Когда им шестнадцать

Как надо говорить с человеком шестнадцати лет.

Судя по отрывкам из Катиного дневника, она часто обижалась на мать, на товарищей за насмешки.

Больше всего она ценила, кажется, что я никогда не говорила: «Ну, об этом тебе еще рано знать» или «подрастешь — узнаешь». И когда она меня спрашивала с хитрым видом, советую ли я ей читать Мопассана или Золя, я отвечала честно.

— Дело вкуса. Интересно — прочти. Только боюсь, что ты еще не получишь настоящего удовольствия, не тот запас жизненных наблюдений.

И хотя я понимала, как ей хочется обсудить со мной свой дневник, этого я избегала. Но зато иногда рассказывала ей о своей юности, друзьях, знакомых. Слушала она, открыв рот, а я успокаивала свои тайные сомнения мыслью, что мы, взрослые, лучше можем воспитывать подростков не столько на наших успехах, сколько на ошибках. И когда, подсмеиваясь над собой, я отмечала и свою юношескую сентиментальность, и наивность, Катя говорила задумчиво:

— А вот мне мама ничего о себе не рассказывает критического. Она всеми своими поступками гордится…

Потом Катя вдруг спросила меня:

— А что такое — бездуховность?

— Ну, это когда у человека нет внутренней культуры, интеллекта, он живет лишь «хлебом единым…»

— Мама мне вчера сказала, что я — бездуховная, когда узнала, что я не читала еще «Божественной комедии» Данте. Она вообще ужасается, как мало мы знаем литературу, искусство. Сама она читает каждую свободную минуту. Все свежие журналы домой берет, потом только читатели получают.

Тон Кати был ироничен.

— Неужели тебе неприятно, что твоя мама — начитана?

— Так это же для хвастовства, чтоб нам с папой и знакомым нос утереть, вот, мол, какая я культурная. И потом, разве духовный человек может любить книжки больше людей?! Разве он будет лицемерить? Вот у мамы есть одна тетка в библиотеке, сплетница ужасная. Мама ее не выносит, а когда она к нам заходит, так и рассыпается в любезностях. А я недавно с ней не поздоровалась. И когда эта тетка сделала замечание, ответила, что не люблю сплетниц. Так такое поднялось!

Я мгновенно представила Катиных родителей и вздохнула. «Подняться» могло многое.

— Почему я должна здороваться с теми, кого не уважаю?! Пусть я — бездуховная, но я никогда не буду плакать над хорошей книжкой, а потом говорить колкости тем, кому от них больно. А вот мама может сначала вызвать меня на откровенность, она умеет быть чуткой, а потом предать отцу в минуту ссоры, рассказать, что я ей о нем под горячую руку говорила… Это — честно?!

— Начитанность не определяет человеческую ценность… — сказала я, подбирая слова. Все-таки речь шла о ее маме.

— Спасибо! — Катя заулыбалась. — И больше ничего не надо говорить. Я же чувствую, что вы стесняетесь со мной осуждать родителей впрямую…

Эта девочка уже научилась понимать и мое молчание, и недоговоренность…

Рассказ Кати Змойро «Жуля»

В соседнюю квартиру переехала новая семья. Четверо: отец, мать, бабка и малышка Жуля. Вот из-за малышки и разгорелся целый сыр-бор. Я, как увидела ее, обалдела — живая кукла! Ей около двух лет, но она уже болтает, и все слова начинает со странного жужжания. Поэтому о себе она говорит — Жуля, хотя зовут ее Юля, и еще она говорит, что она «жулиганка». Создание это толстое, розовое, с белыми волосами и черными глазами, и ее невероятно приятно тискать. Молчит, пыхтит и улыбается.

Родители ее целые дни на работе, я их почти и не вижу, даже в воскресенье. А бабка старая и довольно легкомысленная. Жулька часто одна вылезает на лестницу и бродит в подъезде, по двору.

Вот я стала ее затаскивать к нам. Раздеваю, играю, кормлю. Жулька очень быстро ко мне привыкла — «Жатя» вместо «Катя» называет. И бабка ее меня стала беззастенчиво эксплуатировать. Хочет «соснуть», сразу к нам малыша подбрасывает. Добродушия этот человечек редкого. Бабка ее шлепает немилосердно за всякие проявления познавательного инстинкта. У нас Жуля, пыхтя, открывает все ящики, роется в книгах и ничего не портит, только иногда уронит что-нибудь. Но, на мое несчастье, однажды она опрокинула коробку с яйцами, и в этот критический момент появилась мама. Потом мама заявила, что раньше она волновалась, что у меня совершенно отсутствуют женские инстинкты, а теперь ее пугает их избыток.

Итог: Жулю в нашу квартиру не брать, опекать младенца на ее собственной территории. Но при этом все удовольствие исчезает, потому что Жулина бабка говорит, не переставая.

И еще мама сказала, что мне уже поздно играть в куклы, но рано заводить детей. А я подумала, что если бы у меня были братья или сестры, я бы не была такой эгоисткой. И что, значит, в этом недостатке виновата не я, а родители, меня не обеспечившие отдушиной для привязанностей.

А вот я потом все думала, что такие родители, как у Жули, не имеют права заводить детей. Они же совсем ею не занимаются, только в воскресенье видят… А она — не игрушка. И ей нужны родители, а не глупая бабка.

У меня даже появилась идея попробовать свои силы в качестве воспитательницы в яслях или в детском саду. Не могу видеть заброшенных малышей. И они меня никогда не раздражают. Жулина бабка даже поражалась моему терпению.

В конце концов не обязательно идти после школы в институт. А вдруг педагогика — мое призвание.

Поделилась с родителями, и они стали меня высмеивать. Мама предсказала, что меня выгонят с работы в первый же день. По ее мнению, я обязательно разобью посуду и растеряю детей…

Рассказ я похвалила, и Катя расцвела. Я сказала, что зрительно представляю и ребенка, и жаждущую привязанности девочку, и даже ее здравую маму…

— А это можно послать в «Юность»? — перебила меня Катя, загораясь честолюбием.

— Конечно, нет. Это ведь только эскиз, набросок, я многое додумала за тебя, зная тебя, твою семью. Но я не смогу всем подписчикам «Юности» дообъяснить, дополнить твой рассказ…

— А сейчас именно модно, чтоб произведение было без начала, без конца… — заупрямилась Катя, — свободной формы.

— Я не люблю модную литературу…

Катя покусала губы, сняла очки и сказала:

— А все-таки так хочется успеха… Чтоб всем нос утереть…

И добавила после паузы, заметя мою улыбку.

— Обидно ведь, что в юности чудес не бывает! Что мне с того, что я стану знаменитой в тридцать лет, радости же я от этого тогда не получу.

Я сказала, что главное — самоуважение. А «модность» губит человека, как злокачественная опухоль, потому что мода проходит, и с этим немногие «модные» писатели, художники, актеры могут примириться. Отсюда озлобленность, зависть, тоска…

— А все-таки успех нужен в молодости. Тогда только человек получит от него удовольствие. Ездить, встречаться с интересными людьми, ходить на всякие просмотры…

— Ты именно об этом мечтаешь? Тогда у тебя довольно мелкое честолюбие… Обывательское.

— А какое — не обывательское?

— Вот если бы ты сказала, что хотела, чтоб твои книги вызывали в людях смех и слезы, заставляли думать, направляли их жизнь, будили интерес к науке, к философии, к политике, как, к примеру, статьи Писарева…

— Писарева? — брови Кати вздернулись. — Он же только с Пушкиным и Тургеневым спорил…

Я вручила ей том Писарева.

— На Писареве воспитывались все самые талантливые люди России конца XIX века: и писатели, и ученые, и философы. Он был подлинным властителем дум нескольких поколений.

Катя поскучнела. Очевидно, она уже мысленно сочинила удивительную историю о том потрясении, которое испытывает редакция «Юности», прочтя ее рассказ, и о том успехе, который ее ожидал. И моя реакция ее огорчила.

Из дневника Кати

«Да, вчера опять почему-то разговорились с Верой. Мы вместе ходили узнавать насчет сеансов в кино. Антонина решила организовать культпоход. И поспорили. Я сказала ей, что если выйду замуж, то только на пять — десять лет. Потому что пылкая любовь всегда проходит, остается дружба, уважение, в лучшем случае. И еще я сказала, что не хочу в браке иметь детей. Лучше взять его из детдома, чтобы он был только мой. Чтоб мы с ним ни от кого не зависели. А Вера авторитетно заявила, что если бы я любила, то хотела иметь ребенка от любимого человека.

А, по-моему, я принадлежу к числу женщин, рано расцветающих и рано увядающих. Моя полноценная жизнь будет только до тридцати, а дальше наступит старость. И что мне тогда от ума, культуры, знаний, если я буду развалиной?!

Потом я услышала за ужином разговор отца и матери. Мама возмущалась тем, что некоторые юнцы в шестнадцать лет ведут себя невероятно нагло, развязно, держатся, как «мужчины». А отец сказал, что у них, как пишут в журнале «Здоровье», преждевременное скелетное развитие опередило умственное. И при этом они выразительно поглядели на меня.

Мама добавила, что настоящие серьезные книги теперь все меньше привлекают людей, особенно книги, над которыми надо думать.

А я сказала, что нам труднее учиться, чем их поколению, потому что куда больше всякой всячины открыли. И мы так нафаршированы сведениями, что думать над посторонней литературой нет сил.

У меня очень кислое настроение. Вера все время рассказывает о Павле, об его ухаживаниях, строит планы на будущее. И хоть планы эти довольно тусклые, мне все-таки обидно. Мне же не о ком рассказывать.

И вот я придумала себе друга. Я рассказываю Вере теперь на каждой перемене одну историю, с продолжением, как детектив.

Рассказываю то, о чем недавно мечтала. В герои я избрала Олега. Только не того, не настоящего. Я сделала его старше на шесть лет, аспирантом-геологом. Даже внешность изменила. Он у меня лохматый, большеносый и большеротый, угловатый и грубоватый, а глаза, как у Сороки.

Я сказала, что он сын папиного друга, зашел как-то к нам по делу, а потом стал мне звонить, по пустякам.

Но я с Олегом держалась, мол, очень холодно, потому что не люблю легкомысленных ребят. А он очень увлекался женщинами, приезжая из геологических экспедиций. И даже его отец этим возмущается.

А Вера мне позавидовала и сказала, что такие парни — самые интересные.

В следующий раз я сказала, что Олег звал меня в театр, но я отказалась, потому что знала от отца, что у него завелась постоянная девица. Я не хочу быть «калифом на час».

А Верка возмутилась и назвала меня глупой. Она не признает в этих вопросах в отличие от меня «права собственности». Ну, а я продолжала фантазировать. Олег, мол, сознался, что со мной ему необыкновенно забавно, что я — занятная и предложил дружбу, как с сестренкой.

Так я фантазировала неделю, а потом мне надоело. И пришлось сказать, что он заболел, а дома у них нет телефона. И тут Верка стала меня пилить, что я бесчувственная, что надо пойти его навестить. Тогда я сболтнула, что его кладут в больницу. Мне даже захотелось его сразу похоронить, но я бы не смогла изобразить неутешное горе. Пришлось объяснить, что родители его очень возмущаются его девчонками и что мне нельзя появиться, иначе они начнут его попрекать еще и мной.

Уже три дня, как я прекратила эти рассказы. И грустно, точно чего-то недостает. Я думаю об этом выдуманном Олеге, как о настоящем. Переживаю. И все время бегаю к телефону. Точно и правда кто-то может мне позвонить.

Вера сегодня сказала, со слов своей мамы, что мне надо изменить манеру поведения. Я, мол, замораживаю мальчиков своим удивленно-холодным видом. А когда со мной заговаривают, отвечаю без «шарма» (значит — обаяния), односложно, сквозь зубы. И человек сам не рад, что подошел…

Ну, после этого пришлось продолжить историю с Олегом, чтоб она не зазнавалась своим «шармом». Все перемены теперь буду с ней ходить и рассказывать.

Вот что я придумала дальше. Итак, мой Олег — в больнице. Описывать буду ту больницу, где в прошлом году лежал отец, ведь нужна достоверность, а там были большие трудности для посещения. У него тяжелый мокрый плеврит (опять-таки, как у отца). Его девица к нему не ездит, потому что не любит больных. А я стала там своим человеком, встретив доктора из анатомички. И посещаю его ежедневно. Отец Олега сказал мне, что сын меня полюбил, но что все у них дома очень боятся, чтоб он не испортил мне жизнь. А потом как-то в минуту высокой температуры Олег мне рассказал о своих чувствах и спросил, смогу ли я его полюбить. А я сказала — «нет», потому что между нами стоит его нечистоплотное прошлое. И он так переживал, что у него ухудшилось состояние…

Конечно, Верка начнет возмущаться моим жестокосердием, а мне будет приятно.

А потом я уговорю его уехать в санаторий.

И даже поеду с Олегом на вокзал прощаться. А на вокзале обниму, поцелую, обещав ждать, если я нужна ему. И после этого затоскую и даже потеряю аппетит…

Верка мне всерьез завидует, что я переживаю такие жгучие чувства. А мне и смешно, и грустно. Неужели, кроме автофольклора, у меня ничего не будет настоящего?!

Вчера у нас был вечер, посвященный Женскому дню. Я замоталась и ничего интересного для себя не ждала. Антонина упросила сделать последний раз газету, обещав не вмешиваться. И вот в начале вечера я все еще над ней сидела, клеила заметки, чертила заголовки. Большую часть газеты занимали пожелания — и учительницам, и девочкам старших классов от ребят. Сочинили мы их вместе с Димкой. Он хоть тощий, маленький и нос всегда с насморком, но все на свете знает. Я рядом с ним чувствую себя абсолютной дурой, и не только я, но и некоторые учителя. Его ужасно любит Николай Степанович, и я уверена, он всерьез готовится к урокам только, чтоб хоть изредка посадить Димку в калошу. И вот Димка такие пожелания придумывал с серьезным видом, что я не могла работать от смеха, а потом я еще на себя клей вылила, в общем, я не успела даже сбегать домой переодеться.

И когда вошла с Димкой в зал, чтоб повесить газету, увидела Сашу, который сидел с Верой и Павлом и в упор на меня смотрел. Я его не видела с Нового года. Он не делал попыток со мной встретиться, а набиваться я не собиралась.

Мама недавно утверждала, что мне могут нравиться только такие мальчики, у которых есть какие-нибудь психические или физические недостатки. У них должно не хватать руки, ноги, глаза или головы. Человек с полным комплектом деталей — герой не моего романа.

Так вот у Саши на вечере явно болела голова. Он был серый, несчастный, и я стала вести себя с ним просто, как с нашими мальчиками, даже сама непринужденно потащила танцевать. Он пытался что-то говорить, а я просила его не философствовать, а веселиться. На этом вечере наши мальчики вдруг наперебой стали меня приглашать. Может — из-за Саши? И Дима, и еще ребята из других классов. Вначале я жалела, что не сбегала переодеться, а потом мне стало море по колено. Димка сказал, что у меня щеки накрашены. Я предложила ему намочить платок и проверить. Они прямо в зале терли мне щеку, а она еще больше разгорелась. Все хохотали, так что с Сашей лично я была очень мало.

После вечера он пошел меня проводить. С каким-то злорадством я сказала, что была раньше к нему неравнодушна. Он завздыхал, что, хоть и знает о моей любви к другому, знает, что ему не на что надеяться, все равно мечтал бы со мной встречаться.

Я сначала обалдела и чуть не спросила — «о какой любви», а потом сообразила, что Верка наверняка ему проболталась про выдуманного Олега. И так смешно стало…

Я дразнила Сашу за вечные «позы», а он исповедовался, каялся, говорил, что на Новом годе был «безумно» в меня влюблен, но боялся продолжить знакомство, потому что я — «море и во мне можно утонуть».

Если бы он был повыше!

Саша звал меня в гости, он снимает хорошую комнату в центре, еще что-то говорил, а я удивлялась, какой он цветастый, как восточный шелк.

Гуляли мы с ним долго, до двух часов, он не хотел меня отпускать. Ходили, как заведенные, вокруг моего квартала.

В общем, на другой день мне надо было отвечать физику. Я схватила пару. Николай Степанович ужасно любезно выразил удивление, что я — его любимая ученица, стала такой легкомысленной. Стыдно. Его-то я всерьез уважаю. Самое неприятное, он велел Димке меня подготовить. Я не сдержалась и показала Димке язык, а Николай Степанович сказал: «Очень сожалею, что не захватил фотоаппарат. Надо увековечить для потомства редактора школьной газеты с высунутым языком». И я не обиделась, на него нельзя злиться. Самой стало смешно-. А на перемене он позвал меня с Димкой и попросил, чтоб мы оба приняли участие в городской физической олимпиаде, мы — головастые, хоть и «шалопаи».

Я уже в прошлом году принимала участие в олимпиаде, в университете. По математике. И ничего хорошего не получилось, хоть и решила. Один там преподаватель мне объяснил, что мои задачи «без красоты решены». Сначала я обозлилась, а потом, когда Димка мне рассказал, как он решал (он второе место занял), поняла, что я — бездарь и середняк.

Так чего мне сейчас лезть на провал?! Хотя на этот раз будет не математическая, а физическая олимпиада. А у меня неплохо стала физика идти… И все-таки мне в жизни не понять тех толстенных книг по физике, которыми Димка зачитывается, как стихами.

Я сказала, что не пойду, не хочу позориться, я же знаю свои силы. Николай Степанович поскучнел, пожал плечами и пошел, прихрамывая. Димка меня назвал скотиной. Он на него молится. В общем, пришлось пообещать с ним заниматься, не люблю портить настроение людям, которых уважаю.

А дома отец закатил скандал. Да какой!

Назвал меня «уличной девчонкой» за то, что я вернулась вчера домой в третьем часу ночи, а потом схватила двойку. Я возмутилась и начала хамить. Мне было вдвойне обидно его слушать именно потому, что Саша с таким уважением со мной обходился.

Я сказала отцу, что мне безразлично, что он обо мне думает, что в шестнадцать лет я буду вести себя, как хочу и за мной не уследить. А поэтому — возвращаться буду, когда найду нужным. И еще сказала, что когда мне доверяют, я никогда не обману, но в случае подозрений обязательно сделаю так, чтобы меня не зря ругали.

Если я плохая, порочная, по мнению отца, значит, надо и в самом деле стать такой… И я это сумею, даже стиснув зубы, а потом специально приду домой и расскажу ему, на что я пошла ему назло.

А когда отец ушел, мама начала мягко выговаривать, что я его не жалею, у него — слабое сердце. И сказала, что он всерьез принимает мои заявления и огорчается, а вот она — «ты пугаешь, а мне не страшно». Она считает меня такой же трезвой, как была сама, а потому я вряд ли совершу какую-нибудь глупость.

И эти ее слова меня еще больше взвинтили!

Весь класс сегодня подавлен, а некоторые учительницы даже плакали. У меня еще хватило сил, чтобы не зареветь, когда нам объявили, что погиб Юрий Гагарин. До чего это несправедливо, нелепо, ему же только тридцать четыре года исполнилось, он только кончил Академию, стал инженером…

Неужели надо было его посылать летать? Мы об этом спорили все перемены. Я сказала, что Гагарин для всего мира был символом советского космоса.

— Неужели ты не понимаешь, что такой человек не мог быть ходячим символом? Не мог жить прошлым, — закричал Димка.

— Надо было ему создать особые условия… — начала я.

— А ведь у него было все-все, о чем только можно мечтать… — вздохнула Вера. — Весь мир им гордился. И зачем он летал?!

— Такие — всегда в действии… — заявила Галка, и первый раз я с ней согласилась. Мы начали вспоминать, что и Чкалов, и Амундсен тоже погибли, потому что не хотели стать памятниками самим себе при жизни. Они продолжали дело, которому посвятили себя с юности… А перед глазами у меня стояла фотография Юрия Гагарина, мальчишеская его улыбка. И казалось, что из моей жизни ушел кто-то очень близкий…