Когда не нужны слова

Глава 8

Девушка сидела за большим письменным столом, склонив темноволосую голову над большой бухгалтерской книгой. Лоб ее был наморщен, кончик языка от усердия высунулся: она тщательно складывала колонки цифр. Контора занимала маленькую комнату, но благодаря царившему там безупречному порядку помещение казалось просторным. В северной стене было прорезано большое окно, закрытое прозрачной масляной бумагой — использовать для этой цели привозное стекло было бы слишком дорого, — и комната была залита светом.

Погруженная в свою работу, девушка была очаровательна. Ее кудрявые волосы, собранные в пучок и перевязанные розовой лентой, поблескивали на солнце. Кожа, тщательно охраняемая от солнца зонтиками, перчатками и широкополыми шляпками, была нежна, как свежие сливки. Платье из розового муслина с нежным рисунком было сшито в соответствии с последними модными журналами, полученными из Англии: короткие рукавчики-фонарики, завышенная талия, подчеркнутая розовым атласным пояском, и вышитый розовый платочек, прикрывающий плечи и шею. Она выглядела именно так, как положено выглядеть девушке из купеческого сословия, но была при этом исключительно хорошенькой.

— Мадди! — окликнул ее мужской голос откуда-то из глубины дома. — Петерсон привез светлое пиво. Сколько, ты сказала, нам потребуется его на этой неделе?

— Минутку, папа! — крикнула она в ответ и торопливо закончила складывать последнюю колонку цифр.

Она теперь без труда откликалась на имя «Мадди», как будто это было ее собственное имя. По правде говоря, оно действительно стало ее именем. С того момента, как она опустилась на колени возле кровати Маргарет Берне и взяла ее за руку, Глэдис Уислуэйт перестала существовать, и никому не приходило в голову воскрешать ее.

Маргарет прожила дольше, чем кто-либо, даже ее врач, мог предположить. С возвращением дочери у нее, казалось, появилась дюжина — нет, сотня! — причин продолжать жить. Даже физически угасая, она оставалась бодрой и целеустремленной до самого конца. Прошло менее года с тех пор, как она мирно умерла во сне, и никто не сомневался, что последний год жизни был для нее самым счастливым.

В течение первого года между Кэлдером Бернсом и девушкой, ставшей теперь его дочерью, иногда возникала неловкость. Временами он вспоминал, кто она на самом деле, она тоже вспоминала, но они не говорили об этом, и постепенно неловкость исчезла. Он без труда позволил этой милой девушке заполнить пустоту, возникшую в его жизни. Ему было нетрудно перенести всю любовь к дочери на это доброе, миловидное и такое отзывчивое существо. Маргарет поверила, что эта девушка — ее дочь, и Кэлдер в конце концов тоже поверил в это. Она стала неотъемлемой частью его жизни, и ему было бы невыносимо больно потерять свою дочь дважды. Поэтому он гнал от себя все, что в какой-то степени угрожало отнять ее у него.

А что касается Мадди, то даже она с течением времени начала забывать, что была когда-то кем-то другим. Эти люди стали ее родителями, их воспоминания — ее воспоминаниями, а этот дом — ее домом если не по рождению, то по праву любви, и она даже не думала о том, что у нее могла быть какая-то другая жизнь. Прошлое стерлось из ее памяти, как волна стирает следы на песке. Только ночами Мадди иногда просыпалась в ужасе, влажная от пота, и вскрикивала при воспоминании о грубых руках, жестоких глазах и грязных, заросших бородами лицах. Тогда приходил Кэлдер, успокаивал ее и сидел рядом, пока ночной кошмар не рассеивался. Он никогда не спрашивал, что ей приснилось и почему ей страшно, но Мадди казалось, что он обо всем догадывался. А когда наступало утро, они никогда об этом не упоминали. Ночные кошмары, как и все прочее, что связывало Мадди с ее прошлым, и дочь и отец умышленно игнорировали, делая вид, что ничего особенного не случилось.

Изменения в ней происходили постепенно, так что она едва замечала их. Со временем она стала говорить, одеваться и даже двигаться так, как это делали представители среднего класса, к которому она теперь принадлежала. Она часами читала Маргарет классическую литературу, английские газеты и модные журналы, и постепенно вкусы Маргарет стали ее вкусами.

Даже теперь Мадди продолжала читать эти журналы, живо интересуясь сплетнями и последними тенденциями в моде, и доставляла отцу огромное удовольствие, читая ему по вечерам газеты и обсуждая прочитанное.

Кроме интереса к текущим событиям в Англии и любви к хорошим книгам, она научилась у Маргарет кое-чему еще. Мадди давно догадывалась, что своим успехом «Кулаба» обязана предпринимательской жилке Маргарет: Кэлдер был не в ладах с цифрами и плохо разбирался в бизнесе. Зная, что после ее смерти мужу придется худо, Маргарет обучила дочь кое-каким практическим вещам. Таким, например, как ведение бухгалтерского учета, заказ продуктов у поставщиков, способы привлечения клиентов. Мадди научилась всему этому, а вдобавок приобрела одну еще более важную способность: она научилась заранее предчувствовать потребности рынка и, не страшась риска, удовлетворять их.

Всего двадцать лет назад Сидней был не более чем аванпостом в не тронутом цивилизацией глухом краю, населенном враждебно настроенными необузданными племенами. Однако, несмотря на негостеприимную обстановку, первопроходцы, мужественно преодолевая трудности, насаждали здесь цивилизацию, и, к их немалому удовлетворению, им удалось в конце концов создать здесь, в этом суровом краю, свою собственную маленькую Англию.

— Они хотят одного: чувствовать себя как дома, — с присущей ей проницательностью говорила Маргарет. — За то, что напоминает им родину — будь это затейливое кресло, Диелковый жилет или напиток, вкус которого они помнят с прежних времен, — они готовы заплатить любые деньги.

Естественно, Маргарет имела в виду тех, кого ей приходилось обслуживать: скучающих по дому солдат, моряков, торговцев и купцов, снабжавших их товарами. Но Мадди, восприняв эту теорию, расширила ее рамки. Мелкие и средние землевладельцы, выписывавшие архитекторов из Англии, чтобы построить в Сиднее точную копию своих лондонских особняков, получали баснословные доходы со своих плантаций и не задумываясь тратили деньги на расписные кареты и рулоны дорогостоящего шелка. Несомненно, они будут рады иметь нечто вроде элегантного клуба, где могли бы скоротать вечерок-другой в обществе людей своего круга.

Сидней в своих самых важных аспектах городской жизни представлял собой Англию в миниатюре. Аристократы делали вид, что занимаются государственными делами и управляют владениями, тогда как в действительности гораздо больше внимания уделяли своему внешнему виду, лошадям и удовольствиям. Их жены были пусты и чванливы. Они одевались в тончайшие шелка — и вечно жаловались на пыль и жару, устраивали чаепития и большие балы — и сетовали на отсутствие настоящего светского общества; они сплетничали — и тосковали по далекой Англии.

Так же, как и в Англии, мужья и жены редко встречались — как правило, в основном для совместного появления в свете. Средний класс жил примерно так же: торговцы били своих жен те, в свою очередь, рожали детей. Аристократия почти не замечала средний класс, и соответственно ни те ни другие не признавали существования низшего класса этом заключалось основное различие между Сиднеем и Англией. В Австралии низший социальный слой состоял из каторжников, которых почти не считали за людей.

Было и еще одно существенное отличие от Англии. В Австралии девушки брачного возраста, к какому бы классу они ни принадлежали, ценились на вес золота. А если такая девушка обладала при этом приятной внешностью, то такому сокровищу вообще цены не было. Если же она при этом имела еще и хорошее приданое, то становилась почти что недостижимой мечтой.

Мадди лелеяли, словно тепличную розу. Отец знал, что, имея такую дочь, может позволить себе быть разборчивым, и строил честолюбивые планы в отношении ее будущего. Он, конечно, понимал, что едва ли можно надеяться выдать ее замуж за дворянина, но на богатого купца или судовладельца можно было смело рассчитывать и, если потребуется, он мог бы поискать подходящих кандидатов даже в Англии. Своей доченьке он был готов предоставить все самое лучшее.

Не будучи человеком религиозным, Кэлдер Берне начал ходить в церковь, чтобы похвастать дочерью и позаботиться о том, чтобы о ее существовании узнали нужные люди. Он приобрел легкую двухместную коляску с откидным верхом для поездок с визитами или за покупками и всегда сопровождал дочь. Он решительно «отшивал» неподходящих, на его взгляд, поклонников и привечал стоящих, однако сразу же дал понять, что любоваться его дочерью могут все, тогда как ухаживать за ней будет дозволено лишь избранным, причем тогда, когда он сам сочтет нужным.

Таким образом, если Сидней был для Австралии маленькой Англией, то «Кулаба» для Мадди Берне была Букингемским дворцом. Здесь неукоснительно исполнялись все ее желания и ценилось ее мнение, а каждое слово Мадди имело силу закона. Пожалуй, ее жизнь отличалась от жизни обычной девушки: ее всячески охраняли от грубости и жестокости окружающего мира, но она была довольна и, что важнее всего, чувствовала себя в безопасности.

Она услышала, как отец снова позвал ее, и крикнула в ответ: «Иду!» Быстро подсчитав последний столбец цифр и записав итог, она поспешила к выходу.

Он стоял под жарким солнцем на пыльной дорожке, ведущей к служебному входу в таверну, покашливая и вытирая влажный лоб. После смерти Маргарет его здоровье несколько пошатнулось, и Мадди очень за него тревожилась. Большую часть времени он был, как всегда, полон энергии, но случались моменты, когда силы оставляли его и он сидел обмякший, словно выжатая тряпка, а тело сотрясал кашель, появившийся у него еще в прошлом году в сезон дождей. В такие моменты Мадди охватывал страх. Она хлопотала вокруг него, бранила за то, что не бережет себя, и незаметно сумела переложить его обязанности на помощников, чтобы дать ему возможность отдохнуть. Он и не подозревал, что Мадди взвалила на свои плечи большую часть работы. Это было нетрудно — она и раньше зорко следила за тем, чтобы отца не обсчитали.

Чуть приподняв край юбки, она вышла на улицу и улыбнулась поставщику:

— Добрый день, мистер Петерсон. Как дела?

Мужчина средних лет, стоявший в тени навеса, задумчиво пожевывая соломинку, сразу же встрепенулся, увидев Мадди, и притронулся пальцами к полям шляпы.

— Здравствуйте, мисс Мадди. Вы все хорошеете. — Мадди, взяв отца под локоть, ласково пожурила его:

— Ах, папа, папа. Зачем ты стоишь на солнцепеке, когда знаешь, что тебе это вредно? Почему бы не войти в дом и не предложить мистеру Петерсону выпить чего-нибудь холодненького?

Кэлдер с любовью улыбнулся дочери и снова промокнул лоб платком.

— Проклятая жара житья не дает ни людям, ни животным, — проворчал он и повернулся, чтобы войти в дом. — Зайдите передохнуть, Петерсон, когда управитесь здесь, а Мадди заполнит вашу накладную.

Обычно Кэлдер не оставлял Мадди наедине ни с одним мужчиной, даже если это было в интересах дела, но Хауи Петерсон был старым другом. Когда Кэлдер ушел, Петерсон улыбнулся Мадди и спросил:

— Сколько прикажете на этот раз, мисс Мадди?

— Думаю, пять бочонков. Неделя выдалась ужасно сухая, не так ли? А чем сильнее жара, тем больше жажда.

Он усмехнулся:

— Это вы правильно изволили заметить, мисс. Так, значит, пять бочонков? Пять бочонков сюда! — крикнул он через плечо рослому грузчику, стоявшему внутри фургона. — И пошевеливайся! Купил его на прошлой неделе, — объяснил он Мадди. — Туповат, но силен, как ломовая лошадь.

Мадди чуть заметно улыбнулась. Ей всегда становилось не по себе, когда о каторжниках говорили как о скотине, которую можно продавать и покупать. Кэлдер не пользовался трудом каторжников ни сейчас, ни раньше.

— Как здоровье вашей супруги? — спросила она у Петерсона. — Ревматизм все еще мучит ее?

Грузчик, достав из фургона бочонок, взвалил его себе на плечо.

— Сейчас ей стало полегче — погода стоит жаркая. Это дожди чуть не доконали ее.

— Передайте ей привет от меня. — Петерсон расплылся в довольной улыбке.

— Она всегда говорила, что вы милая девочка, и будет очень рада…

Но Мадди уже не слышала его слов, потому что каторжник обернулся и встретился с ней взглядом. Она замерла на месте.

Выражение его широкого, изрытого оспинами лица не изменилось: маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели, казалось, сквозь нее. Он не произнес ни слова, но Мадди заметила, как в этих глазах на долю секунды мелькнула радость и губы дрогнули в доброй улыбке. Она вспомнила его неожиданно певучую ирландскую речь и неуклюжее прикосновение грубой руки к своим волосам, когда он старался утешить ее. Она вспомнила запах болезни.и смерти, жару и тесноту вонючей комнаты на корабле-призраке.

Он на мгновение остановился, уставившись на нее, Мадди тоже не могла оторвать от него глаз. Она стояла на солнцепеке, но ее бил озноб. Он все понял про нее, и, если заговорит, жизнь для нее закончится. Ей хотелось убежать, спрятаться, умолять его уйти и унести с собой ее прошлое, но она не могла ни двинуться, ни заговорить. Она лишь беспомощно смотрела в глаза Джеку Корригану и готовилась к худшему.

Хауи Петерсон закончил свой монолог, взглянул на Мадди и моментально понял, что ее так расстроило. Обернувшись к каторжнику, он заорал:

— Эй, что уставился? Пошевеливайся, дерьмо собачье! — Он снова повернулся к Мадди, ворча: — Уж эти грязные каторжники, ума у них не больше, чем у животных. Терпения не хватает управляться с ними. — Потом, очевидно, смущенный тем, что расстроил своего хорошего клиента, он снова набросился на Джека: — Посмотри, что ты натворил! Испугал до полусмерти бедную девочку! От одного твоего вида она побледнела как полотно!

И Джек снова двинулся вперед, сгибаясь под весом бочонка. Петерсон в сердцах пнул его под колено. Джек покачнулся, но, к счастью, бочонок не выронил. Мадди, не удержавшись, охнула от ужаса и покачнулась. Петерсон обернулся к ней и, увидев, что ситуация еще более ухудшилась, растерялся.

— Мисс Мадди, с вами все в порядке? Может быть, позвать вашего папу? Будьте уверены, этот наглец, как только вернется домой, получит хорошую порку. Он быстренько забудет, как пугать молодых леди!

«Нет!» — хотелось крикнуть Мадди, но она произнесла шепотом:

— Во всем виновата жара. Я, пожалуй, пойду прилягу. Извините меня.

Последнее, что она увидела, был взгляд Джека Корригана, следивший за ней, пока она поднималась по лестнице.

Закрыв за собой дверь своей оклеенной обоями в розочках уютной комнаты, она почувствовала себя совсем плохо. Руки у нее были холодные, щеки, наоборот, горели. «Все в порядке, — думала она. — Он ничего не сказал. Никто ничего не узнает».

Но она-то не забыла. Она очень старалась забыть, но дверь в прошлое открылась, оттуда потянуло зловонием, и теперь ее трудно будет закрыть снова.

Она не Мадди Берне, а Глэдис Уислуэйт, судомойка, приговоренная к каторжным работам, которая только благодаря Господу Богу да Кэлдеру Бернсу не идет сейчас в одной упряжке с Джеком Корриганом, — тупым животным в глазах более удачливых людей, над которым можно как угодно издеваться, обреченным медленно умирать под жарким австралийским солнцем. Такова ее судьба, там ее место. Не здесь, в этой уютной комнатке, а там. Она не должна жить здесь, разодетая в муслин и шелковые ленточки, под крылышком у этого доброго и простого человека.

Но теперь пути назад не было: даже если бы она захотела все изменить, то не смогла бы — она нужна Кэлдеру Бернсу. Он поверил в нее, и ее место здесь, где светло и безопасно и нет темных углов и замкнутых пространств. Она будет бороться изо всех сил, чтобы остаться здесь. Джек Корриган не выдаст ее, она поняла это по его глазам. Здесь ее никто не обидит.

В действительности по-настоящему в безопасности она не будет никогда. У нее есть тайна.

Она подошла к письменному столу из розового дерева, который Маргарет Берне несколько лет назад выписала из Англии для своей дочери. Медленно открыв ящик стола, она достала рисунок, подаренный в другой жизни, и положила его на крышку стола. Мадди долго смотрела на изображение молодой девушки по имени Глэдис Уислуэйт. Забыть? Пока жива, она никогда этого не забудет.

Экспедиция майора Боумена потерялась в снегах, люди жестоко голодали и, по всей видимости, были обречены на смерть.

Четыре дня назад они доели последний сухарь, разделив его между всеми по маленькому кусочку. Прошлой ночью они слышали вой волков совсем близко от лагеря, а утром нашли волчьи следы на снегу всего в нескольких ярдах от лагерного костра.

— Бедняги, — сказал Келлог, специалист по минералогии. — Они, должно быть, еще голоднее, чем мы, если подходят так близко.

— Посмотрим, кто из нас больше голодает, — сказал майор Боумен, отбирая нескольких человек для охотничьей вылазки на волков в надежде принести в лагерь свежего мяса, которого они не пробовали уже больше месяца. С ним пошли рядовой Уимс, Мерсер Свифт, Келлог и Эштон.

Три недели назад разразился снежный буран, и чем больше они старались обогнать его, тем больше он свирепствовал. Они потеряли почти половину людей — кто-то погиб от переохлаждения, кто-то от голода, нескольких человек поразила снежная слепота, и они потеряли рассудок. Шестеро утонули при переходе по льду через Миссури, когда лед неожиданно провалился под ними. Двое ушли в пургу, и о них больше не было ни слуху ни духу. Многие были обморожены, а один едва ковылял: у него началась гангрена, и от его больной ноги исходило страшное зловоние.

Этих пятерых для охотничьей вылазки майор отобрал не потому, что они были самые ловкие или храбрые, а потому, что у остальных не оставалось сил, чтобы держать ружье. Многие из них, в том числе и Эш, не надеялись на успех, но сами вызвались пойти: им было нечего терять. Ни один из них не надеялся выжить и увидеть форт Томаса Джефферсона, но просто сидеть и ждать смерти было невыносимо.

Примерно через час после того, как они вышли из лагеря, вновь начавшаяся метель замела все следы. Майор настоял на том, чтобы продолжать идти в сторону, куда шли волки, несмотря на то, что валил такой густой снег, что люди не видели даже друг друга, не говоря уже о вехах, которые они ставили, чтобы не потерять направление. Это было неразумное решение со стороны командира, но никто и не подумал возражать. Какое решение можно было бы считать разумным перед лицом смерти от голода, истощения или обморожения?

Эш брел по снегу, скрестив на груди и засунув руки под мышки и зажав кремниевое ружье между руками и телом, чтобы не уронить его, если упадет сам. Ну и черт с ним, с ружьем. Его очень тревожило состояние рук. После нескольких первых дней пребывания на трескучем морозе обе руки болели и пульсировали, а пальцы не слушались. Теперь он уже почти не чувствовал их. Он отрывал широкие полосы ткани от плаща, чтобы хоть немного согреть их. Его руки — это все, что у него есть. Он мог потерять ноги, голос, но без рук он не сможет рисовать, а это все равно, что умереть. Сквозь густую завесу снега он почти не видел фигуры своих товарищей, но время от времени до него долетали их голоса.

— Посмотри, в какую заваруху мы попали по твоей милости, умненький английский мальчик. Мы все погибнем в этом Богом забытом месте. Следовало бы вместо волка всадить тебе пулю между глаз.

— У англичан жесткое мясо, — вяло попытался кто-то пошутить, — обойдемся лучше волками.

— Заткнитесь вы, оба! Я не вижу майора. Эй, кто-нибудь видит майора?

Эш понимал, что они, наверное, правы. Это была его вина. Они шли уже три недели, а форта так и не было видно. Это он повел их неправильной дорогой, и все они погибнут по его вине.

В каком-то безумии он все шел и шел неизвестно куда. Все та же плотная белая завеса стеной окружала его, тот же глубокий снег под ногами, то же безмолвие вокруг. Наверное, ему уже никогда не будет тепло. Его беспокоили руки. Он попытался вспомнить, когда в последний раз держал в руках угольный карандаш, и в воспоминаниях как живые возникали картины: огонь, потрескивающий в камине, пушистый коврик под ногами, бархатная подушка под спиной. Звук наливаемой в графин воды, молодая девушка в фартуке горничной, словно ласточка, быстрыми грациозными движениями перестилающая постель. У нее темные волосы, кожа цвета слоновой кости и глаза… какие-то необыкновенные глаза. Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, но белая снежная завеса скрывала от него ее черты. «Почему я не вижу твое лицо? — забеспокоился он. — Пожалуйста, подойди ближе. И скажи, как тебя зовут».

Потом он оказался в другой комнате, где человек по имени Уинстон наносил удары по рухнувшей на пол девушке. Эш хотел было вытащить шпагу, но руки у него совсем замерзли. Уинстон размахивал шпагой и смеялся. Почему Эштон не ответил на вызов? Из-за своей апатии… или это была трусость?

Но теперь шанс упущен, он никогда больше не увидит лица той девушки и никогда не нарисует его, потому что у него не действуют руки.

— Проклятый мерзавец, — пробормотал он. — Нужно было проткнуть тебя шпагой.

— Киттеридж! — окликнул его кто-то, схватив за руку. — Что с тобой?

Эш взглянул на говорившего, не сразу сообразив, что разговаривал вслух. Он тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение, и в этот момент они услышали душераздирающий крик примерно в двадцати футах от них. Похоже, кричал человек.

Эш не помнил, как взял в руки ружье и побежал. Он лишь с удивлением заметил, что снег вокруг окрашен кровью.

Майор лежал на окровавленном снегу, и его терзали четыре или пять отощавших от голода волков. Очевидно, они повалили его и проволокли несколько ярдов с того момента, как он закричал. Боумен все еще кричал, а волки яростно терзали его тело, вздымая снежную пыль и брызги крови. Один из зверей резко отскочил назад, крепко зажав что-то в челюстях. Эшу показалось, что это только сапог майора, но это было не так. Он понял это, увидев, как хлынула кровь оттуда, где раньше были ноги Боумена.

Он не знал, сколько времени простоял так, парализованный ужасом и собственной беспомощностью. И вдруг неожиданно для себя он дико заорал и, бросившись к майору, стал стрелять, целясь в волчью стаю, но промахнулся — один из волков прыгнул на него. Он с остервенением отбивался ружьем и не сразу почувствовал боль, когда челюсти животного сомкнулись на его руке и затрещали кости. Действуя ружьем, как палкой, он крушил зверя до тех пор, пока не увидел, что от него осталась на снегу лишь жалкая кучка костей, покрытых клочковатой шерстью. Но боли он все еще не чувствовал.

Слышались выстрелы, крики, визг. Он не знал, сколько времени это продолжалось. Подбежав к майору, он споткнулся о труп волка, упал лицом в снег и пополз на животе, а когда все-таки добрался до майора, вдруг осознал, что вокруг стало очень тихо.

Как и прежде, падал густой снег, издавая едва слышный хрустальный звон. Он быстро засыпал кровавые пятна и два неподвижных волчьих трупа. Лежащий рядом майор дышал хрипло и прерывисто, и только его тяжелое дыхание нарушало стоявшую вокруг абсолютную тишину.

Эш осторожно повернул к себе лицо майора. От его умного и мужественного лица мало что осталось — не хватало одного глаза, щека была выдрана до кости. Из горла раненого текла кровь.

— Держитесь, майор, — прошептал Эш. — Сейчас мы доставим вас обратно в лагерь. Вы…

Майор, должно быть, хотел улыбнуться, но разорванный рот сложился в гримасу.

— Пожалуй, пора бы тебе, сынок, называть меня по имени — Джереми…

Эш тупо кивнул. Руки его впервые за несколько недель стали теплыми — от собственной крови и крови майора.

— Послушай меня, — с трудом сказал майор, слабеющей рукой уцепившись за его рукав. — Доставь депеши в форт. Ты был прав тогда, теперь мы на правильном пути. Еще четыре или пять дней — и вы будете на месте. Никто не скажет, что экспедиция майора Боумена потерпела неудачу.

— Нет, — хрипло подтвердил Эш. — Никто этого не скажет.

Майор отпустил его рукав и бессильно откинулся на снег.

— Я всегда знал, что на тебя можно положиться, — прошептал он и умер.

Эш долго лежал не двигаясь, потом здоровой рукой стал копать в снегу могилу. Правая рука висела бесполезным безжизненным грузом, но он пока этого не замечал. И ему это было безразлично.

Люди сгрудились вокруг небольшого лагерного костра. Насытившись волчьим мясом, они на время отогнали призрак голодной смерти, но были расстроены и напуганы. Некоторые из них закутались в окровавленные волчьи шкуры; другие, еще не оправившиеся от шока и поэтому не чувствовавшие холода, просто сидели, тупо глядя в огонь, быстро пожиравший остатки скудного запаса сухих дров.

В конечном счете были убиты всего два волка. Потери составляли майор Боумен и Мерсер Свифт, который был пока жив, но страшно истерзан и лишился правой ноги.

Они долго сидели молча, потом кто-то произнес вслух то, о чем думал каждый:

— Ну и что мы будем делать теперь? Без майора нам никогда отсюда не выбраться. Нам всем конец.

— Я слышал однажды, — раздался чей-то голос, — о северных индейцах, которые строят на зиму жилища из снега.

— Полно тебе, Найми, — сказал рядовой Уимс. Он опустился на колени рядом с Эшем, держа в руках кусок волчьей шкуры. — Вы бы обмотали этим свои руки, Киттеридж. Они, кажется, здорово пострадали.

От шкуры все еще шел пар. Эш рассеянно завернул в нее пальцы.

— А может, попытаться? — сказал кто-то. — Все равно мы не сможем идти дальше. Выкопаем в снегу пещеру и спрячемся, пока снег не начнет таять.

Эш поднялся на ноги.

— Нет, — спокойно произнес он. — Мы пойдем дальше. Долгое время все молчали. Потом кто-то устало откликнулся:

— Идите, Эш..Это вы завели нас сюда. Так что идите — и скатертью вам дорога.

— Нет, — снова сказал он. — Мы пойдем все. И немедленно.

Один из солдат поднялся на ноги и сердито посмотрел в лицо Эшу.

— Корчишь из себя командира, да? Это военная экспедиция, и если ты думаешь, что люди пойдут за тобой, то…

Эш, не отвечая, размахнулся и ударил солдата в челюсть, отчего тот кубарем полетел в снег. Больше никто возражений не высказывал.

Эш сложил в вещевой мешок карты, записи и свои последние рисунки и забросил его на плечо. Окинув взглядом свой маленький отряд, он громко скомандовал:

— Встать! Мы выступаем!

Пока усталые люди поднимались на ноги, Эш повернулся и с усилием взвалил на плечо оставшегося без ноги картографа. Потом, взглянув на расстилавшуюся впереди белую пустыню, побрел, прокладывая путь всем остальным.

Обитателям форта Томаса Джефферсона они показались бесплотными призраками, появившимися из сплошной стены падающего снега. Часовой, стоявший на посту, с перепугу чуть не удрал с поста, а капитан форта был так поражен новостью, которую принес ему адъютант, что выбежал наружу без плаща, несмотря на непогоду.

То, что он увидел, долгие годы потом рассказывали, как легенду: по снегу двигалась кучка оборванных людей, хромающих, голодных, кое-как одетых и полузамерзших, которые добрались до форта, опираясь на палки и таща на плечах изнемогших товарищей. Их волосы, бороды, брови заиндевели, воспаленная кожа кровоточила, а глаза опухли и почти закрылись от снежной болезни. Капитан стоял на пронизывающем ветру, от потрясения забыв о своих обязанностях. Он стоял остолбенев, пока командир этой жалкой группы не остановился прямо перед ним.

Его, как и всех прочих, тоже трудно было узнать: его волосы и борода превратились в сосульки, на бровях намерз снег. На плече он нес раненого товарища и, остановившись, прежде всего осторожно положил его на снег, потом снял с плеча вещевой мешок и передал его капитану. Его руки были обернуты какими-то окровавленными лохмотьями и почти не действовали.

— Сэр, — с усилием произнес он, — здесь документация экспедиции майора Боумена, обследовавшей местность вдоль сорок девятой параллели.

Капитан машинально взял мешок, не веря своим глазам.

— Майора Боумена? Но экспедиция должна была возвратиться больше месяца назад. Мы думали… — Потом, когда он постепенно понял, что произошло, с подчеркнутым уважением вытянулся перед Эшем. — Я капитан Лиленд Барнс, командующий этим фортом. С кем имею честь разговаривать?

Человек, несколько неустойчиво держась на ногах, поклонился и ответил:

— Эштон Киттеридж, к вашим услугам. — И добавив: — Мои люди очень озябли, сэр, — он, потеряв сознание, свалился у ног капитана Барнса.