтах, решено было тогда же назвать Приютиным, а отсюда и члены нашего кружка стали потом называть себя «приютинцами», и именно Федор Федорович на многих письмах и записочках того времени (1884–1885 годы) так и подписывался: «Федор Приютинец» или сокращенно: «Ф. Пр-ц»^{155}.

И. М. Гревс писал: «Выдвигалось правило долга писать: пиши друзьям не в случайную свободную минуту, а выделяй часть рабочего времени, увеличивай его, чтобы эту обязанность честно выполнять. Установлен был особый день 30 декабря, в который должно было происходить годовое собрание кружка для подведения итогов прожитого и сделанного, для построения плана должного на следующий год, для проверки дружеским добрым сердцем взаимных настроений, просто для рукопожатия и объятия в свете и тепле общей любви. Постановлено было, чтобы и разбросавшиеся по разным углам России при малейшей возможности съезжались к этому дню в Петербург, во всяком случае списывались. На компанейской годовщине в конце 1885 года мы с женою участвовали уже по полному праву. Эти собрания наши 30 декабря осуществлялись ежегодно в продолжение тридцати двух лет без пропуска. Только в 1917 году 30 декабря прошло без собрания. Все, очевидно, вело к объединению всех нас в дружество особой природы; все двигалось к превращению компании добрых приятелей в коллективную личность нового, необычного вида»^{156}.

Размышления вслух, споры завершали внутреннюю кристаллизацию группы. Они постепенно стали осознавать себя Братством. Но зарождавшееся Братство не могло ограничиться только живым одушевлением, идейным сплочением в порывах горячей юношеской любви, требовалось нечто еще, что давало бы смысл и удовлетворение. Остро ощущалась необходимость объединения не только одним общим чувством, но и общею мыслью и работой. Встреча с В. Фреем была расценена членами кружка как путь к разрешению такой потребности.

Американец Вильям Фрей по происхождению был русским — Владимиром Константиновичем Гейнсом. Необычно не только имя, но и судьба его. Потомок шотландца, переселившегося в Россию еще при Петре I, он следовал вначале традиционной для его семьи военной дорогой. Обладая яркими математическими способностями, Гейнс уже к 24 годам закончил две академии и преподавал в Академии Генштаба. Его ожидала блестящая карьера. Но внезапно штабс-капитан оставил службу и отказался от своего круга. Поначалу он примкнул к народникам, но необходимость вести подпольный образ жизни претила ему как человеку необычайно цельному. Владимир Гейнс вместе с женой покидает Россию и отправляется в Америку, где в земледельческих коммунах пытается на практике осуществить свои идеалы равенства и справедливости. Тогда-то он и переменил имя и стал называть себя Вильям Фрей, что означало «свободный».

В течение многих лет Фрей скитался по США. Все его замыслы и начинания неизменно заканчивались неудачей. Но несмотря на отчаянную нищету, на невозможность осуществить свои мечтания, он все же не растерял веру в людей, в науку и в доброе начало жизни. В 1886 году он вернулся ненадолго в Россию, чтобы увидеться с Л. Н. Толстым. На квартире у Ольденбургов Фрей встретился со студентами и девушками, совместно работавшими к тому времени в кружке по народной литературе. Беседа произвела на молодых людей неизгладимое впечатление. Привлекла их не столько «религия человечества», которую проповедовал Фрей, сколько сама личность моралиста: нравственная чистота, юношеский, несмотря на его сорокалетний возраст, максимализм, почти детская в своей искренности вера в самое высокое предназначение человека и человечества^{157}.

В наши дни редко вспоминают об идеалах молодости. А ведь было время, когда молодые люди относились к ним серьезно, открыто и искренне судили о моральных ориентирах и ценностях. Их опыт и жизненные искания сегодня вызывают наш отклик и небезразличны нам, поколению куда более рационалистического века. Может быть, разгадка прочности дружбы кроется в неких особенностях поколения людей, рожденных в начале шестидесятых годов XIX века? Начало их жизненного пути совпадает с отменой крепостного права, а гимназические годы пришлись на десятилетие реформ. За какие-нибудь полтора десятка лет происходит ломка устоев, державшихся столетиями, а затем вновь потрясения… Рубеж 70—80-х годов XIX века — кризис реформаторской политики правительства, террор народовольцев, наконец, цареубийство Александра II — роковое событие русской истории — ввергает в шок российское общество. Кажется, сбываются пророчества Достоевского о бесах, терзающих Россию, коим «все дозволено»; о душе человеческой как поле битвы между темными и светлыми силами. Нравственный выбор героев в таких условиях уже вопрос не художественного произведения, а актуальная задача реальной действительности, над решением которой ломают головы многие мыслящие и ответственные люди в России. Д. Шаховской и его друзья также пытаются найти ответы на вызовы своего времени.

Глава 8 ВЕСЬЕГОНСК

Глухой Весьегонский уезд Тверской губернии — типичный «медвежий угол», — где Д. И. Шаховскому предстояло прожить три с половиной года, с сентября 1885-го по январь 1889-го, в определенных кругах общественности рассматривался как «опытная станция созидательного русского либерализма». Местное дворянство еще с давних времен порою очень явно и открыто демонстрировало свое особое отношение к центральной власти и к проводимым ею мероприятиям. Тверское земство, состоящее из представителей дворянских родов Бакуниных, Олениных, Корсаковых, Родичевых и др., как бы унаследовав эту традицию, постепенно превратилось в один из очагов оппозиционности. В секретных политических обзорах, ежегодно составляемых по всем губерниям империи Департаментом полиции, за 1886 год отмечалось, что «тверское губернское земство отличается редким единодушием и согласованностью в силу солидарности взглядов деятелей земства, которые хотя люди и вполне способные и умные, но тем не менее обладают крайне либеральными взглядами».

Федор Измайлович Родичев, один из лидеров тверских земцев, в 1878 году был избран весьегонским уездным предводителем дворянства, мировым судьей и губернским гласным. Как вспоминала А. В. Тыркова-Вильямс, к своим общественным обязанностям Ф. И. Родичев относился с большой ответственностью, он «не только числился, но работал, вносил свой вклад, свой почин. Живя в деревне, он, как судья и гласный, близко соприкасался с крестьянами. Но модным тогда сентиментальным народничеством он не заразился. Он подходил к нуждам населения с критической наблюдательностью, с трезвой практичностью, которую мало кто мог подозревать в этом красноречивом энтузиасте».

Деятельность Родичева не могла остаться без внимания властей, установивших за ним негласное наблюдение. Департаментом полиции Ф. И. Родичев характеризовался как человек «безусловно вредный правительству»; указывалось, что в его имении в 1881 году проживали политические преступники: Гартман, Перовская, Фигнер и другие. Давая приют видным народникам, Родичев тем не менее не разделял их политических взглядов и методов борьбы. Критически он относился и к крестьянской общине, полагая, что «центром тяжести в подъеме русского хозяйства должен стать вопрос личной свободы, вопрос о воспитании свободного человека, об освобождении крестьян от гнета мирского, от гнета невежества». В связи с этим особые надежды он возлагал на развитие образования и просвещения народа. В лице Д. И. Шаховского Ф. И. Родичев нашел не только своего единомышленника, но и, как оказалось, близкого товарища, соратника, блестящего организатора и неутомимого труженика.

Ф. И. Родичев был человеком весьма образованным и начитанным. Знание отражалось во всех его речах, митинговых и думских. Он не только обличал, часто очень бурно, недостатки правительства, но и развивал созидательные правовые идеи, которым всю жизнь служил. Политические и общественные его воззрения сложились рано и цельно. Он не проходил через смену вех. Был он земец, общественник, патриот. Всякий произвол, всякое насилие вызывали в нем праведное негодование. По натуре своей он был человек мягкий, застенчивый, уступчивый. Но когда надо было драться, наносить удары, застенчивость с него слетала. Удары он наносил меткие. И при этом, что далеко не всегда соблюдается, сохранял уважение к противнику, стремился понять чужую точку зрения. Родичев не был равнодушен к той травле, которая велась против него справа и слева. Но ни осуждения, ни похвалы не могли поколебать его глубоко либеральных идей. Складывались они не только из книг, но и из живого общения со старыми идеалистами 40-х годов и более близкими ему по возрасту шестидесятниками.

Родичев принадлежал к старинному тверскому дворянскому роду. Большую часть жизни он прожил в родовом имении Вятка, которое с 1575 года принадлежало его предкам. У этого борца за свободу, за новые формы общежития, которого многие считали разрушителем, потрясателем основ, было в крови глубокое чувство оседлости, семьи, гнезда. Его противники не понимали или не хотели понять, что он мечтал путем мирных реформ оградить Россию от революционных судорог, от катастрофы, хотел добиться свободы без разрушительных потрясений. Это слово — свобода — всегда звучало для него повелительным призывом. На него он откликнулся, когда 22-летним юношей поехал добровольцем на Балканы, чтобы принять участие в борьбе сербов против турок. Это было в 1876 году. Родичев уже успел окончить два факультета — сначала естественный, потом юридический. Сразу после экзаменов он поехал в армию. Так с этого пленительного и ядовитого, неуловимого и властного слова «свобода» началась его общественная деятельность. Свобода стала содержанием, красотой, пафосом всей его жизни. После короткого, быстро промелькнувшего добровольческого эпизода он поселился в деревне, в тихой, казалось бы, сонной обстановке, где так легко помещичий уют толкал к обломовщине. Но случилось так, что благодаря Родичеву Весьегонский уезд Тверской губернии постепенно преображался.

В уезде у земства не было ни одного школьного здания. Немногие школы грамотности кое-как ютились в крестьянских избах. Ценой упорной, многолетней работы он превратил свои мечты в реальность. В этом ему помог другой мечтатель и идеалист, князь Дмитрий Иванович Шаховской, который свою замечательную общественную деятельность начал под руководством Родичева в качестве помощника предводителя дворянства.

В самом земстве идея всеобщего обучения встречала возражения со стороны тех, кто считал лишним учить мужиков, так как грамота усилит вредную тягу в город. Да и правительство не очень одобрительно относилось к школам, боялось, что учителя станут проповедниками крамолы. Губернатор накладывал запреты на ассигновки, неугодных ему лиц не утверждал, учителей высылал. В своих записках Родичев приводит примеры такого вмешательства со стороны администрации. Они объясняют, как и почему в самых разнообразных кругах в России нарастало раздражение против власти. Описывая просветительскую работу Шаховского, Родичев говорит, что практическая земская работа их обоих переделала, перевоспитала. Раньше Шаховской был толстовец, непротивленец, отрицавший значение государства и политического строя. «Но воззрения его на государство, на значение принуждения, изменились настолько, что его можно даже было уговорить баллотироваться в мировые судьи, хотя раньше Шаховской суды отрицал»^{158}.

Школьное дело в Весьегонском уезде с середины 1870-х годов благодаря заботам местного земства и инициативе самих крестьян переживало заметный подъем. Расходы на народное образование составляли в эти годы пятую часть всего земского бюджета и неуклонно увеличивались. За 10 лет, с 1875 по 1885 год, на земских собраниях было рассмотрено 24 ходатайства об открытии в уезде земских училищ. Всего же к моменту приезда Д. И. Шаховского в Весьегонск уездное земство за свой счет содержало 43 земских училища, поддерживало 19 школ грамотности и 4 церковно-приходские школы, выплачивало жалованье местным учителям, закупало учебные пособия, периодические издания для педагогов и учащихся и обустраивало помещения для занятий. Грамотность среди детей и подростков постепенно возрастала, о чем свидетельствовали и такие факты. За шестилетие с 1880 по 1885 год из 2133 человек, принятых на военную службу из Весьегонского уезда, 44 процента оказались грамотными, причем в 1880 году процент грамотности составлял — 38 процентов, а в 1884 году и 1885 году уже соответственно 52 процента и 48 процентов, то есть поднялся более, чем на 10 процентов. Об увеличении числа грамотных свидетельствовало также повышение спроса на книги. Особенно много книг расходилось в Красном Холме. По наблюдениям Д. И. Шаховского, крестьяне ценили школу, охотно посылали своих детей учиться.

И вместе с тем на земских собраниях все чаше высказывалось неудовлетворение от проделанной работы. Отмечалось, что только пятая часть всех детей школьного возраста регулярно посещает школу; практически ничего не делается для просвещения взрослого неграмотного населения; помещение и обстановка училищ и школ в большинстве случаев весьма плохи. Главную причину подобного положения земцы видели в отсутствии компетентного лица, на которого можно было бы возложить дело народного образования в уезде^{159}.

Именно таким человеком и стал князь Д. И. Шаховской. По постановлению земского собрания специально для него была учреждена особая должность заведующего хозяйственной частью училищ, с жалованьем в 1200 рублей в год. «Шаховской находил, что это слишком много, — вспоминал Ф. И. Родичев, — и брал только 600 р. Его работа недолго продолжалась, но оставила в деле народного образования черту, с которой начинается новая эра. Ему мы в значительной степени обязаны постановкой нового идеала в деле народного образования — всеобщего обучения»^{160}.

Д. И. Шаховской полностью посвящает себя выполнению своих новых обязанностей. Он тщательным образом изучает постановку школьного дела в Весьегонском уезде, знакомится с работой педагогов, посещает земские школы и училища, разбросанные по всему уезду, лично участвует в проведении экзаменов в 32 училищах из 43, действующих в это время. Уже первый год земской службы Д. И. Шаховского был весьма плодотворным. В 1885 году число учебных заведений увеличилось на 34, а число учащихся на 5638 человек или на 10 процентов по сравнению с предыдущим 1884 годом^{161}. Не последнюю роль в этом сыграл Д. И. Шаховской.

Выступая с отчетом о своей работе за первый год пребывания в должности на ежегодном земском собрании 19 сентября 1886 года, Дмитрий Иванович особо подчеркивает значение школы для воспитания и развития крестьянских детей, говорит о нравственной стороне обучения, об отношении к Богу, к семье и обществу. Школа, по его мнению, должна давать не только одну грамотность. Она призвана пробудить любовь к образованию, интерес к книге, искание истинно-нравственного и прекрасного. Именно школа «должна доставить народу практические знания и развить готовность вводить улучшения в свои хозяйства и прибегать к приемам труда, более производительным; должна доставить также и такие сведения, которые необходимы для определения своих прав и обязанностей; а затем — должна поддерживать в нем проявления духовной жизни, стремления к прекрасному и нравственному».

Большое внимание Д. И. Шаховской уделял организационно-финансовым вопросам, благоустройству учебных заведений, поддержке преподавателей и учеников. Сделанный им доклад сам по себе стал ярким событием для местного земства, поскольку касался не только его повседневных забот, но затрагивал проблемы, стоящие в целом перед земским самоуправлением в стране.

Можно с полным основанием утверждать, что Шаховской был одним из первых работников народного образования, практически осуществлявших переход к введению всеобщего начального обучения задолго до того, как в 1908 году Государственная дума приняла закон о постепенном, в течение 10 лет, введении всеобщего обязательного начального образования в Российской империи. В качестве одной из задач земства, сформулированных Д. И. Шаховским в докладе на очередном земском собрании, была следующая — «земство должно употребить все зависящие от него усилия для удовлетворения потребности народа в поголовной грамотности».

Дмитрием Ивановичем фактически в одиночку была проведена значительная по своему объему и трудоемкости работа по обследованию всей сети учебных заведений, расположенных в Весьегонском уезде, включая не только земские, но и те, что находились в ведении православного духовенства (церковно-приходские школы и школы грамотности) и других ведомств. Он многое сделал для упорядочения системы домашнего обучения, для тех детей, кто обучался с учителями у себя на дому. В ежегодных отчетах, представляемых им уездным земским собраниям, Шаховской подробно, по волостям, с указанием каждого отдельного учебного заведения, давал анализ состояния дел с развитием народного образования в крае. По его подсчетам, в земских училищах обучалось лишь около 11 процентов всех детей школьного возраста (от 7 до 12 лет). Даже с учетом деятельности учебных заведений Министерства народного просвещения и церкви, а также домашнего обучения, значительная часть детей, прежде всего крестьянского населения, вообще никогда не посещала школы.

В связи с таким положением Дмитрий Иванович на одной из сессий земского собрания поставил вопрос об устройстве передвижных школ, где обучение продолжалось бы не столь продолжительный период, как в стационарных земских или церковно-приходских школах (с ноября до Пасхи), а ученики получали бы минимум необходимых знаний.

Правда, дело это представлялось осуществимым далеко не везде в силу материальных обстоятельств, особенностей местности и психологии населения. Например, только в двух волостях Тверской губернии Д. И. Шаховской считал бы передвижную школу возможной и желательной. Вместе с тем при соответствующей постановке дела проблема обучения грамотности могла быть решена в положительном смысле в обозримой перспективе.

Другой вопрос, который в эти годы постоянно занимал Д. И. Шаховского, был связан с созданием предпосылок для просвещения всего населения в самом широком смысле. Обучение детей и взрослых грамотности, по мнению князя, являлось первой, но далеко не последней задачей земской интеллигенции. Не менее важной, на его взгляд, являлась задача использования полученных знаний в повседневной жизни народа. Поэтому Шаховской всемерно поддерживал библиотечное дело, рассматривая библиотеку как центр внешкольного образования и культурно-просветительской деятельности в провинции.

И многого в этом направлении ему удалось добиться. В начале 1886 года при земской управе с разрешения тверского губернатора была открыта библиотека, пользование которой за плату было доступно всем жителям уезда. В основу библиотеки были положены имевшиеся при складе книги для чтения, руководства и журналы. Деятельность Д. И. Шаховского и в этом направлении была особо отмечена земством как полезная и плодотворная. Заведуя по совместительству Весьегонской земской библиотекой, Д. И. Шаховской за непродолжительное время упорядочил одну из серьезных отраслей земского хозяйства. По его предложению земством было увеличено ассигнование на содержание библиотечек для народа до 200 рублей ежегодно.

Д. И. Шаховской постоянно проявлял заботу о пополнении ее фондов новыми поступлениями, тратя на покупку книг и журналов значительную часть своих личных средств. Примеру Дмитрия Ивановича следовали и другие земцы, представители местной интеллигенции. «Весьегонская публичная библиотека, разрешенная в январе губернатором, хотя довольно медленно, но все же хорошо развивается. — писал Д. И. Шаховской своим друзьям. — Книг немного, не больно много и подписчиков, но главное значение то, чтобы местные деятели имели возможность не чувствовать себя в совершенной глуши, оторванной от остального мира, где и книги-то достать нельзя, — и эта цель даже и теперь во многом достигнута библиотекой. Получаются почти все большие журналы, довольно много пожертвовано книг петербургскими и московскими знакомыми. (Не пришлют ли чего и варшавяне? Нам очень полезны и разрозненные томы сочинений лучших русских писателей, важна своя и переводная беллетристика, совсем у нас почти нет переводов и лучших иностранных писателей — вроде гербелевских изданий.) Главное, мне бы хотелось доставить учителям возможность читать хорошие книги. А чрез них будут читать и те мужики, которым книга доступна»^{162}.

В результате благотворительной деятельности к концу 1888 года библиотека имела более двух тысяч книг и журналов, причем четверть из них (566 изданий) была приобретена в течение 1888 года^{163}, ставшего последним годом пребывания Шаховского в Весьегонске. Благодарные отклики и выражение сердечной признательности за сочувствие в развитии дела просвещения и народного образования Д. И. Шаховской получал с различных мест. Оказываемая помощь в приобретении книг, подборка книг в соответствии с интересами населения вызывали симпатию к этому удивительному человеку^{164}.

В начале 1889 года в связи с кончиной управляющего имениями отца и необходимостью взять на себя заботы о хозяйстве Шаховских-Щербатовых в Ярославском и Серпуховском уездах Дмитрий Иванович вынужден был покинуть службу в Весьегонске. Признанием заслуг на земском поприще стало его избрание в январе 1889 года почетным мировым судьей большинством голосов—13 против 6^{165}. Должность эта давала право ее обладателю самостоятельно принимать решения по спорам между крестьянами и сохранять влияние на школьные дела. Также уже после отъезда Д. И. Шаховской был избран уездным земским гласным и гласным училищного совета Весьегонского уезда.

Авторитет князя и среди населения, и в кругах земско-либеральной общественности был весьма высок. Ф. И. Родичев вспоминал позднее, что пребывание Шаховского в Весьегонске произвело «необыкновенную сенсацию». «Молодой князь, сын военного генерала, мужиком в полушубке и в валенках, норовит идти пешком и ездит на одиночке. В Весьегонске своими руками возделывает огород, не допуская никакой помощи. И при этом незлобив и скромен, как девица. В нем нет ни тени самохвальства — совершеннейшая искренность и простота обезоруживают насмешку и осуждение. Все, в ком была способность духовного подъема и одушевления, были приподняты влиянием Шаховского: учителя, служащие в земской управе, священники и дьячки, врачи и гласные, кроме немногих, имевших личные цели»^{166}.

В 1886 году Дмитрий Иванович Шаховской женился на Анне Николаевне Сиротининой, с которой он проживет всю свою жизнь. В Весьегонске молодожены сняли крошечную квартирку без всякой обстановки и без прислуги и все домашнее хозяйство вели сами. Дмитрий Иванович носил воду из колодца, колол дрова, ставил самовар, Анна Николаевна стряпала, следила за порядком в доме, который всегда был открыт и для друзей, и для гостей. Местные жители очень любили князя. Объезжая школы в уезде, Шаховской часто оставался на ночлег у учителей или крестьян, с радостью деливших с ним кров и свою скудную трапезу.

В весьегонский период открылась одна из сторон удивительной личности Д. И. Шаховского, его способность привлекать и сплачивать вокруг себя людей, порою очень разных и по своим характерам, и по их положению в обществе, заражать их своей энергией, верой в правоту и необходимость их общего дела. Стойкость, умение переносить трудности, отстаивать свои убеждения и принципы, смело выступать в защиту достоинства и прав коллег или простого народа, — все эти качества в той или иной мере были проявлены Шаховским уже на своей первой земской службе.

Настоящую борьбу в течение всех трех с половиной лет пришлось выдержать князю с представителями губернской и уездной администрации, чиновниками всякого ранга, инспекторами и разного рода проверяющими, которыми во все времена была богата наша российская действительность, особенно в провинции. Деятельность Д. И. Шаховского не раз обращала на себя внимание властей, в том числе и на самом верху. По долгу службы Шаховской встречался и с министром народного просвещения И. Д. Деляновым, и с обер-прокурором Синода всесильным К. П. Победоносцевым. И, как признавал сам Шаховской, после этих встреч положение его в уезде «стало прочным».

Провинциальная жизнь в, казалось, забытом Богом глухом уголке наполнялась для Шаховского высоким смыслом. В ежедневных хлопотах, в выполнении больших и малых дел и поручений, постоянных разъездах и в общении он открывал свое подлинное призвание — служить людям, их заботам и чаяниям.

Но помимо «дорогих воспоминаний и горячей любви к русской школе» весьегонский период подарил Шаховскому близкое знакомство с тверскими земцами: с братьями Бакуниными, Петрункевичами, Корсаковыми и, конечно, с Ф. И. Родичевым^{167}. Все они были, как сейчас принято говорить, знаковыми фигурами русского либерализма. Их тесное сотрудничество и дружба, начавшаяся в эти годы и продолженная затем впоследствии, сыграли важную роль в общественном движении России на рубеже XIX–XX веков.

Но все же главным событием в жизни Шаховского и всех приютинцев в эти годы стало учреждение ими Братства. История его создания подробно описана Г. В. Вернадским, И. М. Гревсом и А. А. Корниловым^{168}. Вслед за ними отметим, что, как только Шаховской получил первые известия об изменениях, происшедших внутри приютинского кружка, он стал одним из самых горячих сторонников нового объединения и одним из его духовных и идейных лидеров.

Что же такое Братство? Каков его смысл и какие цели оно преследовало? На эти и многие другие вопросы можно получить ответы, обратившись к значительному пласту архивных и опубликованных источников. Как правило, когда речь заходит о Братстве, исследователи всегда в первую очередь ссылаются на опубликованное письмо Дмитрия Ивановича Шаховского к Федору Ольденбургу и другим товарищам. Это вполне оправдано, так как оно является первой попыткой формулирования новых идей, основных принципов построения Братства.

В этом письме «Что нам делать и как нам жить» Шаховской подробно излагает свои взгляды. В основание своих воззрений он ставит следующие три положения, «которые кажутся несомненными и хороши тем, что могут быть приняты большим числом лиц»:

Аксиома I. ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ.

Аксиома II. ВСЕ МЫ УЖАСНО ПЛОХИ.

Аксиома III. БЕЗ БРАТСТВА МЫ ПОГИБНЕМ.

Под формулой «так жить нельзя» Дмитрий Иванович понимал принцип — «МНЕ необходимо зажить как-то иначе», «мы плохи и, чтобы что-нибудь делать, должны прежде всего сами стать лучше». А поскольку одному человеку эта задача не по силам, то нужно братство. «Так жить нельзя. Надо зажить иначе и другим сказать. Прежде всего народу; он и живет иначе и почти хорошо^{169} (но все-таки не совсем). Надо, чтобы он понял, что живет хорошо почти, и сознательно зажил бы хорошо совсем; а то теперь он изо всех сил стремится жить, как мы, т. е. так, как жить нельзя». «Так люди соединяются в братства, чтобы помогать друг другу жить и работать лучше».

Этим принципом и должны были определяться все устремления друзей — приютинцев. Для того чтобы лучше жить, необходимо было выполнение следующих условий:

«Правило 1. Работай как можно больше.

Правило 2. Потребляй на себя как можно меньше.

Правило 3. На чужие нужды смотри, как на свои. Просящему у тебя дай (если ему нужно или может быть нужно) и не стыдись попросить у всякого: не бойся просить милостыню».

Эти принципы были, как видно, сформулированы в по-желательной форме, на что указывал и сам Дмитрий Иванович, «эти правила сами по себе еще ничего равно не значат, так как в них внесен термин как можно, а кроме того ведь надо же согласиться в том, что значит работать и какая работа нужнее — а между тем дальше принятия этих чисто формальных положений — мы не идем». Поскольку Дмитрий Иванович первым высказал то, что каждый фактически «не раз перечувствовал и в большей или меньшей степени чувствует постоянно», то эти предложения должны были послужить началом предметного, детального обсуждения.

Новая идея, несомненно, воодушевляла, эмоционально вдохновляла, расширяла горизонты деятельности. «Мне ужасно страшно подумать, — говорил Шаховской, — как вообще мы станем жить, когда кончится восторг мечтаний, споров, дум, где так много нового, интересного, увлекательного, и начнется время осуществления мечтаний на деле — настоящая работа, тихая, трудная, кропотливая, однообразная, без которой, однако, все наши мечтания — пустые звуки и глупый обман. Все препятствия можно преодолеть, раз мы способны к какому-нибудь ровному делу; я только не знаю, способны ли мы»^{170}.

Вместе с тем идея Братства была далеко не ясна, не говоря уже о его смысле, целях или формах функционирования. Сам Дмитрий Иванович в одном из писем своим варшавским друзьям — А. А. Корнилову и Н. В. Харламову — признавался: «Жизнь братства для меня тоже не довольно ясна. Мне не ясно, чего оно будет делать в ближайшем будущем, чего от него требуют братья. И чувствуя себя поэтому вполне братом по духу, чувствам и стремлениям, любя и все братство (по-моему, это самое наиважнейшее дело) и всех братьев в отдельности, зная, что оно, во всяком случае, будет ужасно полезно для всех нас, — я все-таки не могу определить, что именно оно мне дает (и каждому брату может дать) при устройстве своей жизни по-настоящему». «Я думаю, нам всем надо постараться летом побольше обменяться взглядами и даже, пожалуй, выработать нечто вроде общих взглядов и способов действий»^{171}.

Летом 1886 года компания близких друзей, «варшавян» — «ольденбурговцев», съехалась. Состоялось важное событие — свадьба Сергея Федоровича Ольденбурга и Александры Павловны Тимофеевой. Свадьба проходила в квартире Гревсов^{172}. Вскоре началась жизнь двух супружеских пар — Гревсов и Ольденбургов — под одной крышей, в одной квартире. В действительности это была первая попытка осуществления братских начал, выражаемая в обустройстве семейного быта. Квартира Гревсов превратилась в центральный пункт братского единения. К ней тесно примкнули Федор Ольденбург, Вернадские и Зарудные (Екатерина Сергеевна Зарудная и Александр Сергеевич Зарудный, двоюродные сестра и брат Н. Е. Старицкой) в Петербурге, Шаховские в Весьегонске.

К этому времени все они начинали свою практическую деятельность. В. И. Вернадский после окончания университета в 1885 году был оставлен в нем хранителем Минералогического кабинета; Мария Сергеевна Гревс, окончив Бестужевские курсы, работала в начальной школе; Иван Михайлович Гревс начал свою педагогическую деятельность в средней школе и одновременно готовился к профессорскому званию; Федор Ольденбург мечтал сделаться образцовым школьным учителем и вскоре, в 1886 году, стал преподавателем педагогики в женской гимназии Стеблин-Каменской в Петербурге; Д. И. Шаховской заведовал хозяйственной частью земских училищ Весьегонского уезда Тверской губернии.

Идея Братства многое дала для развития внутреннего мира ее первых сторонников. Затем появилось стремление к ее пропаганде — и прежде всего между людьми, которые ранее были особенно близкими товарищами. Среди таких оказались — С. Е. Крыжановский, или Сережка, который со временем отошел от «ольденбурговцев»; Л. А. Обольянинов, или Лелька, о котором сведений было чрезвычайно мало; А. А. Корнилов, или Адька, уехавший в Польшу, и другие.

Дмитрий Иванович Шаховской настолько сильно был воодушевлен идеей Братства и захвачен стремлением его скорейшего воплощения в жизнь, что в одном из писем А. А. Корнилову и Н. В. Харламову, в частности, писал: «Так страшно приятно, отрадно и успокоительно знать, что вот и в Варшаве есть люди, которые верят в ту же истину, в которую верим мы — и петербуржцы с их братством, и весьегонцы». В письме выражались надежда и полная уверенность, что возможна совместная работа для точного уяснения себе «туманной пока истины» и для осуществления ее, истины, в жизни. Выражалось убеждение, что «ничего не в силах сделать расстояние и разлука и что мы все живем одной жизнью и составляем одно»^{173}.

Появилось стремление большего общения с интеллигенцией и учащейся молодежью. Возник даже термин «двоюродного братства»^{174}. «Сильно расширилась тогда деятельность членов Братства, которые участвовали как желательные члены во многих обществах и кружках…» Члены Братства пытались найти сочувствие своим идеям и отчасти произвести им проверку. Наиболее ярыми пропагандистами были братья Ольденбурги. Но и около Вернадских группировался кружок близких людей, сходившихся на тех же началах, — «двое Гизетги, двое Келлеров, Постникова, Агафонов, Свешников и другие»^{175}.

Так, в Весьегонский период, несмотря на значительную удаленность Д. И. Шаховского от большинства его друзей, оставшихся в Петербурге, происходит дальнейшая консолидация кружка и начинают вырабатываться идейные основы объединения, получившего названия Братство «Приютино» или «Приютинское братство».

Глава 9 ПРИЮТИНО

Важным моментом в жизни Братства стало Рождество 1886 года, когда в Петербург приехал Д. И. Шаховской. Вместе с его приездом оживились теоретические беседы, выяснялись назревшие вопросы, «в это время произошло соединение между Приютиным и Братством. Приютино приняло более серьезный характер и обратилось в одно из тех материальных для братства предприятий, долженствующих осветить братство как бытовую форму».

Проблема соотношения Приютина и Братства, судя по письмам Д. И. Шаховского его друзьям, обсуждалась в течение длительного времени. Приютино своей организацией должно было дать возможность «жить побольше вместе, чтобы то время, к[ото]рое идет на списание с людьми, у нас проходило в общении друг с другом…». Оно представлялось как община людей «отвлеченной мысли», объединенных совместным трудом с целью «завоевать себе возможность… жизни с человечеством и вместе с тем общей с народом трудовой жизни».

Надо сказать, что Д. И. Шаховской был одним из тех людей, которые свои мысли и идеи стремятся выразить на бумаге, вызвать диалог и обмен мнениями, чего и требуют делать от других. Так, он утверждал: «Формулировка идеи братства была предпринята мною. И кажется есть мнение, что формулировка эта стала основою деятельности братства… Я вижу только, что в общий обиход вошли слова: так жить нельзя, без братства мы погибли. Но я убежден, что сущность письма большинство совсем и не знает… Моя формулировка в письме 26 февраля 1886 года теперь никуда не годится — в практической части». Федору Ольденбургу он предлагал: «Я бы хотел еще, чтобы всякий изложил, как он смотрит на Приютино. У тебя есть на этот счет много записочек. Их надо бы вытащить на свет Божий и заставить других написать в том же духе»^{176}.

К 30 декабря 1887 года, как было постановлено друзьями после окончания университета, должен был состояться письменный обмен мнениями. Свои письма прислали далеко не все. Но по отдельным письмам все-таки можно создать представление о положении вещей. Судя по переписке, основные вопросы для обсуждения сформулировал Сергей Ольденбург. Касались они целого ряда положений.

Во-первых: что означало Приютино для каждого?

Первоначально Приютино ассоциировалось с небольшим имением, служащим поддержанию связей между несколькими университетскими товарищами и являющимся временным приютом для некоторых членов. В дальнейшем обнаружились более глубокие цели его организации, например, сближение с народом, воспитание детей при более благоприятных условиях, воздействие на местную жизнь. Для Федора Ольденбурга к этому времени идея поддержания связей с товарищами ради простой радости общения перестала быть существенной. Требовалась выработка идеала жизни, который приютинцы могли бы указывать другим. Идея Приютина должна была встать в ряд с основными убеждениями его членов и осуществляться как можно скорее, хотя бы и в несовершенном, неоконченном виде. Для А. А. Корнилова, например, отношение к Приютину соединилось с предположительным устройством всей его жизни — служению крестьянскому делу в России.

Понятия Братство и Приютино к этому времени четко были разделены и не отождествлялись, вместе с тем между ними сохранялась тесная взаимосвязь. Приютино осмысливалось как организационный шаг к осуществлению братских начал, для чего необходимо было использовать все силы и энергию. В. И. Вернадский утверждал, что «если б не было братства, не было бы Приютина». Эту точку зрения разделял и Иван Гревс. Братство, по его убеждению, живет внутри каждого члена как нравственное начало, которое позволяет выделить его из окружающей среды. Это прежде всего нравственная поддержка, которая изменяет понятия и привычки. Приютино же — это «только способ осуществления братских бытовых форм жизни». Оно является духовной родиной всех членов Братства.

Абсолютно идентичной была точка зрения А. А. Корнилова. «Наша компания, если на нее смотреть с этической стороны, является братством, соединенным любовью членов друг с другом и некоторыми этическими правилами, если же на нее посмотреть с социальной точки зрения, то мы являемся Приютинцами, соединенными общею идеею служения народу, так что, пожалуй, в некотором смысле Приютино почти все равно, что народники». Только Д. И. Шаховской был склонен сетовать и утверждать, что Братства фактически нет, поскольку все еще отсутствовала долгожданная совместная работа по осуществлению «лучших форм жизни», а также непосредственное общение и обмен мнениями с целью выработки общественных и нравственных идеалов. «Ведь для меня не существует братства не только фактически, теперь, айв возможности», — утверждал Д. И Шаховской.

Смысл идеи Приютина сводился фактически к принципу — стремиться жить для других, живя открыто между собой и показывая другим пример, организовать свою и окружающих жизнь в конкретных социально-бытовых формах, в которых могла бы реально быть воплощена идея Братства. И тем самым иметь перед собой величественный образ общечеловеческого братства — идеал приютинцев^{177}.

Следующим для обсуждения был поставлен вопрос: кого можно считать приютинцами? Единогласно все признавали, что приютинцами являются члены Братства. Таковых было насчитано 25 человек. Полный перечень имен можно обнаружить в письме Ивана Гревса. Что касается новых членов, то ими могли быть те, кто разделял принципы Братства и был проникнут духом его идей. Нельзя сказать, что вхождение новых членов было делом легким и для всех доступным. Необходимо было согласие всех членов Братства по поводу принятия кого-либо. «Искать новых членов следует, но принимать осторожно» — гласило мнение^{178}.

Подробно рассматривались вопросы устройства Приютинской жизни — местность, хозяйство, ценз, наличие прислуги, денежные вопросы. Необходимо заметить, что это были отдельные мнения участников Братства и при этом взгляды каждого из них оставались в полной мере неизвестными остальным, поскольку переписка ограничивала возможности общения. Ситуацию хорошо иллюстрирует письмо Д. И. Шаховского Гревсам от 6–8 апреля 1888 года. Обращаясь к Ивану Михайловичу и Марии Сергеевне Гревсам, Дмитрий Иванович пишет: «Ведь письма, которые вы читаете, пишутся Федору, и вы понимаете, что многое в тоне этим обусловливается, многое, что ему известно или что вытекает из его писем, вам непонятно, а с другой стороны, от вас совсем, совсем ничего… Ведь вы не забудьте, что я до сих пор ни от кого ни слова не слыхал о 30 дек[абря], и в совершенном неведении, что кто думает о моем письме и о моих письмах»^{179}.

Поэтому в действительности и выходило, что общих принципов построения братской жизни выработано не было, известны были лишь отдельные частности, да и то далеко не всем. Кроме того, с наступлением 1887 года произошли значительные перемены в жизни семейств членов Братства. В мае 1887 года супруги Ольденбурги выехали в заграничную командировку, пребывая сначала в Париже, затем в Лондоне. Ожидались перемены в личной жизни Федора Ольденбурга. На лето 1888 года была намечена его женитьба. В семьях Шаховских, Вернадских и Гревсов произошло пополнение: родились Илья Шаховской, Георгий Вернадский и Екатерина Гревс.

Семейные хлопоты, домашние обязанности, профессиональная деятельность отодвинули идейные мечтания. «Предприятие несколько сузилось, общение поослабело, петербургский центр уменьшился». Отношения и взаимодействие, происходившие благодаря главным образом переписке, развивались вяло и слабо, что провоцировало взаимные нападки, обвинения, резкость тона, пессимизм, грубое непонимание и даже «метание камня» в огород товарища. Если и бывали встречи друзей, то они, как правило, были кратковременны и «ужасной стороной» их являлись споры, «бессмысленные и ненужные столкновения», затрудняющие настоящее выяснение вопроса. Все это давало основания некоторым членам Братства, например, Д. И. Шаховскому, выражать сомнения по поводу какой-либо реальной возможности совместной деятельности, опасения, что когда «семьи разрастутся, молодой пыл уляжется, больше станет благоразумия, мы еще отдалимся друг от друга — и у нас совсем не станет энергии на новое еще постороннее текущим делам дело»^{180}.

Могло создаться впечатление, что университетские товарищеские связи превратились в нечто безжизненное, отвлеченное и бездушное, что Братство «не что иное, как гнилая подпорка», на которую нельзя опереться; однако нельзя сказать, что в действительности была совсем уж такая черная картина строительства братских взаимоотношений. Понятно, что в процессе развития идеи и внутренних связей друг с другом неизбежно должны были возникать разногласия, споры, неудовлетворенность, разочарования. К тому же жизнь вносила свои коррективы. Вместе с тем выработка идеи продолжалась, взаимные отношения закалялись и укреплялись, ведь недаром дружба и искреннее общение товарищей, поддержка и взаимовыручка сохранились на многие, многие годы.

В этот период особенно подробно проблемы Братства обсуждали Д. И. Шаховской и Федор Ольденбург. Дмитрий Иванович вообще называл Ф. Ф. Ольденбурга «pater familia Приютина». Братство понималось ими как «свободное и любовное соединение людей, преследующих одни цели и работающих вместе», а Приютино — местом, «куда теперь же можно приехать и трудясь на которое делаешь общественное дело»^{181}.

Основная ошибка Ф. Ф. Ольденбурга, по мнению Д. И. Шаховского, состояла в том, что он рассматривал деятельность по созданию Братства отдельно от индивидуальной или общественной деятельности членов Братства. Такой подход, считал Дмитрий Иванович, лишал Братство всякого смысла. Сам же Шаховской под словом «деятельность» подразумевал достаточно широкие понятия согласно своим философско-религиозным взглядам — например, воспитание детей, добывание средств к существованию, самовоспитание, здоровую жизнь, близость к народу, привычку к настоящему труду, формирование своего чувства.

Без Братства, по утверждению Д. И. Шаховского, невозможна была никакая плодотворная деятельность — ни специальная (или индивидуальная в формулировке Ф. Ф. Ольденбурга), ни общественная. Д. И. Шаховской считал, «что 1) нельзя признать постановку специальной деятельности членов братства Приютина удовлетворительной и 2) что совершенно необходимо совместное участие в деятельности общественной».

Своей индивидуальной деятельностью Д. И. Шаховской был весьма не доволен, как, впрочем, и остальных: «Конечно я кое-что делаю. Но совсем я не могу сказать, чтобы я был доволен своей специальной деятельностью и чтобы исполнял ее вполне добросовестно…

Специальная деятельность Генерала, по-моему, непременно должна перемениться, и я ее не считаю хорошей.

Спец[иальная] деятельность Адьки, по его собственному сознанию, есть лишь подготовка и должна измениться.

Спец[иальной] деятельности Сергея я, по совести, совсем не понимаю (кроме кафедры в университете).

Владимир сознает, что не умеет располагать временем и относиться к делу как надо.

…Это показывает, что вопрос о братстве следует ставить в ближайшей связи и с нашими специальными деятельностями — а не откладывать эти последние в сторону».

Что касается какой-либо совместной деятельности, то она понималась как «единственное средство что-либо сделать». Самым главным признанием было то, что «братство в смысле совместно действующей и внутренне объединенной и действующей не по специальному вопросу, а по основным вопросам жизни группы людей — братство это не имеет смысла и невозможно без общей идеи. Вот это-то отсутствие общей идеи и есть основной грех нашего братства и поэтому-то фактически по-моему его и нет. <…>».

Насущная необходимость подытоживания имеющихся мнений для выяснения существа проблем строительства Приютина выразилась в решении подготовить общий свод писем. Во-первых, было принято решение сообщить содержание приютинских писем тем членам Братства, с которыми связи были очень слабыми и которые фактически оторвались от Братства; это были прежде всего Л. А. Обольянинов и А. Г. Орлов. Во-вторых, решено было поручить Дмитрию Ивановичу Шаховскому из всех приютинских писем сделать выборку и определить, по каким пунктам наметилось согласие членов Братства, а по каким — разногласие, и далее ознакомить членов Братства со сделанными выводами. Затем должен был произойти снова обмен мнениями по существу обстоятельств дела и выяснение вопросов, вызвавших разногласия. Те, кто не присылал своих ответов, признавались отказавшимися от участия в Приютине. После обобщения всех мнений и конечного подведения итогов надлежало выработать решительные меры. Высказываемые мнения ожидались не только от мужей, но и от жен и детей старше десяти лет.

Правила, сформулированные Дмитрием Ивановичем, особых разногласий не вызвали. Первое правило было понятным, все согласились с формулировкой: «Производи как можно больше». Во втором пункте («Потребляй на себя как можно меньше») слова «на себя лично» А. А. Корнилов, например, склонен был опустить. А В. И. Вернадский предложил изложить этот пункт так: «Потребляй на себя как можно больше — для пользы других». Возражения против такого изложения не было, и в результате второй принцип получил более расширенную формулировку. А вот с формулировкой третьего правила («На чужие нужды смотри как на свои» и т. д.) «почти никто не соглашался», за исключением В. И. Вернадского, в чем, правда, твердой уверенности также нельзя было иметь. Сам Дмитрий Иванович Шаховской отводил третьему пункту определяющую роль и считал именно его критерием подбора приютинцев — «принимается ли действительно человеком новое учение, надежный ли он его последователь»^{182}.

Итак, мнения по устройству Приютина были обобщены и сводились к следующему:

I. Приютино — общая дача, как средство

1) отдыха от зимы;

2) поддержания здоровья;

3) сближения друг с другом. (Приютино является тут побочным вспомогательным орудием других наших деятельностей.)

II. Сплочение в идейную сильную группу и более нормальная жизнь как пример другим.

4) При братских чувствах друг другу (совместная жизнь семейств).

5) При социальных (внутренних) хороших условиях:

Отсутствие собственности частной. Прислуга. Рабочие.

6) При здоровой жизни.

Местность. Физический труд.

7) С нормальным во всех отношениях воспитанием детей.

III. Средства дальнейшего развития:

8) наблюдение и изучение народа;

9) изучение провинциальной жизни;

10) самовоспитание (Приютино — храм наук со специалистами разных родов, с кабинетами, музеями и лабораториями).

IV. Практическое значение:

11) доставление приюта;

12) извлечение дохода.

V. Влияние на окружающих:

13) материальная помощь населению

(там есть школа, больница, ссудосберегательная касса);

14) образец для подражания в хозяйственном отношении (приемы полеводства, сада, навыки ремесла);

15) влияние на научное распространение знаний и света просвещения;

16) участие в общественной жизни (земства);

17) политическая деятельность;

18) религиозное влияние.

Это был общий свод мнений, но для каждого из друзей тот или иной пункт был особенно важным. Ф. Ф. Ольденбург на первый план выдвинул бытовую сторону жизни Братства, то есть 2-ю группу целей. Затем он ставил вопросы земской и политической деятельности Приютина и потом уже рассматривал Приютино как приют, дающий смелость и уверенность, чтобы не потерять почву под ногами при политической деятельности. Большое внимание он также уделял теоретическому обоснованию позиций, ходу и логике аргументации.

Д. И. Шаховской считал, что внимание прежде всего надо уделить вопросу, где в данную минуту можно было бы устроить Приютино, чтобы оно стало орудием широкой общественной и политической деятельности. Решающее значение имела 5-я группа целей, потом 1, 3, 4-я.

И. М. Гревс смотрел на Приютино как на орудие местной деятельности и изучения местной жизни и служения интересам этой местности. Участие в земской и политической деятельности, то есть 5-я группа целей, сформулированных Д. И. Шаховским, по его мнению, являлось приоритетным направлением Приютина. Он настаивал на участии в самоуправлении, на самой тесной связи с окружающим населением — всяческим влиянием на него посредством культурной и широкой политической деятельности, устроения школ, больниц, ссудосберегательных касс, борьбы с кулачеством. Хозяева Приютина, по его мнению, должны были упрочить свою репутацию в местном земстве и не являться крайними людьми. Последнее вызвало непонимание Д. И. Шаховского, он поставил знак вопроса около этих слов. По мнению Дмитрия Ивановича, для И. М. Гревса гораздо более важными были положения 1, 2 и 6-е — необходимость отдыха от работы, поправки здоровья, отдыха детей, что на самом деле определяло его взгляды.

В. И. Вернадский считал более значимой 2-ю группу целей, рассматривая Приютино прежде всего как домашний очаг, совместную жизнь семейств и как боевую единицу Братства, оказывающего материальное и культурно-просветительное влияние и помощь населению. Его точку зрения Шаховской назвал односторонней вследствие неверного взгляда на политическую, то есть гражданскую, деятельность и чрезмерного увлечения наукой.

Для А. А. Корнилова Приютино представлялось средством служения идеалам Братства — тем нравственным принципам, на которых построено Братство, связанное еще и доверием и любовью друг к другу, а также средством служения народу — высшей и конечной цели жизни. Поэтому 3-я группа целей — изучение крестьянской жизни и служение русскому народу — было для него первостепенно важным делом. Достижению этой цели должно было служить все, что понадобится, — земская и политическая деятельность, например, отдых и формирование единства основных воззрений и т. д.

Что касается мнения Сергея Ольденбурга и его жены Александры, то они, как и А. А. Корнилов, считали, что Приютино прежде всего должно служить народу. Однако предлагаемые средства существенно отличались. Равноправные отношения народа и интеллигенции на почве Приюти-на сводились к просветлению деревенского люда городским светом. Явное предпочтение они отдавали 2-й группе целей, как и В. И. Вернадский.

Приютино планировалось далеко «не на один десяток лет и, в идее, не на одно поколение». Но по конкретным вопросам взгляды расходились. Основными противниками в споре стали В. И. Вернадский и Д. И. Шаховской. Владимир Иванович выступал за такую форму организации, которая была бы «если не вечной, то все же несомненно вполне пригодною на очень долгое время». Дмитрий Иванович убеждал в необходимости хоть какого-нибудь, но главное — немедленного решения вопроса. Попытка примирения спорящих сторон была сделана Федором Ольденбургом. Он предложил смотреть на временное Приютино, «которое потом можно было бы передать кому-нибудь, т. е. и не покинуть его совсем, и не связываться с ним окончательно». С этой позиции сторонникам идеального Приютина в будущем было бы легче смотреть на недостатки Приютина временного.

Только там, где можно было дать «выход народу к человеческой жизни», должна была состояться первая попытка Приютина. Временным Приютином Дмитрий Иванович Шаховской предлагал признать Малашкино — усадьбу, приобретенную им в Весьегонском уезде Тверской губернии. Среди всех членов Братства особенно настойчиво ратовал за идею прочно обосноваться в уезде и завоевать его именно Дмитрий Иванович, поскольку именно там все задачи, возлагаемые на Приютино, могли быть полностью разрешены. Приютино должно быть связано с жизненным делом как можно большего числа его членов, а «для этого оно совершенно необходимо должно основаться теперь — потому что потом уже трудно будет переделывать всю свою жизнь». В качестве такого рода уезда Шаховской предлагал Весьегонск. Малашкино являлось своеобразной школой приобщения к крестьянскому труду и хозяйству, создания «сравнительно прочных связей с мужиками», более цельного суждения о личности мужика, весьма отличающегося от отвлеченного народнического столичного представления, что в конечном итоге и делало интеллигенцию народной.

Были и другие варианты имений для Приютина. В. И. Вернадский предложил использовать для организации Приютина свое имение Вернадовку, находящееся в Моршанском уезде Тамбовской губернии. Это была довольно крупная земельная собственность размером в 800 десятин земли. Владимир Иванович предлагал либо использовать ее непосредственно для устройства Приютина, либо, продав часть Вернадовки, на вырученные средства купить имение в какой-либо другой местности. Сам В. И. Вернадский стоял за последний вариант и считал, что лучше всего продать часть Вернадовки и на имеющийся капитал купить 160–200 десятин на юге, лучше всего на Черноморском побережье Кавказа. Эту идею поддерживал и Иван Михайлович Гревс.

Весьма однозначную, резкую и категорическую оценку подобное предложение вызвало у Дмитрия Ивановича Шаховского. «Мне действительно смешно Пр[иютино] на берегу Черного моря — но ведь Вам же оно не смешно, Вы же о нем думаете. Ведь так?.. Если хотеть Пр[иютина], то надо больше соображаться с условиями настоящего, а заботы о таком Пр[иютине], ни с чем не связанном, сводятся, в сущности, лишь к мечтаниям в настоящем». Немного позже Д. И. Шаховской сменил тон. В письме В. И. Вернадскому от 13 февраля 1889 года он писал: «…я согласен с тобой о значении юга. Я совсем не считаю невозможным, что центр всей русской деятельности ’ перенесется туда — и, может быть, не спорил бы, если бы кто-либо указал на практически осуществимый план переселения на юг и заведения там чего-нибудь. Но раз вся наша [практика?] на севере, то, по-моему, не надо мечтать о юге, потому что и для севера нас не хватает».

А. А. Корнилов с приютинцами, находящимися в Варшаве, вообще не понимали суть разногласий по поводу двух Приютино — северного или южного. Они заявляли, что считают безусловным и единственно правильным Приютино «великорусское». Были и другие предложения, правда, сведения о них очень скупые. Л. А. Обольянинов рассматривал Приютино в качестве земледельческой колонии, но что конкретно он имел в виду, сказать было сложно, так как какое-либо подробное описание он не давал. Другое предложение поступило от Сергея Ольденбурга в период пребывания его в Мюнхене и касалось покупки дома в Петербурге. Предложение было хорошим, но оно лишало возможности иметь общение с деревенским людом, и, следовательно, те задачи, которые были связаны именно с деревенским Приютином, не решались.

Единого решения, где же устраивать Приютино, выработано не было. Обсуждались и другие вопросы построения приютинской жизни. Например, споры вызвал вопрос об общности имущества, по которому однозначный ответ дать было непросто. В письме к Федору Ольденбургу Дмитрий Иванович не мог сдержать своих эмоций и восклицал: «Меня очень разбирает охота поколотить Влад[имира] Ив[ановича]. Общность имущества! Братство! Ведь это все чепуха при теперешнем положении наших дел. Кто будет распоряжаться общим имуществом — когда всякий ничего не знает про других. Пока нет признанно[го] центра и объекта приложения сил — до тех пор как же может быть общность? Ведь общность имущества предполагает непременно или распорядителя, или принцип распределения, или определенную общую цель».

В другом письме, адресованном Гревсам, Д. И. Шаховской высказывался в том же тоне: «…толки об общности имуществ без определенной цели, без организации или совместной деятельности — вздор — и это так просто и ясно, что спорить с этим, кажется, нельзя. Должен быть или какой-нибудь принцип распоряжения общим имуществом, или распорядитель, или общая мысль, определяющая всю жизнь, или совместная деятельность. Что же тут ужасного? А так как я именно стремлюсь к об1цности имуществ (хотя, по-моему, это не есть необходимое условие — т. е. именно такая общность, где я прямо распоряжаюсь деньгами другого — сознание того, что все общее — мировое — для меня совсем другое дело), — то и хочу большего согласия мыслей и совместной деятельности».

В итоге своих рассуждений Д. И. Шаховской сделал вывод: «Я уверен, что в ваших с Владимиром проектах есть много практически совершенно бессмысленного — и не вижу, почему мне этого не замечать и что тут нехорошего?» В письме Сергею Ольденбургу звучит та же мысль: «Очень мы с Тобой согласны и во взгляде на Приютино. Совсем так. Помогай нам. А то Владимир и отчасти Иван совсем, совсем другое пишут. Согласен совершенно и насчет того, что нельзя теперь принимать новых приютинцев».

Можно только удивляться тому эмоциональному напору и той энергии, с которыми Дмитрий Иванович добивался ответов от друзей. Так, например, Гревсам он писал: «И если Приютино не дача (я изо всех сил бьюсь и никак не могу добиться ответа, Вы-то смотрите ли на Пр[иютино] прежде всего как на дачу или нет?), то оно и должно непременно служить этой задаче». В. И. Вернадскому: «Если между нами обмен мыслей не станет оживленнее, то для меня несомненный факт, что братство как попытка совместной деятельности будет приносить нам гораздо больше вреда, чем пользы».

Вопросы, требующие выяснения, оставались. «Сообщения письменные с компанией у нас теперь очень плохие». Вместе с тем Д. И. Шаховской не переставал в своих письмах друзьям указывать: «С моей стороны немыслимо большее напряжение братской деятельности, какая есть теперь»; «…я, может быть, гублю всю жизнь Анюты из-за братства, а Вы всех моих усилий не замечаете и ничего с ними не связываете, как будто их и нет вовсе. Так что на деле все усилия эти и пропадают даром. Сижу я в Малашкине один. Перестраивают дом. Я руковожу этим делом, которого не понимаю и которым не интересуюсь»^{183}.

Семейные дела Д. И. Шаховского шли далеко не гладко, в отличие, например, от Ольденбургов. «Смотря на Вашу Вишерскую жизнь, — писал Д. И. Шаховской, — я как-то все удивлялся, как это Вы беззаботно и спокойно живете. Я говорил это Сергею. У нас ведь совсем, совсем не то… А сладить-то с этой жизнью мы не умеем, но и прожить так спокойно и беззаботно хоть один день, как Вы живете все дни, мы не можем. Имейте это в виду по отношению к Анюте. Собственно, трудно выдумать для нее условия хуже нашей жизни… Не говоря уже о большой дружной семье (ведь это всегдашняя мечта Анюты, такая мечта, что видеть этого она у чужих не может без чувства боли по своему одиночеству)». Анна Николаевна постоянно болела. Половину зимы супруги жили врозь, другая половина проходила в различных заботах. В общем, счастливой семейную жизнь Шаховских не назовешь…

А между тем Дмитрий Иванович продолжал работать в Весьегонском уезде. Дела в земстве требовали все большей отдачи сил и времени, так что спокойно заниматься чем-либо еще было чрезвычайно трудно. Укрепиться на земле, как того требовали задачи Приютина и хотелось бы самому Д. И. Шаховскому, было непросто: «Я спешу разрушить иллюзии, которые могут создаться у людей, мало знающих нашу жизнь и судящих о ней по словам былых наблюдателей. Мы, т. е., собственно, Анюта, несем тяжесть деревенской жизни, но нисколько или очень мало приобретаем силу деревенских людей. В сущности, я менее тружусь физически, чем трудился в Петербурге, шагая из конца в конец по улицам его; настоящих знаний приобретается тоже мало. Больше приходится возиться с очень противными денежными делами, настоящим образом входить в хозяйство почти не приходится. — Так что: 1) может быть, нам будет не под силу и мы сбежим; 2) я не являюсь уместным деревенским жителем и надежным корнем служить не могу»^{184}.

К тому времени появилось еще одно место для Приютина — это было имение Лопатино в Тверской губернии около Родичевых. В письме Ф. Ф. Ольденбургу от 13 февраля 1889 года Д. И. Шаховской пишет: «Обсудите еще вопрос о Лопатине. Сережка очень стоит за него. По-видимому, и Владимир не будет спорить»^{185}. Решать, где же должно быть Приютино, надо было скорее. Ввиду необходимости участвовать в общественной деятельности уезда — одной из задач, возложенных на Приютино, Д. И. Шаховской выставлял сроки — до лета 1889 года, когда должны были происходить новые выборы в земства.

Итак, по результатам обмена мнениями были сформулированы итоговые вопросы, на которые предстояло ответить:

— Осуществлять ли Приютино только при полной уверенности в том, что можно удовлетворить в данном случае всем условиям или же возможно немедленное осуществление сносного Приютина при условии с течением времени его изменения на другое?

— Согласны ли Вы, что Приютино должно быть окончательно осуществлено к 30 декабря 1888 года?

— Желаете ли Вы, чтобы Приютино давало нам надежное орудие общественной деятельности — земской?

— Находите ли нужным выступать нам на поприще земской деятельности на выборах 1889 года?

— Согласны ли признать Приютиным Малашкино?

— Желаете ли основания Приютина в Вернадовке?

— Желаете ли покупки имения где-либо на юге?^{186}

Последним сроком ответов на эти вопросы названо было 1 октября 1888 года. Как сложилась ситуация в дальнейшем, можно представить по содержанию письма Д. И. Шаховского: «Сегодня 14 октября, 9 месяцев прошло от написания письма, а большинство прочитало его только в последний месяц. Нет лучше иллюстрации на тему, как почти невозможна для нас при настоящих условиях общая деятельность и как существование наших отношений гибельно должно действовать на всякие порывы, на то, что способно возбуждать самый благородный «трепет». Никакой энтузиазм не может выдержать столь продолжительного испытания. Конечно, он возбудится снова, но этот первоначальный порыв не поддержится, а будет прямо убит компанией».

«Я сравниваю компанию с каким-то растением, которое чувствует надобность врасти в землю, но не имеет корня и волочится по земле отчасти по веяниям ветра, отчасти по внешним замыслам. Мы, нижняя часть компании, примыкающая к земле и стремящаяся за что-нибудь уцепиться и во что-нибудь врасти. Но ни за что не укрепляемся и ни во что не врастаем, не даем компании устойчивости и платимся своими боками за близость к земле, о которую бьемся и с которой не можем укрепиться».

Как же тогда возможно было работать? Ведь надо же что-нибудь делать. План предложил опять-таки Дмитрий Иванович, который был уверен в одобрении его со стороны Федора и Сергея Ольденбургов и полном неодобрении и отказе «подчиниться компанейскому решению со стороны Владимира». Суть плана состояла в том, что «мы должны готовить из себя писателей, а из русского общества аудиторию — до лучших дней, время наступления и характер которых, разумеется, много будет зависеть от усилий если не нас, то единомышленников наших». «Педагогическое дело — великое дело, ужасно трудное, но жизненное, как всякий переход от мечтаний к делу». Шаховской предложил перечитать до 30 декабря некоторые статьи и книги, например, Кеннана, Вл. Соловьева, «Вестник Европы» за 1889 год, В. Мати «В 2000 году», В. Гюго «Отверженные», и затем по возможности обменяться впечатлениями о прочитанном. Затем предстояло «вступать в литературу, кто как сможет», чтобы способствовать изо всех сил просвещению русского общества.

Кризис с организацией Приютина нарастал. В письме от 17 июня 1888 года Шаховской писал: «Замечательно хорошо Федор предложил сказать каждому, что он думает делать компании. Кажется, только я и сказал: Да! А что я сказал: [цепочка такова]:

Приютино — Малашкино — Весьегонский уезд — Тверская губ[ерния].

Я или в своей должности, или мир[ским] судьей.

Книжный магазин.

Журнал в Твери педагогический.

Журнал Комитета грамотности после приезда Сергея.

Попечение о здоровье.

Последний пункт и отвел нас, кажется, от дальнейшего развития Федоровского предложения, — сетует Д. И. Шаховской, имея в виду возникшие разногласия с Сергеем. — Я совсем не считаю этого пункта о здоровье незначительным. И со стороны Сергея я вижу большую нелогичность в том, что он отверг его обсуждение».

В письме А. А. Корнилову от 17 июня 1888 года: «Я вспомнил Шурино письмо о службе интеллигенции презираемому правительству. Но надо же поставить и вопрос о средствах к жизни. И вопрос этот не разрешается, конечно, земской службой. Конечно, не безнравственно получать деньги за общественную службу, но уметь жить только этим очень плохо — а в нашем положении и совсем почти невозможно. Литературный труд ближе к делу. Но и он не разрешение вопроса. Земледелие — как этот вопрос ставится у нас теперь — тоже далеко нет. Учительство? Да, отчасти. Но и это не то. Потому что учить мы обязаны тому, чего от нас требуют несогласные с нами люди. А между тем вопрос: как Ты добываешь хлеб: от кого и за что его получаешь — действительно огромной важности вопрос».

Далее эту мысль Д. И. Шаховской развивает: «Мне казалось, что Сергей считает, что мои нравственные теории столкнулись с болезнью Анюты и бессознательно для самого меня пошли на сделки и уступки. Что в этом один из элементов поворота моего на политику». Это мнение, по-видимому, расходилось со взглядом Дмитрия Ивановича на проблему. Для него политика никогда не являлась самоцелью. Не политическая деятельность и политический идеал выступали на первый план, а идеалы нравственные. В то время как часть молодежи увлекалась радикальными идеями, идеями народовольцев или марксистов, другая часть — приютинцы разрабатывали духовно-нравственные приоритеты жизни. Не переделывать внешний мир, признавая его негодным, а переделывать себя, помогать в этом другим и тем самым приближать осуществление на земле справедливого строя. По своим политическим симпатиям они были весьма различны, разношерстны и неопределенны, что сами и не скрывали. Но душевный настрой у всех был одинаковый. Они были воодушевлены единым порывом выработать принципы, которые должны были руководить их ближайшей и дальнейшей деятельностью, личной и семейной жизнью. Идеал политический отступал на задний план, вместо него выступал идеал нравственный — переделывать себя, помогать другим работать над собой, и тогда постепенно приблизится осуществление на земле справедливого строя. Вот такое общее воззрение овладевало всеми тогда^{187}.

Приютинское братство не представляло собой политической партии, потому что политический идеал и даже отношение к политике у его членов были довольно несхожими. Ф. Ольденбург отмечал: «Конечно, мы не сходимся, вероятно, во взглядах на общегосударственную политику. Но есть политическая область, в которой мы совсем не можем не сходиться и на которой можем действовать вместе: это местное самоуправление и свобода мысли, слова и личности. И потому-то мое предложение о политической деятельности совсем реально, а осуществимо и будет служить средством соединения, а не разногласия».

«Мысли наши не готовы для общегосударственной политической деятельности, и деятельность эта нам недоступна теперь — исключая создание убеждений. Но деятельность местная уездная нам очень доступна и мысль к ней готова — и она для нас собственно необходима», — считал Д. И. Шаховской.

В письме к Гревсам от 6 июля 1888 года он рассуждал: «Я прежде говорил: я не признаю для нас теперь возможной политическую деятельность. Поэтому наши поступки теперь (я именно прямо и сознательно на это напирал) должны определяться другими мотивами. А Вы нападали на мою узость, но и сами никакой политической деятельности не указывали. Теперь я говорю: политическая деятельность для нас теперь доступна и, если мы честные люди, мы не можем не присоединить мотивов политических к прежним мотивам». В письме к Ф. Ф. Ольденбургу от 14 марта 1888 года: «Для меня так все яснее становится необходимость принять либеральную программу. И как странно это — я перескочил через Владимира] Ивановича] и Гревса, и они тянут теперь в другую сторону, как тогда, так и теперь понимая меня односторонне».

Дмитрий Иванович не понимал, почему высказанные им взгляды смущали и приводили в недоумение его друзей. Как раньше их поражали нравственные убеждения князя, так теперь, казалось Д. И. Шаховскому, поражала его политическая точка зрения. «Надо всегда служить тем потребностям, которые видишь сегодня. И если я завтра увижу новые потребности, то это совсем не значит, что я вчера поступал плохо», — утверждал князь. Этот постулат он воплощал в своей жизни безукоризненно. Особенно яркой иллюстрацией этого является его деятельность в первые годы советской власти.

Д. И. Шаховской выступал против сословности, произвола, бесправия личности, гнета мысли, «тайного и скверного законодательства», «ребяческой правительственной опеки». Ему близки были идеи, проводимые «Вестником Европы», Ф. И. Родичевым, П. А. Корсаковым. И он готов был не только примкнуть к их рядам, в которых видел «современное выражение либерализма», но пойти дальше — «быть даже строже и последовательнее их». Либерализм был привлекателен для князя тем, что он касался области правовых отношений. По его мнению, либерализм способен был развить в народе правосознание, «представление о каждом совершеннолетнем жителе как о равноправном и способном понять свои интересы гражданине». А это являлось важной предпосылкой для проведения регулярных социальных реформ. Поскольку в либерализме не было либеральной религии, философии или нравственности, то Дмитрий Иванович мог считать себя не связанным какими-либо социальными, нравственными и религиозными взглядами, а свобода от такого рода чуждых ему нравственных стеснений имела решающее значение для Д. И. Шаховского.

И, наконец, принципиальное разрешение соотношения либерализма и социализма дается Д. И. Шаховским в письме к А. А. Корнилову от 23 октября 1890 года. Отношение к социализму князя можно увидеть из следующих его слов: «Я даже не могу себе представить, как мыслящий искренний человек из нас не был бы социалистом»; «Я не согласен именно с тем социализмом, к[ото]рый ставит перед собой известный идеал экономического строя и готов посвятить все для достижения идеала, — и поэтому я готов даже спорить против национализации земли, или, лучше, с тем отрицательным отношением ко всякой земельной собственности, к|ото]рое было у тебя, — национализации земли ведь еще нет. Для меня ясно, что «Декларация прав…» должна расширяться и исправляться, и я люблю Французскую революцию не за ту именно декларацию, она провозгласила, а за то, что она вообще провозгласила права человека, т. е. осмелилась построить человеческое общество на началах разума и справедливости… Я понимаю социалистические принципы именно как расширение прав человека…»

«Конечно, истинный либерализм и истинный социализм не противоречат, а дополняют друг друга, — продолжал князь. — Но, понимаемые односторонне, они постоянно сталкиваются. Поэтому я ровно ничего не могу возразить против твоей общей точки зрения, и потому, что совершенно с ней согласен, но постоянно буду спорить против тех твоих частных положений, где будет, пусть излишнее, увлечение какой-либо частностью или недостаточно внимательное отношение к особенностям русского строя, которые придают иногда первостепенную важность развитию чего-либо самого по себе и не особенно желательного. Так, развитие личности в русском человеке ужасно важно и желательно. Я не хочу, чтобы из него развивался узкий индивидуалист, но я не могу не стараться изо всех сил, чтобы в нем сильнее выразилась определенная личность с сильными желаниями, ясным сознанием своих целей и твердостью и постоянством в их достижении. Я готов поклоняться культурности не потому, чтобы я ее ценил высоко, а потому, что я всякий день вижу, как погибает русский человек от некультурности. Поэтому либерализм должен занимать особенно видное место в нашей программе… пока не разовьется личность, никакая вообще деятельность невозможна, возможны только стихийные движения, а я хочу настоящей человеческой жизни. Я убежден, что тут нет ровно ничего нового».

Политическая программа Д. И. Шаховского включала следующие пункты: 1) вопрос о разделении власти в государстве между главой и народом; 2) провозглашение личности гражданина и его прав: права на труд и пользование продуктами труда, право общественного призрения, право на школу. Как видно, важное место занимают не только политические права личности и даже не столько, сколько ее социальные права^{188}.

Неутолимая жажда деятельности, причем деятельности совместной, солидарной, освещенной общей целью, ни на минуту не покидала Д. И. Шаховского. Трудности с организацией Приютинского проекта подвигли князя более активно заняться другими конкретными делами, в которых он с невероятной силой сумел проявить свою творческую энергию.

Бологое, 28 апреля 1889 года.

Добравшись до Бологого, князь, сойдя на станции, прошел на почту, где решил написать письмо отцу:

«Пишу Тебе из Бологого, по дороге в Весьегонск, куда я заеду на два дня, на выборы уполномоченных от мелких землевладельцев для участия на съезде крупных землевладельцев для выбора земских гласных.

Оттуда поеду в Ярославль, заеду в Романовское и Углицкое имение, а главное — подготовлю по возможности почву для залога Ярославского имения в Дворянском банке…»^{189}

Закончив письмо, Дмитрий Иванович опустил его здесь же на вокзале в почтовый ящик и вышел на перрон. Ему предстояло пересесть на другой поезд и постараться добраться до Весьегонска еще до наступления сумерек.

Солнце оранжевым шаром зависло над горизонтом, освещая своими лучами золотистые стволы сосен, придавая особую торжественность ясному весеннему дню.

Впереди князя ждала дорога и впереди была целая жизнь длиною в полвека…