Когда всё кончилось

Послесловие

Точкой перелома развития новой еврейской литературы в России стал рубеж первого десятилетия двадцатого века — время бурного расцвета еврейской культуры на трех языках: идише, иврите и русском. Тогда еще активно трудились три классика-основоположника новой еврейской литературы. «Дедушка» Шолем-Яков (Соломон Моисеевич) Абрамович, более известный по своему литературному alter ego Менделе Мойхер-Сфорим, заведовал еврейской школой в Одессе и служил живым воплощением двуединства идиша и иврита. Его самопровозглашенный «внук» Шолом-Алейхем (Соломон Наумович Рабинович), покинувший Россию после киевского погрома в октябре 1905 года, лечился от туберкулеза в Италии и Швейцарии, одновременно участвуя в литературной жизни России и Америки. «Племянник» Ицхок-Лейбуш Перец совмещал должность сотрудника похоронного отдела Варшавской еврейской общины с миссией наставника молодого поколения еврейских писателей. Варшава, входившая тогда в состав Российской империи, была не только городом с самым большим в Европе еврейским населением, но и главным центром еврейской культуры на идише и иврите. К 1910 году здесь выходили три ежедневные газеты на идише и одна на иврите, здесь же находились основные издательства, выпускающие книги на этих языках.

На фоне Варшавы и двух других центров еврейской культуры — Вильно и Одессы — Киев выглядел весьма скромно. После отъезда Шолом-Алейхема в городе не осталось заметной фигуры, которая могла бы привлечь и воодушевить молодежь. Поскольку сам город Киев, древняя столица Руси и колыбель русского православия, был исключен из «черты постоянной еврейской оседлости», «легальное» еврейское население Киева, составлявшее к 1910 году от 50 до 70 тысяч человек (от 11 до 15 % от общего числа жителей)[23], было в основном зажиточным, а следовательно, не питавшим уважения к простонародному «жаргону». Небольшие кружки любителей новой еврейской словесности собирались в небогатых частных домах на окраинах города. Среди их участников были будущие классики советской еврейской литературы: прозаики Давид Бергельсон, Дер Нистер (Пинхас Каганович), поэты Давид Гофштейн, Ошер Шварцман, Арон Кушниров, критики Наум Ойслендер и Иехезкель Добрушин.

Давид Бергельсон родился 12 августа 1884 года в местечке Охримово недалеко от Умани в Киевской губернии[24]. Он был младшим из девяти детей в зажиточной и набожной семье и получил свое имя в честь хасидского ребе Довида Тверского из местечка Тальное, в ознаменование своего «чудесного» рождения у пожилых родителей. Его отец Рефоэл — один из богатейших в окрестности торговцев лесом и зерном — практически не владел русским языком. Домашнее образование Давида было эклектическим, однако он смог не только освоить еврейскую премудрость, но также получить некоторые светские познания и научиться читать по-русски. Отец умер, когда Давиду было девять лет, и не оставил о себе ярких воспоминаний. Мальчик остался в пустом большом доме наедине с больной матерью, любительницей романов и прекрасной рассказчицей. Впоследствии он многократно воспроизводил меланхолическую атмосферу угасания семьи в своих книгах — от «Когда все кончилось» до последнего, автобиографического романа «На Днепре». После смерти матери в 1898 году Бергельсон жил у своих старших братьев и сестер в Киеве, Одессе и Варшаве. Расходы на его содержание вычитались из его доли в наследстве. В 1903 году в Киеве Бергельсон подружился с Нахманом Майзелем, приходившимся племянником жене его старшего брата Якова. Майзель познакомил Бергельсона с новейшей литературой на иврите и с идеями сионизма.

Несмотря на начитанность и таланты — Бергельсон был хорошим актером-любителем и прекрасно играл на скрипке, — ему не удалось сдать экстерном экзамены за гимназический курс. Попытки получить специальность, зубоврачебную или коммерческую, также не удались, однако оставшегося от отца наследства было достаточно для безбедного существования. Главным увлечением Бергельсона была литература, в первую очередь ивритские писатели-модернисты Ури-Нисон Гнесин, с которым он познакомился в Киеве, и Миха-Йосеф Бердичевский, а также Чехов, Тургенев, Флобер и Гамсун. С современной литературой на идише он практически не был знаком. Погруженный в занятия литературой и искусством, Бергельсон обращал мало внимания на политические события. Позже он сам признавал, что в 1905 году не понимал разницы между большевиками и меньшевиками и ничего не слышал о Ленине. Мало интересовала его и еврейская политика. Свой первый рассказ Бергельсон написал в 1906 году на иврите, но он был отвергнут редакцией виленского журнала «Газман». Попытка писать по-русски тоже оказалась неудачной. По совету сведущих в литературе знакомых, в том числе Льва Шестова, Бергельсон обратился к идишу.

Переход на идиш оказался трудным делом. Чтение идишских классиков не помогало начинающему писателю найти свой собственный стиль, отвечавший его представлениям о современной литературе. Бергельсону претила разговорчивость героев Шолом-Алейхема, был чужд польский диалект Переца, а поэтическая идеализация местечка в произведениях Шолома Аша не соответствовала его собственному опыту. В своих первых опытах на идише он пытался подражать Чехову и Шницлеру, но и они не были приняты редакторами журналов в Киеве, Вильно и Варшаве. Лишь в 1909 году Майзелю удалось пристроить повесть «Вокруг вокзала» у крупнейшего варшавского издателя Лидского при условии, что Бергельсон оплатит половину расходов. Приехав в Варшаву, Бергельсон вместе с Майзелем подошли «за благословением» к дому Переца, постояли перед дверью, но не решились позвонить и ушли. Повесть получила несколько положительных отзывов, в частности от молодого критика Шмуэля Нигера в газете «Дер фрайнд», незадолго до этого переехавшей из Петербурга в Варшаву. Вдохновленный успехом, Майзель открыл в Киеве в 1909 году собственное издательство «Кунст-фарлаг» («искусство»), где под редакцией Бергельсона вышел первый номер «Еврейского альманаха». Распространением киевской печатной продукции занялся известный виленский издатель и энтузиаст «серьезной» еврейской литературы Борис Клецкин. С этого времени Бергельсон начал активно печататься в различных, преимущественно киевских и виленских, изданиях.

Как и большинство еврейских писателей, живших к тому времени в крупных городах, Бергельсон писал в основном о жизни местечка. Он объяснял это тем, что только там евреи все еще говорили на идише, в то время как в городах они уже в значительной мере перешли на русский или польский язык. Однако выбор местечка как арены действия был обусловлен не только языком. В своих ранних рассказах Бергельсон создал очень точную и подробную картину экономического и социального упадка традиционного еврейского образа жизни в результате капиталистической урбанизации и индустриализации. Герои Бергельсона принадлежали, как и он сам, к некогда зажиточному торговому сословию, на протяжении нескольких веков служившему посредником между украинскими крестьянами, польскими помещиками и крупными торговыми и промышленными городами России и Европы. Реформы 1860-х годов, поражение Польского восстания 1863–1864 годов, развитие железных дорог и рост промышленного производства, концентрация коммерции и банковского дела подорвали объективную, социально-экономическую основу их благосостояния, однако субъективно, в собственном сознании, они еще продолжали жить в прежнем мире, стараясь следовать его правилам и условностям.

Новизна художественного метода Бергельсона состояла в том, что он сумел показать этот мир изнутри, совместив импрессионистский психологизм с объективным анализом. Он сознательно отказался от приема типизации еврейских характеров, которым активно пользовались его предшественники-«классики». Рассказчик Бергельсона не поднимается над повествованием, он всегда находится в некоем промежуточном пространстве между героем и читателем, сочетая эффект присутствия с эффектом отстраненности. Бергельсон размывает границу между внутренним и внешним, между переживанием реальности и самой реальностью. Но, несмотря на уникальную индивидуальность каждого характера, все они связаны общей судьбой, неизбежно ведущей их к исчезновению. В отличие от своего знаменитого современника Шолома Аша, Бергельсон никогда ничего не разъясняет своему читателю, предполагая в нем внимание к малейшим подробностям и умение собрать разбросанные по тексту детали в единое целое.

Героями первых повестей Бергельсона «Вокруг вокзала» (Арум вокзал) и «В глухом городе» (Ин а фаргебтер штот) были молодые мужчины из «приличных семей», недавно женившиеся и получившие в наследство или в приданое небольшой капитал. Они пытаются пустить свой капитал в дело и устроиться в местечке как «шейне балебатим», в соответствии с представлениями о подобающем им социальном статусе «приличных домохозяев», однако все это неизбежно заканчивается катастрофой — потерей денег, распадом семьи, физическим насилием. Местечко представляет собой маленький, замкнутый, затхлый мир без будущего, в котором каждый пытается выжить за счет другого. В 1909 году Бергельсон начал работать над своим первым романом под названием «В изгнании: Равребе» (Ин голес: Равребе), главным героем которого должен был стать разочаровавшийся в революции молодой интеллигент социалистических убеждений. Чтобы разрешить сомнения в правильности своего проекта, Бергельсон отправился в Варшаву за консультацией к Перецу. Результат оказался отрицательным: «прочитал только Перецу. Перецу понравилось; мне самому — нет; роман не публиковать»[25]. Такое решение свидетельствует не только о строгости Бергельсона к собственному сочинению, но и о его отказе признать авторитет Переца.

Не закончив «Равребе», Бергельсон взялся за новый роман, впервые сделав своим главным персонажем женщину. Роман «Когда все кончилось» вышел в 1913 году в виленском издательстве Клецкина, поставившего своей целью поддержку серьезной новой литературы на идише, которая к тому времени уже стала заметным культурным явлением. Первый роман Бергельсона сделал его знаменитым. По рекомендации Бялика, отдельные главы были переведены на иврит и опубликованы в одесском журнале «Гаолам». Бергельсон оказался во главе нового литературного направления, противопоставившего себя массовой литературе, а Киев стал новым литературным центром, вместе с Вильно бросившим вызов доминированию Варшавы в еврейской литературе и печати. В 1940 году Дер Нистер напоминал об этом времени в своем панегирике «Письмо Давиду Бергельсону»: «Всякий, кто оказывался вблизи Вас, должен был стать врагом суматошного литературного базара, он становился на Вашу сторону и начинал творить новую для того времени литературную традицию, новую литературную школу, во главе которой стояли Вы, по достоинству призванный возглавить движение»[26]. Отличительной чертой этой школы была ориентация на русский и западно-европейский модернизм, в противовес популярной как среди сторонников ивритского возрождения в стиле «духовного сионизма» Ахад-Гаама, так и среди народников-идишистов, сторонников Переца и Ан-ского идее построения новой еврейской литературы посредством адаптации национальной и религиозной традиции.

Критики единодушно признавали, что главным достижением Бергельсона стала героиня романа Миреле Гурвиц. Моисей Литваков, впоследствии грозный идеологический страж советской еврейской культуры, а в то время влиятельный киевский критик сионистско-социалистической ориентации, писал в обзоре новинок еврейской литературы за 1913 год: «Поистине большим событием в нашей литературе стал роман Давида Бергельсона „Когда все кончилось“. Это первый и пока единственный еврейский роман, первая и пока единственная книга о еврейской девушке […] Впервые на идише создан художественный образ, который стоит на такой высокой ступени художественной символизации и который тем самым имеет смысл и значение не только для еврейской литературы»[27]. Для Литвакова основным достоинством романа было то, что он восполнял важный пробел в еврейской литературе — отсутствие полноценного и полнокровного женского характера — тем самым приближая еврейскую литературу к мировым образцам и сокращая ее отставание в развитии. Шмуэл Нигер также видел в Миреле символ, но другого рода: «символ вечного Агасфера, блуждающего по миру от одного края горизонта до другого и не знающего, для чего и для кого. Миреле становится духом. Тысячи лет парил этот дух в пустом мировом пространстве, полный верой и сознанием, без вопросов и сомнений. Вдруг — это произошло в нашем поколении — он остановился, увидел, что его со всех сторон окружает пустыня, пустота — и он вопрошает, куда и зачем он идет. Вопрошает — и идет дальше…»[28]. Похожее впечатление от образа Миреле как носительницы вечной тайны в блоковском духе сложилось и у Майзеля: «Она целиком занята собой. Священную тайну несет она в себе, тайну, о которой она, возможно, и сама не знает, которая передана ей чудом или сном, и ни для кого неясно, что же это такое. Никто из ее окружения не оказывает на нее никакого влияния, и она не имеет никакого отношения к миру других людей, даже на минуту не испытывает к ним никакого интереса. Как бы ни был другой человек близок к ней, он все равно остается ей чужим»[29].

Миреле является абсолютным «центром сознания», вокруг которого организовано все действие романа. Реальность всех прочих персонажей определяется их отношением к Миреле как объекту их желания. В свою очередь сама героиня оказывается неспособной адекватно реагировать на эти желания, что превращает возникающие вокруг нее проблемы в неразрешимые и приводит Миреле к депрессии и параличу воли. При этом она живет в мире фантазий, созданном из впечатлений от встреченных людей и прочитанных книг. В отличие от дочерей шолом-алейхемовского Тевье-молочника, которые одна за другой оказываются в схожих ситуациях конфликта между собственным желанием и желанием отца и разрешают этот конфликт, с разной степенью успеха, в свою пользу, Миреле, после долгих колебаний, подчиняется воле отца и соглашается на предложенный брак с Шмуликом Зайденовским, унылым отпрыском недавно разбогатевшего семейства, желающего породниться с Гедальей Гурвицем ради «ихеса», родовитого происхождения. Само по себе это событие не имеет большого значения для романа: вопреки законам жанра свадьба происходит в середине книги, не открывая и не заключая действия. Также мало значения имеют и два других события, традиционно обладающие в литературе большим скандальным потенциалом: аборт и развод Миреле. В соответствии с заглавием все в романе оказывается последействием, происходящим после расторжения первого затянувшегося «местечкового шидеха» (помолвки) между Миреле и Вовой Бурнесом.

Мы впервые знакомимся с Миреле опосредованно, через разговор ее отвергнутого жениха со своими родителями. Герой первой, самой короткой части романа, Бурнес представляет собой тип нового местечкового капиталиста, разбогатевшего на торговле зерном и стремящегося жить «широко, по-барски», как живет «за восемнадцать верст отсюда на большом сахарном заводе» Нохум Тарабай. «Ясновельможная панна» Миреле воплощает для Вовы мечту об аристократической элегантности и городской культуре, однако он для нее очевидно слишком груб в своей плебейской простоте. Ее круг состоит из местных «полуинтеллигентов», застрявших на полпути между местечком и городом: хромого студента Липкиса, помощника провизора Сафьяна и акушерки Шац. Между тем дела ее некогда богатого отца неуклонно идут под гору вместе с упадком польской помещичьей аристократии, на протяжении веков главного клиента и должника местечковых еврейских финансистов. Шустрый Вова Бурнес в последний момент обманом перехватывает в уплату по векселям Гурвица оставленные у кашперовского графа в залог деньги, лишая медлительного Гедалью всякой надежды на возврат его части долга. Не способный разрешить свои финансовые затруднения, Гедалья удаляется к сестре за границу, в австрийскую Галицию, откуда просит прислать себе книги «Кузари» и «Абарбанель».

За этой деталью стоит ирония автора по отношению к миру своих персонажей: разорившийся местечковый аристократ реб Гедалья воображает себя в положении благородного мыслителя в изгнании, подобно двум самым знаменитым средневековым испанским изгнанникам, Иегуде Галеви и Исааку Абарбанелю. Такого рода подробности, иронический смысл которых иногда уже недоступен современному читателю, рассыпаны по всему тексту романа. Иронический эффект у Бергельсона часто возникает как результат игры, когда автор выстраивает и тут же разрушает символическую связь. Так, например, эпизод, в котором Миреле соглашается выйти замуж за Зайденовского, пародийно отсылает читателя к истории царицы Эстер. Как это нередко случается в модернистской литературе, роман содержит и элемент «обнажения приема»: на прогулке при виде красивого пятничного заката Герц обращается к Миреле: «Гляньте-ка: настоящее субботнее небо; даже слепые поля на горке, вон там — тоже какие-то праздничные». В ответе Миреле выражено отрицание Бергельсоном неоромантической стилистики, ставшей благодаря Перецу клише в еврейской литературе начала двадцатого века: «Миреле машинально взглянула на горку и не заметила ничего, кроме фигуры усталого мужика, который теперь, к ночи, вздумал взяться за плуг». А в ответ на следующий вопрос Герца: «Ну, по-вашему, что такое евреи, задумывались ли вы когда-нибудь над этим? — Миреле почувствовала, как в ней что-то закипело».

Миреле подозревает, что ее судьба предопределена ее наследственностью: «Мой отец тоже принадлежит к старинному роду германских выходцев; — в течение долгого времени браки у нас заключались только между родственниками, и род совершенно одряхлел и выродился… Может быть, поэтому я временами ощущаю в себе такую пустоту и ни на что не гожусь». Не в состоянии противостоять судьбе, она проводит время в компании местечковой молодежи, с которой у нее мало общего. Она ощущает себя отголоском «многих начатых и неоконченных горестных повестей», блуждающих в окрестностях местечка. Одна из таких повестей написана Герцем, проводящим лето в швейцарских горах, а зиму в далеком литовском местечке. Загадочность и привлекательность этой романтической фигуры усиливается тем обстоятельством, что древнееврейский язык, на котором он пишет, недоступен для женщин. Прообразом Герца послужил Бергельсону писатель Ури-Нисон Гнесин, а мотив его символистской притчи о страже мертвого города позаимствован у Переца.

Стиль описания местечка меняется, в зависимости от настроения Миреле, от натурализма до символизма. Под грузом снега, символизирующего смерть и молчание, местечко живет своей скрытой, едва заметной жизнью. Неодушевленные предметы, такие как дома, приобретают черты и свойства живых существ, а живые люди представлены бездушными автоматами. Раннюю прозу Бергельсона принято называть «импрессионистской», однако вернее было бы видеть в ней сочетание натурализма, социального реализма, психологизма и символизма. В письме Нигеру 1910 года Бергельсон так описывал свой творческий процесс: «сначала рождается настроение рассказа с главным типом (последний почти всегда еще не совсем ясен), и оно так сильно действует на душу, что это просто невозможно перенести. С этим настроением рождается такая странная тоска по тому своеобразному колориту, который носится вокруг главного типа и его настроения. После этого вся моя цель состоит лишь в том, чтобы передать это настроение в связи с жизнью и событиями, происходящими вокруг него и (если так можно сказать) в нем»[30].

На ярком фоне Шолом-Алейхема и других писателей его школы, пытавшихся воспроизвести в своей прозе живую разговорную речь простого местечкового еврея, язык Бергельсона казался многим современникам искусственным и далеким от реальности. По наблюдению литературоведа Даниэлы Мантован, у Бергельсона язык не является «данностью»: «он не „дан“ каждому из его носителей от природы, но является продуктом авторской рефлексии и таким образом воссоздан заново»[31]. Такого рода эстетизация идиша за счет его перевода из «низкого», повседневного регистра в регистр высокого искусства воспринималась критически даже таким радикальным модернистом как Миха-Йосеф Бердичевский, призывавшим, вслед за Ницше, к отказу от мертвого «абстрактного иудаизма» во имя живой «религии сердца». Однако модернизм Бердичевского — оказавший влияние и на молодого Бергельсона — распространялся только на ивритскую литературу. Когда дело касалось идиша, на котором Бердичевский написал множество коротких рассказов и эссе, то он становился консерватором: «на идише можно хорошо рассказать о еврее и поговорить с ним, но ему нельзя говорить о нас и о наших мыслях. Язык идиш плотно сросся с евреем, он глубоко сидит в его душе, и мы можем лишь сказать, что еврей говорит так-то и так-то, что он так-то и так-то представляет себе мир и еврейские дела, и что так-то и так-то он все это себе объясняет; но чтобы объяснить ему чужую мысль на его языке, нужно полностью погрузиться в его мир. Нужно суметь вложить эту мысль ему в рот и объяснить ему ее таким образом, как если бы он сам ее выразил и истолковал»[32].

Важнейшей новацией Бергельсона стало воспроизведение на идише «свободного косвенного стиля» (style indirect libre), позаимствованного из романа Флобера «Госпожа Бовари». К подзаголовку этого романа, «провинциальные нравы», читателя отсылают слова Герца о Миреле: «провинциальная трагедия» (в оригинале — «клейн-штетлдике»). Этот стиль позволил Бергельсону стереть четкую грань между прямой речью персонажа и ее косвенной передачей через авторское повествование. Пример такого рода встречается уже в самом начале, в описании отца Вовы Бурнеса, плавно переходящем от авторской внешней, оценочной характеристики — «черномазый, высокий, вышедший в люди простак, новоиспеченный богач» — к его внутренним размышлениям о том, как выйти из создавшегося затруднения: «Он постоянно расхаживал по своей комнате с папиросой в зубах, раздумывая о своих трех имениях и о том, что, пожалуй, достойнее всего будет совсем не упоминать о разрыве тноим и не произносить имени отца бывшей невесты». Бергельсон строит характер при помощи множества разрозненных бытовых деталей, несущих как фактическую информацию (поездка матери Вовы на лечение в Мариенбад или ежедневная молитва отца в синагоге), так и символический смысл, лаконично, иронично и точно определяя статус «новоиспеченного богача».

Бергельсон практически в одиночку произвел реформу литературного идиша, что отметил советский еврейский литературовед Г. Ременик: «Литературный язык стал более современным. Слог Бергельсона обладает упругим ритмом высокоразвитого художественного языка, лишенного так называемой „еврейской“ интонации. Ни гебраистская, ни славистская лексика в языке Бергельсона не кажутся теперь уже искусственными и чуждыми»[33]. Примечательно, что, вопреки расхожим представлениям о советской нетерпимости к гебраизмам в идише, Ременик считает их органичным элементом стиля Бергельсона. Как гебраизмы, так и славизмы — заимствования из русского, польского и украинского языков, каждый из которых занимает в романе определенную социально-культурную нишу — несут в себе знаковую функцию, посылая читателю сигнал о том, в каком ключе следует воспринимать тот или иной эпизод. К сожалению, именно эта особенность стиля Бергельсона практически исчезает при переводе.

Действие первой половины романа и его заключительной части происходит в безымянном местечке Киевской или Волынской губернии, в местах, с детства хорошо знакомых автору и его героям. Описания внешнего вида и интерьеров домов, синагог, лавок, детали площадей, улиц и окрестного пейзажа отличаются большой точностью и адресованы читателю, который хорошо знаком с местечковым укладом жизни. Этот уклад следует религиозному календарю, и события в романе привязаны по времени к праздникам и постам. Но Бергельсон не показывает сами праздники, с молитвами в синагоге и домашними семейными трапезами. Все события происходят или до, или, гораздо чаще, после (в соответствии с названием романа) праздников, которые служат лишь маркерами времени, лишенными всякого религиозного содержания. Третья часть романа переносит нас в большой город, куда Миреле переезжает вслед за своим мужем. В отличие от местечка, показанного в конкретных деталях, город представлен пунктирно, через мигающий свет электрических фонарей и туман воспоминаний Миреле о своем прошлом. В стиле Бергельсона, контраст между городом и местечком выражен посредством наложения объективных деталей на субъективные ощущения: «Освещенный еще до наступления вечера трамвайный вагон всегда переполнен; пассажиры сидят спокойно и молча на своих местах. Каждый считает долгом делать вид, что не замечает соседа; у большинства забавно-хмурые лица плохо выспавшихся людей». В отличие от брички как традиционного средства перемещения и общения, которая связывала части местечка в единое целое, городской трамвай разъединяет жителей, потерявшихся не только в пространстве, но и во времени суток. Предвосхищая Булгакова, Бергельсон одним из первых российских писателей начал создавать мифологический текст Киева как города, застывшего между прошлым и будущим, одержимого мечтой вырваться из глубин окружающей его провинции к воображаемым вершинам европейской столичности. «Киевский текст» Бергельсона остался незаконченным, оборвавшись на отрывке «Иосиф Шор», из которого так и не вырос новый роман. Второй роман, «Отступление» (Опганг), недавно вышедший в русском переводе в издательстве «Книжники», возвращает читателя в знакомую атмосферу местечка накануне Первой мировой войны. В силу российского цензурного запрета на использование еврейского шрифта как потенциально «шпионского» на территории театра военных действий с 1915 года этот роман смог появиться в печати лишь в 1920 году, когда все происходящее в нем стало уже далекой историей.

Летом 1917 года Бергельсон женился на выпускнице одесской женской гимназии Ципоре Куценогой. Подводя невесту к хупе (свадебному балдахину), Бялик в шутку попросил ее приглядывать за женихом, чтобы тот не убежал к большевикам[34]. В разгар Гражданской войны в 1918 году в Гайсине родился сын Лев. В первые годы после революции, сначала при власти различных сменяющих друг друга правительств, а затем при большевиках, Бергельсон вместе с другими литераторами «Киевской группы» с воодушевлением взялся за строительство новой светской еврейской культуры в рамках учрежденной при правительстве Украинской Народной Республики организации «Культур-Лига», своего рода министерства еврейской культурной автономии. Как большевики, так и другие социалистические партии рассматривали идиш в первую очередь как инструмент проведения своей политики и требовали от литературы соответствовать этому назначению. Отвечая на эти требования в статье «Литература и общественность», опубликованной в киевском журнале «Бихер-велт» (Книжный мир) в августе 1919 года, Бергельсон признавал, что литература «в принципе» стоит на стороне общества, отбросившего старые формы, однако она «слишком зависима от формы, чтобы быть в состоянии отказаться от установленных жанров». К тому же, продолжал Бергельсон, литература в значительной мере создается под воздействием впечатлений от прошлого, и поэтому «в это бурное время литература и общество должны следовать разными путями». Однако еврейская передовая интеллигенция слишком занята происходящим и не в состоянии оглянуться и вглядеться в «свой собственный угол», чтобы осознать происходящее в категориях собственной культуры. У еврейской общественности, полагал Бергельсон, еще нет языка для понимания и описания новой реальности. По его мнению, в ближайшее время в еврейской, как и в русской революционной литературе, восторжествует «дешевый футуризм», «интеллектуальный лубок». Однако после своей «необратимой победы» новая социальная формация придет к компромиссу со старыми художественными формами, поскольку они уже не будут угрожать ее существованию, подобно тому, как это произошло после победы христианства. Но до тех пор «подлинная литература» будет находиться в изоляции от общества, и для еврейской литературы эта изоляция будет еще страшнее, чем для других литератур[35]. Такая позиция перекликается со знаменитой статьей Александра Блока «Интеллигенция и революция», написанной в январе 1918 года: «Не дело художника — смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или нет. У художника — все бытовое, житейское, быстро сменяющееся — найдет свое выражение потом, когда перегорит в жизни».

После занятия Киева Красной армией в 1919 году «Культур-Лига» была «большевизирована», и Бергельсон, вместе с другими деятелями еврейской культуры, обратился в 1920 году к американским коллегам с просьбой посодействовать переезду в Америку. Не получив ответа, он с семьей отправился в Москву, где благодаря содействию поэта Юргиса Балтрушайтиса, ставшего послом Литовской Республики, они получили литовские паспорта и выехали в 1921 году в Берлин. Там Бергельсон оказался совсем в другой обстановке: он общался с писателями Альфредом Дёблином и Арнольдом Цвейгом, режиссером Эрвином Пискатором и актером Александром Гранахом, однажды играл в шахматы с Эммануилом Ласкером в Romanisches Cafe (и проиграл) и вместе с Альбертом Эйнштейном играл на скрипке в благотворительном любительском концерте в пользу литературного клуба им. Шолом-Алейхема; по воспоминаням Майзеля, Бергельсон больше всего любил «сумеречные», минорные лирические пьесы Чайковского, Калинникова, Грига. В Берлине Бергельсон написал серию тонких психологических рассказов из жизни русско-еврейских эмигрантов, предвосхищающих прозу раннего Набокова; к сожалению, они до сих пор не переведены на русский язык. В 1922–1923 годах в издательстве «Восток» вышло собрание его произведений в шести элегантных книжечках. В 1923 году роман «Когда все кончилось» вышел в немецком переводе Александра Элиасберга, в то время самого известного переводчика русской литературы на немецкий, и в авторизованном русском переводе Софьи Дубновой, русской поэтессы и дочери еврейского историка Семена Дубнова, также переехавшего из Советской России в Берлин. В рецензии на немецкий перевод Дёблин не счел роман «оригинальным идишским произведением», указав как на недостаток на хорошее знакомство автора с западной литературой. Такое восприятие отражало распространенную в то время среди немецко-еврейской интеллигенции моду на «аутентичность», якобы еще сохранившуюся у евреев из Восточной Европы. Предвосхищая такого рода упреки, Бергельсон писал в берлинском художественном журнале «Мильгройм» («Гранат»): «Не ищите целостности у поэтов нового поколения […] Целостность? Кто выдумал эту ложь? […] Ни в моей, ни в вашей жизни нет никакого единого смысла.»[36]

Своего рода подтверждением этой мысли стало неожиданное заявление Бергельсона и Дер Нистера о выходе из редакции «Мильгройма», появившееся в московском журнале «Штром» в конце 1922 года. Этот жест означал, что они не хотели порывать все связи с Советской Россией и сохраняли определенную лояльность советской еврейской культуре. Бергельсон питал большие надежды на экономическое и культурное возрождение евреев в СССР, в особенности на планы создания сельскохозяйственных колоний в Крыму и на юге Украины. Он активно работал в ОРТ (первоначально — Общество ремесленного труда), благотворительной организации, основанной в 1880 году в Петербурге группой еврейских интеллигентов и меценатов для содействия «продуктивизации» бедного еврейского населения. После переезда в Берлин в начале 1920-х годов ОРТ содействовал развитию сельского хозяйства, ремесленного производства и профессионального образования среди евреев Восточной Европы и СССР. По поручению ОРТ Бергельсон в 1924 году ездил в Бессарабию и Буковину.

В 1926 году в настроении Бергельсона произошел окончательный перелом в пользу СССР. Он прекратил сотрудничество с «Форвертс», «буржуазной» нью-йоркской газетой социал-демократического направления, и перешел, со значительной потерей в гонораре, в коммунистическую «Фрайхайт», также выходившую в Нью-Йорке. Под его редакцией в виленском издательстве Клецкина вышел первый номер журнала «Ин шпан» («В упряжке») со статьей «Три центра», в которой Бергельсон анализировал положение еврейской литературы в Америке, Польше и СССР и приходил к выводу, что ее будущее может быть только советским: «где-то там в степных еврейских колониях, у заводских станков или в мастерских еврейских ремесленников зреет новый еврейский художник»; продуктом творчества этого нового художника станет «песня труда и самопожертвования за освобождение мира»[37]. В августе-сентябре того же года Бергельсон, в качестве корреспондента «Фрайхайт», впервые за пять лет посетил СССР. Проведя неделю в Москве, он отправился в Крым, высылая по пути восторженные очерки о советской жизни. Однако партия в лице Литвакова строго потребовала от него полной преданности не только советской еврейской политике, но и идеям коммунизма.

Тогда же Бергельсон начинает работать над своим третьим романом под названием «Мера строгости» (Мидас-хадин). Это понятие обозначает в еврейской теодицее категорию божественного суда по строгой справедливости, понимаемую как ограничитель божественного милосердия, необходимый для поддержания баланса между добром и злом в мире. Через это сугубо мистическое понятие Бергельсон выразил свое понимание диктатуры пролетариата как необходимого инструмента классового насилия для установления царства свободы и труда. Главным героем романа стал русский рабочий Филиппов, командир небольшого отряда Красной армии в глухом районе около советско-польской границы. Ценой принесения собственной жизни в жертву революции ему удается поднять моральный дух своих бойцов и победить классового врага, подрывающего при содействии местечковых евреев безопасность молодой советской республики контрабандой людей и товаров через границу. Этот роман вышел в 1929 году одновременно в издательстве «Культур-Лиги» в Киеве и у Клецкина в Вильно. В 1928–1930 гг. Клецкин издал самое полное на сегодняшний день собрание сочинений Бергельсона в девяти томах.

Бергельсон еще раз приехал в СССР в 1931 году, но окончательно вернулся лишь весной 1934 года из Копенгагена, куда бежал из Берлина сразу после прихода Гитлера к власти. Он был последним среди вернувшихся в СССР писателей «киевской группы», уехавших вместе с ним в 1921 году. Из ее основателей не вернулся только Нахман Майзель, ставший к тому времени редактором влиятельного варшавского литературного еженедельника «Литерарише блетер». В Москве Бергельсона ждал радушный прием: как не без зависти сообщал Перец Маркиш (вернувшийся в 1926 году) своему нью-йоркскому другу, писателю Иосифу Опатошу: «Бергельсон живет как граф! Никогда в жизни не было у него такого счастливого времени — как в материальном, так и в творческом отношении. Ему строят квартиру, а пока она не готова, государство платит за него 1000 рублей в месяц за гостиницу. Он становится поперек себя шире от удовольствия!»[38] В августе 1934 года Бергельсон был избран делегатом Первого съезда советских писателей. Единственному из бывших «попутчиков» в советской еврейской литературе ему было доверено выступить с речью. Еще до возвращения, в 1932 году, в Москве вышел роман «Пенек» (в русском переводе 1935 года — «У Днепра»), первый том предполагаемой пятитомной автобиографической эпопеи «На Днепре». Первой книгой, написанной в СССР, стал сборник рассказов «Биробиджанцы» (1934) о строительстве Еврейской автономной области на Дальнем Востоке. В 1940 году вышел роман «Молодые годы», второй и последний том саги «На Днепре», а через год появился новый, советский перевод романа «Когда все кончилось» под названием «Миреле». Несмотря на свои недостатки, обусловленные идеологическими требованиями времени — неточности, пропуски и сокращения — перевод Е. Благининой произвел впечатление на молодое советское поколение. Как вспоминала писательница Лидия Либединская, «это философский роман, и мы, тогда очень молодые и не знавшие даже имен Бердяева, Федорова, Розанова и других философов двадцатого века, находили в нем то, что так необходимо молодости: серьезный и глубокий анализ исторических событий, размышления о чести и достоинстве человека. Впоследствии, читая роман Бориса Пастернака „Доктор Живаго“, я порой ловила себя на том, что многое в нем мне словно бы знакомо, и понимала, что его волнуют те же проблемы, стоявшие перед интеллигенцией в переломные моменты истории, что в свое время волновали Давида Бергельсона»[39].

Во время войны Бергельсон стал членом Еврейского антифашистского комитета и вошел в редколлегию газеты «Эйникайт», выходившей с 1942 по 1948 годы. Его шестидесятилетие торжественно отмечалось в 1944 году, и этому событию было посвящено специальное приложение к газете. В начале 1945 года в Государственном еврейском театре под управлением Михоэлса репетировалась пьеса Бергельсона «Принц Реубейни» о жизни еврейского авантюриста и псевдомессии XVI века; спектакль по этой пьесе так и не был поставлен, а ее текст был издан, при содействии Майзеля, в Нью-Йорке в 1946 году. Вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета и деятелями еврейской культуры Бергельсон был арестован в начале 1949 года. По воспоминаниям его жены, при аресте были конфискованы три мешка с рукописями. Закрытый судебный процесс, длившийся три года, 18 июля 1952 года приговорил Бергельсона, вместе с двенадцатью другими обвиняемыми — среди них три его товарища по «Киевской группе» Гофштейн, Маркиш и Квитко — к расстрелу. Давид Бергельсон был расстрелян в день своего 68-летия, 12 августа 1952 года.

Михаил Крутиков, профессор славистики и иудаики

Мичиганский Университет, Энн-Арбор, США