Колдунья-беглянка

Глава восьмая Гостеприимство его сиятельства

Первым вернулось обоняние, и Ольга едва не задохнулась от невыносимой вони, которую не могла определить, – еще не настолько пришла в себя, чтобы человеческими словами описывать происходившее вокруг.

Вонь – гнусный, мощный, но, вот чудо, чем-то смутно знакомый запах – залепила ноздри и рот, в конце концов Ольга, не открывая глаз, дернулась, сделала несколько рвотных движений, но изо рта не выплеснулось ни капли. Зато усилилось ощущение холода под щекой.

Она помотала головой, пытаясь унять подступавшую к горлу тошноту, поелозила по твердой поверхности, на которой лежала…

И только теперь осознала, что происходит.

Она могла двигаться!

Это открытие – ничегошеньки наверняка не менявшее в ее нелегком положении – тем не менее так обрадовало Ольгу, что она вмиг почувствовала прилив сил, открыла глаза, вскочила на ноги, рванулась неведомо куда, счастливая уже тем, что движется, а не торчит дурацкой статуей…

Налетев на что-то твердое, холодное, она опомнилась и превеликим усилием воли приказала себе остаться на месте. Ясно было и так, что она вновь обрела способность двигаться…

Зрение тоже служило исправно: она видела собственные голые колени, правую руку… нечетко, словно в тумане… просто света было маловато…

Совсем близко послышалось утробное звериное рычание, и Ольга, отпрянув, спиной и затылком больно ударилась о каменную стену, да так и замерла, прижимаясь к ней всем телом.

Рядом стоял на задних лапах огромный косматый медведь – источник густой звериной вони – и, рявкая, роняя потоки слюны, зло сверкая маленькими глазками, молотил по воздуху передними лапами. Все его движения сопровождал металлический звон и лязг, сразу придавший Ольге бодрости. Она увидела, что зверь прикован к кольцу в стене толстой кованой цепью, какую не порвать и двум медведям, – и, как он ни старался, как ни делал могучие броски, пытаясь достать Ольгу, девушка поняла, что их надежно разделяют не менее трех аршин каменного пола, вымощенного большими, нетесаными плитами, серыми и бугристыми. И это пространство зверю ни за что не преодолеть…

Она опустила руки, вздохнула полной грудью и, чувствуя, как помаленьку ее отпускает панический страх, сделала крохотный шажок вперед. Несказанное наслаждение – поднимать руки, переступать ногами, вертеть головой…

Медведь, утомившись, уселся на мохнатый зад и неотрывно смотрел на нее, пуская слюни до пола.

– У, рожа! – прикрикнула на него Ольга.

В самом деле прикрикнула – она могла говорить, отчетливо слышала свой голос, и это тоже вызвало прилив радости, безмерного счастья. По крайней мере хоть что-то наладилось…

Ольга окинула себя быстрым взглядом. Зрелище, скажем, не самое благолепное – она стояла босиком на каменном полу, и единственным ее одеянием было платье из грубой рогожи, не закрывавшее и коленей. Дальнейший осмотр тут же позволил сделать вывод, что платьем этот наряд можно назвать исключительно из вежливости. Гораздо больше он походил на обыкновенный мешок с дыркой для головы и парой прорезей для рук – совершенно не подходящий нормальному человеку наряд, ни одна последняя мужичка такой не наденет…

Толстая колючая дерюга больно царапала тело, привыкшее к более благородным тканям, но Ольга, не обращая внимания на такие мелочи, лихорадочно озиралась по сторонам.

Подземелье имело форму правильного квадрата со стороной сажени в четыре. Ясно было, что это именно подземелье – справа, под самым потолком, на высоте поболее человеческого роста виднелось крохотное, в ладонь, окошечко, забранное для вящей надежности крест-накрест двумя толстым железными прутьями. Справа обнаружилась низкая дверь, полукруглая сверху, из потемневших широких досок, схваченных полосами тронутого ржавчиной железа. Классическая темница из английских авантюрных романов, сразу видно…

Ольга прикинула длину медвежьей цепи. По всему выходило, что медведь ее никак не достанет.

Отойдя к противоположной стене, Ольга глубоко вздохнула и метнулась вперед, пробежала отделявшее ее от окошечка расстояние, подпрыгнула, обеими руками ухватилась за железные прутья, изъеденные многолетней ржавчиной, едва не ободравшие кожу с ладоней. Она ощущала слабость и легкую тошноту, но, собрав все силы, подтянулась, чтобы рассмотреть, что происходит за окном.

Ничего заслуживающего внимания там не оказалось – залитый солнцем кусочек мощеного пространства, заканчивавшийся каменным основанием глухой кирпичной стены. Задний двор, надо полагать… Ольга разжала пальцы и полетела вниз. Высота была вовсе уж смешная, но девушка настолько ослабела, что, едва коснувшись пятками каменного пола, завалилась набок и растянулась на полу.

И тут же, ойкнув, откатилась в сторону – оживившийся медведь едва не зацепил ее лапой. Не в силах встать, она долго лежала чувствуя щекой знобкую сырость пола. Упираясь кулачками в камень, поднялась, села, обхватив руками колени.

Медведь ревел и скреб когтями пол – в его тупой башке никак не укладывалось, что человека он достать не сможет. Или он попросту настолько озверел от скуки, что рад был любому развлечению.

Ольга поискала глазами некое подобие подстилки – насколько она знала, даже в самых жутких тюрьмах узнику положена хотя бы охапка гнилой соломы. Но ее тюремщики определенно задались целью переплюнуть в жестокосердии всех прочих собратьев по ремеслу: ни клочка дерюги, ни пучка соломы. Меж тем у медведя имелась в распоряжении груда травы, судя по запаху – не успел обделать, стервец, – свежескошенной. Едва ли не в половину доброго стога. О зверях, стало быть, заботятся. Не то что с узниками человеческой породы…

Медведь хрипло урчал и скреб когтями камень. Выведенная из себя назойливым скрежетом, Ольга крикнула что есть мочи:

– Заткни глотку, паршивец! Чего привязался?

И добавила пару-тройку тех самых гусарских словечек. Самое удивительное, медведь умолк, как будто все понял, перестал царапать пол и вновь уселся на необъятный зад, что при других обстоятельствах было бы даже потешно, но сейчас, разумеется, нисколечко не веселило. Что ее сейчас могло развеселить?

Итак, соберемся с мыслями, сказала она себе, все так же сидя на холодном полу и время от времени строя страшные рожи медведю, – кажется, его такие гримасы немного успокаивали, хоть и непонятно, почему.

Итак… Все, разумеется, происходит наяву. Все это случилось с ней на самом деле: неожиданное обращение в крепостное состояние, отдавшее ее в полную власть камергеру. Не нужно гадать, где она находится, точнее, у кого, все и так ясно.

Рыдать и заламывать руки, конечно, можно сколько душеньке угодно, но это ничему не поможет и ее безрадостного положения не изменит. Следовательно, нужно стиснуть зубы, взять себя в руки и быть готовой к любым неожиданностям. Не стоит также гадать по поводу своей будущности – лучше уж принять сразу как данность, что ничего хорошего с ней тут случиться не может, скорее уж наоборот, еще как наоборот. Настроившись на худшее, легче будет это худшее встречать…

Она отчаянно храбрилась, но на душе было все же неспокойно – и приходилось подавлять тревогу… да что там, откровенный страх…

Раньше следовало подумать! Ольга, напрягшись, в невероятном волнении привычно попыталась сделать самое простое, на что была способна, – привести в движение ближайшие травинки, выпавшие из разворошенной медведем подстилки. Конечно же, не руками, а своим умением.

И – ничего. Все нужные слова про себя проговорила, сделала надлежащий мысленный посыл, но ни одна травинка не шелохнулась. Малость упав духом, Ольга попыталась подняться в воздух – совсем чуть-чуть, на вершок от пола.

И вновь ничего не получилось. Заставив себя не думать о постороннем, не поддаваться эмоциям, она словно бы неспешно и старательно перелистывала книгу, пыталась сделать то, другое, третье, что прекрасно получалось раньше. И всякий раз терпела фиаско.

Исключительно для поддержания духа она методично перепробовала все, на что совсем недавно была способна, даже те вещи, которые в данный момент не могли ей принести ни малейшей пользы.

Потом и пробовать стало нечего, Ольга, фигурально выражаясь, исчерпала весь список. Приходилось уныло констатировать, что колдовское умение ее покинуло. Она стала обыкновеннейшим человеком, простой девушкой в уродливом платье из дерюги, сидевшей сейчас на холодном каменном полу в неизвестном подземелье…

Ольга вдруг ощутила какое-то неудобство на теле. И вспомнила. Выпрямившись во весь рост, она задрала платье-мешок до шеи, благо посторонних глаз не имелось.

Ну да, конечно… Ее талию по-прежнему туго перехватывал широкий ременный поясок затейливого плетения – вот только, кажется, уже другой: не те узоры, не те петли из тонких жестких полосок, положительно не те…

Ольга попыталась его сорвать или хотя бы ослабить одну из петель. И ничегошеньки не добилась: причудливые переплетения тоненьких кожаных полосок не поддавались, ни один узелок, ни одну петлю не удавалось не то что распутать, но даже ослабить. Пояс казался сделанным из железа… Пальцы соскальзывали с него, как капля воды со стекла… В конце концов она оставила бесплодные усилия. Уж не в этом ли проклятом поясе все дело? Очень похоже…

Косясь на медведя, Ольга подошла к двери – высокой, словно рассчитанной на великанов, и подергала ее обеими руками. Судя по расположению петель, дверь открывалась наружу и снаружи была заперта или заложена на засов. Ну конечно, глупо думать, что кто-то окажется настолько непредусмотрительным и наивным, что оставит темницу незапертой…

Вдруг глухо лязгнуло железо, послышался тягучий скрип, и дверь чуточку приоткрылась. Одним прыжком Ольга оказалась у противоположной стены, под окошечком, изготовившись к любой неожиданности.

Никаких жутких неожиданностей не последовало. В дверь, обеими руками держа перед собой поднос, шагнул человек высоченного роста, косая сажень в плечах, повыше Ольги головы на три. По виду – совершеннейший мужик, но розовая шелковая рубаха, вышитая на рукавах и у ворота, выглядела безукоризненно чистой и новой, даже подпоясана крученым шнурком с кистями, плисовые шаровары тоже отличались чистотой, а вместо лаптей великан был обут в яловые сапоги, начищенные с безукоризненностью, сделавшей бы честь любому офицерскому денщику. Темные цыганские кудри были тщательно расчесаны и по крестьянскому обычаю смазаны маслом, бородища ухожена. Одним словом, обыкновенный мужик – но вряд ли выполнявший обычную крестьянскую работу…

Ольга так и стояла у стены, под окошечком, напряженно ожидая чего угодно. Огромный мужик – вовсе не жуткого вида, улыбчивый и, в общем, симпатичный – уставился на нее, широко ухмыльнулся в бороду и добродушно сказал:

– Ну, что переполошилась, нежное создание? Я не кусаюсь и не брыкаюсь, дуреха, меня Степаном зовут, я здешний… Вот, поесть тебе принес, чем дом богат. Ну, иди-иди, отведай, эвон, какие вкусности…

Медведь вскочил на все четыре лапы и, весь подавшись к двери, насколько позволяла цепь, шумно засопел, водя носом. Теперь и Ольга почувствовала умопомрачительные запахи, от которых у нее моментально свело живот голодной судорогой.

Держась вдоль стены – как человек, давным-давно обвыкшийся со зверем и длиной его цепи, – Степан прошел половину расстояния, отделявшего его от Ольги (неотступно сопровождаемый пустившим слюну медведем), поставил поднос на каменный пол и поманил Ольгу:

– Ну, иди, глупенькая, покушай-попей, мы старались…

В его голосе звучали столь неподдельное участие и радушие, что Ольга невольно сделала пару шагов вперед.

Великан мгновенно приспустил плисовые штаны, одним движением извлек неудобосказуемый орган и шумно, с напором, как сущий жеребец, принялся мочиться на поднос – на аппетитно зажаренного каплуна, на тарелку с салатом, на ломти белейшего хлеба, на воздушные пирожные. Он делал это столь непринужденно и беззастенчиво, словно так и полагалось согласно здешним правилам хорошего тона. Ольга застыла на месте, содрогаясь не от конфуза – ну, видывала схожее, чего уж там, – а от злости.

Закончив, Степан расхохотался так, что медведь, прижимая уши, шарахнулся, злобно щерясь. Громоподобное эхо металось под потолком.

– Милости просим отужинать, мадемуазель, – сказал верзила с издевательской вежливостью. – Уж повар-то как старался, из кожи вон лез, чуть вовсе не вылез… Ну, что стоишь, как сирота на именинах? Привыкай, другим манером тебя никто кормить не намерен, не велика барыня…

Ольга смотрела на него, сжав губы в ниточку и мечтая лишь о том, чтобы в руке у нее оказался добрый кухенрейтеровский пистолет…

– А то давай баш на баш, – сказал Степан, все еще похохатывая в бороду. – Ложись и заголяйся, я малость блудень потешу, а тебе за это приносу хлебца. И ветчинки.

В конце концов, это помещение мало напоминало светский салон, где царствуют правила строгого этикета…

– Ты свой блудень ему в задницу засунь, если получится, – сказала Ольга, кивнув на медведя. – Быдло поганое…

Здоровяка ее слова никак не возмутили.

– Ай-яй-яй, а еще образованная, по-французски читаешь… Я с тобой хотел по-доброму, ведь ничего лучше не дождешься…

– Пошел вон, – яростно прошипела Ольга, сознавая, что совершенно бессильна перед этим уродом, но вовсе не собираясь показать и тень слабинки.

– Я-то пойду, – пожал плечами Семен. – А вот кто заместо меня явится – это, барышня, вопросец интересный… Ну, желаю здравствовать и приятно провести время. Ежели желаете подкрепиться, милости прошу…

Он легонько подвинул ногой поднос, повернулся и преспокойно удалился, похохатывая в бороду, громко и с несомненным удовольствием. Дверь тяжко захлопнулась, проскрипел засов, и настала тишина.

Медведь ожесточенно натягивал цепь, разбрызгивая голодные слюни.

– Да помилуйте, сударь, с полным нашим удовольствием… – сказала Ольга недрогнувшим, как ей хотелось верить, голосом.

Резким движением ноги она отшвырнула поднос под самую морду зверя. Тот, не выказав ни малейшей брезгливости, моментально заграбастал каплуна в пасть и смачно захрустел косточками. Чтобы не слышать аппетитного чавканья и избавиться от одуряющего запаха еды, Ольга отошла подальше, насколько это позволяла темница – к окошечку. Над головой у нее потемнело – близился вечер.

Живот прямо-таки сводило от голода, горло пересохло от жажды, но она пыталась держаться молодцом. В утешение мысленно занялась забавами, не вполне достойными благовоспитанной девицы (но простительными, впрочем, в ее положении): представила, что это камергер угодил к ней в заточение и она, гордо восседая в роскошном кресле, отдает приказы проворным палачам, вовсе не страдавшим излишней щепетильностью.

Плохо только, что она не могла похвастать садистической фантазией, и палачи главным образом нещадно настегивали вопящего и корчащегося камергера кнутами – что, правда, тоже приносило Ольге некоторое моральное удовлетворение.

Слева послышался скрежет, и она, действуя скорее инстинктивно, шарахнулась в сторону: это кольцо, к которому крепилась медвежья цепь, вдруг выдвинулось из стены, обнажился толстый железный стержень длиной не менее полутора аршин…

Обрадованный медведь тут же, не издав ни малейшего звука, кинулся прямехонько к Ольге, явно намереваясь поужинать плотнее после легкой закуски. Девушка прижалась к стене, не обращая внимания на холод и сырость. Медвежьи лапы молотили по воздуху уже в совершеннейшей близости от нее, хотя и не доставали, как медведь ни старался. Ольга не сомневалась, что зверь никак не мог сам вырвать кольцо из стены. Значит, существовал некий механизм, позволявший тем, кто снаружи, забавляться при необходимости…

Очень быстро навалилась новая беда: организм настойчиво требовал совершить обычные естественные отправления. Вот с этой проблемой она не сталкивалась, читая романы: героини, даже заточенные в самые жуткие узилища с крысами и мокрицами, словно бы начисто теряли таковую потребность – во всяком случае ни один романист об этом и словечком не упоминал…

Поскольку делать было нечего, в конце концов она покорилась природе, не сходя с места, но не почувствовала ни стыда, ни униженности – только непреходящую злобу на тех, кто с ней все это проделывал.

Неизвестно, сколько времени прошло. За окошечком тьма сгустилась окончательно, зато под потолком зажглось нечто вроде тусклого шарика зеленоватого цвета, наподобие древесной гнилушки. Света было достаточно, чтобы лицезреть камеру и медведя, утомившегося в конце концов и спокойно лежавшего совсем рядом с ней. Время текло, ползло, тащилось, тянулось…

Понемногу Ольга начала впадать в некое подобие полубреда – задремывала даже, но тут же, встрепенувшись, придвигалась поплотнее к стене, чтобы не угодить в медвежьи когти. Клонило в сон, спать хотелось отчаянно, и это было дополнительным мучением.

И потому она ощутила даже некоторую радость, услышав, как тягуче заскрипел засов: лучше уж хоть какое-то разнообразие, нежели бездействие, когда ничего не происходит…

Под каменным потолком вспыхнули целые гроздья зеленых светящихся шаров, теперь сводчатая камера была освещена не хуже, чем зала, где проходил великосветский прием.

В камеру вошел камергер Вязинский, одетый с безукоризненным, чуточку небрежным щегольством, свойственным истинно светскому человеку. Он был невозмутим и бесстрастен, словно происходящее считалось в этом мире самым обычным делом, ничем не отличавшимся, скажем, от утреннего чаепития…

Он шел прямо посередине камеры – и медведь, мгновенно это оценив, взметнулся, кинулся навстречу. Не задерживаясь, не поворачивая головы, камергер небрежно щелкнул пальцами, с их кончиков сорвалось нечто вроде светящейся зеленой ленточки, мгновенно коснувшейся звериной морды, – и медведь застыл с поднятой передней лапой, словно гротескная статуя, созданная талантливым ваятелем.

Остановившись перед Ольгой, светски улыбаясь, камергер самым непринужденным тоном произнес:

– Я безмерно удручен, Ольга Ивановна, что вижу вас в столь плачевном положении…

Ольга, сузив глаза, ответила:

– Вот странно, я не полагала в вас мелочности… А ведь это дешевая мелочность, ваше сиятельство, – зубоскалить подобным образом…

– Ну что вы, милая Оленька, – сказал камергер спокойно. – Право, я и не собирался злорадствовать, насмехаться, торжествовать. Я говорю именно то, что думаю. Я и в самом деле удручен тем, что вижу вас такой… и еще более удручен вашим непреходящим упрямством. Вам прекрасно известно, что достаточно одного вашего слова – и положение переменится коренным образом…

– Ах, вот как… – воскликнула Ольга. – Значит, мы с вами продолжаем твердить старую мужицкую присказку: на колу мочала – начинай сначала…

Бросив взгляд через его плечо, она обратила внимание, что зеленая полоска света, сковавшая медведя в совершеннейшей неподвижности, так и висит в воздухе, вовсе не исчезнув. Что-то шевельнулось в сознании – чересчур мимолетная и тут же ускользнувшая мысль, которую Ольга не успела осознать и вернуть…

– Вы ошибаетесь, – сказал камергер, досадливо поджав губы. – Бесполезные разговоры, переливание из пустого в порожнее, кончились. Ситуация, как вы видите, недвусмысленна. Итак… Вы нам, конечно, испортили игру… так, самую чуточку. Все главные действующие лица на свободе, вне подозрений… или, по крайней мере, против них не имеется ни малейших улик. А это позволяет думать, что следующая наша попытка окажется гораздо успешнее… Но не будем об этом. Давайте о вас. Уговоры кончились, они, теперь ясно, бессмысленны. Свое безрадостное положение и полное отсутствие шансов вырваться отсюда вы должны прекрасно понимать… Не так ли?

Ольга молчала, гордо задрав подбородок.

– Прекрасно понимаете, – кивнул камергер. – Так вот, делайте выбор. Я буду предельно откровенным, потому что либо вы отсюда выйдете нашей, либо… вообще не выйдете. Так уж сложилось, что у вас есть некий дар. Именно у вас, Оленька. То, что вы получили в наследство от этого провинциального колдунишки, наложилось на ваш дар, дремавший доселе в глубинах сознания. И этот ваш дар нам… ну, не то чтобы необходим, но был бы полезен. На худой конец, мы проживем и без него, но присоединить его к тому, что мы уже имеем, было бы недурно. Присоединить можно двумя способами: либо вместе с вами, либо без вас, без вашей личности. И такое возможно. Вы знаете, как получают коньяк из виноградного вина?

– Никогда не давала себе труда узнать поточнее, – сказала Ольга. – Коньяк я не пью…

– Процедура весьма несложная, – сказал камергер. – Именуется она возгонкой, или, если совершенно уж по-научному, дистилляцией. В нехитром аппарате вино подвергается нагреванию и выпариванию, вода улетучивается, остается крепкий экстракт, каковой и именуется коньяком… Так вот, примерно такую же операцию нетрудно проделать и с вами. Своеобразной дистилляции подвергнется не ваше тело, а личность. Экстракт, то бишь дар, мы заберем себе. И в нем уже не останется ничего от вашей личности. Все, что делает человека личностью, в ходе процедуры испарится, как испаряется лишняя влага из подвергнутого перегонке вина. Останется живое тело… совершенно лишенное даже зачатков разума и живущее, как безмозглое растение. Вот в таком виде вас можно преспокойно вышвырнуть за ворота. Вы ничего не объясните тем, кто вас найдет, потому что вас уже не будет. Никогда. Вот, собственно, и все. Вы весьма неглупы и знаете теперь достаточно. К чему разводить долгие церемонии? Хотите что-нибудь сказать?

– Сказать я хочу одно, – произнесла Ольга. – Все это, – она кивнула в сторону неподвижного медведя, окинула взглядом камеру, – ужасно пошло и мелко даже для авторов самых бездарных романов.

– Совершенно с вами согласен, – кивнул камергер. – Но мы, собственно, не имеем к этим… декорациям особого отношения. Видите ли, дом этот куплен у некоего разорившегося помещика и с тех пор не перестраивался. Бывший хозяин все и придумал. И подземелья, и крюк с механизмом, ослабляющим цепь, и все прочее досталось нам вместе с домом. Еще десять лет назад прежний хозяин находил удовольствие в том, чтобы с помощью этого впечатляющего подвальчика забавляться со своими крепостными: строптивцами-лакеями, несговорчивыми девками, которые оказывались настолько беззастенчивы, что отвергали барскую любовь… Не мы это придумали, а самый обычный человек, не имеющий к иным никакого отношения. Мы всего лишь использовали то, что было под рукой. Медведь, разумеется, уже наш, нами купленный у новгородских мужичков, если вас интересуют столь мелкие детали… Но давайте вернемся к делу.

Он извлек что-то из-под полы сюртука, поднял руку к лицу Ольги и разжал пальцы. Черный шар остался висеть в воздухе – величиной с большое яблоко, покрытый кое-где едва заметными углублениями, окутанный сеткой скользивших по его поверхности багровых искорок.

– Все очень просто, – сказал камергер. – Вы возьмете его в правую руку и повторите клятву вслед за мной. Она короткая…

– И после этого пути назад уже не будет?

– Совершенно верно, – кивнул камергер. – И ничего уже нельзя будет изменить, повернуть вспять. Но знали бы вы, сколько приобретаете…

Ольга медленно подняла руку, и шар опустился ей на ладонь – не особенно и тяжелый, полегче бильярдного, чуточку прохладный. Показалось, что искры помаленьку перетекают с поверхности шара на ее ладонь – и Ольга, размахнувшись, что было силы швырнула его об стену.

Он ударился о грубый бугристый камень и рассеялся. Осколки не разлетелись, а перемигиваясь багровыми искорками, сползли по стене на пол, слились в толстую лужицу, которая тотчас начала испаряться. Запахло чем-то незнакомым, резким.

– И совершенно напрасно, – процедил камергер сквозь зубы. – Он не имел принципиального значения, таких много, как чернильниц и рюмок… Гей!

Из распахнутой двери выскочили два бородатых мужика столь же устрашающей комплекции, как и Степан, в мгновенье ока схватили Ольгу и, безжалостно выворачивая руки, потащили из камеры так быстро, что ее ноги оторвались от земли.