Когда открываются тайны (Дзержинцы)

ГЛАВА VIII МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ

В стремительном темпе по клавиатуре старого «Ундервуда» бегают проворные девичьи пальцы.

Короткими фразами диктует Бородин очередное донесение. Фраза, опять фраза...

Любочка нервно выдергивает лист бумаги из-под каретки, бросает извиняющийся взгляд на своего начальника и закусывает губу: снова ошибка. То буква перескочит, то целое слово пропустит. Бородин недоумевает: раньше этого не было.

Но раздумывать некогда. Взор его суров, будто начальник Особого отдела по охране границ видит перед собою то, о чем говорит.

— ...Расположение врангелевских частей и беженцев, двоеточие... Написали? Подчеркните... Донские и Кубанские корпуса до двадцати тысяч человек, большей частью смешанные, расположены на острове Лемнос. В Бизерту прибыли двадцать пять судов врангелевского флота... французское посольство в Константинополе обнаружило крупное мошенничество в снабжении среди врангелевской армии. Врангель по-прежнему отдает приказы, как верховный правитель.

В Константинополе девять тысяч беженцев, в Бургасе — четыре, в Констанце — четыре с половиной тысячи... Написали? Среди них четырнадцать генералов во главе с Эбергардом... Эбергардом. Поставьте точку. Теперь с красной строки...

...Пойманный с поличным резидент северной группы разведчиков по кличке «Осног» показал на первом допросе... Пишите дальше. Врангель был вызван из Константинополя в Париж, где фельдмаршалом Фошем и генералом Тементом на тайном заседании обсуждался вопрос о создании новой армии для борьбы с большевиками. Французское правительство готово ассигновать для этих целей двести пятьдесят миллионов франков. Папа римский дает триста тысяч лир золотом. Военные действия предполагают начать весной 1921 года со стороны Румынии... Поставьте здесь точку. Опять пропуск? На середине страницы? Жалко. Не торопитесь. Работать надо быстро, но не спеша... Ничего, ничего. Перепечатаете. А я пока попробую сократить кое-какие фразы.

Сергей Петрович с сочувствием следит за отчаянным жестом Любочки, которая закладывает новую страницу и торопливо переносит на нее уже дважды продиктованный текст.

— ...Втягивается в эту авантюру Польша... Собираются остатки банд Балаховича, Петлюры и Савинкова... Немецкий фельдмаршал назначен во главе антибольшевистских частей. Французское правительство тайно решило пересмотреть Версальский договор с немцами и смягчить его, на условиях участия немцев в борьбе с большевиками... Местом организации немецких реакционеров под командованием Людендорфа назначена Бавария... Эта армия носит название «Новая Германия». Написали?

— Вот и все, Любовь Владимировна... Второй экземпляр, как обычно, в подшивку. Первый дадите мне. Копирку уничтожьте.

— Я знаю, знаю, — шепчет Любочка, опуская глаза. Руки ее дрожат.

Сергей Петрович приблизился, чтобы взять у Любочки первый экземпляр и отчетливо заметил у нее темные круги под глазами.

«Что-то Грицюк последнее время около нее увивается, — подумал Бородин, вспомнив последнюю репетицию «Медведя», — не обидел ли девушку?..»

Вернувшись к себе, Сергей Петрович заметил, что в руках у него папка, в которой машинистка обычно хранит чистую бумагу. Он второпях прихватил ее вместе с первым экземпляром рапорта для подписи. Машинально заглянув в папку, Бородин увидел там фотокарточку незнакомого молодого мужчины в военной форме... Интеллигентное лицо с широким лбом, прямым, чуточку длинноватым носом. Между высоко поднятой, заломленной уголком правой бровью и краешком прически — заметное родимое пятно. Внизу, прямо над обрезной линией карточки размашисто начертано: Машеньке от Володи.

Не успел Сергей Петрович что-либо подумать о карточке, на пороге появилась озабоченная Любочка. Она шла прямо к столу.

— Я у вас, кажется, забыла папку.

— Извините, это я ее по рассеянности захватил.

— Я думала, что только я сегодня рассеянная...

Сказано это было с явным упреком. Бородин поспешил извиниться, подавив в себе интерес к столь дорогому для Любочки человеку. Вскоре его мысли уже были заняты иным — звонила застава:

— Горит камыш!

Неоднократный поджог камыша и беспомощность начальника милиции в наведении порядка в плавнях Сергей Петрович рассматривал как явление, далеко выходящее за рамки обычного хулиганства. Охапка камыша стоила в Херсоне кусок хлеба. Ночные огни в плавнях все больше настораживали Особый отдел.

— Я вынужден подписать очередной приказ: расстреливать на месте поджигателей и лиц, даже косвенно причастных к этому варварскому делу. Милиционеров будем отдавать под суд за разгильдяйство, — заявил Бородин созванным по этому случаю работникам Особого отдела охраны границ.

— Оперативной группе во главе с Китиком нужно сейчас же выехать на место пожара и, в случае необнаружения виновных, взять заложников из числа хуторских кулаков, широко оповестив об этом население. Возражений нет?

Матросы сурово молчали. Сергей Петрович подписал письменное распоряжение и передал его Китику.

— Будем надеяться, товарищи, что история простит нам эту жестокость.

Любочка пронумеровала страницы, сложила материалы в пакет для отправки, зарегистрировала его и опечатала.

Прежде чем собрать оставшиеся листки чистой бумаги в папку, она по обыкновению вынула оттуда фотографию.

— У меня есть отец, какое счастье!..

И вдруг она вспомнила, что он ждет ее сейчас, в эту минуту. Пакет следовало передать для отсылки начальнику оперативной части Потемкину, но тот уехал в плавни вместе с Китиком. Так приказал Сергей Петрович, тоже уехавший куда-то. Пакет получил дежурный, пожилой усатый матрос Нечипор Галушко, который будет дожидаться возвращения товарищей из-за Днепра.

Любочка торопливо взяла с этажерки свои варежки, собираясь уходить. В одной из них лежало что-то твердое. Так и есть: снова кусочек сахара, да еще завернут в папиросную бумагу, словно конфета.

Такой же кусочек нашла она вчера под своим «Ундервудом». Позавчера — целых два, в папке. И так уже несколько дней подряд.

Каждый раз, когда обнаруживала находку, Любочка хотела сказать о ней Потемкину или самому Сергею Петровичу. Она обязана была это сделать. Но было как-то стыдно, да и не хотелось подвергать опасности тайного доброжелателя. Впрочем, это было не так уж тайно.

Девушка весело вздохнула, подкидывая на руке сахар.

— У меня дочка такая вот, как ты, дома осталась... Оксана, — пророкотал за спиной Нечипор Галушко. — Характер твой: тихий, ласковый...

— Вот бы и послали дочери гостинец, — с укором ответила Любочка:

— Не разыскал еще семьи... Да и не мой это сахар, — спохватившись, оговорился тоскующий по дому моряк. — Бери, не стесняйся. Все мы, моряки, тебя любим по-братски... Ведь сирота ты — это известно нам.

Любочка пробовала возвратить матросу коробочку с сахаром, куда она первое время складывала тайные подарки.

— Не обижай... — коротко попросил он и отошел к телефону.

Сквозной ветер, не встречающий препятствий, гулял по разгороженным дворам. Спасаясь от холода, люди жгли ограды своих домов, старую мебель, полы своего жилья.

Что-то влажное и холодное падало с высоты. Оно то ложилось мутно-белым, быстро тающим месивом, то превращалось в морось.

Любочка почти бежала. Близ собора шедший впереди человек замедлил шаги.

— Иди за мной, — повелительно сказал он, не оборачиваясь, и свернул влево.

Любочка узнала отца. Сейчас недобрый, чужой, но всегда волнующий голос его она теперь узнала бы в хоре других. Она послушно зашагала вслед. Ей было так приятно идти за ним, не думая ни о чем. Так они пришли на опытную станцию. Квартира Демидова была здесь же, только с другой стороны здания. Одинокий, он занимал четыре комнаты. Любочка расположилась у пылающего камина. Ее несколько удивляло, что для начальника опытной станции нашлись дрова. Сергей Петрович сидел в нетопленном кабинете.

— Любопытно взглянуть, что это у тебя за шкатулка? Уж не волшебная ли? — Демидов, совершенно не знающий психологии нового поколения, разговаривал с дочерью, словно с ребенком. Он протянул руку к коробочке, которую захватила с собою дочь, чтобы показать ему, как ее уважают на службе.

Демидов без радости выслушал восторженный рассказ дочери о ее тайных благодетелях.

— Сейчас свирепствует тиф, эти кусочки были в руках разных людей, — безжалостно заключил он и хотел бросить коробочку в огонь. Дочь подхватила свой подарок чуть не на лету.

— Но ведь это от души, папочка... Мы обидим хороших людей...

— Сахар у меня найдется. А подарок этот можешь отдать, например, нищему. Он тебе будет благодарен.

Было что-то пугающее, непонятное в словах отца. Он в самом деле достал из служебного шкафа нераспечатанную пачку пиленого сахара и, небрежным движением вскрыв ее, высыпал сахар перед Любочкой на лист чистой бумаги. Затем извлек из шкафа коробку с конфетами.

— Какое богатство! — воскликнула девушка изумленно.

Но есть она не стала, спросив:

— Можно, я возьму бабушке немного сахара? А конфеты морякам отнесу?

— Распоряжайся, как знаешь, это твое.

Отец привлек ее голову к себе и поцеловал в лоб.

— Рассказывай, что нового в вашем Особом царстве-государстве?

Любочка задумалась. Ей почему-то сейчас вспомнилась фотография. Откинув упругую прядь седых волос, она провела ладонью по отцовскому лбу и, улыбнувшись глазами, остановила указательный палец на его родинке.

— Она всегда у тебя была, папочка?

— Конечно, с детства. От рождения. Недаром ведь родинкой зовется... Родина! — вдруг произнес он внезапно пришедшее в голову слово и скривился, как от зубной боли.

— На маминой фотографии ты точно такой, как сейчас. Только если бы все эти морщины вдруг исчезли.

— У тебя есть моя фотография?

— Да, я ее все время ношу с собой.

— Даже на службу?!

— Конечно. Мне приятно, что она всегда со мной.

— Ты когда-нибудь показывала ее своим сослуживцам?

— Так чтобы специально — нет. Ведь ты там в офицерской форме.

— Но карточку могут случайно увидеть!..

— У нас не принято копаться друг у друга в столах. Кроме Сергея Петровича, моих бумаг никто не берет...

— Сергей Петрович — это не так уж мало, — пробормотал Демидов смущенно, сознавая, что слишком много он говорит о своей фотографии. Как бы вскользь, попросил принести ему эту фотокарточку.

— Хотелось бы взглянуть на самого себя через столько лет... Морщины, морщины, — закончил разговор Демидов, — их не разгладишь теперь даже раскаленным утюгом.

Демидов охотно рассказывал дочери в этот вечер милые сценки из первых лет семейной жизни, часто восклицая: «Как ты сейчас похожа на Машу!»

Любочка слушала внимательно, но перед ней все чаще возникала другая сценка: Сергей Петрович держит в руках папку с фотографией отца. Может, рассказать отцу? Но что-то снова удержало ее от излишней откровенности. Возможно, то, что она не хотела этим огорчить отца. «Он всякий раз недовольно хмурится, когда заговоришь о моряках... После!»

— Теперь ты расскажи, какие же новости из этого глухого захолустья вы отправляете в столицу?.. От тифа люди мрут, что мухи, город голодает и стучит зубами от холода, — подсказывал тему разговора Демидов.

— Ой, папочка, дай мне хоть здесь отдохнуть от тифозной статистики! — воскликнула дочь, прижимаясь щекой к волосатой маленькой с твердыми узкими ногтями руке Демидова.

Демидов откровенно захохотал.

— Ты умница, но здесь, в этом кабинете, я — начальник опытной станции, советский служащий, как ты. Правительство — подчеркнул это слово Демидов, — мне доверяет.

Любочка посмотрела на него гордым взглядом.

— Впрочем, почему это меня должно интересовать? Мое дело — изучение капризов моря. Правда, иногда море выбрасывает на берег неизвестных людей, — игриво уходил от темы Демидов.

— Трупы? — ужаснулась Любочка.

— М-м... политические! — с иронией разъяснил Демидов.

— А ты, папочка, мог бы помогать нам... Сергею Петровичу, — с расстановкой заметила Любочка. — Например, вылавливать людей в море, нарушающих нашу границу, или тех, кто палит камыш в плавнях... Сергей Петрович так нервничает...

— Только нервничает?

— Что ты, папочка, он подписал сегодня строгий приказ — будем брать заложников-кулаков. Кулаки знают, кто поджигает. Сам Сергей Петрович выехал на операцию.

Любочка инстинктивно догадалась, что сказала лишнее, особенно этими словами «будем брать». Но ведь перед нею отец...

Они поговорили еще несколько минут. Демидов напомнил о времени: пора домой. Он собрал со стола съедобное в большую коробку из-под печенья.

— Угости бабушку. Жди моего сигнала. Будь осторожна.

Демидов успел побриться, прежде чем раздался знакомый ему прерывистый стук.

Отец Николай. Он молча проследовал за Демидовым и, сбросив с себя шубу и шапку, опустился на стул.

— Водки, полковник!

Демидов, не спеша, выполнил его требование: наполнил бокал и поставил его перед гостем, коротко взглянув в посеревшее, осунувшееся лицо. Глаза отца Николая метали молнии.

— Возьмите себя в руки, капитан. Давайте сегодня выпьем за мое хорошее настроение. Оно давно не посещало мою душу.

Гость залпом опустошил бокал и как-то жутковато засмеялся сквозь зубы.

— Чудом, полковник, я ускользнул из этих «особых» рук... Пятерых пустили в расход на месте. Начальник милиции сам себе всадил пулю в лоб... А у вас хорошее настроение.

— Мертвые не дают показаний, — не гася улыбки, заявил Демидов.

Отец Николай сжал кулаки.

— Десяток хороших парней. Я их всех бы, как котят, в днепровской проруби потопил сегодня.

— Остановка только за десятком?

— За епископским благословением и вашим приказанием, — уточнил гость. — Я люблю действовать. Это моя стихия. Был атаман Махно, а почему не может появиться в этих плавнях на Херсонщине, скажем, атаман Иванов? Днем — отец Николай божьей милостью. Ночь настала — атаман Иванов. Отряд «Смерть коммунистам!» Как вам нравится идейка?

— Вся беда в том, что людей, подающих идеи, развелось больше, чем тех, которые способны осуществить эти идеи... Но вы, капитан, счастливое сочетание того и другого.

Отец Николай опрокинул второй стакан, не хмелея. Голос его еще больше окреп от алкоголя:

— В Большой Александровке был я на прошлой неделе. Сколотили отрядик из бывших махновцев. Сам Тягнырядно взялся за это дело. Чекисты его потрясли на днях. Епископу хлеб и мясо вез, а матросы повернули оглобли к госпиталю. Прокопий жалобу в Москву накатал. Понравился большевикам хлебушек наш! Продотрядчиков готовят в этот район во главе с секретарем укома... Менять сельхозинвентарь на хлеб собираются... Ух, как бы я их самих разменял, господин полковник!