Коллекционеры и меценаты в России

Глава 1. Время и люди

Более 70 лет назад, в 1917 г., социалистическая революция покончила с господством капитала в нашей стране. Наступила другая историческая эпоха, отличающаяся качественно иными отношениями как в сфере материального производства и распределения продуктов и других материальных благ, так и в областях культуры, науки, бытового межличностного общения. Период капитализма как определяющая форма социально-экономических отношений был в России сравнительно кратковременным и занял отрезок истории продолжительностью немногим более 50 лет. В это время бурно развивались города, средства связи и сообщения, росла грамотность населения, повышался уровень его культуры. Именно на этом историческом этапе завершилось формирование нации, важнейшей формой самосознания и самопознания которой стала русская художественная культура^{2}.

Эти процессы протекали в рамках эксплуататорского общества, носили неравномерный и сложный характер, столь естественный для истории антагонистических обществ. Однако капитализм не только породил новые формы угнетения, обострил многие противоречия российской действительности, но и создал иные социальные условия, определил новые задачи в духовной и культурной жизни. Мощно и напористо утверждали себя представители молодого класса буржуазии, создававшие промышленные заведения, строившие железные дороги и прочие предприятия. Россия быстро модернизировалась. Приведем лишь несколько цифр. За 20 лет, с 1877 по 1898 г., сумма производства фабрично-заводской промышленности выросла с 541 млн до 1816 млн руб., или почти в 4 раза. В отдельных отраслях производства этот рост был еще более ощутим: добыча каменного угля увеличилась почти в 7 раз, нефти — в 40, выплавка чугуна — в 6, стали — в 30 раз и т. д.^{3} К концу XIX в. по темпам промышленного развития Россия обогнала многие европейские страны и шла вровень с США.

Российский предприниматель, экономическое значение и социальная роль которого постоянно росли после отмены в 1861 г. крепостного права и вступления России на путь капиталистического развития, не мог довольствоваться тем, что основные рычаги государственной машины находились в руках самодержавия и неразрывно связанных с ним дворянства и бюрократии. Эти социальные группы и в новых исторических условиях сохраняли за собой монополию на политическую власть и стремились определять развитие в различных областях экономической, политической и культурной жизни. Такая позиция правящих верхов вела лишь к их дальнейшему отрыву от действительности, делала его все более ощутимым.

Социальное положение капиталиста-предпринимателя в России даже во второй половине XIX в. было сложным. С одной стороны, он являлся носителем прогресса, способствовавшим развитию производительных сил в стране, а с другой — эксплуататором, «новым рабовладельцем», заставлявшим трудиться на себя армию неимущих рабочих и обогащавшимся за их счет. Это естественное противоречие облика предпринимателя усугублялось в России тем, что в среде «просвещенного общества» преобладали критические взгляды на деятельность капиталиста и его роль в жизни. Описывая эти настроения, русский профессор-экономист И. X. Озеров с сарказмом заметил, что здесь господствовала дворянская мораль: «Подальше от промышленности — это де дело нечистое и недостойное каждого интеллигента! А вот сидеть играть в карты, попивать при этом и ругать правительство, вот настоящее занятие мыслящего интеллигента!»^{4}. Образы ограниченных и корыстолюбивых купцов из пьес А. Н. Островского, в которых был изображен быт и нравы замоскворецкого купечества 30—40-х годов XIX в., надолго утвердились в общественном сознании и определяли отношение к предпринимателю и в другую историческую эпоху. Этому «скептическому отношению» несомненно способствовало и то, что в России в отличие от многих других стран исстари не было культа богатства и, скажем, в русской литературе нет ни одного примера апологетики капиталистической наживы. По образному выражению М. И. Цветаевой, «сознание неправды денег в русской душе невытравимо»^{5}.

Что же такое «российский предприниматель», какой конкретный смысл несет в себе это понятие и какие социальные, психологические «импульсы» обусловили его активную благотворительную, меценатскую и коллекционерскую деятельность, каковы ее масштабы и среда, в которой он сформировался? Надо сказать, что определенных ответов на эти вопросы в литературе мы не найдем. Имеющиеся же оценки, как правило, носят частный характер.

Благотворительность была широко распространена среди предпринимателей, являлась определенной исторической традицией, что позволяет оценивать ее как типичную классовую черту. Если говорить о капиталисте как о человеке, интерес которого сосредоточен исключительно в плоскости чисто материальной, то в таком случае пропадают многие другие примечательные штрихи социального портрета; обедняется и затемняется его историческая роль и значение. Капиталист — это не только «погоня за чистоганом». Крупный предприниматель, хозяин и руководитель мощного промышленного или торгового предприятия объективно заинтересован в том, чтобы иметь высококвалифицированный персонал, способный овладеть новым оборудованием, новейшими приемами ведения капиталистического хозяйства для того, чтобы выдержать жесткую конкуренцию. Отсюда их заинтересованность в развитии образования, в первую очередь профессионального: отчисления на школы, училища, институты и университеты. Во многих компаниях подобные расходы становятся обязательными уже с конца XIX в., о чем красноречиво свидетельствуют сохранившиеся финансовые отчеты предприятий. Несомненно и то, что рост классового самосознания буржуазии приводил к изменению «корпоративной психологии» и способствовал тому, что представители делового мира (конечно, далеко не все) начинали ощущать свою неразрывную связь с будущим народа, которое было немыслимо без развития просвещения и культуры.

Были и другие причины, обусловливавшие расходы не на потребление и расширение «своего дела». Для одних они носили традиционный религиозный характер, диктовались внутренней потребностью «пособить сирым и убогим», что вело к выделению средств на богадельни, приюты, ночлежные дома и т. д. Это была вообще типичная форма буржуазной благотворительности, отличавшаяся от обычной подачи милостыни лишь своими масштабами. Религиозные воззрения, христианская этика и мораль (многие капиталисты были чрезвычайно набожными людьми), стремление к тому, чтобы люди жили в соответствии «с волей божией», вызывали пожертвования на церкви и монастыри.

Однако для нас имеют особый интерес и значение причины, способствовавшие возникновению в России крупных коллекционеров и меценатов из числа предпринимателей. Отсутствие возможности заслужить общественное признание своей профессиональной деятельностью часто заставляло их уходить в иные области, пользовавшиеся несравненно большим общественным престижем. Этот своеобразный «эскапизм» был одной из важнейших причин, вытекающих из своего рода «социальной неполноценности» капитализма. Кроме того, буржуазия в России была в массе своей чрезвычайно «молодой». Отцы и деды крупных капиталистов часто были еще «простыми смертными», и занятие предпринимательством редко распространялось более чем на два поколения в одном роду. Народные нужды, его обычаи, привычки мировоззрение были им несравненно ближе и понятней, чем давно оторвавшемуся от народных корней русскому дворянству. Говоря о второй половине XIX в., один из мемуаристов справедливо заметил, что «Морозовы, Корзинкины, Рябушинские, Бахрушины и многие другие имели свои корни в деревне; они сами, или их деды и прадеды пришли из деревень с котомками и в лаптях, а потом стали миллионерами, но в нравственном развитии, в привычках, в быту они оставались неизменными, только столичная жизнь отшлифовала их внешне»^{6}. Эта генетическая связь объясняет то, что дело просвещения и национального культурного строительства было для многих предпринимателей более естественным, чем для иных привилегированных групп.

Коллекционирование к концу XIX в. имело в России довольно давнюю традицию. Первоначально значительные собрания концентрировались в узком кругу или представителей царской фамилии (наиболее ценные коллекции принадлежали монархам), или в аристократической дворянской среде, имевшей огромные материальные возможности для этого. В городских дворцах и в загородных «родовых гнездах» известнейших фамилий на протяжении нескольких поколений собирались высокохудожественные предметы декоративно-прикладного искусства, живописные полотна, скульптура и т. д., формировались обширные библиотечные собрания. Коллекции Шереметевых, Барятинских, Юсуповых, Мещерских, Белосельских-Белозерских, Тенишевых и других дворянских родов насчитывали огромное количество предметов материальной культуры. Аристократам не была чужда и филантропическая деятельность, однако она была скорее исключением, чем традицией. Крупных начинаний в этой области было сравнительно немного. Построенная в 1802 г. на средства князя Д. М. Голицына больница в Москве (ныне Первая городская клиническая больница) и «Странноприимный дом графа Н. П. Шереметева», учрежденный в 1803 г. и включавший больницу и богадельню (в настоящее время — Научно-исследовательский институт скорой помощи имени Н. В. Склифосовского), пожалуй, оставались крупнейшими благотворительными учреждениями.

Семейные и родовые коллекции дворянства были, как правило, недоступны «широкой публике» и предназначались для узкого круга. Участие аристократии в деле просвещения народа, покровительство ремеслам, искусству, науке было менее ощутимо, хотя крупные начинания иногда зарождались и в этой среде. Можно назвать собрания книг, рукописей и других материалов графа Н. П. Румянцева, послуживших основой для создания известного Румянцевского музея, или организацию школы художественных промыслов в селе Талашкино (Смоленская губерния) княгиней М. К. Тенишевой в конце XIX в., музея русской старины в Смоленске и рисовальной школы в Петербурге. Нельзя не упомянуть и о заводчике, крупном землевладельце и аристократе («гофмейстере Высочайшего Двора») Ю. С. Нечаеве-Мальцеве, потратившем более 2 млн руб. на строительство в Москве Музея изящных искусств и на приобретение для него художественных коллекций (ныне ~ Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина)^{7}. В целом же сколько-нибудь крупные благотворительные пожертвования дворянства со второй половины XIX в., когда начался процесс его «оскудения», были довольно редкими^{8}.

Буржуазию же, шедшую на смену дворянству, характеризовал иной подход, с которым никто не мог сравниться. Великий Шаляпин заметил в этой связи: «Объездив почти весь мир, побывав в домах богатейших европейцев и американцев, должен сказать, что такого размаха не видел нигде. Я думаю, что и представить себе этот размах европейцы не могут»^{9}. Концентрируя огромные финансовые средства, получаемые за счет успешной торговой или промышленной деятельности, Многие русские предприниматели, в первую очередь из числа старых купеческих семей, использовали их на благотворительные цели и для коллекционирования. Общенациональное значение этих занятий признавали даже те, кто не питал никаких симпатий ни к капитализму, ни к капиталистам. Писатель В. Г. Короленко уже в XX в. констатировал: «Торгово-промышленный класс в среднем сравнялся по образованию и культурности с представителями других культурных классов, и наши крупные капиталисты нередко уже вместо пожертвований на колокола дают своим миллионам назначение, достойное культурных людей: Боткины собирают коллекции для национальных музеев, Солдатенковы издают дорогие научные сочинения, а в последние годы всем памятны вклады москвичей на клиники, научно-медицинские учреждения. Вообще крупный капиталист… это часто европеец и джентльмен»^{10}.

Высокий уровень образования и культуры, внешний «европейский лоск» отличали многих крупных предпринимателей, которые по мере развития капитализма все дальше и дальше уходили от расхожих образов ограниченных «аршинников» и «менял». Социально-духовную эволюцию купца-миллионера хорошо уловил Ф. И. Шаляпин, который в своей автобиографической книге «Маска и душа» так писал об этом: «А то еще российский мужичок, вырвавшись из деревни смолоду, начинает сколачивать свое благополучие будущего купца или промышленника в Москве. Он торгует сбитнем на Хитровом рынке, продает пирожки, на лотках льет конопляное масло на гречишники, весело выкрикивает свой товаришко и косым глазом хитро наблюдает за стежками жизни, как и что зашито и что к чему как пришито. Неказиста жизнь для него. Он сам зачастую ночует с бродягами на том же Хитровом рынке или на Пресне, он ест требуху в дешевом трактире, впрыкусочку пьет чаек с черным хлебом. Мерзнет, холодает, но всегда весел, не ропщет и надеется на будущее… Атам глядь, у него уже и лавочка или заводик. А потом, поди, он уже 1-й гильдии купец. Подождите — его старший сынок покупает Гогенов, первый покупает Пикассо, первый везет в Москву Матисса. А мы, просвещенные, смотрим со скверно разинутыми ртами на всех непонятных еще нам Матиссов, Мане и Ренуаров и гнусаво-критически говорим: «Самодур…» А самодуры тем временем потихоньку накопили чудесные сокровища искусства, создали галереи, первоклассные театры, настроили больниц и приютов на всю Москву»^{11}.

Известный режиссер, драматург и педагог В. И. Немирович-Данченко, лично знавший многих крупных капиталистов и купеческую среду, свидетельствовал: «Дворянство завидовало купечеству, купечество щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа; ездили на «зимнюю весну» на французскую Ривьеру и в то же время по каким-то тайным психологическим причинам заискивали у высшего дворянства. Чем человек становился богаче, тем пышнее расцветает его тщеславие»^{12}. Конечно, «заискивали» далеко не все (о чем нам еще предстоит сказать).

Культурно-социальное развитие предпринимателей происходило не только в Москве, но и во многих других районах огромной Российской империи. Писатель и публицист народнического толка С. Я. Елпатьевский, близко наблюдавший жизнь нижегородского купечества в конце XIX в., писал: «На начинавшие пустеть дворянские кресла садился купец. Его сыновья учились не только в гимназиях, по и в дворянском институте (та же гимназия), дочери поступали в институт благородных девиц, и рядом с не очень грамотными отцами стали появляться и занимать места в жизни их сыновья — доктора, адвокаты, инженеры… Как в былые недавние времена, в 40-50-х годах слово купец, «купчишка» звучало презрительно в дворянских усадьбах, так теперь купец с высоты своего капитала, с высоты своего растущего значения полупрезрительно смотрел на барина, на опускавшееся все ниже и ниже дворянство»^{13}. Несомненно, что одной из форм удовлетворения своего тщеславия и купеческих амбиций часто и служила благотворительность. По масштабам пожертвований купцам не было равных. Во многих случаях такие средства были своего рода расходами на «представительские издержки», о чем писал еще К. Маркс в «Капитале»^{14}.

Много было в купеческой благотворительности необычного и курьезного. Так, в Москве долго говорили о том, что однажды к московскому городскому голове Н. А. Алексееву (двоюродный брат К. С. Станиславского) пришел богатый купец и сказал: ««Поклонись мне при всех в ноги, и я дам миллион на больницу». Кругом стояли люди, и Алексеев, ни слова не говоря, поклонился. Больница была построена»^{15}. (Речь идет об Алексеевской психиатрической больнице. В настоящее время — Психиатрическая больница № 1 им. П. П. Кащенко. — А. Б.)

К началу XX в. только в Москве существовало 628 «богоугодных» заведений: приюты, школы, богадельни, ночлежные дома, столовые и т. п., значительная часть которых содержалась на деньги московского купечества^{16}. Предприниматели распределяли благотворительные средства по адресам сословных и других общественных организаций, учебных и прочих учреждений, обязанных неукоснительно расходовать деньги лишь на те цели, которые оговаривали жертвователи. Крупная недвижимость и капиталы сосредоточивались, например, в руках Московского купеческого общества, которому купцы переводили значительные суммы на протяжении всего XIX в. В начале XX в. в распоряжении Московской купеческой управы находилось десять богаделен, пять домов призрения, четыре училища и т. д., общая сумма годового расхода достигала 2 млн руб. (для сравнения отметим, что у петербургского купечества она была в несколько раз меньше)^{17}. По данным на 1896 г., общая стоимость городской недвижимости, находившейся в распоряжении Московского купеческого общества, превышала 10 млн. руб.^{18}

Со второй половины XIX в. особенно крупные благотворительные отчисления поступали в фонды городских управлений, особенно московского. В 1906 г. московской городской думой была издана специальная книга, в которой перечислены все пожертвования с 1863 по 1904 г.^{19} Из этих данных следует, что только за 20 лет, с 1885 по 1904 г., эта организация получила около 30 млн руб. (с учетом наследства Г. Г. Солодовникова, о котором речь пойдет ниже). Крупнейшими благотворителями были московские купцы Алексеевы, Бахрушины, Капцовы, Копейкины-Серебряковы, Лепешкины, Лямины, Морозовы, Рукавишниковы, Третьяковы, Шаповы и некоторые другие, выделявшие сотни тысяч рублей. Нельзя не сказать и о том, что ряд известных предпринимательских семей: Прохоровы, Рябушинские, Поляковы, Щукины, Якунчиковы или вообще не выделяли средств для городских общественных нужд, или жертвовали незначительные суммы. Скажем, наследники П. М. Рябушинского пожертвовали лишь один раз, в 1901 г., всего 2 тыс. руб. «для попечения о бедных», а В. В. Якунчиков в 1903 г. на те же цели — 1 тыс. руб.^{20} Столь же незначительными были отчисления и тех, кого называли «московскими иностранцами» — крупных дельцов, имевших иностранное происхождение: Гужон, Жиро, Вогау, Кноп и др. Все это говорит о том, что масштабы благотворительности зависели от «доброй воли» конкретного лица, диктовались сложившейся семейной традицией.

Мизерными были и пожертвования дворянства. За те же 20 лет, скажем, пожертвования всего дворянства, включая и членов царской фамилии, не достигали и 100 тыс. руб. В то же время представители, и особенно представительницы, «благородного сословия» охотно «украшали своим присутствием» попечительские советы различных благотворительных обществ, деньги на которые давало купечество.

Конечно, каждая цифра приобретает «осязаемый» исторический смысл, становится достаточно наглядной лишь при сопоставлении с другими. Что значили эти миллионы в условиях России? Отметим для сравнения некоторые статьи государственных ассигнований. На 1900 г. из бюджета выделялось (общая сумма расходов составляла 1 757 387 103 руб.): на устройство технических и ремесленных училищ — 54 тыс. руб.; стипендии и пособия студентам девяти университетов, т. е. почти 20 тыс. студентов — 242 тыс.; борьбу с эпидемическими болезнями — 10 тыс.; пособия «заведениям общественного призрения» — 38 тыс.; содержание Румянцевского музея, Варшавского музея изящных искусств, Кавказского музея, Тифлисской публичной библиотеки и Исторического музея в Москве — 121 тыс. руб. и т. д. Подобные мизерные суммы были характерны как для более раннего, так и последующего периодов. Игнорирование интересов просвещения и культуры лишний раз подчеркивает антинародный характер политики самодержавия. Так, на нужды Академии наук и ее учреждений ассигновывались в год почти 1,3 млн руб.; на содержание же только урядников — более 2 млн, а «ведомство святейшего Синода» получило свыше 23 млн руб.^{21} На фоне подобных нищенских государственных субсидий роль частных жертвователей была особенно велика.

Подчас благотворительность, филантропия становились обязательными для отдельных купеческих семей и вызывались сугубо нравственными причинами. К числу известнейших таких фамилий несомненно относились Бахрушины — московские предприниматели, владельцы кожевенной и суконной фабрик. Родоначальником этой династии был Алексей Федорович (1800–1848), основавший в Москве кожевенное производство и уже с 1835 г. значившийся московским купцом^{22}. Его сыновья, Александр, Василий и Петр, продолжили «кожевенное дело», а в 1864 г. учредили еще и суконную фабрику. Как пишет один из мемуаристов, «жили братья очень патриархально. Старший, Петр Алексеевич, правил всем домом, всей семьей, и братьями, и взрослыми, женатыми сыновьями как диктатор… До прихода его в столовую никто не мог сесть. Потом младшая дочь читала молитву… и начинался обед, после которого все подходили к его руке и к руке его жены. Жили долгое время общим хозяйством, материал на одежду покупали штуками, для всех. Долго и касса была общая»^{23}.

Торговая и промышленная фирма «Алексея Бахрушина сыновья» в 1875 г. приняла форму паевого товарищества. К началу XX в. это была крупная компания с капиталом в 2 млн руб., на предприятиях которой было занято около тысячи человек^{24}. Александр Алексеевич Бахрушин играл видную роль в московском купечестве: был членом Московского отделения Совета торговли и мануфактур, гласным городской думы, старшиной Московского биржевого комитета, а в 1882 г. за «отличия по мануфактурной части» удостоился почетного звания мануфактур-советника, а позднее за благотворительные пожертвования получил чин действительного статского советника^{25}.

Бахрушины получили общероссийскую известность как выдающиеся коллекционеры, меценаты, ученые, среди них А. П. Бахрушин (1853–1904) — библиофил и собиратель произведений искусства, завещавший в 1901 г. свои коллекции Историческому музею (почти 25 тыс. книг, рисунков, картин, изделий из бронзы, собрание миниатюр, табакерок и т. д.)^{26}. Коллекционирование было основной страстью Алексея Петровича, главным делом его жизни, и он не занимал никаких «постов» в органах городского или сословного управления, что было обязательным для многих крупных капиталистов. Как явствует из его «формулярного списка», составленного купеческой управой в 1901 г., А. П. Бахрушин в «службе не состоял и отличий не имеет»^{27}. Последнее обстоятельство необходимо особо подчеркнуть, так как жажда «чинов, орденов и званий» часто была главным стимулом общественной деятельности. Представителями же этой семьи двигали совсем иные побуждения, лишенные корыстного смысла. Необходимо назвать еще двух выдающихся представителей этой династии. Кузен Алексея Петровича, Алексей Александрович (1865–1929) финансировал строительство театра Ф. А. Корша (в настоящее время — филиал МХАТ на улице Москвина, д. 3), а в 1894 г. создал первый в России Театральный музей, который в 1913 г. передал Академии наук. Еще один представитель этой знаменитой фамилии — Сергей Владимирович (1882–1950) стал известным советским историком, членом-корреспондентом.

В этой семье «профессиональных жертвователей» был обычай по окончании каждого года выделять определенную сумму на «дела благотворения»^{28}. Заслуги в этой области братьев Бахрушиных были столь велики и обще-признаны, что они в 1901 г. удостоились редчайшей награды: звания «почетных граждан города Москвы». В представлении на «высочайшее имя», составленном городской думой, говорилось: «С именем братьев Бахрушиных неразрывно связан целый ряд выдающихся по своему высокополезному значению благотворительных учреждений города Москвы. На пожертвованный в 1882 г. Московскому городскому общественному управлению Василием, Александром и Петром Алексеевичами Бахрушиными капитал была сооружена больница для хроников. В 1890 г. ими же при этой больнице был устроен дом призрения для неизлечимых больных, представлявший в то время единственное такого рода учреждение, подведомственное Городскому управлению (в настоящее время — Городская клиническая больница № 33 им. А. А. Остроумова. — А. Б.). В 1895 г. благодаря заботам гг. Бахрушиных было положено основание к устройству убежища для детей, покинутых родителями, для чего благотворителями внесен в городскую кассу капитал в 600 000 рублей. В 1898 г. братьями Бахрушиными был передан г. Москве дом бесплатных квартир для вдов, и наконец, в 1900 г. Василием Алексеевичем Бахрушиным пожертвовано городу обширное владение по Софийской набережной и капитал для расширения дома бесплатных квартир, с устройством помещений для ремесленных училищ для мальчиков и девочек»^{29}. Только за 20 лет, с 1892 по 1912 г., Бахрушины пожертвовали почти 4 млн руб.^{30}

Крупные средства на общественные нужды ассигновали Бахрушины и в дальнейшем. Так, в 1912 г. А. А. и Н. В. Бахрушины ассигновали 551 тыс. на постройку приюта для беспризорных детей, а в 1915 г. А. А. Бахрушин — 500 тыс. руб. на постройку Народного дома и учебно-ремесленной мастерской^{31}. Может возникнуть вполне уместный вопрос: какая же доля доходов оставалась в семье, а какая, что называется, «шла на сторону»? Это тем более интересно, что каких-либо сведений по этому вопросу в литературе не найдешь. Конечно же, Бахрушины оставались капиталистами и выделяли на общественные нужды лишь часть получаемого. Примечательно в этой связи то, как распорядился своим имуществом Василий Алексеевич Бахрушин, умерший в октябре 1906 г. Стоимость оставшейся после него недвижимости и капиталов оценивалась в 3,3 млн руб. (пять домов в Москве, четыре амбара, ценные бумаги, вклады в банках, долговые обязательства). Согласно воле завещателя, его вдова, Вера Федоровна Бахрушина, получила приблизительно 300 тыс. руб., сын Николай — почти 1,4 млн; дочери: Н. В. Урусова — 300 тыс., Л. В. Челнокова — 387 тыс., М. В. Щеславская — 480 тыс. руб. и т. д. В общей сложности родственникам перешло не менее 3 млн руб. Были выплаты и на благотворительные цели: 150 тыс. пошло на устройство сельскохозяйственного приюта — колонии для беспризорных мальчиков (еще 150 тыс. выделял его брат, А. А. Бахрушин) и 40 тыс. руб. на учреждение стипендий в пяти учебных заведениях — Московском университете, Московской духовной академии и семинарии, в Академии коммерческих наук и в одной из мужских гимназий (по 8 тыс. руб. в каждое из названных учреждений, на проценты с которых должны были выплачиваться одна-две стипендии)^{32}. В свою очередь, согласно завещанию В. Ф. Бахрушиной, умершей в 1910 г., основная часть оставшегося имущества (около 500 тыс. руб.) перешла ее детям, а несколько десятков тысяч рублей было выделено завещательницей некоторым церквам и монастырям^{33}. Из приведенных данных видно, что благотворительность серьезно «не ущемляла интересы» самих предпринимателей и членов их семей.

Были и другие случаи. Согласно завещанию умершей в 1903 г. А. В. Алексеевой (вдова московского городского головы Н. А. Алексеева, родственница К. С. Станиславского, которого она назначила одним из душеприказчиков), основная часть имущества была выделена на благотворительные цели. После реализации недвижимости выяснилось, что это пожертвование превысило 1,6 млн руб., из них: 1 млн руб. предназначался на учреждение детского приюта, а остальные — на содержание и расширение некоторых больниц и школ^{34}.

Упомянем о некоторых других солидных вложениях. В 1902 г. А. А. Абрикосова внесла 100 тыс. руб. на устройство бесплатного родильного приюта; С. В. Лепешкин перевел в 1914 г. 200 тыс. Московскому университету; в 1899 г. Рахмановы ассигновали 200 тыс. на устройство туберкулезного санатория; И. П. Воронин завещал в 1905 г. 400 тыс. на устройство богадельни; A. И. Коншина передала в 1913 г. Москве дачу в Петровском парке и 300 тыс. для организации санатория и «дома матери и ребенка»; 200 тыс. руб. на благотворительные цели выделил торговец пушниной П. П. Сорокоумовский и т. д. Было немало иногда очень крупных, анонимных переводов лечебным и учебным заведениям. Только в 1910 г. один «неизвестный» внес 225 тыс. руб. в фонд Университета имени А. Л. Шанявского, а другой — 100 тыс. руб. на устройство «противотуберкулезного учреждения»^{35}.

Нередко жертвователи оговаривали, что выделенные средства они предназначают малоимущим. Так, B. Е. Морозов завещал в 1898 г. 400 тыс. руб. для строительства бесплатной детской больницы на 150 коек, которая, как говорилось в завещании, должна «служить для удовлетворения нужд бедных жителей города Москвы»^{36} (в настоящее время — Городская детская клиническая больница № 1). Абрикосовы, Морозовы, Лепешкины, Коншины, Рахмановы, Воронины, Алексеевы и другие принадлежали к числу богатейших российских предпринимателей, владельцев известных промышленных и торговых предприятий, олицетворявших своего рода «деловую элиту» России.

К их числу несомненно относился и К. Т. Солдатенков (1818–1901), купец-миллионер, прославивший свое имя широкой филантропической деятельностью. Он происходил из рода купцов-старообрядцев, и его отец стал московским купцом первой гильдии еще в 1825 г., а род Солдатенковых числился в купечестве с 1795 г.^{37} Один из хорошо его знавших людей, говоря о детстве и юности Козьмы Терентьевича, писал, что он «родился и вырос в очень грубой и невежественной среде Рогожской заставы, не получил никакого образования, еле обучен был русской грамоте и всю свою юность провел «в мальчиках» за прилавком своего богатого отца, получая от него медные гроши на дневное прокормление в холодных торговых рядах»^{38}. Казалось бы, что этому внуку крестьянина и сыну купца, что называется, «на роду написано» до конца своих дней оставаться купцом-лабазником. Между тем, природный ум и широкий живой интерес к жизни сделали этого человека одним из известнейших русских издателей и ценителей искусства. Отец его торговал хлопчатобумажной пряжей и ситцами. После его смерти сын продолжил его дело и расширил круг интересов: занялся дисконтом и стал пайщиком ряда крупных торгово-промышленных фирм (например, Никольской мануфактуры, принадлежавшей семье Морозовых)^{39}.

Он играл заметную роль в деятельности купеческих организаций, а также и в некоторых других, казалось бы, никакого отношения к предпринимательской деятельности не имевших. Согласно «формулярному списку о службе», составленному Московской купеческой управой в 1894 г., потомственный почетный гражданин, купец первой гильдии, коммерции советник К. Т. Солдатенков состоял членом Московского отделения Совета торговли и мануфактур, выборным Московского купеческого общества, гласным московской городской думы, старшиной Московского биржевого комитета и членом Коммерческого суда. Кроме того, он являлся членом «попечительного совета Художественно-промышленного музеума» и действительным членом «Императорской Академии художеств»^{40}.

О причудах этого человека по Москве ходили легенды. В 1865 г. он купил у родовитейших Нарышкиных имение Кунцево, которое превратил в своеобразный центр общения и различных затей именитого купечества. Здесь устраивались славившиеся своей изысканностью солдатенковские обеды, организовывались шумные фейерверки и балы. Зимой он жил в своем роскошном особняке на Мясницкой, где имелась прекрасная библиотека и собрание картин русских художников (ул. Кирова, 37). Хотя он состоял старообрядцем Рогожской общины, но в своей повседневной жизни был далек от аскетических норм и даже, как вспоминал «друг дома», прожил много лет с француженкой Клемансой Карловной Дюпюи: называл он ее Клемансою, а она его Кузей. Причем, его гражданская жена очень плохо говорила по-русски, а «Козьма Терентьевич кроме русского не говорил ни на каком языке…»^{41} Однако примечательна для потомков его жизнь не этим.

Любовь к искусству и хорошей книге являлись отличительной особенностью этого купца еще с середины XIX в., когда подобные интересы были еще чужды большинству «деловых людей». Около полувека существовала солдатенковская издательская фирма, основанная в 1856 г. Это издательство не преследовало коммерческих целей и главным в ее деятельности была популяризация работ выдающихся деятелей общественной мысли и писателей. Здесь публиковались сочинения В. Г. Белинского, Н. А. Некрасова, Н. П. Огарева, А. В. Кольцова, И. С. Тургенева, Н. Г. Чернышевского и других русских писателей и публицистов, а также произведения Гомера, В. Шекспира, А. Смита, Д. Рикардо и др.^{42}

Еще в начале 50-х годов XIX в. (на несколько лет раньше П. М. Третьякова) К. Т. Солдатенков начинает собирать коллекцию русской живописи, и в его собрание входили такие известные работы национальной школы как «Вирсавия» К. П. Брюллова, «Автопортрет» В. А. Тро-пинина, «Вдовушка» П. А. Федотова, «Похороны» и «Чаепитие в Мытищах» В. Г. Перова, «Дьячок», «Торговка», «Деревня», «У камеры мирового» В. Е. Маковского и др. Собрание живописи, состоящее из 230 полотен, было завещано им Румянцевскому музею. Туда же поступила коллекция гравюр, скульптур и живописные работы европейских мастеров, а также и библиотека (около 8 тыс. книг и 15 тыс. экземпляров журналов. В настоящее время — в фондах Государственной библиотеки им. В. И. Ленина).

На протяжении многих лет К. Т. Солдатёнков регулярно вносил пожертвования в фонд Румянцевского музея и Московского университета, давал средства на другие общественные цели. Так, в 1856 г. он ассигновал 86 тыс. руб. серебром (огромную по тем временам сумму) на строительство каменного корпуса в Измайловской военной богадельне (здание сохранилось до настоящего времени, и в нем размещается один из филиалов Государственного исторического музея). В завещании К. Т. Солдатёнков распорядился выделить 1 млн рублей на строительство ремесленного училища и 1,2 млн на постройку больницы (всего после него осталось имущества на 8 млн руб.). Воля завещателя была выражена им вполне определенно: в Москве должна быть создана «бесплатная больница для всех бедных без различия званий, сословий и религий»^{43}. В настоящее время это одно из крупнейших медицинских учреждений Москвы — Городская клиническая больница имени С. П. Боткина. Свое современное название она получила в 1920 г., а до этого называлась Солдатенковской. Удивительно соединились имена Солдатенкова и представителя другой известнейшей купеческой семьи — Боткиных, оставивших заметный след в отечественной истории. Врач-терапевт, основатель школы русских клиницистов Сергей Петрович Боткин был сыном учредителя крупного чаеторгового и сахаропромышленного дела — Петра Коновича Боткина.

Деньги на лечебное учреждение поступили в распоряжение Московского городского управления, выделившего в 1903 г. 10 дес. земли на Ходынском поле под ее строительство. Закладка больницы состоялась лишь в 1908 г., и первая очередь была открыта в декабре 1910 г., а вторая — в 1913 г.^{44} Несмотря на то что она была рассчитана на 505 пациентов, уже с самого начала больных размещалось значительно больше, так как в «первопрестольной» остро не хватало мест в лечебницах. До введения Солдатенковской больницы в городских клиниках насчитывалось всего 890 мест в хирургических и 1090 — в терапевтических отделениях^{45}. И это при том, что население Москвы составляло уже почти 1,5 млн человек.

Завещание К. Т. Солдатенкова — пример того, как возвыщенные интересы сочетались с другими, куда более «прозаичными» желаниями, отражавшими внутреннее противоречие мировоззрения купца-миллионера. Одновременно с благородными пожертвованиями нескольких миллионов на общественные нужды он выделил 100 тыс. руб. «на похороны и поминовение души» и передал 15 тыс. руб. Богородской уездной земской управе для выдачи на проценты с них денег жителям деревни Прокуниной, откуда Солдатёнковы были родом: «девицам, вступающим в брак» — 50 руб. и такую же сумму каждому «мужчине, взятому на военную службу»^{46}. Имя этого человека примечательно в первую очередь тем многолетним бескорыстным и целеустремленным служением просвещению, которое ставит его в ряд выдающихся российских меценатов.

Благотворителями из числа «именитого московского купечества» только в Москве были осуществлены крупные начинания в области культуры, просвещения, общественного призрения, в их числе: Третьяковская галерея, Щукинские и Морозовские собрания современной французской живописи, Бахрушинский Театральный музей, Частная опера С. И. Мамонтова, Московский кустарный музей, Московский Художественный театр, Философский и Археологический институты, Морозовские клиники, Алексеевская, Солодовниковская, Солдатенковская, Бахрушинская больницы, приюты и дома бесплатных квартир Боевых, Ермаковых, Солодовниковых, Хлудовых, Мазуриных, Горбовых, Рукавишниковых, Бахрушиных; Шелапутинская и Медведниковская гимназия, Капцовское училище, Александровское и Набилковское коммерческие училища, Коммерческий институт, Торговые школы Алексеевых, Морозовых и т. д. Пожертвования, как правило, были единственным источником, питавшим развитие целых отраслей городского хозяйства (например, здравоохранение).

Один из представителей купеческого мира заметил, что трудно отметить «все те памятники жертвенности представителей «темного царства», того «чумазого», который неустанно шел вперед и не хотел только торговать миткалем (вид хлопчатобумажной ткани. — А. Б.), а интересовался категорическим императивом, гегелианством, штейнеровской антропософией и картинами Матисса, Ван-Гога и Пикассо»^{47}. С этим высказыванием московского купца нельзя не согласиться. Многие крупнейшие российские капиталисты имели высокий образовательный уровень, обладали изысканным эстетическим вкусом. Однако существовали и другие дельцы, пропивавшие, проедавшие и проигрывавшие в карты целые состояния; тратившие на свои прочие прихоти огромные средства. Примеров купеческого разгула и безумных трат можно приводить немало. Много подобных случаев описано В. А. Гиляровским в его книге «Москва и москвичи».

Известные бонвиваны — это чаще всего купеческие отпрыски и наследники миллионных состояний. Говоря об этой «новой генерации» купцов, Ф. И. Шаляпин заметил, что «нахватавши в университете верхов и зная, что папаша может заплатить за любой дебош, эти «купцы» находили для жизни только одно оправдание — удовольствия, наслаждения, которые может дать цыганский табор. Дни и ночи проводили они в безобразных кутежах, в смазывании горчицей лакейских «рож», как они выражались, по дикости своей неспособные уважать человеческую личность. Ни в Европе, ни в Америке, ни, думаю, в Азии не имеют представления об этого рода размахе…»^{48}

«Сумасшедшие деньги» открывали большие возможности для удовлетворения эгоистических желаний. Скажем, в деловом мире России солидной репутацией пользовалась семья промышленников и банкиров Рябушинских, владевшая крупной фирмой по производству пряжи и хлопчатобумажных тканей «Товарищество П. М. Рябушинского с сыновьями». Один из членов этой семьи купцов-старообрядцев, Николай Павлович Рябушинский, «прославился» своими экстравагантными выходками. После смерти отца, в декабре 1899 г., этот отпрыск получил полное право распоряжаться самостоятельно своей долей солидного наследства. В 1900 г. двадцатитрехлетний бонвиван увлекся, как сказано в письме его братьев Московскому генерал-губернатору, «женщиной сомнительного поведения, француженкой Фажет, певицей из ресторана Омона» (фешенебельный французский ресторан в Москве), на подарки которой и на кутежи с ней он потратил только за два месяца около 200 тыс. руб. Лишь за колье «с жемчугом и бриллиантами», купленное у известных ювелиров Фаберже «для муадмазель», Н. П. Рябушинский заплатил 14 200 руб.^{49} (Для сравнения заметим: квалифицированному рабочему надо было работать почти 50 лет, чтобы получить такую сумму^{50}. Средняя заработная плата составляла в фабрично-заводской промышленности 207 руб. в год.) Распорядок дня Николая Павловича, по описанию его служащего, был следующим: приезжает ночевать в 5 часов утра, «а большую часть времени проводит с кафешантанными певицами»^{51}.

Другой очевидец свидетельствовал, что «предмет своего обожания» он угощал «завтраками, обедами и ужинами» в лучших ресторанах, причем заказывал по телефону «лучший стол на видном месте, дорогие вина и кушанья» и регулярно дарил ей «корзины цветов стоимостью по несколько сот рублей каждая»^{52}. Родственники, серьезно напуганные подобным мотовством, так как поведение «брата Николая» могло неблагоприятно отразиться на репутации семейной фирмы, где он был пайщиком, добились учреждения над ним опеки, которая была снята лишь в начале 1905 г.^{53} Позднее Н. П. Рябушинский начинает издавать художественный журнал «Золотое руно», ставший органом символистов, и открывает в центре Москвы салон современного искусства, а его вилла в Петровском парке «Черный лебедь», вычурно оформленная и претенциозно обставленная, становится синонимом буржуазного декадентства.

Интересный портрет-зарисовку этой колоритной фигуры оставил в своих воспоминаниях замечательный русский художник и искусствовед А. Н. Бенуа. «Был он малым статным, — писал Александр Николаевич, — с белокурыми, завивающимися на лбу (если не завитыми) волосами, а лицо у него было типично русским и довольно простецким. Что же касается его манер, то казалось, что он нарочно представляется до карикатуры типичным купчиком-голубчиком из пьес Островского. И говор у него был такой же характерный московско-купеческий, с легким заиканием, ударением на «о» и с целым специфическим словарем. Иностранными языками он тогда (речь идет о 1906 г. — А. Б.) не владел… успел же он объездить весь свет, побывать даже и у людоедов Новой Гвинеи, где однажды ему дали вина не в кубке, а в черепе врага того племени, среди которого он оказался и вождь которого таким образом особо почтил гостя»^{54}.

Другой эксцентричный миллионер, Ф. Я. Ермаков, получивший чин действительного статского советника за учреждение богадельни и умерший в 1895 г., завещал 3,3 млн руб. для раздачи «в воспоминание об нем и на помин души его бедным и нуждающимся в пособии людям»^{55}. Выделение такой огромной суммы для раздачи в виде милостыни вызвало своего рода шок как у родственников, так и у «власть имущих». Дочь завещателя в течение нескольких лет настойчиво добивалась признания завещания недействительным. Однако частная собственность и воля собственника были «священны» (изменить завещательное распоряжение мог только царь), и суд отверг в 1900 г. ее домогательства. Перед административными органами встала труднейшая задача: как практически осуществить раздачу денег, чтобы не повторились трагические события «Ходынской катастрофы», вызванные бесплатной раздачей «царских гостинцев» на коронационных торжествах в 1896 г. (Во время образовавшейся давки погибли и получили увечья несколько тысяч человек.) В итоге воля завещателя все-таки, с «высочайшего соизволения», была нарушена, и основная часть средств пошла на сооружение ремесленного училища и ночлежного дома.

«Разгул с размахом» и другие случаи бессмысленных трат подробно смаковались в бульварной прессе и служили темой пересудов как в купеческой среде, так и вне ее. Подобные факты несомненно усиливали общественный скептицизм относительно всего купечества, который господствовал в обществе. Однако существовали примеры и другого рода, которые все больше и больше ломали сложившиеся стереотипы в общественном восприятии купцов.

Колоритной фигурой в деловом мире России был один из крупнейших предпринимателей конца XIX в. Гаврила Гаврилович Солодовников (1826–1901), владелец универсального магазина «Пассаж Солодовникова» на Кузнецком мосту в Москве, крупный домовладелец, землевладелец и банкир. Происходил он из купеческой семьи, и его отец вел крупную мануфактурную торговлю на украинских ярмарках еще в 20-е и 30-е годы XIX в. Никакого учебного заведения Г. Г. Солодовников не кончал и по старокупеческой традиции получал воспитание и образование в доме родителей. (В таких случаях учителя, как правило, лучшие, приглашались на дом, и образование происходило под контролем «родителя». На обучение своих детей денег не жалели.)

Продолжая и расширяя торговые операции, Г. Г. Солодовников одновременно стал и крупным жертвователем и много лет перечислял средства в фонд Варваринского сиротского дома, попечителем которого он состоял (одно из крупнейших учреждений подобного рода). За эту деятельность в 1891 г. по ходатайству Московского генерал-губернатора и министра народного просвещения ему был «высочайше пожалован» чин действительного статского советника^{56}. Превратившись в «статского генерала» (это звание соответствовало чину генерал-майора) и получив право на общий гражданский титул «превосходительства», Г. Г. Солодовников продолжал вести старый образ жизни и много времени уделял «изящным искусствам». Являясь заядлым меломаном и театралом, он сам писал и пьесы, судить о достоинствах которых теперь невозможно, так как они были известны лишь узкому кругу лиц и, насколько известно, никто из них публично никаких суждений не высказывал.

Прихоти этого миллионера москвичи обязаны строительством прекрасного театрального здания на Большой Дмитровке (после неоднократных реконструкций в настоящее время в нем располагается Театр оперетты, Пушкинская улица, д. 6). В начале 90-х годов XIX в. Г. Г. Солодовников решает построить грандиозный театр «феерий и балета», где намеревается ставить и свои пьесы (ранее ему принадлежало небольшое театральное помещение в Пассаже). В феврале 1894 г. Московская городская управа разрешила ему возвести «на углу Большой Дмитровки и Спасского переулка здание для театра»^{57}. Строительство пятиэтажного здания, рассчитанного более чем на три тысячи зрителей, было завершено в декабре того же года и обошлось в несколько сот тысяч рублей. Публиковались широковещательные объявления, беззастенчиво расхваливавшие невиданное театральное сооружение. В одной из таких реклам говорилось: «Устроен театр по последним указаниям науки в акустическом и пожарном отношениях. Театр, выстроенный из камня и железа на цементе, состоит из зрительного зала на 3100 человек, сцены в 1000 квадратных аршин, помещения для оркестра в 100 человек, трех громадных фойе, буфета, в виде вокзального зала, и широких, могущих заменить фойе, боковых коридоров. Репертуар: драма, опера, комедии и оперетка»^{58}.

Одновременно со строительством Г. Г. Солодовников занялся и организацией труппы. Считая для себя «неприличным» выступать в качестве антрепренера, он приглашает стать таковым «помощника бухгалтера» одного из банкирских заведений «мещанина И. П. Артемьева», которого миллионер хорошо знал, по его словам, «как человека честного и дурака, которым можно вертеть» и который не будет рассуждать, «кого принимать, а кому отказывать»^{59}. Театр был сдан новоиспеченному антрепренеру по словесному договору, а сам Г. Г. Солодовников оставался полноправным хозяином всей антрепризы и, как свидетельствовал очевидец, «присутствовал на репетициях, указывал, какие музыкальные пьесы надлежит играть и участвовал в распределении ролей между артистами»^{60}. Театр намечалось открыть 26 декабря 1894 г., и для работы в нем было приглашено около 200 человек артистов (в том числе из-за границы) и служащих. По желанию хозяина строительство проводилось в спешке (строили даже ночью), и как следствие в здании обнаружились различные недоделки, и московский обер-полицмейстер не разрешил открыть театр, «находя его вредным в санитарном отношении по причине сырости и отсутствия вентиляции и опасным в некотором другом отношении»^{61}. В результате подставной антрепренер оказался перед необходимостью платить огромную неустойку в несколько десятков тысяч рублей. Первоначально Г. Г. Солодовников отстранился от всего этого дела, так как юридически он не нес никакой ответственности. В конце концов, после проведенного властями расследования, дело стало приобретать скандальный характер, и Г. Г. Солодовникову пришлось рассчитаться с труппой. В театре были сделаны новые выходы, лестницы, оборудована вентиляция, однако новоявленный драматург охладел к этому предприятию, и в 1895 г. здание было сдано в аренду дворянину Н. М. Бернардаму «для представления итальянской оперы», а через год в Солодовническом театре обосновалась Русская опера С. И. Мамонтова.

Фигура этого купца-миллионера примечательна тем, что с его именем связано крупнейшее пожертвование за всю историю благотворительности в России. В составленном незадолго до своей смерти завещании Г. Г. Солодовников следующим образом распорядился своим имуществом. Вся недвижимость и ценные бумаги должны быть проданы, а образованный таким образом капитал за вычетом определенных сумм родственникам (детей у него не было) должен был использоваться на общественные нужды: треть — на устройство в губерниях Тверской, Архангельской, Вологодской и Вятской земских женских училищ; треть — на учреждение в тех же губерниях и в городе Серпухове мужских и женских профессиональных школ и на создание в Серпухове родильного приюта на 50 человек (предки Солодовникова были выходцами из Серпухова); треть — на постройку домов с дешевыми квартирами в Москве^{62}.

Завещание было утверждено Московским окружным судом в мае 1902 г., причем оказалось, что общая сумма наследства Г. Г. Солодовникова составила почти 21 млн руб. Родственники получили 815 тыс. руб., а остальное пошло на общественные нужды^{63}. Столь крупного единовременного благотворительного пожертвования в России еще не было. Важно отметить, что средства предназначались для малоимущих слоев населения, положение которых вообще было чрезвычайно тяжелым. Остро стояла, например, жилищная проблема. По данным на 1899 г., население Москвы составляло более миллиона человек. Причем почти 200 тыс. ютилось в так называемых «коечно-каморочных квартирах», 10 % которых были лишены даже дневного света. В отчете Московской городской управы об этих трущобах говорилось: «Скученность населения, недостаток воздуха и света, сырость, холод, грязь — вот типичные особенности коечно-каморочных квартир» и признавалось, что «санитарные условия этих жилищ не поддаются никакому описанию»^{64}. Конечно, солодовниковские миллионы не могли существенно улучшить жилищные условия сотен тысяч людей, но все же на его средства было построено несколько благоустроенных домов в Москве^{65}.

Благотворительные занятия часто вызывались к жизни именно мировоззренческо-нравственными причинами, осознанием многими капиталистами того очевидного факта, что без улучшения жизни народных слоев невозможно гармоничное развитие общества. Конечно, сама по себе благотворительность нигде в мире не привела к сколько-нибудь ощутимому улучшению жизненных условий населения. Нищету и отсталость таким путем ликвидировать было нельзя, но можно было «облегчить себе душу», считая, что пожертвованиями помогли «ближнему своему».

В свою очередь, коллекционирование и меценатство отражали развитие культурных и эстетических запросов предпринимателей. Рост их богатства и экономической мощи приводил к изменению «социальной географии» в городах. Буржуазия вторгалась в самые фешенебельные районы, «захватывала» наиболее аристократические улицы, ранее заселенные почти исключительно дворянством. Интересные данные о социально-классовом составе домовладельцев на одной из центральных улиц Москвы, Малой Дмитровке, привел исследователь истории Москвы П. В. Сытин. Если в 1793 г. дворянству и чиновничеству принадлежало здесь почти 2/3 домовладений, то в 1914 г. картина была совершенно иной. Из общего числа 28 домовладений в их руках оказалось лишь четыре, а 20 принадлежало купцам и потомственным почетным гражданам^{66}.

Возводя собственные особняки или перекупая их у обедневших представителей «высшего сословия», капиталисты часто перенимали и уклад повседневной жизни дворянства, что называется, «из кожи лезли», чтобы доказать, что «они не хуже». Ливрейные лакеи, гувернантки, закрытые клубы, собственные выезды, «фамильные драгоценности», «семейное серебро» и т. п. атрибуты показного «аристократизма» охотно выставлялись напоказ. Один из известных русских историков, очевидец превращения «Москвы дворянской в Москву купеческую», констатировал: «С прогрессом капитала вырастало новое поколение купечества: культурные, получавшие воспитание под руководством иностранных гувернеров, заканчивающие образование за границей, отлично говорившие на иностранных языках и мало чем отличавшиеся по внешней обстановке жизни от крупного барства, разве только тем, что барство в такой обстановке исстари выросло, а высокое купечество ее наново вокруг себя заводило»^{67}.

Коллекционирование часто служило именно целям социального «самоутверждения». Иногда это носило довольно скандальный характер. Так, владелец крупной парфюмерной фабрики в Москве, обрусевший француз А. А. Брокар (умер в 1900 г.) на протяжении многих лет собирал самые различные предметы: картины, мебель, скульптуру, изделия из бронзы, фарфора и др. Покупки осуществлялись через антикваров, а иногда и просто на Сухаревском рынке самим «королем туалетного мыла и цветочных одеколонов». Мало разбираясь в искусстве и полагаясь исключительно на рекомендации случайных посредников и продавцов, А. А. Брокар собрал коллекцию живописи русских и европейских мастеров, большую часть которой, как оказалось после экспертиз в Петербурге и Париже, составляли подделки.

Мало того, этот коллекционер еще и «питал страсть» к реставрации. Очевидец подобной деятельности, А. П. Бахрушин, описал некоторые эпизоды. В собрании А. А. Брокара была картина художника С. И. Грибкова, на которой была изображена кухарка, около которой сидел кот. Через некоторое время А. П. Бахрушин увидел ту же картину, но уже без кота и спросил об этом хозяина, который с удивительным простодушием ответил, что «кот ему не нравился» и он его убрал, или «попросту замазал»^{68}. Вопиющей была и «техника реставрации». «Раз, — вспоминал А. П. Бахрушин, — я застал у него реставратора, который у очень порядочной картины, по личному указанию Брокара, тут же стоявшего, прибавлял груди у декольтированной женщины, показавшиеся ему, Брокару, малыми»^{69}. Показательны и те жестокие условия, в которых содержался «домашний реставратор» — бедный художник, ученик Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Н. И. Струнников. Денег ему А. А. Брокар не платил, а вносил за него лишь 50 рублей в Училище. Художнику была отведена в сторожке койка «пополам с рабочим, — так двое на одной кровати и спали, и кормили вместе с прислугой на кухне»^{70}. Согласно своим представлениям, этот «эстет-миллионер» часто «улучшал» и изделия из бронзы, и «розетку одного подсвечника привертывал к другому, к которому она, по его мнению, лучше идет, и наоборот; оттого такой безобразной, безвкусной бронзы, как у него, нельзя видеть»^{71}. Тонкий ценитель и настоящий знаток искусства, Алексей Петрович Бахрушин вполне справедливо восклицал: «Что же это как не глубокое невежество, не варварство?»^{72}.

Пренебрежительное отношение к деятелям искусства, в частности, к художникам, не было редкостью. Купцы-миллионеры часто смотрели на них лишь как на недостойных уважения поденщиков. С этой корпоративной хамской спесью пришлось столкнуться многим. Выдающийся художник-портретист В. А. Серов много раз с возмущением вспоминал, как ему, еще молодому, позировал московский «кондитерский король» А. И. Абрикосов. Являлся к нему художник на сеанс в десять часов утра и работал несколько часов. Причем регулярно владелец фирмы уходил в полдень завтракать, а затем возвращался и «продолжал позировать, ковыряя зубы зубочисткой»^{73}. Самому же портретисту ни разу не был предложен даже стакан чаю.

Однако среди предпринимателей были и настоящие ценители и знатоки, собравшие превосходные коллекции, являющиеся важной частью нашего культурного наследия. Один из специалистов «коллекционерского дела» писал: «За последние четверть века состав наших библиофилов изменился не мало. Наряду с людьми старого барского уклада людьми науки, литературы и государственной деятельности, все чаще и чаще начинают встречаться представители старых купеческих фамилий»^{74}. Подобное наблюдалось не только в среде библиофилов, но и в других областях собирательства. О некоторых из новых коллекционеров речь шла выше. Но были и другие. Нельзя не сказать о братьях Щукиных, совладельцах крупной фирмы по торговле хлопчатобумажной пряжей и тканями «И. В. Щукин с сыновьями»^{75}.

Петр Иванович Щукин (1853–1912) уже к концу XIX в. имел замечательную коллекцию древнерусского искусства, изделий народных промыслов, рукописей и книг, для которой построил специальное здание на Малой Грузинской улице, д. 15. Вся эта коллекция, включающая почти 15 тыс. экспонатов, была передана им в 1905 г. в дар Историческому музею. А. П. Бахрушин считал П. И. Щукина серьезнейшим знатоком, который «не собирает ничего, предварительно не собравши об этом предмете целую библиографию и не изучив его по книгам»^{76}.

Примечательна фигура и Сергея Ивановича Щукина (1854–1936), который играл заметную роль в деловой жизни. Этот коммерции-советник и купец первой гильдии входил в совет Московского учетного банка, был совладельцем и директором текстильных фирм «Э. Циндель» и Даниловская мануфактура. Однако особую известность он получил своей коллекцией европейских, в основном французских художников конца XIX — начала XX в.: Гогена, Курбе, Моне, Писсаро, Ренуара, Матисса и др. Известный общественный деятель, художник и собиратель русского искусства, князь С. А. Щербатов, находясь в эмиграции в Париже, заметил: «При бесспорно большой положительной роли художественного коллекционерства, которым увлекались видные представители нового класса передового купечества, было в этом увлечении, несмотря на кажущуюся утонченность, немало провинциализма, наивного преклонения перед последней модой парижского художественного рынка»^{77}. Однако этот представитель аристократического мира должен был признать, что собрание С. И. Щукина было одним из самых ярких явлений художественной жизни^{78}.

К началу первой мировой войны его собрание насчитывало 221 картину, в том числе 50 работ Пикассо, 38 — Матисса, 13 — Моне, 3 — Ренуара, 8 — Сезанна, 16 — Гогена, 16 — Дерена, 4 — Дени и 7 — Руссо^{79}. Выбор произведений этих мастеров, вокруг творчества многих из которых происходили оживленные споры и во Франции, был вообще необычным для России, и лишь единицы, среди последних нельзя не назвать другого миллионера — И. А. Морозова, рисковали собирать подобные вещи, часто просто эпатировавшие «просвещенную публику». В значительной степени благодаря деятельности С. И. Щукина, эстетические взгляды которого опередили свое время, в нашей стране имеется прекрасное собрание работ импрессионистов и постимпрессионистов (в настоящее время — в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина и в Государственном Эрмитаже). Оказавшись в эмиграции, С. И. Щукин не жалел о потере своих коллекций и откровенно заявлял, что он «собирал не только и не столько для себя, а для своей страны и своего народа. Что бы на нашей земле ни было, мои коллекции должны оставаться там»^{80}.

Младший брат Щукина, Дмитрий (1855–1932), также был заядлым коллекционером, собиравшим произведения западноевропейских художников XVI–XVIII вв. В их числе были работы Брегеля, Моленара, Ватто, Буше, Фрагонара, Кранаха и других (всего 604 полотна. В настоящее время — в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина).

Благотворительность вообще, а меценатство и коллекционирование в частности, служили не только достижению определенных общественно значимых целей. Если богатый купец или промышленник старался утвердиться в глазах окружающих высоким стандартом жизни, строил роскошный особняк и наполнял его дорогой обстановкой, произведениями искусства и пользовался всеми благами цивилизации сам, то такой уклад жизни не мог вызывать никаких симпатий и признания. В этой картине ничего не менялось и тогда, когда какие-то «крохи» он выделял и на общественные нужды. Много здесь было скрытых интересов и тайных стремлений, которые нельзя понять в отрыве от конкретных условий российской действительности. На этом сюжете представляется уместным остановиться подробнее.

Все общественное устройство в России, социальная среда и формы общественной деятельности были пропитаны сословно-чиновной атмосферой и мелочным административным регулированием. Русское общество было строго социально ранжировано, и люди законодательно подразделялись на определенные сословия-разряды: дворяне, потомственные почетные граждане, купцы, мещане, крестьяне и др. Высшим сословием всегда было потомственное дворянство, важнейшую часть которого составляли крупнейшие землевладельцы-помещики и высшее чиновничество. У дворянства имелась целая система привилегий, которых другие сословия были лишены. Одним из них длительное время оставалось право на государственную службу. И здесь следует сказать о той роли, которую играла иерархическая система в деятельности капиталистов, занятых «делами благотворения». Как писал в конце XIX в. русский министр финансов С. Ю. Витте, «изящные искусства, литература, наука, прикладные знания, промышленность, торговля, сельское хозяйство, общественное управление, благотворительность— все это у нас в России состоит на государственной службе, если не целиком, то во всяком случае в значительной своей части»^{81}.

Все формы общественных занятий: служба в городских, земских сословных или профессиональных организациях, участие в деятельности благотворительных обществ, членство в попечительных советах школ, училищ, «домов призрения», приютов, музеев и т. д. — считались «государственным делом» и регулярно поощрялись властью, награждавшей крупных благотворителей орденами, чинами, почетными званиями и сословными правами. Таким путем самодержавие старалось стимулировать развитие общественных институтов, часто само не вкладывая в это дело ни копейки. Скажем, К. Т. Солдатёнков к середине 80-х годов XIX в. «за пожертвования и усердие» имел ордена: Станислава 3-й степени (1864 г.), Станислава 2-й степени (1868 г.), Анны 2-й степени (1881 г.) и Владимира 4-й степени (1885 г.)^{82}.

Именно благотворительность часто открывала единственную возможность предпринимателям получить чины, ордена, звания и прочие отличия, которых иным путем (в частности, своей профессиональной деятельностью) добиться было практически нельзя. Конечно, были жертвователи и меценаты, например, П. М. Третьяков, С. Т. Морозов, С. И. Мамонтов, о которых речь пойдет ниже, не желавшие получать награды от царских сановников и руководствовавшиеся в своей деятельности соображениями, далекими от всякой корысти.

Однако подобное бескорыстие было присуще далеко не всем. Чины и ордена не только повышали общественную значимость и респектабельность капиталиста, но и позволяли выйти за пределы сословно-социальной обособленности, и часто открывали реальные возможности для качественного изменения своего общественного положения.

Так, чин коллежского регистратора давал право на личное почетное гражданство; чин титулярного советника — личное дворянство, а чин действительного статского советника — дворянство потомственное (на гражданской службе было всего четырнадцать классов чинов)^{83}. Потомственное дворянство можно было иметь и по ордену (первые степени всех орденов и Владимира 4-й степени и выше, а с 1900 г. — лишь 3-й степени)^{84}. С получением чина приобреталось право и поступления на государственную службу. В законе говорилось, что «купцам, получившим какой бы то ни было чин вне порядка службы, не возбраняется поступать в гражданскую службу»^{85}.

К концу XIX в. в России существовало 27 жалуемых наград: 15 орденов и 12 чинов. Особый же интерес для капиталистов имели не награды вообще, а именно высшие: чиновные не ниже 4 класса (действительный статский советник) и орденские от Владимира. Это, что называется, «по закону». Однако в условиях самодержавия, когда деятельность и решения монарха не регулировались никакими законоположениями («царь выше закона»), когда любое его «волеизъявление» приобретало силу законодательного акта, возникали возможности для игнорирования существовавших правил и достижения своих целей посредством закулисных ходов в «светском» Петербурге. Остановимся на наиболее характерных случаях, передающих некоторые примечательные черты эпохи.

Одним из крупнейших и известнейших предпринимателей конца XIX в. был железнодорожный подрядчик и финансовый делец Л. С. Поляков (1844–1914), который пользовался просто удивительным благорасположением «правительственных сфер». История его «внедрения» в самые верхи чиновно-сословного мира весьма впечатляюща. Сын провинциального торговца, окончивший в 1875 г. Петербургский институт инженеров путей сообщения с «правом на чин коллежского секретаря»^{86}, своими деловыми навыками и предпринимательской хваткой быстро добился заметного места в деловом мире. С середины 90-х годов он был владельцем банкирского дома в Москве, возглавлял советы Московского международного торгового и С.-Петербургско-Московского коммерческого банков; был председателем правления Орловского коммерческого и Московского земельного банков, Московского страхового общества, Московского лесопромышленного товарищества и Товарищества для торговли и промышленности в Персии и Средней Азии, Товарищества Московской резиновой мануфактуры. Все это были крупные капиталистические компании.

Скоро Л. С. Поляков выбился и в число заметных благотворителей и меценатов. Его деятельность постоянно поощрялась государственной властью. В 1874 г. по ходатайству министра финансов этот потомственный почетный гражданин и купец первой гильдии получил звание коммерции-советника; в 1880 г. за финансирование Антропологической выставки в Москве он был награжден чином статского советника (5 класс); в 1883 г. по представлению Московского генерал-губернатора за пожертвования «на тюремное попечительство» получил действительного статского советника, а в 1886 г. опять за взнос на благотворительные цели ему был «пожалован» орден Владимира 3-й степени (общая сумма его благотворительных расходов составила около 200 тыс. руб.). Кроме того, он вносил средства на Румянцевский музей и Музей изящных искусств (только на зал греческой скульптуры он выделил более 20 тыс. руб.)^{87}.

Не являясь чиновником в собственном смысле слова, т. е. лицом, назначаемым на государственную должность и имеющим содержание от казны, Л. С. Поляков приобрел чин 4 класса, для получения которого на действительной государственной службе надо было прослужить не менее 20 лет. Он же лишь в 1885 г. был утвержден в должности попечителя Московского благотворительного приюта, находившегося в ведении Императорского человеколюбивого общества. Именно это учреждение и представило его в 1894 г. к награждению орденом Станислава 1-й степени. Такая награда открывала ему возможность предпринять еще одну попытку добиться вступления в дворянское сословие, так как правительствующий сенат, ведавший подобными делами, отклонил в 1889 г. его ходатайство о возведении в дворянство по ордену Владимира в связи с тем, как было сказано в сенатском определении, что орден «был получен не за отличия по должности попечителя», а лишь за службу в должности «члена попечительского совета»^{88}.

Представление к ордену Станислава 1-й степени купца-еврея было само по себе вызовом дворянско-чиновной системе и не имело прецедента. И разгорелась «битва». С одной стороны был миллионер-предприниматель со своими миллионами и связями, а с другой — традиции, амбиции и законы полуфеодальной империи. Первый «раунд» Л. С. Поляков проиграл, так как при рассмотрении его дела в Комитете о службе чинов гражданского ведомства и о наградах, проходившем под председательством министра императорского двора графа И. И. Воронцова-Дашкова, было решено единогласно «ходатайство отклонить». В качестве повода был использован тот аргумент, что «носимый Поляковым чин действительного статского советника, которым он награжден за неслужебные отличия, не соответствует значению того чина 4 класса, который приобретается действительною государственною службою и в котором только возможно пожалование орденом Святого Станислава 1-й степени»^{89}.

Однако далее произошло, казалось бы, труднообъяснимое. Всего через год члены Наградного комитета были извещены о «высочайшем согласии» на получение Л. С. Поляковым указанной награды, хотя в положении просителя ничего не изменилось. Один из служащих императорской канцелярии в письме И. И. Воронцову-Дашкову писал о своего рода шоке, который «поразил» бюрократический синклит при известии о согласии царя наградить «данное лицо станиславскою лентою»^{90}. Трудно определить, какие «рычаги» приводились в движение, но достоверно известно, что активную поддержку домогательствам Л. С. Полякова оказывал управляющий императорской канцелярией К. К. Ранненкампф.

Аналогичное противодействие было оказано Л. С. Полякову и в Сенате по поводу возведения его «в дворянское достоинство». Трижды ему было отказано, и лишь в 1897 г. по личной просьбе министра юстиции Н. В. Муравьева он «высочайшим именным указом» получил дворянство^{91}. Подобный «триумф» вряд ли был бы возможен без закулисных ходов, суть которых чаще всего сводилась к обычному подкупу высокопоставленных лиц, хотя документировать подобные «неформальные отношения» чрезвычайно трудно. Однако доподлинно известно, что у богатых купцов не стеснялись «брать в долг» даже члены царской фамилии. Много в обществе говорили, например, о том, что дядя царя, Николай Николаевич, «одолжил» у купцов Хлудовых несколько сот тысяч рублей ^{92}.

Деньги решали многое. С конца XIX в. любой крупный делец мог иметь высокий чин по «Табели о рангах». Надо было лишь заплатить. И капиталисты платили в фонды различных благотворительных учреждений, делали прочие пожертвования, а чиновники в центральных учреждениях скрупулезно подсчитывали эти взносы и определяли, какой награды достоин жертвователь. Звания, ордена, а вслед за этим и сословные права часто становились по сути дела объектами купли-продажи. Скажем, в 1910 г. С.-Петербургский митрополит Антоний, главный попечитель Императорского человеколюбивого общества, обратился в Министрество торговли и промышленности с ходатайством о награждении крупного сахарозаводчика Л. И. Бродского чином статского советника. В процессе разбирательства этого дела выяснилось, что миллионер слишком мало заплатил за такую награду. Главноуправляющий императорской канцелярией в этой связи писал: «Большая часть пожертвований, сделанных Бродским Человеколюбивому обществу, а именно 76 тыс. руб. (из 86 тыс.) отмечена награждением его орденом Святого Станислава 2-й степени и орденом Анны 2-й степени, а благотворительные услуги его, выражавшиеся в пожертвовании 100 тыс. рублей на учреждение коммерческого училища в Киеве поощрено пожалованием ему звания коммерции-советника и я бы затруднился бы повергнуть на Высочайшее благовоззрение ходатайство о награждении Бродского за пожертвования в сущности всего 10 тыс. рублей столь высокую для купцов наградою, как чин статского советника»^{93}. Однако этот отказ миллионера не остановил, и через год, используя в качестве инструмента опять благотворительное общество, но уже с привлечением в качестве ходатая члена царской фамилии (жену «великого князя» Константина Константиновича» — Елизавету Маврикиевну), начинает добиваться чина действительного статского советника. При столь внушительной поддержке со стороны «сильных мира сего» Л. И. Бродский получил высокий классный чин, хотя это и находилось в вопиющем противоречии с законом, гласившим, что «никто не может быть производим через чин, или, минуя чины низшие, прямо в высшие»^{94}. Но что значили законы в «стране самовластья»?

Были и коллективные представления на награды целых групп благотворителей. В 1903 г. Московское филармоническое общество и существовавшее при нем Московское музыкально-драматическое училище (где много лет преподавал В. И. Немирович-Данченко) отмечали 25-летний юбилей. Именитая покровительница общества, сестра царицы и жена московского генерал-губернатора Сергея Александровича (дядя последнего царя) «великая княгиня» Елизавета Федоровна обратилась с ходатайством о награждении директоров общества, «внесших вклад в развитие своими трудами и пожертвованиями». Подобные просьбы инспирировались чаще всего самими предпринимателями и отражали их желания. Из семи членов попечительного совета шесть были крупными капиталистами. Чего же домогались эти меценаты? Директор крупной Егорьевской бумагопрядильной фабрики, Норской мануфактуры и Северного страхового общества Д. Р. Востряков хотел получить Станислава 3-й степени; его сын и пайщик Товарищества Егорьевской фабрики Б. Д. Востряков — звание мануфактур-советника; владелец фабрики металлических пуговиц и фирмы по изданию музыкальных произведений К. А. Гутхейль — орден Владимира 4-й степени; московский домовладелец К. К. Ушков желал иметь такую же награду; финансовый делец и московский купец первой гильдии А. А. Руперти — Станислава 3-й степени, а владелец банкирской конторы в Москве К. В. Осипов — звание коммерции-советника^{95}.

Очень часто капиталисты-жертвователи за свою благотворительную деятельность старались получить почетные звания, которые повышали их вес в предпринимательской среде и традиционно служили маркой деловой респектабельности. Всего таких званий было два: коммерции-советник и мануфактур-советник. Они служили отличием исключительно для лиц купеческого звания и давались: первое — за «особенные заслуги в распространении торговли», а второе — «за отличия по мануфактурной промышленности»^{96}. Носители этих званий получали право на общий гражданский титул «ваше высокоблагородие». Сам характер их присвоения как акт «монаршей милости» способствовал тому, что социальная конъюнктура этих отличий была чрезвычайно высокой. Примечательно, что правящие круги часто награждали ими за некоммерческие занятия, в том числе и за благотворительные пожертвования, хотя это и противоречило «духу и букве» закона. Министр торговли и промышленности В. И. Тимирязев в 1909 г. констатировал, что постоянно росло число соискателей, «которые, не имея заслуг в торгово-промышленной деятельности, выдвигаются единственно пожертвованиями или другими заслугами на пользу разных благотворительных обществ и которые находят нередко поддержку со стороны стоящих во главе этих обществ лиц»^{97}.

Остановимся на ряде конкретных случаев. В 1905 г. в Петербурге, в Таврическом дворце, была проведена большая и уникальная в своем роде выставка «Русский портрет», организованная на средства известной кондитерской фирмы «Жорж Борман». Это одно из крупнейших событий в художественной жизни России проходило под патронажем внука Николая I — великого князя Николая Михайловича, который добился награждения званием коммерции-советника главного «спонсора» и директора-распорядителя указанной фирмы Г. Н. Бормана^{98}. Такую же награду получил и С. П. Рябушинский за взносы на Археологический институт в Москве^{99}.

В качестве наглядного примера скрытых стремлений жертвователей и методов их достижения процитируем договор, заключенный в 1911 г. между известным петербургским банкиром и директором одного из учебных заведений. В документе говорилось: «Мы, нижеподписавшиеся, В. Г. Винтерфельдт и директор Сестрорецкого коммерческого училища А. А. Фомин, заключили настоящее соглашение в следующем. Я, Винтерфельдт, обязуюсь внести в Сестрорецкое коммерческое училище 20 000 руб. в качестве дара при условии, что мне, Винтерфельдту, до 5 января 1912 г. будет Высочайше пожаловано звание коммерции-советника. Если же пожалование вышеозначенного звания не состоится до 5 января 1912 г. настоящее соглашение уничтожается»^{100}. Капиталист просимое получил. Однако подобная деятельность вряд ли может быть отнесена к разряду искреннего «творения добра».

Заплатил деньги — получил награду! Такое циничное отношение к благотворительности было довольно обычным делом в предпринимательской среде. Конечно, подобная подоплека подрывала высоконравственные основы бескорыстной жертвенности. На этом фоне прихотей, амбиций и эгоистических интересов толстосумов еще ярче выглядит деятельность тех предпринимателей, кто преследовал совершенно другие цели и руководствовался иными соображениями. Тех, кто бескорыстно приносил свои труды, таланты и огромные средства «на алтарь Отечества».