Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

КОГДА ПРОБУДИЛИСЬ ПОЛЯ

Перевод В. Крашенинникова

Рагху Рао двадцать два года. Ночь, которая наступит, последняя в его жизни. Утром он будет казнен…

Лежа в темной камере, Рагху Рао тщательно перебирает в памяти события своей недолгой жизни. Так крестьянин, прежде чем опустить в карман вырученные на рынке деньги, перебирает в руках монеты, осторожно и недоверчиво разглядывая каждую в отдельности.

Рагху Рао пристально всматривается в каждый прожитый им день — в свои монеты. Раннее детство, колыбельные песни матери, ласковая рука отца. На жизнь его влияло и общество — независимо от воли и желания Рагху Рао… Но все-таки, если разобраться, очень многие, и притом самые лучшие, самые яркие и ценные монеты — события его жизни — отчеканены собственными руками Рагху Рао, созданы им самим, его усилиями. Иными словами, судьба Рагху Рао, его мысли, дела, поступки говорят о том, что он сам выбрал путь, по которому пошел.

Человеку достаются в жизни и ценные и фальшивые монеты. Поэтому Рагху Рао в ожидании близкого конца с волнением перебирает их в последний раз. Глубокие морщины — следы долгих раздумий — избороздили его высокий лоб. И хотя на ногах Рагху Рао кандалы, а цепь от наручников прикована к железным кольцам в стене камеры, память и воображение, свободные от оков, начинают плавный рассказ о плохом и хорошем, что было в его жизни.

Будь на его месте кто-то другой, он, верно, назвал бы это обращение к прошлому нелепостью, но Рагху Рао не принадлежал к числу людей, которые послушно склоняют голову перед роком. После долгих, упорных раздумий Рагху Рао пришел к мысли, что время в руках человека — сырая глина, которой можно придать любую форму, а труд, подчиняющий себе время, может преобразить мир. Именно к этому и стремился в своей жизни Рагху Рао. Многого ли он добился? В предсмертный час Рагху Рао разложил перед собой монеты — события своей жизни. Поочередно брал он их в руки, рассматривал одну за другой…

Мать Рагху Рао умерла, когда ему было три года. Лишь самые смутные воспоминания о ней сохранились в его сердце. Большие черные глаза, сладкий вкус материнского молока, нежные, теплые руки. Вот и все, что он помнит о ней.

Рагху Рао благоговейно поцеловал эту монету и отложил ее в сторону.

Его отец, Вирайя… Он заменил ему мать, был для него другом и наставником в жизни. Для Рагху Рао Вирайя воплощал в себе многих людей, и, если бы все они повстречались ему на жизненном пути — как было бы прекрасно! С ними жизнь могла бы стать куда интереснее, содержательнее и красивее!

Монеты, которыми против воли наделяет человека общество, обрекли Вирайю, как и многих других, на безысходную нужду и лишения. Вирайя был ватти — долговым рабом заминдара[1]и отрабатывал у него свой бегар. Он был так беден, что, овдовев, не смог жениться вторично, не мог даже послать сына в школу. Кто же виноват в том, что Вирайе пришлось заменить сыну учителей, мать и товарищей?

Рагху Рао ясно видел перед собой отца. Сложение у Вирайи крепкое, голова бритая, глаза глубоко запавшие. У него загорелые, очень сильные ноги. Отец всегда ходил босиком. Когда Рагху Рао вырос, ноги у него стали в точности такими, как у отца. Рагху Рао хотел было взглянуть на свои ноги, но вспомнил, что они закованы в кандалы, и усмехнулся.

Вирайя закалил душу Рагху Рао. Он не мог окружить сына той нежной заботой, которой мать, будь она жива, скрасила бы детские годы мальчика. Впрочем, ни одна жена ватти не может воспитывать своего ребенка так, как ей хотелось бы. Вирайе приходилось работать с утра до ночи. У него не было своей земли, как не было ее у Рамлу, у Рангду, у Сома-аппы и у многих других крестьян из его родной деревни Срипурам. Земля принадлежала заминдару, а они все были его ватти — батраками, пастухами — словом, рабочим скотом. К тому же каждый из них был кормильцем семьи. Когда человек вынужден трудиться в поте лица, чтоб кое-как свести концы с концами, сами понимаете, он предаст своего ребенка, если не закалит его душу.

Нет, Вирайя не предал своего сына. Рагху Рао с самого раннего детства привык к голоду, но он приучился и заботиться о себе — сам брал все, что можно, от скудных даров жизни. Этим, собственно, и ограничивалось на первых порах его знакомство с окружающим миром.

В сердце Рагху Рао сохранилось одно воспоминание. Раннее январское утро, он совсем еще маленький; очень хочется понежиться в постели, но отец привязывает сына себе за спину и идет на хлопковое поле заминдара. Долгие часы плачет Рагху Рао, долгие часы его отец, обливаясь потом, собирает хлопок на полях заминдара. Ребенок постепенно затихает за спиной отца, довольствуясь вместо молока чатни.

Потом Рагху Рао, пока он был еще слишком мал для работы в поле, научился собственными ручонками «печь хлеб». Это не очень трудно. Сперва нужно, как это делают с рисом, отварить просо в кипящей воде, добавить в него немного чатни, смешать и завернуть в банановый лист. Этот «хлеб» он относил отцу в поле. Иногда из усадьбы заминдара привозили для ватти разбавленное молоко. Но если поесть чатни, запивая даже таким молоком, уставшие руки приобретают прежнюю силу. Подкрепившись, Вирайя снова принимался за работу, и Рагху Рао помогал ему.

Но пришла пора, когда Рагху Рао привык сеять и убирать урожай так же, как отец, не пользуясь при этом плодами своего труда. Он стал настоящим ватти. На том и кончилось его образование. Отец его, ватти, глядя на сына ватти, испытывал точно такое же чувство, какое испытывает тяжело навьюченный осел, глядя на своего осленка, который уже достаточно окреп, чтобы тащить тяжелую ношу. Любовь отца выражается в желании хоть немного облегчить тяжкий труд сына, а любовь сына — в стремлении взвалить на свою спину ношу отца. Что касается заминдара, то у него всегда только одно желание — навьючить побольше груза на обоих.

Рагху Рао повертел в руках эту монету, потом еще раз взглянул на нее. Что же общего у него с отцом? От отца он унаследовал цвет кожи, рост, нищету. Изменить свой рост и цвет кожи он не мог, да и не хотел. А нищета? От нее он, конечно, охотно бы отказался. Желание это родилось в его душе не в дни юности, гораздо раньше — еще в детстве. Когда он видел других детей, идущих в школу, видел их книги и чистую одежду, в сердце его крепла непреодолимая мечта: иметь такие же вещи, держать их, хранить и беречь. Но Вирайя объяснил ему, что это неосуществимо. Сын ватти рожден для того, чтобы стать тоже ватти — так же, как сыну заминдара положено быть заминдаром, сыну пателя — пателем, а сыну жреца — жрецом.

Потому-то одни дети ходят в школу, а другие работают в поле, и в этом нет ничего удивительного. Так повелось исстари, так будет до скончания века. Рагху Рао не спорил, и отец решил, что сын, как и он, смирился с судьбой. Но так ли было в действительности?

Рагху Рао вспомнил другой случай из своей жизни. Когда ему исполнилось одиннадцать, в их родной деревне Срипураме открылась большая ярмарка. Такие ярмарки случались здесь не часто — раз в десять лет. С раннего утра веселое оживление царило в Срипураме — глухой деревне, затерявшейся среди густых пальмовых рощ. Впервые в жизни Вирайя нарядил сына во все новое — дал ему дхоти и куртку, сшитую из грубой и прочной ткани, а голову повязал чалмой. На шею Рагху Рао он повесил амулет на черной ленточке — подарок одного благочестивого человека, известного своей праведной жизнью и воздержанием. Искупавшись в реке Бхогавати и надев новую одежду, Рагху Рао почувствовал себя счастливым. Наскоро проглотив немного щавеля, он отправился с отцом на ярмарку. Вдоль дороги играли в чехарду ребятишки. Под сенью старой развесистой смоковницы девушки заводили игры. А чуть дальше, на мощеной площади посреди деревни шумела ярмарка.

Каких только товаров не навезли сюда торговцы: посуду, браслеты, гребни, растительное масло, мешки, табак, патоку, глиняные игрушки для малышей! В одной лавке торговали даже японским шелком. Долго стоял перед лавкой Рагху Рао. Какими красивыми могут быть ткани! Он подошел к прилавку и прикоснулся к серебристому куску шелка. Неужели ткань бывает такая мягкая, тонкая, воздушная? Ему еще раз захотелось убедиться в этом, и он робко дотронулся до ткани. Теперь, много лет спустя, он так явственно ощутил это прикосновение к шелку, что «монетка», которая лежала у него на ладони, серебром сверкнула во мраке камеры. Пристально рассматривая ее, Рагху Рао вновь переживал то счастливое мгновение, и сердце его учащенно забилось.

Потом он вспомнил, как владелец лавки, Рамайя Сетти, обругал его и прогнал прочь:

— Кто это позволил ватти хватать лапами шелк?! Вот негодяй! Убирайся прочь, не то спущу с тебя шкуру!

Вирайя тут же оттащил сына от прилавка. После этого Рагху Рао долгое время считал, что на его долю отведена только суровая, неприглядная нагота бытия. Шелк жизни, его мягкость, красота были не для него.

Долго смотрел Рагху Рао на эту фальшивую монету. Он не мог купить на нее то, что привлекало его на ярмарке жизни, не мог разменять или получить вместо нее другую. Не его руки и не руки его отца отлили ее — на ней была чеканка общества.

Грубость лавочника оскорбила Рагху Рао, и отцу не скоро удалось успокоить его и утешить. Только после того, как Вирайя усадил его на качели, а потом угостил шербетом из патоки, мальчик забыл о нанесенной обиде. Но душа его долго еще тосковала по ярким шелковым тканям.

Вечером, когда отец и сын возвращались домой с ярмарки, их остановили на дороге помощники пателя Бхимайя и Дургайя. От выпитого вина глаза у них налились кровью, в руках они держали револьверы.

— Здравствуйте, — поклонился им Вирайя.

— Здравствуйте, здравствуйте, — передразнил его Дургайя. — Сейчас же отправляйтесь на работу!

— А куда идти? — спросил Вирайя.

— В Сурьяпет, и чтоб живо! Это приказ заминдара.

— Но ведь сегодня ярмарка! — возмутился Рагху Рао.

Бхимайя схватил Рагху Рао за шиворот, надавал затрещин, сорвал с его головы чалму и втоптал ее в дорожную пыль. Потом разорвал на куски новую куртку, содрал с Рагху Рао набедренную повязку и пинком сшиб его с ног.

Рагху Рао пытался защищаться, но разве устоишь против такого здоровенного детины, как Бхимайя? Дургайя направил револьвер на Рагху Рао. Тогда Вирайя бросился вперед, схватил Дургайю за руку и взмолился:

— Хозяин! Ведь он еще совсем ребенок! Откуда знать ему, что мы долговые рабы? Да прикажи нам заминдар отправиться на работу хоть в самый разгар ярмарки — вы же знаете, мы обязательно пойдем.

— Нет, не пойдем! — запальчиво крикнул Рагху Рао.

— Замолчи! — Вирайя размахнулся и ударил сына.

Из губы мальчика брызнула кровь. Вирайя впервые поднял руку на сына, и Рагху Рао, потрясенный, смотрел на отца, не чувствуя даже, как по подбородку медленно течет струйка крови. Не сводя с отца изумленных глаз, Рагху Рао вытер ладонью рассеченную губу.

Вирайя сказал:

— Мы идем, хозяин! Я, ватти, выполню все, что прикажет мне господин. Мой сын тоже ватти. Он пойдет со мной. Какие уж там ярмарки для нас, ватти!

— Присмирел все же, а то ишь как разошелся! В обновке расхаживает! — Дургайя подтолкнул кулаком Рагху Рао вперед.

Сложив руки на груди, Вирайя умоляюще промолвил:

— Виноваты, хозяин! Я не пускал его, да этот сорванец ничего и слушать не хотел, все твердил одно: «Сегодня ярмарка, наряжусь для праздника!»

— Да как же ты посмел?..

— Виноват, хозяин! Больше этого не повторится.

— Я потому и разорвал его тряпье! В другой раз будет умнее! — самодовольно сказал Бхимайя. — Ватти всегда должен одеваться, как подобает ватти.

— Верно, верно, господин!

Помощники пателя увели с ярмарки еще человек пятьдесят — шестьдесят. С бранными криками гнали они народ, как стадо, к воротам усадьбы заминдара.

Рагху Рао шел рядом с отцом, сплевывая время от времени кровь из рассеченной губы. Всю дорогу он упрямо молчал.

Дом заминдара стоял посреди большого двора, обнесенного высокой оградой с красивыми резными воротами. Никогда раньше сюда не впускали ватти. Рагху Рао впервые в жизни попал в усадьбу хозяина, которую прежде видел только издали. Правда, однажды, набравшись храбрости, он прошел вдоль ограды, мимо стражника, стоявшего на часах у ворот. Но разве он посмел бы войти во двор усадьбы? Рагху Рао был любознательным, как все дети. И даже теперь, несправедливо и жестоко избитый, стоя перед грозным заминдаром, Рагху Рао с интересом поглядывал по сторонам. Отец одернул его, прошептав:

— Не оглядывайся, смотри в землю, хозяин рассердится!

И только тут Рагху Рао заметил, что все ватти, покорно сложив руки, выстроились в ряд и, склонив головы, глядят себе под ноги. Скрипучий, резкий голос произнес:

— Дургайя!

— Я здесь, хозяин! — поспешно отозвался Дургайя.

Теперь уже Рагху Рао не решался оторвать взгляд от земли.

— Сколько ватти ты привел?

— Человек шестьдесят, хозяин!

— Тогда все в порядке. Захвати для них еды, дорога долгая.

— Они взяли с собой еду, господин! — вмешался в разговор Бхимайя.

— Это ж надо так врать! — пробормотал Вирайя.

— Хорошо! Ступайте! — послышался снова все тот же скрипучий голос. Бхимайя и Дургайя увели ватти со двора и принялись навьючивать на них, как на мулов, поклажу. Вещей было очень много, потому что заминдар собирался торжественно отпраздновать в Сурьяпете помолвку сына. Четыре паланкина стояли наготове. Один для самого заминдара — Джаганнатха Редди, безраздельного владыки Срипурама, Паттипаду и еще сорока деревень. Второй для его сына Пратаба Редди, третий для матери Пратаба Редди. Первый и второй паланкины открытые, два других — закрытые. Четвертый паланкин, замыкавший шествие, был заново выкрашен и роскошно отделан. Красные занавески с нарядной узорной вышивкой, висевшие по обеим сторонам паланкина, колыхались от малейшего дуновения ветерка. Весело звенели укрепленные на крыше гирлянды стеклянных бус — можно было подумать, что это раздается звонкий девичий смех. Рагху Рао с любопытством смотрел на закрытый паланкин и даже отважился спросить у отца, кого это в нем понесут, но в ответ получил лишь подзатыльник.

Часа через полтора, после шумных и суетливых сборов, караван наконец двинулся в путь. Каждый паланкин несли восемь ватти. В первом сидел заминдар, во втором — его сын, в третьем — жена, а в четвертом не было никого.

— Почему он пустой? — недоумевал Рагху Рао.

Вирайя вместе с другими подхватил головной паланкин, а Рагху Рао приказали нести большое зеркало. Мальчик то и дело заглядывал в него и при виде своего отражения приходил в неописуемый восторг. Но даже зеркало не могло отвлечь его от четвертого паланкина, и Рагху Рао все время старался держаться к нему поближе. Среди ватти, несших этот паланкин, был Рангду — друг Вирайи, и Рагху Рао пошел рядом с ним. Когда последний паланкин чуть поотстал от остальных, мальчик, с опаской глянув по сторонам, тихо спросил у Рангду:

— Дядя! Это чей паланкин?

— Откуда мне знать, — пробурчал Рангду.

— Скажи, дядя! — не унимался Рагху Рао.

Помощники пателя пригнали Рангду на работу прямо с ярмарки, и это возмутило старого ватти. Весь год батрак работал на заминдара, но день ярмарки, по обычаю, принадлежал ему. Поэтому Рангду, мрачный, как туча, не был расположен отвечать на праздные вопросы. Однако, заметив, что мальчика снедает любопытство, он смягчился и попытался растолковать ему, как умел:

— В нем приедет сноха или как ее там… провалиться ей… невестка заминдара… чтоб ей пусто было…

— Кто, кто? — не понял Рагху Рао.

— Жена его сына… пропади она пропадом… поедет она… черт ее подери… сноха то есть!

Рагху Рао опять ничего не понял. С удивлением, во все глаза смотрел он на Рангду. Тот сплюнул и сказал:

— Через год, когда будут справлять свадьбу сына заминдара, в этом паланкине принесут его молодую жену из Сурьяпета к нам в Срипурам. Тогда нас с тобой опять впрягут!

Бхимайя, незаметно подкравшийся к ним, изо всех сил хлестнул Рангду плетью.

— Прекратить разговоры! Пошевеливайтесь! Не отставать от третьего паланкина!

Ватти, которые вместе с Рангду несли паланкин, помчались вперед во весь опор, как мулы. Крепко прижимая к груди зеркало, Рагху Рао побежал вслед за ними.

И хотя дорога из Срипурама в Сурьяпет была очень трудной, в памяти Рагху Рао навсегда остались два ярких воспоминания. Когда караван прошел уже немалую часть пути и по крутой тропинке добрался до вершины горы, Рагху Рао обернулся и посмотрел вниз на свою деревню. Она, как в зеркале, отражалась в сверкающей глади озера. Бескрайние поля хлопчатника — его здесь называют снегом Андхры; хижины, утопающие в зелени широколистных пальм; а посреди деревни, на пригорке — мощеная площадь. Вокруг деревни — пальмовые рощи; туда в сгущающейся синеве сумерек слетались к своим гнездам птицы. Рагху Рао еще чувствовал боль от недавних побоев, он устал, проголодался, но вид родной деревни взволновал и очаровал его. Ни разу в жизни ему не приходилось смотреть на Срипурам с такой высоты, и красота деревни на расстоянии, как это обычно бывает, ослепительной искрой вспыхнула в душе Рагху Рао. Облик родного края, родного дома навсегда врезался в его память. Даже здесь, в четырех стенах темной камеры, стоит ему закрыть глаза — и красота родной Андхры вновь становится зримой и осязаемой. Всю свою жизнь он боролся за Андхру и поэтому имел право видеть ее в своих грезах…

Другое яркое впечатление тех дней, сохранившееся в памяти Рагху Рао, было связано с Сурьяпетом. В большой конюшне, где стояли лошади деревенского писаря Шри Рамы Пунталу, деревенского жреца Шри Шия Рама Шастри, полицейского Шри Лакшми Канта Рао и прочих почетных гостей, устроили свой ночлег и ватти. Но не воздух конюшни, пропитанный запахом конского пота, не грязный двор и не холодный земляной пол, на котором вповалку спали ватти, запомнились Рагху Рао. На всю жизнь сохранил он в сердце предание, услышанное им в ту ночь от сказителей из деревни Паттипаду.

Сказители, подобно ватти, считались собственностью Джаганнатха Редди, и их вызвали в Сурьяпет по случаю обручения Пратаба Редди. Сказителей было трое. Первый — старик с длинной белой бородой. В неровном свете фонаря его лицо, изборожденное сетью морщин, напоминало красную землю Андхры, сплошь покрытую трещинами, похожими на зияющие раны и шрамы. На коленях старика лежала эктара. Второй — масхара — был еще молод. Голову его покрывала большая чалма, лицо открытое, свежее. Видно, никакие жизненные испытания и невзгоды не могли сломить этого человека. В руках у третьего сказителя был барабан; в то время, как старик под аккомпанемент эктары и барабана рассказывал предание, масхара то и дело прерывал его: задавал вопросы и тут же сам отвечал на них, вызывая дружный смех у слушателей.

Стемнело, повсюду разлилось ночное безмолвие; лошади и ватти утолили голод: лошади — сырым просом, ватти — вареным. На берегу пруда сказители зажгли фонари, и при их свете началось представление.

Ударив в барабан, старик начал сказ:

— Давным-давно…

— Когда Джаганнатха Редди еще в помине не было, — под хватил масхара.

Сказитель снова ударил в барабан:

— Давно, очень давно…

— …когда ватти ели очищенный рис и носили белые шелковые одежды, — не дал ему договорить масхара.

— Много веков тому назад, — невозмутимо продолжал старик, — когда в Варрангале было государство Какатьев Урмы Дэви, близ деревни Белампалли жил да поживал один йог…

Мерно текла речь сказителя, время от времени прерываемая остротами масхары. Рагху Рао казалось, что вместе с героями сказания он путешествует по земле древней Андхры. Затаив дыхание, забыв все свои горести, слушали ватти историю о мудром йоге и красавице принцессе. Отец принцессы поклонялся богу Вишну, а йог — богу Шиве. Йог явился в этот мир, чтобы уничтожить гнет и насилие и во всей вселенной установить новые, справедливые законы; тут-то он и встретил принцессу…

Медленно таяли в воздухе звуки эктары, и перед широко открытыми глазами слушателей витала красавица принцесса. Тихо мерцали в небе звезды, в зеркальной глади пруда отражался неровный свет фонарей. Рагху Рао не знал, долго ли он слушал и когда заснул. Ясно запомнилось одно — едва забрезжило утро и ночные сновидения покинули Рагху Рао, едва первые лучи солнца ласково пощекотали его веки, он проснулся и торопливо вскочил. Отец еще спал, а лошади в конюшне ржали и нетерпеливо били копытами…

Не скоро послала судьба Рагху Рао новые яркие впечатления. Мелкие будничные заботы, как крошечные пузырьки от дождевых капель на поверхности воды, возникали и тут же бесследно исчезали в памяти Рагху Рао. Появлялись и исчезали тени тех, кого он ненавидел: Джаганнатха Редди, Пратаба Редди, полицейских и других важных особ из его деревни. Рагху Рао не думал о них; он знал, что они смертельные враги его, потому-то и не хотел он вспоминать дни своей жизни, связанные с этими людьми.

Едва коснувшись рукой этих монет, он откладывал их в сторону и перебирал другие. Картины детства сменились воспоминаниями юности: перед Рагху Рао встал образ его друга Нагешвара, заточенного где-то рядом, в точно такой же темной, сырой камере.

Рагху Рао среднего роста, Нагешвар — очень высок, шесть футов с лишним. Таким же длинным был и его пастуший посох, и смеялся Нагешвар громко, раскатисто. Он пел песни и пас скот в лесу на противоположном берегу Бхогавати. Когда Рагху Рао хотелось отдохнуть от работы, он находил убежище у Нагешвара. Их дружбу скрепляла лютая ненависть к общему врагу. Нагешвар ненавидел заминдара потому, что тот ежегодно требовал овец и коз и не платил ни пайсы, а Рагху Рао ненавидел заминдара потому, что они с отцом его, Вирайей, были долговыми рабами.

Однажды Вирайя объяснил Рагху Рао, что ватти не всегда были долговыми рабами. Когда-то в давние времена они владели землей, им принадлежали буйволы, хлопок, золотистые снопы пшеницы; в садах, возле их домов, слышались смех детей и песни женщин.

Потом Вирайя сказал — и в голосе его звучали горечь и гнев:

— Сын мой! Рагху Рао! Погляди-ка на усадьбу заминдара! Это она причина наших лишений, из-за нее мы превратились в рабочий скот… Сын мой! Отец, умирая, завещал мне свою ненависть; теперь ты стал взрослым, и я передаю ее тебе. Другие оставляют своим детям имущество, дом, землю. У меня же нет ничего, кроме завета деда твоего, и я вручаю его тебе. Тяжкий труд состарил меня раньше времени. Силы иссякли; как их вернуть — не знаю. Я сохранил одну лишь ненависть, и пусть она перейдет к тебе, сын мой. Если ты захочешь искать другой путь в жизни — право твое!

Бережно, словно драгоценную реликвию, принял Рагху Рао от отца эту ненависть и с тех пор свято хранил ее в своем сердце. Жизнь шла вперед, и все больше росла его ненависть. С каждым днем он все больше убеждался в том, что усадьба заминдара несет зло не только ему, но и Рамлу, Рангду, Сомааппе, Винкату Рао — сотням других ватти и их семьям. Это заминдар присвоил золотые снопы урожая, это он отнял у них дом, поле, цветы, песню, это он погасил улыбку их жен и дочерей.

Да, общая ненависть скрепляла дружбу Нагешвара и Рагху Рао. С годами Рагху Рао понял, что таких людей, как Пратаб Редди, в сущности, на свете гораздо меньше, чем ватти. Если бы все ватти согласились действовать заодно, стены усадьбы не устояли бы перед их натиском. К этой мысли Рагху Рао пришел не сразу. Сложным, кружным путем добирался он до истины. Но ненависть Рагху Рао росла с каждым часом — ее питала не только злоба против душителя-заминдара, но и великая любовь к жизни.

Рагху Рао разжал кулак и среди этих ненавистных монет вдруг разглядел одну, яркую, как цвет любви. Лицо его просветлело.

Чандри…

Было это три года назад. Рагху Рао работал на хлопковом поле, будто усыпанном снегом. С самого рассвета собирал Рагху Рао хлопок. Иногда среди коробочек белого хлопка попадались коричневые, и он складывал их в отдельную корзину. Если же встречались коробочки шелковистого хлопка, он складывал их в другую корзину. Руки Рагху Рао проворно и ловко выполняли привычную работу. В тот день отец его заболел, и Рагху Рао, как всегда в таких случаях, работал за двоих.

За работой он тихонько напевал. С противоположного конца поля навстречу ему медленно двигались девушки — они тоже собирали хлопок. Но Рагху Рао пел не для них — просто ему хотелось отвлечься, забыть об усталости, к тому же с песней работа всегда лучше спорится. Вдруг песня его оборвалась — два пышных куста хлопчатника раздвинулись, и перед ним возникло незнакомое девичье лицо, озаренное улыбкой…

Рагху Рао закрыл глаза и во мраке камеры увидел Чандри так же ясно, как в день их первой встречи.

Он вспомнил ее нежный рот, белые, как жемчуг, зубы, сверкнувшие в улыбке, вспомнил ее ярко-красную короткую кофточку, расшитую блестящим стеклярусом. А когда Чандри, оглянувшись назад, встала к нему боком, он заметил глубокий вырез на ее спине и красную шнуровку, четко выделявшуюся на нежном теле — точь-в-точь как прожилки на лепестке розы. Потом Чандри быстро повернулась к нему лицом, и он увидел блестки на алой бархатной ленте, перехватывающей ее волосы. Девушка, смущенно улыбаясь, оправила юбку, и в глаза ему бросилась темно-красная кайма с замысловатым узором. Юбка тоже была обшита стеклярусом, ослепительно сверкавшим на ярком солнце. Девушка быстро сорвала коробочку хлопка, и Рагху Рао увидел черное костяное кольцо на ее пальце, обе ее руки от кисти до локтя были украшены бронзовыми браслетами. На одной руке татуировка зеленой краской — «Чандри»; а на лбу — знак касты. Трудно было Рагху Рао отвести взгляд от зеленых, чуть раскосых глаз красавицы… Зеленые глаза… тонкие губы… светлая кожа… стройный, тонкий стан…

Чандри!

Все это он вмиг заметил и улыбнулся ей в ответ. Мгновение, когда они впервые взглянули друг на друга, было очень важным в его жизни. Потом, когда он блуждал в лесах, скрывался в пещерах от преследовавших его полицейских и солдат, когда его избивали плетьми слуги заминдара, когда работал он на бумажной фабрике, когда объявил голодовку в тюрьме, он в мыслях всегда призывал Чандри, такую, какой увидел ее впервые. Порой это нежное, сладостное видение придавало ему силы, порой делало его слабым, и тогда Рагху Рао гнал его прочь. Если воспоминание о Чандри являлось к нему незваным гостем — а случалось это часто, — оно неизменно причиняло ему боль. Да, тогда Рагху Рао чувствовал себя путником, бредущим в пустыне: его томит жажда, кругом ни капли воды, а мираж прохладного источника лишь дразнит взор. Много раз приходилось Рагху Рао испытывать подобные муки. Он хорошо помнил счастливый миг их первой встречи и сполна настрадался за нее. Поэтому, когда теперь он вызвал в памяти образ Чандри, счастье и боль одновременно переполнили его сердце.

Чандри принадлежала к кочевому племени ломбару. Она была дочерью кочевника Бхагийи. В то лето ломбару раскинули табор на берегу Бхогавати. Созрел хлопок, и ломбару наняли на уборку урожая. Тут-то, на хлопковом поле заминдара, и встретился Рагху Рао с Чандри. Обычно Чандри бродила по окрестным деревням и продавала душистую смолу или собранные в лесу ветки шамбалу, из которых плели корзины. По вечерам, когда она возвращалась в табор, отец ее пел, ударяя в бубен, а Чандри плясала.

Рагху Рао и Чандри были молоды, а молодое чувство дает бурные всходы. За первой встречей последовали другие. Много песен было спето тогда, песен, полных любви и нежности. Правда, стена отчуждения иногда вырастала между влюбленными, и тогда им хотелось забыть друг о друге. Но чувство их росло, ширилось, как река в весенний разлив, как неудержимо вздымающийся поток. Настал день, когда Чандри назвала Рагху Рао своим женихом и она решила сплясать только для него. Это был чудесный танец. Не перед толпой и не в таборе — для одного Рагху Рао в чаще леса, перед хижиной Нагешвара плясала Чандри. Только для Рагху Рао надела она свою праздничную одежду: ее пышная красная домотканая юбка расшита цветами и замысловатыми узорами, оторочена широкой серебристой каймой. В танце так и мелькали стройные ноги Чандри, на тонких лодыжках ее развевались ремешки из змеиной кожи, звенели бронзовые подвески браслетов. Рагху Рао любовался танцующей Чандри, и перед взором его плыл и мерно покачивался закрытый свадебный паланкин, очень похожий на тот, который он видел в детстве: по бокам колышутся расшитые пурпурные занавески; но только этот паланкин не пустой…

Одно воспоминание сменяет другое… Хлопок уже собран. Полдень. Рагху Рао идет по берегу Бхогавати, туда, где раскинулись шатры табора Чандри. По дороге ему встретился пастух Рамлу; он искоса посмотрел на Рагху Рао и усмехнулся, не сказав ни слова. Юноша не придал этому значения, хотя во взгляде Рамлу и почудилась Рагху Рао издевка. Затем повстречался ему дядя Рангду. Тот при виде Рагху Рао громко рассмеялся. Но, опьяненный своим счастьем, Рагху Рао шел вперед, не обращая ни на кого внимания. «С чего бы это? А что, если старик смеется над моей любовью? — подумал он, — ведь я полюбил девушку из чужой касты. Ну что ж, пусть смеется».

Он шел, в задумчивости опустив голову. Осторожно пробираясь через колючий кустарник, Рагху Рао вышел на окаймленную зарослями кактуса дорогу, она вела к табору племени ломбару. Не пройдя и полумили, он увидел пасшихся вьючных ослов и шатры из джутовой мешковины и пальмовых листьев. Мужчины плели циновки, а женщины — корзины из гибких прутьев шамбалу. Какая-то старуха визгливым голосом распевала песню о любви, а молодые женщины слушали ее и посмеивались.

Рагху Рао направился к шатру Бхагийи. Старик сидел у очага и что-то подмешивал в топившееся масло.

— Что ты делаешь? — спросил Рагху Рао.

Бхагийя хитро подмигнул:

— Да так, подбавляю кое-что…

— А почему бы тебе не торговать чистым маслом?

— Еще чего! Попробуй-ка тогда его сбыть. Чистое масло нашему покупателю не по карману. Вот мы и разбавляем его, а потом пускаем по дешевке.

— Где Чандри?

— Скоро придет. Садись.

— Куда же она ушла?

— В усадьбу. За ней прислал сын заминдара.

У Рагху Рао перестало биться сердце. Взяв себя в руки, он спросил:

— Зачем она понадобилась Пратабу Редди?

— Откуда мне знать? — ответил Бхагийя, усердно помешивая масло деревянной ложкой. — С утра ушла, наверное, скоро придет. Садись.

Рагху Рао сел рядом на землю.

День уходил, спускались сумерки. Багровое пламя заката уже погасло, когда наконец вернулась Чандри. Встретив недовольный взгляд Рагху Рао, она боязливо отвела глаза, затем, пытаясь улыбнуться, подошла ближе:

— Ты давно здесь?

Рагху Рао не ответил. Чандри стояла подле него, перебирая пальцами расшитый край юбки.

— Шербету хочешь? — робко предложила она.

— Нет.

— А холодного кокосового молока?

— Ничего не хочу, — рассердился Рагху Рао. — Ничего не надо.

— Что с тобой? Ты сердишься?

— Где ты пропадала?

— Пратаб Редди позвал меня.

— Почему ты пошла?

Чандри от изумления широко раскрыла глаза.

— Как же я могла отказаться? Ведь сам хозяин прислал за мной.

— И что же… Что же там было?..

Чандри опустилась рядом с ним на землю и устала сказала:

— Что было? То, что всегда бывает…

— Потаскуха! — вне себя от гнева выкрикнул Рагху Рао.

Чандри вспыхнула:

— Неправда. Я сказала ему: делайте со мной, что хотите, но я не позволю вам положить руку мне на грудь.

— Не понимаю…

Чандри с нежностью посмотрела на Рагху Рао:

— Грудь моя — для ребенка… который когда-нибудь должен родиться…

Рагху Рао отвернулся. В сердце его теснились горечь, боль и гнев.

— Чандри! — воскликнул он. — Если чистой должна быть грудь, которая вскармливает ребенка, то почему не может быть чистым чрево, которое дает ему жизнь? И разве не должны быть чистыми уста, поющие колыбельную песню? И руки, баюкающие дитя? Чандри, зачем, зачем ты себя осквернила?

Чандри ничего не ответила. Женщины ее племени привыкли безропотно переносить все оскорбления и обиды. Она лишь беззвучно заплакала. Медленно текли по ее лицу слезы и капали на сухую землю, жадно впитывавшую их.

Молча сидел Рагху Рао рядом с Чандри и смотрел, как слезы лились из ее глаз. Потом он порывисто встал; он понял: не слезами — только кровью можно утолить вечную жажду истерзанной земли Андхры. И как только Рагху Рао осознал это, он перестал думать о своей любви. Рагху Рао стал другим человеком.

В ту же ночь он покинул родной дом и ушел из деревни той же дорогой, которой ему уже довелось идти однажды — когда он был ватти. Теперь он не был больше ватти — долговым рабом. Он был свободен, он уходил на поиски новой правды, новой невесты и видел перед собой другой празднично разукрашенный паланкин…

До сих пор Рагху Рао вспоминал свою жизнь, не связывая одно событие с другим, будто и не были они нанизаны на одну нить, проходящую сквозь всю жизнь человека, от рождения до самой смерти. Но все пережитое им впоследствии он уже не в состоянии был перебирать в памяти отдельно, как разглядывают разные монеты. Стоило вспомнить один случай и рядом с ним в памяти непременно всплывал другой. Теперь все они были неразрывно связаны между собой. В жизни Рагху Рао бывали и взлеты и падения, но даже в пору самых тяжких унижений и горя его вела вперед одна путеводная звезда. Без нее он, быть может, не справился бы с испытаниями, которые выпали на его долю в последующие три года. Покидая деревню, Рагху Рао еще не знал, куда он идет и что будет делать. У него были самые смутные представления о жизни и отношениях между людьми. Он видел только бесправие и жестокость. Но неутоленная жажда любви не угасла в сердце Рагху Рао за те месяцы, которые он провел в Сурьяпете. Там с утра до позднего вечера он мыл посуду и чистил кухонную утварь.

Хозяйка Рагху Рао — жена купца — заставляла работать его без отдыха и морила голодом. Точно так же обращался с ним в деревне Джаганнатх Редди. Когда у купца бывали гости, Рагху Рао ложился спать голодным — ну точно, как в деревне. Из разговоров своих хозяев он узнал, что у купца есть земля и что он собирается умножить свои владения. И пока Рагху Рао изо дня в день мыл посуду и чистил кастрюли, на его глазах вырастал еще один помещик, еще один Джаганнатх Редди, хотя дом купца и был невелик, а поместья у него еще не было.

Рагху Рао убедился, что нет никакой разницы между его нынешним положением городского слуги и прежней участью деревенского ватти. И тогда и теперь он голодал, и тогда и теперь получал гроши. Мало-помалу он понял, что и в городе есть свои ватти, как есть там и свои редди. И не бог посылает на землю заминдаров, они вырастают сами, как грибы, незаметно, исподволь, под покровом ночной тьмы.

Купец несколько раз заставлял Рагху Рао относить товары на черный рынок; хозяйская мошна наполнялась деньгами, но желудок Рагху Рао неизменно оставался пустым. Выводы напрашивались сами собой. Пример был перед глазами: один богатеет, другой голодает. Теперь Рагху Рао увидел своего врага вблизи. Ему никогда не приходилось бывать в доме Джаганнатха Редди, а теперь, живя в доме городского редди — купца, он слышал, как тот днем и ночью толковал с женой только об одном: о земле и о барышах. Но они никогда и словом не обмолвились о том, что не мешало бы позаботиться и о своем голодном слуге.

Иногда Рагху Рао спрашивал себя, не должен ли он помешать темным махинациям хозяина. Но как? Еще в деревне он узнал, что такое произвол судьи, и отлично понял, что сборщик налогов и полицейский действуют заодно. Все это было ему известно не из газет, не с чужих слов: гнет и бесправие он познал на собственном опыте. Поэтому, прожив четыре месяца в Сурьяпете, он и не подумал подать в полицию жалобу на спекулянта. Он сомневался, посмеет ли судья покарать редди. И если бы кто-нибудь посоветовал Рагху Рао обратиться в полицию, он скорее всего промолчал бы, а может быть, рассмеялся советчику в лицо.

В переулке, где жил Рагху Рао, он был не единственным городским ватти-судомойкой. Толпы ватти приходили из деревень в город, стекались из разных концов Хиндустана. Между ватти-судомойками существовала своеобразная солидарность. В отсутствие хозяев они единодушно бранили их на чем свет стоит, чего никогда не решились бы сделать деревенские ватти. Но от этого Рагху Рао не становилось легче. Бранью можно заглушить злобу, но не муки голода.

Как-то, разговорившись с Венкатом — слугой, работавшим по соседству, — Рагху Рао признался, что постоянно недоедает.

Венкат расхохотался:

— Да ты просто дуралей! Что проку с такой службы? Если не хочешь голодать, воруй у хозяина — ведь он-то обворовывает тебя! Обсчитывай его на покупках — на зелени, на овощах, на горохе, на крупе, на бетеле. Бери все, что плохо лежит, представится случай — стащи у хозяйки драгоценности, а сам наутек! Можно и хозяйку прихватить! Ты ведь молод, красив! Только что из деревни — кровь еще в тебе играет!

И Венкат хлопнул Рагху Рао по плечу.

Венкат слыл признанным вожаком слуг. У него богатый опыт: ему ничего не стоило обворовать хозяев и вовремя скрыться. Раз двадцать менял он свое имя и, не задумываясь, переменил бы еще столько же раз, если бы понадобилось. Венкат требовал, чтобы с ним делились своей добычей не только те слуги, которые жили по соседству и занимались мелким воровством в домах своих хозяев, — его влияние распространялось на весь район. В свободное время вся шайка собиралась в условленном месте, они пьянствовали, курили гашиш и ругали хозяев, а вернувшись домой, смиренно и покорно принимались за грязную работу.

Венкат пытался завлечь Рагху Рао в свою шайку, но тот не хотел. Трудно сказать, что именно отталкивало его от этих городских ватти. Дома богачей казались ему огромной мельницей, которая перемалывает бедняков, превращая их в преступников. Рагху Рао приглядывался к городским ватти, наблюдал их нравы и все чаще вспоминал историю Дургайи и Бхимайи, услышанную им как-то от отца. В прошлом мелкие землевладельцы, они разорились: сперва стали батраками, затем — ватти, как Вирайя. Но со временем они сумели выслужиться перед заминдаром и превратились в его презренных наемников. Теперь на глазах у Рагху Рао совершалось такое же превращение: городские ватти, куря гашиш, пьянствуя, нюхая кокаин, постепенно становились такими же негодяями, как Бхимайя и Дургайя. Люди, которые поначалу мало чем отличались от Рагху Рао, теперь катились по наклонной плоскости, падая все ниже. Город губил этих деревенских юношей. Тлетворному влиянию города Рагху Рао мог противопоставить лишь смутную тревогу, тоску и непримиримую ненависть. Быть может, это и послужило противоядием, помогло ему остаться самим собой, избежать участи других ватти.

Рагху Рао, как истый крестьянин, в ту пору думал не столько о других, сколько о себе. Он искал спасения в честном труде, работал не покладая рук, старался как мог угодить хозяевам. Но все его усилия оставались тщетными. Иногда, словно милостыню, ему бросали лишний кусок хлеба и хозяйка снисходительно улыбалась:

— Старательный малый!

Несколько дней он ходил сытый, а потом опять голодал, получая те же крохи. Однажды из кухни пропал небольшой поднос. Рагху Рао заподозрили в краже. Хозяйка избила его, а купец пригрозил, что сообщит в полицию, и собирался уже сделать это, но поднос неожиданно обнаружили в хозяйской комнате под кроватью. На том дело и кончилось, однако ни хозяину, ни хозяйке не пришло в голову извиниться перед Рагху Рао. Станут они унижаться перед ватти! А Рагху Рао чуть ли не каждый день приходилось просить прощения за самые незначительные провинности… Ну что же, на то он и слуга!

Когда его обвинили в воровстве, Рагху Рао совсем пал духом. Венкат, чтобы развеселить его, рассказал непристойную историю, но Рагху Рао это не утешило. Тогда Венкат ему посоветовал накуриться гашиша. Он отказался. И вот ночью, когда Рагху Рао закончил работу, Венкат обманом, почти насильно повел его в квартал, где женщины торгуют своим телом. Рагху Рао никогда там не бывал и даже не догадывался сначала, куда его ведут. Венкат по дороге сказал только, что есть такое место, где он сразу забудет все свои обиды и огорчения. Когда они пришли, Венкат втолкнул его в дверь, а сам остался на пороге. Рагху Рао очутился в тесной каморке, пропахшей табаком. Там было темно, и он не сразу разглядел женщину, которая сидела на кровати, застланной ярко-желтым покрывалом, и силилась улыбнуться. Рагху Рао повернулся к Венкату:

— Куда мы попали?

Тот сунул ему в руку восемь ана:

— Развлекайся, сынок!

Венкат скрылся. Рагху Рао остался наедине с женщиной.

— Садись же! — женщина указала рукой на постель.

Он не шелохнулся и молча глядел на нее.

— Что ты стоишь? Садись! — В голосе женщины послышалось раздражение.

Не сходя с места, Рагху Рао спросил:

— Скажи, дозволено ли будет мне положить руку тебе на грудь?

Вопрос этот, должно быть, показался женщине странным, однако она ответила:

— Конечно! Ведь ты платишь за все.

Рагху Рао вздрогнул. Ноги сами понесли его прочь. Напрасно звала его женщина — он был уже далеко от нее, Венкат что-то кричал ему вдогонку, но Рагху Рао, не оглядываясь, шагал по мостовой — сначала медленно, потом все быстрее и, наконец, пустился бежать. На бегу он думал о том, что не останется здесь и дня. Женщина в его деревне по крайней мере пыталась хоть в чем-то спасти свою чистоту, а здесь она продается. И Рагху Рао почувствовал, что не в силах больше жить в Сурьяпете.

Вспоминая сейчас, во мраке тюремной камеры, о том, что побудило его покинуть Сурьяпет, Рагху Рао невольно улыбнулся. Из Срипурама он бежал в Сурьяпет, из Сурьяпета в Хайдарабад… В Хайдарабаде он стал рикшей. У него были сильные руки, крепкие ноги, здоровые легкие: без устали таскал он свою коляску в гору, а с горы спускался легко, ничуть не уставая. Ему нравились залитые асфальтом улицы, электрические фонари, колокольчик на оглоблях его коляски. А когда ночью удавалось наесться досыта, он готов был поверить, что это и есть предел его мечтаний. Владелец коляски дал ему две смены верхней одежды, и Рагху Рао был счастлив. С полгода он, словно резвый арабский конь, бегал по улицам Хайдарабада. Он привык к своему положению человека в упряжке и не задумывался над тем, почему одни люди сидят в коляске, а другие везут ее. Он забыл, зачем пришел в город. Две смены одежды, еда два раза в день, несколько рупий в кармане — этого было достаточно, чтобы жизнь показалась прекрасной. А когда он смог послать отцу двенадцать рупий, во всем Хайдарабаде нельзя было найти человека счастливее Рагху Рао. Да и бири в Хайдарабаде были хорошие. Приятно было выкурить сигарету, но самое приятное — вволю поесть мяса.

Полгода такой жизни промелькнули незаметно. Но однажды Рагху Рао заболел. Сначала казалось, что одолеть болезнь не так трудно, однако, когда он стал как-то подниматься с коляской в гору, ему вдруг стало плохо и он едва не потерял сознание. Через некоторое время Рагху Рао стал покашливать, вечерами его часто знобило.

«Лихорадка, самая обыкновенная лихорадка», — думал он. Но болезнь не проходила. Хозяин дал ему немного денег, потому что считал Рагху Рао своим лучшим рикшей, да и у самого Рагху Рао в то время были небольшие сбережения. Через месяц ему стало лучше, хотя прежние силы так и не удалось восстановить. Он не мог уже быстро бегать, как прежде: донимал кашель. Врач посоветовал Рагху Рао отдохнуть месяца два. Но если ватти вздумает отдыхать, кто его будет кормить? И пришлось Рагху Рао снова встать в упряжку. Он задыхался, испарина покрывала лоб и тело, казалось, вот-вот лопнут вздувшиеся вены и грудь разорвется от кашля. Но нужно было работать. Опять наступили тяжелые времена.

Рагху Рао задумался… Перед мысленным взором длинной вереницей проходили сотни его седоков: клерки, торговавшиеся из-за каждого ана; студенты, которые вечно его подгоняли; бандиты, с кинжалом в руке нападавшие на прохожих в темных переулках и затем спасавшиеся от погони; распутные мужчины и женщины, тайком занимавшиеся любовью… Когда у Рагху Рао начинался приступ кашля, они осыпали его грязной бранью или, не уплатив ни пайсы, нанимали другого рикшу. Среди седоков встречались маулави и купцы, для которых он был не человеком, а лошадью, женщины, считавшие коляску рикши чем-то вроде временных яслей для своих детей. С кем только не приходилось сталкиваться Рагху Рао! В деревне он привык молча сносить лишения, а здесь, в городе, научился улыбаться, страдая.

И вот в пестрой длинной веренице седоков Рагху Рао увидел знакомое лицо…

Это было в девять часов вечера на Абдалла-роуд. Его окликнул человек, несший связку книг. Он сразу расположил к себе Рагху Рао. Разговаривал весело и просто, не было в нем ни высокомерия, ни снисходительности. Седок сам назначил цену за проезд — не слишком много, но и не мало: торговаться с ним не пришлось. Когда Рагху Рао повез его, он не надоедал праздными расспросами. А ведь иные вечно пристают к рикше с глупыми разговорами, им в голову не приходит, что у рикши не хватает дыхания — он не может одновременно тащить коляску и вести беседу с седоком. Либо одно, либо другое! Пассажир Рагху Рао и тут проявил понимание: полдороги он молчал и только в конце Зиаи-роуд тихо сказал:

— Теперь надо свернуть на Ахтар-роуд.

Подъем был крутой. У Рагху Рао началась одышка. В висках стучало. Он закашлялся. Седок мягко, но повелительно сказал:

— Остановись, рикша!

— Нет-нет, сахиб! Не беспокойтесь! — испугался Рао. — Все прошло, я довезу вас до места!

Тем же, не допускающим возражений тоном седок повторил:

— Рикша, стой!

Рагху Рао остановился. «Сейчас рассердится, выругает меня и уйдет, не заплатив», — подумал он. Но седок пошел рядом с ним.

— Поднимешься на гору, тогда я опять сяду. Хорошо?

Рагху Рао с признательностью посмотрел на смуглое лицо доброго человека. В его больших ясных глазах он прочел сочувствие.

— Давно ли ты кашляешь?

— Да с месяц, пожалуй…

— Где живешь?

— Во дворе Гобина Рамы.

— В профсоюзе состоишь?

— Как? — Рагху Рао не понял вопроса.

Человек помолчал, затем, положив руку на плечо Рагху Рао, сказал:

— Ты не единственный рикша на свете. Таких, как ты, в городе много. У всех рикш те же заботы, те же трудности, что и у тебя. Одну и ту же болезнь лечат одним и тем же лекарством: рикши объединились, организовали свой союз.

Рагху. Рао недоверчиво покосился на собеседника. Он вспоминал сурьяпетских судомоек, которые тоже орудовали сообща. Недовольный и разочарованный, он снял руку спутника со своего плеча.

— Нет, сахиб! Я не состою членом никакого союза и не хочу вступать в разные шайки!

Некоторое время человек шел молча, затем снова стал расспрашивать Рагху Рао о том, как его зовут, откуда он родом, по силам ли ему труд рикши, каким способом он тормозит коляску на спусках, где можно дешево пообедать и найти недорогое жилище, кормит ли его хозяин, предоставляет ли он жилье и одежду своим рикшам и какой доход получает. Речь шла о серьезных, жизненно важных вещах, и Рагху Рао разговорился. Увлекшись беседой, он не заметил, как они поднялись в гору, миновали базар и дошли до дома незнакомца. За все это время тот ни на минутку не сел в коляску. Он расплатился с Рагху Рао и затем пригласил его войти в дом:

— Выпьешь чаю, тогда и пойдешь дальше!

Рагху Рао отказался.

— Входи же! Стало холодно, а чай тебя согреет и подкрепит. Ну пойдем!

В доме нового знакомого Рагху Рао — небольшом, но опрятном и уютном — две смежные комнаты были разделены занавеской из пестрой ткани. В первой комнате стояли три низких стула и длинная скамья, на которой лежала голубая подушка. На полу серебристо-серый ковер, вдоль стен полки с книгами. Рагху Рао с интересом разглядывал незнакомую обстановку, когда из внутренней комнаты, откинув занавеску, вышла худощавая смуглая женщина. За нею вбежала маленькая девочка и обхватила руками колени спутника Рагху Рао.

— Будем знакомы! — Хозяин дома ласково улыбнулся гостю. — Мое имя Макбул, а это моя жена Шурайя и дочка Амна.

Он взял девочку на руки и сказал:

— Это наш друг, товарищ Рагху Рао. Поздоровайся с ним, дочка, посиди у него на коленях.

Амна протянула ручонки к Рагху Рао, и тот, удивленный и взволнованный, усадил ее к себе на колени.

Девочка посмотрела ему в глаза и звонко воскликнула:

— Товарищу красный привет!

Рагху Рао с недоумением переводил взгляд с одного лица на другое — ему улыбались дружелюбно и ласково. С минуту он приглядывался к этим добрым, милым людям и, решив, что девчурка, должно быть, повторяет чье-то шуточное приветствие, запинаясь, ответил Амне:

— Красный привет!

Амна звонко рассмеялась, а за ней Шурайя. Улыбнулся и Макбул. Затем он сказал жене:

— Товарищ поужинает с нами.

Рагху Рао опять удивился, но на этот раз промолчал.

На полу был разостлан дастархан, и все принялись есть из китайских тарелочек. Амна примостилась на коленях у Рагху Рао, словно он приходился ей родным отцом. В сердце Рагху Рао разливалось тепло от прикосновения детских рук, а хозяйка дома то и дело накладывала ему на тарелку лучшие куски. Макбул ужинал молча, а Рагху Рао не терпелось задать ему множество вопросов: к кому обращаются со словом «товарищ», что означает «красный привет»… Однако больше всего ему хотелось узнать, почему они разговаривают с ним так дружелюбно и просто, как равные с равным.

После ужина Шурайя убрала дастархан и подала гостю пиалу с горячим кофе. Напившись кофе, Рагху Рао решил побеседовать с Макбулом, но тот заговорил сам:

— При таком кашле тебе нельзя работать ночью.

Рагху Рао промолчал.

— В нашем союзе есть врач, ты можешь лечиться у него бесплатно.

Рагху Рао опять промолчал.

— Как ты будешь спать в таком холоде под открытым небом? Оставайся ночевать у нас!

— Что означает слово «товарищ»? — спросил наконец Рагху Рао.

Макбул медленно поднялся со стула и, не отвечая на вопрос, сказал жене:

— Шурайя, товарищ ночует у нас.

Хозяйка дома принесла из смежной комнаты одеяла и подушки и постелила гостю на ковре. Порывшись в книгах, Макбул выбрал одну из них и сел на пол подле Рагху Рао. Оба закутались в одеяла. Макбул раскрыл книгу, мягкий свет лампы падал на гладкие блестящие страницы. Он положил книгу перед Рагху Рао, и тот невольно погладил белые листы. Юноша не знал грамоты, но ему очень понравилась бумага — на ощупь она была нежная, как шелк. Рагху Рао неохотно отдал книгу. Макбул раскрыл ее на первой странице, где была нарисована карта мира, и указал пальцем на Индию:

— Наша родина Хиндустан!

Долго рассказывал Макбул. За окнами чернела ночь. И каждое мгновение той ночи, каждое слово Макбула остались в памяти Рагху Рао. Он узнал, что извечную мечту людей, которую лелеял и он сам, не так-то легко осуществить; но если за дело возьмутся все ватти вместе, то общими усилиями они сокрушат твердыни, куда более мощные и грозные, нежели обширные поместья Джаганнатха Редди. Плавно лилась речь Макбула, и не было силы, способной преградить ей путь к сердцу Рагху Рао.

В ту темную ночь он увидел перед собой цель жизни. Смысл ее был прежде неясен: до сих пор он постигал жизнь вслепую, на ощупь, теперь же она предстала в новом, ярком свете. Если раньше он не мог найти точки опоры, то сейчас почувствовал, что крепко стоит на ногах. И Рагху Рао сказал себе: «Я молод, молода и та правда, что мне довелось сегодня узнать. Стало быть, семена будут посеяны и урожай собран!»

Сейчас, в тюремной камере, Рагху Рао представил себе все это очень ясно, но вот беда: никак не мог припомнить Рагху Рао, когда же уснул он в ту ночь? Помнит только, как сидят они с Макбулом, укутанные в одеяла: Рагху Рао слушает, Макбул говорит; рядом с ним на ковре спит Шурайя, а возле нее тихонько дышит малютка Амна; детский кулачок выглядывает из-под одеяла; молочно-белые блики от лампы трепещут на стенах.

Помнится, на рассвете он проснулся и увидел, что Шурайя заботливо укрывает его одеялом. Пальцы ее коснулись босых ног Рагху Рао, и, должно быть, от этого прикосновения что-то дрогнуло в его душе — на глаза навернулись слезы. Сквозь их мутноватую влагу видел он, как Шурайя, подвернув одеяло Макбула, осторожно расправила сбившуюся простыню на постели дочки, затем, вздохнув, снова уснула, держа в своей руке ручку маленькой Амны. Слезы лились по щекам Рагху Рао, и он не стыдился их, потому что это были слезы радости: сегодня он нашел свой дом…

Лязг засова и скрежет тюремной двери спугнули видения: образы Макбула, Шурайи, малютки Амны снова отступили в мир прошлого.

В камере Рагху Рао зажгли свет. Вошел начальник тюрьмы в сопровождении двух надзирателей. Рагху Рао не пошевелился; он не мог этого сделать, даже если бы захотел. Надзиратели сняли с него наручники. Начальник тюрьмы приказал ему встать. Рагху Рао медленно поднялся, вздохнул полной грудью, расправляя плечи. Тяжелая цепь соскользнула на израненные колени, причинив острую боль. Но он встал и выпрямился.

Начальник тюрьмы развернул большой лист бумаги и стал читать приговор. Рагху Рао заметил, как бумага дрожала в его руках, а на лице, выдававшем страсть к низменным утехам, выступили капли пота. Высший суд отклонил просьбу о помиловании.

Завтра в семь часов утра его повесят.

Начальник тюрьмы вытер лоб платком и спросил:

— Желаешь что-нибудь сказать?

Рагху Рао ответил улыбкой.

Начальник тюрьмы пристально посмотрел в лицо заключенного. Впервые в жизни судьба столкнула его с таким человеком. За тридцать лет своей службы он перевидел немало арестантов. Встречались среди них и бесшабашно смелые бандиты, которые знали, на что шли, но и они, услышав свой смертный приговор, осыпали проклятиями правительство и судей. Одни плакали, другие теряли сознание, некоторые пытались покончить с собой, были и такие, кто, заламывая руки, взывал к богу. Но не встречался еще смертник, который бы со спокойной улыбкой встретил приговор о казни.

Начальник тюрьмы не сводил глаз с лица осужденного, пытаясь угадать, что таится за этой улыбкой. Страх? Невысказанное желание? Слабость?

Но начальник тюрьмы так ничего и не понял. Всю жизнь он читал только мысли закоренелых преступников, мог ли он постичь смысл гордой улыбки Человека?

И он поспешил уйти — смущенный, разочарованный.

Надзиратели долго стояли молча, затем шепотом стали о чем-то совещаться. Наконец один из них, по-видимому старший, сказал:

— Нам приказано надеть на тебя наручники. Но мы не хотим. Приковывать к стене тоже не станем. Ты сможешь ходить по камере.

Рагху Рао ответил:

— Если боитесь ослушаться приказа, наденьте на меня опять кандалы.

— Нет-нет! Мы не боимся!

Старший надзиратель спросил вполголоса:

— Не хочешь ли поесть? Или попить?.. Чего-нибудь сладкого, может быть шербета? Только скажи, мы принесем.

— Мне ничего не нужно, — ответил Рагху Рао, — вот только… который час?

Надзиратель вышел в коридор, посмотрел на часы, висевшие в караульном помещении, и, вернувшись, сказал:

— Пять часов. Скоро стемнеет.

Рагху Рао молчал. Тюремщики, опустив головы, вышли из камеры. И снова заскрежетала дверь, снова раздался грохот задвигаемых засовов, точно большой камень рухнул в глубокий ров.

И потом тишина — как в колодце; полное безмолвие.

Рагху Рао медленно шагал по камере, стараясь пошире расставлять ноги: тогда цепь натягивалась и не так раздирала раны.

От стены до стены — четыре шага… Один, два, три, четыре… Потом — поворот и обратно: один, два, три, четыре…

С каким-то новым, странным чувством мысленно оглядел себя Рагху Рао, словно увидел со стороны, коснулся лица, носа, ушей, груди…

Живое, теплое, дышит…

А завтра этого тепла жизни уже не будет…

Он не боялся смерти.

Рождение человека, детство, юность, зрелость, потом постепенное увядание, старость и смерть — все это естественно и не страшит.

А завтрашняя смерть? Какова она? Почему должна случиться?

Ему еще далеко до старости, на теле нет следов увядания. Ведь еще не цвели деревья в его саду, не окропил их теплый дождь, не вставала над ним многоцветная радуга, не пел на ветвях соловей… А если в саду не поет соловей, там всегда чего-то не хватает…

Рагху Рао опустился на корточки — от пола веяло сыростью, холодом; он подпер рукой подбородок и задумался…

…Макбул послал его к врачу, и Рагху Рао вылечился; Макбул научил его читать и писать; потом помог ему найти новую работу, не такую вредную для здоровья, — устроил его на бумажную фабрику.

Здесь Рагху Рао постиг механику того бесчеловечного заговора, в котором участвуют и крупные капиталисты в городах, и помещики в деревнях; сети этого заговора опутали все области жизни, и для того, чтобы обновить, изменить эту жизнь, сделать человека лучше, нужно постоянно преодолевать сопротивление старого, отжившего мира. На фабрике Рагху Рао научился бороться, но самое главное — узнал много нового. Он увидел, как древесина и грязное, ветхое тряпье перерабатываются в белоснежную шелковистую бумагу; живя в городе, он узнал, как куски мертвой руды превращаются в мотор, который мерно стучит, словно чье-то огромное горячее сердце; как эта же руда, когда ее переплавят, превращается в плуг крестьянина, в мощную деталь машины, в тоненькую блестящую иголку.

Перед Рагху Рао открылась красота новой для него жизни. Он стал интересоваться тем, что было в глубокой древности. Он узнал, как образовался каменный уголь, откуда в недрах земли появилась нефть, какую энергию таит в себе радий. И, познав это, гордо поднял голову; теперь он крепко держал за руки своих товарищей и шел с ними в одном строю. Он навсегда соединен с ними, потому что только их руки способны вырвать из глубин земли ревниво хранимые сокровища, только они в состоянии сделать жизнь человека лучше, красивее, потому что это руки созидателей новой жизни — рабочих, а не торгашей и стяжателей.

За год, проведенный на фабрике, Рагху Рао узнал очень многое. Вряд ли перед ним открылось бы столько нового, работай он хоть десять лет в ином месте. Он боролся не в одиночку и полагался не только на свои силы. Теперь он знал, как руководить забастовкой, и не падал духом, когда терпел поражение. Ему пришлось иметь дело с прислужниками хозяина-фабриканта — они ничем не отличались от челяди заминдара. Но в городе было легче дать им отпор. Не раз ему приходилось отбиваться от хозяйских прислужников, нападавших на него с ножом и дубинкой. Потом его уволили с фабрики, и четыре месяца он отсидел в тюрьме.

К великому своему изумлению, Рагху Рао встретил в тюрьме земляка — пастуха Нагешвара. Нагешвар рассказал ему о переменах, происшедших в его родном Срипураме. Новые веяния проникли и в деревню. Ватти, смиренно терпевшие многовековой гнет, батраки, пастухи и лесные жители из племени койя — иначе говоря, весь безземельный люд — объединились в союз. А объединившись, потребовали свою землю у Джаганнатха Редди — хозяина сорока деревень со всеми их угодьями. Теперь в Срипураме что ни день то волнения, полицейские хватают ватти, бросают в тюрьму, издеваются над ними. Но пламя разгорается, ватти борются, как львы. Кое-где они стали засевать пустующие земли, не спрашивая разрешения заминдара. Именно за это и арестовали Нагешвара.

Рагху Рао не переставал радоваться этим вестям. Казалось невероятным, что даже полудикое лесное племя койя осмелилось восстать против рабства и прониклось духом единения.

— Койя у нас самые стойкие, — сказал Нагешвар. — Видел бы ты, какой это сплоченный народ! Ты бы глазам своим не поверил! Да и мы, пастухи, обогнали вас, ватти. Теперь держись!

Нагешвар, смеясь, машинально провел рукой по волосам, и лицо его вдруг омрачилось.

— Что с тобой? — спросил его Рагху Рао.

Нагешвар наклонил голову: ото лба до макушки тянулся глубокий рваный рубец. На этом месте не осталось ни одного волоса — совсем как после ожога.

— Кто тебя так изувечил? — изумился Рагху Рао.

— Всех арестованных заперли в конюшне заминдара. — Голос Нагешвара звучал глухо, устало. — Меня посадили отдельно… Два дня не давали есть, били… Но я не назвал имен товарищей. Тогда стали мне жечь волосы, потом гвоздем сдирали кожу с головы… Они смеялись и приговаривали: «Мы на твоей голове прокладываем дорогу в Москву. По ней ты прямо туда попадешь, понял?» Где тут понять… Это такая боль, что я потерял сознание… — Нагешвар долго молчал, не находил слов и Рагху Рао. Затем, поглаживая рубец, Нагешвар задумчиво сказал:

— А все-таки, брат мой, хотелось бы знать, где она, эта самая Москва?

— Неужели не знаешь?

— Не знаю, брат мой. — Нагешвар покачал головой.

— Москва — это город, — сказал Рагху Рао и, подумав, добавил: — Москва — это Идея.

Нагешвар беспомощно покачал головой:

— Брат мой, я темный человек, всего лишь пастух. Что я знаю? Только то, что ни у меня, ни у моего отца, ни у отца моего отца никогда не было земли. Но теперь мы надеемся получить землю, и, пока мы живы, будет жить в нашем сердце эта надежда.

— Имя твоей надежды — Москва!

— Если так, — решительно сказал Нагешвар, — пусть хоть по всему телу чертят гвоздем дорогу, я не отдам им свою надежду!

Рагху Рао крепко пожал руку Нагешвара.

— Как только нас выпустят, вместе пойдем в деревню!

Однако Нагешвар должен был еще две недели отсидеть в тюрьме, а Рагху Рао, получив освобождение, решил сразу же тронуться в путь.

У ворот тюрьмы его ждал Макбул с товарищами. Рагху Рао рассказал о своем намерении Макбулу, тот горячо поздравил его: он и сам считал, что Рагху Рао пора вернуться в деревню руководить крестьянским движением.

— Создалось серьезное положение, — сказал Макбул, — полиция низама уже не может собственными силами справиться с крестьянами, и поэтому на помощь призвана целая армия разакаров. Они вместе пытаются подавить восстание во владениях Джаганнатха Редди.

— Как же так? Джаганнатх Редди индус, а разакары мусульмане. Что же между ними общего?

— У богачей и насильников один бог. Когда реакционным силам в нашей стране грозит поражение, они забывают о религиозных распрях, — ответил Макбул.

Он снабдил Рагху Рао адресами людей, у которых можно остановиться и переговорить с товарищами, хорошо знающими обстановку на местах.

Выучив наизусть адреса, Рагху Рао обнял на прощание Макбула и зашагал по дороге.

На пути его попадались сожженные селения, развалины, все явственнее становились размеры народного бедствия. Вначале кое-где мелькали фигуры крестьян, работавших в поле, но чем дальше удалялся он от Хайдарабада, тем безлюднее становилось вокруг.

Смоковница, акация. Поля проса, заросли кустарников, а по обе стороны дороги, куда ни глянь, одна над другой громоздятся черные скалы, точно их, играя, сложили в кучу дети-великаны. Пейзаж, с детства знакомый Рагху Рао. Только не было здесь того, кто засеял поля просом, посадил на межах деревья, вырыл колодцы, протоптал дорожки от деревни к полю, того, кто изменяет природу, — не было человека. Оттого все казалось здесь чужим, как если бы в самом центре картины зияла дыра, пробитая по чьей-то злой воле.

От деревни Карим-Нагар, куда Рагху Рао пришел для встречи с крестьянином Иллой Редди, осталось одно пепелище. Раньше здесь насчитывалось домов пятьдесят — шестьдесят, теперь от них остались лишь кое-где уцелевшие глинобитные стены. Илла Редди был зажиточнее других крестьян, сумел выстроить хоть и одноэтажный, но прочный дом. Однако и от жилища Иллы Редди сохранились лишь стены. У водосточной канавы во дворе, вымощенном шахабадскими каменными плитами, валялась кружка, рядом с ней — два больших камня. Стены дома еще дымились. Посреди двора лежало обезглавленное тело Иллы Редди, а рядом отрубленная голова. Рагху Рао неотрывно смотрел в мертвые открытые глаза Иллы Редди. Усилием воли он заставил себя отвести взгляд и, подавленный, побрел дальше.

У Рагху Рао было письмо Макбула к Илле Редди. Илла Редди не довелось его прочитать, но своей смертью он доказал, что был достоин доверия Макбула.

Из сожженной деревни Рагху Рао направился к Бодханскому лесу. Перед ним тянулись выжженные посевы проса. Вдруг в кусты, росшие по обочине дороги, метнулся шакал. Рагху Рао подошел поближе и увидел труп девушки. Он подтащил мертвое тело к краю поля и зарыл труп.

Отряхнув с себя землю, Рагху Рао пошел дальше. Глаза его воспалились, в горле пересохло, мучила жажда.

Ему стало легче в прохладном сумраке Бодханского леса. В листве тенистых деревьев мелькали птицы. Лишь звуки его шагов да шорох прятавшихся в кустах зверушек нарушали лесное безмолвие. Едва заметная тропинка уводила в глубь чащобы. Рагху Рао шел осторожно, чутко прислушиваясь к тишине, готовый к любой неожиданности и все же не теряя надежды, что он сумеет связаться с нужными людьми. Порой ему казалось, будто из-за деревьев на него пристально смотрят чьи-то незнакомые глаза, будто за его спиной занесен кинжал. Рагху Рао то и дело оглядывался по сторонам, но в лесу никого не было.

Вдруг у большого холма, поросшего кустарником, он услышал окрик:

— Стой!

Рагху Рао замер на месте. На холме показалась высокая седая женщина с темным морщинистым лицом. В руках у нее было ружье.

Рагху Рао узнал ее:

— Канатамма!

Женщина опустила ружье и, приставив козырьком ладонь к глазам, всматривалась в пришельца.

— Я Рагху Рао! Рагху Рао! Товарищ Макбула!

Канатамма стала быстро спускаться с холма. Следом за ней выбежали несколько вооруженных мужчин.

Только оказавшись вблизи Рагху Рао, Канатамма поверила своим глазам. Она положила руку ему на голову:

— Отчего ты так исхудал, сынок? Я с трудом узнала тебя!

— Тюрьма не родной дом, мать!

— Ты давно на свободе?

— Позавчера выпустили.

— Здоров ли Макбул?

В голосе Канатаммы звучали материнская забота и ласка. У Рагху Рао перехватило дыхание.

Он еще видел перед собой мертвые глаза Иллы Редди, а Канатамма, его мать, так спокойно расспрашивала Рагху Рао о делах, о здоровье Макбула, будто ничего не произошло и ее единственный сын не сложил головы, защищая права крестьян.

Рагху Рао решился спросить:

— Когда это произошло?

Канатамма уклонилась от прямого ответа:

— То, что случилось у нас, — дело обычное! Так поступают во всех деревнях, где крестьянские союзы отказываются платить дань помещику. На нашу деревню напали ночью. Будь это днем, нам бы не сдобровать! А в темноте многим удалось бежать в лес. Сейчас здесь со мной уйма народу.

Канатамма говорила спокойно, но решительно. Рагху Рао слыхал от Нагешвара о мужестве и бесстрашии Канатаммы, о том, как смело и беспристрастно выступала она на собраниях крестьянского союза, иной раз даже против собственного сына. Случалось, Илла Редди расходился во взглядах с большинством бедняков. Тогда мать указывала ему на ошибки. Рагху Рао смотрел на мудрое, покрытое морщинами лицо Канатаммы, и на память ему приходили старинные поговорки на языке телугу, которые народ сложил во славу женщины.

Хорошая женщина, гласит одна такая поговорка, — это рабыня в работе, визирь в совете, жрица в любви, мать у колыбели и, подумал Рагху Рао, воин в бою. Теперь наступила пора новых поговорок и пословиц. Недаром в деревнях Андхры, в самой гуще народной, изменяются старые поговорки и пословицы, рождаются новые.

— Что делать дальше? — спросила Канатамма. — Крестьяне разбежались и прячутся в лесах…

— Макбул говорил, да и другие товарищи того же мнения, что крестьянские союзы должны немедленно приступить к разделу земли между бедняками. Отказываться платить налоги низаму и дань помещикам — этого теперь мало. Какой смысл отсиживаться в лесу? Нужно вернуться в свои деревни и защищать их. Пора дать землю крестьянам!

— Верно! — отозвался один из товарищей Канатаммы. — Нам, людям из племени койя, тоже нужна земля! Пора дать землю жителям леса! Тогда крепче будет наш союз с крестьянами!

— Да, вы заслужили право на землю, — поддержал его Рагху Рао.

Немало крови пролили жители лесов Андхры, с давних времен сражавшиеся с чужеземными захватчиками. Каждый ребенок здесь слыхал о вожде лесных племен Алури Ситараме Раджу. Из уст в уста передается легенда о том, что и поныне живет Алури Ситарам Раджу в лесах Андхры, воодушевляя храбрых койя в их борьбе с поработителями.

Среди людей, обступивших Канатамму, оказались чамар и малу. Они заговорили наперебой:

— Хорошо сказано. Когда земля будет нашей, пусть попробуют ее отнять! Надо, чтобы и чамар и малу получили свою долю!

— Они получат ее, — ответил Рагху Рао. — Ведь земля будет принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Не так ли?

Подумав немного, Канатамма обратилась к стоявшему за ней койя:

— Рамул, оповести всех в лесу, что мы возвращаемся в Карим-Нагар. Будем делить землю.

Рамул, а вслед за ним чамар и малу отправились с радостной вестью о разделе земли.

— До чего мне пить хочется, — сказал со вздохом Рагху Рао.

Канатамма принесла глиняный кувшин с водой, и Рагху Рао припал к нему губами. Утолив жажду, он сказал:

— Мать! Мне кажется, ты и одна можешь сделать все, что нужно. Или мне остаться помочь тебе?

— Нет, Рагху Рао, — ответила Канатамма, — ступай, я сама управлюсь!

Рагху Рао зашагал было прочь, но почувствовал на себе взгляд Канатаммы и оглянулся. Она сидела на вершине холма, положив на колени ружье, лицо ее приняло незнакомое ему беспокойное и напряженное выражение. Рагху Рао не придал этому значения и пошел было дальше, как вдруг Канатамма окликнула его:

— Послушай-ка, Рагху Рао!

Он остановился. Но Канатамма умолкла и смотрела отсутствующим взглядом куда-то вдаль. Затем тихо спросила:

— Скажи, глаза у него так и остались… открытыми?

Перед Рагху Рао вдруг ясно предстала недавно виденная им картина: обгорелые стены, двор, мощенный шахабадским камнем, обезглавленное тело посреди двора, откатившаяся в сторону голова, открытые неподвижные глаза, в которых застыл немой вопрос…

Рагху Рао, ничего не ответив, опустил голову.

Канатамма по-прежнему смотрела куда-то вдаль. И вдруг она уткнулась лицом в колени, седые волосы рассыпались, тяжелые частые слезы закапали на ствол ружья.

Жалость захлестнула сердце Рагху Рао, но он подавил в себе это чувство и пошел дальше. Он поступил так не потому, что был черств душой. Нет, в душе его по-прежнему жила любовь к другу, и, конечно же, он испытывал сострадание к горю матери. Но сейчас его волновало другое! Он думал о том, что путь к будущему неизбежно будет мучительным. Сколько слез и крови прольется, сколько страданий должны будут перенести люди!

Канатамма — это человек нового типа. Мать, потерявшая свое дитя, обретет тысячи других детей, широко раскроет людям свое полное любви сердце. Вот почему Рагху Рао не тревожился за судьбу Канатаммы. Вот почему он не стал утешать рыдающую женщину.

Именно тогда у него созрело решение (даже сейчас, накануне казни, лицо его просветлело при этом воспоминании): он не должен оставаться только гонцом, несущим радостную весть о переделе земли, он сам будет в нем участвовать. Он даст счастье людям, которые знали только горе и слезы.

Первая деревня, где Рагху Рао принял участие в разделе земли, была Белампалли. Он стал свидетелем того, как бездомные, обездоленные крестьяне обретали веру в свои силы, веру в будущее. Восстанавливались и заселялись жилища; в обновленной деревне наводили чистоту, убирали мусор, рыли сточные канавы; плуг снова вспахивал землю. Крестьянин вздохнул свободно, полной грудью. Тиранов и угнетателей охватил ужас. Вчерашние деспоты, столетиями безраздельно владевшие землей, тайком бежали от народного гнева, отсиживались в городах. Крестьяне из Белампалли создали особый отряд, помогавший Рагху Рао делить землю в других деревнях. По мере того как Рагху Рао переходил из одного селения в другое, отряд, следовавший за ним, пополнялся новыми людьми. Это был поток, который нельзя остановить, половодье, которое с каждым днем разливалось все шире. Если раньше крестьянин двигался к своей цели черепашьим шагом, то теперь он шел к ней шагом сказочного великана. Голова его достигала небес, песня разливалась по всей вселенной. Землепашец перепахивал свою судьбу, и один за другим рушились устои помещичьих усадеб.

От Белампалли до Паттипаду, от Паттипаду до Срипурама — по всей родной земле Рагху Рао гремел ликующий праздник жизни. Такого праздника здесь еще никто никогда не видел…

Рагху Рао вдруг почудилось, что в углах его темной камеры вспыхнули отблески праздничных огней, Казалось, свежее дыхание бури проникло сквозь тюремные стены и унесло с собой Рагху Рао в далекий Срипурам — словно уносит оно пену вскипающей морской волны. И Рагху Рао снова прошел свой путь из Паттипаду до Срипурама…

Вот оно, величественное шествие крестьян, растянувшееся от Паттипаду до Срипурама! Его открывает отряд из племени койя, за ним движется колонна пастухов, затем — ватти. Идут знаменосцы, трубачи, барабанщики бьют в барабаны…

Вместе с процессией плывет сверкающий яркими красками закрытый паланкин; по бокам его развеваются пурпурные занавески. В нем несут документы, отнятые у помещиков: закладные на землю, закладные на жизнь и честь людей. В некоторых поместьях эти документы не пришлось даже отнимать: заминдары бежали, побросав свои разбойничьи гнезда, дома-крепости — оплот грабежа и насилия.

За нарядным закрытым паланкином несут два открытых. В одном из них — Рагху Рао, в другом — Нагешвар, к этому времени уже вышедший из тюрьмы и догнавший своего друга в деревне Паттипаду. Друзья хотели идти пешком вместе со всеми, но крестьяне усадили их в паланкины, как они ни сопротивлялись. За ними движется плотная толпа, в ней мелькают барабанщики, танцоры. Веселые голоса выкрикивают лозунги. Дети, старики, женщины, юноши, слепые, хромые, инвалиды — все вышли из своих домов. Во всей деревне ни одной двери не было на запоре — сегодня нет воров и преступников, сегодня все стали хозяевами земли!

Шествие остановилось у ворот усадьбы заминдара. Во двор внесли и опустили на землю закрытый паланкин с развевающимися пурпурными занавесками; женщины, загодя пришедшие сюда, устроили ему торжественную встречу. Они совершали в его честь обряд арти, разбрасывали цветы и мелкие монеты, славили его радостными гимнами…

Рагху Рао был заворожен этим зрелищем. Сколько раз пытался он представить себе, какой будет долгожданная революция в его деревне! В воображении Рагху Рао она принимала самые различные формы: вихря, сметающего все на своем пути, могучей народной армии, леса штыков, обагренных кровью врага… Но он никогда не думал, что революция может предстать перед ним в виде застенчивой невесты в закрытом паланкине с задернутыми занавесками, что ее встретят гимнами и в ее честь будут совершать обряд арти, а на ружьях воинов-крестьян будут алеть знаки их касты.

И Рагху Рао понял, что все его прежние представления о революции были неверными. Революция в Индии будет индийской по форме. Она будет неразрывно связана с индийской культурой, с индийской цивилизацией, с индийскими обычаями; она придет, овеянная ароматами индийской родины, под звуки песен индийского народа. Она будет отличаться от революций, происходящих за пределами Индии. Своеобразная, особенная, она будет говорить с нами на нашем родном языке, и мы скажем:

— Да, эта революция — наша!

Размышления Рагху Рао прервал старейший крестьянин деревни Нарайян: он дал ему в руки джариб, которым до сих пор распоряжался только патвари.

— Ну, сынок, — сказал Нарайян, — приступай! Дели землю!

Приняв из его рук джариб, Рагху Рао обратился к крестьянам:

— В таком деле не обойтись без патвари. Где же он, где достославный Рама Пунтулу?

Раздался взрыв смеха. Из толпы послышался голос:

— Ведь он помещичий патвари. А среди них не найти тех, кто пошел бы с бедняками! Джариб в его руках работал на заминдара. Вместе с ним он и сбежал!

— А куда же девался деревенский жрец Шри Шиярам Шастри? — продолжал спрашивать Рагху Рао. — Можем ли мы справить сегодняшнее торжество без молений благочестивого старца?

Слушатели вновь разразились хохотом. За них ответил Нагешвар:

— Священнослужитель и приверженец лжи Шри Шиярам Шастри не преминул бы явиться сюда, если бы требовалось освятить власть заминдара. Но сегодня освящается власть крестьян!

В толпе раздались нетерпеливые голоса:

— Дели землю, Рагху Рао! Обойдемся без патвари и жреца! Хватит, заждались! Сотни лет ждали этого дня!

Рагху Рао поднял над головой джариб и сказал:

— Что ж, если так, бейте в барабаны, барабанщики! Трубите, трубачи! Началась новая жизнь для крестьян Срипурама!

Рагху Рао шел впереди. В такт его шагам мерно били барабаны. Радость людей была безгранична. Седобородые старцы плакали от счастья, Толпа запела хвалебный гимн. Сначала зазвенели высокие женские голоса, затем в общий хор вступили рокочущие басы мужчин — над полями Срипурама лилась многоголосая песня:

Рагху Рао прижал ладони к влажным от слез глазам…

Если когда-нибудь он и был по-настоящему счастлив, то именно те пять дней — когда делили землю в Срипураме.

Не обходилось, конечно, без споров и недоразумений. Случалось, что крестьянин отказывался от надела, требуя другой приглянувшийся ему кусок земли. Иной раз ему хотелось получить больше, чем он был в состоянии обработать. Были и такие, кто пытался скрывать, что у них уже есть земля. Тогда на помощь приходили старики или члены панчаята, знавшие каждый клочок земли в своей деревне. В конце концов все споры разрешались мирно…

Тут Рагху Рао вспомнилось, сколько волнений он доставил тогда своему отцу. Он твердо решил, что нарежет ему землю в последнюю очередь, из того, что останется. Нельзя же иначе! Но Вирайя знать ничего не хотел. Он то и дело подбегал к Рагху Рао и, всхлипывая, как ребенок, нетерпеливо требовал свою долю. Рагху Рао молча улыбался и продолжал неторопливо и точно отмеривать участок за участком. Недоумевая, растерянный Вирайя жаловался крестьянам на равнодушие сына. К Рагху Рао подходили, уговаривали пожалеть отца, предлагали ему первому выбрать себе участок. Но Рагху Рао только улыбался. А когда Вирайя отчаялся и потерял всякую надежду на надел, ему дали наконец участок. Против воли Рагху Рао члены деревенского панчаята нарезали Вирайе столько земли, сколько он и не мечтал получить: на долю его самого, на долю Рагху Рао, будущей жены Рагху Рао и их будущих детей.

Вирайя выбежал на середину своего поля, поднял кусок жирной, красной земли, подбросил его высоко в воздух и закричал, приплясывая от радости:

— Моя земля! Моя!

Потом бросился к сыну, обнял его и заплакал.

На пятый день раздел был закончен, и землей стали владеть те, кто на ней трудился. Рагху Рао решил отдохнуть, побродить в окрестностях Срипурама. Близился вечер. Пальмовые рощи наполнились птичьим гомоном. Подхваченные порывом ветра, кружились в воздухе увядшие, сухие листья и с тихим шелестом ложились на траву. Рагху Рао шел не торопясь, погруженный в свои мысли. Деревня осталась позади. Казалось, ноги сами несли его к реке.

Догорали последние лучи заката, когда Рагху Рао очутился наконец на берегу Бхогавати. Нахлынули воспоминания. Чандри… Зеленые, озаренные любовью глаза, лукавая улыбка на губах, перевитые лентой волосы, бронзовые браслеты. Рагху Рао не мог бы точно сказать, в какую минуту она явилась ему, почему с таким волнением вглядывался он в ее черты, почему вдруг Чандри завладела всем его существом.

И Рагху Рао мысленно обратился к ней:

— Чандри! Где ты теперь? На берегу какой реки, у чьего шатра ты сидишь и кого поджидаешь? По-прежнему ли одна или встретила человека, который пришелся тебе по сердцу?

И вдруг Рагху Рао понял, что всю жизнь он будет ждать Чандри, никогда не удастся ему вытеснить из памяти ее образ. Неутоленную любовь всегда труднее забыть. Чувство Рагху Рао к Чандри нельзя было назвать возвышенной, необыкновенной, всепоглощающей страстью, ради которой идешь на смерть. Но разве не бывает так, что человек через всю свою жизнь проносит одну-единственную любовь; и где бы он ни был, что бы ни делал, за работой или на отдыхе, во сне или наяву, в шумной толпе или за тихой беседой — перед глазами его неотступно стоит все тот же знакомый образ. И не глядя он видит его, и не думая устремляет к нему свои помыслы. На смертном одре встает перед ним все тот же образ.

Если раньше Рагху Рао считал, что расстался с Чандри навсегда, что любовь к родной земле полностью вытеснила из его сердца любовь к женщине, то в эту минуту ему стало ясно: одно чувство не убило другое. Они очень различные, но могут жить в сердце рядом. И оттого, что на берегу Бхогавати не было теперь шатра Чандри, уныние и скорбь охватили Рагху Рао. Как быть ему дальше? Можно разделить землю, а любовь — разве ее разрежешь на части? Землю можно отмерить, но как найти меру для любви?

Рагху Рао покинул плачущую Чандри, но он был молод и не знал жизни. Его ослепил гнев, и он не подумал о том, как печально может сложиться судьба девушки. Люди ее племени — изгои: не было у них ни земли, ни имущества, ни крова. Они находились в полной зависимости от господ, и жилось им хуже, чем скоту! Он оскорбил ее, назвал распутной. Не понял ее… А ведь, может, его Чандри была лучше, чище, чем он, Рагху Рао!

Правильно поступили его товарищи, выделив землю койя и ломбару — самым забитым и отсталым племенам, бездомным лесным бродягам. Должно быть, товарищи знали, сколько слез пролили Чандри и ее подруги. Конечно, они знали, что человек, как правило, привязан к родной земле. Как старшая сестра, она помогает ему, вскармливает, лелеет. Когда у всех чандри будет своя земля, они ни перед кем больше не склонят голову.

Быть может, Рагху Рао никогда больше не встретит Чандри, никогда не увидит ее. Быть может, ему не придется строить для нее дом, ласкать детей, которых она родит. Быть может, ему не суждено насладиться жизнью, нежной, как шелк, к которому он прикоснулся в детстве на ярмарке. Теперь Рагху Рао был твердо уверен в одном — установленные в его деревне новые порядки настолько справедливы, что их благотворное влияние скажется на всех сторонах жизни и девушкам из племени ломбару или койя уж не придется оплакивать на берегу Бхогавати свою поруганную честь.

Мысль эта принесла облегчение Рагху Рао, и, хотя тоска по Чандри и тревога за ее судьбу по-прежнему не оставляли его, он поднялся с камня и пошел в деревню.

Любовь к Чандри — это его, Рагху Рао, личное, а вопрос о том, как поступить с усадьбой заминдара, касался всей деревни. Заминдар бежал, поместье опустело. Впервые крестьяне получили доступ в дом Джаганнатха Редди. Раньше они видели только высокие ворота, мощеный двор, куда их вызывали, чтобы взыскать налоги и феодальные поборы или дать наряд на работу; здесь над ними чинили суд и расправу, лишали земли, били. Мало кого из крестьян пускали на порог приемной заминдара; правда, иным несчастным женщинам пришлось, подобно Чандри, побывать в его покоях. Но ни один из жителей деревни не мог с уверенностью сказать, что происходит за высокой оградой, в большом доме, на крытых верандах и внутренних двориках, в комнатах, где полы выложены мраморными плитами, а потолок подпирают стройные колонны.

В первые дни, пока шел раздел земли, никто не вспоминал о злосчастной усадьбе, но, когда с разделом покончили, крестьяне, их жены и, опережая всех, детвора отправились в дом заминдара. Они внимательно осмотрели его внутри и снаружи, ребятишки с веселыми криками бегали вокруг колонн, ложились на мраморный пол, громко хлопали в ладоши в просторных залах с высокими потолками и радостно смеялись, услышав звучные раскаты эхо. Даже старики осматривали усадьбу с таким искренним интересом и удивлением, словно попали в музей. Усадьба же заминдара не представляла собой ничего особенного — в таких домах жили многие помещики Андхры. Каждый кирпич, уложенный в их стенах, был замешан на крестьянской крови.

Женщины сразу придумали, как поступить с усадьбой: отдать женскую половину дома «Истри сабха»![2] В часы досуга они будут собираться здесь за рукоделием.

Приемной заминдара распорядились члены деревенского панчаята — пусть в этой прохладной комнате проходят их собрания. Раньше они сходились под открытым небом — на замощенном пригорке, посреди деревни, где солнце так жгло, где таким зноем отдавало от пылающих камней, что трудно было что-либо решать толком.

А в заминдаровых закромах будет храниться зерно, принадлежащее крестьянам.

— В просторной светлой комнате, спальне заминдара, надо открыть новую школу для деревенских ребятишек, — предложил Рагху Рао.

— Кто же будет учить детей? — спросила старая Пунамма.

Ответить на этот вопрос оказалось нелегко. Кроме школьного учителя, образованными людьми в деревне считались заминдар и его приближенные — полицейский, патель, патвари, жрец. После их бегства в Срипураме не осталось ни одного грамотного человека. Заминдар утверждал, что образование приносит только вред крестьянам: в головах рождаются опасные мысли, которые толкают людей к революции, к бунту. Стоит крестьянину, который прежде покорно, как буйвол, ходил по кругу, приводя в движение маслобойку, научиться читать, и он вообразит себя человеком. А заминдару нужен рабочий скот.

— Пригласим учителя из Хайдарабада! — сказал Рагху Рао.

— А как быть до его приезда? — встревожилась старая Пунамма.

— Пока я сам буду учить детей!

Пунамма просияла. Она одобрительно закивала головой.

— Ты-то чему радуешься, матушка? — удивился Рагху Рао. — Ведь у тебя нет ни сына, ни дочери. Зачем тебе школа?

— Я сама хочу учиться! — ответила старуха.

Рагху Рао поднялся с холодного каменного пола, выпрямился, расправил плечи, потом, опустив голову, медленно зашагал по камере. Воспоминания о дальнейших событиях наполнили его душу щемящей тревогой.

Сотни деревень последовали примеру Срипурама, и за три-четыре месяца крестьяне поделили около миллиона акров земли. Заминдары и их челядь укрылись в городах и оттуда при поддержке войск низама, полиции и разакаров повели наступление на деревни. Дважды пытался Джаганнатх Редди напасть на Срипурам, но оба раза крестьяне ответили ему решительным отпором; они мужественно отстаивали свои дома, честь своих жен и дочерей. Джаганнатху Редди пришлось отступить с большими потерями. В борьбе с отрядами заминдара погибло много крестьян. В одном из столкновений Рагху Рао ранили.

Потом до жителей Срипурама дошли слухи, что центральные власти введи войска в Хайдарабад. Известие это взволновало крестьян.

В небе раздался шум мотора. Люди увидели самолет. Покружив над деревней, летчик сбросил тучу листовок, а потом, набрав высоту, исчез. Крестьяне бросились подбирать их; листовки были всюду — на ветках деревьев, на крышах хижин, дети приносили их с полей. Одна листовка упала прямо на колени какой-то женщины, и она тут же отдала ее Рагху Рао. Вскоре перед ним лежали уже сотни листовок.

— Прочитай нам, Рагху Рао, что напечатано на этих бумажках?

— А что написано здесь? Разбери-ка, что в моей сказано! — Сотни рук потянулись к Рагху Рао.

Пробежав глазами несколько листовок, Рагху Рао пояснил:

— Это листовки властей. Все они одинаковые, и написано в них одно и то же.

— Разве? Читай же скорее!

— В них говорится, что крестьяне должны вернуть землю заминдарам, потому что заминдары — их братья. А брат не должен посягать на достояние брата. Крестьян просят добровольно отдать землю заминдарам.

Рагху Рао прочитал листовку и внимательным взглядом обвел лица собравшихся. Толпа, казалось, оцепенела. Долгое время никто не мог вымолвить ни слова. Наконец один крестьянин с жаром заговорил:

— Земля принадлежит тому, кто ее пашет, обрабатывает, трудится на ней! Разве имеет право на землю тот, кто на похищенные у крестьян деньги строит для себя дворцы, а нас втаптывает в грязь? Нам говорят: отдайте землю заминдарам… Почему же никто ничего не требует от заминдаров, веками сидевших на нашей шее и владевших нашей землей?

— Они твои братья. Так сказано в листовке, — горько улыбнувшись, заметил Рагху Рао.

— Может быть, они и братья, только не нам! — крикнул кто-то из толпы. — Нам они враги!

— Пусть болтают все, что угодно! — гневно сверкнула глазами старая Пунамма. — Пусть хоть всевышнего пришлют сюда на самолете! Не отдам свою землю заминдару!

Задыхаясь от гнева, старуха бросилась к воротам усадьбы, сорвала зажженный фонарик и с размаху швырнула наземь. Потом один за другим крестьяне стали тушить остальные фонари.

Усадьба погрузилась в темноту. Погасли огни и в деревне. Взволнованные, испуганные крестьяне спрашивали друг друга, как же быть, что делать.

Несколько дней спустя в Срипурам ворвались отряд полицейских и солдаты. За ними следовали Джаганнатх Редди и его сын Пратаб Редди. Рагху Рао занимался с детьми в школе. Его арестовали в классе, во время урока.

Рагху Рао предали суду по обвинению в убийстве разакара. Приговор гласил: смертная казнь через повешение.

Завтра, в семь часов утра…

Неужели он в самом деле убийца? Нет, это не так! Иногда совершивший убийство с отвращением и мукой вспоминает о своем преступлении. Порой убивают из мести — одержимые либо чувством любви, либо ненависти. Но разакары, солдаты и полицейские под покровом ночи напали на его деревню. Они зверски расправлялись с крестьянами. А до этого Рагху Рао видел объятые пламенем деревни, выжженные поля, застывшие глаза Иллы Редди, мертвое тело девушки, горы трупов, обугленные жилища, следы варварского насилия над беззащитными людьми. Свидетель страшных злодеяний, он решил положить им конец. Разве это преступление? Над его родной деревней, веками страдавшей от гнета и произвола, сгустились черные тучи… Мог ли Рагху Рао остаться в стороне?

Но если сопротивление насилию считается противозаконным, если, защищая свою жизнь и честь своей матери, спасая от огня снопы золотой пшеницы, взращенные твоими руками, ты совершаешь преступление, то, стало быть, и сама жизнь твоя преступление, и дыхание твое, и биение сердца преступны!

Рагху Рао не мог найти в своих действиях ничего преступного. Нет, ему нечего стыдиться, за ним нет никакой вины. Он перевернул последнюю страницу повести своей жизни и приготовился к встрече со смертью. Он сможет смело взглянуть ей в лицо.

Дверь камеры приоткрылась, и в узком просвете Рагху Рао увидел отца, его худое, изборожденное морщинами лицо. Из-за плеча Вирайи выглянула голова старика надзирателя, в руках он держал фонарь. Глаза Вирайи были влажными от слез. Он робко шагнул к сыну и в нерешительности остановился.

Рагху Рао кивком приветствовал отца и негромко сказал:

— Садись, бапу.

Старик сел на пол, рядом с сыном.

Губы у Вирайи дрожали, голова тряслась, пальцы судорожно сжимались и разжимались. Многое, очень многое хотел он сказать сыну и не мог произнести ни слова. Рагху Рао видел, как тяжело отцу, и сердце его переполнилось жалостью. Усилием воли он сдержал свои чувства.

— Ну, как дела в деревне?

— Теперь там почти никого не осталось, сынок. Молодежь арестовали, а те, кто уцелел, прячутся в лесу. Солдаты и полицейские рыщут по всей округе, вылавливают беглецов. И когда ночью в лесу стреляют, старуха Пунамма говорит: «Ну вот, еще одного убили», а сама хохочет.

— Ты это о матушке Пунамме?

— Да. Она ведь сошла с ума…

— А что Джаганнатх Редди? — помолчав, спросил Рагху Рао.

— Заминдар носа не кажет из усадьбы! Сидит там под охраной солдат и полиции. Во всех концах деревни расставили сторожевые посты… Ватти даже в соседнюю деревню нельзя пройти спокойно — на заставе непременно обыщут…

Они снова помолчали. Потом Вирайя тихо заговорил, и губы у него при этом задрожали еще сильнее:

— У нас в деревне слух прошел, что тебе отказали в помиловании…

— Это верно.

— Дхоби Рангду говорит, будто слышал от самого Джаганнатха Редди, что, если ты покаешься, попросишь прощения, заминдар выхлопочет тебе помилование…

— Покаяться? В чем? — гневно спросил Рагху Рао.

— Я-то ведь ничего не говорю. Это Рангду передавал…

— А ты как считаешь, бапу? — уже спокойнее спросил Рагху Рао.

Медленно, запинаясь, Вирайя произнес:

— Иногда мне кажется… все, что ты сделал, — правильно. А иногда я думаю о том, что ты у меня один-единственный…

Вирайя понурил голову.

Рагху Рао положил руку на плечо отца.

— Бапу! Ты учил меня ненависти. Неужели сегодня ты пришел затем, чтобы отнять ее у меня?

— Нет! — вырвалось у Вирайи. — Но, сын мой, я ведь темный, неграмотный. Вот думаю, думаю и никак не могу понять, за что лишают меня единственного сына? И очень уж мрачной и темной кажется ночь, когда слышишь выстрелы в лесу!

Рагху Рао крепко обнял отца. Он говорил тихо, но то, что он говорил, имело глубокий смысл:

— Бапу! Помнишь, когда мы были с тобой на ярмарке, я остановился у лавки Рамайи Сетти и дотронулся до шелковой ткани? Рамайя Сетти обругал нас, и ты оттащил меня от прилавка. Неужели ты не догадался тогда, чего жаждет сердце твоего сына? Он мечтал о шелковой рубашке, такой, как у сына заминдара — Пратаба Редди. Ты, должно быть, считал, что шелк создан не для ватти. Нам — домотканый, грубый холст, а им — мягкие шелка; нам — голод, а им — весь урожай; нам — все унижения, а им — почести! Бапу! Твой сын виноват только в том, что посмел прикоснуться к шелку. Он пытался приблизить тот час, когда трудовому человеку не придется больше тосковать о пшеничном колосе, клочке земли, шелковом коконе, когда все эти блага перейдут в его руки. И за то, что твой сын посмел заглянуть слишком далеко в будущее, его повесят. Завтра утром, в семь часов… Вот и вся моя вина!..

Вирайя заплакал.

— Отец! — воскликнул Рагху Рао. — Что подумают люди, узнав, что ты плачешь? Что скажут наши крестьяне? Как обрадуются заминдар и его приближенные при виде твоих слез!

Вирайя вытер глаза. Рагху Рао долго утешал отца. Никогда еще он не беседовал с ним так задушевно, никогда еще не вкладывал в свои слова столько любви. Ему хотелось вдохнуть в отца всю свою волю к свершению того, что сам он сделать не успел, передать ему свои мысли, мечты. Рагху Рао неспроста напомнил отцу о давнем случае на ярмарке. Этот пример был понятен Вирайе. И Рагху Рао повел рассказ о том, как он жил в Хайдарабаде и все так же, как в детстве, мечтал о шелковой рубашке. Он и в упряжку встал для этого. Однако зарабатывал одни гроши. Его заветное желание так и не исполнилось. А было оно очень скромным. Но даже то малое, к чему он стремился — кусок хлеба, шелковая рубашка, луч радости, человеческое достоинство, — неосуществимо в черном, беспросветном мире ватти. До каких же пор можно терпеть? Ведь, если они сами не возьмутся за дело, никто не изменит их положения. И впредь, как многие тысячелетия назад, у одних людей будет шелк, а у других голод и нищета.

Рагху Рао долго говорил, и старик внимательно слушал. Они сидели рядом, и беседа их была такой мирной и свободной, словно находились они не в темнице, а у себя дома, в деревне. Но дверь камеры снова приоткрылась. На пороге появился старик надзиратель.

— Моя смена скоро кончается, — сказал он, словно оправдываясь. — Вирайе надо уходить. Если его застанет здесь другой надзиратель, худо будет. Он дурной человек.

Вирайя встал, крепко обнял Рагху Рао и обещал, что вернется к утру: только сходит в деревню и тут же назад…

— Почему в деревню? Оставайся в городе, переночуй где-нибудь неподалеку от тюрьмы…

— Нет, — твердо сказал старик, — я пойду домой, а утром вернусь. Уж лучше мне прошагать всю ночь, не то…

Не договорив, Вирайя ушел.

Когда Вирайя добрел до Срипурама, деревня была уже погружена во мрак. Только в окошке хижины Пунаммы мерцал огонек, дверь была открыта, и Вирайя осторожно заглянул внутрь. Пунамма еще не спала. Глаза ее были полны скорби и тревоги.

Увидев Вирайю, она быстро встала с постели и подошла к нему.

— Ну, как он там, мой сыночек? — шепотом спросила старуха, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Велел тебе кланяться…

— Жив!.. Родной мой! — Из груди Пунаммы вырвался вздох облегчения.

Потом среди безмолвной ночи раздался ее страшный, бессмысленный смех. Вирайя удивленно посмотрел на старуху. Она перестала смеяться.

— Вирайя! Ты не думай, что я лишилась рассудка! Правда, к сердцу иногда подкатит такая боль, что кажется, если не засмеешься, оно разорвется…

Вирайя молчал. Внимательно поглядев ему в лицо, Пунамма сказала:

— Тебя что-то мучает. Уж кто-кто, а я-то тебя знаю! Да-да! Какая тяжесть у тебя на душе?.. Что случилось? Скажи!..

— Да нет же, мать! Право, я ничего не скрываю!

— Говори… не то я опять буду смеяться.

— Знаешь, мать, — смущенно начал Вирайя, — сдается мне, что сынок мой хочет перед смертью надеть шелковую рубашку.

— Шелковую рубашку? — удивилась Пунамма. Шелковую рубашку! Что ты плетешь? Неужели Рагху Рао просил тебя об этом?

— Конечно, нет, мать. Ничего он не говорил. Я сам так думаю. Мне все кажется, если я достану для него шелковую рубашку, ему легче будет умирать.

— Шелковая рубашка! — пронзительно засмеялась Пунамма. — Шелковая рубашка! Ну и шутник же ты! Вирайя, ты как был дураком, так и остался… Шелковая рубашка!.. Да у кого в нашей деревне есть она?

Пунамма неудержимо смеялась.

— Не понимаешь ты моего отцовского сердца, — виноватым голосом сказал Вирайя. — А я вот вспоминаю, как однажды подарил сыну самодельную дудочку. С какой благодарностью посмотрел на меня тогда Рагху Рао! Я помню все его игрушки. Сама знаешь, как балуют своих детей ватти: наши дети почти не видят игрушек и всегда мечтают о них. И теперь, когда мое дитя… мой сын… мой Рагху Рао, которому всего-то двадцать два года, говорил о шелковой рубашке, я заметил, что глаза его заблестели, совсем как в детстве, когда его манила дорогая игрушка. Мое сердце обливается кровью! Ты была матерью, Пунамма! Неужели тебе незнакомо это чувство?

— Все мои дети умерли, — печально опустив голову, сказала Пунамма. — Никого не осталось. Одного унес голод, другого — холера, третьего в тюрьме сгноили. Остальных погубил заминдар… Все мои дети умерли, Вирайя… и теперь я ничего, ничего больше не знаю…

— Может быть, у кого-нибудь в деревне все-таки есть шелковая рубашка? — спросил Вирайя, не теряя надежды.

Пунамма опять засмеялась, и на этот раз так громко, что обитатели соседних хижин крадучись подошли посмотреть, что случилось. Увидев Вирайю, они осмелели.

— Что тут происходит? Почему Пунамма смеется?

— Он вот уверяет, что ему нужна шелковая рубашка для сына! Разве не смешно?! Еще неизвестно, кто из нас двоих сошел с ума! — сказала Пунамма.

Вирайя объяснил крестьянам, зачем она ему понадобилась, и те, боязливо озираясь, шепотом принялись его увещевать:

— Мы понимаем тебя, Вирайя! Но где достать шелковую рубашку? У кого ты ее найдешь? Зачем попусту тратить время? Рагху Рао утром казнят, а ты ищешь ему рубашку! Он рассердится, если узнает, как ты вел себя в его предсмертный час!

— Гурамма собирается жениться, — заметил кто-то из крестьян. — Пойдемте к его отцу. Может быть, он приберег шелк к свадьбе сына? Вот и исполнится желание Рагху Рао!

— Глупости! — возразил другой крестьянин. — Откуда у отца Гураммы возьмутся деньги на шелк?

— Спрос не беда, — с дрожью в голосе проговорил Вирайя.

Несколько человек вызвались пойти с Вирайей к Гурамме. — А если явятся полицейские и спросят, о чем вы тут шепчетесь? — вмешался старый крестьянин. — Что тогда будет?

— Тогда… мы им покажем, — вспыхнув, ответил старику сосед. — Ну, пойдем к Гурамме!

Они шли мимо крестьянских хижин. Люди просыпались и присоединялись к ним. Все только и говорили что о шелковой рубашке. Когда Вирайя со своими спутниками подошел к хижине отца Гураммы, тот уже ждал их.

— Вот поглядите, на постели лежит все, что я смог достать ко дню свадьбы Гураммы, — сказал он, разводя руками. — Нет у меня шелка! Хоть весь дом обыщите. Не то что рубашки, я бы жизни своей не пожалел для Рагху Рао!

Но крестьяне на том не успокоились. Они заходили в каждый дом, перебудили всю деревню. Особенно старались старики. Молодежь не отставала от них, хотя и считала затею Вирайи нелепой. Так они безуспешно ходили от двери к двери, пока Вирайю не догнал Рамлу-дхоби. Он протянул Вирайе небольшой узелок.

— Тут две шелковые рубашки: одна — Джаганнатха Редди, другая — Пратаба Редди.

— Ты хочешь, чтобы мой сын надел рубашку заминдара?! — воскликнул Вирайя, и в голосе его звучали ненависть и отвращение. — Подумай, Рамлу, что ты говоришь?..

— А где же еще найдешь в нашей деревне шелковую рубашку? — смутился Рамлу.

Вирайя молчал. Один за другим возвращались ватти — все с пустыми руками. Вдруг Вирайя что-то вспомнил. Он кинулся к своей хижине и открыл деревянный сундук. На дне сундука хранилось приданое его жены. Все вещи были потертые, поношенные. Но среди них оказалось шелковое покрывало, которое мать Рагху Рао берегла для своей будущей невестки.

Время от времени она доставала его и с гордостью показывала мужу, приговаривая:

— Погляди-ка! У кого из жен ватти найдется такое прекрасное покрывало? Я подарю его своей невестке, когда будем женить сына!

Вирайя осторожно вытащил со дна сундука помятое, слежавшееся покрывало. Оно было алое, очень красивое и при свете фонаря ослепительно сверкало. Все дружно и радостно воскликнули: «Есть! Наконец-то!»

— Вот только выйдет ли из него рубашка? — с сомнением спросил Вирайя.

— Выйдет! Надо сейчас же позвать портного Сома-аппу! Времени осталось в обрез!

Кто-то из крестьян привел портного. Осмотрев покрывало, Сома-аппа объявил:

— Мало. Настоящая рубашка не выйдет, а банди, пожалуй, получится.

— Тогда шей банди, — решили люди. — Да поторапливайся.

— Я не захватил с собой машину, — сказал Сома-аппа.

Молодые парни бегом отправились за швейной машиной, а тем временем Сома-аппа развернул покрывало и принялся его внимательно разглядывать. В нескольких местах оно было побито молью.

— Ну как, Сома-аппа? — с тревогой спросил Вирайя.

— Не беспокойся, — улыбнулся Сома-аппа. — Я сумею скроить так, что на рубашке дырок не будет.

Принесли швейную машину. Сома-аппа осторожно разрезал ножницами покрывало, вдел нитку в иголку и приступил к делу. Полдеревни следило за его работой. Никогда ему, Сома-аппе, не приходилось шить такую удивительную рубашку. Ему казалось, будто каждый стежок на шелковой ткани вбирает в себя горе крестьян, будто в каждой ее складке затаились их надежды и чаяния. Один раз, когда слишком плотно натянутая ткань лопнула у шва, из сотен уст вырвался стон — словно сердца всех присутствующих рвались на части. Сома-аппа работал с осторожностью.

— Торопись, Сома-аппа, — сказала одна из женщин. — Мы должны еще вышить на рубашке цветы.

Все с удивлением посмотрели на женщину.

— Так решило «Истри сабха», — пояснила она.

И теперь эта рубашка принадлежала уже не сыну Вирайи, а сыну всей деревни. Женщины, тихо напевая, вышили на ней цветы и листья в знак своей касты, а на груди — серп и молот в венке пшеничных колосьев. Потом они сплели гирлянды из живых цветов и уложили на них рубашку.

Тут кто-то спохватился: все хорошо, но рубашка не отглажена. Даже у Сома-аппы не оказалось утюга. Как быть? Утюг есть только у портного, который шьет для заминдара. Но дом его далеко, за усадьбой, и рядом с ним полицейский пост. Кто решится туда пойти? А вдруг полицейские подстерегут?

Все же нашлись два ватти, которые не побоялись полиции.

Когда они ушли, Рангду сказал:

— Надо оповестить всех жителей окрестных деревень, что мы понесем эту рубашку к воротам тюрьмы.

И вскоре все местные крестьяне с зажженными факелами собрались на деревенской площади. Никто теперь не боялся ни заминдара, ни его приспешников. Когда же вернулись ватти, ходившие за утюгом к портному, все увидели, что один из них ранен в ногу. Это подлило масла в огонь. С еще большей силой зазвучали над деревней громовые слова призывов к единению. Они долетели до соседних деревень, и оттуда неслось ответное эхо. Тем временем стали прибывать группы крестьян из Паттипаду, а с ними народные сказители и барабанщики…

Память об этой ночи будет жить вечно. Освещая себе путь факелами, пять тысяч человек подошли к усадьбе заминдара. Там никого не оказалось. Заминдар бежал вместе со своей челядью. Жители деревень один за другим присоединялись к необычному шествию. И снова заминдары бежали из своих поместий. Все громче и требовательней звучали голоса крестьян. Процессия приближалась к тюрьме, которая была в двух часах пути от Срипурама.

…Когда начало светать, рубашка была наконец в руках Рагху Рао. Он с недоумением посмотрел на отца. Но сердце его затрепетало от радостного изумления и благодарности, когда он узнал, как была сшита эта рубашка и как тысячи крестьян несли ее к воротам тюрьмы. Глаза Рагху Рао засветились надеждой, могучей верой в будущее, он поверил в торжество сил света. И тогда, словно малое дитя, он припал головой к плечу отца, а тот крепко обнял любимого сына.

— Уже утро. Времени мало, — сказал Вирайя. — Надень рубашку. Так хочу я! Так хотят все крестьяне! А поверх нее, если нужно, накинь арестантский халат.

Улыбаясь, Рагху Рао сбросил тюремную одежду и осторожно, неторопливо надел банди из алого шелка. Отец с гордостью взглянул на сына. Чувства Рагху Рао смешались. Он понимал, что это не простая рубашка — она была знаменем его народа, великим символом борьбы и пролитой крови. Она была его землей, она впитала любовь его матери и его отца. Радость охватила Рагху Рао. Пальцы его прикасались к мягкому, нежному шелку, и ему казалось, будто вместе с этой рубашкой в темную камеру проникло шуршание листвы тутового дерева, проникли добрые, счастливые вести о сбывшихся желаниях и стремлениях его народа. Рагху Рао поглаживал легкую ткань рубашки и с любовью смотрел на отца.

Утро… Рагху Рао показалось, будто рассвет с силой ударил в лицо ночи; брызнули искры, и тюрьма вспыхнула, как факел: железные двери расплавились, каменные стены рухнули, остались лишь груды металла и щебня. И вдруг над всем этим ярко засверкало солнце. Рагху Рао воскликнул:

— Бапу! Смотри! Тюрьма не смогла остановить солнце!

Слезы хлынули из глаз Вирайи, и он не сдерживал их. Они текли по его старческому, изможденному лицу. А сын его, Рагху Рао, окруженный стражей, шел на виселицу; утренняя роса нежно окропила лоб юноши, солнце согревало его сердце.

В воздухе гремела песня и, как волны прибоя, обрушивалась на стены тюрьмы.

Песня, гремевшая за воротами тюрьмы, зазвучала и в ее стенах. Это пел Вирайя. Высоко в небо уносилась она, и старому ватти казалось, что над ним полощется знамя, на котором в венке золотых пшеничных колосьев сияют лица погибших борцов за народное счастье. Вирайя пел, и в душе его крепла уверенность, что, покуда жив крестьянин Андхры, будет жить и песня, будет реять знамя, обагренное кровью сердца его сына. И вечно будет жить в памяти народа Рагху Рао, а заминдар никогда уж не вернется в их родную деревню!