Когда падают шишки

ПРОСВЕТИТЕЛЬ ИЗ БОЕВО

За окном правления боевского сельпо грязь и слякоть. С утра дождик сеет, как сквозь сито, нагоняет тоску. Воробьи, мокрые, взъерошенные, попрятались под карнизы домов. Вид у них унылый и задумчивый.

С таким же видом сидит у стола председателя сельпо Петра Кузьмича Бабкина щуплый молодой человек в очках, в мокром прорезиненном плаще и больших кирзовых сапогах, облепленных грязью, — только что приехавший из города товаровед отдела по торговле книгой облпотребсоюза Виталий Спирин.

Зато сам председатель правления сельпо Петр Кузьмич Бабкин так и пышет весельем: его толстые тяжелые щеки красные-красные, и кажется, именно от этих щек, а не от жарко натопленной печи так тепло в маленькой комнатке.

— А!.. Из книжного отдела… Рад! Рад!.. — в который уже раз повторял Петр Кузьмич. — Люблю, знаете, книгу… Хотя, ежели говорить самокритично и без лакировки действительности, разных там институтов не кончал. Но — самоучка… До многого дошел своим путем… Науки уважаю. Знаешь, сколько раз пчела махает крыльями? Не знаешь? То-то!.. Двадцать шесть тыщ раз в минуту. А ты думал?.. Научно обоснованный факт! Это тебе, брат, не в носу ковырять! А еще читал я недавно в одном научном тоже журнале: в какой-то местности «снежный человек» объявился. Здоровенный, понимаешь, детина, — как бы не соврать, — трех метров ростом, питается исключительно мышами, и по-нашему ни бе, ни ме. Вроде глухонемого. Вот я все думаю: что, ежели его водкой напоить и по селу пустить, а?

Петр Кузьмич покровительственно похлопал гостя по плечу и великодушно пообещал:

— Ну, мы с вами на научные темы еще поговорим… Хотя, ежели правду сказать, не время выбрали вы ехать, товарищ уполномоченный, ох, не время!.. Дороги у нас, прямо сказать, неважные и, обратно же, — хе-хе! — погода… Стихии природы, так сказать… Тут уж ничего не попишешь. За границей вот, говорят, везде асфальт. Я читал: на каждого жителя приходится до четырех гектаров замощенной площади… Тут у нас налицо имеется некоторое отставание, как думаете, а? Но вы человек, я смотрю, молодой, хоть и в очках, для вас, так сказать, проминаж, а?

— Как у вас с распространением книг? — перебил его Спирин.

— Книг? Хе-хе-хе!.. — Петр Кузьмич развеселился еще больше и плюхнулся в кресло, жалобно взвизгнувшее под его грузным телом. — Полный ажур! Хотя, ежели правду говорить, трудная эта штука, книга-то… Писателям что? Купил себе пятерку тетрадей, сел да накатал. Один, забыл фамилию, в день по роману писал! Научно обоснованный факт, сам читал в календаре. Ну и, само собой… эти самые… пети-мети… загребал соответственно… Дом нажил, поместье. Бесплатно он тебе заявление в нарсуд не напишет, не то что книжку с картинками. Жил, как фон-барон Мюнхаузен!.. Тут у нас, в Боеве (вот потеха!), появился один такой Федька Зацепин, на тракторе работает. Тоже пишет, сукин сын! Пишу, говорит, поэму о любви: что такое дружба, и что любовь, и как я обо всем этом понимаю… Дубина ты, говорю, глянь на себя, какой ты писатель? Писатель ходит в кожаном пальте, хромовых сапогах, «Столичную» пьет, закусывает килькой «высший сорт». А ты? Это я вот к чему: им, писателям, легко, а нам ох как трудно книгой торговать. — Бабкин подмигнул Спирину и настежь открыл окно. — Хочешь — продемонстрирую? — И он окликнул древнюю сгорбленную старушку, шлепавшую по грязи большими кирзовыми сапогами: — Эй, бабка! Бабка Матрена!

Старушка оглянулась и остановилась.

— Здорово, бабуня! — громогласно приветствовал ее Петр Кузьмич. — Сколь далеко, божья старушка, топаешь? Прямо футболист-спортсмен…

— А что? — заулыбалась старушка, — я еще ничего…

— А я тебе, бабка, что говорю: пора тебе в общество юных друзей природы вступать. Так, мол, и так: молодая энтузиастка, желаю повысить уровень и так далее. А для этой цели тебе необходимо в первую очередь что? Те-ле-ви-зор! С телевизором лафа: повернешь ручку — девки тебе пляшут, воронежский хор частушки жарит, как в престольный праздник. Потом лектор научит тебя различным религиозным суевериям… Потом покажут городские моды, а также новейшую кинокартину из жизни уголовных элементов, чтоб ты была, бабуня, бдительной и на базаре рот не разевала…

— Вот уважил ба, Петр Кузьмич, — обрадовалась старушка. — Телевизор в домашности штука больно нужная.

— А ты думала? — Петр Кузьмич солидно кивнул. — А в придачу к телевизору дается популярная библиотека, всего две десятки доплатить. Покупай себе очки и занимайся самообразованием. Телевизор перегорит или сломается, а ты будешь иметь полный университет на дому: прочтешь про Антарктиду, про рыбоводство, стихи про пьянство… Так сговорились, что ли?

Старушка замялась:

— А… слышь, Петр Кузьмич, без этих… без книжек никак нельзя?

— Нипочем, — заверил Петр Кузьмич.

— Так уж… Я… такое дело… Погожу чуток. Да и у соседки мы телевизор глядим. И как обходиться с ним — не умеем.

— На этот счет приложено руководство: все, какие есть, схемы, чертежи. Могу заодно подключить популярную книжку «Курс экспериментальной физики». Проштудируйте разок со стариком — и крути-верти, моя машина. Сразу вскочите на высший уровень современности. А кромя — дам в рассрочку.

— Погодить надо, — упрямилась старуха. — Не к спеху нам…

— Ладно, — согласился Петр Кузьмич. — Ежели такое дело, можем мы иметь с тобой другой вариант. Стиральная машина. Экстра-класс! Суй свои лохмуты, сыпь порошок и крути заместо патефона. Ручку пускай старик вертит. А в это время ты ему будешь читать всякую поучительную литературу. И закрутится у вас счастливая жизнь, как в опере «Ромео и Джульетта».

Но старуху и эта лучезарная перспектива не прельщала. Даже Петр Кузьмич под конец обозлился:

— Скупая ты, бабка, отсталая… В общем — подумай.

Старуха свернула в переулок, и Петр Кузьмич захлопнул окно.

— Видал? — усмехнулся он. — А в магазине, думаешь, лучше? Попадается, конечно, покупатель и на книгу. Но уж больно он привередлив, избавь бог: дай ему то, дай ему это, такая ему не нужна, а такую вынь да положь… Заходит, скажем, малец какой-нибудь, от земли не видно: «Есть у вас «Авиамоделизм?» И название придумает, кошкин сын! Таковой, мол, в наличии нету, но специально для тебя держим веселую научную книжку «Диагностика детских заболеваний», бери, просвещайся, и чтоб не хворал, докторей зря не гонял! А мне, дескать, такая не нужна… Повернулся и пошел. Он тебе разве понимает, что такое план? Да по его эта «Диагностика» хоть сгний под прилавком, ему, понимаешь, «Авиамоделизм» подавай…

— Послушайте, вы что-то…

— Постой, постой, дружок. Я понимаю. Это я так… Чтобы, значит, показать, как трудно с этой книгой. А план, как его ни крути, он план. Тем более — книжный план. Книгу-то не съешь, и обратно, — хе-хе — не выпьешь, потому и трудности всякие… Но с другой стороны, как я могу понимать, книга все-таки продукт. Продукт просвещения человечества!.. Мы-то знаем, что к чему… Тут-то и пришла мне в голову сознательная мысль всерьез подзаняться воспитанием и самообразованием нашего боевского человечества. Сделать так, чтобы книга у пайщика перед самым носом была…

Петр Кузьмич самодовольно улыбнулся и, наклонившись к Спирину, принялся доверительно шептать:

— Колхоз «Светлый путь» знаешь? Да? Председателем там Ванька Ступин — мужик в годах, вроде меня, а уж завистливый — страсть: чтоб все лучше, чем у других. Прихожу. Ну-ка, спрашиваю, сколько у тебя в колхозе в наличии имеется книжек? Он вынимает какую-то там бумажку и сразу мне полную резолюцию: «Около двух тыщ штук». «А земли у тебя сколько?» «Земли у меня три тыщи гектаров. А тебе на что?» Ну, я ему популярно объяснил: по всей стране говорю, еловая твоя голова, люди, даже непайщики, борются за полномолочный и полномясной гектар. А у тебя при таком общесоюзном повороте и по одной книжке на гектар отсутствует. Стыдно: на ферме десяток-другой книжек, да и те, небось, по пятачку. И победила моя принципиальность, высокая правота… «Это, говорит, для нас не проблема… При наших доходах обеспечить фермы книжками — раз плюнуть, забираю, говорит, я у тебя и книжек, и плакатов для ферм, только, чур, либо сам отберу, либо компетентное лицо попрошу». Ну — по рукам. А я думаю: твое дело — отбирать, а мое — до-бав-лять! Понял, в чем гвоздь?

— Таким путем, значит, вы и создали библиотеки на фермах?

Петр Кузьмич солидно кивнул:

— Понятная вещь.

— Пойдемте, посмотрим.

— Это ни к чему. Сведения по данной операции самые свежие все здесь… Да к тому же бабы там. Народ грубый, злоязычный. Баба, она баба и есть, хоть ей кол на голове тешь. Научно обоснованный фактор, как говорится. На них разве когда угодишь? Ну, ежели захотел, — пойдем. Хе-хе-хе!..

…В красном уголке молочнотоварной фермы сидели две молодые доярки.

Спирин поздоровался и, осмотревшись по сторонам, удивился: стены сплошь были залеплены выцветшими плакатами.

— Изопродукцией обеспечены сверх ста и еще ста процентов, — пояснил Петр Кузьмич, с удовлетворением озирая плоды своей деятельности на ниве просвещения боевских пайщиков.

Со стен бронзовые спортсмены напоминали о спартакиаде, прошедшей еще прошлым летом; доярка в ярко-красной кофточке призывала: «Получим от коровы по 2000 килограммов молока!»; под гигантскими изображениями черепашки длинные столбцы текста подробно рассказывали, как определить количество этой черепашки на каждом квадратном метре и как ее уничтожают с воздуха; несколько плакатов наглядно растолковывали, как переходить улицу в большом городе, чтобы не стать жертвой уличного движения.

— Да-а… — только и смог выговорить Спирин.

— Что, Петр Кузьмич, новому человеку свою галерею показываете? — бойко сказала одна из доярок, озорно поглядывая на Спирина. — Эту выставку у нас так и прозвали — Кузьмичовская галерея. Смеху было…

— Это вы можете, — первый раз за весь день нахмурился Петр Кузьмич. — Серьезные научные вещи перед вами демонстрируют, а вам все хахачки до хохочки! Так некультурными и остались… Вот скажи, сколько утка может прожить? Или гусь? Не знаешь? То-то!

— Ну как — помогают плакаты? — обратился Спирин к девушкам.

— Кое-кому помогают, — охотно отозвалась самая молодая. — Зиночке нашей помогают. Ей чуть что, она ручки сложит и на плакат: «Я две тысячи килограммов молока при любой погоде от коровы надою». А мы за четыре тысячи боремся. Плакат лет пять, наверное, в кладовке пролежал.

— А черепашка, — добавила другая доярка, — уже лет семь как вся без остатка вывелась… Мы хотели было плакаты поободрать, да раздумали — все ж зимой теплее будет. Еще представителя из района пригласили, чтоб галерею показать, и из области. Вы, случайно, не из области?

— Вы еще книжки посмотрите, — посоветовала первая доярка.

— Чего их точки зрения слушать? — вступился Петр Кузьмич. — Тоже мне — ценители… Ваше дело — коров доить. Корова и останется корова, — хоть ей сто книжек прочти. Существо млекопитающееся, бессловесное и жвачное… Все одно…

Спирин тем временем просматривал книги, сваленные где и как попало. Каких только книг здесь не было: и «Основы рациональной патологии животных», и «Типовой проект пункта искусственного осеменения коров и кобыл», и фундаментальный труд «Флора и фауна Японии», и руководство для массовиков-затейников…

— Чтобы, значит, их развитие не шло в одну сторону, делаю всесторонний подбор, — тихо сказал Петр Кузьмич Спирину. — Любая книжка, ежели вникнуть с исторической точки зрения и без лакировки действительности, — нужная. Вот, к примеру, «Флора и фауна Японии…»

Петр Кузьмич неуклюже взял в руки толстую книжку и, поплевав на пальцы, начал перелистывать страницы:

— Иди, иди сюда, насмешница! — подозвал он бойкую доярку. — Иди, не укушу! Хе-хе!.. Ну-ка скажи, кто такой феникс? Не знаешь? То-то. А он, вот он, гляди: петух! Сам с воробья, а хвост — три метра. Или вот сальное дерево. Сало из плодов вытапливается… Интересно и поучительно. Молчите? То-то!..

— Книга — это тебе не керосин, — говорил Петр Кузьмич Спирину на обратном пути. — Книгой с умом надо торговать…

Все было ясно.

НОВЫЙ СОТРУДНИК

— Знакомьтесь, это товарищ Груздев! — так обратился заведующий методкабинетом управления культуры к своим подчиненным. — Рекомендуют его к нам инструктором. С испытательным сроком, конечно! Прошу, Георгий Георгиевич, и вас, Евгения Павловна, и вас, Полина Александровна, отнестись со всем вниманием: относительно его способностей, как будет…

Тут заведующий взглянул на часы, схватился за голову: — О-ох! Опаздываю! — и рысью выбежал в коридор, на бегу отыскивая в портфеле какую-то бумажку.

По своей должности заведующий был обременен столь многочисленными общественными нагрузками, что сотрудники отдела видели его редко и, главным образом, вне стен учреждения: например, когда он сидел в президиуме на конференции художников, или шествовал во главе санитарной комиссии, или выступал перед учителями, или приветствовал съехавшихся пионеров. Впрочем, методкабинет работал нормально: полностью расходовалось количество марок, положенное для ответов на письма и рассылки инструкций, командировочные средства аккуратно исчерпывались к концу каждого месяца, а оплата за междугородные переговоры иногда и превышала смету.

С виду новый сотрудник понравился всему штату отдела: и самому Георгию Георгиевичу, из-за больной печени вынужденному держаться со всеми с наивысшей едкостью и желчностью; и Евгении Павловне, даме чрезмерно полной и мечтательной; и престарелой бухгалтерше Полине Александровне; и даже уборщице тете Дусе, с любопытством просунувшей голову в дверь.

Он был симпатичный, румяный, чисто выбритый, с аккуратной складочкой на брюках.

— Откуда вы к нам? — буркнул Георгий Георгиевич, одной рукой перебрасывая костяшки счетов, а другой вписывая что-то в громадную ведомость.

— Меня выдвинули… из пожарной охраны, — скромно ответил Груздев.

— Ну-ну!.. Садитесь вон за тот стол. — Окутавшись облаком вонючего сигаретного дыма, он снова уткнулся в ведомость.

Евгения Павловна обратила к новому сотруднику лицо, искаженное мукой:

— А вы курите, товарищ Груздев?

— Нет, не курю.

— Как это приятно! — громко сказала Евгения Павловна. — Вы не представляете, сколько страдания доставляет эта пагубная привычка окружающим! Они вынуждены часами дышать отравленным воздухом! Не говоря уж о том, что вообще считается неприличным курить в присутствии дам! Это говорит о какой-то некультурности, о какой-то невоспитанности… о каком-то отсутствии уважения к женщине!

Груздев вежливо покачал головой, а Георгий Георгиевич, молча раздавив в пепельнице окурок сигареты, тотчас закурил другую.

— Я представляю, каково бедным женам, у которых курящий муж! Вы, наверное, женаты, товарищ Груздев?

— Нет, еще не женат…

— Почему же?

— Да так, Евгения Павловна, — покраснел Груздев. — Никак не могу решиться… Я, Евгения Павловна, хотел, чтобы вы посоветовали, как женщина, стоит мне жениться или нет?

Женщинам, и Евгении Павловне и Полине Александровне, проблема женитьб и разводов представлялась наиболее волнующей из всех человеческих проблем. Поэтому Груздев сразу же получил массу полезнейших советов.

Евгения Павловна считала, что жениться абсолютно необходимо, и при условии нежного, чуткого и предупредительного отношения к жене Груздев сможет создать вполне счастливый семейный очаг, а Полина Александровна, в общем соглашаясь с Евгенией Павловной, придерживалась мнения, что при нынешнем легкомыслии молодежи трудно найти хорошую, порядочную девушку, какие были во времена ее молодости. Груздев с обеими охотно согласился. В самый разгар прений Георгий Георгиевич грубо сказал:

— То-варищ Груздев, давайте-ка вопрос о вашей женитьбе пока отложим и займемся делом. Вот тут письмо из Снегиревки. Просят прислать свои соображения насчет проведения вечера отдыха в сельском клубе. Попробуйте…

Груздев с готовностью кивнул, и, вынув из папки новенький чистый блокнот, начал прилежно писать.

Часа через два он подошел к Георгию Георгиевичу и робко развернул перед ним блокнот:

— Вот, Георгий Георгиевич… я, Георгий Георгиевич, человек еще молодой, неопытный. Хотелось бы, чтоб вы как старший товарищ с большим опытом посоветовали мне… Опыт ведь иногда больше дает, чем например, образование, как вы считаете?

Георгий Георгиевич именно так и считал. Его раздражали веселые, шумные и какие-то слишком уж самостоятельные молодые люди, выпускники культпросветучилища, потому он весьма благосклонно перелистал страницы блокнота.

— Н-да… Так-так… «Кадка с водой на случай пожара, ящик с песком…» Что ж, дело нужное… «Не допускать, чтоб молодежь баловалась с огнетушителем…» Тоже, пожалуй, верно… «Специальное место для курения… Обеспечение топорами и баграми». Все верно, но понимаете, товарищ Груздев, слишком узковато, что ли… Обеспечить надо не только топорами или там баграми, но и… Да вы не стесняйтесь, присаживайтесь к моему столу. Я вам сейчас все расскажу.

Вооружившись советами и указаниями Георгия Георгиевича, Груздев просидел над письмом весь день и даже остался на час после работы. Покончив, наконец, с отдыхом молодежи, он еще некоторое время сидел в опустевшем кабинете, беседуя с курьер-уборщицей тетей Дусей, спрашивая, как, по ее мнению, лучше молодому человеку тратить свою зарплату…

Недели через три, когда заведующий, завершив очередной цикл мероприятий, направлялся в метод-кабинет, тетя Дуся остановила его в коридоре:

— И-и, Степан Петрович, ну и работника вы приняли… Тихой, уважительной… Прямо-таки самостоятельной.

И сотрудники каждый отдельно высказали свое мнение о новом инструкторе.

Георгий Георгиевич:

— Пороху не выдумает, но имеет тенденцию к росту… А почему? Лишен зазнайства, кичливости. Стремится овладеть опытом старших товарищей, на критику реагирует нормально, повышенной обидчивостью не отличается, не баба какая-нибудь, жиром не трясет: ах, нервы, ах, откройте форточку, ах, у меня здоровье подорвано, окажите женщине уважение… А с этим, я думаю, сработаемся…

Евгения Павловна и Полина Александровна:

— Прекрасный молодой человек! Среди нынешней молодежи таких поискать. Так вежлив, так культурен! Отвратительными пороками не страдает, как, например, курением… Наоборот, рыцарское прямо-таки отношение к женщине… Ну и, конечно, умеет ценить в других людях ум, знания… Чего же еще? Словом, мы с Полиной — за!

Так Груздев благополучно прошел испытательный срок и по сию пору вежливо, с застенчивой улыбкой обращается к своим коллегам:

— Извините, что вас отрываю… Но мне бы очень хотелось узнать ваше мнение. Я должен организовать встречу с одним знатным производственником… Он вообще-то живет в нашем подъезде… Так как его лучше пригласить: письменно, или по телефону, или путем личной встречи? Посоветуйте мне, пожалуйста…

ВОСПИТАТЕЛЬ

Мастер бондарного цеха Андрей Ильич выступает на товарищеском суде, который собрался, чтобы заклеймить поведение ученика того же цеха Федьки Петрова.

Федька обвиняется в том, что пьяным явился на завод, шатался по территории, горланя частушки, и нагрубил инженеру, обозвав его сопливым интеллигентом.

Сейчас Федька понуро сидит на табуретке, свесив между колен сцепленные кисти рук и уставясь на грязные носки своих громадных сапог. Вся его долговязая фигура выражает страдание и раскаяние.

— Вот он, перед нами: согнулся, хлюпает! — восклицает Андрей Ильич, направляя негодующий перст в рыжий вихрастый затылок преступника. — А какой он был вчера? Это ж, товарищи, уму непостижимо, до чего же отрицательный вид он имел! Нализался, извиняюсь, как сукин сын, несмотря на свой цветущий возраст! Инженера нецензурно оскорбил! Пел песни в общественном месте! Скажите, какой артист выискался! Козловский! И это — передовая молодежь, наша смена?! Вот сейчас он оправдывается: дескать, гулял у сестры на свадьбе, утром опохмелился. А вот мы его спросим: чем ты похмелялся? Ну, чего молчишь?

— Че-кушкой… — чуть слышно бормочет Федька, не поднимая головы.

— Вот! Видали?! — разводит руками Андрей Ильич. — Молокосос, а уже опохмеляется, как большой! Уволить тебя надо! Мы не потерпим таких типов в своих рядах!

Андрей Ильич замолкает на минуту, сурово оглядывая Федьку, который съежился еще больше.

— Но, товарищи, — продолжает мастер, — работник он неплохой, я его уже полгода знаю… Парень, в общем, непьющий, честный, в хищении досок не замечен… И молодость лет надо принять во внимание… Я предлагаю объявить ему устный выговор и перевоспитать! И чтобы извинился перед отсутствующим здесь инженером!

Предложение Андрея Ильича принимается. Суд выносит устное порицание Федьке.

Встрепанный, красный, но повеселевший Федька догоняет мастера в проходной:

— Спасибо вам, Андрей Ильич, заступились за меня. Уж я не подведу… Ох и пережил я!

— То-то! — треплет его Андрей Ильич по плечу. — У нас, брат, строго! Производство — это тебе, брат, не деревня — жарь в гармошку, пляши, никто тебе слова не скажет! Тут тебя живо обтешут!.. Но, брат, живот я вчера надорвал… Какие ты штучки выкидывал! У тебя ж форменный талант комика-исполнителя! На охмел чекушку, конечно, многовато, она тебя и забрала! В общежитии пил-то?

— Не… Взял в ларьке, а выпил в павильоне…

— Зря! — качает головой Андрей Ильич. — В павильоне и надо было брать. Там Марь Иванна, буфетчица, налила б тебе потихоньку сто грамм — как раз для тебя норма, чтоб поправиться.

— Она ж меня не знает.

— Это верно. Незнакомому она не даст. Ну, пошли, зайдем, я тебя с ней познакомлю… Аванс-то ты еще не весь пропил?

В павильоне «Пиво-воды» Андрей Ильич весело здоровается с буфетчицей.

— Не соскучилась по мне, Маша? Это вот Федька, свой парень, познакомься…

— Да мы уже знакомы, — кокетливо улыбается буфетчица. — Он, шалопут, вчера тут до полдня чекушку пил, потешал всех. Вам по полтораста, что ль?

Через час охмелевший Андрей Ильич, облокотясь одной рукой о стол, залитый пивом, и нелепо размахивая другой, подбадривает обалдевшего снова Федьку, который пытается сидя выбить чечетку своими большими сапогами:

— Сыпь, Федька! Жми! Чаще! Знай рабочий класс! Молодец! Со мной не пропадешь! Дай я тебя поцелую! А к инженеру извиняться не ходи — пошел он к черту! Подумаешь — ученый! Иди-ка возьми еще по сто!

Федька, пошатываясь, послушно шагает к стойке.

НЕУДАВШЕЕСЯ МЕРОПРИЯТИЕ

Начальник заготуправления облпотребсоюза Степанов, прочитав письмо, сморщился и поднял телефонную трубку:

— Лихонос! Зайди-ка. Срочно!

Лихонос, длинношеий малый с обалделыми глазами и таким выражением лица, будто кто-то все время тянет его вверх за волосы, возник в кабинете бесшумно и немедленно.

— Садись, товарищ председатель профбюро! — голосом, не обещающим ничего доброго, произнес начальник.

Лихонос сел. Точнее, он не сидел, а как бы парил над стулом, почти не касаясь его, и всем своим видом показывал готовность немедленно куда-то бежать и что-то выполнять в самом ударном порядке.

Начальник протянул ему письмо:

— Почитай-ка вот. По твоей части.

Лихонос начал читать, умудряясь больше глядеть на начальника, чем на маленький синий листок.

— Как он… Вообще-то? — спросил начальник, когда Лихонос перестал читать.

Лихонос, устремив взгляд в стену, задумчиво почесал затылок.

— Да… Довольно смирный. Скромный даже, можно сказать. Молчаливый такой… Насчет того, что болельщик, — это правильно сигнализировали. Но ни в чем отрицательном не замечен… Нервный, правда. Как-то внес мне предложение доставать через профбюро билеты на футбол. Я, конечно, резонно возразил: что это за культмероприятие такое — футбол? Он обозлился, даже затрясся весь, начал кричать, руками на меня махал — за футбол. А так ничего…

— Ну так вот ты им и займись. Осудить, конечно, нужно его поступок как довольно неприличный. Ответ милиции послать: меры, мол, приняты. Узнай, почему нервный: может, дома что не так или еще что… Если нужно помочь чем, так помогите. Понял?

— Будет сделано!

И Лихонос мгновенно исчез из кабинета.

В обеденный перерыв, когда счетовод Лутошкин, щуплый, насупленный, в аккуратно отглаженном костюмчике, сидел в учрежденческом буфете за столиком и сосредоточенно вытряхивал из бутылки в стакан простоквашу, подошел товаровед из соседнего отдела Иван Тимофеевич и, стукнув о стол донышками двух бутылок пива, подмигнул:

— Давай, что ль? За твои подвиги!

— Какие это подвиги? — удивился Лутошкин.

— Рассказывай! Разрисовали ж тебя в «молнии». В отделе висит. Не видал еще? Ты чего там на стадионе натворил?

Лутошкин опрометью бросился в отдел. Там и на самом деле висела «молния»: на большом листе бумаги изображен был верзила со звериной физиономией, который бьет кулаком в нос маленького человечка. От носа во все стороны летят искры величиной с блюдце. Внизу были стихи:

Лутошкин, изучив рисунок и стихи, быстро проследовал на место работы и, съежившись, уткнулся в бумаги. Но тут в отделе появился бодрый и энергичный председатель профбюро Лихонос. Он пожал руку Лутошкину, принес к его столу свободный стул и, усевшись, громко заявил:

— Пришел, Лутошкин, поговорить с вами начистоту! Как человек с человеком!

Сотрудники отдела перестали терзать счеты и арифмометры. Все, как по команде, повернули носы в угол, где стоял стол Лутошкина.

— Не годится так, Лутошкин! — укоризненно начал председатель профбюро. — Вы понимаете, в какое время мы живем? Какой у нас на данном этапе лозунг? Вот: «Пусть земля горит под ногами хулиганов!». Так ведь? А вы продолжаете себя вести, будто этот лозунг вас не касается! Другое дело, если б вы были какой опасный преступник: рецидивист там какой-нибудь, уголовник-бандюга, но ведь вы же не такой закоренелый хулиган? Признайтесь, не закоренелый же?

— Не закоренелый… — с трудом выдавил из себя Лутошкин.

— Ну вот! — обрадовался Лихонос. — И, надеюсь, вы намерены встать на твердый путь исправления?

— Намерен… — прошептал Лутошкин.

— Вот хорошо. А профбюро со своей стороны идет вам навстречу. Тут вот полгода назад вы заявление подавали… Насчет помощи в связи с болезнью тещи, так? Пожалуйста! Получайте на тещу! Но чтобы уже — без этих, без эксцессов…

Проходили дни, и печальное происшествие на стадионе понемногу стало забываться. Один только товаровед Иван Тимофеевич, встречая Лутошкина, сообщнически подмигивал:

— Ну как — на стадион ходишь? Чекушку на двоих не сообразим? Хо-хо! Прикидывайся! Знаем!..

Но через две недели в облпотребсоюзовской стенной газете появилась статья Лихоноса «Об итогах работы профбюро за ближайший отчетный период». После цифр, показывающих, сколько проведено собраний и докладов, Лутошкин с ужасом прочитал:

После этого многие сотрудники облпотребсоюза стали разговаривать с Лутошкиным мягким, предупредительным тоном, каким разговаривают с тяжелобольным, сумасшедшим или морально неустойчивым… Легкомысленные девицы из счетного отдела, завидя его, переставали хохотать и сплетничать, а Лутошкин, проходя, опускал голову, подозревая, что речь шла именно о нем. Он похудел и побледнел.

Еще через две недели, отчитываясь на общем профсоюзном собрании потребсоюза, Лихонос нашел глазами Лутошкина, примостившегося в самом дальнем уголке зала заседаний, и устремил на него указующий перст:

— Вот, к примеру, возьмем счетовода Лутошкина! Видите — любо глянуть, человеком стал! А между прочим, чего греха таить, поступали к нам сигналы из соответствующих органов насчет недостойного его поведения в общественных местах…

Все присутствовавшие в зале с любопытством оглянулись на счетовода, ставшего человеком.

— Вы, Лутошкин, не смущайтесь! — продолжал Лихонос. — Дело прошлое. Так вот. Товарищ Лутошкин все осознал, исправился. И профбюро, идя навстречу его потребностям, выдало ему десять рублей для лечения больной тещи… Что за смех, товарищи! Смешного здесь ничего нет! У каждого может теща заболеть!.. Считаю смех неуместным! Далее…

Еще один удар ожидал Лутошкина, когда он, шатаясь от всего пережитого, поднимался по лестнице к себе домой. Соседка Фоминишна, въедливая и любопытная старуха, остановила его на площадке:

— Вы, Саша, меня извините, но я должна с вами поговорить. Как старый человек, который вам в матери годится… Я давно вас знаю и хочу предостеречь… Хулиганство, знаете, к добру не приведет. Это я к тому, что вот приходил человек — из профбюро, что ли, высокий такой, опрашивал всех жильцов в подъезде — не хулиганите ли вы, не оскорбляете ли кого… Мы, конечно, заступились за вас… но все-таки… На работе, знаете, начали что-то замечать… А они к вам хорошо относятся. Помощь всевозможную предоставляют…

На следующий день, когда начальник заготуправления облпотребсоюза просматривал утреннюю почту, к нему явился расстроенный Лихонос:

— Насчет Лутошкина Александра Семеновича…

— Ну, как он?

Лихонос трагически махнул рукой:

— Горбатого, видно, могила исправит! Безнадежный человек! Представьте, сегодня ворвался в мой отдел, кричит, чуть не выражается! Все это в присутствии!.. Уж как мы с ним ни старались: и побеседовали, и помощь дали, то, се… Нет, к таким субчикам надо применять меры принудительного порядка! Я вот тут набросал проект приказа насчет строгого выговора с предупреждением. Попробуем так… А не поможет — что ж, пусть пеняет на себя: хулиганам в нашем здоровом коллективе не место…

СЮРПРИЗ

У Миши Ветохина в учреждении, где он служил плановиком, был свой стол. А на столе — чернильница и ручка. И еще много бумаги с грифом этого почтенного учреждения, и конвертов с марками.

А занимался Миша тем, что писал личные письма и рассылал их по разным городам и весям Союза.

Сообщим по секрету, что у Миши была мечта из тех, которые принято называть красивыми. Он страстно желал познакомиться с какой-нибудь знаменитой девушкой, завязать с ней переписку и там, может быть, жениться.

Как известно, на нехватку знаменитых девушек наша страна пожаловаться не может. Со страниц газет и журналов не сходят их фотографии с указанием фамилий, а иногда и адресов. И поэтому рабочий день Миши, который аккуратно следил за иллюстрированной прессой, был чрезвычайно уплотнен. Не надо думать, что Миша переживал какие-то исключительные творческие муки, сочиняя иногда до десятка писем в день. Практичный Миша давно стандартизировал и рационализировал свою переписку, изобретя в результате долгой практики особый универсальный трафарет, выглядевший приблизительно так:

Далее Миша Ветохин довольно свободно импровизировал на любую заданную тему: радовался успехам колхозного хозяйства, критиковал фильмы и книжки, которые когда-либо удавалось смотреть или читать, — в зависимости от профессии адресатки. Все это для большей убедительности подкреплялось цитатами, заимствованными Мишей из толстой рукописной тетради с мыслями и афоризмами разных писателей и вообще великих умов. Тетрадь Миша купил у коменданта Дочкина за огромную сумму в пять рублей после того, как сам Дочкин, став героем фельетона «Ведомственный Угрюм-Бурчеев», почувствовал прочное отвращение и к литературе, и ко всем писателям в целом.

Но оканчивались все письма одинаково:

И вот в один прекрасный день Миша увидел в местной газете портрет молоденькой и очень симпатичной девушки.

Текст, помещенный ниже, сообщал, что молодая фрезеровщица Валентина Дорош внесла уже двадцатое рационализаторское предложение. Кроме того, она является ударницей коммунистического труда, учится в институте, ведет большую общественную работу и вообще является подлинной героиней нашего времени.

Блондинка, ударница, рационализатор и живет в том же городе!

Взволнованный Миша обратился к Дочкину:

— Федор Федорович, а что, рационализаторы много зарабатывают? В смысле оплаты…

— Рационализаторы? Это изобретатели-то? — пробурчал Федор Федорович. — Что изобретатели, что писатели — один черт! Выдумают какую-нибудь ерунду, а гребут деньги лопатой!

— А, скажем, так… Изобретений за двадцать — это порядочная сумма, а?

— А ты думал! Все они — тунеядцы, валютчики! Только честных людей грязью мажут!

Миша, не откладывая, принялся сочинять письмо Валентине Дорош.

Далее Миша обрисовал самыми мрачными красками обстановку в своем учреждении, обвинив своих начальников во многих должностных преступлениях, злоупотреблениях, хищениях и т. п. (На самом деле в учреждении все обстояло благополучно, и у Миши были даже перспективы стать начальником отдела.) Однако Миша писал, что его жизнь — сплошная неравная борьба с кликой окопавшихся бюрократов.

Через неделю, возвратившись с некоторым опозданием с перерыва, Миша застал Дочкина беседующим по телефону.

Увидев Мишу, Дочкин сказал в трубку:

— Пришел, Валентин Павлович! Прямо к вам? Хорошо!

— В чем дело? — поинтересовался Миша.

— Ступай к директору! — с ненавистью ответил Дочкин. — Стало быть, кляузы строчишь? В фельетонисты метишь?

— Какие… кляузы?

— Письмо писал депутату?

— Какому… депутату?

— Да этой… Дорош Валентине… Как ее?..

— Какой же она депутат? — испугался Миша. — Она же рационализатор!

— Она еще и депутат. По твоему, значит, письму комиссию прислала. Директор рвет и мечет! Так что ступай, объясняйся, фельетонист!

И Дочкин бросил на остолбенелого Мишу Ветохина уничтожающий взгляд…

Надеемся, описывать дальнейшее нет надобности…

ВЕЛИКОДУШНЫЙ АДМИНИСТРАТОР

Геннадий Тимошечкин, студент столичного вуза, чувствовал себя, как говорили в старину, на верху блаженства!

Во-первых, он только что закончил первый курс и приехал наслаждаться отдыхом в свой родной городок Волчек.

Во-вторых, на нем был новый костюм самого что ни на есть столичного покроя.

В-третьих, он направлялся в городской парк, чтобы встретиться с девушкой Люсей, с которой целый учебный год вел обстоятельную переписку, сообщая ей все недоступные для провинциальных масс новости из сокровенной жизни артистов, писателей и ученых, подкрепленные фундаментальными цитатами из классических произведений.

Погода ему благоприятствовала. В небе, как и положено в подобных случаях, ярко светила луна и мигали звезды. Взамен соловья, который в этих местах не водился, мелодично стучал движок электростанции.

Немного смущало Геннадия лишь то обстоятельство, что, поиздержавшись в столице, он не имел в кармане ни копейки денег. Просить же полтинник у родителей на первых порах было недостойно стипендиата и будущего крупного специалиста.

«Ничего! — думал Геннадий со свойственной молодости беспечностью. — Не Москва! Кино сегодня нет, а в парк вход свободный…»

Будучи на год оторванным от повседневной жизни своих родных мест, Геннадий не знал, что гигантские шаги прогресса достигли и городка Волчек.

Оказалось, что городской парк, еще в прошлом году служивший любимым местопребыванием коз, теперь был обнесен грозной бетонной стеной, а у входа возле плаката «Сегодня молодежный бал. Танцы под радиолу. Вход 20 коп.» — стояла билетерша.

Немного поразмыслив, Геннадий прошел вдоль стены подальше, огляделся по сторонам и перемахнул через стену в парк.

Но как только его подошвы коснулись земли, из кустов выдвинулась громадная темная фигура, и ворот Геннадия затрещал под крепкой ладонью:

— Это еще что такое! А ну, пройдемте-ка!

Геннадий на слабых ногах пошел впереди незнакомца.

Под первым же фонарем незнакомец — мужчина толстый, вихрастый, с очень румяным и очень добродушным лицом — оглядел Геннадия с головы до ног и укоризненно произнес:

— Ай-яй-яй… В костюмчике, а? И — нарушаешь, а?

Он горестно склонил голову и свободной рукой сделал широкий жест, будто приглашая окружающие кусты полюбоваться на столь вопиющее безобразие.

— Вот проведу я тебя сейчас по светлой аллее, — продолжал он, — на предмет составления протокола… Все девчата глянут и скажут: «Нарушителя ведут, через забор лез…» Это как будет, эстетически, а?

— Не надо… — пискнул Геннадий, представив себе эту ужасную картину.

— Как же так не надо? Ты ж через забор лез?

— Лез…

— Значит, нарушал?

— Нарушал…

— Ну вот. А говоришь — не надо!.. Мы как об гуляющих заботимся? Не покладая рук. Обгородили для вас парк стеной. Платные молодежные вечера проводим. Наняли штатную единицу — билеты продавать. Я, главный администратор, неустанно тут дежурю, чтобы не допускать нарушений через забор. А вы? А бы нарушаете. Несмотря… Ты кто такой? Что-то я тебя не знаю…

— Студент…

— А-а, студент… — вдруг успокоился администратор и отпустил воротник геннадиевского пиджака. — Так бы и говорил… Это другое дело… Из какого института?

Геннадий назвал.

— Знаю! — важно кивнул администратор. — Вашего брата я вот как знаю… Навидался, когда служил ревизором на транспорте: катают себе, черти, без билетов, что ты с ними поделаешь! Такое, значит, у них уж правило, чтоб на транспорте ехать обязательно без билета!.. Стипендия-то, небось, маленькая, голодуешь?

— Маленькая, голодую… — жалобно сказал Геннадий, хотя благодаря своему положительному и бережливому характеру мог только наблюдать со стороны, как «голодуют» его более отчаянные и беззаботные товарищи.

— Ну вот! Я и говорю! Я, браток, и сам студентом был: проходил курсы специалистов по укатыванию футбольного поля. Не окончил по независящим обстоятельствам… Ну, что с тобой делать, так и быть, отпускаю тебя! Валяй, танцуй, ничего не бойся!.. Девушка-то есть?

— А как же… — ухмыльнулся Геннадий.

— Ну и вот! Я ж говорю: я студентов знаю! Ну, будь здоров!

И администратор скрылся в темноте.

Через полчаса это неприятное происшествие почти совсем изгладилось из памяти Геннадия. Он сидел на скамейке рядом с Люсей в той самой светлой аллее, по которой чуть было его не провели в качестве нарушителя. Придав себе красивую позу, он вдохновенно поучал притихшую девушку, как надо держать себя на официальных приемах и банкетах. Эти знания были заимствованы им из какой-то старой книжки о хорошем тоне, которую охотно давала читать всем студентам вахтерша вузовского общежития. Но Геннадий сумел преподнести сведения из растрепанного томика так, словно он сам был если не непременным, то весьма частым гостем на всех приемах в сферах ученого мира и даже на дипломатических раутах.

— Мороки, конечно, очень много, потому что все время приходится быть начеку… Но, сама понимаешь: ученый мир! — наша кафедра у всех на виду, вот и приходится терпеть, привыкать… Теперь это стало естественным… Вот например, почему я тебя посадил справа от себя? Это очень интересно: оказывается, раньше у всяких гусар, графов, баронов…

В это время откуда-то вынырнул давешний администратор, тяжело плюхнулся на скамейку рядом с Геннадием и дружески похлопал его по плечу:

— Вот ты где! А я тебя ищу, думаю: куда исчез? Это и есть твоя девушка? Очень приятно познакомиться, очень милая девушка!

Администратор галантно раскланялся, привстав со скамейки, и продолжал, обращаясь к удивленной Люсе:

— Мы с вашим кавалером только-только познакомились! Он вам еще не рассказывал? От потеха! Иду я, понимаете, по темной аллейке, гляжу: кто-то с забора как сиганет — дав кусты! Я его — цоп! А это, оказывается, вот он. Я сперва, признаться, хотел его за шкирку да в отделение! У нас с таким элементом строго!.. Ну, потом разговорились: студент, говорит, денег нету, то, се… Разжалобил он меня. Я ведь, не подумайте, что какой-нибудь, — сочувствие имею: для него, может, двадцать копеек — капитал, правда ведь? Ну, я его, конечно, отпустил: ступай, говорю, к своей девушке, ничего, бывает! Другой попадись на моем месте какой бюрократ… Но только я не такой… Ну, будьте здоровы, извините, если помешал… Сидите себе, ничего, не беспокойтесь…

После ухода администратора воцарилось тягостное молчание. Люся, увидев вдруг вдалеке какую-то девушку, встала со скамейки:

— Ой, извини, Гена, мне надо вон с той девушкой по секрету поговорить… Оля, Оля!

И убежала.

Геннадий просидел на скамейке полчаса, тщетно ожидая Люсю, потом отправился ее отыскивать.

Люсю он не нашел, зато наткнулся все на того же администратора. Он стоял в окружении самых разнообразных молодых людей возле киоска с прохладительными напитками, пил лимонад и о чем-то громко разглагольствовал.

Заметив Геннадия, не успевшего скрыться, он очень обрадовался и замахал ему рукой:

— Эй, браток! Студент! Поди-ка на минутку!

Налив из бутылки стакан лимонаду, он протянул его подошедшему Геннадию:

— На, пей! Угощаю! Ничего, бери, не бойся… Это тот самый и есть! — объяснил он молодым людям, а те уставились на Геннадия, как на какого-то диковинного зверя, даже продавщица воды высунула голову из окошечка. — Да-а. Гляжу: сиг! Я его — цоп! Но — отпустил! А почему? Другой бы его за шкирку, а я студентов уважаю…

…Геннадий, глотая слезы, давно уже сидел дома. А администратор все еще отыскивал его по парку, чтобы поговорить о бедствиях студенческой жизни и о своем великодушии…

ЖАЖДА СЛАВЫ

За всю свою тридцатилетнюю жизнь скромный лаборант «Гипропрома» Гриша Лисавенко никаких выдающихся деяний не совершил, и его простодушная физиономия никогда не была увековечена в каком-либо из видов прессы под рубриками «Так поступают настоящие люди» и «Равнение на передовых». Не украшала она и такие рубрики: «Не в бровь, а в глаз» или «Герои не нашего времени».

Поэтому то, что произошло с Гришей на загородной массовке, организованной коллективом гипропромовских служащих, явилось неожиданностью даже для него самого.

Именно на массовке один из ее участников — предосудительного нрава экспедитор Ермолаев, истребив большую часть купленного в складчину пива, возымел желание полюбоваться видом реки с обрывистого берега. Он оступился и упал в речку. Ничем доселе не выдающийся лаборант Гриша Лисавенко, едва успев скинуть пиджак и брюки, как был — в трусиках, в носках и в ботинках, в рубашке с галстуком, завязанным «вечным узлом», — бросился в холодные речные волны и извлек несчастливца на берег.

И хоть дело происходило не на очень уж страшной глубине, так как речушка Ворона значительно уступала в размерах таким прославленным рекам, как Енисей, или, скажем, Миссисипи, и уровень ее воды даже после дождей не поднимался выше пояса среднего купальщика, тем не менее все участники массовки встретили этот самоотверженный акт радостными возгласами, аплодисментами и поздравлениями. А одна девушка из машбюро даже надела на тонкую Гришину шею венок, сплетенный из васильков и ромашек.

Гриша некоторое время стоял посреди лужайки в носках, мокрой рубашке и с венком на шее, но — без штанов, снисходительно принимая восторги зрителей, и постепенно на его лице появилось выражение торжествующего удовлетворения, как у чемпиона, возведенного на пьедестал почета.

Впрочем, сам спасенный почему-то не проявил особой благодарности и даже двусмысленно сказал:

— Теперь ты у нас будешь известный спасатель на водах! Тебе медаль надо выхлопотать — «За спасение утопающего!»

— Это лишнее, — скромно сказал Гриша и, подумав, добавил: — На моем месте каждый поступил бы так!

Последовали новые аплодисменты, но Гриша, аккуратно сняв венок, удалился в кусты, чтобы обсушиться.

В понедельник он, как ни в чем не бывало, явился на работу и сел возле своих пробирок и колбочек. На лице его по-прежнему было написано торжествующее удовлетворение, но видно было, что Грише не дает покоя какая-то мысль.

Наконец, он встал и отправился к председателю месткома.

Тот, как всегда, был обуреваем своими месткомовскими заботами и сейчас, надрываясь, кричал в телефон:

— Какой у тебя метраж? Метров сколько? Сделаем! Заявление подавай! На имя месткома! Метраж укажи! Чтоб был метраж! Без этого нельзя!

Не отрывая одного уха от телефона, другое обратил к Грише:

— Тебе чего?

— Да вот… — начал, глядя в потолок, Гриша. — Насчет этого вчерашнего инцидента на реке… На случай, если местком вздумает чествовать меня… Премию там какую… Или там памятный подарок… То я заявляю, что каждый на моем месте…

Предместкома прокричал в телефон последний раз:

— Метраж должен быть точен, понял? Бывай! — положил трубку и успокоительным жестом выставил ладонь:

— Понял! Можешь не беспокоиться, ничего такого не будет! Наш местком на такую халтуру не пойдет, так что ты там в этом отношении не беспокойся! Конечно, каждый бы сделал. Речка — по колено, чего там…

Гриша, застенчиво улыбнувшись, пожал плечами и пошел отыскивать редактора стенгазеты.

— Насчет вчерашнего случая с Ермолаевым… — сказал он, осуждающе покачав головой. — Интересно: пьяный, а падает в воду… Почитай газеты: сколько их тонет, и все выпившие… Если б не я — неизвестно что…

— Это ты прав! — сказал редактор, доставая записную книжку и что-то в ней отмечая. — Вопрос, так сказать, назрел… Мы долго с ним нянчились, но теперь чаша терпения, как говорится, переполнилась; мы его, так сказать, выставим к позорному столбу! Нельзя проходить мимо, как говорится!

— Да я насчет себя…

— А тебе чего бояться? — удивился редактор. — Ты ж трезвый был — и наоборот — его вытащил?

— Да-а! — кивнул с готовностью Гриша. — На моем месте…

— Я и говорю! Об этом мы ни слова!.. А ему покажем!

Потом Гришу видели у девушек в машбюро, где он сидел на свободном стуле и рассказывал вычитанные из газет случаи спасения людей из воды, из огня, из-под колес всевозможного транспорта. Но так как был конец квартала, то девушки с пулеметной скоростью стучали по клавишам машинок, и на Гришу никто не обращал внимания. Тогда он начал тонко намекать на то, что сам является разносторонним спортсменом и даже скоро должен получить третий разряд по шашкам, но в это время в машбюро кто-то заглянул и крикнул:

— Лисавенко! Вот он где! Иди скорей, тебя шеф зовет!

— А что? — спросил, приосанившись, Гриша.

— Корреспондент у него сидит! Быстро, чтоб на одной ноге!..

Гриша, выхватив у одной из девушек зеркало и расческу, наскоро причесался, передвинул к кадыку уголок своего галстука, который сместился почему-то налево, и, расправив плечи, не спеша пошел по коридору.

Дверь директорского кабинета он открыл без стука, войдя, небрежно кивнул директору и с улыбкой обратился к корреспонденту:

— Здравствуйте… Напрасно вы это, знаете… На моем месте, ей-богу, любой… — Затем сел перед ним на стул и приготовился отвечать на вопросы, но директор вмешался, бестактно заорав:

— Что это значит — напрасно? Как это вы так рассуждаете? Товарищу корреспонденту нужны анализы, выборка, — цифры, одним словом!.. А вас приходится искать по всему учреждению… Будьте любезны сейчас же представить!..

Гриша опять улыбнулся корреспонденту, показывая, что не стоит обращать внимания на невоспитанность некоторых людей, и, кашлянув, произнес:

— Я, товарищ корреспондент, человек скромный… Маленький винтик в системе нашего управления… Выборку я сейчас представлю, если она вам что-то прояснит… Но сначала, если позволите, несколько слов о себе… Моя биография совсем обычная…

— Биографию вы жене своей рассказывайте! — вскипел директор. — Товарищу корреспонденту нужны цифры, расчеты для общей статьи о нашем учреждении, а не ваша биография! Если вам самому нечем заняться, не отнимайте, по крайней мере, времени у людей! Вот так!..

В скором времени Гриша Лисавенко написал письмо в обком профсоюза:

ЖЕРТВА

Владимир Иванович Болотин не мечтал о лаврах журналиста. Он вполне довольствовался должностью прораба. Слава сама постучалась к нему в лице сотрудника городской газеты Саши Летуновского.

Саша разложил на столе Болотина папку, блокнот, авторучку и сказал, фамильярно улыбаясь:

— По вашу душу, Владимир Иванович!

Владимир Иванович уважал печать. Особенно его волновали статьи под заголовками «А воз и ныне там» или «Ценные материалы под снегом». Начинал он их читать с замиранием сердца, но, убедившись, что речь идет о другом строительном объекте, удовлетворенно говорил уборщице:

— Читала, тетя Клаша? Васильева из СМУ-2 продернули. Ну и дела!

Поэтому сейчас он понимающе закивал:

— Давайте, давайте! Вам что, смету, отчет, чертежи?

— Я, Владимир Иванович, по другому делу. Вы должны стать нашим сотрудником.

— Что-о-о?

— Не пугайтесь. В нашей редакции, понимаете, такое дело заварилось — прямо пожар! Старик наш — ну, главный, — буйствует. Оказывается, мало мы привлекаем актив. Старик сегодня прямо взбесился: вынь и положь ему рабкоров. Я подумал-подумал — да к вам!

— Как же… — замялся Владимир Иванович. — Образование у меня неоконченное… Да и слогом владею в недостаточном количестве…

Саша замахал руками:

— Так ничего и не нужно. Вы только подпишите: «Прораб В. Болотин». И все. А остальное я сам напишу. У меня есть тут один очерк, вообще-то он о студентах педучилища, ну да немного подправим — будет о строителях… Значит, так: кто у вас из молодежи?

На другой день прораб Владимир Иванович читал в газете свой очерк «Молодые строители»:

Внизу стояла подпись: «В. Болотин, прораб».

Зазвонил телефон. Владимир Иванович услышал голос Саши:

— Ну, как? Прочитали? Понравилось?

— Ничего… — сказал Владимир Иванович. — Ловко закручено!.. Только вот неувязка насчет Грищенко. Девка она грубая, прямо-таки скандалистка, можно сказать. А тут — «потупясь, зардевшись…»

— Это ничего!.. Это для обрисовки внутреннего облика. Сойдет! — заверил Саша.

Прочитав очерк, жена Владимира Ивановича подозрительно на него посмотрела.

— «Гибкой, как камышинка»… А ты откуда знаешь, какая она: гибкая или не гибкая?

Владимир Иванович поперхнулся щами.

Довольно скоро Владимир Иванович привык к славе корреспондента и с удовольствием читал «свои» материалы о беспорядках в чайной, об автобусном движении и озеленении улиц.

Уходя из людной конторки, он теперь говорил уборщице:

— Тетя Клаша, из редакции позвонят, скажи, буду через час. Гранки задерживают, а у меня подвал идет…

Раз водопроводчик Коля Степанов, занимавшийся в свободное время живописью, показал Владимиру Ивановичу номер газеты с подборкой читательских писем о выставке молодых художников:

— Вы как-то странно тут написали: «В картине Н. Степанова перед нами предстают русские поля, озаренные по-утреннему светлыми лучами…» А у меня в картине и вовсе закат, а не утро.

Владимир Иванович подумал и наставительно сказал:

— Как тебе объяснить популярно?.. У нас в редакции специфика. А раз у тебя не разберешь, что нарисовано, — утро или вечер, значит художник ты от слова «худо». Так-то. А вообще, чего ты волнуешься? О тебе положительный материал дают? И будь доволен. Ну и нар-род!..

Однажды Владимир Иванович сидел в конторе и читал «свой» отклик на письмо Вали С. «Правильно ли я поступила, разойдясь с мужем?». Его смущало, как отнесется жена к его довольно смелым взглядам на семью и брак.

В это время в контору вошел незнакомый юноша.

— Здравствуйте! — сказал он. — Я из газеты.

— Что-то я вас не знаю… — прищурился Владимир Иванович. — Мы все с Летуновским сотрудничали… Он, что ж, заболел?

— Летуновского уволили, — сказал молодой человек. — За халтуру. А я к вам вот по какому вопросу. Не можете ли вы мне сообщить следующие цифры?..

На другой день, увидев заметку о своей стройке, под которой стояла совершенно незнакомая фамилия, Владимир Иванович возмутился, взял бумагу и написал заявление редактору:

Болотин поднял глаза к потолку и задумался. Это был первый материал в газету, который он писал сам. Автору было нелегко.