Коллекционеры и меценаты в России

Глава 3. Социальный парадокс

Одним из наиболее известных русских предпринимателей несомненно являлся Савва Тимофеевич Морозов. Этот человек не только олицетворял крупного инициативного капиталиста и выдающегося филантропа… Ему были присущи такие черты характера и поступки, которые делали его изгоем в собственной среде и вызывали уважение к нему в передовых кругах русского общества. Он весь был как бы «соткан» из противоречий и более, чем кто-либо другой подходил под определение «одинокая душа». Именно А. М. Горький, поддерживавший близкие дружеские отношения с С. Т. Морозовым, назвал его «социальным парадоксом»^{216}. Имя этого предпринимателя встречается в различных мемуарах и исследованиях, мелькает на страницах газет и журналов (было упомянуто даже с трибуны XIX Всесоюзной партийной конференции^{217}), однако до сих пор существует лишь одна работа, в которой очерчены основные «сюжетные линии» его биографии — документальная повесть советского писателя, его внука^{218}. Может быть, замечание А. С. Пушкина о том, «что мы ленивы и нелюбопытны»^{219}, относится к нам не в меньшей (а может и в большей) степени, чем к людям первой трети XIX в.?

Происходил С. Т. Морозов из семьи известнейших текстильных фабрикантов Морозовых, владевших несколькими крупнейшими предприятиями по производству хлопчатобумажных тканей. Данная область текстильного производства относилась к числу ведущих отраслей российской промышленности, работавшей на широкий рынок. Основателем нескольких морозовских династий был С. В. Морозов — Савва Первый (1770–1862). В своей работе «Развитие капитализма в России» В. И. Ленин писал: «Может быть, одним из наиболее рельефных проявлений тесной и непосредственной связи между последовательными формами промышленности служит тот факт, что целый ряд крупных и крупнейших фабрикантов сами были мелкими из мелких промышленников и прошли через все ступени от «народного производства» до «капитализма»^{220}. В качестве характерного подобного примера В. И. Ленин привел историю С. В. Морозова.

Родился «Савва сын Васильев» (свою фамилию он получил в XIX в.)^{221} крепостным. Уже в конце XVIII в. этот предприимчивый крестьянин открыл первую мастерскую в с. Зуево Богородского уезда Владимирской губернии, где производил шелковые кружева и ленты. Работал сам на единственном станке и сам же поставлял пешком этот товар на продажу в Москву (около 100 верст)^{222}. Позднее стал производить суконные и хлопчатобумажные изделия. Война 1812 г. и разорение французами Москвы способствовали расширению морозовского дела, так как «стал повсеместно ощущаться громадный спрос на льняные и бумажные изделия: требования на миткаль и ситец были просто изумительны, фабрики росли день и ночь, и капиталы фабрик росли»^{223}. Увеличивались и доходы. В 1820 г. С. В. Морозов за огромные по тем временам деньги — 17 тыс. руб. получил «вольную» от дворян Рюминых. С этого времени бывший неграмотный крестьянин числится «богородским первой гильдии купцом»^{224}. В 1842 г. Морозовы получают потомственное почетное гражданство^{225}. А родоначальник морозовского клана имел уже дом в Москве, в Николоямском переулке (район Рогожской заставы) стоимостью в 12 285 руб. серебром^{226}.

Морозовы, как и многие другие семьи текстильных фабрикантов, принадлежали к расколу, т. е. являлись старообрядцами, не признававшими церковные реформы XVII в. и находившимися в оппозиции к официальной православной церкви, аппарат которой тесно сросся с государственной системой самодержавия. Необходимо оттенить этот момент для понимания того, что критическое отношение к существовавшим порядкам, широко распространенное среди капиталистов-старообрядцев, было следствием определенной исторической традиции.

У С. В. Морозова было пять сыновей: Елисей, Захар, Абрам, Иван и Тимофей, ставших крупными предпринимателями и родоначальниками отдельных многочисленных ветвей морозовского дома («елисеевичи», или «викуловичи», «Захаровичи», «абрамовичи», «Тимофеевичи»). Ими было основано несколько фабрик в Московской, Владимирской и Тверской губерниях. Во второй половине XIX в. предприятия Морозовых сгруппировались в четыре самостоятельные фирмы: Товарищество Никольской мануфактуры «Саввы Морозова сын и К°», Товарищество мануфактур «Викула Морозов с сыновьями», Компания Богородско-Глуховской мануфактуры и Товарищество Тверской мануфактуры. В 1890 г. на морозовских фабриках было занято 39 тыс. рабочих, производивших изделий на 35 млн руб.^{227} В начале XX в. совокупный капитал четырех морозовских товариществ (основной, запасной, резервный, погашения) составлял почти 140 млн руб., и на них работало около 60 тыс. рабочих^{228}.

Крупнейшей и «коренной» морозовской фирмой была Никольская мануфактура, возникшая на основе той фабрики, которую С. В. Морозов еще в конце XVIII в. основал в Покровском уезде Владимирской губернии (в настоящее время — Хлопчатобумажный комбинат им. К. И. Николаевой в Орехово-Зуево Московской области). Делами здесь до середины 40-х годов XIX в. заправлял сам Савва Первый, а затем все большую роль стал играть его младший сын, Тимофей (1823–1889). При его непосредственном участии эта фирма стала первой, целиком оснащенной новейшим оборудованием, импортированным при посредничестве известного торгового дома «Л. Кноп» из Англии.

Жесточайшая эксплуатация на производстве и ужасные жилищные условия в фабричных казармах отличали труд и быт рабочих и на Никольской мануфактуре, и на других капиталистических предприятиях. Такое положение было очевидным для всех. Его констатировали не только те, кто искренне сочувствовал рабочим, но и те, кто находился по «другую сторону». Вот что писал, например, начальник Московского губернского жандармского управления в 1886 г. о положении наемных тружеников: «Имея возможность близко наблюдать жизнь фабричного рабочего, я мало нахожу разницы в его положении и положении бывшего крепостного; та же нужда, то же угнетение прав человека, то же презрение к его духовным потребностям, в одном случае человек был вьючным животным, в другом — он бессмысленная машина, мало чем отличающаяся от станка, у которого работает; прежде личность оскорблялась во имя сильного, и протест был немыслим во имя того же права, теперь личность оскорбляется тоже во имя сильного, потому что богатого, и протест немыслим ввиду перспективы потерять место и умереть с голоду…»^{229}

Власть Тимофея Саввича распространялась не только на рабочих, но и на местную администрацию, а полицию в селе Никольском он вообще содержал за свой счет. Этот район был похож на удельное княжество, где безраздельно правил фабрикант, отмеченный за заслуги званием мануфактур-советника. Говоря о морозовских владениях, «Владимирские губернские ведомости» писали в 1888 г.: «Никольское состоит исключительно из построек, принадлежащих фабрикантам Морозовым… здесь вы не найдете ни одного гвоздя, ни одной щепки, которые бы не принадлежали Морозовым. Минимальная цифра народонаселения в местечке простирается до 15 000 человек и состоит из людей, пришлых сюда ради куска насущного хлеба»^{230}. Владелец мануфактуры пользовался несомненным авторитетом в предпринимательской среде. Причислился он к московскому купечеству в 1861 г. С 1866 г. избирается гласным городской думы, а в 1868 г. — председателем Московского биржевого комитета^{231}. В дневнике известного предпринимателя из дворян, банкира и грюндера Ф. В. Чижова он фигурирует среди деятельных членов московского кружка крупных предпринимателей, регулярно обсуждавших текущие проблемы экономической действительности^{232}, основатель Московского отделения Общества для содействия русской промышленности и торговли^{233}. В 60—70-е годы входил в число инициаторов и учредителей ряда крупных предприятий (Купеческого банка, Московско-Курской железной дороги и др.), и по отзывам других капиталистов пользовался «расположением» всесильного министра финансов М. X. Рейтерна^{234}.

Хотя Т. С. Морозов не получил систематического образования, учился дома, но был вполне грамотным человеком и прекрасно понимал значение просвещения. Часто жертвовал иногда довольно крупные суммы на Московский университет и другие учебные заведения. Его взносы были столь значительными, что вызвали желание у начальства отметить эту деятельность высокой наградой (сам капиталист об этом не просил). В начале 1889 г. попечитель Московского учебного округа предложил присвоить фабриканту чин действительного статского советника. Однако кандидат, отошедший к этому времени от дел, проявил полное безразличие к такому пожалованию и на запрос полиции об уже имеющихся у него наградах ответил довольно своеобразно. Он писал: «Имею честь сообщить Управлению 3-го участка Мясницкой части, что в настоящее время за отсутствием свободного времени и неимением под руками необходимых бумаг я не могу дать точные сведения о том, какие, когда и за что получены мною знаки отличия. Если буду располагать свободным временем после праздника Пасхи и отыщу необходимые бумаги, то не замедлю дать вышеозначенные сведения»^{235}. Данное письмо — свидетельство того, что миллионы позволяли капиталисту по-хозяйски разговаривать с властями. Управляющий канцелярией московского полицмейстера с недоумением доносил Московскому генерал-губернатору, что сведения о знаках отличия мануфактур-советник «дать отказался»^{236}. Такая позиция была сама до себе просто беспрецедентной. Нельзя сказать, что Т. С. Морозов принципиально противился получению наград и, скажем, орден Анны, пожалованный ему по ходатайству Министра финансов «за особые труды по Всероссийской промышленно-художественной выставке в Москве в 1882 г.», он принял.

Этот жестокий, не терпящий никаких возражений человек считал, что такому миллионеру «все дозволено». Однако действительность опровергла взгляды самоуверенного купца. Истинным потрясением его жизни были дни так называемой «Морозовской стачки» в январе 1885 г., когда почти 8 тыс. рабочих Никольской мануфактуры, доведенные до отчаяния нищетой, бесправием и жесточайшими условиями, объявили забастовку, выдвинув ряд требований к капиталисту. Первоначально он категорически их отверг, но под напором рабочих выступлений все-таки вынужден был пойти на некоторые уступки. Не только владелец Никольской мануфактуры, но вся Россия увидели в этом первом организованном и сплоченном выступлении пролетариата ту грозную силу, которую оп представляет. Власти затеяли судебный процесс над «зачинщиками», который вылился по сути дела в суд над самим хозяином и теми порядками, которые он установил. Его сын, Савва, позднее откровенно признавал, что «настоящим-то подсудимым оказался отец. Вызвали его давать показания. Зала полношенька народу. В бинокли на него смотрят, как в цирке… Кричат: «Изверг!», «Кровосос!». Растерялся родитель. Пошел на свидетельское место, засуетился, запнулся на гладком паркете — и затылком об пол. И, как нарочно, перед самой скамьей подсудимых! Такой в зале поднялся шум, что председателю пришлось прервать заседание»^{237}. Капиталист после всех переживаний тяжело заболел и все дела на фабрике передал родственникам. Умер он в октябре 1889 г. В своем завещании фабрикант выделил несколько сот тысяч рублей на благотворительные цели, в том числе 100 тыс. «для призрения душевнобольных» в Москве^{238}. (Стоимость его имущества оценивалась в 6,1 млн руб.^{239})

Никольская мануфактура с 1873 г. действовала как паевое предприятие с основным капиталом 5 млн руб., разделенным на именные паи по тысяче рублей каждый. Согласно протоколу первого собрания совладельцев, в начале 1874 г. самому хозяину принадлежало 3512, а его жене — 1095 паев фирмы, или более 90 %^{240}. Остальные были распределены среди родственников и некоторых других, близких Морозовым лиц^{241}. Перестав быть единоличным владением и превратившись в паевое (или акционерное) предприятие, действовавшее на основании «высочайше утвержденного» устава, Никольская мануфактура оставалась в руках морозовской семьи вплоть до ее национализации в 1918 г. Хотя высшим органом стало считаться собрание пайщиков, где все решения принимались большинством голосов (10 паев давало право на один голос), однако сам хозяин, а затем его жена — Мария Федоровна Морозова, сохраняли полный контроль над ходом дел, так как являлись крупнейшими совладельцами.

По сумме годового производства уже в середине 80-х годов фирма занимала третье место в России^{242}. По данным на 1892 г., на Никольской мануфактуре работало более 17 тыс. рабочих; здесь было почти 159 тыс. веретен и 34 паровые машины^{243}. Выпускались различные хлопчатобумажные ткани, пряжа, нитки. Используя новейшее оборудование, высококачественный привозной американский хлопок, эффективные иностранные красители, хозяевам удалось добиться того, что продукция Никольской мануфактуры отвечала самым высоким стандартам и пользовалась заслуженным уважением среди потребителей в России. Экспортировалась она и за границу. Это была одна из самых прибыльных российских компаний, приносившая миллионы рублей дохода. Был очень высоким и дивиденд. Так, в 90-е годы он составлял ежегодно 20–25 %, т. е. единожды вложенный рубль давал 20–25 коп.^{244} Среди заинтересованных в делах Никольской мануфактуры капиталистов (помимо самих Морозовых) было несколько крупных предпринимателей: коммерции-советник К. Т. Солдатенков; мануфактур-советник, совладелец стеариново-мыловаренного завода в Казани и фабрики по обработке хлопка в Московской губернии, один из руководителей Московского купеческого банка Г. А. Крестовников (зять Т. С. Морозова); директор ряда крупнейших текстильных фирм (в их числе «Э. Циндель» и Кренгольмская мануфактура) и распорядитель торгового дома «Л. Кноп», барон А. Л. Кноп.

В одном из документов Министерства финансов, относящемся к началу XX в., о морозовской фирме говорится: «Правильное и успешное действие причин, вызвавших цветущее состояние дел Товарищества, облегчалось в немаловажной степени семейным характером последнего, состоящего из ограниченного круга лиц, связанных между собой общностью не только экономических, но и родственных интересов: между тем сохранение надолго такого характера и впредь, едва ли может иметь место, ибо с течением времени, по естественному ходу событий, паи товарищества должны распределяться среди большего числа участников, которые, по мере удаления от основателей и первых руководителей предприятия, будут терять непосредственную связь с ним»^{245}. Действительно, «по мере удаления от основателей» происходил своего рода «размыв» состава владельцев, и среди пайщиков появлялись лица, не связанные с Т. С. Морозовым первыми степенями родства. Однако этот процесс не привел к потере контроля над фирмой Морозовыми, как это, например, произошло с основанной 3. С. Морозовым Богородско-Глузовской мануфактурой, откуда его наследников вытеснили в XX в. другие дельцы.

У Тимофея Саввича было восемь человек детей: четыре дочери: Анна (1849), Алевтина (1850), Александра (1854), Юлия (1858) и четверо сыновей — Иван (1855), Арсений (1856), Савва (1862) и Сергей (1863). Иван и Арсений умерли в детстве. Савва, родившийся 3 февраля 1862 года, и стал, пожалуй, наиболее известным представителем клана Морозовых. А. М. Горький характеризовал его как человека «исключительного по уму, социальной прозорливости и резко революционному настроению»^{246}. Эта яркая и самобытная натура послужила писателю прообразом ряда персонажей (например, Егора Булычова).

Капиталист, миллионер и вдруг — «революционное настроение»! Возможно ли такое? Не является ли это утверждение лишь писательским преувеличением? Конечно, С. Т. Морозов не был революционером в полном смысле этого слова, т. е. человеком, главной целью жизни которого было радикальное изменение основ общества, и он не боролся открыто с существовавшей системой. Однако этот предприниматель острее, чем большинство других, ощущал потребность изменить общественные порядки и в меру своих сил и средств оказывал значительную финансовую помощь революционному движению. При его материальной поддержке издавалась ленинская «Искра», именно на его средства были учреждены первые легальные большевистские газеты: «Новая жизнь» в Петербурге и «Борьба» в Москве. Один из «столпов» царской бюрократии, министр финансов и председатель совета министров С. Ю. Витте с негодованием заметил, что такие, как С. Т. Морозов, «питали революцию своими миллионами»^{247}. Конечно же, царский сановник сгустил краски. «Стимулировать» революцию деньгами просто нельзя. Она вызывается объективными причинами и развивается по своим законам. Однако помощь делу революции Савва Тимофеевич действительно оказывал и немалую, причем не только деньгами. Что касается финансовой поддержки, то, хотя точных данных и нет, она, во всяком случае, исчислялась десятками, если не сотнями тысяч рублей. «Материальная помощь, оказываемая Морозовым революционному движению, была существенна и своевременна», — констатирует исследователь^{248}.

Его заслуги перед потомками измеряются не только этим. Велики они и в области национальной культуры. Он оказал неоценимую поддержку Московскому Художественному театру, всемерно и бескорыстно помогал величайшему начинанию в самый тяжелый период его становления и развития. Откровенно говоря, трудно представить судьбу театра без Саввы Тимофеевича Морозова. Много лестных слов относится к этому человеку и щедрому меценату в воспоминаниях организаторов и руководителей Художественного театра К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко, а К. С. Станиславский счел своим долгом даже почтить память этого друга театра на торжественном заседании, посвященном тридцатилетию МХАТа в октябре 1928 г. в присутствии членов советского правительства^{249}.

Как сформировался этот удивительный человек? Какие причины сделали его столь непримиримым и к самодержавию, и к собственной социальной среде? Тут, как и во всех других случаях, когда речь заходит о неординарных личностях, однозначных ответов быть не может. Здесь необходимо учитывать не только природный ум, интеллект, но и совокупность нравственных черт. К сожалению, проследить развитие их практически нельзя, так как достоверных свидетельств сохранилось очень мало. Это относится в первую очередь к годам детства и юности, что является вообще типичным для биографий всех предпринимателей. Однако немногочисленны документальные данные и о последующем периоде, в значительной степени в силу того, что до нас не дошел личный архив С. Т. Морозова. В распоряжении исследователей находятся в первую очередь источники мемуарного характера, большинство которых возникло через десятилетия после смерти Саввы Тимофеевича. Однако общий «контур жизни» этого, по словам Л. Б. Красина, «интереснейшего человека»^{250} они очертить позволяют. Имеются и некоторые другие материалы.

Вернемся к семье Саввы Тимофеевича. Его отец в 1848 г. женился на дочери богатого московского купца, фабриканта и домовладельца Ф. И. Симонова — Марии Федоровне^{251}. Предки этой фамилии происходили из казанских татар, принявших православие (отсюда, очевидно, и тот «отпечаток Азии» в облике детей этой ветви морозовского рода). С 1849 г. в семье пошли дети, и первой родилась дочь Анна. Савва был седьмым ребенком, а через полтора года после него родился Сергей. К этому времени Морозовы имели уже собственный особняк в Москве, в Большом Трехсвятительском переулке, перекупленный у известного откупщика В. А. Кокорева, где прошли детские и юношеские годы Саввы. (Здание сохранилось. Современный адрес — Большой вузовский переулок, 1. Примечательно оно и тем, что здесь в июле 1918 г. был штаб левоэсеровского мятежа.) Двухэтажный дом с мезонином насчитывал двадцать комнат; имелась своя молельня и зимняя оранжерея. Дом был окружен довольно обширным садом, где были беседки и цветники.

Рядом же, через переулок, размещалось весьма мрачное трехэтажное здание правления Никольской мануфактуры. Очевидец так описывал этот «оплот» крупного капитала: «Церковная тишина в комнатах, по которым я проходил, давала понять о том, что здесь знают, что такое дисциплина. Никто не курил. Паркетный пол блестел, как лакированный. Широкие зеркальные окна закрыты снизу зелеными занавесками, чтобы служащие не глазели на улицу. За дубовым барьером — шведские столы, как в заграничных банках. Странно только, что за такими столами сидело много людей с допетровскими бородами, одетых в поддевки и кафтаны. Тут я вспомнил, что фирма Морозовых старообрядческая…»^{252}Уместно добавить, что в описываемый период (речь идет о начале XX в.) деление компаний по конфессиональному (вероисповедному) признаку вряд ли уместно. Любое крупное предприятие действовало в соответствии с универсальными законами капиталистического производства и распределения. Другое дело, что хозяева Никольской мануфактуры придерживались определенных религиозно-мировоззренческих принципов, в соответствии с которыми подбирался персонал и устанавливался внутренний распорядок. Получалось своеобразное смешение «французского с нижегородским», что не могло не бросаться в глаза.

В старообрядческих семьях детей воспитывали по древнему уставу благочиния — в строгости, беспрекословном послушании, в духе религиозного аскетизма. Однако и новое неумолимо вторгалось в жизнь. В морозовской семье уже были гувернантки и гувернеры, детей обучали светским манерам, музыке, иностранным языкам. Вместе с тем применялись и традиционные купеческие «формы воспитания» и, как вспоминал Савва, «за плохие успехи в английском языке драли…»^{253} В четырнадцать лет старшего сына определяют в Четвертую гимназию, которая находилась недалеко от «родового гнезда», у Покровских ворот, в хорошо известном москвичам «доме-комоде». В этом дворце графов Апраксиных, построенном в стиле рококо еще в 60-х годах XVIII в., с 1861 г. размещалось указанное учебное заведение (в настоящее время — ул. Чернышевского, 22). Имена братьев Саввы и Сергея Морозовых значатся среди выпускников 1881 г.^{254} (Заметим, кстати, что одновременно несколько месяцев здесь же учился и К. С. Станиславский, который курса тут не кончил, но оставил описание мрачных порядков в этой гимназии^{255}.)

По соседству с «дворцом Апраксиных» существовало одно из старейших и крупнейших учебных заведений, созданное на средства «именитого московского купечества» еще в начале XIX в., — Практическая академия коммерческих наук, выпускники которой получали полный курс среднего учебного заведения, и этих знаний было бы вполне достаточно для ведения «семейного дела» (современный адрес — Покровский бульвар, 11). Много лет отец Саввы входил здесь в число действительных членов Общества любителей коммерческих знаний. Однако Морозовы своего сына туда не определяют и решают, учитывая его склонности к естественным наукам, дать полное университетское образование. В 1881 г. Савва Второй поступает на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. В студенческие годы его интересы не ограничиваются только естественными науками; с большим интересом изучает он политэкономию и философию, регулярно посещает блестящие лекции одного из крупнейших русских историков В. О. Ключевского. Заканчивает он университет в 1885 г. со званием «действительного студента», которое присваивалось тем, кто кончил курс, сдал все экзамены, но не защитил диплома (для тех, кто не собирался делать служебную карьеру, имели значение сами знания, а не свидетельства).

Еще в гимназии, вспоминал С. Т. Морозов, «я научился курить и не веровать в бога»^{256}. Из такого признания следует, что у этого внука и сына купца неприятие семейных и корпоративных традиций проявилось довольно рано. Позднее это неосознанное чувство перерастет в убеждение и приведет к целенаправленному отрицанию многих «общепринятых» норм и канонов.

К 80-м годам относится и еще одно событие в биографии Саввы Тимофеевича, наложившее заметный отпечаток на многое в последующей жизни. Он влюбляется в молодую, умную и красивую жену своего родственника С. В. Морозова — Зинаиду (Зиновию) Григорьевну (1867–1947). Злые языки утверждали, что ранее она была простой работницей на одной из морозовских фабрик («присучальщицей», «ткачихой» и т. д.). Такую версию можно встретить в мемуарах^{257}. Об этом же, правда, с оговоркой пишет в своем очерке «Савва Морозов» А. М. Горький^{258}. Подобные утверждения никогда не были документальными и являлись лишь очередной расхожей сплетней, которые так охотно плодили многочисленные недоброжелатели Саввы Тимофеевича и которую приняли на веру даже симпатизировавшие ему мемуаристы. Трудно вообразить, чтобы добропорядочный двоюродный племянник, Сергей Викулович, мог позволить себе брак с девицей «без роду и племени». Ее внук, прекрасно осведомленный в вопросах семейной генеалогии, определенно говорит о том, что бабка происходила из купеческого рода Зиминых^{259}. Она дочь богородского купца второй гильдии Г. Е. Зимина, который был родом из с. Зуева, где и начал торговать мануфактурой. В 1874 г. он причисляется к московскому купечеству и ведет уже мануфактурную торговлю в Москве, в Зеркальном ряду^{260}. От брака с Зинаидой Григорьевной у Саввы Тимофеевича было четверо детей: Тимофей (1888 г.), Мария (1890 г.), Елена, Савва (1903 г.). (Точную дату рождения Елены установить не удалось^{261}.)

Мы не знаем, как происходил бракоразводный процесс. «Оформить развод» в условиях России, где не было официального гражданского брака, было чрезвычайно трудно (достаточно вспомнить пьесу «Живой труп» Л. Н. Толстого). Доподлинно известно другое: женившись на «разводке» (венчались они в марте 1888 г.), С. Т. Морозов, что называется, «прославился на всю Россию». По тогдашним купеческим меркам это был скандал. Отец невесты якобы даже заявил, что ему было бы легче видеть свою дочь в гробу, «чем такой позор терпеть»^{262}. Самого же С. Т. Морозова эта шумиха не смутила, хотя почти вся родня была настроена против новой родственницы. В конце концов родители смирились с браком старшего сына.

После окончания университета он уезжает в Англию. Здесь изучает химию в Кембриджском университете, собирается защищать диссертацию. Одновременно знакомится с постановкой текстильного дела на английских фабриках. Необходимость возглавить семейное дело заставляет уехать в Россию. Трудно определить, когда точно вернулся из Англии, но уже в марте 1887 г. он фигурирует в числе тех, кто представил ценные бумаги к собранию пайщиков^{263}. Савва становится руководителем Никольской мануфактуры, однако лишь номинально. Большинство паев, как уже говорилось, а следовательно, и голосов на собраниях совладельцев принадлежало отцу и матери, а после смерти Т. С. Морозова его вдова — главный и основной пайщик товарищества. Это важно подчеркнуть, так как в своей деятельности он всецело зависел от воли своей матери, которая оставалась и формально директором-распорядителем, т. е. совмещала в своем лице должности и председателя правления, и директора^{264}. Ее же старший сын по сути дела стал совладельцем-управляющим, но не полноправным хозяином.

В числе предъявителей ценных бумаг впервые имя Саввы Тимофеевича появляется в начале 1883 г., когда он представил 37 паев (менее 1 % общего числа)^{265}. В таких фирмах, как морозовская, на детей почти обязательно переводили определенную часть бумаг, иногда сразу же после их рождения. В 1885 г. его пакет увеличивается до 157 паев, а после смерти отца в его распоряжение поступает еще 500 штук, и общая численность пакета с конца 80-х годов составила 657 паев^{266}. Эта доля остается неизменной вплоть до 1903 г., когда основной капитал Никольской мануфактуры увеличивается на 2,5 млн руб. и, соответственно, на 2500 паев, распределенных среди прежних совладельцев. Максимальное количество паев, принадлежавших С. Т. Морозову, не превышало 985 штук. Для сравнения отметим, что его мать представила к собранию пайщиков в марте 1890 г. 3165, а в марте 1904 г. — 3580 дивидендных бумаг фирмы^{267}.

Здесь уместно затронуть вопрос о реальных доходах этого директора Никольской мануфактуры. В обществе циркулировали слухи о баснословных суммах, однако размеры их никогда не документировались. Со слов самого Саввы Тимофеевича, А. М. Горький заметил, что его годовой доход «не достигал ста тысяч»^{268}. Попробуем в этом разобраться, опираясь на финансовую документацию правления морозовской фирмы. Поступления С. Т. Морозова состояли из директорского жалованья (сумма колебалась от 10 до 12 тыс. руб.), наградных (процент отчислений с общей суммы чистой прибыли) и дивиденда (процент дохода с каждого пая). За десять лет, с 1895 по 1904 г., он получил 112 тыс. руб. в качестве директорского содержания, примерно, 1 млн наградных и не менее 1,3 млн дивиденда, а всего около 2,5 млн руб.^{269} Учитывая, что ему принадлежала еще и городская недвижимость, сдававшаяся в аренду, а также и земельные владения вне черты городских поселений (имения), как и должности в других фирмах (много лет он был директором высокодоходного Трехгорного пивоваренного товарищества в Москве), не будет преувеличением считать, что его личные доходы в этот период достигали в среднем 250 тыс. руб. в год.

Это было в условиях России очень много. Приведем такое сравнение. По данным на 1900 г., крупнейшие царские сановники имели годовое денежное содержание: Председатель Комитета министров, член Государственного совета, сенатор И. Н. Дурново — 30 тыс. руб., министр финансов С. Ю. Витте, министр путей сообщения, князь М. И. Хилков, член Государственного совета, сенатор, обер-прокурор Святейшего синода К. П. Победоносцев — по 22 тыс. руб. и т. д.^{270} На фоне доходов Саввы Тимофеевича финансовое обеспечение высокооплачиваемых чиновников выглядит довольно жалким. Кстати, это была одна из главных причин зависти, перераставшей часто в ненависть к миллионерам-нуворишам со стороны бюрократически-дворянских кругов.

Однако деньги, как таковые, Савву Тимофеевича интересовали мало, что его принципиально отличало от других дельцов. Наблюдая жизнь купца-миллионера, А. М. Горький писал, что «личные его потребности были весьма скромны, можно даже сказать, что по отношению к себе он был скуп, дома ходил в стоптанных туфлях, на улице я его видел в заплатанных ботинках»^{271}. Он был лишен тех амбиций, которые заставляли многих предпринимателей вкладывать большие средства в произведения искусства и козырять перед другими своими собраниями. К числу коллекционеров он не принадлежал и хотя приобретал значительные живописные работы (в их числе «Голова старушки» Н. А. Касаткина и «Венеция» И. И. Левитана), но сколько-нибудь заметной коллекции не составил^{272}. Его непритязательность в жизни отмечалась многими. За этим, насколько можно судить, стояла не жадность, не всепоглощающая алчность, и он не был эдаким «русским Гобсеком». Просто не придавал особого значения ни самим деньгам, ни тем возможностям, которые они открывали для удовлетворения эгоистических желаний. У него были другие цели и интересы, а большие материальные возможности не сделали его счастливым человеком. «Легко в России богатеть, а жить трудно», — с горечью заметил он однажды^{273}.

Однако его жена, Зинаида Григорьевна, придерживалась прямо противоположных взглядов, и Савва Тимофеевич часто, что называется, шел у нее на поводу. Она была умной, но и чрезвычайно амбициозной женщиной и старалась удовлетворять свое честолюбие именно тем путем, которым шли другие представители купеческого мира. Деньги, по её представлениям, позволяли утвердить себя в обществе. Немыслимые туалеты, невероятной ценности украшения, модные и самые дорогие курорты, собственный выезд, ложа в театре и т. д., и т. п. — все было подчинено амбициозным целям. Есть основания утверждать, что и строительство претенциозного морозовского «палаццо» в центре Москвы — результат ее устремлений.

После возвращения из Англии С. Т. Морозов приобретает довольно скромный дом на Большой Никитской, однако такой уклад жизни вряд ли мог устроить 3. Г. Морозову. В начале 90-х годов С. Т. Морозов покупает на тихой аристократической улице Спиридоновке барский особняк с садом. Купчая была оформлена на имя жены, и она же стала числиться владелицей. Ранее эта усадьба принадлежала Н. Т. Аксакову (брату С. Т. Аксакова), а до середины XIX в. тут жил поэт и государственный деятель И. И. Дмитриев, у которого в гостях бывали А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь и многие др. Поэт и друг А. С. Пушкина П. А. Вяземский написал об этом «приюте Муз»^{274}:

В 1893 г. обветшалый дом был сломан и на его месте началось строительство роскошного особняка по проекту молодого архитектора Ф. О. Шехтеля (друг и ученик архитектора А. С. Каминского, зятя П. М. Третьякова). Это была первая крупная самостоятельная работа известного представителя стиля «модерн», который только-только начинал входить в моду. Постройка была завершена в 1896 г. (современный адрес — ул. А. Толстого, 17). В оформлении интерьеров принимал участие художник М. А. Врубель, имелись работы В. М. Васнецова, М. М. Антокольского, М. В. Якунчиковой и др. Выросший в центре Москвы и решенный в необычном стиле — сочетании готических и мавританских архитектурных элементов, «спаянных» воедино пластикой модерна, особняк сразу же стал одной из московских достопримечательностей. Таких вычурных, бросающих вызов «родовых замков» купечество себе еще не позволяло. Все это было ново, необычно, вызывало толки и пересуды. Актер М. П. Садовский откликнулся эпиграммой^{275}:

Открытие этого московского «чуда» было обставлено весьма помпезно. Очевидец этого события, князь С. А. Щербатов, вспоминал: «На этот вечер собралось все именитое купечество. Хозяйка, Зинаида Григорьевна Морозова… женщина большого ума, ловкая, с вкрадчивым выражением черных умных глаз на некрасивом (как свидетельствуют сохранившиеся фотографии, утверждение более чем спорное. — А. Б.), но значительном лице, вся увешанная дивными жемчугами, принимала гостей с поистине королевским величием. Тут я увидел и услышал впервые Шаляпина и Врубеля, исполнившего в готическом холле отличную скульптуру из темного дуба и большое витро, изображавшее Фауста с Маргаритой в саду»^{276}. Неоднократно бывал в этом доме и А. М. Горький, который писал о нем: «Внешний вид… напоминал мне скучный и огромный мавзолей, зачем-то построенный не на кладбище, а на улице. Дверь отворял большой усатый человек в костюме черкеса, с кинжалом у пояса; он казался совершенно лишним или случайным среди тяжелой московской роскоши и обширного вестибюля»^{277}.

Об архитектурных достоинствах морозовского особняка, конечно, возможны различные суждения. Бесспорным является другое. Хозяйка дома всячески старалась превратить его в один из известнейших светских салонов Москвы: здесь устраивались вечера, балы, приемы. Причем, 3. Г. Морозова старалась, чтобы непременно присутствовала «аристократическая элита», что должно было повысить престиж. В 1902 г. жена А. П. Чехова О. Л. Книппер, писала мужу, что на одном из таких балов ей представили графа Шереметева, графа Олсуфьева, графа Орлова-Давыдова, которые, по ее словам, «все скучные и неинтересные». В ответ Антон Павлович со свойственной ему прозорливостью заметил: «Зачем, зачем Морозов Савва пускает к себе аристократов? Ведь они наедятся, а потом, выйдя от него, хохочут над ним, как над якутом»^{278}.

«Игра в светскость» продолжалась довольно долго и требовала не только времени, сил, но и больших расходов. Приобретается обширное имение Покровское-Рубцово около Нового Иерусалима, строится дача во Владимирской губернии. Со стороны людей, мало знакомых с самим хозяином, такая «пляска миллионов» не находила понимания. Профессор Московского университета И. В. Цветаев писал в 1899 г. архитектору Р. И. Клейну: «Пусть будет Саввам Морозовым стыдно: пропивают и проедают чудовищные деньги, а на цель просветительскую жаль и пятиалтынного. Оделись в бархат, настроили палат, засели в них— а внутри грубы, как носороги…»^{279} Вряд ли с И. В. Цветаевым можно согласиться, хотя обида его и понятна: С. Т. Морозов не дал ни копейки на создаваемый по инициативе и при деятельном, участии Ивана Владимировича Музей изящных искусств имени императора Александра III. Однако дело тут было не в жадности и не в непонимании значения искусства, а скорее в том, что сооружение этого огромного здания в центре Москвы и в силу его названия, и по причине «высочайшего покровительства» воспринималось многими как памятник романовской династии, а такие начинания С. Т. Морозов никогда не поддерживал. Истинные цели, задачи и назначение музея стали для всех очевидными позднее.

Чем дальше, тем больше С. Т. Морозову претят светские устремления жены. По всей вероятности, именно в конце 90-х годов начинается охлаждение между супругами, которое со временем приводит к сильному отчуждению. «Мадам Морозова» сверкала в обществе, на благотворительных базарах, в театрах, на вернисажах; принимала у себя родовую знать, «золотую» светскую молодежь, офицеров. У нее «запросто» бывала даже сестра царицы и жена московского генерал-губернатора великая княгиня Елизавета Федоровна. Красочное описание личных апартаментов этой «светской львицы» оставил А. М. Горький, которого в спальне 3. Г. Морозовой поразило «устрашающее количество севрского фарфора: фарфором украшена широкая кровать, из фарфора рамы зеркал, фарфоровые вазы и фигурки на туалетном столе и по стенам на кронштейнах. Это немного напоминало магазин посуды»^{280}. Резко контрастировала с этим обстановка комнат, занимаемых самим хозяином. «В кабинете Саввы — все скромно и просто, только на книжном шкафе стояла бронзовая голова Ивана Грозного, работы Антокольского. За кабинетом — спальня; обе комнаты своей неуютностью вызывали впечатление жилища холостяка»^{281}.

Уместно здесь сказать и о следующем. Особым вниманием хозяйки пользовался все чаще и чаще бывавший в доме блестящий офицер, выпускник Николаевской академии Генерального штаба, потомственный дворянин А. А. Рейнбот. Это была довольно заметная фигура в «иерархическом ареопаге» самодержавия: в 1905 г. он исполнял обязанности Казанского губернатора, а в 1906–1907 гг. был Московским градоначальником, т. е. возглавлял полицию в первопрестольной. Через два с лишним года после смерти С. Т. Морозова, в августе 1907 г., он обвенчался с его вдовой, и З. Г. Морозова стала женой генерала и потомственной дворянкой, «госпожой Рейнбот». Так как он был зачислен в «императорскую свиту», то обязан был получить «высочайшее согласие» на брак, однако не уверенный в этом, А. А. Рейнбот и вдова мануфактур-советника З. Г. Морозова венчались тайно. После этого он обращается к царю с ходатайством о прощении; получает прощение и заверение, что «его поступок последствий иметь не будет»^{282}. Казалось бы, что все амбициозные желания этой женщины удовлетворены, однако через несколько месяцев наступил крах. В результате ревизии сенатора Н. П. Гарина, вскрывшей в деятельности московского градоначальника множество финансовых и административных злоупотреблений, генерал-майор А. А. Рейнбот в декабре 1907 г. был уволен от должности, исключен из свиты и предан суду.

Охлаждение между С. Т. Морозовым и его женой наступало постепенно, вызывалось различными причинами, но в значительной степени было результатом несоответствия духовных запросов и разного понимания жизненных ценностей. Савва Тимофеевич, что называется, задыхался в «золотой клетке», которую сам и построил. Его тянуло к интересным людям, к простому искреннему человеческому общению, и эта деятельная, и даже стихийная натура (за неукротимый нрав отец называл его «бизоном»^{283}) с трудом переносила всякие светские условности, фальшь и пустоту аристократического мира. Хотя, конечно, и среди родовитого барства встречались интересные одаренные люди, с которыми С. Т. Морозов охотно общался. Например, упоминавшийся князь и художник С. А. Щербатов, назвавший Савву Второго умнейшим из купцов^{284}.

Вообще же к аристократам его не тянуло, и он проявлял поразительную независимость и строптивость характера даже тогда, когда дело касалось представителей царской фамилии. В своих воспоминаниях В. И. Немирович-Данченко приводит показательный в этом смысле эпизод, касающийся посещения особняка на Спиридоновке генерал-губернатором Москвы, великим князем Сергеем Александровичем. Наместник царя, наслышанный о необычном доме, решил лично его осмотреть. Адъютант уведомил об этом желании С. Т. Морозова, который дал согласие и лишь уточнил: «Ему угодно осмотреть мой дом?» — получил однозначный ответ. Далее произошло следующее: «На другой день приехал великий князь с адъютантом, но их встретил мажордом, а хозяина дома не было» (как это похоже на поведение П. М. Третьякова!). Мемуарист справедливо заметил, что это «было очень тонким щелчком: мол, вы хотите мой дом посмотреть, не то, чтобы ко мне приехать, — сделайте одолжение, но не думайте, что я буду вас приниженно встречать»^{285}.

Этого представителя «именитого купечества» отличало широкое видение окружающего мира, понимание исторической перспективы и он, как, пожалуй, никто в предпринимательской среде, сознавал, что действительное развитие России, превращение ее в мощное современное государство возможно лишь через радикальное изменение коренных основ жизни. К такому убеждению он пришел не сразу. Вначале была вера в то, что улучшений можно добиться путем реформ, политикой «мелких шагов», каждый из которых необходимо делать «с высочайшего согласия».

Савва Тимофеевич имел влияние в предпринимательских кругах, ряд лет возглавлял Ярмарочный комитет на крупнейшем российском «торжище» в Нижнем Новгороде. Именно его в 1896 г. выдвинуло купечество для приветствия и поднесения хлеба-соли на Всероссийской промышленной выставке государю-императору. Как представитель одной из крупнейших отечественных фирм купец С. Т. Морозов получал и некоторые знаки «монаршей милости»: ему было присвоено звание мануфактур-совет-ника, он состоял членом «высочайше утверждаемого» Московского отделения Совета торговли и мануфактур. Смело брался за новые начинания: им, например, было основано крупное химическое акционерное общество «С. Т. Морозов, Крель и Оттман», зарегистрированное в Германии, но имевшее предприятия в России и специализировавшееся на производстве красителей. «Я ведь специалист по краскам», — говорил о себе С. Т. Морозов^{286}.

Пользовался в начале XX в. известностью и в среде лидеров либерального движения а в его особняке происходили даже полулегальные заседания земцев-конституционалистов в конце 1904 г.^{287} Однако особых симпатий, насколько известно, к этим деятелям С. Т. Морозов не питал. Его интересовали другие люди. «Не знаю, — писал А. М. Горький, — были ли у Морозова друзья из людей его круга, — я его встречал только в компании студентов, серьезно занимающихся наукой или вопросами революционного движения. Но раза два, три, наблюдая его среди купечества, я видел, что он относится к людям неприязненно, иронически, говорит с ними командующим тоном, а они, видимо, тоже не очень любили его и как будто немножко побаивались. Но слушали — внимательно»^{288}. Друзей этого круга действительно не было, а купечество он называл презрительно «волчьей стаей»^{289}.

Задолго до первой российской революции С. Т. Морозов почувствовал ее приближение, в чем проявилась его удивительная социальная прозорливость. Помогая революционерам, он не стремился, так сказать, подстраховаться на всякий случай и мыслил другими категориями. «Вы считаете революцию неизбежной?» — спросил у него А. М. Горький. «Конечно, — ответил Савва Тимофеевич. — Только этим путем и достижима европеизация России, пробуждение ее сил. Необходимо всей стране перешагнуть из будничных драм к трагедии. Это нас сделает другими людьми»^{290}. Ответ просто поразительный, если принять во внимание, что такие слова произносил крупнейший капиталист, человек, который, казалось бы, имел все основания быть довольным. Прекрасно отдавал себе отчет в том, что революция могла смести таких, как он, но его интересовала в первую очередь судьба страны, а не собственные интересы. Помогал делу большевиков вполне осознанно и деньгами, и даже личным участием: нелегально провозил типографские шрифты, прятал от полиции известного большевика Н. Э. Баумана и даже доставлял запрещенную литературу на свою фабрику. Читал с интересом работы В. И. Ленина, высоко оценивал исторические перспективы большевизма, считал, что это течение в русском освободительном движении сыграет «огромную роль»^{291}.

Что это? Человек, потерявший свои социальные ориентиры или увидевший то, что другим было не дано увидеть? Очевидно, и то, и другое. Превращаясь в чужого «среди своих», он пытался обрести опору в иной среде, но это сделать не удавалось. По словам А. М. Горького, «он упорно искал людей, которые стремились так или иначе осмыслить жизнь, но, встречаясь и беседуя с ними, Савва не находил слов, чтоб понятно рассказать себя, и люди уходили от него, унося впечатление темной спутанности»^{292}. Пожалуй, только А. М. Горький, которого С. Т. Морозов ценил и искренне любил (лично познакомились они в конце 1900 г.), отвечал ему взаимной симпатией и называл его своим близким другом^{293}.

С другой стороны, отношения, скажем, с А. П. Чеховым не сложились. Великий писатель много раз встречался с Саввой Тимофеевичем, бывал у него в гостях в Покровском^{294}, в доме на Спиридоновке, ездил даже с ним летом 1902 г. в пермское имение Морозовых Всеволодово-Вильву, где Савва построил школу его имени. Однако никакой душевной близости между ними не было, и деловая и импульсивная натура С. Т. Морозова не вызывала симпатий у А. П. Чехова. Имея в виду Савву Тимофеевича, он однажды язвительно заметил: «Дай им волю, они купят всю интеллигенцию поштучно»^{295}.

Искренние чувства и даже восторженное преклонение испытывал С. Т. Морозов к актрисе М. Ф. Андреевой, с которой он близко общался последние годы своей жизни, что не составляло секрета и для окружающих. Деликатнейший Константин Сергеевич Станиславский в феврале 1902 г. писал М. Ф. Андреевой: «Отношение Саввы Тимофеевича к Вам — исключительное. Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву, и Вы это знаете и относитесь к ним бережно, почтительно…»^{296} Через много лет сама Мария Федоровна свидетельствовала: «Мы любили друг друга крепко хорошей любовью долголетних друзей, и я горжусь такими отношениями с одним из благороднейших людей, встретившихся мне в жизни, считаю незаслуженным с моей стороны счастьем»^{297}.

В разговоре с А. М. Горьким С. Т. Морозов однажды сказал, что есть люди, «очень заинтересованные в том, чтоб я ушел или издох…»^{298} Такая резкая оценка не была лишена известных оснований. Чем больше Савва отрывался от своего круга, чем дальше отходил от обычных купеческих «чудачеств» и все сильнее связывал себя с людьми и делами, враждебными существовавшим порядкам, тем ощутимее было недоброжелательное отношение к нему и со стороны властей, и со стороны родственников.

Вообще с родней он сколько-нибудь тесных отношений не поддерживал. Клан «Тимофеевичей» имел к началу XX в. широкие матримониальные связи, и некоторые из родственников Саввы Тимофеевича были довольно заметными фигурами и в деловой среде, и вне ее. Сестра Юлия была замужем за крупным предпринимателем и известным общественным деятелем Г. А. Крестовниковым, который в 1905 г. возглавил мощную представительную организацию буржуазии — Московский биржевой комитет, был членом Государственного совета. В 1910 г. Крестовниковы получили потомственное дворянство^{299}. Их старшая дочь Софья вышла замуж за представителя одной из известнейших купеческих семей в России — Д. И. Стахеева, а вторая дочь Мария — за заводчика и инженера Н. Г. Листа, директора крупного машиностроительного общества «Густав Лист» в Москве.

Сестра Анна вопреки воле родителей стала женой приват-доцента Московского университета Г. Ф. Карпова («сын станового пристава»), который в 1870 г. защитил диссертацию и «был утвержден в степени доктора русской истории»^{300}. Читал курсы лекций в Харьковском и Московском университетах, был другом В. О. Ключевского. После его смерти, в 1891 г., в Московском университете была учреждена на морозовские деньги премия имени Г. Ф. Карпова, присуждавшаяся за лучшие исторические работы, а вдова была избрана почетным членом Общества истории и древностей российских^{301}. Эта ветвь морозовского рода тоже одворянилась. Их старший сын А. Г. Карпов стал крупным предпринимателем, «сподвижником» известного капиталиста П. П. Рябушинского, входил в совет Московского банка, состоял директором Товарищества Окуловских писчебумажных фабрик и, естественно, пайщиком морозовской мануфактуры. Его брат, Ф. Г. Карпов, занимал директорский пост в Никольской мануфактуре. Их сестра, Е. Г. Карпова, была женой известного деятеля А. В. Кривошеина^{302}.

Необходимо сказать и о младшем сыне Тимофея Саввича — Сергее. Он окончил юридический факультет Московского университета, имел звание «кандидат прав». Активного участия в деловой жизни не принимал, больше интересовался музыкой и изобразительным искусством, сам писал пейзажи. Оказывал поддержку И. И. Левитану, мастерская которого одно время находилась в морозовском доме; давал деньги на известный журнал «Мир искусства». Много времени проводил за границей и в своем имении Успенское под Звенигородом, где у него жил и работал И. И. Левитан, гостил А. П. Чехов. Старший брат называл Сергея «ипохондриком», а А. П. Чехов писал, что это «скучнейший из джентльменов»^{303}. Однако этот «ипохондрик» основал в Москве Музей кустарных промыслов, выстроил для него специальное здание в Леонтьевском переулке и передал городу Москве. (Здание сохранилось. В настоящее время его частично занимает Музей народного искусства, ул. Станиславского, 7.) Женился на сестре крупного чиновника А. В. Кривошеина (занимал различные посты и был в XX в. членом Государственного совета). В сентябре 1905 г. Сергей Тимофеевич был избран, а по сути дела назначен «матушкой», директором-распорядителем Никольской мануфактуры^{304}.

К началу XX в. признанным «патриархом» морозовского рода была Мария Федоровна Морозова, которая умерла в 1911 г. (ей было более 80 лет). Причем оказалось, что она относилась к числу крупнейших собственников в России, а общая сумма принадлежавшего ей имущества достигала колоссальной цифры — 30 млн руб.^{305} Миллионерша была далека от духовных запросов своих сыновей, и ее жизнь на протяжении десятилетий почти не менялась. Чрезвычайно набожная, окруженная многочисленными приживалками, она не пользовалась электрическим освещением, не читала газет и журналов, не интересовалась литературой, театром, музыкой и даже не решалась «из боязни простуды мыться горячей водой с мылом, предпочитала всевозможные одеколоны»^{306}. Такому истинному представителю «темного царства», конечно, были чужды и окружение старшего сына, и образ его мыслей. Однако она довольно долго мирилась с этим, так как, во-первых, Савву практически некем было заменить (его деловые качества были вне конкуренции), а во-вторых, отстранить его от управления было нельзя без широкой огласки. По неписаной же купеческой традиции все происходившее в семье не должно было становиться известным посторонним. Мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем, как увещевала мать своего сына, но, учитывая косвенные свидетельства, можно заключить, что попытки «наставить на путь истинный» предпринимались многократно. Общение с «неблагонадежными» и вообще большой интерес Саввы Тимофеевича к политическим и социальным вопросам особенно были неприятны набожной старухе. В конце концов между ними произошел полный разрыв.

В начале 1905 г. Россия содрогнулась от кровавой бойни, устроенной 9 января царскими сатрапами в Петербурге. Савва Тимофеевич вместе с А. М. Горьким был очевидцем Кровавого воскресенья и не мог оставаться безучастным. Он посетил председателя Комитета министров, который так описал этот визит: «Я его принял, и он мне начал говорить самые крайние речи о необходимости покончить с самодержавием, об установке парламентарной системы со всеобщими прямыми и проч, выборами, о том, что так жить нельзя далее и т. д.»^{307}. Конечно, эти речи не произвели на сановника никакого впечатления.

Вернувшись в Москву, он на несколько дней уединяется на втором этаже своего особняка и составляет программу срочных социальных и политических реформ в стране. Этот документ чрезвычайно интересен для характеристики общественных воззрений С. Т. Морозова и заслуживает того, чтобы на нем остановиться подробней. «В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, — писал он, — наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе повсеместные забастовки рабочих, сопровождавшиеся серьезными народными волнениями… Обращаясь к исследованию причин последних забастовок, мы наталкиваемся на то в высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу под предлогом различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы вне пределов фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических требований». И далее, продолжая свой анализ, С. Т. Морозов заметил: «Действительно — отсутствие в стране прочного закона, опека бюрократии, распространенная на все области русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего того, что происходит в жизни… невежество народа, усиленно охраняемого теми препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом, всего, что могло бы поднять культурное развитие народа, худшее положение, в котором находится народ сравнительно с другими перед судом и властью, — все это задерживает развитие хозяйственной жизни в стране и порождает в народе глухой протест против того, что его гнетет и давит»^{308}.

После констатации положения автор выдвинул конкретные предложения: 1) предоставить право свободно создавать союзы; 2) исключить карательные меры за проведение забастовок. Однако он понимал, что прогресс невозможен без изменения политических условий в стране, и выдвинул ряд предложений общеполитического характера, в их числе: введение всеобщего равноправия перед «прочным законом, сила и святость которого не могла бы быть ничем и никем поколеблена», неприкосновенность личности и жилища, свобода слова и печати, введение обязательного школьного обучения, привлечение к разработке любых законопроектов представителей всех классов и общественный контроль за бюджетом^{309}. По сути дела Савва Тимофеевич ставил вопрос о введении в России конституционной формы правления. Призыв к такому принципиальному решению буквально в первые дни революции лишний раз свидетельствует о том, насколько в своем миропонимании он опередил всех остальных капиталистов. Отдавая себе отчет в том, что заявленная программа будет иметь вес лишь как коллективная акция, он обращается к другим капиталистам, надеясь на их поддержку. Однако этого не произошло. Основная часть «бизнесменов» еще не доросла до такого радикализма, и записку, да и то с оговорками, приняли лишь некоторые оппозиционно настроенные деятели в либерально-буржуазной среде^{310}.

Обсуждению этого документа посвящено и заседание правления Никольской мануфактуры, и в протоколе было зафиксировано, что директора от подписи отказались, предоставив С. Т. Морозову право, «если он найдет нужным, подписать записку за его личную ответственность»^{311}.

В феврале 1905 г. забастовочная волна докатилась и до Никольской мануфактуры. В этой связи хотелось бы сказать вот о чем. После «Морозовской стачки» 1885 г., когда к управлению пришел Савва Тимофеевич, положение рабочих улучшилось: были отменены штрафы, изменены расценки, построены новые спальни для рабочих, учреждены стипендии для учащихся и т. д. Однако коренного улучшения условий труда и быта на фабриках С. Т. Морозов добиться не мог, так как любые нововведения, финансовые расходы надо было утверждать на правлении, где он не располагал большинством голосов. Рабочие же видели в нем хозяина, и у многих он пользовался в отличие от своего отца и матери уважением. Когда вспыхнула забастовка и рабочие выдвинули ряд требований, в том числе установление 8-часового рабочего дня и повышение заработной платы, С. Т. Морозов выполнить их отказался, так как не в силах был принять такие решения. Реальным хозяином, как уже упоминалось, была М. Ф. Морозова, которая категорически воспротивилась желанию сына пойти навстречу рабочим. Сын потребовал у матери права полного распоряжения на фабриках; в ответ на это он был в начале марта отстранен от управления, и М. Ф. Морозова пригрозила учреждением над ним опеки^{312}.

Для такой деятельной натуры, как Савва Тимофеевич, это было непереносимо и воспринималось им как крах всей жизни. Положение усугублялось личным одиночеством, отсутствием взаимопонимания с женой. Он начинает избегать людей, много времени проводит в полном уединении, не желая никого видеть. Изоляции способствовала и Зинаида Григорьевна, бдительно следившая за тем, чтобы к нему никто не приходил, и изымавшая всю поступавшую на его имя корреспонденцию.

По Москве поползли слухи о сумасшествии известного предпринимателя. Очевидно, появление их не обошлось без участия власть имущих и кое-кого из родственников, которым была удобна именно такая версия, объясняющая неожиданный отход его от общественной деятельности. Сохранилось коротенькое деловое письмо, датированное 26 марта, т. е. как раз периодом полного уединения, и адресованное в Петербург инженеру А. Н. Тихонову, который работал у Саввы Тимофеевича. Обращаясь к нему, С. Т. Морозов писал: «Я решил прекратить разведки (речь идет о геологических изысканиях на Урале. — А. Б.) ввиду соображений, которые сообщу Вам впоследствии. Когда будете проезжать Москву, заезжайте ко мне. Мне хотелось бы пристроить Вас куда-нибудь на место»^{313}. Нет нужды доказывать, что письмо написано вполне здравомыслящим человеком, ощущающим нравственную ответственность за судьбу тех, кто был с ним связан.

И тем не менее, по настоянию жены и матери созывается медицинский консилиум в составе известного невропатолога Г. И. Россолимо и врачей Ф. А. Гриневского и Н. Н. Селивановского, констатировавший 15 апреля 1905 г., что у мануфактур-советника С. Т. Морозова «тяжелое общее нервное расстройство, выражавшееся то в чрезмерном возбуждении, беспокойстве, бессоннице, то в подавленном состоянии, приступах тоски и прочее», и рекомендовавший направить его для лечения за границу^{314}. Через несколько дней в сопровождении жены и Н. Н. Селивановского С. Т. Морозов выехал сначала в Берлин, а затем на юг Франции, в город Канн. Здесь, на берегу Средиземного моря, в шикарном номере фешенебельного «Ройяль-Отеля» 13(26) мая 1905 г. он выстрелом из пистолета покончил с собой.

Многие обстоятельства этого рокового шага до сих пор неясны. Власти считали, что виновниками его гибели были революционеры, которых поддерживал Савва Тимофеевич и которые якобы начали его шантажировать, требовать новых денег и под давлением этих угроз и произошло самоубийство. Такую версию изложил в донесении в Департамент полиции московский градоначальник. Подобное объяснение получило распространение и встречается в мемуарах С. Ю. Витте. «Он попался в Москве, — писал бывший премьер, — чтобы не делать скандала, полицейская власть предложила ему выехать за границу. Там он окончательно попал в сети революционеров и кончил самоубийством»^{315}. Его внук, основательно изучивший многие перипетии судьбы деда, задает в своей книге вполне уместный вопрос: зачем вообще революционерам надо было угрожать Морозову?^{316} В подтверждение таких заявлений никогда не приводилось никаких доказательств.

Истинные причины трагического решения этого сравнительно молодого человека, отца четверых детей, были иные, лежали значительно глубже и их верно уловили хорошо знавшие С. Т. Морозова люди. «Но когда я получил телеграмму о его смерти, — писал А. М. Горький, — и пережил час острой боли, я невольно подумал, что из угла, в который условия затискали этого человека, был только один выход — в смерть. Он был недостаточно силен для того, чтобы уйти в дело революции, но он шел путем, опасным для людей его семьи и круга»^{317}. В свою очередь, В. И. Немирович-Данченко заметил: «Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии выдержки и расчета. Измена неминуемо поведет к трагическому конфликту»^{318}.

Смерть примирила Савву Тимофеевича с родственниками. Согласно христианским канонам, самоубийцу нельзя хоронить по церковным обрядам (старообрядческие нормы в этом смысле не были исключением). Морозов-ский клан объединяется и, используя и связи, и деньги, начинает добиваться разрешения на похороны. Необходимо было получить разрешение от властей. Были представлены путаные и довольно разноречивые свидетельства врачей, в которых утверждалось, что вроде бы смерть была результатом «внезапно наступившего аффекта» (следовательно, нельзя ее рассматривать как обычное самоубийство), но в то же время Савву Тимофеевича нельзя считать и душевнобольным (признание его таковым было нежелательно для престижа семьи). Вот какое заключение дал, например, личный врач, Ф. А. Гриневский: «Главной и вероятней всего единственной причиной нервного расстройства было переутомление, вызванное как общественными, так и специально фабричными делами и связанным с ними рабочим вопросом. К началу марта после продолжительных забастовок рабочих на фабрике наступил резкий упадок физических и нравственных сил»^{319}. «Знал я Морозова, — продолжает этот эскулап, — более двадцати лет и состоял последние десять лет его личным врачом, я могу засвидетельствовать, что предотвратить этот печальный исход не было никакой возможности. С одной стороны, он не был психически болен какой-либо определенной психической болезнью, которая давала бы право ограничивать его право и самостоятельность; с другой — при врожденной непреклонности и упорстве в достижении ранее намеченной цели — он не поддавался никаким убеждениям и доводам. Признавая свои поступки в рабочем вопросе во многом ошибочными и ошибки эти непоправимыми — он видел один выход в самоубийстве»^{320}.

Получая морозовские деньги, этот врач знал, что делал и писал то, что было нужно и самим хозяевам, и государственным чиновникам. Оказывается, «ошибочное» отношение к рабочим привело С. Т. Морозова к самоубийству. Поразительный по своей циничности документ. Однако такие, с позволения сказать, свидетельства власть имущих вполне устраивали, и 28 мая исполняющий обязанности московского генерал-губернатора в секретном рапорте доносил в Петербург: «Усматривая из свидетельств врачей Селивановского и Гриневского, что мануфактур-советник Савва Тимофеевич Морозов лишил себя жизни в припадке психического расстройства, предложил Градоначальнику сделать распоряжение о выдаче удостоверения о неимении препятствий к преданию тела Морозова земле по христианскому обряду»^{321}. На Рогожском кладбище 29 мая были организованы пышные похороны, а затем поминальный обед на 900 персон.

Незадолго до смерти С. Т. Морозов застраховал свою жизнь на 100 тыс. руб. Страховой полис «на предъявителя» вручил своему другу, актрисе и революционерке М. Ф. Андреевой, которая передала значительную часть средств в фонд большевистской партии^{322}. Этот факт подчеркивает и то, что С. Т. Морозов до конца оставался верен делу революционного переустройства своей родины, и то, что его уход из жизни не был результатом «состояния аффекта», а был продуманным шагом. Сохранилась предсмертная записка, которая была переслана из Франции по каналам русского Министерства иностранных дел московскому губернатору. На клочке простой бумаги всего несколько строк — и вся жизнь Саввы Тимофеевича: «В моей смерти прошу никого не винить»^{323}. Действительно, кого-то конкретно винить нельзя. Он оторвался от своего класса и оказался в разладе не только с социальной средой, но и с самим собой, что и предопределило трагический исход.

Савва Тимофеевич оставил духовное завещание, утвержденное к исполнению Московским окружным судом 21 июля 1905 г. Хотя этот документ обнаружить не удалось, есть основания считать, что его вдова получила основную часть наследства. К ней перешла и недвижимость, и ценные бумаги, однако она продает основную часть дивидендных бумаг Никольской мануфактуры, и к 1914 г. в распоряжении З. Г. Рейнбот остается лишь 120 паев фирмы^{324}.

Яркая и короткая жизнь С. Т. Морозова, его трагическая судьба представляют интерес сами по себе. Однако фигура этого предпринимателя примечательна и в ряду щедрых филантропов. Он помогал много и часто и отдельным лицам, и различным учреждениям, и организациям. Иногда его пожертвования были весьма значительными. Только в начале XX в. он выделил несколько десятков тысяч рублей на строительство родильного приюта при Староекатерининской больнице^{325} (ныне Московский областной научно-исследовательский клинический институт им. М. Ф. Владимирова) и 100 тыс. руб. «на дело призрения душевнобольных в Москве»^{326}.

Особняком же стоит его поддержка Московского Художественного театра. Нет нужды подробно говорить об этом крупном начинании в культурной и духовной жизни России, так как история театра много раз излагалась и в специальных исследованиях, и в мемуарах; опубликовано и большое число различных материалов и документов. Обратимся лишь к тем эпизодам становления театра, которые неразрывно связаны с именем московского купца-мецената С. Т. Морозова.

Летом 1897 г. после восемнадцатичасового оживленного обсуждения молодой педагог и драматург В. И. Немирович-Данченко и режиссер, актер и «купеческий сын» К. С. Алексеев (Станиславский) пришли к решению создать новый театр, цели и задачи которого существенно отличались от существовавших в то время. Задуманное начинание требовало крупных средств, которых у инициаторов не было. Казалось бы, что один из них, К. С. Станиславский, совладелец и директор (с начала XX в. — директор-распорядитель) солидного паевого товарищества «В. А. Алексеев, П. Вишняков и А. Шамшин» был богатым человеком^{327}. Однако, как справедливо заметил В. И. Немирович-Данченко, он был «человек со средствами, но не богач. Его капитал был в «деле» (золотая канитель и хлопок), он получал дивиденд и директорское жалованье, что позволяло ему жить хорошо, но не давало право тратить много на «прихоти». Был у него и отдельный капитал, но отложенный для детей, он не смел его трогать»^{328}. Сын коммерции-советника С. В. Алексеева^{329}, потомственный почетный гражданин К. С. Станиславский (Алексеев) не имел возможности финансировать единолично новое начинание. Он внес лишь десять тысяч и вместе с женой, актрисой М. П. Лилиной, навсегда отказался от жалованья в театре. «Стесненность в средствах» объяснялась и тем, что у К. С. Станиславского были значительные долги от прошлых «театральных затей», которые, как он сам признавал, сильно подорвали финансовое положение^{330}.

Начинается поиск меценатов. Родственники в помощи отказали. Желание учредить городской театр — это было уже больше, чем прихоть, и о сыне степенного Сергея Владимировича в купеческой среде злословили, что «Кокоша (шутливое прозвище К. С. Станиславского. — А. Б.) разводит канитель». Под канителью подразумевалась его любовь к театру^{331}. На просьбу о субсидии не откликнулась и Городская дума. Речь стала идти вообще о возможности осуществить задуманное, так как, по словам В. И. Немировича-Данченко, «кардинальнейший вопрос нашего дела — денежный — висел в воздухе»^{332}. Владимир Иванович, который вел административно-финансовую часть нового театра, решил обратиться за помощью к предпринимателям, состоявшим «директорами-попечителями» Филармонического общества (их имена перечислены в первой главе). Сравнительно небольшие денежные взносы позволяли этим дельцам на концертах «занимать места в первых рядах» и «перед всей Москвой щеголять своим меценатством»^{333}. Как велись переговоры, мы не знаем, но известно, что миллионер-виноторговец К. К. Ушков обещал четыре тысячи, а остальные — и того меньше: по одной-две тысяче рублей. Конечно, таких средств хватить не могло и требовалась более солидная поддержка, так как театр не мыслился коммерческим предприятием. Он должен был быть «общедоступным» (с очень умеренными ценами на билеты) и особых доходов приносить не мог.

И здесь происходит событие, которое очень продвинуло дело создания нового театра. Или в конце 1897, или в самом начале 1898 г. (точную дату установить не удалось) К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко обращаются за помощью к С. Т. Морозову, который сразу же согласился оказать поддержку, внес десять тысяч и поставил лишь одно, чрезвычайно примечательное условие: театр не должен иметь никакого «высочайшего покровительства»^{334}.

Этот купец любил театр страстно и постоянно посещал спектакли в Москве, Петербурге и Нижнем Новгороде, куда летом на время ярмарки съезжались труппы со всей России. Сохранились свидетельства, что Савва Тимофеевич оказывал и раньше поддержку театральным начинаниям. Так, еще в начале 90-х годов он выделял средства Московскому частному театру (недолговечная антреприза В. В. Чарского). Актер В. П. Далматов вспоминал, что, передав деньги, С. Т. Морозов настоятельно просил сохранить это в тайне, так как боялся, что его «не поймут». В ответ на недоуменные вопросы говорил: «Понимаете, коммерция руководствуется собственным катехизисом. И потому я буду просить Вас и Ваших товарищей ничего обо мне не говорить…»^{335} К моменту создания Художественного театра он уже не боится никаких пересудов, открыто и щедро поддерживает новое театральное предприятие.

В марте 1898 г. возникает «Товарищество для учреждения в Москве Общедоступного театра», распорядителями которого становятся К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко. В прошении на имя Московского генерал-губернатора (один из первых сохранившихся документов нового товарищества) учредители писали 11 мая 1898 г.: «Согласно проекту учреждения в Москве Общедоступного театра, поданному нами Вашему Императорскому Высочеству^{336}, образовалось товарищество, в состав которого вошли следующие лица: К. С. Алексеев, Д. Р. Востряков, А. И. Геннерт, К. А. Гутхейль, Н. А. Лукутин, Сав. Т. Морозов, Серг. Т. Морозов, К. В. Осипов, И. А. Прокофьев, К. К. Ушков. В первый год существования театр, по ценам на места, еще не может носить вполне характер общедоступного. Стремление Товарищества заключается пока в создании репертуара и дружно сформировавшейся труппы. Для этой цели нами снят театр в Каретном ряду.

Сообщая об этом, имеем честь обратиться к Вашему Императорскому Высочеству с почтительной просьбой оказать нам содействие в разрешении к постановке трагедии гр. А. Толстого «Царь Федор Иоаннович», каковая трагедия уже разрешена к постановке на сцене Театра литературно-артистического кружка в Петербурге (театр А. С. Суворина. — А. Б.)»^{337}.

Итак, уже с самого основания С. Т. Морозов оказывал помощь новому культурному начинанию, и его взнос, как и взнос К. С. Станиславского, был наиболее значительным. Очевидно именно он привлек к участию и своего брата Сергея. В общей сложности на «дело театра» удалось собрать 28 тыс. руб.^{338} Причем, на остальных капиталистов приходилось всего несколько тысяч пожертвований. Им, конечно же, был нужен не театр, как таковой, а причастность собственного имени к делу, которое вызывало значительный интерес. Показательно в этом смысле поведение купца К. К. Ушкова. Еще ранее, пожертвовав всего 500 рублей Музыкально-драматическому училищу, он неоднократно требовал, чтобы об этом «благодеянии» обязательно было сообщено «высочайшей покровительнице» — Елизавете Федоровне. Точно так же он не раз просил В. И. Немировича-Данченко подчеркивать, что был первым жертвователем и на театр^{339}. Другие дельцы ассигновали еще меньше, хотя учредители подробно излагали каждому из них свой замысел и убедительно его аргументировали. Однако тратить деньги на неведомое начинание капиталисты не спешили и часто не по причине своего невежества, а просто в силу обычной предпринимательской скаредности. Вот, например, выпускник Московского университета («кандидат прав»), дворянин, меломан, эстет и богатый директор Московско-Киево-Воронежской железной дороги (одно из крупнейших железнодорожных обществ в России) А. И. Геннерт «рискнул» всего несколькими сотнями рублей.

Собранных средств хватило на первое время. За несколько тысяч товарищество арендовало у купца Я. В. Щукина театр «Эрмитаж» в Каретном ряду. Всего в театре было 852 места, но, по признанию организаторов, они «могли располагать лишь 815 местами», а остальные предоставлялись разным лицам (ложа генерал-губернатора, «кресло» обер-полицмейстера и т. д.)^{340}. Здесь 14(26) октября 1898 г. и состоялся первый спектакль — «Царь Федор Иоаннович». Как писал В. И. Немирович-Данченко, «Художественный общедоступный театр был открыт, но театр еще не родился»^{341}. Продолжался поиск своего репертуара и новых сценических приемов. Истинное рождение началось с постановок пьес А. П. Чехова и А. М. Горького. Условия, в которых приходилось работать труппе, красочно описаны К. С. Станиславским. «В самом деле, театр «Эрмитаж»… был в то время в ужасном виде: грязный, пыльный, неблагоустроенный, холодный, нетопленый, с запахом пива и какой-то кислоты, оставшимся еще от летних попоек и увеселений, происходивших здесь… Особенно неблагополучно было с отоплением театра, так как все трубы оказались испорченными, и нам пришлось чинить их на ходу… Помню, в один из спектаклей мне пришлось отдирать от стены своей уборной примерзший к ней костюм, который предстояло тут же надеть на себя»^{342}. Достойны истинного восхищения то, прямо скажем, мужество и творческая одержимость людей этого театра, которые, преодолевая бесконечные трудности и преграды, преданно служили Мельпомене.

После первых спектаклей, из которых лишь «Царь Федор» имел сдержанный успех, а остальные сборов вообще не делали, выяснилось, что угроза краха всего начинания не исчезла и, как заметил В. И. Немирович-Данченко, наступили «наши черные денечки»^{343}. Катастрофически не хватало денег, приходилось залезать в долги. Дело несколько улучшилось после триумфальной постановки чеховской «Чайки» в декабре, однако сезон был закончен с убытком, и дефицит составил 46 тыс. руб. Меценаты не проявляли желания продолжать выделять деньги. На помощь опять приходит С. Т. Морозов, который уже серьезно увлекся новым театральным предприятием. В сентябре 1899 г. О. Л. Книппер писала А. П. Чехову: «Савва Морозов повадился к нам в театр, ходит на все репетиции, сидит до ночи, волнуется страшно… Я думаю, что он скоро будет дебютировать, только не знаю в чем»^{344}.

Он действительно «дебютировал» в роли преданного и бескорыстного друга театра, что признавалось и организаторами. В письме В. И. Немировичу-Данченко в феврале 1900 г., говоря о Савве Тимофеевиче, К. С. Станиславский заметил: «Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни… такого именно человека я жду с самого начала моей театральной деятельности (как ждал и Вас)» и подчеркивал, что в отличие от других меценатов в порядочность Морозова слепо верит^{345}. Для ликвидации дефицита и финансового оздоровления С. Т. Морозов предлагает «долг погасить и паевой взнос дублировать», что и было сделано^{346}. Уже в первый год существования Художественного театра С. Т. Морозов затратил на него почти 60 тыс. руб., и постепенно его пожертвования становятся важнейшим финансовым источником, питавшим новое культурное и художественное начинание. Однако на первом этапе он старался сохранить коллективную форму финансирования и убеждал вносить деньги и других предпринимателей, хотя их сравнительно небольшие взносы существенной роли не играли.

Искреннее и заинтересованное служение делу театра свидетельствует о высоких культурных запросах этого мецената, отражает понимание им огромной эстетической и общественной роли театрального искусства. Осенью 1900 г. А. М. Горький писал А. П. Чехову: «И когда я вижу Морозова за кулисами театра, в пыли и трепете за успех пьесы — я ему готов простить все его фабрики, — в чем он впрочем не нуждается, — я его люблю, ибо он бескорыстно любит искусство, что я почти осязаю в его мужицкой, купеческой, стяжательной душе»^{347}. Купец-меценат в полной мере осознавал, что «этот театр сыграет решающую роль в развитии сценического искусства»^{348}.

Постепенно Художественный театр начинает завоевывать признание у знатоков и успех у публики. Дефицит был погашен, долги выплачены, новые спектакли делали неплохие сборы, и «в воздухе стала носиться идея» о «собственном доме» для театра. Популярная в Москве газета «Новости дня» писала в ноябре 1901 г.: «Художественный театр мечтает о новом помещении. Нынешнее его положение в Каретном ряду не особенно удобно: каждый год приходится на пост и лето перевозить все громадное имущество»^{349}. Вопрос о «постоянном пристанище» был окончательно решен в конце 1901 г.

Практическое осуществление этого замысла было бы невозможно без участия С. Т. Морозова. Его выбор останавливается на доме в Камергерском переулке, принадлежавшем миллионеру-нефтепромышленнику Г. М. Лианозову. Здесь еще в 1880 г. был оборудован специальный театральный зал, сдаваемый внаем. Ранее его уже арендовала драматическая труппа Ф. А. Корша и Частная опера С. И. Мамонтова. С середины 90-х годов тут обосновался театр-буфф и ресторан Шарля Омона. Всю организационно-финансовую часть предприятия взял на себя Савва Тимофеевич и проявил в этом деле и настоящий размах, и большие организаторские способности. Он вел все переговоры с владельцем, в результате которых был заключен договор об аренде сроком на двенадцать лет.

Меценат разрабатывает план создания паевого товарищества, соучастниками которого должны были стать ведущие актеры, руководители и некоторые близкие театру лица. Согласно проекту устава, составленному в декабре 1901 — январе 1902 гг., в число совладельцев входили К. С. Алексеев (Станиславский), М. П. Алексеева (Лилина), Н. Г. Александров, А. Л. Вишневский, М. Ф. Желябужская (Андреева), В. И. Качалов, В. В. Лужский, С. Т. Морозов, И. М. Москвин, В. И. Немирович-Данченко, М. А. Самарова, В. А. Симов, А. А. Стахович, А. П. Чехов, О. Л. Чехова (Книппер), А. Р. Артем^{350}. Капитал нового товарищества должен был составить 50 тыс. руб., причем большинству привлеченных, включая и К. С. Станиславского, С. Т. Морозов открывал кредит под векселя, который должен был погашаться из будущих театральных доходов. Взнос самого Саввы Тимофеевича в конечном итоге составил приблизительно 15 тыс. руб.^{351}

Большое значение инициатор организации товарищества (все пункты подробно оговаривались с К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко) придавал привлечению А. П. Чехова, которому 28 мая 1902 г. послал письмо и проект устава. Он писал: «…переговорив с Владимиром Ивановичем и Ольгой Леонардовной, я решил обратиться к Вам, не войдете ли Вы [в] состав товарищества, которое будет держать театр»^{352}. Предложение было принято, и писатель решил внести 10 тыс. руб.^{353} О реакции мецената сохранилось интересное свидетельство О. Л. Книппер, заметившей, что, узнав об этом, «Савва так и прыгал от восторга»^{354}.

Показательно, что в числе пайщиков нет ни одного «любителя искусств» из предпринимательской среды, кроме самого С. Т. Морозова. Это, конечно, не было случайностью. Предстоящие реформы требовали крупных затрат и смелых решений, на которые вряд ли были способны люди и для которых участие в делах театра было по сути дела лишь одной из форм самоутверждения в том обществе, где стоимость бриллиантов жены или личная ложа определяли принадлежность к кругу «избранных». Преданно и бескорыстно служить самому искусству — на такое были способны лишь немногие. И не случайно среди пайщиков, например, фигурирует А. А. Стахович. Этот представитель старинной дворянской фамилии полковник и адъютант великого князя Сергея Александровича всей душой полюбил Художественный театр, вошел в число пайщиков, а затем, отказавшись от блестящей служебной карьеры, вышел в отставку и стал членом труппы.

Устав был утвержден на общем собрании совладельцев в начале февраля 1902 г.^{355} Обязанности распределились следующим образом: главный режиссер — К. С. Станиславский, заведующий труппой и текущим репертуаром — В. В. Лужский, председатель правления — С. Т. Морозов, художественный директор и председатель репертуарного совета — В. И. Немирович-Данченко^{356}.

Чрезвычайно важны и показательны основные принципы деятельности Художественного театра, которые были сформулированы С. Т. Морозовым и зафиксированы в уставе товарищества. Театр должен обязательно сохранять характер общедоступного, с ценами на билеты более низкими, чем в большинстве других драматических театров, а «репертуар театра должен придерживаться пьес, имеющих общественный интерес»^{357}. Не погоня за коммерческими доходами любой ценой, а именно общественная значимость спектаклей ставилась в центр деятельности.

Товарищество создавалось на три года, в течение которых С. Т. Морозов брал на себя все финансовые расходы, связанные с этим заботы и тем самым освобождал руководителей труппы от изматывающих хлопот, дозволяя им сконцентрироваться на творческом процессе. Летом 1902 г., обращаясь к труппе, В. И. Немирович-Данченко констатировал: «Самая трудная сторона дела — материальная — устроена как только можно хорошо заботами человека, искренне привязавшегося к нашему делу»^{358}. Однако организационная структура театра и та роль, которую играл здесь С. Т. Морозов, не находили понимания в литературно-театральных кругах. «Король фельетонистов», известный театральный критик и редактор газеты «Русское слово» В. М. Дорошевич поместил в этом издании гневную статью под характерным названием: «Искусство на содержании». В ней он однозначно осуждал ту большую роль, которую в Художественном театре играл «ситцевый фабрикант»^{359}. Между тем Савва Тимофеевич не преследовал никаких корыстных целей и даже полностью отказался от возмещения ему затрат, передав право распоряжения будущими доходами труппе.

Указанные 50 тыс. рублей товарищеских взносов — это был лишь оборотный капитал, и таких средств не могло хватить для задуманной полной реконструкции лианозовского театра. Савва Тимофеевич по собственной инициативе взял на себя обязанность произвести полную перестройку здания. Он же приглашает архитектора Ф. О. Шехтеля, который согласился бесплатно подготовить проект и осуществить все необходимые строительные работы^{360}. Реконструкция, а по сути дела новое строительство, началась в апреле 1902 г. и продолжалась до осени (25 октября здесь состоялся первый спектакль). Купец-меценат сам все это время проводил на стройке, лично вникал во все детали и часто даже ночевал тут же, в маленькой комнатке рядом с конторой, хотя его «палаццо» и находился совсем недалеко. Характерную сценку описал А. М. Горький: «Стоя на сцене с рулеткой в руках, в сюртуке, выпачканном известью, Морозов, пиная ногой какую-то раму, досадно говорил столярам: «Разве это работа?»^{361}. Он не просто платил по счетам, но и относился к этому строительству как к своему кровному делу и, что уже совсем было необычно для «покровителя искусств», сам «пилил, забивал, красил» и даже разработал особую технику световых сценических эффектов.

За границей были заказаны многие новейшие технические приспособления для сцены и усовершенствованное электрическое оборудование. Именно энергией и усилиями мецената за короткий срок в центре Москвы было построено первоклассное театральное помещение со зрительным залом на 1300 мест, прекрасно оборудованное, со вкусом оформленное, где были созданы все условия для работы актеров, для осуществления любых, даже самых сложных сценических постановок.

Только само строительство обошлось С. Т. Морозову в 300 тыс. руб?^{362} Общие же его расходы на Художественный театр в 1898–1903 гг. составили приблизительно 500 тыс. руб. Огромные, просто немыслимые средства, особенно если учесть, что подобных расходов не делали даже те меценаты, доходы которых были выше, чем у него (особняком стоит деятельность С. И. Мамонтова, о котором речь пойдет ниже). Как надо было любить сценическое искусство, любить людей театра, верить в силу новых театральных идей, чтобы несколько лет преданно служить делу, огромное значение которого раскрылось далеко не сразу. После завершения строительства, обращаясь к С. Т. Морозову, К. С. Станиславский говорил: «Для общества Вы выстроили себе рукотворный памятник, но для нас, свидетелей Вашей деятельности, Вы завершили сегодня памятник нерукотворный. В сегодняшний день, радостный для нас и искусства, я приветствую Вас как щедрого русского мецената, избравшего область искусства для идейного служения обществу. Я радуюсь и тому, что русский театр нашел своего Морозова, подобно тому как художество дождалось своего Третьякова»^{363}. Сколько в этих словах великого режиссера и актера благодарности и признания!

Весной 1904 г. Савва Тимофеевич слагает с себя звание председателя правления товарищества и в силу ряда причин отходит от близкого участия в делах Художественного театра, но свой паевой взнос оставляет. К этому времени театр стоял крепко, стал признанным авторитетом и в финансовом отношении превратился в полностью платежеспособное предприятие. В силу этого он больше уже и не нуждался ни в каких субсидиях. Под влиянием А. М. Горького и М. Ф. Андреевой меценат увлекается замыслом создания еще одного театра, однако обстоятельства не позволили осуществиться этому проекту.

Есть все основания утверждать, что только поддержка С. Т. Морозова помогла Художественному театру пережить «черные денечки», встать, что называется, на ноги и обрести собственный дом. О судьбаносном значении помощи мецената всегда помнили инициаторы создания и бессменные руководители театра. В 1910 г. К. С. Станиславский писал: «Он не только поддержал дело материально, но он встал в ряды его деятелей, не боясь самой трудной, неблагодарной и черной работы» и добавлял, что без Саввы Тимофеевича дело не выдержало бы и полгода^{364}. В свою очередь, на тридцатипятилетнем юбилее Московского Художественного академического театра им. А. М. Горького в 1932 г. (это название театр получил в 1919 г.) В. И. Немирович-Данченко говорил: «Если бы не С. Т. Морозов (мимо имени которого нельзя здесь пройти), мы бы, может быть, уже давно-давно перестали существовать»^{365}.

Выдающаяся роль купца-мецената в деле поддержки Художественного театра ставит имя Саввы Тимофеевича Морозова в один ряд с теми, кто беззаветно служил национальной культуре, оказывал развитию русской духовной традиции реальную помощь и такие неоценимые услуги, о которых нельзя забывать.