Коллекционеры и меценаты в России

Глава 2. На благо России

Есть в истории имена, которые всегда будут вызывать уважение, восхищение, которые не покроет «патина «времени». Павел Михайлович Третьяков… Купец из Замоскворечья, выросший и воспитанный в общественной среде, довольно далекой от возвышенных эстетических интересов и нравственных побуждений; человек, не кончавший никаких учебных заведений и постигавший все исключительно своим умом и сердцем. Русский самородок, превративший дело служения национальным интересам в главную цель своей жизни. О его деятельности на пользу отечественной культуры известно много: опубликованы документы, исследования, воспоминания. Сохранилось много и неопубликованных материалов. Однако, знакомясь со всей массой информации, отражающей различные стороны судьбы этого замечательного человека, возникает ощущение, что «феномен Третьякова» до сих пор до конца не разгадан. Значение и масштабы его меценатства столь грандиозны и беспримерны, что заставляют снова и снова обращаться к его биографии, которая и для людей конца XX в. имеет не меньшее значение, чем для современников. Она — яркий образец истинного служения своему народу и стране.

В Москве 4 декабря 1898 г. в Лаврушинском переулке, в доме рядом со зданием, где размещалась «Городская художественная галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых», умер П. М. Третьяков. Происходил он из старинной, но сравнительно небогатой семьи купцов-торговцев. Его прадед, Елисей Мартынович, поселился в Москве в 1774 г., куда переехал из города Малый Ярославец. Сын его, Захар Елисеевич, в конце XVIII в. значился московским третьегильдейским купцом. Принадлежность к гильдии в то время определялась величиной объявленных капиталов, т. е. «стоимостью дела», и нахождение в третьей гильдии свидетельствовало о том, что Третьяковы не имели еще крупных средств, не входили в состав «именитого московского купечества», а являлись мелкими торговцами^{101}.

У Захара Елисеевича было два сына: Михаил и Сергей. Старший, Михаил, московский купец второй гильдии (1801–1850) и был отцом Павла, а матерью — дочь богатого московского коммерсанта Александра Даниловна Борисова (1812–1899), на которой М. 3. Третьяков женился в 1831 г. В семье родилось девять детей: Павел — 1832 г., Сергей — 1834, Елизавета — 1835, Данило — 1836, София — 1839, Александра — 1843, Николай — 1844, Михаил — 1846, Надежда — 1849. Четверо из них (Данило, Александра, Николай, Михаил) умерли в детстве^{102}.

Жили Третьяковы в Замоскворечье, в той части города за Москвой-рекой, которую образовывали четыре улицы: Якиманка, Ордынка, Полянка и Пятницкая, с множеством переулков и тупичков. В московском адрес-календаре на 1842 г. о старшем Третьякове говорится, что этот купец второй гильдии «жительство имеет» в Якиманской части, в Голутвинском переулке, в доме Рябушинского^{103}. Здесь 15 декаря 1832 г., в день святого Павла, и родился Павел Третьяков. Этот район традиционно был заселен купечеством. Круг интересов большинства купеческих семей ограничивался лавкой (или амбаром), домом и церковью. Детей обучали дома, для чего нанимали учителей «в городе». Священник местного прихода, много лет близко знавший семью Третьяковых, позднее вспоминал: «Михаил Захарович был человек очень умный, мог говорить о чем угодно и говорил приятно, увлекательно… Детям он дал правильное полное домашнее образование. Учителя ходили на дом. Но родитель не оставлял детей с учителями одних. Он сам присматривал во время урока и строго следил за их обучением»^{104}. Мы не знаем, кто были этими учителями и оказали ли они воздействие на формирование духовных и эстетических вкусов детей. Известно другое: отец был наделен природным умом и деловой сметкой, а мать была добрым и ласковым человеком, любила музыку и театр. Как заметила ее внучка, «Александра Даниловна писала с «запиночкой», но мило играла на фортепиано и по желанию отца играла перед гостями»^{105}.

Дети росли в строгости, но постоянно ощущали любовь и заботу родителей. Однако никаких традиций собирательства в семье не было. В родительском доме их окружала довольно простая обстановка, и какие-либо траты «на пустяки» отец не допускал. Но были книги, и чтение их детьми всячески поощрялось. Именно любовь к чтению и была одной из самых ранних привязанностей старшего сына, Павла. Окружающий мир Замоскворечья, довольно патриархальный уклад жизни семьи, казалось бы, мало способствовали развитию эстетических вкусов и культурных наклонностей детей. И все же несомненно, что жажда познания огромного мира, лежавшего вне привычных рамок купеческих интересов, зародилась и получила развитие в доме родителей в юношеские годы. Друзьями детства его были сыновья владельца карандашной фабрики купца Г. Р. Рубинштейна, дом которого находился на Ордынке^{106}.

Антон Григорьевич Рубинштейн (1829–1894) — блестящий пианист, дирижер, композитор, основатель первой русской консерватории в Петербурге (1862 г.), директором и профессором которой он был. Его брат, Николай Григорьевич Рубинштейн (1835–1881) — пианист, дирижер и организатор Московской консерватории (1866 г.), ее директор и профессор. Братья Рубинштейны оставили яркий след в истории русской культуры, и дружеские отношения с ними П. М. Третьяков поддерживал многие годы. Когда Н. Г. Рубинштейн предложил организовать в 1860 г. Московское отделение Русского музыкального общества, то П. М. Третьяков одним из первых откликнулся на это начинание, внес значительные пожертвования и стал пожизненным членом Музыкального общества^{107}.

Старших сыновей М. 3. Третьяков довольно рано начал приучать к «торговым занятиям», и уже в 14–15 лет Павел и Сергей постоянно обязаны были находиться в лавках, где приобретали деловые навыки, коммерческие знания. К концу 40-х годов XIX в. Третьяковым принадлежало пять лавок в Старых торговых рядах между улицами Ильинкой и Варваркой^{108}. Торговали Третьяковы исконным русским товаром — льняным полотном. После смерти отца в 1850 г. делами стала распоряжаться мать и старшие сыновья. Большое участие в деле принимал и приказчик Третьяковых, молодой В. Д. Коншин, который в 1852 г. породнился с семьей хозяев, женившись на сестре Павла и Сергея — Елизавете. (Одна из их дочерей, Александра — жена городского головы Н. А. Алексеева.) Он стал не только их зятем, но и компаньоном в образованном торговом доме под фирмой «Товарищество П. и С. братья Третьяковы и В. Коншин». Через много лет, уже после смерти С. М. и П. М. Третьяковых, в 1905 г., престарелый потомственный почетный гражданин и коммерции-советник В. Д. Коншин (ему было около 80 лет) вместе со своими детьми, внуками М. 3. Третьякова, «высочайшим именным указом» за «многолетнюю успешную деятельность на ниве торговли и промышленности» был возведен «в потомственное дворянское Российской империи достоинство»^{109}.

В 1851 г. Третьяковы приобрели довольно вместительный дом купцов Шестовых, в котором позднее и возникла галерея. Это был старый двухэтажный особняк, переживший наполеоновское нашествие. Он стоял в глубине двора, а за ним был тенистый сад, в котором росли фруктовые деревья, кусты сирени, акации и шиповника, были разбиты цветники. «Садом пользовались много и с любовью», — вспоминала дочь П. М. Третьякова^{110}. Процесс формирования личности П. М. Третьякова в детские и юношеские годы, складывание его эстетических вкусов, круга духовных интересов почти неизвестен. Вообще материалов о первых двадцати годах жизни этого выдающегося коллекционера и мецената чрезвычайно мало, и достоверных свидетельств об этом периоде почти не сохранилось. Из имеющихся же сведений можно заключить, что, помимо чтения, он живо интересовался театром и изобразительным искусством. О духовных запросах двадцатилетнего Павла Михайловича можно судить по его письмам. В октябре 1852 г. он отправился по делам в свою первую «дальнюю поездку» — в Петербург. По настоянию матери его сопровождал старый служащий семьи, который должен был уберечь молодого купца от «порочных искушений» большого и незнакомого города. Сын регулярно посылал матери письма-отчеты, в которых рассказывал о своем времяпрепровождении в имперской столице. Так, 17 октября он пишет о своем распорядке дня: «с 8-ми часов до 7-ми пью чай, путешествую по городу, обедаю и, наконец, в 7 часов в театре. Театр! Что за театры здесь. Что за артистические таланты, музыка и пр. Я видел Каратыгина, Мартынова, Самойлову (2-ую) и Орлову; кроме этих знаменитых артистов есть превосходные актеры: Максимов, Григорьев, Самойлова (1-ая), Читау, Сосницкая, Дюр и пр., хорош Морковецкий. Жулевой не видел еще. Орлова! Ваша любимица Орлова очаровала меня!..Был я два раза в Художественной академии, в Казанском соборе, в церкви Благовещенья, в Римско-католической церкви, в цирке, в пассаже и пр. Сравнивая Петербург с Москвой, нельзя поверить, что эти две столицы одного государства».

Через несколько дней он продолжает: «На днях был в Эрмитаже: видел несколько тысяч картин великих художников, как-то: Рафаэля, Рубенса, Вандервельфа, Пусчена, Мурильо, С. Розы и пр. и пр. Видел несчетное множество статуй и бюстов… Слышал один раз итальянскую оперу и два раза еще видел Каратыгина»^{111}. В конце своего пребывания в Петербурге он пишет: «Последние дни проводил порядочно: ежедневно путешествовал по Гостинному двору, был в Публичной библиотеке, в Румянцевском музеуме, в Горном музее, три раза на частной Выставке картин и пять раз в театре и цирке…»^{112}

Молодой человек имел разносторонние интересы, которые включали театр, музеи, библиотеки. С жадностью неофита П. М. Третьяков открывает для себя новое, расширяет кругозор, пополняет знания. По всей вероятности, именно эта поездка сыграла определенную роль в его жизни. Он начинает собирать произведения искусства: эстампы, гравюры, лубок; покупает первые живописные полотна. Свои приобретения он делает на Сухаревском рынке.

Этот торг в центре Москвы, на Сухаревской площади, возник еще в конце XVIII в. Первоначально здесь продавалось почти исключительно съестное, но уже через несколько десятилетий торговали картинами, скульптурами, изделиями прикладного искусства. Сухаревка превратилась и в один из крупнейших центров букинистической торговли. Красочное описание этой своеобразной московской достопримечательности оставил В. А. Гиляровский. «Между любителями-коллекционерами, — писал он, — были знатоки, особенно по хрусталю, серебру и фарфору, но таких было мало, большинство покупателей мечтало за «красненькую» купить настоящего Рафаэля, чтобы потом за тысячи перепродать его, или купить из «первых рук» краденое бриллиантовое колье за полсотни… Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье — бутылочного стекла, покупатель все равно опять идет на Сухаревку в тех же мечтах и до самой смерти будет искать «на грош пятаков»… И торгуются такие покупатели из-за копейки до слез, и ругаются, что удалось купить статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они знакомых, что даром досталась: Племянница Венеры Милосской!..Много таких ходило на Сухаревку, но посещали Сухаревку и истинные любители старины, которые оставили богатые коллекции, ставшие потом народным достоянием»^{113}.

Крупные коллекционеры Боткины, Щукины, Морозовы, Солдатенковы, Бахрушины и другие не менее известные не гнушались посещать сухаревские развалы. Частым посетителем в молодые годы был и П. М. Третьяков, где, очевидно, приобрел свои первые картины маслом художников голландской школы.

В 1854 г. он снова едет в Петербург, посещает музеи, театры и знакомится с коллекцией русской живописи Ф. И. Прянишникова. Этот дворянин и крупный чиновник, директор Почтового департамента одним из первых начал собирать работы русских мастеров. В его галерее были такие полотна, как «Читатели газет» и «Тибуртинская сивилла» О. А. Кипренского; «Кружевница» и «Пряха» В. А. Тропинина; «Автопортрет», портреты А. Н. Голицына и И. А. Крылова, К. П. Брюллова; «Сватовство майора» П. А. Федотова и другие^{114}. Ф. И. Прянишников умер в 1867 г. и завещал собрание картин Румянцевскому музею (в настоящее время — в Третьяковской галерее).

Уже один из первых биографов П. М. Третьякова считал, что осмотр прянишниковской галереи «сделал переворот в направлении молодого коллекционера» и с тех пор свою энергию и средства он направляет на приобретение картин русских живописцев^{115}. Подобного взгляда придерживалась и дочь П. М. Третьякова, упоминавшаяся А. П. Боткина, которая в своих фундаментальных мемуарах-исследованиях замечает, что отец не мог себе позволить (надо полагать, в первую очередь в силу материальных соображений) собирать картины общепризнанных мастеров и решает коллекционировать работы менее известных, а, следовательно, и более доступных по цене, современников^{116}. Представление о том, что знакомство с коллекцией Ф. И. Прянишникова совершило своего рода переворот в сознании П. М. Третьякова и определило его исключительный интерес к русской живописи прочно утвердилось в литературе. Однако, надо думать, что тяга к национальному искусству проявилась у него «не вдруг». Может быть дело еще и в том, что ранее он просто не был достаточно знаком с многообразием и художественной силой школы русской живописи, так как постоянных общедоступных собраний таких произведений практически не существовало.

Вот что писал в начале 50-х годов художник К. И. Рабус в органе славянофилов журнале «Москвитянин», оценивая положение московского «художественного рынка». «Справедливо ли у нас жалуются на некоторую холодность к живописи — решить трудно; но, обратив внимание на известные факты, невольно задумываешься, ибо кроме приобретения билетов на художественную лотерею и заказов икон, коими в Москве наиболее занимаются иконописцы-нехудожники, мало сбыта новым художникам». Заканчивая свои размышления, автор далее прямо признал: «Несомненно, что требовательность на лучшие произведения живописи в Москве не только незначительна, но даже, в иных отраслях этого искусства, вовсе незаметна…»^{117}.

На настроение молодого собирателя, очевидно, повлияла атмосфера, царившая в русском обществе. Острая идейная борьба за демократизацию жизни и гуманизацию искусства, потребность «обратить его лицом» к нуждам и чаяниям народа становились господствующими в среде передовой интеллигенции. Возникла необходимость переосмысления значения и роли искусства в жизни общества. В 40-х годах складывается так называемая «натуральная школа» и в живописи, ярчайшим представителем которой стал жанрист П. А. Федотов. Его картины на выставке в Академии художеств в 1849 г. и в следующем, 1850 г., в Московском училище живописи и ваяния пользовались наибольшим вниманием публики. Особый интерес вызвали три: «Сватовство майора», «Свежий кавалер» и «Разборчивая невеста». Рецензент журнала «Современник», объясняя успех работ «Гоголя русской живописи», писал: «Причина почти всеобщего восторга, производимого картинами Федотова, главнейшим образом заключается в том, что содержание для них он выбрал из русского быта, нам более или менее знакомого»^{118}. Критик В. В. Стасов позднее писал: «До начала 50-х годов нынешнего столетия русское искусство лениво купалось в потемках полного и слепого подражания и только с помощью Федотова впервые выглянуло в 1848 и 1849 гг. на вольный воздух»^{119}.

На середину 50-х годов приходится начало собирания картин русских мастеров П. М. Третьяковым, первыми среди которых были «Искушение» Р. Г. Шильдера и «Финляндские контрабандисты» В. Г. Худякова. Посещая мастерские известных и неизвестных художников, он приобретает приглянувшиеся ему вещи и одновременно делает заказы на картины по эскизам и наброскам. Довольно быстро у Павла Михайловича складывается своя эстетическая концепция, формируется собственный взгляд на живопись. В 1857 г., обращаясь к молодому пейзажисту и портретисту А. Г. Горавскому, он писал: «Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения, никаких чудес… дайте мне хотя лужу грязную, да чтобы в ней правда была, поэзия, а поэзия во всем может быть, это дело художника»^{120}. Нет нужды подробно описывать историю коллекции П. М. Третьякова, так как этот процесс неоднократно был освещен в целом ряде обстоятельных работ. К тому же решение подобной задачи невозможно в рамках очеркового изложения. Отметим лишь, что уже в начале 1860 г. его собрание включало работы Л. Ф. Лагорио, В. Г. Худякова, М. И. Лебедева, М. К. Клодта, А. К. Саврасова, В. К. Шабуева и некоторых других, получивших известность молодых художников.

Необходимо подчеркнуть, что с самого начала собирательства П. М. Третьяков преследовал вполне определенную цель — создать общедоступную галерею национальной живописи. Сохранился чрезвычайно важный и показательный в этом смысле документ, датируемый маем 1860 г. и опубликованный А. П. Боткиной, — завещание, составленное молодым купцом в варшавской гостинице по пути в Западную Европу, куда он вместе со своими компаньонами направлялся знакомиться с организацией и состоянием дел промышленного льнопроизводства. Более половины из принадлежавшего ему капитала, 150 тыс. рублей серебром, он распорядился передать на организацию в Москве «художественного музеума или общедоступной художественной галлереи» и просил своих родственников непременно исполнить его просьбу. Павел Михайлович предлагал приобрести собрание Ф. И. Прянишникова, которое с добавлением принадлежавших ему полотен и должно было образовать галерею национальных художников. Молодой коллекционер не только высказывал пожелание учредить общественно полезное учреждение, но и довольно подробно оговорил принципы его организации. Собрание должно было экспонироваться в наемном помещении, иметь несколько постоянных служащих и входную плату от 10 до 15 копеек. При этом, добавлял он, «копировать дозволить всем безвозмездно». Функции управления возлагались им на общество любителей художеств, которое предполагалось учредить и которое, как он особо подчеркивал, должно быть свободным от чиновничьей опеки.

Замысел Павла Михайловича состоял не только в учреждении центра национального искусства на основе уже имевшихся работ русских художников. Он считал обязательным пополнение коллекции лучшими произведениями за счет приобретений и пожертвований. Когда собрание увеличится, Павел Михайлович предлагал приобрести собственный «приличный дом», устроить в нем помещение с хорошим освещением, «но без роскоши, потому что роскошная отделка не принесет пользы, напротив, невыгодна будет для художественных произведений»^{121}. Многие из этих принципов были позднее реализованы им самим при организации Третьяковской галереи.

Конечно, завещательное распоряжение, если бы его пришлось претворять в жизнь, наверняка вызвало бы недоумение и осуждение в предпринимательской среде. В рассматриваемый период подобных купеческих начинаний еще не было, и в семьях было принято находить своим деньгам иное применение. Скажем, выложить многие тысячи на строительство церкви или завещать их какому-нибудь монастырю — это было понятно; это было «богоугодное дело»! А вот потратить капитал «на какие-то картинки» — подобное еще не укладывалось в сознании деловых людей, противоречило обычным представлениям о роли купца. В большинстве своем «русские бизнесмены» были вообще еще чрезвычайно далеки от всяких «новаций». Отметим здесь один характерный эпизод из истории купечества, относящийся как раз к середине XIX в. Когда в 1851 г. в Петербурге происходили торжества, связанные с открытием движения на Николаевской железной дороге, туда прибыла с поздравлениями государю-императору депутация «именитого московского купечества». Пользоваться новым средством передвижения они не хотели и приехали на лошадях. Узнав об этом, Николай I приказал запереть купеческую делегацию в вагон и отправить обратно по железной дороге. В «первопрестольную» эти «носители прогресса» прибыли в полуобморочном от страха состоянии^{122}.

Мысль о том, правильно ли поймут его намерение даже близкие ему люди, чрезвычайно волновала П. М. Третьякова. Обращаясь к ним, он писал: «Прошу вникнуть в смысл желания моего, не осмеять его, понять, что для не оставляющего ни жены, ни детей и оставляющего мать, брата и сестру, вполне обеспеченных, для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, при-несущего многим пользу, всем удовольствие»^{123}.

Какой силой воли и целеустремленностью надо было обладать, как надо было любить искусство и глубоко чувствовать его общественное предназначение, чтобы одному в той конкретной исторической обстановке поставить себе жизненную задачу, решение которой не вызывало поддержки даже у близких родственников. «Прошу не осмеять мое желание»! — это и просьба, и крик человека, опередившего свое время, увидевшего и почувствовавшего то, что другие или не могли, или не хотели замечать.

Страсть к искусству была главным смыслом его жизни, хотя много времени П. М. Третьяков уделял и предпринимательским занятиям. Семейное торговое дело росло, открывались отделения и конторы в других городах и на ярмарках. Увеличение оборотов и финансовых накоплений позволило организовать собственное промышленное производство. В середине 60-х годов на окраине города Костромы (Костромская губерния — один из старых центров льноводства в России) было построено несколько фабрик, на базе которых в 1866 г. было учреждено «Товарищество Большой Костромской льняной мануфактуры» с капиталом в 270 тыс. руб.^{124} Директором-распорядителем стал местный купец К. Я. Кашин, который многие годы поддерживал тесные деловые отношения с Третьяковыми и поставлял им сырье и готовое полотно. К 1879 г. капитал товарищества достиг 780 тыс. руб.; здесь было четыре паровые машины и работало 1370 человек^{125}. Фирма включала прядильное, ткацкое и отбельное производства и выпускала широкую номенклатуру изделий из льна: пряжу, нитки, брезенты, льняное полотно различного назначения. Паевое товарищество — такая организационная структура была типичной для многих российских фирм. Капитал подразделялся на именные паи, номинал которых в Костромской мануфактуре был высоким — 5 тыс. руб. за пай. Семья Третьяковых-Коншиных владела этим, одним из крупнейших предприятий отрасли безраздельно более полувека, вплоть до национализации в 1918 г.

После организации промышленного дела П. М. Третьякову как директору товарищества часто приходилось ездить в Кострому. Своего рода «раздвоение личности», типичное для меценатов из числа предпринимателей, вынужденных одновременно служить и «музам», и «золотому тельцу», характеризовало и П. М. Третьякова, Выдающийся актер и режиссер К. С. Станиславский, сам: выходец из старинной купеческой семьи, в полной мере испытавший подобное «борение чувств», писал о нем: «С утра и до ночи работал он в конторе или на фабрике, а вечером занимался в своей галерее или беседовал с молодыми художниками, в которых чуял талант. Через год — другой картины их попадали в галерею, а они сами становились сначала просто известными, а потом знаменитыми. И с какой скромностью меценатствовал П. М. Третьяков! Кто бы узнал знаменитого русского Медичи в конфузливой, робкой, высокой и худой фигуре, напоминавшей духовное лицо! Вместо каникул летом уезжал знакомиться с картинами и музеями Европы, а после, по однажды и на всю жизнь намеченному плану, шел пешком и постепенно обошел сплошь всю Германию, Францию и часть Испании»^{126}.

Хотя, чем дальше, тем больше тяга к искусству, собирание произведений живописи заслоняло у П. М. Третьякова все прочие интересы, он не мог отказаться и от своих предпринимательских занятий, дававших материальное обеспечение всей его коллекционерской деятельности. В письме И. Е. Репину он откровенно признал: «Я менее чем кто-нибудь желал бы бросать деньги и даже не должен сметь этого делать; мне деньги достаются большим трудом, частью физическим, но более нравственным и может быть я не в силах буду долго продолжать торговые дела, а раз кончивши их… я не в состоянии буду тратить на картины ничего»^{127}.

Постепенно росла известность Павла Михайловича, рос и его авторитет в художественном мире России. Важным было то, что он не просто собирал работы талантливых авторов, руководствуясь высоким эстетическим вкусом, который он развивал всю жизнь, но и то, что оказывал материальную и моральную поддержку и художникам, и целым направлениям в Искусстве. Так, живейшее участие он принял в судьбе В. Г. Перова (1833/34—1882), одного из крупнейших художников XIX в. и известного идеолога того демократического и реалистического направления в живописи второй половины прошлого века, которое получило название передвижничества. Выходец из бедной провинциальной семьи, нищий студент Московского училища живописи В. Г. Перов уже в ранних своих работах заявил о себе как о художнике-гражданине. Его остросоциальные работы с первых же шагов вызывали «неудовольствие» и административных властей, и консервативного руководства Академии художеств, а его картина «Сельский крестный ход на пасху», выставленная в Петербурге в 1861 г., вызвала настоящий скандал. «У всех, кто видел эту картину, — пишет знаток творчества передвижников Э. П. Гомберг-Вержбицкая, — навсегда останется в памяти пьяный поп в золотых ризах с помутневшими глазами, оплывшим лицом и тяжелым неуклюжим телом, которое его уже не слушается. Движения его неуверенны, он ищет опоры, чтобы не рухнуть наземь, как это уже случилось с его дьячком; тот лежит простертый на пороге избы, с кадилом в руке. Кого-то, мертвецки пьяного, отливает водой хозяйка, старичок в лаптях с трудом несет икону, перевернутую вниз головой. Все, кто еще удерживается на ногах, бредут к виднеющейся вдали церкви»^{128}. Подобный сюжет не мог не вызвать раздражение как у «любителей изящного», так и у представителей властей, по распоряжению которых картина с выставки Общества поощрения художеств была снята, и ее тут же приобрел П. М. Третьяков. Художник В. Г. Худяков писал ему из Петербурга, что по циркулировавшим слухам, «Вам от св. Синода скоро сделают запрос, на каком основании Вы покупаете такие безнравственные картины и выставляете публично?»^{129}. При огромном влиянии данного ведомства в жизни дореволюционной России его недовольство могло иметь довольно зловещие результаты. Однако подобные угрозы, как и мнение «светских кумушек», мало интересовали собирателя и не производили на него особого впечатления.

Возможное «неудовольствие» власть имущих для Павла Михайловича никогда не имело особого значения. Главным для коллекционера были художественные достоинства произведения. Он, например, приобрел картину И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.», экспонировавшуюся на тринадцатой выставке Товарищества передвижников в 1885 г., увидев которую, царь Александр III «высочайше повелеть соизволил» нигде и никогда ее не выставлять (позднее П. М. Третьякову все-таки было разрешено выставить картину в галерее)^{130}.

В своем собирательстве он руководствовался исключительно собственными представлениями и эстетическим чувством, которые чаще всего не подводили его и которые он последовательно отстаивал. Даже такой влиятельный и темпераментный художественный критик как В. В. Стасов, этот страстный пропагандист эстетических концепций реализма, народного характера и демократизма искусства, обладавший во второй половине XIX в. огромным авторитетом в творческой среде, не сумел подчинить Павла Михайловича своим представлениям и взглядам, не смог сделать коллекционера эпигоном своей «направленческой» деятельности. В марте 1878 г. П. М. Третьяков писал ему: «Никак не могу согласиться с Вами, чтобы наши художники должны писать исключительно одни бытовые картины, других же сюжетов не отваживались касаться»^{131}. Через некоторое время он вполне определенно сформулировал свое отношение к нему: «Несмотря на то что я иногда не соглашаюсь с Вами, иногда расхожусь совершенно во взглядах, но я всегда глубоко уважал Вас и уважаю»^{132}. В 1880 г. в письме писателю и собирателю русской живописи В. М. Жемчужникову П. М. Третьяков заметил: «Я ни на минуту не заблуждаюсь в мнении о себе как знатоке с тонким чутьем и пониманием. Я просто искренний любитель. Никакие статьи ни мнения ни здешние, ни заграничные не имеют на меня никакого влияния»^{133}. Это было действительно так. Внимательно выслушивая оценки и суждения других, он в своем коллекционировании руководствовался исключительно собственными представлениями.

Выражал он несогласие даже с «самим Л. Н. Толстым», рекомендовавшим ему, например, приобрести одну из картин Н. Н. Ге, которая оставила собирателя равнодушным. Поясняя свою позицию, он писал Толстому в середине 1890 г.: «Я беру, весьма может быть ошибочно, все только то, что нахожу нужным для полной картины нашей живописи, избегая по возможности неприличного. Что Вы находите нужным, другие находят это ненужным, а нужным то, что для Вас не нужно…На моем коротком веку так на многое уже изменились взгляды, что я теряюсь в решении: кто прав? И продолжаю пополнять свое собрание без уверенности в пользе дела»^{134}.

Павел Михайлович выступал не только как коллекционер-приобретатель, но и как активный организатор художественного процесса. Его стараниями, например, была создана картинная галерея выдающихся представителей русской культуры. По заказам собирателя ведущими мастерами второй половины XIX в. были исполнены портреты И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, И. А. Гончарова, Н. А. Некрасова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Л. Н. Толстого, А. Н. Островского, Ф. И. Тютчева, Н. Г. Рубинштейна, П. И. Чайковского, Т. Г. Шевченко и др. Переписка П. М. Третьякова с И. Н. Крамским, И. Е. Репиным, В. Г. Перовым и другими живописцами показывает, какие большие организационные трудности и другие различные «издержки» часто приходилось преодолевать человеку, стремившемуся сохранить талантливые изображения выдающихся людей России. Замысел П. М. Третьякова, историческое значение его начинания находили отклик в творческой среде. В конце 70-х годов художник Н. Н. Ге писал ему: «Вы двадцать лет собираете портреты лучших людей русских, и это собрание, разумеется, желаете передать обществу, которому одному должно принадлежать такое собрание»^{135}.

Вера в силу и великую будущность национального искусства двигала собирательство П. М. Третьякова. Еще в 1865 г., обращаясь к художнику А. А. Риццони, он подчеркивал, что «многие положительно не хотят верить в хорошую будущность русского искусства и уверяют, что если иногда какой художник наш напишет недурную вещь, то так как-то случайно, а что он же потом увеличивает собой ряд бездарностей. Вы знаете я иного мнения, иначе я и не собирал бы коллекцию русских картин… и вот всякий успех, каждый шаг вперед мне очень дороги, и очень бы был я счастлив, если бы дождался и на нашей улице праздника»^{136}. Время все поставило на свои места, и сейчас никто не оспаривает те высочайшие эстетические, технические и нравственные позиции, которые по праву принадлежат русской школе живописи.

Совершенно иной была ситуация в 50—60-х годах прошлого века, когда П. М. Третьякову приходилось часто самому не только оценивать, но и открывать неведомые никому таланты. Посещая вернисажи, знакомясь с произведениями живописи в мастерских художников, он вел себя крайне сдержанно и деликатно, но подолгу задерживался около понравившейся ему вещи, возвращался к ней и, если сговаривался с автором или владельцем о цене, — немедленно приобретал. Эта внешняя невозмутимость, даже замкнутость, отражавшие внутреннюю сосредоточенность, отмечались всеми очевидцами. Углубленное проникновение в «суть прекрасного» было характерной чертой коллекционера. Путешествуя, проводя много времени в крупнейших музеях и на выставках как в России, так и в Европе, Павел Михайлович чутко улавливал все новое и талантливое, что появлялось в изобразительном искусстве. Особым вниманием коллекционера, его моральной и материальной поддержкой пользовались передвижники. Работы И. Н. Крамского, В. Г. Перова, И. Е. Репина, В. Е. Маковского, К. А. Савицкого, В. Д. Поленова, В. И. Сурикова, Н. А. Ярошенко и целого ряда других мастеров этого мощного демократического течения в русском изобразительном искусстве второй половины XIX в. составили основную часть третьяковского собрания.

В своем собирательстве П. М. Третьяков не ограничивался работами какого-либо одного направления, а старался пополнять коллекцию лучшими произведениями не только новой школы, но и старых мастеров и приобретал картины А. П. Антропова, И. П. Аргунова, Ф. С. Рокотова, Д. Г. Левицкого и др.

Для молодых живописцев сам факт покупки работы Павлом Михайловичем воспринимался актом общественного признания творчества, что свидетельствовало об огромном авторитете художественного вкуса этого собирателя. В своих воспоминаниях А. Н. Бенуа описал удивление и восторг, которые он испытал, узнав о приобретении П. М. Третьяковым одной из его первых работ^{137}. Художник М. В. Нестеров откровенно писал, что «каждого молодого художника (да и старого) заветной мечтой было попасть в его галерею, а моей тем более…»^{138}Однако творчество некоторых мастеров, в первую очередь тех, которые не входили в круг им особенно любимых передвижников и «исповедовавших» иные эстетические концепции, «русский Медичи» не смог первоначально оценить по достоинству (например, М. А. Врубеля).

Сам масштаб собирательства свидетельствовал о грандиозности замысла П. М. Третьякова и требовал от него крупных материальных затрат. Финансовая сторона коллекционерства этого московского купца специально не изучалась, хотя несомненно, что его материальные возможности значительно расширились после организации прибыльного промышленного производства. В письмах и документах встречается немало данных о тех суммах, которые платил П. М. Третьяков за отдельные вещи, а иногда и за их коллекции. Диапазон выплат колебался от нескольких десятков рублей до десятков тысяч.

Каковы же были его доходы? Точными данными мы не располагаем, и если подобная информация и сохранилась, то еще не введена в научный оборот. Конечно, он был состоятельным человеком, но по своим финансовым возможностям уступал многим другим предпринимателям, в числе которых были настоящие тузы-миллионеры, в то же время не сделавшие и малой доли того большого общеполезного дела, которое делал П. М. Третьяков. В 1876 г., обращаясь к И. Н. Крамскому, Павел Михайлович заметил: «Кстати о моих средствах. Слово громадные весьма растяжимо: не говоря о фон Мекках и Дер-визах, в Москве многие богаче моего брата, а мои средства в шесть раз меньше моего брата; но я никому не завидую, а работаю потому, что не могу не работать»^{139}. В одном из писем В. В. Стасову, датируемом 1878 г., он пояснял, что не может заплатить за собрание В. В. Верещагина (20 полотен так называемого «туркестанского цикла») более 75 тыс. руб., так как не имеет тех средств, «какими некоторым могут казаться». И далее писал: «Я не концессионер, не подрядчик, имею на своем попечении школу глухонемых; обязан продолжать начатое дело — собирание русских картин (некоторые вообразили, что с приобретением ташкентской коллекции Верещагина я перестану собирать картины и ошиблись); вот почему я вынужден выставлять денежный вопрос на первый план»^{140}.

Собирательская деятельность Павла Михайловича, его, многим казавшиеся «сумасшедшими» тысячные, траты порождали в обществе постоянные слухи о баснословном богатстве, которых не разделяли близко знавшие его люди. «Я считаю Вас человеком только со средствами, — писал ему в 1883 г. И. Н. Крамской, — и знаю очень много людей гораздо богаче Вас, которые считают Вас потому богатым, что если Вы тратите на картины, то есть на прихоть (по их мнению) столько денег, то сколько же вы должны тратить в таком случае на свои нужды»^{141}. В процитированном выше письме В. В. Стасову П. М. Третьяков указал и еще один важнейший источник своих расходов— содержание Арнольдовского училища для глухонемых детей, которое находилось на его попечении с 1860 г. и для которого на свои средства он выстроил трехэтажное здание на Донской улице.

Конечно, были расходы и на другие цели. Требовались деньги и на содержание собственной семьи. В 1865 г. Павел Михайлович женился на двадцатилетней Вере Николаевне Мамонтовой (двоюродная сестра С. И. Мамонтова). Это была образованная девушка из высококультурной купеческой семьи, о которой ее старшая дочь позднее писала: «С детства у них были гувернантки… они научили девочек языкам: немецкому, французскому, которым они владели прекрасно; позже был у них учитель английского языка. С самых ранних лет учились играть на пианино»^{142}. Жена П. М. Третьякова всю свою жизнь любила и ценила музыку, прекрасно играла на фортепьяно, и ее любимыми композиторами были Бетховен, Бах, Шопен и Лист. Она была дочерью богатого купца Н. Ф. Мамонтова (умер в 1860 г.), сделавшего себе состояние на винных откупах^{143}. У него было шесть сыновей и три дочери (вторая дочь, Зинаида, вышла замуж за известного московского «англомана» и крупного капиталиста В. И. Якунчикова). Дети были чрезвычайно музыкально одаренными, а брат Веры Николаевны, Виктор, стал хормейстером в Большом театре.

Младшие Мамонтовы были образованными людьми, разделявшими возвышенные устремления передовых слоев русского общества — служить своему народу, стараться облегчить жизнь обездоленных. Примечательно в этом отношении письмо Зинаиды Николаевны Мамонтовой по поводу только что вышедшего во Франции романа Виктора Гюго «Отверженные». Обращаясь к сестре Вере в августе 1862 г., она писала: «Я очень рада, что ты принялась также читать. Такая книга дает урок из истории философии и примеры такой жизни, которых не прочтешь ни в какой Четьи-Минеи (жизнеописания православных святых. — Л. Б.). Великая заслуга книги уже в том, что многое, что прежде вызывало одно презрение, теперь вызывает участие и сострадание». Она считала, что эту книгу прочтут «все классы народа» и «каждому стыдно будет сидеть сложа руки, каждый захочет помочь, исправить, залечить раны, страшные больные раны общества. Читая, Вера, моя добрая, вдумывайся, эта книга полезнее десяти других»^{144}.

П. М. Третьяков и В. Н. Мамонтова венчались в августе 1865 г. и свой «медовый месяц» провели во Франции. Они прожили «в любви и согласии» более тридцати лет, чрезвычайно нежно и уважительно относились друг к Другу и ни разу их отношения не были омрачены ссорой. Они были единомышленниками по духовным запросам: театр, музыка, живопись — все это их объединяло. Оперные и драматические спектакли, выставки, концерты, общение с художниками, музыкантами, писателями было неотъемлемым элементом жизни Третьяковых. В семье, вспоминала старшая дочь, «все время говорили о картинах, итальянской опере, о Малом театре, о балете, о симфонических собраниях»^{145}. В начале 80-х годов с купеческим миром Третьяковых-Коншиных — Мамонтовых познакомился П. И. Чайковский (его брат, Анатолий, женился в 1881 г. на дочери В. Д. Коншина, племяннице Павла Михайловича — Прасковье Владимировне), который писал о них: «Люди очень почтенные, образованные, порядочные»^{146}. Позднее композитор стал близким человеком семьи Третьяковых, а его ученик и друг, пианист А. И. Зилоти (двоюродный брат С. В. Рахманинова) женился на старшей дочери Павла Михайловича.

Вера Николаевна разделяла коллекционерские интересы своего мужа и через несколько лет после замужества записала в детский семейный альбом: «Я, не понимая почти ничего в этом искусстве, начала в скором времени привыкать к некоторым картинам, а потом и любить их. Слушая разговоры художников, которые так часто приходили к нам, я сама потом стала иначе смотреть на картины…». «В музыке, — продолжала она, — мы всегда сходились в мнении. Как я, так и он особенно любили классическую музыку»^{147}. Жена помогала Павлу Михайловичу выполнять благотворительные обязанности и стала членом попечительского совета Арнольдовского училища (много лет она являлась и попечительницей Пятницкого городского училища для девочек).

В гостях у Третьяковых бывали многие известные общественные деятели, писатели, музыканты, ученые: И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, В. В. Стасов, П. И. Чайковский, Ю. Ф. Самарин, Б. Н. Чичерин, И. С. Аксаков и другие; здесь велись оживленные дружеские беседы о литературе, искусстве, истории России, о настоящем и будущем народа. Атмосфера этого дома, открытого и гостеприимного, была лишена налета чопорности и претенциозности, располагала к задушевному, откровенному общению. Принимая гостей, хозяева не старались превращать свой дом в некий светский салон, которых в тогдашней Москве было немало, а естественно тянулись к интересным людям, которые отвечали им взаимностью. О духовных запросах Павла Михайловича можно судить по его библиотеке, включавшей рукописные раритеты, книги по истории искусства, археологии, географии, музейному делу и серии художественных изданий^{148}.

В семье Третьяковых родилось шестеро детей: Вера (1866 г.), Александра (1867 г.), Любовь (1870 г.), Михаил (1871 г.), Мария (1875 г.) и Иван (1878 г.). Родители очень любили детей, но при этом отец считал, что они должны «воспитываться в строгости», а мать постоянно баловала и защищала перед отцом за обычные детские шалости и проказы. В доме были гувернантки, приглашались хорошие учителя, и дети получили воспитание и образование, достойные интеллигентных семей. Однако здесь были не только радости и надежды; были и трагедии. Младший сын умер в восьмилетием возрасте, а сын Михаил был от рождения умственно неполноценным ребенком. Эти печальные события омрачали жизнь родителей и еще теснее привязывали их к дочерям.

Уклад жизни семьи, взгляды Павла Михайловича на воспитание детей часто отражали противоречия самого мировоззрения купца-собирателя, жизнь и деятельность которого протекала на грани двух эпох. С одной стороны, поклонение, даже своего рода культ искусства, а с другой — попытка ограничить интересы детей, втиснуть их в рамки якобы общепризнанных купеческих норм. Старшая дочь вспоминала: «Отец, любивший искусство во всех его проявлениях, доходил, в нашем воспитании до абсурда, граничившего с деспотизмом»^{149}. Он воспротивился, например, ее поступлению в консерваторию, хотя она имела несомненные музыкальные способности, оцененные Н. Г. Рубинштейном. Очень долго не соглашался пригласить в дом учителя рисования, считая, что женщина-художник — явление недопустимое.

Категорически возражал Павел Михайлович против участия детей в любительских спектаклях семьи московских фабрикантов Алексеевых, с которыми Третьяковы близко общались многие годы и где издавна было принято устраивать домашние «представления». Для этой цели имелись даже специально приспособленные помещения и в их доме у Красных ворот, и в их подмосковном имении Любимовка. Именно из этих любительских спектаклей, из этого «Алексеевского кружка» вырос всемирно известный К. С. Станиславский (Алексеев).

Свои взгляды имел Павел Михайлович и на брак, полагая, что для детей купцов необходимо искать «подходящую партию» исключительно в купеческой среде. Однако сама социальная действительность России второй половины XIX в. вносила постоянно изменения в эти устоявшиеся представления. Члены крупнейших и старейших купеческих семей, хотя часто и сохраняли тесную связь с деловым миром, продолжали традиционные «купецкие занятия», но по уровню интеллектуальных запросов, по кругу своих знакомств не были уже теми людьми, кругозор которых ограничивался областью «семейного дела» и обычных купеческих корпоративных интересов. Сама духовная атмосфера семьи Третьяковых по сути дела отрицала обычные купеческие ценности. Показателем этого было и решение матримониальных дел: старшая дочь, как уже упоминалось, вышла замуж за пианиста, дирижера, а затем и профессора Московской консерватории А. И. Зилоти, а третья дочь, Люба, — за акварелиста Н. Н. Гриценко, после развода с которым вышла замуж за Л. С. Бакста, представителя зародившегося в конце XIX в. художественного течения — «мирискусстничества».

Две другие дочери, Александра и Мария, стали женами членов «клана Боткиных». Эта известная семья предпринимателей и коллекционеров, о которой вскользь было упомянуто в предыдущей главе, имела как бы две «ветви»: московскую и петербургскую. Первую представляли те, кто жил в Москве и непосредственно руководил двумя крупными семейными фирмами: чаеторговой «Петра Боткина сыновья» и Товариществом Ново-Таволженского свеклосахарного завода. Из них наибольшей известностью пользовались Петр Петрович (1831–1909) и Дмитрий Петрович (1830–1889). Последний являлся коллекционером работ русских и европейских мастеров и много лет был председателем Московского общества любителей художеств (членом которого был и П. М. Третьяков).

Вторая ветвь связана с Петербургом. Это в первую очередь, конечно, врач Сергей Петрович Боткин, за сына которого, Сергея (1859–1910), вышла замуж Александра Павловна Третьякова. Он был, как и отец, врачом, профессором Военно-медицинской академии и одновременно, что было характерно почти для всех Боткиных, страстным собирателем и знатоком искусства. Позднее, в 1905 г., стал действительным членом Академии художеств. Свое небольшое, но чрезвычайно ценное собрание рисунков и акварелей он завещал Русскому музею. Его брат, лейтенант Александр Сергеевич, женился в 1898 г. на младшей дочери Павла Михайловича — Марии. «Петербургские Боткины» одворянились и сословных связей с купечеством уже не имели. Следует упомянуть и Михаила Петровича Боткина (1839–1914) — художника, академика живописи (выставлял свои работы на академических выставках, участвовал в экспозициях Товарищества передвижников) и крупного финансового дельца (один из руководителей С.-Петербургского международного банка и ряда других компаний). Он собирал главным образом произведения итальянских мастеров (в его коллекции был бюст работы Леонардо да Винчи — «Голова юноши»)^{150}.

Через своих дочерей собственно с купцами П. М. Третьяков так и не породнился. Надо отдать должное хозяину третьяковского дома: он серьезно и не препятствовал выбору детей и к их мужьям относился всегда с большой симпатией, а с С. С. Боткиным у него вообще установились близкие и даже доверительные отношения. Большую роль играло и то, что при широте духовных интересов в семье Павла Михайловича никогда не было ни культа богатства (о деньгах практически никогда не говорили), ни той всепоглощающей жажды наживы и подчинения всех и вся деловым интересам. Он был аккуратным, даже педантичным человеком и всю свою сознательную жизнь серьезно относился к предпринимательским занятиям. Вставал «с петухами», работал у себя в кабинете, затем отправлялся в контору на Ильинку (до середины 80-х годов контора помещалась на первом этаже того дома, где жили Третьяковы), посещал биржу, находившуюся рядом, или Московский купеческий банк (много лет он был членом совета этого крупнейшего банка Москвы), а после организации фабричного производства по нескольку раз в год ездил в Кострому. Все это он делал как бы по инерции, правда, вполне профессионально, но без того внешнего блеска и размаха, который отличал многих других деловых людей.

Из «формулярного списка о службе», составленного Московской купеческой управой в 1895 г., следует, что Павел Михайлович Третьяков получил потомственное почетное гражданство в 1856 г., но продолжал «выбирать» купеческие свидетельства и до конца своих дней числился купцом первой гильдии^{151}. В 1880 г. «за успехи и труды» удостоился «царской милости» — получил почетное звание коммерции-советника. Это был редчайший случай, когда подобное звание было присвоено вопреки воле самого предпринимателя, и вся «операция» была проведена за его спиной руководителями Московского биржевого комитета и купеческого общества. Комментируя этот факт, Павел Михайлович писал с возмущением жене: «Я был в самом хорошем настроении, если бы не неприятное для меня производство в Коммерции Советники, от которого я несколько лет отделывался и не мог отделаться, теперь меня уж все, кто прочел в газетах, поздравляют и это меня злит. Я разумеется никогда не буду употреблять это звание, но кто поверит, что я говорю искренно?»^{152}. Это поразительное признание лишний раз свидетельствует о том, насколько он был далек от всякой мелочной возни в поисках титулов и званий, которых так энергично домогались многие другие.

Выполнял он и различные общественные обязанности. Был членом совета Московского художественного общества (с 1872 г.), совета Московского попечительства о бедных (с 1869 г.), выборным и старшиной Московского биржевого общества, членом советов Московского коммерческого и Александровского коммерческого училищ, Московского отделения Совета торговли и мануфактур^{153}. Участие в деятельности предпринимательских организаций свидетельствовало о том, что П. М. Третьяков пользовался в деловой среде несомненным авторитетом.

Одновременно являлся крупным и общепризнанным жертвователем. В 1889 г. М. Е. Салтыков-Щедрин писал редактору либеральной московской газеты «Русские ведомости» В. М. Соболевскому: «…Москва богата сочувственными людьми вроде Солдатёнкова, Третьяковых, Ланина и проч…которые, конечно, придут на помощь»^{154}. В литературе было справедливо замечено, что «одной из отличительных черт Павла Михайловича была необыкновенная скромность, из-за которой многие из тех дел, какие он делал, мало были известны окружающим»^{155}. «Творя добро», он не преследовал никаких скрытых целей, был начисто лишен всяких амбициозных карьерно-престижных желаний и руководствовался исключительно внутренней потребностью своей натуры делать полезное дело.

Отмечая эту важнейшую черту личности мецената, хотелось бы сказать и о следующем. Не должно возникнуть впечатление, что автор данного очерка задался целью создать своего рода «праздничный портрет» П. М. Третьякова, где доминируют одни радостно-восторженные цвета (таких изображений уже существует немало). Конечно, он был капиталистом и человеком своего времени. Его доходы, как и всех остальных дельцов, были результатом труда не только его, но и многих рабочих и служащих, трудившихся по найму на фабриках и в конторах. Никакими «привилегиями» они не пользовались и работали, что называется, «от зари до зари», по 11–12 часов в сутки при довольно скудном материальном обеспечении. Скажем, в 1897 г. на Новой костромской мануфактуре было 4205 рабочих, которые вместе получали 61,5 тыс. руб. ежемесячно, или в среднем, примерно, по 12 руб. 50 коп.^{156}

Часто об этой стороне жизни и деятельности меценатов «говорить не принято».

С точки зрения людей, выросших и воспитанных в совершенно иных общественных условиях, имеющих другое мировоззрение и шкалу социальных ценностей, получение подобных доходов является безусловно безнравственным. Однако, если отказаться от такого подхода, существующих стереотипных социальных схем и попытаться глубже осознать то время и его людей, то картина будет иной. Для людей круга П. М. Третьякова социальное неравенство и деление общества на бедных и богатых существовало как бы всегда и воспринималось большинством как само собой разумеющаяся действительность. Однако, видя конкретную нищету, бесправие и бескультурье, чуткие и отзывчивые люди не могли оставаться равнодушными и стремились в силу своих представлений и в меру возможностей помочь людям. Обладая огромным трудолюбием, он того же требовал и от других. Как вспоминал один из его служащих, «к тем, кто хорошо работал, Третьяков относился с полным доброжелательством. Щедро помогал, когда случалась в семье беда»^{157}.

Поразмышляем над таким вопросом: мог ли П. М. Третьяков, допустим, отказаться от своего имущества, или вдруг резко повысить заработную плату рабочим, или установить 8-часовой рабочий день, или, скажем, ввести оплаченные отпуска? Возможность подобных действий можно допустить с большим трудом лишь теоретически, и любая подобная попытка вызвала бы трудно предсказуемые последствия, так как здесь таилась известная угроза всему существующему и «освященному» традицией порядку. В качестве ответной реакции могло последовать учреждение опеки «за расточительность», т. е. лишение права распоряжаться имуществом, возможность отстранения от управления в административном порядке, безусловное общественное осуждение, а может быть и своего рода социальный остракизм, который мог распространиться не только на него, но и на членов семьи и т. д. Естественно, что, лишившись средств, П. М. Третьяков потерял бы возможность создавать «храм национального искусства». Вышеприведенный пассаж необходим для понимания того реального положения, при котором наделенный умом и чувством состраданий капиталист являлся своего рода «заложником» всей общественно-экономической системы, имел право существовать только в ее рамках, согласно сложившимся принципам и канонам.

Однако область благотворительности и меценатства открывала возможности для игнорирования устоявшихся норм, и именно здесь Павел Михайлович как бы преодолел свое классовое происхождение и социальное положение. Он тратил свои силы и огромные средства не на себя и не на нужды определенного социального круга (классовый эгоизм — отличительная черта буржуазии вообще). Им двигало глубокое и вполне осознанное стремление культурного развития народа и страны. Обращаясь к В. В. Стасову в 1883 г., ан заметил: «Я не имею вовсе никакого чина и звания, дающего право на какой-нибудь титул и думаю, что и иметь не буду…»^{158} Утверждение, верное по существу, но с одной лишь оговоркой: став коммерции-советником, он одновременно превратился и в «благородие», но не придавал этому никакого значения. Он ни разу даже, что называется, не заикнулся о желании получить какой-либо чин или иметь другое выражение «высочайшего признания» заслуг. Все, чем его награждали, он имел как бы «автоматически» и часто вопреки его воле.

Главным делом всей жизни, основным ее смыслом было стремление создать очаг национального искусства в виде общедоступной галереи. Уже в начале 70-х годов ему принадлежало около двухсот полотен, висевших скученно в жилых помещениях и сплошь покрывая некоторые стены. Подобная «экспозиция», конечно, мешала воспринимать живопись. Возникали большие неудобства и в силу того, что к П. М. Третьякову стали обращаться с просьбами разрешить ознакомиться с собранием и каждое такое посещение стесняло жизнь семьи. Появилась необходимость построить специальное помещение. Это начинание и было осуществлено архитектором А. С. Каминским в 1872–1874 гг. (он был родственником Павла Михайловича, женатым на его сестре Софье) и обошлось в несколько десятков тысяч рублей. Под строительство двухэтажного здания был выделен участок всеми любимого сада. С весны 1874 г. и можно вести отсчет истории общественной галереи, так как ранее это собрание все-таки «обслуживало» главным образом семью.

Первые годы посетители допускались к осмотру картин только по разрешению Павла Михайловича, а с 1881 г. галерея стала доступна всем желающим. Поток публики неумолимо рос. По заданию владельца служащие галереи вели учет посетителей, и эти данные П. М. Третьяков привел в одном из писем В. В. Стасову: в 1881 г. побывало 8368 человек, 1882–8416, 1883 — 13 761, 1884 — 15 646, 1885 — 28 749, 1886 — 40 018, 1887 — 42 688, 1888 — 42 335, 1889 — 41 054, 1890 г. — 50 070 человек^{159}. За эти десять лет с коллекцией ознакомились почти 300 тыс. человек. Собрание П. М. Третьякова постоянно пополнялось и расширялось и уже в 80-е годы превратилось в крупнейшее собрание национального искусства. В 1885 г. И. Е. Репин писал коллекционеру: «Нельзя не сочувствовать этой колоссальной, благородной страсти, которая развивалась в Вас до настоящих размеров»^{160}. Когда в галерее были посетители, П. М. Третьяков там старался не появляться. Не изменял он этому правилу и тогда, когда приезжали смотреть картины высокопоставленные лица, включая и членов царской фамилии, а служащих наставлял: «Если предупредят заранее, что сейчас будут высочайшие особы, — говорить, что Павел Михайлович выехал из города. Если приедут без предупреждения и будут спрашивать меня, — говорить, что выехал из дома неизвестно куда»^{161}.

Это удивительное безразличие и даже неприязнь к «праздничной суете» и игнорирование амбициозного «общественного функционирования» отмечалось многими. Возможности использовать представившийся случай или деньги для общественного самоутверждения он полностью отвергал. Он, например, категорически возражал против желания жены приобрести имение, что считалось «хорошим тоном» в купеческой среде, и многие предприниматели обзаводились собственными усадьбами часто исключительно из престижных соображений. Главной цели своей жизни Павел Михайлович посвящал основную часть получаемых средств и строго лимитировал родных в любых, даже незначительных тратах «на прихоти». В письме жене в 1892 г. недвусмысленно говорилось: «Я трачу на картины, тут цель серьезная, может она исполняется недостаточно умело, это другое дело, да к тому же деньги идут трудящимся художникам, которых жизнь не особенно балует, но когда тратится не нужным образом, хотя бы рубль — мне это досадно и это раздражает меня…»^{162}Скромность в быту и простота в общении отличали Павла Михайловича. Он никогда не пил вина, не курил, был чрезвычайно неприхотлив в еде, регулярно посещал церковь (это было скорее данью семейной традиции — особой религиозностью он не отличался), был одет постоянно в темный сюртук, довольно старомодного покроя, в котором он изображен на сохранившихся фотографиях и на двух прижизненных портретах: И. Н. Крамского (1876 г.) и И. Е. Репина (1883 г.). Лишь несколько раз в жизни надевал фрак, так как ему приходилось участвовать в больших общественных собраниях.

В их ряду — пушкинский праздник в Москве в 1880 г. Торжества начались 6 июня открытием памятника А. С. Пушкину, созданного скульптором А. М. Опекушиным и сооруженного на народные деньги, собранные по подписке (Третьяковы были в числе жертвователей). В здании Благородного собрания, где была открыта большая пушкинская выставка, и в Московском университете в течение трех дней проводились пушкинские вечера^{163}. Произносились речи. Дань уважения и восхищения великому сыну России отдали писатели и общественные деятели: Ф. М. Достоевский, И. С. Тургенев, И. С. Аксаков и др. Такого общенародного праздника национальной культуры в России еще не было. Городское управление Москвы, которое возглавлял брат Павла Михайловича — Сергей Михайлович, было в числе главных организаторов празднеств, на которых присутствовали почти все члены семей Третьяковых. На одном из «парадных» думских обедов (остальные он пропустил, сославшись на болезнь) Павел Михайлович лично познакомился с Ф. М. Достоевским. Через несколько дней они обменялись письмами.

Вот что писал великий писатель русскому коллекционеру 14 июня 1880 г.: «Милостивый государь Павел Михайлович. Простите великодушно и меня, что был в Москве, не заехал к Вам, воспользовавшись добрым случаем к ближайшему между нами знакомству. Вчера я только что отправил письмо глубокоуважаемой супруге Вашей, чтоб поблагодарить ее за прекрасное впечатление, произведенное на меня ее теплым, симпатичным ко мне участием в день Думского обеда. Я объяснил в письме к ней причины, по которым я, несмотря на все желание, не мог исполнить твердого намерения моего посетить Ваш дом. Прекрасное письмо Ваше ко мне вдвое заставляет меня сожалеть о неудавшемся моем намерении. Будьте уверены, что теплый привет Ваш останется в моем сердце одним из лучших воспоминаний дней, проведенных в Москве — дней прекрасных не для одного меня; всеобщий подъем духа, всеобщее близкое ожидание чего-то лучшего в грядущем, и Пушкин, воздвигшийся как знамя единения, как подтверждение возможности и правды этих лучших ожиданий, — все это произвело (и еще произведет) на наше тоскующее общество самое благотворное влияние и брошенное семя не погибнет, а возрастет. Хорошие люди должны единиться и подавать друг другу руки в виду близких ожиданий. Крепко жму Вам руку за Ваш привет и горячо благодарю Вас. Искренно преданный Вам и глубоко Вас уважающий Федор Достоевский»^{164}. Если учесть то огромное уважение и авторитет, которым пользовался этот человек в семье Третьякова (он был любимым писателем и Павла Михайловича, и Веры Николаевны, книги которого они постоянно читали и перечитывали)^{165}, то дружеское обращение писателя к нему как к единомышленнику оставило глубокий след в душе Павла Михайловича. Потрясенный смертью Ф. М. Достоевского, он счел своим долгом поехать на его похороны в Петербург.

Отрешенность П. М. Третьякова от «мирской суеты» резко контрастировала с той жизнью, которую вел его «любезный брат Сергей», что не мешало братьям сохранять между собою всегда близкие и уважительные отношения. Об этом человеке известно довольно мало, хотя его материальная и моральная поддержка дела Павла Михайловича сыграла весьма значительную роль.

Сергей Михайлович женился в 1856 г. на молоденькой купеческой дочери Елизавете Сергеевне Мазуриной, происходившей из хорошо известной в Москве фамилии, имевшей многочисленные родственные связи с купеческими семьями Алексеевых, Боткиных, Прохоровых и др. (ее родная сестра, например, была женой Дмитрия Петровича Боткина). Молодожены поселились в третьяковском доме, в Толмачах, который перед свадьбой был перестроен, заново отделан и обставлен «стильной» мебелью (ранее Третьяковы пользовались обстановкой, перешедшей к ним от Шестовых). У Сергея от брака с Е. С. Мазуриной умершей в 1860 г., был сын Николай (1857–1896), окончивший юридический факультет Московского университета (детям уже давали правильное систематическое образование), который серьезно увлекался живописью, писал маслом. Заметим попутно, что его сын Сергей был одним из известных отечественных либеральных промышленников уже в XX в., состоял председателем Экономического совета при Временном правительстве, а после эмиграции из России играл заметную роль в русском «деловом зарубежье»^{166}.

В 1868 г. Сергей Михайлович женился на Е. А. Матвеевой, от брака с которой детей не было. (Она изображена на картине И. Н. Крамского «Лунная ночь», находящейся ныне в Третьяковской галерее.) Образ жизни этой семьи существенно отличался от того, который был принят ранее у Третьяковых. Балы, приемы, выезды, званые вечера («суаре») — все это влекло молодую жену Сергея Михайловича, соответствовало и его собственным желаниям. Человек он был, как говорилось, «вполне светский»: необычайно веселый, обходительный, остроумный, наделенный известным музыкальным дарованием (учился даже пению у композитора и педагога П. П. Булахова). Уклад жизни семьи С. М. Третьякова, тяга к высшему обществу его жены, у которой к тому же не сложились отношения ни со свекровью, ни с золовкой, заставили Сергея Михайловича подыскать себе более престижное место жительства. В 1870 г. он приобретает на аристократическом Пречистенском бульваре барский особняк, построенный еще в начале XIX в. Дом был полностью перестроен и заново отделан архитектором А. С. Каминским, и в 1871 г. Сергей Михайлович и его красавица жена поселились в нем. (Позднее этим особняком владел известный делец и политический деятель П. П. Рябушинский. В настоящее время здесь размещается правление Советского фонда культуры. Гоголевский бульвар, 6.)

Сергей Михайлович принимал несравненно более активное участие, чем его старший брат, в общественной жизни. В 1863–1867 гг. он был старшиной купеческого сословия, с 1868 г. — член Московского совета торговли и мануфактур и выборный Московского биржевого общества. В 1875 г. награжден званием коммерции-советника (к потомственному почетному гражданству причислен еще в 1856 г.)^{167}. Особенно много работал в городском управлении: с 1866 г. в качестве гласного, а затем и как его руководитель. Обязанности Московского городского головы исполнял с 7 января 1877 г. до конца ноября 1881 г.^{168}Для занятия такой должности надо было иметь не только большой авторитет в среде «отцов города» (в число гласных входили в основном видные общественные деятели, крупнейшие домовладельцы и предприниматели), но и пользоваться расположением «правительственных сфер», так как подобное избрание подлежало обязательному утверждению царя. Сергей Михайлович вызывал уважение не только у купечества, но и у дворянства. Хорошо знавший его по совместной работе в городском управлении, князь В. М. Голицын (московский городской голова в 1901–1905 гг.) писал, что это «умный, культурно-образованный, обладавший прекрасным, но очень твердым характером» человек^{169}.

В 1878 г. Сергею Михайловичу, как сказано в «послужном списке», «государь-император, по представлению Московского генерал-губернатора, всемилостивейше соизволил пожаловать за отличную и усердную службу чин статского советника»^{170}. Эта желанная награда была отмечена пышным банкетом в доме на Пречистенском бульваре. Через несколько лет, в 1883 г., «за труды» по организации и проведению в Москве в 1882 г. Всероссийской промышленно-художественной выставки и «полезную деятельность на поприще отечественной промышленности» был «высочайше пожалован чином действительного статского советника»^{171}. В роду Третьяковых появился статский генерал. Вот бы удивился «батюшка Михаил Захарович», во времена которого такая награда для купца была просто немыслима. Его же сын имел не только высокие чины, но и ордена Анны и Станислава 1-й степени и Владимира 3-й.

О деятельности Сергея Михайловича на пользу города Москвы можно говорить много, но здесь упомянем лишь один примечательный факт. Для улучшения транспортного сообщения в центре города он на участке собственной земли совместно со старшим братом осуществил в 1871 г. по проекту все того же архитектора А. С. Каминского прокладку нового проезда между Никольской улицей (улица 25 Октября) и Театральным проездом (Проспект Маркса), получившего название Третьяковского и которым пользуются москвичи до сих пор.

Обязательной была для Сергея Михайловича и благотворительность. Много лет он состоял попечителем Московских мещанских училищ, членом Московского попечительства о бедных, попечителем Арнольдовского, Московского и Александровского училищ. Был членом и субсидировал деятельность Московского художественного и Русского музыкального обществ, переводил средства Московской консерватории и Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества.

Собирал он и произведения искусства, однако был скорее любителем, чем профессионалом и таких глубоких знаний, как старший брат, в области живописи не имел. Однако вкус и чутье у него несомненно были, и его небольшая, но чрезвычайно ценная коллекция включала главным образом работы французских мастеров XIX в. К началу 1891 г. у пего имелось 69 картин, в их числе: три пейзажа Т. Руссо, четыре полотна К. Коро, работы Г. Курбе, Ж. Ф. Милле, Ф. Добиньи, Э. Делакруа, Ж. Энгра, Ж. Л. Давида, О. Ренуара — ныне всемирно признанных мастеров. Покупка этих картин обошлась Сергею Михайловичу почти в миллион франков^{172}. (В переводе на рубли по официальному курсу это составляло около 400 тыс.) Он покупал и картины русских художников, которые передавал в галерею Павла Михайловича. Именно им приобретены такие шедевры национальной школы, как «Ночь в Малороссии» А. И. Куинджи, «Птицелов» В. Г. Перова, «Деловой визит» В. Е. Маковского, «Сад ночью» И. Н. Крамского, «Гробница» B. В. Верещагина. (За эти работы было заплачено 12 700 рублей^{173}.).

После смерти С. М. Третьякова его собрание включало 75 картин, 8 рисунков и 5 статуэток европейской работы, оцененных почти в 1,3 млн франков. (Только пять картин К. Коро «Пейзаж», «Замок Пьерфон», «Порыв ветра», «Женщина с коровой» и «Купальщица» стоили 81 тыс. франков^{174}.) В собрание входило несколько французских гобеленов на сюжет Троянской войны, а также живописные и скульптурные работы русских мастеров стоимостью почти в 50 тыс. руб. Самым дорогим произведением здесь была скульптура М. М. Антокольского «Иван Грозный», обошедшаяся коллекционеру в 10 тыс. руб.^{175} Общая стоимость собрания Сергея Михайловича была определена в 516 тыс. руб. (учитывались только цены при покупке).

Умер Сергей Михайлович 25 июля 1892 г. в Петербурге. Его скоропостижная смерть потрясла близких и самым неожиданным образом ускорила изменение статуса галереи Павла Михайловича. Этому обстоятельству обычно не уделяется должного внимания. В своем завещании C. М. Третьяков распорядился, помимо отчислений родственникам, выделить крупную сумму на общественные нужды: 120 тыс. рублей Московской городской управе, на проценты с которых должны были выдаваться стипендии в Московских мещанских училищах, Александровском коммерческом училище, Московской консерватории, Московском университете и Школе живописи, ваяния и зодчества (в год это должно было составить приличную сумму — почти 10 тыс. руб.).

В третьем пункте завещания говорилось: «Так как брат мой Павел Михайлович Третьяков выразил мне свое намерение пожертвовать городу Москве свою художественную коллекцию и ввиду сего представить в собственность московской городской думе свою часть дома, обще нам принадлежащего, состоящего Якиманской части, в приходе Святого Николая, что в Толмачах, где помещается его художественная коллекция, то и я часть этого дома, мне принадлежащую, предоставляю в собственность московской городской думе, но с тем, чтобы дума приняла те условия, на которых брат мой будет предоставлять ей свое пожертвование. Из художественных произведений, т. е. живописи и скульптуры, находившихся в моем доме на Пречистенском бульваре, прошу брата моего Павла Михайловича Третьякова взять для присоединения к своей коллекции, что найдет нужным, дабы в ней были образцы произведений и иностранных художников». Галерее был посвящен и еще один абзац, в котором С. М. Третьяков распоряжался «в том случае, если московская городская дума согласится принять на условиях моего брата вышеобъявленное пожертвование, прошу душеприказчиков (ими были П. М. Третьяков и городской голова Н. А. Алексеев. — А. Б.) в течение двух лет со дня моей смерти… внести еще 100 тысяч рублей, проценты с которых должны быть употребляемы на приобретение живописных или скульптурных произведений русских художников»^{176}.

Сергей Михайлович не только являлся конфидентом Павла Михайловича, которому тот доверял свои мысли, делился планами, но и человеком, горячо поддерживавшим начинание старшего брата. В общей сложности его взнос в дело организации галереи произведениями искусства, недвижимостью и ценными бумагами достигал примерно 800 тыс. руб. Если же учесть, что и ранее некоторые покупки осуществлялись братьями совместно (например, собрание В. В. Верещагина), то финансовый вклад будет еще большим.

Свое завещание С. М. Третьяков составил в 1888 г., но после вскрытия его выяснилось, что в некоторых местах позднее он сделал карандашные пометки, свидетельствовавшие о желании изменить размеры некоторых отчислений со своего имущества. Однако они не были нотариально заверенными и никакой юридической силы иметь не могли. Тем не менее сын Николай счел необходимым обратиться в городскую думу с письмом, в котором указал, что эти изменения «очевидно отражают его последнюю волю. Считаю для себя священной обязанностью, — продолжал Н. С. Третьяков, — исполнить вполне точно волю покойного дорогого отца моего»^{177}. Были увеличены все отчисления на указанные благотворительные цели и добавлены новые: Обществу любителей художеств — 10 тыс. рублей и двум церквам также по 10 тыс. Но что особенно важно: сумма для фонда приобретения новых произведений галереи возрастала до 125 тыс. руб.

Смерть Сергея Михайловича и его завещательное распоряжение побудили Павла Михайловича предпринять конкретные действия для передачи городу собрания, так как ранее он никак не мог решиться расстаться со своим детищем. Чтобы сделать возможным утверждение завещания брата (распределялось совместное имущество), он 31 августа 1892 г. обратился с заявлением в московскую городскую думу, которое огласил по его просьбе на заседании думской «Комиссии о нуждах общественных» историк, публицист, общественный деятель и гласный В. И. Герье. В обращении говорилось: «Озабочиваясь, с одной стороны, скорейшим выполнением воли моего любезнейшего брата, а с другой — желая способствовать устройству в дорогом для меня городе полезных учреждений, содействовать процветанию искусства в России и вместе с тем сохранить на вечное время собранную мною коллекцию, ныне же приношу в дар московской городской думе всю мою картинную галерею… и передаю в собственность города принадлежащую половину дома»^{178}. Павел Михайлович выдвигал и несколько условий, основными среди которых были: 1) он и его жена сохраняют право пользоваться пожизненно жилыми помещениями; 2) галерея должна быть «открыта на вечное время для бесплатного обозрения всеми желающими» не менее четырех дней в неделю; 3) попечителем остается Павел Михайлович, а после его смерти племянник Николай, а в случае его смерти попечителя избирает городская дума.

Обсудив заявление П. М. Третьякова, городская дума 15 сентября единогласно приняла дар на условиях жертвователя и выразила глубокую благодарность^{179}. Городской голова Н. А. Алексеев прислал ему благодарственное письмо, в котором говорилось: «Движимый желанием способствовать устройству в первопрестольной столице полезных учреждений и содействовать процветанию искусства в России, Вы принесли в дар московской городской думе Вашу художественную коллекцию, на которую Вы потратили столько нравственных забот и материальных затрат и которая издавна была гордостью и украшением не только города Москвы, но и всей нашей родины»^{180}. Подобное единодушие было довольно редким для руководителей города, тем более, что возникала необходимость изыскивать средства для содержания нового городского учреждения. При хронической нехватке денег в городской кассе это сделать было непросто. Однако дума в данном уникальном случае даже «раскошелилась» и решила ежегодно выделять 5 тыс. руб. на приобретение новых работ (позднее эта сумма была увеличена до 10 тыс. руб.).

Известие о передаче третьяковского собрания Москве быстро облетело буквально всю страну. Реакция людей независимо от их социального положения и убеждений была повсеместно положительной, а иногда даже восторженной. Многие хотели выразить свое восхищение и одобрение самому дарителю, но он, как всегда чуравшийся всяких словословий, срочно уехал 16 сентября за границу.

Трудно найти в истории России конца XIX — начала XX в. примеры подобного однозначного восприятия общественностью какого-либо события, такого совпадения взглядов и консерваторов, и либералов, и представителей радикальных кругов. Акция московского купца буквально объединила всю Россию. Дело Третьяковых славили кто как мог. Приведем одно из посвящений того времени:

Павел Михайлович возвратился в Москву в середине ноября и сразу же принялся составлять опись своего собрания, которая была издана как первый каталог галереи в 1893 г.^{182} Эта работа требовала напряженных усилий Павла Михайловича и нескольких его служащих, так как точных данных о числе картин не знал никто. Коллекционер практически отходит от всякой иной деятельности и в марте 1893 г., сославшись «на расстроенное здоровье», отказывается от должности члена совета «почти родного» Московского художественного общества и состоявшего при нем Училища живописи, ваяния и зодчества, и слагает с себя выполняемые много лет обязанности казначея^{183}.

Составление описи было необходимо, во-первых, для передачи собрания новому владельцу (Городской Думе); а, во-вторых, для страхования. Павел Михайлович всю жизнь страшно боялся пожара, но так свою коллекцию сам и не застраховал. Это произошло лишь при новом владельце, причем в описании оценщика было сказано, что «имущество очень ценное» и его стоимость была определена в 1,5 млн руб.^{184}

Согласно составленному перечню, коллекция включала 1276 картин, 471 рисунок и 9 скульптур русских мастеров. Были представлены все школы и направления национального изобразительного искусства XVIII и XIX в. и все сколько-нибудь значительные имена. Здесь были работы А. П. Антропова, И. П. Аргунова, Ф. С. Рокотова, Д. Г. Левицкого, В. Л. Боровиковского, В. А. Тро-пинина, А. Г. Венецианова, О. А. Кипренского, К. П. Брюллова, П. А. Федотова, В. Г. Перова, М. В. Нестерова, А. К. Саврасова, А. И. Куинджи, И. Н. Крамского, В. М. Васнецова, И. И. Левитана, И. Е. Репина, В. А. Серова, Н. Н. Ге, В. Д. Поленова и многих, многих др. Кроме того, в его собрание входили и 62 русские иконы^{185}. Как заметил один из современников, коллекция Павла Михайловича — «это не только собрание картин. Это целый пантеон русской духовной жизни в благородных ее стремлениях и порывах»^{186}. По характеристике художника С. Т. Коненкова, «Третьяковская галерея объединила, открыла миру недюжинные художественные силы России»^{187}.

Можно ли выразить в рублях стоимость пожертвования Третьяковых? Выступая в думе, В. И. Герье заметил: «Оценивать ее (т. е. коллекцию. — А. Б.) нам не представляется возможным. Павел Михайлович, ввиду его прирожденной, всем известной скромности, не называет цифры. Не опасаясь быть нескромным скажу, что общее пожертвование Третьяковых городу, с недвижимостью, конечно, достигает 2 000 000 рублей серебром»^{188}. Конечно, любая цена применительно к произведениям искусства всегда является величиной довольно условной. Как оценить уникальный шедевр? Исходной величиной при оценке у П. М. Третьякова служили покупные цены. Однако в большинстве случаев они возникали под влиянием сиюминутных ситуаций, картины иногда приобретались по случаю и часто скорее отражали материальную неооеспеченность самого художника, чем реальную художественную ценность. Кроме того, в силу авторитета собирателя многие мастера значительно снижали заявленные цены только для того, чтобы их работы попали именно в галерею Павла Михайловича. Так, например, И. Е. Репин оценил в 20 тыс. руб свое полотно «Иван Грозный и его сын Иван 16 ноября 1581 г.», но уступил его П. М. Третьякову менее чем за 15 тыс.^{189} Таких примеров было немало. Учитывая это, нельзя не признать, что оценка художественных произведений в 1428 929 руб.^{190}была ниже действительной. Общий же размер пожертвования, включая недвижимость (250 тыс. руб.) и капитал С. М. Третьякова, достигал почти 2 млн.

Одобрение действий Павла Михайловича в своей социальной среде отражало изменение умонастроений в купеческих кругах, подчеркивало эволюцию представлений о роли предпринимателя в жизни страны. Большинство «деловых людей» вполне осознавало историческое и культурное значение начинания Павла Михайловича и хотело выразить ему свое признание.

Хотя сам даритель не выдвигал условий о названии картинной галереи, городская дума сочла необходимым «возбудить ходатайство» о присвоении ей имени братьев Третьяковых и обратилась с этой просьбой «по назначению». Этот маленький штрих наглядно демонстрирует тот всепроникающий дух административного контроля, которым были пропитаны различные стороны общественной жизни в самодержавной России. Сами хозяева галереи в лице городской думы не могли решить этот частный вопрос, здесь требовалась «высочайшая санкция». Несколько месяцев продолжалась переписка между думой, московским генерал-губернатором и Министерством внутренних дел, пока, как было сказано в уведомлении, «государь-император по всеподданнейшему докладу министра внутренних дел в 30 день апреля (1893 г. — А. Б.) соизволил выразить согласие на присвоение помещению, в котором будет находиться пожертвованная г. Москве бр. Третьяковыми художественная коллекция, наименования «Городская художественная галерея Павла и Сергея Третьяковых»^{191}. (В 1918 г. получила название «Государственная Третьяковская галерея».)

Крупнейший музей национального искусства был открыт для публики 16 мая 1893 г. Это событие стало праздником национальной культуры, и уже в первый год в галерее побывало рекордное число посетителей — 111 215 человек^{192}. Были «сиятельные особы», чиновники, рабочие, художники, студенты и т. д., люди всех возрастов и разного социального положения. Молодой В. И. Вернадский внес в свой дневник такие слова: «Я глубоко убежден, — писал он в январе 1894 г., — что одна Третьяковская галерея сделает больше для развития свободного человека, чем тысячи людей»^{193}. Известный журналист и беллетрист, издатель влиятельной газеты «Новое время» восторгался: «Был в Третьяковской галерее. Какая прелесть! Какой подарок городу! Вся русская жизнь современная и прошедшая в картинах. Сколько поучительного, художественного, прекрасного»^{194}.

Критик Б. В. Стасов опубликовал в журнале «Русская старина» статью, в которой впервые было достаточно подробно рассказано о собирательской деятельности П. М. Третьякова. «Трубадур национальной школы» адресовал коллекционеру много лестных слов и в заключение писал: «Остается желать только одного: чтобы чудная галерея эта еще долго оставалась в руках и под распоряжением П. М. Третьякова и чтоб многие еще сокровища русского искусства, все новых и новых русских талантливых художников обогащали залы созданного Третьяковым великого народного памятника»^{195}.

В конце 1896 г. в среде «именитого купечества» возникло предложение добиться награждения Павла Михайловича чрезвычайно редким званием — почетного гражданина города Москвы. В декабре 17 гласных обратились к думе с письменным заявлением, в котором говорилось: «В Москве мыслью и средствами частного человека создано учреждение, подобного которому нет почти ни в одном из больших европейских городов и которое там, где оно есть, создавалось на средства правительства… — это галерея национального художества». По словам заявителей, она имеет двоякое значение для города Москвы. С одной стороны, «представляет собой замечательный по богатству и достоинству содержания художественный музей», а с другой, «служит единственным в России и полным Историческим музеем современной русской живописи. За эту выдающуюся услугу населению Москвы и грядущим его поколениям, за это великое содействие славе Москвы и ее значению как притягательного и образовательного центра русского художества — жители Москвы исполнены глубокой признательности к Павлу Михайловичу Третьякову, и для выражения этой признательности мы предлагаем московской городской думе избрать Павла Михайловича Третьякова почетным гражданином города Москвы»^{196}.

Под заявлением поставили подписи представители известных и старейших купеческих семей: И. Е. Гучков, А. А. Бухрушин, Н. Н. Щепкин, С. И. Лямин, В. С. Вишняков, М. В. Живаго, В. А. Абрикосов, С. И. Мамонтов, Н. А. Найденов и др. На своем заседании 17 декабря, выслушав указанное заявление, «отцы города» единогласно постановили «Ходатайствовать о Высочайшем Его Императорского Величества соизволении на присвоение Павлу Михайловичу Третьякову звания почетного гражданина города Москвы»^{197}. Удивительно быстро по российским меркам, уже 23 января 1897 г., царь «соизволил дать согласие». Городской голова, друг и родственник Третьяковых (он был женат на сестре Веры Николаевны) К. В. Рукавишников обратился с просьбой к художнику В. М. Васнецову оформить именной диплом, и тот с радостью согласился. Указанный документ городской голова вручил П. М. Третьякову 28 апреля 1897 г.^{198} Это была единственная официальная награда, которую коллекционер охотно и искренне принял. Будучи москвичом и по рождению и, что называется, «по духу», П. М. Третьяков ценил свой город и всегда с любовью о нем говорил, хотя видел на своем веку множество других.

Готовясь к передаче галереи, Павел Михайлович полностью ее отремонтировал, сделал пристройки для произведений Сергея Михайловича. Несмотря на изменение статуса коллекции, П. М. Третьяков как и раньше продолжал заботливо относиться к ней и пополнял ее за свой счет. В 1894 г. он пожертвовал картин и рисунков на 37 050, а в 1895 г. — на 7040 руб.^{199} Всего с 1893 по 1898 г. он потратил на новые приобретения приблизительно 60 тыс. руб. Галерея получила сотни новых живописных и графических произведений^{200}. За две недели до смерти он уведомил городского голову, что им куплена для галереи картина В. М. Васнецова «Богатыри»^{201}. Павел Михайлович скончался утром 4 декабря 1898 г. и, как свидетельствовал очевидец, последними его словами были: «Берегите галерею и будьте здоровы»^{202}. Был похоронен на Даниловом кладбище (в 1948 г. захоронения Павла Михайловича и Веры Николаевны были перенесены на кладбище Новодевичьего монастыря). В здании городской думы была отслужена траурная панихида, а затем было принято единогласное решение выразить семье покойного глубокое и искреннее соболезнование и в знак заслуг поместить в зале думы портрет, а в самой галерее портрет или бюст Павла Михайловича^{203}.

Павел Михайлович оставил завещание, составленное 6 сентября 1896 г. и опубликованное в книге его дочери Александры^{204}. История этого документа достаточно интересна и до сих пор не освещена. «Русский Медичи» умер богатым человеком. Ему принадлежало несколько домов в Москве, ценные бумаги, художественные произведения, а все имущество (включая и долговые обязательства) было оценено в 4 420 498 руб.^{205} Согласно воле завещателя, вдове предназначалось 500 тыс. руб., четырем дочерям — 1 156 240 руб., сыну — в пожизненное владение 200 тыс. руб. (после его смерти деньги переходили Городскому управлению). Лица, не состоявшие с Павлом Михайловичем в родстве, получали более 100 тыс. руб.: рабочие и мастера на фабрике, служащие в торговом доме, служащие в галерее (в конце 1898 г. там работало 18 человек, получавших по 300 руб. в год), прислуга Третьяковых (в доме было 35 человек, получавших вместе в год 6024 руб.) и ряд др.

Остальные средства предназначались на благотворительные нужды. Городская управа получала 885 099 руб. 17 коп., в эту сумму входили: 200 тыс. для Арнольдовского училища, 100 тыс. — для ремонта галереи, 125 тыс. — для приобретения художественных произведений, 150 тыс. — для дома бесплатных квартир вдов и сирот русских художников (был открыт в 1912 г.) и т. д. Пяти учреждениям выделялось по 15 тысяч: Московскому университету, Московской консерватории, Московскому и Александровскому коммерческим и Московскому мещанскому училищам. Для строительства мужского и женского приютов Московскому купеческому обществу переходило более 400 гыс. руб. Были и другие выплаты.

Городская картинная галерея должна была получить солидное материальное обеспечение. Кроме того, к ней переходили картины, рисунки, иконы, остававшиеся у Павла Михайловича. В мае 1898 г. П. М. Третьяков сделал приписку к завещанию, согласно которой он переадресовал деньги, выделенные ранее на приобретение новых работ (125 тысяч), «на ремонт и содержание»^{206}. Трудно понять, почему коллекционер решил законсервировать собрание (он считал невозможным даже перевеску картин) и находил расширение его «неполезным и нежелательным». Может быть, он опасался, что у людей, которые возглавят попечительство над галереей, не будет достаточно высокого художественного вкуса? Однако в совет вошли те, кто разделял взгляды Павла Михайловича и был духовно ему близок при жизни: дочь А. П. Боткина, художник В. А. Серов, художник и собиратель И. С. Остроухов, коллекционер И. Е. Цветков. (Указанное пожелание П. М. Третьякова никогда не выполнялось и собрание непрестанно пополнялось в дальнейшем.)

Душеприказчиками своими, отвечавшими за выполнение воли завещателя, П. М. Третьяков назначил (с их согласия) К. В. Рукавишникова, С. С. Боткина и «друга дома» В. Г. Сапожникова (мануфактур-советник, владелец шелкоткацкой фабрики в Москве, крупный предприниматель). Сама процедура оформления завещания отразила в известной степени черты «ветхозаветности» мировоззрения и привычек Павла Михайловича. Боясь возможной огласки, он не пригласил нотариуса и составил этот важнейший документ без него, дома. После его смерти родственники несколько дней не могли найти завещание, которое было спрятано в совершенно необычном для таких бумаг месте — под ящиками письменного стола. Существовавшие юридические нормы неукоснительно требовали свидетельских подтверждений того, что завещатель находился «в здравом уме и твердой памяти». В данном случае этот факт засвидетельствовали купец В. Т. Гуняев, московский мещанин Р. В. Кормилицын и тульский мещанин М. К. Шныгин. Однако недостаточная осведомленность с нюансами гражданского права привела к тому, что Московский окружной суд, куда душеприказчики представили завещание для утверждения, 15 марта 1899 г. признал этот документ недействительным^{207}.

Ввиду этого все распоряжения Павла Михайловича должны были потерять силу. Основная часть наследства переходила к душевнобольному сыну Михаилу Павловичу (умер в 1912 г.)^{208}, жена получала седьмую часть, а дочери — по одной четырнадцатой. Галерея, общественные и благотворительные учреждения в этом случае не получали ничего, ибо по закону наследниками не являлись.

Решение суда объяснялось допущенной юридической ошибкой. Закон однозначно требовал привлекать в качестве свидетелей лишь тех, кто лично не был заинтересован. Между тем все три указанных свидетеля были служащими Павла Михайловича, в пользу которых он тоже сделал отчисления. Как вспоминала дочь К. В. Рукавишникова, Е. К. Дмитриева, «единственный выход из этого ужасного положения оказался — подать на Высочайшее имя»^{209}. Душеприказчики решили использовать эту возможность и несколько месяцев «деятельно работали» и в Москве, и в Петербурге. Адресовались они в различные инстанции. Их просьба была поддержана московским генерал-губернатором, великим князем Сергеем Александровичем, обращаясь к которому они писали: «Что Павел Михайлович обладал свободой воли, это всем хорошо известно в Москве и не подлежит никакому сомнению»^{210}. Одновременно было проведено медицинское освидетельствование сына Михаила, который был «признан Врачебным управлением слабоумным»^{211} (ранее официального заключения не было).

Все эти хлопоты принесли желаемый результат, и по докладу министра юстиции Н. В. Муравьева царь «высочайше повелел» 28 июля 1899 г. Московскому окружному суду разрешить, «не стесняясь определением 15 марта 1899 г.», вновь «войти в рассмотрение вопроса, причем не считать препятствием к утверждению завещания допущенное при его составлении нарушение»^{212}. Желание монарха было быстро учтено, и 24 августа суд утвердил завещание.

Павел Михайлович Третьяков несомненно относился к числу крупнейших жертвователей. Однако его главная заслуга, конечно, состояла не в том, что он передал на благотворительные цели несколько миллионов — таких примеров было немало. Это коллекционер-меценат своей целенаправленной деятельностью способствовал развитию важного направления национальной культуры. По оценке И. Е. Репина, «он довел свое дело до грандиозных, беспримерных размеров и вынес один на своих плечах вопрос существования целой русской школы живописи. Колоссальный, необыкновенный подвиг»^{213}. В свою очередь, А. П. Бахрушин заметил, что такие люди, как П. М. Третьяков — «это — соль земли, это лучшие люди нации»^{214}. В таких высказываниях нет преувеличения. Начиная как собиратель-любитель, составляя первоначально небольшую, довольно камерную коллекцию, он постепенно осознает большие социальные задачи искусства, решению которых отдает свой ум и свое сердце; не считается с огромными материальными затратами. Его деятельность способствовала не только развитию изобразительного искусства, но и непосредственно влияла на изменение отношения к нему в обществе, что отражалось в создании новых музеев^{215}. Триумф начинания П. М. Третьякова обессмертил имя этого русского купца.