Колдунья-беглянка

Глава седьмая Согласно законам Российском империи…

Ольга уже овладела ремеслом (не хотелось отчего-то именовать его «даром», чересчур пафосно казалось и не вполне отвечало истинному положению дел) настолько, что чувства окружающих читала безошибочно – разумеется, если окружавшие не принадлежали к тем, кто сам умел нечто подобное и был защищен надежно.

Старый лакей, явившийся доложить, что «барышню просят в кабинет», к последним, безусловно, не относился, и Ольга сразу определила, что от него веяло сожалением, грустью, едва ли не горем. Ничего из ряда вон выходящего. Одно выглядело странным: к грусти и сочувствию примешивалось изрядное удивление. А откуда вдруг взялось это чувство, да еще столь сильное, звучавшее, словно большой барабан в военном оркестре, Ольге было непонятно. Она даже принялась гадать: может быть, старик прослышал, что генерал оставил ей по завещанию слишком много? Если он так поступил, конечно…

– Кто приехал, Парфен? – спросила она с любопытством.

– Приказные какие-то, барышня…

Показалось ей, или вышколенный лакей покосился на нее как-то странно? Показалось, конечно: с чего бы вдруг ему так смотреть?

Ничего удивительного не было в том, что в оставшийся без хозяина особняк зачастили чиновники, которых Парфен по давней привычке именовал на старинный лад «приказными». Со дня, последовавшего за тем жутким вечером, когда князя привезли мертвым, и до вчерашних похорон всевозможные чиновники в разнообразнейших вицмундирах стекались в неисчислимом количестве – писали горы бумаг, о чем-то спрашивали слуг, что-то осматривали. Это понятно: наследство неожиданно скончавшегося князя Вязинского было огромным и требовало для упорядочения нешуточной суеты «приказных». Военные появились только раз, старательно собрали в кабинете все бумаги, имевшие отношение к генеральской службе, поинтересовались, не имеется ли таковых и в других комнатах, и отбыли, склоняя перед девушками головы в столь наигранной светской скорби, что она выглядела вполне искренней…

В генеральском кабинете – хорошо еще, не в генеральском кресле, а приставив сбоку стул, – сидел чиновник в светло-зеленом мундире с васильковыми обшлагами и лацканами, покрытыми золотым шитьем в виде опять-таки васильков и пшеничных колосьев. За последние дни Ольга понемногу начала уже разбираться в разновидностях «приказных» – этот принадлежал к министерству внутренних дел. Шитье в виде цветов и колосьев было когда-то установлено оттого, что министерство это и до сих пор занимается главным образом сельским хозяйством вкупе с крестьянами…

Чиновник выглядел пожилым: квадратное лицо в тяжелых складках, седой ежик волос. От него, Ольга тут же определила, исходила досада (словно ему вовсе не хотелось тут быть) и даже некоторая конфузливость. Правда, лицо этого не отражало, оставаясь непроницаемо-занудным.

Чуть поодаль помещалась целая компания: еще двое в таких же вицмундирах (только, судя по более скупому шитью, пониже чином) и трое ничем не примечательных людей среднего возраста в цивильном платье – никакие, не красивые и не уродливые, бесцветные, с лицами, какие забываешь мгновенно, стоит чуть отвернуться. Что-то с ними было не так, но Ольга от них тут же отвлеклась, отметив странный тон сидящего у стола чиновника.

– Ага, явилась, голубушка, – произнес он с преудивительной смесью развязности и неловкости. – Ну, проходи, проходи, нам с тобой поговорить следует, и серьезно…

Странный тон… Совершенно непозволительный со стороны постороннего, незнакомого человека по отношению к девушке ее положения. Пусть она была, строго говоря, всего лишь воспитанницей, подкидышем – но тем не менее…

Ольга, не раздумывая, приблизилась к нему и спросила резко:

– Что вы себе позволяете?

Кто-то из пятерых тихонько хихикнул – и тут же осекся под суровым взглядом начальника. Глядя не на Ольгу, а куда-то в сторону, седовласый сказал тем же загадочным тоном, представлявшим собой смесь конфузливости и панибратства:

– Привыкать нужно, милочка, вот что я тебе скажу. Так уж оно лучше, знаешь ли – привыкнуть сразу, чтобы недомолвок не оставалось. Ты присядь, если хочешь, разговор не короткий…

И не подумав сесть, сверля его взглядом, Ольга столь же холодно, резко повторила:

– Что вы себе позволяете?

Чиновник, морщась, хлопнул широкой ладонью по столу и прикрикнул:

– Ты мне тут не фордыбачь! – и спокойнее продолжал: – Вечно одно и то же… Слушай-ка спокойно, милочка… и отвыкай так разговаривать. В твоем положении так себя вести совершенно не подобает…

– Вы с ума сошли? – поинтересовалась Ольга ледяным тоном.

– Ох, как же мне это надоело… – вздохнул чиновник, словно жалуясь ей на свою нелегкую судьбину. И продолжил совершенно другим голосом, казенным, сухим, безразличным: – Имею довести до твоего сведения, милочка, что по разбору всех связанных с наследством покойного князя Вязинского имущественных бумаг подняты и те, что касаются твоего состояния. Вольной в княжеских бумагах не обнаружено, зато найден недавний документ, согласно коему твой покойный хозяин с безупречным соблюдением законов Российской империи тебя продал, на что имел полное право. А, да читай ты сама! Ты ж, как я понял, грамоте обучена…

Он бросил на стол перед собой несколько бумаг – орленых, казенного вида – и полуотвернулся, сопя и всем своим видом выражая, что дело, которым он сейчас вынужден заниматься, ему ни малейшего удовольствия не доставляет.

Видя, что появился шанс разобраться в происходящей фантасмагории, Ольга проворно взяла бумаги, пробежала их глазами.

И буквально задохнулась от удивления.

Первая бумага была выпиской из какого-то ревизского документа, гласившей, что среди прочих душ, принадлежавших покойному, числится и «крепостная девка безвестного происхождения Ольга Иванова Ярчевская». Вторая оказалась купчей, согласно которой князь за два дня до смерти продал означенную девку своему брату, камергеру Вязинскому. Третья свидетельствовала, что деньги князем получены сполна, купчая зарегистрирована в соответствующей инстанции и господин камергер, таким образом, является полновластным хозяином крепостной девки Ольги Ивановой Ярчевской.

Это было настолько неожиданно и дико, что не умещалось в сознании. Ни мыслей, ни соображений – голова совершенно пуста. Ольга знала одно: так поступить с ней князь ни за что не мог, это настолько на него не похоже, что все происходящее казалось дурным сном, кошмаром. Вот только вокруг, никаких сомнений, была доподлинная явь…

– Что за вздор? – только и смогла она произнести, растерянно, тихо, почти беспомощно. – Это какая-то глупая шутка…

– Да будет тебе, – поморщился чиновник. – Я в означенный в документах день сам был приглашен в этот кабинет к господину генералу, оказавшему мне честь предложением участвовать в составлении этих бумаг и соблюдением законности оных… Моим канцеляристом писано и мною заверено. Так что ты, голубушка, не впадай в ажитацию, а собирай-ка вещички, потому как твой хозяин тебя желает нынче же к себе в дом перевезти…

Ольга наконец сообразила, что было не в порядке с теми тремя в цивильном. То ли от них не исходило ни малейших чувств и эмоций, то ли она не могла их почуять, а следовательно…

Она ничего не успела сделать: трое обступили ее, и Ольга почувствовала, как вокруг талии у нее туго затянулось нечто вроде жесткого ременного пояска. Опустив глаза, она увидела, что именно так и есть: черный кожаный поясок, представлявший собою причудливое плетение тоненьких полосочек, образующее симметричные узоры с узелками и свободно свисавшими кое-где концами-кисточками.

Что-то странное с ней произошло. Она могла исключительно думать, и не более того – тело не подчинялось, Ольга вообще его не чувствовала. Стояла, как живая статуя, видя и слыша все происходящее вокруг, но не могла шевельнуться, заговорить, произнести хоть словечко…

Мысли смятенно бились, словно птичка в западне (на нее как раз набросили кружевную накидку, скрывшую поясок, все было проделано так молниеносно, что чиновник, все еще полуотвернувшийся, так ничего и не заметил, а его подчиненные о чем-то вполголоса беседовали меж собой). Ольга уже догадалась, что попала в ловушку, стала жертвой заговора и коварной интриги, – седой, она успела понять, не врал нисколечко, он и в самом деле был уверен, что беседовал с самим генералом, вот только в обозначенный в документе день генерал вообще не появлялся в особняке, поглощенный до предела какими-то делами Главного штаба, он уехал вечером предшествующего дня и вернулся утром последующего. Следовательно… Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, с кем, не ведая о том, столкнулся чиновник и кто предстал в генеральском облике.

Немного опомнившись, Ольга, кипя от злости, попыталась нанести удар, но тут же с ужасом ощутила полнейшее бессилие. Она, казалось, не только обездвижела и онемела, но и растеряла все свои колдовские способности. Как будто их никогда и не было! Ничего не осталось, кроме бессилия, немоты и мятущихся мыслей…

Один из подчиненных, подобострастно склонившись, зашептал что-то начальнику на ухо.

– Ну вот и ладненько, – сказал тот, вздохнув с видимым облегчением. – Все устроилось, никто истерик не закатывает… – он глянул на Ольгу с неуклюжим сочувствием. – Милочка, мы ведь не звери, что тут поделаешь… коли по законам Российской империи… Не нами заведено, не на нас, надо полагать, и кончится… – и он повернулся к тем, в цивильном. – Господа, вы б девку увели побыстрее, черным ходом, а то, знаете ли… Еще барышня нагрянет, начнутся ненужные сложности…

Один из непроницаемых крепко взял Ольгу за локоть и сказал:

– Иди.

Голос у него был совершенно бесстрастный, словно бумага на ветру шелестела, и это оказалось даже страшнее, чем если бы он ругался, глумился и злорадствовал. Как-то сразу ощущалось, что у него нет собственных мнений и чувств и он выполняет порученное от сих и до сих…

Ольга сделала шаг. Она совершенно не чувствовала ног и переставляла их, словно заводная механическая игрушка, не знала даже, дышит она или нет, – только мысли смятенно бились в ловушке.

– Стой, – послышался над ухом бесстрастный голос.

Ольга остановилась все так же механически, застыла, как мраморная статуя в парке, уронив руки и глядя перед собой. Скоро это кончится, крутилось у нее в голове. Вот прямо сейчас. Появится Татьяна, что-то такое скажет и сделает, отчего интрига рассыплется, как карточный домик…

Но в глубине души она сама в это плохо верила – ведь происшедшее с ней было не наваждением, а попросту мастерски использованной реальностью Российской империи. Чиновника, предположим, ввели в заблуждение мнимым «генералом» – но все последующее оказалось уже настоящим движением шестеренок громоздкого механизма, из которого, она знала, невероятно трудно вырваться: уж настолько-то она разбиралась в жизни, многого насмотрелась и наслушалась, выступая в образе юноши-гусара, так что представляла сложности жизни гораздо лучше, нежели обычные светские барышни…

Она стояла одна – тот, что вывел ее в коридор, вернулся в кабинет и забирал бумаги у чиновника. Чиновник раздосадовано говорил вполголоса:

– Право же, господа, иные наши вельможи, что хотите со мной делайте, крайне недальновидно себя ведут… или, чего уж там, забавляются совершенно по-детски. Ну вот зачем понадобилось этакую учить языкам и этикету, воспитывать, как барышню, чтобы потом… Как-то это, знаете ли… не особенно того, если вы понимаете, что я имею в виду…

Один из его подчиненных подобострастно захихикал:

– Я так полагаю, Петр Никифорыч, такую его сиятельство господин камергер уж никак не заставит в обносках на птичнике утруждаться…

– Да уж, да уж… – согласился начальник, смачно хохотнув.

Ольгу от этого хохотка и разговоров передернуло – точнее, передернуло бы, будь она прежняя. Но сейчас остались только мысли, странно замедлившиеся, вялые, можно сказать, сонно копошащиеся…

Все трое – без сомнения, прислужники камергера – вышли из кабинета, и тот, давешний, скомандовал сразу:

– Иди. Побыстрее. К лестнице. Спускайся. Теперь направо, в коридор, поживее…

Ольга повиновалась – равнодушно, механически, не чувствуя тела. Попадавшиеся навстречу слуги отводили глаза.

– Спускайся. Налево. Налево. За ворота.

На улице стояла черная, запряженная отлично вычищенной парой вороных карета. Ольга села в нее, подчиняясь тем же приказам, отдававшимся бесстрастно и четко. Ни один из сопровождающих за ней не последовал, они захлопнули дверцу и остались во дворе.

Карета тронулась. Сидевший напротив Ольги камергер Вязинский смотрел на нее, пожалуй, без особой злобы, скорее уж весело, покачивал головой с добродушием старого дядюшки, не склонного ругать племянницу за пустяковую шалость.

– Ну вот, видите, как прекрасно все устроилось? – сказал он беспечным светским тоном. – Я на вас нисколько не сержусь, дитя мое, можете не беспокоиться. Ах, Оленька, проказница, ухитрилась все-таки навредить серьезным целеустремленным людям… но только чуточку, краса моя. Самую малость… Собственно, вы, прелестница, смахнули с доски пару пешек, и не более того. Фигуры остались на месте, в прежней позиции. – Он протянул руку, бесцеремонно взял Ольгу двумя пальцами за подбородок и чуть приподнял ей голову. – Именно так все и обстоит. А вот вы, строптивица, теперь, к сожалению, лишены свободы выбора, которая у вас имелась не так давно. Я ваш хозяин, нравится вам это или нет. Согласно законам Российском империи. И что-то мне подсказывает, что быть вашим хозяином – обязанность довольно приятная…

Безмятежно улыбаясь, он вновь протянул руку, подушечками пальцев коснулся Ольгиной шеи над ключицами, повел руку ниже, мимолетно лаская кожу вдоль глубокого выреза платья. И сказал негромко:

– Скучно тебе не будет, маленькая дрянь, уж это могу тебе обещать честным словом…

Ольга смотрела на него, не в силах произнести вслух все, что сейчас думала и о нем, и обо всей этой интриге. Может, и к лучшему, что она лишилась дара речи – слова подворачивались исключительно мужские, из лексикона гвардейской кавалерии. Сейчас самое главное – не поддаться безнадежности и панике. Нет таких ловушек, такого плена, откуда не было бы выхода, – если перестанешь верить, что выход есть, тут-то и сломаешься…

– А может быть, все обстоит и не так мрачно, – сказал камергер, сияя безмятежной улыбкой и по-прежнему поглаживая ее шею хозяйскими движениями. – Может быть, тебе это пойдет только к выгоде…

Он выбросил другую руку к ее лицу, мелькнула цепочка, нечто вроде странного медальона – и Ольга провалилась в небытие словно под лед.

…Она не чувствовала тела, не видела его – на сей раз даже глазами не удавалось водить, неподвижность совершеннейшая, разве что возникло стойкое ощущение, будто она лежит навзничь на чем-то не очень твердом. Но и это могло оказаться иллюзией – ничего нельзя сказать с уверенностью.

Вдруг она ощутила какое-то движение и увидела слабое свечение. Ольга непременно завизжала бы и отшатнулась – будь она в состоянии это сделать. Из мрака к ней тянулись то ли щупальца, то ли плети, числом не менее полудюжины, непонятные предметы, больше всего напоминавшие сложную конструкцию из причудливых кусочков цветного стекла, синего, желтого, фиолетового. Они тоненько, как лучшее богемское стекло, позванивали при каждом движении, и непонятно было, как эти угловатые, граненые, изящные прозрачные кусочки держались вместе, почему не рассыпались.

Два щупальца парили над ее лицом, временами целя прямо в глаза острейшими кончиками, не уступавшими в тонкости швейной игле. Остальные двигались над телом – если только у нее было сейчас тело, в чем она не могла быть уверена.

Потом в висках стал ощущаться легкий зуд, чем дальше, тем больше переходивший в болезненные ощущения, словно что-то острое проникало в кожу. Точно такая же колючая боль возникла в нескольких местах там, где полагалось бы быть телу – жжение, уколы, острия вонзаются, обжигают…

Появилось впечатление, что иглы, вонзавшиеся в кожу на висках, легонько постукивают о кости черепа.

Что-то напирало с разных сторон, пытаясь ворваться в сознание, захлестнуть волной, наполнить тело, череп, словно грязная вода – пустой графин. Ощущение грязи было настолько явственным, что Ольга, собрав всю силу воли, попыталась мысленным усилием как-то отпихнуть льющийся в сознание густой поток, имевший нечто общее с грязью…

Она так и не поняла, что произошло, – но все щупальца, как по команде, отдернулись, жалобно позвякивая, поднялись кверху, собравшись в пучок… и вдруг рассыпались беззвучным взрывом, стеклянные кусочки разлетелись во все стороны, и Ольга сразу почувствовала облегчение.

Ненадолго – со всех сторон вновь надвинулись щупальца, теперь их было гораздо больше, столько, что и сосчитать не удавалось, и они выглядели уже иначе – белые, черные и розовые, состоящие из плотно прилегающих друг к другу прозрачных дисков.

Все повторилось – стеклянные иглы на концах щупалец коснулись кожи, царапнули, но теперь Ольга была начеку и, собрав последние силы, мысленно оттолкнула их.

Подступавший к пределам сознания поток густой, липкой, невидимой и неощутимой грязи разлетелся в разные стороны: утратив соприкосновение друг с другом, прозрачные диски перепутались, образовав причудливую мешанину красок, взлетели высоко вверх и пропали из виду, потонув во мраке.

Перед глазами появилось нечто напоминающее смутно видимые языки багрового пламени. Они колыхались, переливались и становились все отчетливее и ярче, и даже показалось, будто стало гораздо жарче. Огромная черная лапа, чернее окружающего мрака, начала приближаться к Ольгиному лицу.

Ольга отбросила ее, собрав свою силу словно бы в копье с острейшим наконечником. Лапа отдернулась, взмыла вверх, конвульсивно скрючив когтистые пальцы – а там и вовсе пропала во мраке.

И вновь наступило небытие.