Колдунья-беглянка

Глава пятая Большие маневры

Бедуин вдруг остановился, сбившись со спокойной рыси, неловко переступил передними ногами, как-то странно затоптался на месте. И жалобно заржал, высоко поднимая голову.

Ольга оглянулась. На дороге, по обе стороны которой тянулись аккуратно подстриженные деревья, ни единой живой души, ни единого существа…

– Ну что ты, дурашка? – недоуменно спросила она, похлопала коня по шее и легонько дала шенкеля.

Бедуин все так же топтался на месте, вскидывая задом, ржал и храпел, будто пришитый к этому участку дороги, совершенно ничем не примечательному.

Где-то далеко-далеко пропела труба – едва слышно. Ольга сквозь зубы отпустила пару словечек, в теории не знакомых благовоспитанной барышне, но привычных для всякого гусарского корнета. Пришпорила коня.

Бедуин взмыл свечкой, так что пришлось приложить усилия, чтобы удержаться в седле. Передние ноги коня как-то странно были прижаты одна к другой… Что-то тускло сверкнуло в воздухе…

Присмотревшись, Ольга решительно спрыгнула с седла и, зажав на всякий случай повод в кулаке, присела на корточки. Поневоле выругалась вторично.

Передние ноги Бедуина оказались спутаны – да что там, буквально замотаны от бабок до колен чем-то вроде полупрозрачного клубка из слабо светящихся нитей алого и зеленого оттенка. Что бы это ни было, конь не мог двигаться дальше – а у Ольги уже через миг не осталось никаких сомнений касательно того, что это было. То есть, сути она не понимала, но видела, что столкнулась с чем-то пакостным…

Она быстренько прикинула свои шансы. Если оставить все как есть и кинуться бегом… Нет, не успеть. Все же пробежать нужно несколько верст, можно опоздать…

Ругаясь сквозь зубы, она принялась распутывать этот поганый клубок – в меньшей степени руками, хотя и руками приходилось помогать. Временами она шипела от боли – чертовы полупрозрачные нити обжигали пальцы, как крапива, и, казалось, точно такие же уколы то и дело вторгаются в сознание – дело шло туго. Все равно что распутывать в темноте, исключительно на ощупь, самый обычный клубок толстых, колючих шерстяных ниток – не видя хотя бы приблизительно, удалось ли ухватить кончик и есть ли он вообще.

Бедуин время от времени жалобно ржал, переминаясь с ноги на ногу, – но, в общем, стоял смирно.

– Потерпи, миленький, я стараюсь… – прошептала Ольга чуть ли не со слезами в голосе.

Она погрузила пальцы в переплетение светящейся пакости – и что есть сил дернула, в переносном, конечно, смысле, прилагая все свое умение. Пальцы обдало жгучей болью, как крутым кипятком. Но дело неожиданно пошло на лад, клубок поддался, словно распоротый с одного бока. Ольга, ободрившись, удвоила усилия. Хорошо еще, на дороге так никто и не появился – человеку постороннему, несведущему открылась бы странная картина: гусарский корнет, присев у передних ног коня, ожесточенно сражается с пустым пространством, будто тесто невидимое месит…

Извивавшиеся полупрозрачные нити норовили сомкнуться, но Ольга ожесточенно драла их всеми десятью пальцами, отбрасывала далеко в сторону, на обочину. Рук она уже не чувствовала, словно они онемели по самые запястья, залившая ладони боль сомкнулась в одно сплошное жжение и покалывание, ну в точности как от крапивы. Девушка уже притерпелась, трудилась, ничего не видя вокруг.

Вот и все, кажется. Бедуин радостно всхрапнул над ее головой. Обочину устилали обрывки алых и зеленых полупрозрачных нитей – они уже не стремятся слиться в единое целое, вяло извиваются, как издыхающие черви, понемногу истаивают, растворяются в воздухе, оставляя после себя лишь тусклое сияние, вот уже их почти и не видно, а там и обочина очистилась, нет ничего, кроме сочной зеленой травы…

Привалившись к боку коня, Ольга перевела дух. Ладони жгло и пекло, руки сводило судорогой – но поводья она могла удерживать.

Ольга щелкнула крышкой золотых часов, глянула на положение вычурно-ажурных стрелок и озабоченно покачала головой – времени мало, а нужно еще успеть предварительно… Вдалеке серебряные трубы выводили очередной сигнал.

– И это все, на что вы способны, господин камергер, господин граф? – тихонько произнесла она сквозь зубы, вскочив в седло. – Право же, я от вас ожидала чего-то позамысловатее… Стыдно, господа жители затонувшего континента… Измельчали вы в эмиграции…

И пришпорила коня, пустив его в галоп. Следующие несколько верст ободрившийся Бедуин преодолел без приключений в виде нежданных магических препятствий. И Ольга с облегчением увидела впереди отблески солнышка на кончиках штыков.

Протянувшиеся длинной цепочкой часовые в парадных мундирах с примкнутыми штыками, неподвижно застывшие с прикладами у ног, безусловно, получили строгий приказ не пропускать посторонних в пределы оцепления во избежание малейшего беспорядка, который государь император не терпел решительно ни в чем. Но Ольгу они не видели – по крайней мере те, что стояли прямо у нее на пути. Не было никакого гусарского корнета армейской кавалерии, провинциального полка, скакавшего на высоком гнедом коне. Ничего не было, кроме прозрачного воздуха безоблачного летнего дня…

Сил у нее не хватило бы на то, чтобы отвести глаза очень уж многим. Ее умение, подобно ружью, луку, пушке, действовало на строго определенном расстоянии. Те, кто располагался от нее саженях в десяти, конечно, прекрасно видели, как сквозь линию часовых проехал с самым безмятежным видом упомянутый корнет – но им и в голову не приходило поднимать тревогу. В военном уставе все обстоятельно расписано наперед, и отступления от него категорически не приветствуются. Всякий часовой отвечает только за тот пост, на который поставлен, пребывает в строгих рамках, и в его обязанности не входит рассуждать, почему другие поступают так или иначе. Часовому вообще не полагается рассуждать. Ручаться можно, те, кто ее видел, думают примерно следующее: коли уж их соседи корнета пропустили без задержки, значит, заранее имели такой приказ. Мало ли кто этот корнет, начальству виднее…

Миновав часовых, Ольга оказалась в расположении лейб-гусарского полка, разумеется, часовыми не окруженного вовсе. Полк, сразу видно, преспокойно ожидал соответствующей команды. Гусары, выстроившись поэскадронно, держали коней в поводу и, судя по их виду, диспозицию знали заранее, настроились на долгое ожидание. Ольга ехала мимо них, даже не делая попыток стать невидимой: они не получали никаких приказов о сугубом недопущении в расположение…

Ротмистра Темирова она узнала сразу, хорошо его запомнила, наблюдая вечернее сборище у камергера. Жгучий брюнет с усами вразлет и буйными кудрями, картинный, эффектный – настоящий гусар, удалец, прах его побери…

Офицеры, с которыми он стоял, ей были незнакомы. Быть может, даже наверняка, среди них находились и замешанные в заговоре, но это сейчас не имело значения. Ольга с радостью заметила, что штабная палатка, где посередине стоял заваленный картами и бумагами стол, была пуста. Спрыгнув с коня, она небрежно бросила поводья случившемуся поблизости коноводу:

– Подержи пока, братец…

Коновод принял поводья без всякого удивления – мало ли по какой надобности на маневрах объявляются корнеты других полков… Не мешкая – времени оставалось совсем мало – Ольга бесцеремонно взяла ротмистра под локоток и проговорила непререкаемым приказным тоном, свойственным обычно чину не менее полковника:

– Прошу вас отойти со мной, не задерживаясь!

Тон подействовал: прочие офицеры расступились, и ротмистр сделал несколько неуверенных шагов, прежде чем сообразил, что его влечет куда-то невеликая птаха – всего-то навсего корнет, да вдобавок провинциального армейского полка. Тогда только он остановился и удивленно спросил:

– Что происходит, корнет? Что вы себе позволяете?

Ольга без лишних разговоров толкнула его внутрь палатки – не руками, понятно. Быстро войдя следом, опустила полог и сделала особое движение пальцами, после которого ни у кого снаружи просто не появилось бы намерения войти в палатку, как будто ее и не существует вовсе.

От ее энергичного толчка Темиров едва удержался на ногах и чуть не впечатался лбом в солидную деревянную стойку палатки. Разъяренный до крайности, он обернулся и… застыл с разинутым ртом.

Немудрено – на том месте, где только что стоял корнет, Темиров увидел государя императора Николая Павловича – в Преображенском мундире, при голубой ленте и звезде. Государь стоял величественно, словно гранитная статуя, меряя оторопевшего ротмистра своим знаменитым взглядом – ледяным, пронизывающим, тяжелым, который обычно редко кто и выдерживал…

– Хорош… – сказал «государь» брезгливо. – Чего уж там, хорош… Дворянин из Бархатной книги, потомок ордынского рода, чуть ли не Чингизид… И он же – презренный заговорщик… Язык проглотил, мизерабль?

Ольга знала, что иллюзия совершеннейшая, безукоризненная в мельчайших подробностях – так что ротмистр, враз позабыв о неведомо куда подевавшемся корнете и не осознавая некоторой странности происходящего, поверил сразу. Ведь не стоит забывать, он действительно был заговорщиком, готовым к действию, а посему находился в нешуточном напряжении нервов и души. В такой момент узреть перед собой разъяренного императора, коего с приятелями намеревался свергнуть, да вдобавок и истребить… О здравом рассуждении забудешь надолго.

– Ваше величество… – только и пролепетал ротмистр, растерявший все молодечество. – Ваше неожиданное появление… Я и подумать не смел…

– Как стоишь? – зловеще прошипел «император».

Ротмистр торопливо вытянулся во фрунт, пробормотал:

– Такая неожиданность…

– По-моему, гораздо большая неожиданность – это то, что ты, Темиров, оказался впутанным в заговор, – веско, с расстановкой, раскатистым голосом произнес «император». – Связался с этой сволочью… Ты меня разочаровал, Темиров, крайне разочаровал. Я всегда был к тебе благосклонен, а ты вот чем отплатил…

– Ваше…

– Молчать! – последовал гневный окрик. – Хорош, чего уж там… Ну, что молчишь? Рассказывай, мерзавец, что вы намеревались делать после моего убийства. Живо! У меня нет времени с тобой возиться, кто-нибудь из твоих сообщников может оказаться и словоохотливее… Будешь искренен в раскаянии, быть может, самого худшего и избежишь…

– Ваше величество… Бес попутал…

– Твоих «бесов» я знаю поименно: Вязинский, Кестель, бон Бок…

– Помилосердствуйте…

На бравого лейб-гусара жалко и стыдно было смотреть: он побледнел, как смерть, отчего роскошные кудри, усы и бачки казались неправдоподобно черными, ослепительно-черными, если только уместно такое выражение. Ему и в голову не пришло подвергнуть сомнению и все происходящее, и личность императора – то, что раньше оборачивалось против Ольги (сиречь незнакомство большинства людей с колдовством и их прогрессивное неверие в таковое) – теперь служило к ее выгоде…

– Ну?!

– После случившегося кавалергарды должны были арестовать императорскую фамилию… та часть кавалергардов, что примкнула к заговору, под предводительством Балмашева… Полковник Кестель должен выдвинуться со своим полком в Петербург, разыскать по квартирам и присутственным местам сенаторов, собрать их и обрисовать ситуацию, дабы они утвердили манифест о пресечении династии и временно образованном правительстве с камергером Вязинским во главе… Часть лейб-гвардии егерского…

Он говорил, захлебываясь, сыпля фамилиями и подробностями. Когда фамилии стали третьестепенными, а подробности – чересчур мелкими, Ольга решительно его прервала:

– Достаточно. Хорош, голубчик… Пресечение династии, говоришь? Хорош… Ну что же, ступай к своему эскадрону и веди себя так, словно ничего не произошло… а я подумаю потом, что с тобой делать и заслуживаешь ли ты снисхождения… Ну, что стоишь? Марш!

– Государь, это было трагическое… роковое заблуждение… Моя преданность фамилии и лично…

– Марш!

Ольга ухватила ошеломленного ротмистра за расшитый жестким золотым сутажом ворот доломана – на сей раз без всякой магии, своею собственной рукой – и враз вытолкала из палатки, что было совсем не трудно: ротмистр, совершенно ошалевший, превратился в подобие безвольной ватной куклы. Оказавшись снаружи, он бросил назад полубессознательный, затуманенный взгляд. И нигде не увидел императора – а стоявший неподалеку с непроницаемым лицом корнет-белавинец и до того был чересчур уж малой пташкой, чтобы обращать на него внимание, а уж теперь, когда Темиров пребывал в совершеннейшем помрачении чувств, и подавно…

Ротмистр закатил глаза, тихо охнул и осел на подогнувшихся ногах, лишившись сознания. К нему бросились со всех сторон, на Ольгу никто не обращал внимания, и она, забрав поводья у коновода, вскочила в седло и рысью направилась к возвышенности, на которую уже поднималась блестящая кавалькада: яркие эполеты, высокие султаны из перьев на генеральских треугольных шляпах, разноцветье орденских лент, обилие разнообразнейших звезд, крестов и медалей…

Вдали, в поле – Ольга видела краем глаза – уже перестраивались пехотные колонны, развевались знамена, доносился четкий, размеренный барабанный бой, неподвижно застыли желонеры с яркими разноцветными вымпелами на штыках, солнечные лучи играли на стволах ружей и металлических деталях амуниции, начищенных до неправдоподобного блеска. Войска начинали выдвигаться на исходные позиции в ожидании сигнала.

Увидев знакомые мундиры, Ольга вспомнила: «Когда пойдут преображенцы…» и похолодела.

Преображенцы двинулись!

А это означало, что времени не осталось вовсе…

Ольга ударила Бедуина плетью, и горячий жеребчик рванул вперед, как стрела. Кто-то – судя по эполетам и мундиру, чин немалый – бросился ей наперерез, размахивая кулаком и крича что-то злое с перекошенным лицом: ну конечно, появление простого корнета в неположенном месте было событием чрезвычайным и решительно недопустимым… Ольга, сжав губы, пригнулась к шее коня и понеслась дальше, уже не пытаясь отводить глаза людям в раззолоченных мундирах, бросавшимся ей наперерез…

До возвышенности, где расположился государь со свитой – они уже спешились! – было еще далеко. Ольга яростно взмахнула плетью, пришпорила гнедого, и он пошел полным карьером, едва не сшибив грудью очередного бдительного цербера при пышных эполетах, с Владимирской лентой через плечо…

Ольга, не отрываясь, смотрела вперед. Коноводы уже свели коней с возвышенности, император и свита расположились полукругом, наблюдая за марширующими колоннами – преображенцы шли! – гнедой мчался, разбрасывая пену, земля с травой комьями летели из-под копыт, и Ольга боялась не успеть…

Грохот копыт, чьи-то крики по сторонам… Она уже различала лица. Император, как и следовало ожидать, стоял впереди всех на некоторой дистанции, а прочие теснились в почтительном отдалении в выжидательных позах почтения и готовности…

Из-за спины императора внезапно выдвинулся знакомый ей человек в мундире с флигель-адъютантскими аксельбантами и, выбросив руку из-за отворота мундира, замахнулся… Остро, ярко, ослепительно сверкнула сталь – солнце отразилось от длинного лезвия. Кто-то из свиты закричал жалобно, тоненько, как подраненный заяц, но все оторопели настолько, что не могли и шелохнуться. Послышался другой крик, громкий, уверенный:

– Смерть тирану!

Ольга обрушилась на Вистенгофа с седла, упав ему на плечи, сшибла с ног, и оба кубарем покатились по земле. В растерянности и волнении Ольга забыла обо всех своих умениях, вцепилась в руку с кинжалом, прижимая ее к земле, не видя ничего вокруг, кроме хищного сверкающего лезвия, и, помня слова камергера об отраве, боялась о него невзначай порезаться. Вистенгоф, опомнившись, боролся изо всех сил, Ольга не могла с ним справиться, он ее почти стряхнул, пытаясь подняться…

И вдруг все переменилось. Сразу несколько человек в мундирах, отталкивая друг друга, навалились на Вистенгофа, выворачивая ему руки, вцепились в него, как меделянские псы в медведя, чей-то жесткий эполет пребольно оцарапал Ольге щеку, а потом ее оттеснили от покушавшегося, подняли, помогли встать на ноги, и кто-то, все еще задыхаясь в азарте, пробасил, успокаивая:

– Ну-ну, корнет, все кончено, держитесь молодцом, орел вы наш…

– Осторожно, лезвие отравлено! – крикнула она.

Кто-то, расслышав, осторожно взял кинжал за рукоять двумя пальцами и зачем-то поднял его над головой. Вистенгофа держали надежно, он уже не пытался вырываться, поник, уронил голову. Свита сбилась вокруг них толпой.

И посреди беспорядка и толчеи послышался резкий и властный командный голос настоящего императора:

– Вернитесь в прежнее положение, господа! Что за базарная толчея? Маневры начались, и я не вижу повода…

Это подействовало моментально. Свита исправно выстроилась в прежнем боевом порядке, вне которого остались только Ольга и те трое, что держали Вистенгофа.

Ольга увидела императора в двух шагах от себя. Он был совершенно такой, как на портретах, разве что самую чуточку постарше – но холодную властность его облика, как оказалось, живописцы передавали точно.

Только бы кивер не сбился и волосы не растрепались, смятенно подумала Ольга, вытягиваясь в струнку.

– Кто таков? – отрывисто спросил император.

– Белавинского гусарского полка корнет Ярчевский, – ответила Ольга не без бойкости. – Мне случайно стало известно, и я поспешил…

– Неплохо изложено, кратко, но объемлюще, – сказал император, скупо улыбнувшись. – Ну что же, корнет, я тебе, пожалуй, обязан, а? Крайне обязан… Постараюсь отслужить. Хвалю, корнет… – он бросил мимолетный взгляд на понурившегося Вистенгофа, брезгливо покривил губы. – Хорош же прохвост… Уведите его. Корнет, соблаговолите до окончания маневров подождать среди этих господ, – он небрежно указал подбородком на правый фланг свиты. – К превеликому сожалению, у меня нет времени прочувствованно поблагодарить своего спасителя, большие маневры – чересчур важная вещь, чтобы останавливать их из-за какого-то мерзавца с ножом… Павел Петрович, – обернулся он к одному из генералов свиты. – Продолжайте распоряжаться, все, я вижу, пришло в движение… И позаботьтесь, чтобы по окончании сегодняшнего плана у меня непременно сыскалась возможность поговорить с моим спасителем… Начинаем!

В его голосе, движениях, тоне и осанке не было ни следа растерянности или волнения, словно ничего и не произошло. Вот это – император, с уважением подумала Ольга. Настоящий. Он сейчас и не человек вовсе, а государственная функция, не имеющая по определению чувств и эмоций, ровным счетом никаких…

Император уже невозмутимо смотрел в поле, на сближавшиеся колонны гвардейской пехоты. Свита замерла, хотя все же слышались едва уловимые перешептывания. Павел Петрович отдал какие-то приказания подскочившим к нему блестящим адъютантам, и они бросились в разные стороны, а один, высоченный капитан из лейб-улан, подойдя к Ольге, сказал так почтительно и церемонно, словно на ней красовались генеральские эполеты:

– Пожалуйте сюда, здесь вам будет удобно…

Она оказалась на правом фланге, рядом с раззолоченными генералами и статскими в придворных мундирах – те и другие украдкой косились на нее, не в силах побороть жгучего любопытства. Среди них вдруг мелькнуло знакомое лицо – а в следующий миг, перехватив ее смятенный взгляд, камергер Вязинский, во всем блеске шитья и орденов, с золотым ключом у бедра, улыбнулся доброжелательно и широко, чуть поклонился. Но в глубине его глаз таилась такая лютая злоба, что Ольге показалось, будто вокруг трескучий мороз, когда звонко лопаются промерзшие насквозь деревья и птицы замерзают на лету.

Не было никаких сомнений: в отличие от всех прочих, камергер прекрасно знал, кто на самом деле перед ним. Все воодушевление и азарт моментально улетучились, на какой-то миг Ольга почувствовала себя маленькой испуганной девочкой – глаза камергера излучали несказанную злобу, обещавшую в самом скором будущем немало неприятностей…

Она едва не шарахнулась в сторону, ощутив на локте чье-то прикосновение, но справилась с собой. Человек с располагающим лицом, в генеральских эполетах, при внушающей уважение коллекции боевых орденов на груди, вежливо, но непреклонно отвел ее на полдюжины шагов от блестящей свиты, оглянувшись, подумал секунду и отвел еще подальше. Сказал негромко:

– Простите, любезный корнет, что отвлекаю вас от заслуженного триумфа, но служба мне выпала очень уж приземленная, не позволяющая ни медлить, ни маяться излишней деликатностью. Граф Бенкендорф Александр Христофорович, будем знакомы… Я, изволите ли видеть…

– Я вас знаю, – сказала Ольга. – Мы, провинциалы, о вас наслышаны не меньше столичных жителей…

– Приятно знать, – сказал без улыбки глава Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. – Но у меня нет времени на светскую беседу… Корнет, я слышал, как вы сказали: «Мне стало известно…» Вам известно что-нибудь еще? Подобные инциденты сплошь и рядом не замыкаются лишь на злодейском покушении, особенно когда кинжал оказывается в руках у персоны немаловажной…

– Ну разумеется, – сказала Ольга почти шепотом. – Ротмистр Темиров с частью своих лейб-гусар должен при удачном покушении…

Она, стараясь говорить емко и сжато, пересказала все, что слышала от ротмистра. И уж конечно, назвала самые важные фамилии. Она не смотрела в ту сторону, но и без того знала, что камергер не сводит с нее внимательного взгляда. Ситуация обостряется, а?

– Все это достаточно серьезно… и весьма удивительно, – сказал Бенкендорф в раздумье. – Вы, корнет, выдвигаете слишком тяжкие обвинения против людей заметных, незапятнанных…

– Вы спросили, что мне известно, и я добросовестно рассказал, – ответила Ольга.

– А как, простите, вам удалось…

– Меня тоже пытались вовлечь и не были особенно сдержанны…

– Вот как? Что ж, случай нередкий…

Ольга никак не могла понять, как этот человек ко всему услышанному относится, – а использовать умение ей почему-то показалось неуместным сейчас, в нескольких шагах от императора, как будто было в этом некое нарушение этикета перед лицом высочайшей особы…

– В конце концов, в ваших руках Вистенгоф, целый и невредимый, – сказала она сухо. – А ротмистр Темиров совсем недалеко. Я не намерен учить вас вашему ремеслу, но оба сейчас в нешуточной растерянности и не скоро обретут способность увиливать и запираться… Займитесь ими.

– Вы совершенно правы, корнет, – серьезно, с некоторой задумчивостью сказал Бенкендорф. – В самом деле, Вистенгоф и Темиров…

Он раскланялся и пошел прочь от свиты, энергично ускоряя шаг, оглянулся, и к нему тут же бросились неизвестно откуда взявшиеся офицеры в лазоревых мундирах отдельного корпуса жандармов. Что-то им на ходу говоря, граф Бенкендорф направился в ту сторону, где располагались лейб-гусары, и Ольга с радостью увидела, что к ним присоединяются все новые люди, в тех же мундирах и в статском, появились верховые жандармы. Как бы граф ни отнесся к тому, что от нее услышал, он начал действовать со всей энергией, а это уже кое-что…

Камергер со своими приятелями – люди сильные, подумала Ольга. Надо полагать, достаточно сильные, чтобы, заморочив стражу, бежать из темницы, а то и вообще избегнуть ареста. Но не настолько все же они сильны, надо полагать, чтобы внушить всем окружающим, будто ничего и не было, будто ни в чем предосудительном они не замешаны, а? Пережиток. Тени из темных углов. Значит, нынешнее свое положение они определенно потеряют, что, в свою очередь, сузит их чисто житейские возможности: есть некоторая разница между всесильным камергером и беглецом, за которым охотятся. Тут уж вовсе не имеет значения, какими возможностями ты обладаешь… Может, все как-то и наладится?

Но в любом случае ей здесь больше делать нечего.

Проделав несколько замысловатых жестов пальцами опущенных рук – чтобы никто не заметил ее исчезновения, – Ольга бочком-бочком стала отодвигаться в сторонку, пятиться к тому месту, где меж рощицей и коноводами царской свиты тянулось широкое безлюдное поле.

Бедуин очень скоро появился на ее призыв – и Ольга, вскочив в седло, двинулась прочь, сначала шагом, потом рысью и, наконец, размашистым галопом. Оставаться здесь далее ей было совершенно незачем: император остался жив, а следовательно, заговор сорван. Как энергично суетилась свита Бенкендорфа… Что до нее, то общение с императором таило для Ольги больше сложностей, нежели выгод. К тому же у нее не было ни малейшего желания блистать в почетной роли «спасителя императора» – без всякого расчета на награду старалась…

В общем, поскольку корнет Белавинского гусарского полка Олег Ярчевский – фигура насквозь вымышленная, баснословная, можно сказать, ему следует побыстрее погрузиться в совершеннейшее небытие.

В душе мешались гордость собой и озабоченность. Взгляд камергера не сулил ничего, кроме серьезных жизненных сложностей, и к ним следовало подготовиться заранее, не полагаясь исключительно на хватку графа Бенкендорфа. Есть вещи, которых граф не принимает в расчет, поскольку вовсе о них не осведомлен…

– Волков бояться – в лес не ходить, – сказала она себе под нос ободряюще и пришпорила коня.

Вдалеке пели серебряные трубы.