Кольцо Либмана

1

Вот сейчас, еще один миг, и все произойдет. Вращающееся зеркало с уродливыми серебряными стаканчиками по краям; кривая ухмылка толстой цыганки, позвякивающей монетами и слизывающей с усов размазанную губную помаду — такой мне рисуется жизнь.

Вы ведь понимаете, о чем я? Гульдены, франки, рубли (кто бы мог подумать, что мне, Йоханнесу Либману, однажды придется вести речь про рубли?) Швыряешь монетку в щель, и, откуда ни возьмись, выскакивает механическая рука. Выброшенные зря деньги, разумеется, ведь я никогда ничего не выиграл. Ни кубика для настольной игры, ни простой точилки. Ничего. Я ненавижу ярмарки, был на них за всю свою взрослую жизнь раза три, не больше. Когда еще были живы моя жена и Мира. А сейчас я повторил это слово уже — дайте сосчитать — семь раз. Странное занятие, это писательство!

Только что ко мне сюда, в 961-й номер постучали, четырьмя костяшками пальцев, и я подумал, ну вот, это опять одна из них… Нет, для девиц еще слишком рано: сейчас на улице отполированный, залитым жемчужно-серым светом осенним день, и в нем гудит разноликая толпа, дребезжат трамваи, шуршат по мокрой мостовой автомобили.

— Кто там? — хрипло спросил я по-немецки, ведь моя бабушка с отцовской стороны родом из Кельна в ту пору, когда я еще работал, мне это здорово помогало.

— Кто там? — крикнул я вторично, когда все звуки за дверью почему-то вдруг разом стихли.

Потом затренькал телефон, этакая смешная вещица — подобного оттенка красного мне в жизни видеть не приходилось (до того, как я попал сюда, разумеется).

— Господин Либман, — я сейчас же узнал мелодичный голос дежурной по этажу. — Сколько вы еще планируете у нас пробыть?

Хороший вопрос! Сколько я планирую здесь пробыть?

— Господин Либман?

Я ведь уже говорил: неопределенное время. Я же не мальчишка какой, я ведь в конце концов гость? Но, судя по всему, они здесь в этой стране, в этом городе, наконец, в этой гостинице рассуждают иначе. Как платежеспособному туристу вам здесь не дают покою. Я не говорю уже про ночной стук в дверь, про то, каким странным взглядом провожают вас портье и уборщицы. Они, кстати, начинают узнавать меня в лицо, и я их тоже.

— Неопределенное время, — ответил я на том языке, на котором моя милая матушка не советовала мне говорить дома.

Впрочем, Германия — это важнейший торговый партнер моего народа, этого племени болотных крыс, и знание языка Ницше мне здорово помогло. «Ueber allen Gipfeln ist Ruh!»[1] Это ведь, кстати, еще Гете сказал.

«Хорошо, — продолжала она, — тогда к вам скоро придут чинить кран в ванной. Может быть, вы на часок выйдете прогуляться? Вы ведь уже давно сидите взаперти. Почему бы вам не пойти осмотреть красивый город?»

И она снова начала про Летний сад, про Зимний дворец и крепость. И чего так беспокоится эта особа? То есть я хочу сказать — не сидели же мы с ней в школе за одной партой? Этого и быть не могло, для этого она слишком молода. Ее зовут Ира с чем-то типа «…овна» на конце. Я думаю, ей нет еще и сорока. Ведь если тебе самому пятьдесят три, сорок лет — вполне нормальный возраст, впрочем, речь сейчас не об этом. Для человека, выдающего ключи в обмен на карточку и наоборот, она достаточно хорошо говорит по-немецки, даже необыкновенно хорошо.

М-да, на чем там я остановился: отличная комната, этот самый номер 961. Угловой, на шестом этаже, с видом на вход в метро (этакое смешное круглое зданьице со шпилем на куполе), на вокзал и на начало Невского проспекта. Невский проспект — это просто невероятно — Невский проспект! Честно говоря, я сам так считал две недели назад. Или уже три недели прошло? На моем будильнике сломалась дата. Я мог бы купить новый, твердой валюты хватает, но мне это, слава Богу, ни к чему.

— Как хотите, — пробормотал я по-немецки.

Эту оговорку я делаю в последний раз. Я не говорю по-русски, за исключением одной лишь фразы «Ja nе panedelnik», что означает «Я не понимаю». Я не панедельник!

— Master зайдет минут через пятнадцать.

Я быстро оделся и начал продвижение в сторону лифта. Сто шестьдесят четыре шага по темным, скрипящим, как старый комод, коридорам отделяли мой номер от лифта. Лучше даже не думать о том, что будет, если вдруг начнется пожар. Тогда придется намочить простыни, одну и вторую, связать их вместе и выбросить за окно с идиотскими криками — но спуститься удастся в лучшем случае до четвертого этажа.

Нет, запрещаю себе об этом думать. Я поговорил немного с портье, потерявшим два пальца на руке (средний и большой) весной сорок пятого на подходе к Берлину. Он рассказал, что как раз на этом пальце он носил обручальное кольцо. Услышав это, я чуть не свалился. Он думает, что я фриц, но какая-то странная логика заставляет его обращаться со мной с величайшим почтением.

— Gute Frauen! — всякий раз при виде меня провозглашает он с улыбкой до ушей. — Viel Fleisch, fleischig![2]

Итак, я вышел на улицу, надев темные очки, в своем осеннем плаще, который я обычно до половины пуговиц не застегиваю, если на улице не слишком холодно. Моросил мелкий дождик. Вот какой, оказывается, он, этот мир, подумал я, Санкт-Петербург, Невский проспект, осень 1998 года. «До 2000 осталось 4** дней», — прочитал я по-английски на электронном панно на стене одного из домов, — эта страна уже давно не такая отсталая. Я вспомнил, как десятилетним мальчишкой гостил у дяди и тети в Велюве и однажды бессонной ночью попытался представить себе следующий век. Боже мой, каким далеким он казался! «А теперь тебе, Янтье, самому за пятьдесят» (дома меня всегда ласково звали Янтье, а не Йоханнес, так обращались ко мне все, кроме моей жены, звавшей меня Эдвардом). Осталось чуть больше года, а что значит в этой жизни год? В моих обстоятельствах очень много, но сейчас речь не об этом. Я дошел до канала, на котором высится та самая православная церковь, нагромождение блестящих от дождя куполов и башенок цвета леденцов. Говорят, что на этом месте когда-то был убит царь, так сказать, разорван на куски народным гневом, но, скорей всего, это просто легенда. Чего только не придумают для забавы туристов! Верите ли вы, например, в Лох-Несское чудовище? Мы совершили поездку на это озеро с женой, по случаю двадцатилетия нашей свадьбы. Путевку нам подарили сослуживцы. По пути туда и обратно мы оба страдали морской болезнью, сильно простыли, три дня ели разную гадость и абсолютно ничего не увидели. Одну лишь зеркальную гладь озера. Что я и говорил, все это басни!

Дойдя до середины набережной, я остановился, сунул солнечные очки в карман и спустился по ступенькам в кафе «Чайка», где выпил пива и рюмку водки — это зелье прочищает кишечник, я оценил его по достоинству, лишь попав сюда. Катитесь-ка вы, врачи, куда подальше! Минут через пятнадцать явился тот самый бельгиец, Жан-Люк; он, как мне кажется, уже стал в этом кафе частью интерьера, вместе с бесчисленными картинками на стенах и немецкими финтифлюшками. Хозяин вроде бы родом из Гамбурга, правда, я никогда еще его тут не встречал.

— Здесь тихо, — сказал я, потому что на самом деле было тихо.

— Кризис, — мрачно отозвался бельгиец, отпил залпом четверть бокала пива и снова мрачно замолчал.

Девушка за стойкой бара ополаскивала бокалы и курила сигарету так, как это умеют одни лишь русские женщины: с выражением пресыщенной скуки на лице и с такими сильными затяжками, словно стремилась загнать дым до самых гениталий.

— Отпуск все еще продолжается? — поинтересовался бельгиец.

— Отпуск? — я расхохотался: вот уже почти два года, как я не работаю. Вся моя жизнь, которая мне еще осталась, — это сплошной затянувшийся отпуск.

— Когда мне исполнится сорок, — вновь заговорил бельгиец, стряхивая пену с усов, — я покончу со всеми делами и поеду с подружкой веселиться и наслаждаться жизнью. Испания, Флорида, Новая Каледония. Впрочем, никогда не знаешь, как все сложится. Кто мог знать заранее, что начнется этот кризис? Многое рассыпается в щепки. Декорации не выдерживают.

На вид я дал бы ему никак не меньше пятидесяти. Полнота старит, это всем известно, но этот парень явно переборщил. С несколько ретушированным фламандским акцентом он начал рассказывать:

— Только что побывал в нидерландском консульстве на Мойке. — (Это такой красивый канал в центре Петербурга, города, чертовски похожего на наш родной Амстердам.) — Обращался по одному делу.

Выдержав паузу, он продолжил:

— Ваш консул был настроен оптимистично. Но на его посту ему так положено. Сам же я на этот счет другого мнения.

— На счет чего? — переспросил я, чтобы хоть как-то поддержать разговор.

Произнесение членораздельных звуков во славу творения Божья — этим человек занят примерно три четверти отпущенного ему свыше срока.

— На счет ситуации.

Тяжело дыша, бельгиец подошел ко мне поближе. По его мнению, ситуация складывалась драматическая. Он стал расспрашивать: «Сколько времени ты уже здесь? Бросилось ли тебе что-либо в глаза?» — «Да, — ответил я. — С самого начала. Болото. Выгребная яма, полная человеческих страданий». В ответ он рассказал мне один забавный случай. Насчет того, как местные люди торгуют пылесосами. Суть сводилась к следующему: при продаже очередного пылесоса в его магазине касса выдавала чек, на котором были обозначены цена, дата продажи и название товара. «Но современные кассовые аппараты оснащены клавишей повтора, — бурно жестикулируя, рассказывал он, — и из-за этого я нагорел на десятки тысяч, на много десятков тысяч…»

Он посмотрел на меня так, словно хотел спросить: «Эй, где ты там?» Залив, как говаривал мой отец, в жаркую топку четвертую рюмку водки, я сформулировал вопрос: «Но каким образом?»

«Тебе интересно, каким образом?» — бельгиец проникновенно затряс влажной круглой головой. «Ты хочешь знать, как они это делали? Что ж, я тебе сейчас расскажу». Он заказал еще выпить, потому что «кризис кризисом, а я не скупердяй». «Утром приходит за пылесосом первый покупатель, — вновь подхватил он нить своего рассказа, — чаще всего меня рядом нет, у меня здесь в городе четыре магазина… Ну ладно, значит, является первый покупатель, покупает пылесос марки „Филипс“, рассчитывается и получает чек на, скажем, две тысячи рублей. Через полчаса приходит следующий покупатель, покупает пылесос, платит, получает кассовый чек. Через полчаса опять покупатель, затем еще один…»

— Понятно, — перебил я его, — торговля пылесосами идет бойко. Оборот на пылесосах неплох.

Оказалось, что в этом-то вся и штука! Он бросил взгляд на барменшу в джинсах из местной ткани и стал рассказывать дальше. Неделя за неделей он ничего не замечал, но что проделывал, как выяснилось, русский персонал? Воровали как стервятники и причем очень хитрым способом. Его сбивчивый рассказ свелся к следующему: после того, как уходил первый пылесос, весь остаток дня его сотрудники — при следующих покупках — нажимали на кассе клавишу повтора.

— Первый пылесос они продавали как положено с моего склада, по чеку, — объяснял он. — А потом до конца дня сбывали технику, тайно купленную ими в порту.

Итак, контрабандный товар заносили с черного хода, чтобы продать в его магазине, оборудованном на его деньги. Как считает Жан-Люк, характер русского народа можно обрисовать в двух словах: талантливый и варварский. В это утро он закрыл свои магазины и занавесил окна железными ставнями, в связи с кризисом.

— Боюсь седьмого октября, — пояснил он. — Боюсь восстания.

Затем он спросил, слыхал ли я что-либо об этом.

Также и некоторые официанты в шикарных отелях, таких как «Астория» и «Европа», — рассказывал он, — за здорово живешь сбывают на работе левые бутылки вина и иностранный ликер. Они наливают посетителям из своих бутылок, а денежки кладут себе в карман и… Такое же безобразие и с дынями, которые как средневековые пушечные ядра грудами лежат здесь на каждом углу… Есть их нельзя… Их продают на вес, поэтому кавказцы шприцами накачивают их дождевой водой. Никогда не знаешь, что подхватишь, тиф, желтуху или желудочный грипп. Бельгиец спросил, хочу ли я еще чего-нибудь выпить, но я, вдруг почувствовав, что меня начало развозить, попрощался с ним, закутался в плащ, вышел на улицу, поднял руку — и одна из желтых «волг», (которых всегда много возле леденцового собора) доставила меня домой.

Моя гостиница, «Октябрьская» расположена прямо напротив вокзала в русском городе Санкт-Петербурге.

Если когда-нибудь вы приедете и вам случится остановиться здесь, спрашивайте 961-й номер. Из окон отличный вид, вы не пожалеете!

2

С этими рублями с каждым днем все хуже. Сегодня утром обменная касса возле поста администрации опять была закрыта. «No dollars, no roubeles» значилось на клочке бумаги, приклеенном пластырем к окошку кассы. Долларов у меня еще хватит, они спрятаны в постели под подушкой. Но где взять рубли на текущие расходы?

Не совсем понимаю, в чем тут дело; здешние газеты для меня сплошная китайская грамота, а по английскому телеканалу в моей комнате показывают одних танцующих юношей и девушек с татуировками на руках, щеках, ногах, сосках, с серебряными колечками, продетыми в молодую плоть, которая требует для себя простора, что ж, это вполне понятно.

Мой отец — его звали так же, как и меня, Йоханнес Либманн с двумя «н» на конце (про это второе «н» моя мать, когда регистрировала мое появление на свет, умышленно забыла) — после войны провел три года в кругосветном плавании, но даже если порой, напившись до бесчувствия, он валялся в портах Рио, Гамбурга или Риги, он никогда не позволял никому сделать себе наколку.

«Янтье, — говорил он мне, — они об этом еще горько пожалеют, ведь это так пошло. Знаешь, в Монтевидео мне довелось видеть аттракцион — толстую даму с татуировкой. Когда она была молодой, стройной и красивой, ей сделали на спине наколку — портрет Моны Лизы. Теперь, когда кожа ее пошла жирными складками и обвисла, изображение стало разительно смахивать на портрет пьяного в стельку итальянского пахаря. Она особым образом усаживалась на табурет, и мужики за плату вставляли сигары в то место, в котором должен был находиться рот». Мой отец часто рассказывал эту историю, он вообще хорошо рассказывал.

Сегодня утром администраторы гостиницы опять спросили меня, сколько я еще собираюсь оставаться, и когда я снова ответил «Неопределенно долго», из-за солидной двери выскочил и поспешно кинулся в мою сторону какой-то скользкий тип. По-английски он задал мне вопрос про мою визу. Складывалось впечатление, что он стоял и ждал меня за этой дверью.

— Я бы просил вас говорить по-немецки, — по-немецки же начал я сам, но он меня не понял.

Молча я передал ему свой паспорт и документ на карточке из негнущегося картона оливкового цвета, весь утыканный скрепками и исписанный непонятными буковками.

— Ваша виза истекает через три дня, — повертев документы в руках, сказал скользкий тип.

Очки у него были еще довоенной модели, на пол-лица. Подбородок бороздили ржавые рытвины, свидетельства трудного отрочества. Он спросил, не с делегацией ли я приехал.

«Да-да, именно с делегацией, с группой». Веселая была группа, надо сказать, каждый вечер мы пировали в ресторане этого их знаменитого отеля «Астория», и чего только там не было: красная икра, черная икра, осетрина, литры дешевого шампанского — все эти избалованные рожи нажирались буквально до колик!

«Всем привет, ребята», — отсалютовал я ранним утром в тот день, когда мы перед отъездом должны были выставить наши чемоданы в коридоре.

Руководитель группы собирался разбудить нас в пять утра. Но уже в четыре ваш покорный слуга прогуливался с чемоданчиком где-то на окраине города, сопровождаемый свитой из молодых бродячих псов. Похоже, меня-то они и дожидались. Часам к одиннадцати я взглянул на часы и подумал: «Чудненько, теперь они уже в воздухе».

Вот так я и оказался здесь, в гостинице «Октябрьская», воспользовался советом водителя такси, которого звали Игорь и которому так понравились мои часы, что я ему их в конце концов подарил.

— Я индивидуальный турист, — наконец ответил я.

Скользкий тип начал обнюхивать мой паспорт. Да-да, именно так, он поводил носом как хищный зверь. Даже чем пахнет моя виза он учуял. Большим пальцем он приподнял свои огромные очки, глянул на меня из-под них и скороговоркой пробормотал, что формально я пока ничего не нарушил, но уже через три дня обязан буду покинуть страну. Я почувствовал, как по спине у меня градом покатился холодный пот отчаяния. И это он тоже учуял, хищный зверь, но в этом-то и было мое спасение. Он пригласил меня следовать за ним.

Мы исчезли вдвоем за бронированной дверью, прошли по коридорчику и очутились в комнате, полной книг, кип бумаги и разного рода административного хлама. Помещение показалось мне довольно уютным, тут же рядом урчал спиральный обогреватель, раскаленный докрасна. С этого у меня все и началось, с ручки, карандаша, линейки и бумаги.

— Курить будете? — спросил скользкий тип, которого, как выяснилось, звали Иван Иванович.

Я отрицательно помотал головой, соединил вместе ладони рук и крепко прижал их коленями — у меня такая привычка, когда я нервничаю. Он спросил, не против ли я, если он закурит. Через несколько секунд крошечный кабинет весь заволокло сигаретным туманом. Наконец он торжественно объявил: «За продление визы я беру с вас триста долларов» — и посмотрел на меня пристально. — «На сколько вы хотите, на месяц, на полгода? В противном случае вы обязаны покинуть страну».

Я, не раздумывая, согласился, освободил свои руки, зажатые в капкан, и возликовал — такое облегчение я вдруг сразу почувствовал.

— Ваши документы я пока подержу у себя, — спокойным голосом продолжал он. — Завтра, в районе двух часов, все будет готово.

Но с какой виртуозностью он отправил три хрустящие банкноты дяди Сэма в наружный карман своего несколько засаленного пиджака, это надо было видеть!

Едва только процедура закончилась, я спросил у администратора, не подскажет ли он мне, где можно раздобыть рублей. Он заморгал своими блеклыми ресницами, невинно возвел глаза к небу и пропищал фальцетом: «Вот уже который день во всем городе днем с огнем не сыщешь кофе. Кофе! Кто бы мог подумать? Сейчас, похоже, даже рубли стали выдавать по талонам! И все из-за коррупции, по вине этих сволочей…» Я быстро пробормотал, что ничего не смыслю в политике, просто как-то этим не увлекаюсь; птицы, природа, это другое дело, это — моя стихия.

Бюрократическая волокита так затянулась, что, когда я наконец вышел на улицу, то оказалось, что день в полном разгаре. Я решил немного пройтись вдоль Невского проспекта, но не по нему самому, а кружным путем, дворами, что по многим причинам увлекательно. Во-первых, видишь город с другой стороны; во-вторых, все здесь мирно и спокойно; в-третьих, это быстрее, и в-четвертых… Повсюду ужасная вонь, крыс и кошек — видимо-невидимо. Еще надо смотреть под ноги, как бы не поскользнуться и не угодить в яму: в некоторых местах асфальт как после бомбежки. Но тем не менее все чертовски интересно! В киоске я приобрел литровую бутыль водки, после чего плюхнулся на скамейку неподалеку от Казанского собора — это великолепное здание полно высоких архитектурных достоинств, которые еще не все оценены до конца. Галерея колонн перед входом образует таинственный лес бронзовых деревьев с зеленой патиной, своего рода естественное ограждение от ветра.

«Хоп-хе-хе!» — с этим обращенным к себе самому возгласом я сделал первый обжигающий глоток. И сразу же вспомнил об отце, о том, как я все-таки на него похож, ведь он тоже раньше из года в год восклицал: «Хоп-хе-хе!» Настал момент, когда у нас дома в Хаарлеме только и слышно было, что «хоп-хе-хе» с раннего утра до позднего вечера вперемежку с хриплым пением моей матери, которая меня баловала, защищала, в точности как бережет меня сейчас от ветра галерея Казанского собора. «Хоп-хе-хе!» — надо же, вот и второй такой же сыскался!

Маленькая шавочка на поводке подтянула красивую молодую даму в белом осеннем пальто к фонтану и жадно начала лакать воду. Моя супруга предпочитала кошек. Сколько мне пришлось перетаскать вонючего «катсана» на помойку Кеннемерланда — целые вагоны отбросов! Но сам я без ума от маленьких собачек, а маленькие собачки — от меня. «Hela, hondje!»[3] — прокричал я довольно сально. «Нельзя, баловник, тут сплошные бациллы!» — красивая молодая женщина приветливо улыбнулась мне. Я сразу весь растаял и подумал: «А сколько ей лет? Откуда она родом? Как ее зовут?» Я хотел ее об этом расспросить, но она уже ушла. Исчезла. Как та самая чертова проститутка Соня с моим кольцом. Говорят, что в Санкт-Петербурге, этом темном как садовая земля городе, пять миллионов жителей, и поди тут разыщи.

«Хоп-хе-хе!» — снова крякнул я, но, сразу же поясню, про себя. Я никогда не бормочу, не говорю вслух сам с собой, я не какой-нибудь храпун, который своей «музыкой» мешает спать другим. О нет! Йоханнес Либман умеет себя вести. Его можно брать с собой куда угодно. Хамелеон, так сказать. Если хотите встретить бормотушников либо крикунов, то ищите их в кафетерии Бад-Отеля.

А теперь совсем на другую тему: царские останки. Сам я там не был, но кажется, их можно осмотреть за полушку, кости, я хочу сказать, кости последнего царя и его семьи. Ужасающая драма… Их служанка, собачка и повар тоже были там, когда всю семью начали расстреливать в подвале; больше всего мне жалко почему-то служанку, собачку и повара.

Я видел похороны, печальный и торжественный момент захоронения. Я сидел дома, с позволения сказать, в своей комнате в Бад-Отеле, откуда открывается вид на море, и смотрел телевизор. Была пятница. На обед нам подали жареную камбалу. Только что заходил доктор. Пропустив рюмочку ликера, я смотрел горящими глазами на все эти далекие зимние картины и думал: там, в России, вершится исторический момент, а здесь жизнь течет себе, как ни в чем не бывало.

По морю ныряли лодочки; по пляжу прогуливался народ. Из-за этого контраста мне становилось все больше не по себе. Я смотрел то на траурную церемонию на телеэкране, чувствуя привкус рыбы во рту, то на отдыхающих на пляже, потом опять на гробы (которые под звон церковных колоколов вносили в храм на черных плечах), затем опять на пляж, на гробы, на пляж, на гробы, и так все быстрее. Голова у меня от этого стала совсем ватная, словно я с расстояния в две тысячи километров пытался проследить за ходом турнира по теннису.

Все всегда происходит в одно и то же время, но в разных местах, в этом-то, мне кажется, и беда, что одно с другим никогда не клеится. От этого я расстраиваюсь. Жизнь — одна большая трещина.

Стало холодать, здесь вообще, едва только солнце скроется за тучей, сразу пробирает сырость. Интересно, куда делась та дама с собачкой? Я посмотрел на часы на стене — уже два. Срочно пора куда-нибудь двигаться. Но куда? В каком направлении вести поиски? Когда в ноябре прошлого года меня поместили в этот роскошный курятник Бад-Отель, то уже на следующий день из своего кабинета на Зейлвег меня пришел навестить доктор Дюк.

— Красивый отсюда вид, — сказал он, разворачиваясь в сторону окна всем своим массивным корпусом, увенчанным маленькой головкой. — Мы бы с женой чего б ни сделали, даже на преступление бы пошли, только бы здесь очутиться.

«Что ж, — подумал я про себя, — вперед, ребята, доставайте свои ножи, ружья и капсулы с ядом!» Мне вспомнилась цитата из Слауэрхофа,[4] и я прочел наизусть целиком то самое знаменитое его стихотворение. Разумеется, про себя, потому что бормотать стихи вслух — это не для меня, да и, кроме того, мне известно, что у большинства докторов на поэзию аллергия. От нее они моментально покрываются сыпью. «Хоп-хе-хе!».

Так раньше всегда выкрикивал мой отец, старик Йохан Либманн, с двумя «н» на конце, после войны он ушел в дальнее плаванье, но через три года все равно угодил за решетку, в ту самую тюрягу под куполом в Хаарлеме, и все потому, что однажды поставил не на ту лошадь. Да уж, кто-кто, а я повидал закат семейств!

3

Кстати, раз уж речь зашла про кольца в сосках, то я вам про это еще не такое могу рассказать. Ведь жребий брошен, рубикон перейден, как там еще писатели пишут в книжках, одним словом, я решил последовать совету моей старой матушки Герды Либманн, урожденной Хейзинга, которая в эту самую минуту как ходячее растение заживо погребена в доме для престарелых в Хеемстеде.

«Нет худа без добра», — любила повторять она. Мудрая женщина! Если ты родом из Хаарлема, то жить в 3* немного стыдно. Здешний народ настроен на антисемитский лад, каждый прячет за спиной наготове руку, чтобы при случае вскинуть ее и прокричать «хайль». Но зато здесь у меня, согласно предписанию врачей, в двух шагах пляж и море, и к тому же масса времени для прогулок. Чтобы привести в норму свой организм, я взял за правило ежедневный трехчасовой моцион и вдобавок выработал известный ритм: в начале часок гулял неспеша, затем следующий час маршировал бодрым спортивным шагом и наконец в течение последнего часа устраивал себе коктейль из первых двух, так сказать, вперемежку, всего по чуть-чуть.

Слава Богу, в этом году выдался неудачный сезон, и даже в июле пляж был целиком в моем распоряжении. Иногда я задерживался в центре поселка, чтобы выпить чашку кофе, и тогда мне приходилось выслушивать жалобные песни хозяина кафе; пощипывая бахрому персидской скатерки, он вздыхал, что, дескать, жаль маловато туристов, «немчиков». Хм! И как у этих людей язык поворачивается? После войны здесь камня на камне не осталось, ничего кроме бесплодного песка дюн, все выжгли, взорвали. Как можно скучать по молодчику, который каждый вечер приходит избивать твою собственную мать?

Сезон не задался, но по мне-то это было как раз замечательно. Я не только придерживался всегда одного и того же ритма, но и носил всегда один и тот же костюм — летний из тонкой ткани цвета шкурки ящерицы, в нем я ходил вплоть до августа, до тех пор, пока в нем не становилось вдруг слишком жарко. Во всем следует уважать традиции. Природа консервативна, но супружеские измены способствуют переходу на более высокий биологический уровень. До чего же скабрезный автор, этот Дарвин! У кромки воды я засучил штанины, снял с себя носки и сандалии и сунул все это в фирменный пакет универмага «Спар». Лицо на солнце, ноги в холоде, прямо сказка!

Все складывалось славненько. Время от времени я старался принять вид чиновника, спешащего в свой офис, это выглядело несколько неправдоподобно — представьте меня шлепающим по кромке воды с засученными штанинами и с пластиковым пакетом «Спар» в руке, но понять меня нетрудно: я уже лет тридцать не был на пляже (у моей жены солнце вызывало аллергию; мы каждый год ездили на три недели в арденнские леса и один раз — на озеро Лох-Несс).

И вот так я прогуливался августовским днем по тихому пляжу, мурлыча себе под нос песенку, как вдруг из моря появляется атлетического вида тип — эдакий мокрый Адонис с серебряным кольцом в члене. Штука, продетая в его орган насквозь, была размером с кольцо для штор.

С чувством омерзения я отвернулся, и в ту же минуту узрел девушку или, возможно, женщину; при виде божественного видения я зашатался и, чтобы не упасть, попытался ухватиться за мираж: двойник шаткого зонтика от солнца, установленного в сотне метров отсюда. «Янтье, — внушительно сказал я сам себе, — уноси ноги покуда цел». Но ноги меня не слушались. Мои глаза были прикованы к существу, загоравшему на желтом полотенце с широко раскинутыми ногами. Женственный бугорок на ее теле был гладко выбрит на манер мужской щеки, посредине что-то поблескивало — золотое колечко с жемчужинкой.

Сумка в моих руках вдруг налилась свинцом и упала на песок. Я просто не мог отвести глаз, при том что со стороны это, наверное, выглядело неприличным. И тут этот тип с кольцом для штор в члене рассвирепел.

— Катись ты ко всем чертям! — прорычал он.

— Извините меня, пожалуйста, — пробормотал я, ретируясь и покрываясь испариной.

Мне нужно торопиться в офис. Я взглянул на часы. Да-да, мне пора снова приниматься за работу.

— Оставь его, Шонни, — лениво протянула богиня, наполовину приподнимаясь и ощупывая себя между ногами.

Клянусь, что не вру: она медленно и без тени смущения потирала свою нежно-розовую ракушку.

— Это один из пациентов Бад-Отеля… Здесь этих психов полным-полно.

— Пошел на… — снова взъярился парень с кольцом и понесся прямо на меня, топая как первобытный человек. — Пошел отсюда, да поживее, не то, скотина, я разукрашу тебе рожу.

Я уже хотел было поднять с песка свою сумку и поскорее смотаться, как вдруг почувствовал удар кулаком по затылку. Я обернулся и из глаз у меня посыпались искры — тут вы непременно скажете: «Этот Янтье Либман, конечно же, преувеличивает, когда вспоминает этот случай, сидя за письменным столом в 961-м номере гостиницы „Октябрьская“» — только все было именно так. В серебряном мареве вдруг возникла еще одна фигура. Молодец с блестящей, как очищенный каштан, головой молча и очень агрессивно буравил меня взглядом, при этом желваки двигались у него на щеках. Не только на его члене, но и в ушах, в носу и на сосках у него болтались кольца.

— Сматывайся, не то я… — и он снова занес руку.

Меня словно ветром унесло; я летел по раскаленным плиткам набережной так, словно передо мной вырос целый лес препятствий. Добравшись домой, я вначале не меньше получаса провел под холодным душем. Этот тип мне здорово врезал. Шея под левым ухом у меня совершенно посинела. Я заглотил горсть таблеток, которые, как считает доктор, помогают от нервов, запил все это дело коньяком и лег. Поплыли видения. Вскоре мне явилась моя жена, моя любимая Эва, которая вот уже полтора года как превратилась в корм для червей, — место, где она покоится на кладбище Блумендала, очень красивое, оно осенено тенистыми деревьями — но ей-то это уже все равно.

— Эдвард, — строго сказала она, — что ты делаешь, зачем ты уродуешь свою жизнь? Помнишь ведь, я всегда тебе говорила: если меня не станет, найди себе другую женщину. Похожую на меня. Один ты не сможешь. Почему ты меня не послушался?

— Сам не знаю, — хлюпая носом, ответил я.

— Зачем ты потащился сегодня на этот гадкий пляж? Ты ведь заранее знал, что ты там встретишь? Ведь знал же?

В ответ я молчал, от соли мне щипало глаза. И вдруг страшно захотелось пить. Я покатился по кровати как гусеница и прижался языком к холодной перекладине железной кровати.

— Сознайся уж, ты только об этом и думаешь, — продолжала она. — К этой прогулке, проказник, ты ведь готовился несколько дней. Ну ладно, я тебя прощаю, и повторяю в последний раз: найди себе женщину. Пока еще не поздно.

Я опять ничего не ответил, проглотил соль и наконец несмело выдавил из себя:

— Эва…

— Да, мой мальчик?

— Уже поздно. Это уже невозможно. Я опоздал.

— Why? — (В средней школе она изучала английский).

— Я болен и врачи поставили мне диагноз. Это неизлечимо.

— Чушь! — резко отозвалась Эва.

Она хотела, чтобы я как можно скорее нашел себе женщину; без женщины, считала она, я пропаду. Она спросила, помню ли я, когда мы занимались этим в последний раз.

«За день до твоей смерти», — ответил я про себя смущенно, ибо я помню все как вчера, как это происходило на больничной койке, занавешенной пластиковыми шторами. Она сама меня об этом попросила. Fairelamourir,[5] — я где-то это вычитал, это выражение подходит в этой ситуации как нельзя лучше. В известной степени, конечно.

Затем я провалился в дрему, и когда снова очнулся, перекочевав в своего рода третичную фазу сна, Эва все еще была здесь. С развевающимися волосами она кружилась над моим изголовьем, сидя на стуле, и передо мной возникала головокружительная панорама ее стройных, космополитических ног.

— С твоей памятью все в порядке, — постановила она. — Спи, Эдвард. А когда завтра утром проснешься, отправляйся на поиски женщины. Только постарайся, чтобы она была похожей на меня. Не ищи себе блондинку ростом с пожарную каланчу — я не хочу, чтобы ты мне изменял! И перестань ковырять в носу! Ты думаешь, я отсюда не вижу?

Давай засыпай, а завтра встанешь здоровый и……

С этими словами она исчезла.

4

Последнее время у всех на устах седьмое октября, и от этого я тоже несколько взбудоражен. Бельгиец на всякий случай наглухо закрыл ставнями окна на своем магазине, он считает, что готовится нечто вроде революции.

Дела идут хуже некуда, — жаловался он сегодня вечером, сидя в позе Будды в кафе «Чайка». Это место напоминает хитрую ночную бабочку: с наступлением темноты скромное кафе превращается в шумный бордель. За столиком оказался в том числе и один щеголеватый тип из консульства, говоривший с лимбургским акцентом, и еще голландец по имени Ханс. Как звали того парня из Лимбурга, я забыл.

— У нас уже две недели вся торговля стоит, — жаловался Ханс.

Мне он чем-то понравился. Как классно он пил! То и дело слизывал пену со своего стакана с пивом и потом начал жадно мешать его с водкой, опрокидывал одну за другой рюмочки, которые, братски подмигивая, выстроились перед ним в ряд.

— Пока не стабилизируется рубль, — продолжал он, — я не продам в этой стране ни единой картофелины, ни одного яблока или груши.

— А каким родом деятельности, если позволите, занимаетесь вы?

Я сделал глоток пива, посмотрел на него улыбаясь и подумал: «Янтье, на улице холодает. Если так будет продолжаться, то придется тебе скоро подумать о зимнем пальто».

— Дайте-ка я угадаю, — не дожидаясь ответа, сказал экспортер, в очередной раз делая жаркую затяжку от сигареты. — Вы представляете в России фонды Брюсселя, в качестве временного консультанта, не так ли?

— Верно, — сказал я, надеясь таким образом побыстрей от него отделаться.

— Странно, ведь все проекты «Тасис» обычно проходят через консульство, — почему-то фальцетом вставил лимбуржец.

Он вопросительно посмотрел на меня, желая знать, давно ли я здесь. Я задумался и потом наобум ответил:

— Больше недели.

— Погодите-погодите, — засуетился бельгиец, которого после рюмки текиллы с четвертью лимона и щепоткой соли изрядно разобрало, — я вас видел здесь недели три назад в обществе высокой брюнетки. Надо будет как-нибудь полистать дневники ваших учениц, господин учитель.

И после этого мои сотрапезники, все, за исключением лимбуржца, принялись трепаться о женщинах. Вначале о женщинах вообще, затем о русских в частности. И в этом деле Ханс оказался чемпионом. Mein Lieber,[6] над столом, полуобнаженные, с горящими глазами и в самых соблазнительных позах, закружились Тани, Наташи и Милы.

Торговец фруктами и овощами в какой-то момент крепко прижал к груди две опустевшие рюмки из-под водки и обвел всех сидящих за столом торжествующим взглядом. Лимбуржец прыснул от смеха. Я подумал: «Еще одна рюмка, и ему крышка, он уже не выживет.» Я спросил его, что он, молодой человек, которому едва исполнилось двадцать пять лет, делает в этом городе. В ответ он сказал:

— Я здесь во имя культуры.

— Ага, понятно, — кивнул я.

После Ханса пришла очередь бельгийца рассказывать.

«Я уехал из Фландрии больше восемнадцати лет назад, — доверительным тоном поведал нам он с черепашьим прищуром, — и вот что за эти годы я усек: большинство народу пересекает границу из любийских соображений». Кстати, а есть ли такое слово, «любийский»? Звучит во всяком случае некисло. «А ты, господин Либман… — Шесть блестящих как бильярдные шары голов развернулось в мою сторону. — По тебе не скажешь, чтобы ты давал цветочкам засохнуть на корню!».

Меня вдруг осенила гениальная мысль: пора сматываться. Ну и дымина здесь, ну и вонь! Коротко стриженные, под младенцев, фрицы, все в испарине, до этого флиртовавшие с тремя девицами в кожаных брюках, вдруг затянули песню. Ну все, хватит, с меня довольно, на фиг этот дорогой притон. Да, пора отсюда бежать! Лимбуржец вдруг изменился в лице, как кальмар и, прикрывая рукой рот, скрылся в туалете.

— Братцы, — вставая с места и кашляя, сказал я, — сколько я вам должен? Мне пора идти, что-то стало слишком душно. Завтра рано утром я жду звонка из Брюсселя.

Ханс, в очередной раз слабой рукой делая знак официантке, спросил, в каком отеле я остановился.

— В «Астории» или, может быть, неподалеку, за углом в «Европе»?

— В гостинице «Октябрьская», — ответил я.

— Как это, в «Октябрьской»? — потрясенно переспросил экспортер. — Что это вдруг случилось с Брюсселем? В этот советский тараканник я не поселил бы даже свою тещу. Господа, за этот круг спиртного плачу я. Господин Либман, будьте осторожны, смотрите в оба: прямо за порогом глубокий канал, и в нем ледяная вода.

Был чудесный осенний вечер: понизу курился туман, наверху, в чертогах небожителей, было ясно. Я бросил взгляд на часы на гранитном здании банка (Б-А-Н-К-Ъ — разобрать было нетрудно). Они показывали без пяти двенадцать, очевидно, были сломаны — днем медные стрелки находились точно в таком же положении. «Проекты „Тасис“» — это надо запомнить. Во всяком случае звучит солидно.

Жаль, что я примчался сюда сломя голову, даже не подготовившись как следует. Кроме истории, которая произошла с последним царем и его семьей, я практически ничего не знаю об этой стране. Книги для меня всегда выбирала моя жена. Она покупала множество англо-саксонских авторов, иногда что-нибудь из Мопассана, вообще мне кажется, что в области литературы ничего не придумано лучше увлекательных историй сэра Конан Дойля. Книги немецких авторов, которые достались мне в наследство от моего отца, переплетенные в красивую желтую телячью кожу, Эва сразу после нашей свадьбы отправила на чердак…

А что это у меня на пути за храм? Ах да, та самая леденцовая церковь. Выходит, на этом месте был убит царь или все-таки нет?

Я шел по черной, как бархат, улице, слушая звук собственных шагов, звонких, как щелканье бича по стенам, и наконец вышел на площадь. Здание с колоннами распахнуло двери и стало медленно выпускать публику: освещенные бледными пучками света, из театра на улицу потянулись какие-то призраки в длиннополых пальто, местные горожане и иностранцы. Странно, что я не замечал эту площадь раньше. Видеть и воспринимать — это совсем разные вещи. Человеческий мозг — до сих пор не исследованный до конца конгломерат крошечных мышц и нервных каналов, в слаженном действии которого каждую минуту может возникнуть сбой. Это я узнал от доктора Дюка, он всегда был готов сочетать лечение с просвещением. Я рассказал ему про «хоп-хе-хе» моего отца, и он все добросовестно записал своей мраморной ручкой, той самой, которой он обычно выписывает счета. Эти врачи — все мошенники и проходимцы, вот что я усек. Посредине площади в окружении деревьев высится памятник. У этого бронзового Ленина не только развевающиеся полы пальто, но и вполне приличная курчавая башка. Симпатичный был в молодости чувак. Я сильно прибавил шагу, мостовая под моими ногами стала уходить назад, сверкая золотом, как шкурка свежей копченой скумбрии.

«Стройная брюнетка», — неотступно стучало у меня в голове. И как это могло прийти в голову этому бельгийцу? Не считая той шлюхи, этой чертовой Сони, которая… Ох, только бы не свихнуться! Ничего, все еще уляжется, времени полно! Дворцы, колонны, купеческие особняки, изукрашенные мосты… Есть ли еще что-нибудь выпить..?

Я понимаю, что перескакиваю, рассказываю то про одно, то про другое, но такова уж моя повесть и, кроме того, хронология — это для идиотов. То, что я сейчас собираюсь вам рассказать, произошло дня через три после той прогулки. Я провел все это время в своем кресле у окна, сложив руки на коленях и пялясь на кишащий курортниками пляж. Ветер продолжать дуть с востока. Так я и сидел, пока мне не стало совсем тошно, и тогда я резко задернул шторы.

— Фу, господин Либман! — возмутилась Лидия, которая не разрешала называть себя медсестрой. Она считалась социальным работником, но мне кажется, она была обыкновенная медсестра. По крайней мере, так она выглядела. И так пахла — мочой и старой ливерной колбасой. — На улице чудесная летняя погода, а вы задернули шторы!

И с этими словами она опять их отдернула.

— Вы только посмотрите, как весело! Дети играют с надувными шарами. Видите корабли на море? Это начало регаты.

— Ненавижу веселье, — мрачно пробурчал я в ответ, хоть это была и неправда.

Просто у меня стояли перед глазами те агрессивные индейцы с нудистского пляжа и потом долгие часы напролет я размышлял над словами моей жены.

Шея до сих пор болела. Я получил обезболивающие таблетки. На любой случай в Бад-Отеле были припасены таблетки. Если раз не сработал желудок, пожалуйста, таблетки. Одну ночь не поспал — таблетки. В другой раз спал, но рано проснулся — таблетки. Однажды я забыл принять таблетки, просто забыл, и все. «Пожалуйста, примите вот это, — сказала замаскированная медсестра Лидия, — таблетки от забывчивости, от них ваши мысли прояснятся».

Но мои мысли и так прозрачны, как хрусталь или как звездный дым, — в этом-то вся проблема. Я помню абсолютно все. Свой первый школьный день и то, как мой отец вернулся из тюрьмы и в первый же вечер принялся доставать на кухне мою мать (и это после того, как он часами рассказывал, время от времени лихо восклицая «Хоп-хе-хе!»); даже обстоятельства, предшествовавшие моему первому эротическому сну, я помню наизусть. Так что радуйтесь, господа врачи, и записывайте мои первые сопутствующие обстоятельства!

Дня через четыре установился антициклон. Городок 3* снова опустел, Северное море превратилось в бурлящий океан голубовато-белой и серой пены, на пляже не осталось ни души, но только мне снова пришла охота пойти размяться в сторону Ноордвейка, как зазвонил телефон. Это было… Черт, что бы это значило?… Ну вот, опять погас свет… Погодите-погодите… Дежурная по этажу… Какой там номер у этой самой Иры?

5

Итак, телефон трещал, а такое случается нечасто. Моей первой мыслью была мама, с мамой что-то случилось! Но с мамой ничего особенного не случилось. С тех пор как она вдруг ни с того, ни с сего превратилась в растение, я ее больше не видел. Не мог переносить это зрелище интеллектуально.

— Янтье, — зазвучал в трубке оживленный голос, — как твои дела?

Мой собеседник от кого-то узнал, что я переехал на набережную.

— Ты что, выиграл приз в лотерею?

Это звонил Карел Блок, мой бывший сослуживец по предприятию «ЗАО Бринкманн» (старик Бринкманн тоже проштрафился во время войны, но сменивший его Бринкманн младший родился в 1942-м, и на тот момент еще не было причин забывать второе «н» в отделе регистрации актов гражданского состояния). Блока, так же, как и меня, досрочно проводили на пенсию. На слух это равносильно известию о смерти, для большинства так оно, несомненно, и было, но убежденный холостяк Карел не скучал ни минуты. Он был шутник, на уме сплошные проказы, на работе этот весельчак всегда умел внести живую струю. Под рождество он звонил в какой-нибудь ресторан — каждый раз в новый. Весь отдел, ухмыляясь в предвкушении удовольствия, собирался вокруг Карела, в эти минуты разительно похожего на грызуна — на телефоне включали кнопку громкоговорителя.

— Добрый день, — здоровался Карел. — С вами говорит ван Назарет. Я бы хотел на 25 декабря заказать стол. На тринадцать персон.

Ему отвечали «пожалуйста» и интересовались, на чье имя принять заказ.

— И. ван Назарет, — повторял Карел, глядя на всех по очереди и посверкивая передними зубами. — На тринадцать персон… ха, ха! — после чего с ликующим криком бросал трубку на рычаг.

В жизни у Карела был спорт, его любимые рыбки, коллекция марок и теперь вдобавок еще и компьютер. Он звал к себе в гости в ближайшее время, вернее, просто настаивал на этом. Этой ночью в благостном сне ему был голос. Какой же я был идиот, что согласился! Уже на следующий день я сидел у него в гостиной. Он спросил, как у меня дела, и я ответил, что хорошо. Затем он предложил кофе, и я опять сказал: «хорошо». После этого он начал про интернет.

— Это целый мир, — рассказывал он. — Захотел, к примеру, в парижский Лувр — пожалуйста, ты уже в Лувре в Париже. Вздумается что-нибудь узнать о золотых рыбках, стоит лишь напечатать «золотая рыбка», и все появится у тебя на экране: ее история, уход, различные сорта. Столько возможностей, что голова крэгом. А какое удовольствие я получаю по линии моих почтовых марок!

Весь в испарине, с дрожащими от возбуждения ноздрями он колошматил по клавиатуре компьютера. Прибор был установлен в нише, рядом с визгливым волнистым попугайчиком в клетке, и я вдруг подумал: «Пора сматываться. Как только допью кофе, сразу же смотаюсь».

— Итак, о чем бы ты хотел узнать?

Я взглянул на часы у себя на руке и спросил, во сколько отходят автобусы отсюда в 3*. Каждые полчаса или каждые пятнадцать минут?

— Что за чепуха? При таком потрясающем средстве связи у тебя как на ладони тайны всего земного шара, а ты канючишь про такую банальную вещь как автобус. Гражданская война в Испании; сведения об огнестрельном оружии; сахар; древние египтяне; сухая экзема; потливость ног; хищные птицы; рецепты тортов; теория электрического поля; Нантский эдикт. Ты можешь спросить, о чем пожелаешь.

— Жемчужная ракушка, — сказал я, — это слово вдруг выскочило откуда-то из глубин моей памяти.

— Окидоки, жемчужная ракушка, — хмыкнул Карел, — говоришь, значит, жемчужная ракушка? Ну ты и субчик…

И он принялся печатать.

— Итак, различают настоящий жемчуг, искусственный жемчуг и декоративный жемчуг. Безумно интересно. Никогда не знал. Слушай, вот: откуда берется жемчуг? Жемчуг растет особым образом в раковине жемчужницы. Ты слышишь, Либман? Вот она, твоя жемчужная ракушка!

— Инородный предмет, — продолжал зачитывать он, — например, песчинка, попадает внутрь жемчужной ракушки. Как бы это ни беспокоило моллюска, он не может вытеснить непрошеного гостя. Тогда срабатывает тонкий механизм, который позволяет моллюску защитить себя: он обволакивает соринку слоем перламутра. Слой за слоем до тех пор, пока… Эй, что это с тобой? Тебе, никак, плохо…?

Я больше не мог. Мерцание экрана так подействовало на мою сетчатку, что мои мозги стали потихоньку заворачиваться, точь-в-точь как спицы старомодного зонтика. Мне захотелось уйти, поскорее вернуться в свой роскошный курятник на море, но я опасался, что, как зонтик, окончательно захлопнусь на улице. («У вас странно скачет кровяное давление», — сказал мне врач за месяц до этого.) Я засмотрелся вдаль, на судоходный канал Лейдсеваарт за окном, в котором однажды чуть не утонул, катаясь по нему зимой на коньках. Когда это было? Сорок пять лет назад? А может быть, сорок?

— У тебя не будет еще кофе? — вымолвил я наконец. При этом у меня сильно кружилась голова.

— Кофе, кофе, есть ли кофе? — затараторил Карел… Он скрылся в кухне, и вскоре вернулся с дымящейся кружкой в руках, вновь уселся за компьютер и, сосредоточенно наморщив брови, громко спросил:

— Ну как?

Втянув голову в плечи, я сказал, что у меня аллергия на разного рода технику и приборы и что мне больше по душе природа.

— Но тогда это как раз то, что тебе нужно! Интернет — настоящий рай для любителей природы.

Кончики пальцев досрочно вышедшего на пенсию бухгалтера пробежались про клавиатуре и набрали слово «лебедь», после чего во всю ширь экрана нарисовался лебедь, с желтыми бусинками глаз и с голубыми крыльями.

— Я могу пустить его плавать, — сообщил сияющий, как наливное яблочко, Карел. — Вернее, в принципе могу, но у меня проблемы с памятью.

Он уже знал, на что потратит отпускные деньги: на дополнительную память. Электронный волшебный сундучок позволял не только играть в червы или в пинг-понг, или, к примеру, отправлять письма — с его помощью можно было также разыскивать людей. Да-да, сама сущность любви стояла на распутье, готовая раз и навсегда изменить свое лицо. Еще будучи студентом торгового училища, Карел много лет подряд (типичный знак его души) был влюблен в девочку по имени Иоланда. В тот день, когда он поставил у себя дома компьютер, он набрал на клавиатуре ее имя — и моментально вступил в контакт примерно с двадцатью Иоландами. «С одной из них в будущую субботу у меня свидание; когда часы пробьют три, мы встречаемся возле обезьяньей клетки в зоопарке».

— Ты это серьезно? — удивился я.

Карел удовлетворенно кивнул.

— Ну так, назови какое-нибудь имя.

Он застал меня врасплох, но что мог он знать о моей жене? Я пытался вспомнить, говорил ли я когда-нибудь о ней на работе. Будучи почти уверен, что нет, я решился.

— Эва, — сказал я, — когда-то я был влюблен в девочку по имени Эва.

— Окидоки, — обрадовался Карел и вновь принялся барабанить по клавиатуре.

(Боже мой, полное впечатление, что я никогда не уходил с работы). Появилась целая вереница Эв. Помню там были и Эва Онлайн и Эва Льюшн. Своей мышью Карел навел на Эва Форэва, после чего внутри у компьютера что-то недовольно заурчало. Экран заволокла трескучая метель из мелькающих точек, как это бывало раньше, давно, когда я порой засыпал на своем стуле перед телевизором после окончания последнего выпуска новостей. Вдруг весь экран заполнился яркими портретами девушек, они возникли из ниоткуда, словно игральные карты в руках у фокусника.

— Мы сейчас в России! — восторженно провозгласил Карел, навалившись грудной клеткой на клавиатуру. — Твоя Эва привела нас по сети в русский город Санкт-Петербург.

Мышью он моментально увеличивал или уменьшал снимки. Эта игра ему не надоедала, время от времени он бросал на меня полный гордости взгляд. Курносые носы, толстые губы, грубые бледные лица с пустыми глазами. Слишком густой грим. Нет, что ни говори, зрелище было не слишком привлекательным.

— Клевые киски, — сглотнул слюну Карел, — фруктовый блеск его лица заменило сияние хрустальной люстры в лучах солнца.

Он еще раз нажал кнопку мыши и (о, прирожденный хохмач!) сыграл со мной злую шутку: на экране появилась, снова юная, двадцатилетняя, в незнакомом мне платьице с вырезом уголком, моя родная и любимая Эва. Брови вразлет, пухлые губы, даже та самая родинка слева от носа. Откуда Блок откопал эту фотографию? Как этот снимок попал в его обывательские лапы?

— Откуда у тебя эта фотография? — закричал я, вскакивая и в дикой ярости хватая его за горло. — Выкладывай, Иисус из Назарета, откуда она у тебя? Черт возьми, кто тебе ее дал?

Я схватил пустую кофейную кружку и шарахнул ею несколько раз по птичьей клетке — лацканы моего пиджака сплошь покрылись перьями. Карел, побледнев, отпрянул и закричал. Мне жаль, что все так получилось; да-да, ужасно жаль, но как я мог знать тогда, что…

— Помогите! — завопил Карел.

Что было потом, я уже не помню.

Когда я очнулся на диване у себя в комнате на море, в мое дремлющее сознание стал медленно просачиваться голос: «Ну-ну, господин Либман, проглотите-ка вот это». Это была недотрога Лидия, которая каждую субботу, украв у меня газету «Фолкскрант», просматривала новые колонки вакансий, — я ведь всегда все замечаю. «Вот и умница, так мы снова успокоимся, славно успокоимся…»

«Успокоимся, — подумал я, — в могиле: в ней лежать всегда спокойно!»

6

Сегодня ночью я опять плохо спал; мне кажется, это потому, что я больше не принимаю свои лекарства. На этой неделе я спустил все коробочки, капсулы и порошки сквозь заржавленные решетки в петербургскую канализацию. Во сне я сидел в саду (раньше у нас в Хаарлеме был большой сад) и развлекался с белым одуванчиком. Тут вышел мой отец — в военной форме он казался свирепым и мощным. Брюки, заправленные в сапоги, пузырились как галифе у гусара.

— Йохан, — послышался с кухни голос моей матери. До меня донесся сладковатый запах куриного супа — стало быть, это была суббота. — Ребенок здесь ни при чем, оставь Янтье в покое.

Мой отец уселся рядом со мной, взял у меня из рук одуванчик и дунул — белые зонтики разлетелись в разные стороны.

— В природе все служит для размножения, — начал философствовать он, — в любую погоду.

Тут мы одновременно развернули головы и увидели Эву, само обольщение в тоненьком летнем платьице, торопливо идущую к нам босиком по траве.

— Здравствуй, детка, — поздоровался с ней мой отец ласково и в то же время хрипло.

Но уже в следующую секунду его глаза метнули молнии и громовым голосом, который, казалось, он взял напрокат у самого дьявола, он приказал:

— Скидывай к черту платье!

Эва, похоже, только этого и ждала. Покорно мурлыча, словно кошка, она одним быстрым движением сорвала с себя платье. Под ним на ней был черный пояс и алого цвета нижнее белье, надо же, а для меня все эти годы она носила обычное белое.

— Ты меня хочешь? — прорычал мой отец.

— Без-зумно, — прошепелявила Эва и одним движением зашвырнула, о, Вавилонская блудница, свои красные трусики в кусты — в воздух тотчас с шумом взлетели несколько ворон и один белый голубь. — Возьми меня сейчас…

— Эй мальчики, дети мои, где вы? — вновь раздался певучий голос матери, — через десять минут суп готов. — Идите, я уже нарезаю хлеб…

Эва, широко раскинув ноги, с выбритым лобком, лежала на спине, и когда мой отец, рыча как зверь, начал ею овладевать, моя жена бросила на меня озорной взгляд; вы только представьте себе — она озорно на меня взглянула!

— Эва! — исступленно закричал я, охрипшим от горя детским голосом, в диком отчаянии цепляясь за траву (именно в диком отчаянии).

— Хм, а у него хорошо получается, правда? — она похлопала моего отца по волосатому и мускулистому заду, ритмично погружавшемуся в ее худые формы. — Не сердись, солнышко, ведь к этому так или иначе все сводится. Это долина примирения… Ах, Господи, не могу больше, не могу, давай-давай…

Мокрый насквозь, дрожа всем телом, я проснулся. Выбравшись из постели, я включил повсюду свет и налил себе полный стакан водки. «Папа, zum Wohl!»[7] Ответственные лица должны упрятать сновидения под замок. Мало того! За такое расстреливать надо. Я подошел к окну и посмотрел на асфальт, исполосованный свинцовыми розгами дождя. Белый лимузин с горящими фарами завернул за угол и помчался в сторону освещенного неоновыми огнями вертепа на Невском проспекте.

За день до этого со мной произошел странный случай. Я сидел и пил водку возле памятника кудрявому Ленину, размышляя о темной истории с моим украденным кольцом, и вдруг испугался, услышав громкое шуршание листьев, — перед моим взором возник черный джип, за рулем которого сидел бельгиец. Сквозь стекла темных очков я наблюдал, как он, обутый в ковбойские сапоги, выпрыгнул наружу. Вид у него был усталый и напряженный.

— Отдыхаешь от трудов праведных? — задал он мне вопрос.

— Да, — пробормотал я, — за меня ведь никто не постарается.

— Эй, послушай, сырная башка, — бодрым голосом продолжал бельгиец. — Когда мы махнем с тобой разок поразвлечься?

Он спросил меня, знаю ли я ночной клуб «The golden dolls»?[8] Там чертовски классные шоу. Я налил ему немного водки в стаканчик, этакий наперсточек из металла, их здесь можно купить за полушку.

— А как же кризис? — удивился я. — Он что, уже кончился?

— Конечно, нет, — непоколебимо замотал головой бельгиец, — об этом можешь со спокойной душой написать в Брюссель. Ах, мерси…

Он осушил зелье до дна, при этом вздохнув: «До чего же вкусная штука…», после чего пропустил и второй, а затем и третий наперсток, потом обернулся через плечо посмотреть на свой джип, в котором какое-то существо женского пола с грудями размером с тыквы, глядя в водительское зеркальце, подкрашивало помадой губы.

— Ты в Москве уже был? — наконец спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Потрясающий город, настоящая метрополия.

И он принялся с энтузиазмом рассказывать про Кремль, про парки, роскошные магазины, великолепные музеи, чтобы затем поскорее приступить к главной теме… Но стоп, зачем вам-то все это знать? Я пишу только потому, что не пью больше таблеток. Просто так, для себя. Потому что в голове у меня черт знает что, это точно. И еще потому, что я переживаю. Да-да, сильно переживаю!

Примирился ли я с Карелом Блоком? Нет, но наверняка это он день или два спустя написал мне то странное письмо. В высшей степени удивительное послание. Я нашел его у себя на половичке, вернувшись домой после прогулки по пляжу в сторону Ноордвейка.

«Мой дорогой любезный Йоханнес», — прочитал я и меня сразу передернуло от самого тона этого обращения. Я ведь ему под конец чуть мозги не вышиб в этой его хаарлемской новостройке. — «Прости меня за то, что случилось. Мне все рассказали. До этого я ни о чем и понятия не имел.»

«О чем не имел?» — подумал я, но Карел, похоже, научился читать чужие мысли. Он теперь вроде как ходил передо мной на задних лапках.

«Вначале дочка, затем, не прошло и полгода, за ней и жена…»

«Приемная дочка», — исправил я его про себя, дрожащей рукой держа перед собой лист бумаги. — Что ты все мелешь, Блок, никак не остановишься? Приемная дочка. Это большая разница!

«Знал ли ты, — продолжал он своим нелепым мелким почерком, — что мне ничего не было известно о том, что ты женат? Ван Тёлинген даже подозревал тебя в известной ориентации. Помнишь ли ты его? Его тоже не стало. Однажды он стоял на поляне для игры в гольф (в последние годы это была его главная радость в жизни) и вдруг в башке лопнул сосуд и все…» Блок не знал также и о том, что я нахожусь в Бад-Отеле, из-за того, что…, как бы этого сказать получше, из-за того, что я страдаю некоторого рода душевным расстройством. (Еще что-то про то, что он считал своим долгом мне написать. В общем не письмо, а не пойми не разбери, что такое!)

У него самого дела обстояли отлично на всех фронтах. Он принял решение расстаться с частью своей коллекции почтовых марок под названием «Заморские регионы». «Наши колонии все равно не вернуть, а за деньги, которые я выручу, можно будет приобрести дополнительную память. И тогда уже скоро компьютерный лебедь поплывет по экрану, изящно выгибая шею, как на настоящем пруду. Да что там пруд, это же целое Лебединое озеро!»

«Коли уж речь зашла о Лебедином озере, — писал дальше Карел, — поверь, это не был трюк: копия твоей покойной жены действительно существует. Компьютер не лжет. Он наш лучший друг. К письму прилагаю распечатку веб-сайта, чтобы ты спокойно мог сам все еще раз прочитать. Навеки твой…»

Как я и говорил: странное послание! Начав подробнее изучать присланный документ, я вдруг заметил, что по-прежнему стою возле двери на коврике в плаще, с которого капает вода. Я вошел внутрь, набросил пижаму, забрался с ногами в любимое кресло у окна и стал читать: «Для большинства одиноких мужчин жизнь страшнее ночного кошмара. Или как выражаются романтики-французы: сплошной cauchemar».

Что за бред? — подумал я.

На следующей странице я прочел продолжение: «Финский писатель Альбертус Тиккуриланди (1812–1899) считает, что русская женщина не сравнится ни с одним существом на земле. Заботливая, лучистая, всегда в отличном расположении духа, она составит…»

7

Мне удалось еще кое-что разузнать об этом Казанском соборе. Раньше в нем крестили царей и членов их семей, выходит, бренный прах, который прошлым летом был захоронен в крепости под золотым шпилем, некогда был здесь же благословлен пред лицем Господа. Собственно, вот и все сведения, которыми я располагаю. Я прочесываю улицы, парки, осматриваю дома, людей, но увы — НИ-ЧЕ-ГО!

«У кольца нет конца», — говаривала моя бабушка, мать моей матушки, которая в вопросах секса и брака не лезла за словом в карман. Но меня-то это, правда, крепко задело. В этом городе у каждого здания и мостика, у каждой приступочки своя история. Пусть все здесь обветшало, народ ценит свое достояние, это чувствуется во всем, взять хотя бы ошарашенное выражение на лицах тех, кто бродит по этой, некогда сверкающей бальной зале. А что мы видим в Голландии?

В З* у меня был один излюбленный деревенский маршрут. Он пролегал мимо дома классика драмы Хермана Хейерманса — этакая прекрасная усадьба, укрывшаяся в излучине дороги, с тенистым садом. Всякий раз, проходя мимо, я повторял: «О, если бы камни заговорили…», а совсем не: «Вкусная рыбка дорого стоит».[9] Кстати, эта поговорка всегда казалась мне ужасно тупой. Почему, собственно, «рыбка»? А что, мясо разве нет? А сыр? А хлеб? Когда умер мой отец, я провел целое лето на ферме в Велюве (скрывался от стыда в подполье). Доил там коров, складывал сено в скирды, чистил стойла, вывозил навоз. Это вам не ерунда какая-нибудь. Каждый год происходили несчастные случаи: люди падали вниз с верхотуры сенного склада или резались насмерть сельхозинвентарем. Молочные продукты, кстати, тоже недешевы. А возьмите лес или золото, или, скажем, любовь? Да и вообще все в мире дорого. Давайте как-нибудь соберемся вместе и напишем про это пьесу!

Но вот однажды усадьба Хейерманса опустела, а еще через несколько недель пришли двое дюжих ребят в модных комбинезонах, для того чтобы все сломать.

— Что вы делаете? — крикнул я им.

Небо заволокло, но дождя не было. Острием зонтика я немного потыкал в облака. Я спросил у ребят, кто их начальник и можно ли с ним поговорить. Это, дескать, историческая усадьба. Один из рабочих с усмешкой подошел ко мне и через низкую ограду неожиданно нанес мне сильный удар в живот. «Проходи, идиот, не задерживаясь». Когда неделю спустя я проезжал мимо на автобусе в Хаарлем, на прием к доктору Дюку, я к своему вящему ужасу обнаружил, что виллы больше нет. От нее ничего не осталось, кроме замусоренной площадки, по которой бродили с палками в руках мальчишки, пиная от скуки мяч. Место для новой постройки было готово.

И вот я что-то не пойму, если в нашей родной стране такое возможно, для чего нам тогда королева? Этот вопрос я задавал себе, сидя за богато накрытым столом у консула. И потом… Но сперва я, естественно, должен все вам рассказать про этого консула. Все по порядку. Как там в былые дни говаривал мой родитель, обладавший эпическим слогом? Erst kommt die Geschichte, dann kommt das Mädchen.[10] Так понемногу, играючи, я постигал литературный язык фрицев.

Однажды в понедельник, а может быть, и в среду, точно не помню (на моем будильнике сломалась дата) у меня в номере зазвонил телефон. Снова шел дождь, поливало так, словно небо превратилось в тонущий корабль, на котором пьяная команда матросов вычерпывает воду ведрами. Звонил тот самый лимбуржец из консульства.

— Ну, как дела? — весело поинтересовался он.

— Дела идут отлично, — сказал я, потому что не собирался ничего рассказывать этому сопляку.

Лимбуржец сообщил, что навел справки в разных местах, созвонился даже с посольством в Москве, и вот выяснилось, что в списках участников проектов «Тасис» моего имени нет. Мне показалось, что его заявление звучит довольно оскорбительно.

— Это что за инсинуация, сударь?

— Вовсе нет, ничего подобного.

Он стал испуганно отнекиваться, и с этой минуты полностью оказался в моих руках.

Вот негодяй, я же ему в отцы гожусь! Он принялся оправдываться, дескать, «я хотел, вернее, дело в том, что с вами желает переговорить консул. По поводу нынешнего кризиса… Он пишет какой-то рапорт в Гаагу… о реальном положении вещей… Ну и… как говорится, одна голова хорошо, а две лучше… Одним словом, какую организацию вы представляете?» — наконец спросил меня напрямик этот шелкопер.

— Я выполняю секретную миссию, — сердито буркнул я и попал в яблочко.

Я прямо-таки физически почувствовал, с каким удовлетворением были восприняты эти слова моим абонентом на том конце провода.

— А то зачем, как вы думаете, я живу в гостинице «Октябрьская»? Мое пребывание в этом городе не должно слишком бросаться в глаза.

— Значит, вас финансируют спецслужбы Парижа?

— Да, Парижа, — подтвердил я.

— Понимаю, господин Либман, понимаю…

Его голос задрожал. (Что я и говорил, сопляк — он превратился в тающий воск у меня в руках). Он сообщил, что завтра в половине седьмого меня ждут в резиденции на Английской набережной. «Вам известно, где это находится? Проехать весь Невский до конца, затем свернуть налево, затем мимо памятника Фальконе и дальше… вы увидите голландский флаг, он всегда там реет».

Как только я положил трубку, я ощутил застывшую на моем лице улыбку. Механическим шагом, словно деревянная кукла, я отправился в ванную комнату получше рассмотреть в зеркале эту странную улыбку. Я был в двух шагах от обморока. Что это со мной случилось? Поросль черных как смоль курчавых волос покрывала мой подбородок, щеки и верхнюю губу. Сколько времени я не брился?

В холодном поту я проковылял к платяному шкафу, порылся в чемодане… синий костюм..? Где тот самый синий костюм, который был на мне в злосчастный вечер моего знакомства с Соней…? Стоп, минутку, сейчас никаких Сонь…! Завтра мне на прием к консулу, но в чем? Костюм весь мятый, брюки забрызганы грязью. К тому же я обнаружил, что у меня не осталось ни одной выглаженной рубашки.

— Завтра вечером вас будут ждать в половине седьмого.

Ждут, видите ли… И даже не поинтересовались, удобно ли это мне, это с моей-то напряженной программой! Молокосос! Я подошел к телефону и набрал две семерки, номер дежурной по этажу.

— Алле, — прохрипел я, — с Вами говорят из 961-го номера.

— Надо же, какое совпадение, — (на проводе, якобы, была напарница Иры, но я узнал знакомый простуженный голос.) — Я как раз собиралась вам звонить. Вы не оплатили счет за эту неделю. Главный администратор просит вас завтра утром зайти к нему в кабинет. Вы ведь знакомы с Иваном Ивановичем?

— Да, но, то есть…, — промямлил я, и моему взору вновь предстала его отвратительная волчья башка.

— Когда будет Ира? — мягко поинтересовался я.

— На личные вопросы мы, к сожалению, не отвечаем, — прозвучало в ответ, и тут я взорвался.

Боже, как же я разозлился! Я швырнул трубку и вылетел — сотрясая воздух — в коридор. Ира сидела на своем месте с замотанным горлом, уставившись в книжку в твердом переплете.

— Господин Либман! — Она смотрела испуганно, и в ее глазах отразилось то же, что читалось в глазах моей матери всякий раз, когда она слышала позвякивание отцовского ключа в замочной скважине входной двери — неподдельный бессильный ужас.

— Ира… — заикаясь, прошептал я, сгорая от стыда.

Затем эта гриппующая особа отвела меня обратно в номер. Она мурлыкала что-то утешительное. «Почему вы так волнуетесь из-за пустяков?» Я улегся на постель, сделав сперва несколько глотков водки — прямо из горлышка. Это меня очень подбодрило. Я наблюдал (я хорошо это запомнил), как Ира, у которой появилось как будто сразу шесть рук, принялась рыться в шкафах — казалось, что забарахлил затвор моего зрительного аппарата. Я скомандовал себе: «Янтье, сосчитай до трех!» Но длилось это целую вечность!

К вечеру того же дня все мои вещи лежали в шкафу отпаренные и отглаженные. Я подумал: «Случись меня сегодня хоронить, я отойду в мир иной чистым и опрятным. И о чем это я, правда, так волновался?»

8

На следующий день я проснулся рано. Я дал себе зарок: целый день ни капли спиртного — Янтье Либман, не усугубляй своего положения. Но от такой длинной перспективы, весь день ни капли водки, меня к полудню начало трясти. Надо бы пройтись, длинная прогулка мне совсем не помешает.

Стояла изумительная погода. Я шел вдоль Фонтанки к цирку со стеклянной крышей, это красивое здание построено еще в прошлом веке, вначале я спутал его с оранжереей, из-за сложной стальной конструкции, поддерживающей его изнутри. Перед входом в цирк стоял армейский фургон, из него по металлическому настилу чинно спускался слон. Его действиями руководила хрупкая девчушка с нагайкой в руке, с растрепанной копной волос и голосом, как у сержанта. Перед тем как прошествовать в боковые двери здания, слон победно задрал хобот. Это было веселое зрелище!

Приближаясь к леденцовой церкви, я подумал: «А что, если сегодня вечером консул спросит меня о моей работе? Секретная миссия. Спецслужбы Парижа. Чего ему от меня надо? И дернуло же меня! Придумал, нечего сказать, на свою голову. Лгать дипломату — это все равно что государственная измена? Я и глазом моргнуть не успею, как меня, на основании того или иного соглашения, выдворят из страны. И это станет моим смертным приговором, невероятно, но факт. Мое сердце бешено колотилось, от охватившего меня головокружительного отчаяния. Можно было, конечно, позвонить и отказаться. Меня ведь никто ни к чему не принуждает. Еще этого не хватало!» Я начал кругами ходить вокруг церкви — на меня подозрительно посматривали бродяги и спрятавшиеся за изгородью уличные художники в черных кафтанах с лицами, как у Мессии.

Боже Правый, раз так, пропущу хотя бы стаканчик пива, сказал я наконец сам себе, сдвинул на лоб солнечные очки и спустился по ступенькам в кафе «Чайка».

Наконец-то, впервые за долгое время, судьба оказалась ко мне благосклонна. За стойкой бара сидел мужчина с синим, как губка, лицом; по его беспокойно бегающим глазам пьяницы было заметно, что первым начать разговор он стесняется. Оказалось, что это немец, журналист, редакция его газеты находится в Москве. Он сообщил мне также ее название — что-то такое «Баварское», — но что, я уже позабыл. (Кроме нашей местной газетенки и вестника общества охраны памятников природы, — все его номера я бережно храню на чердаке — мы с женой никогда ни на что не подписывались. «Держись подальше от статистики» — это мое правило). Он только что примчался в город на ночном экспрессе, в связи с кризисом. Я сообщил ему, что я голландец, но что моя бабушка со стороны отца родом из Кельна. Случайно сам он оказался родом из Ахена, города, расположенного по соседству с Кельном.

— Хотите холодного пивка? — спросил он.

Несколько минут спустя я начал осторожно выведывать у него, что ему известно про кризис. «Что именно, по его мнению, может произойти седьмого октября? Революция?» Я рассказал, что уже несколько дней безуспешно пытаюсь раздобыть рубли, но их нет даже в банке отеля «Европа», выходит, здесь и вправду что-то затевается.

— Чушь, — одержимо заспорил корреспондент, и веки его задрожали, как крылышки колибри. — Чушь все это, а не кризис.

Его дальнейший рассказ, в преддверьи моего визита к консулу, я постарался как можно лучше намотать себе на ус. Он начал с истории царей; вместе с придворной кликой они веками грабили эту страну. «Вы только оглянитесь по сторонам! Взять, к примеру, этот город, эту драгоценную шкатулку с французским и итальянским орнаментом и с завитками в духе югенд-стиль, ведь он был построен на миллионах политых кровью костей! (А теперь, вдруг пришло в голову мне, сами цари в виде собственных костей выставлены в саркофагах на обозрение публики). Кнут, пуля, веревка, Сибирь. И за этим часто снова кнут, пуля, веревка и Сибирь. Долгие годы гражданской войны, красного террора, жестокие походы его соотечественников-немцев. Вы ведь понимаете, что я имею в виду?» Я быстро заказал еще две кружки бочкового пива и две рюмочки водки. Наконец-то завязался интересный разговор!

— Не страна, а сплошное несчастье, — восклицал немец, — какая-то затурканная падчерица Господня.

Сделав такой вывод, он тихонько вздохнул, и его пьяные глаза снова стали зыркать по всем углам.

— Вот уже пять лет, — продолжал он, — как я колешу с севера на восток, от Мурманска до Владивостока, и с юга на запад, от Ростова до Санкт-Петербурга. И везде одно и то же: незасеянные поля и деревянные избы; города — бетонные монстры, в которых только и делают, что пьют, сквернословят и ничего не производят. Вообще ничего. Мне часто от этого дурно становится. Но наверно, это вопрос симметрии, — задумчиво промолвил немец. — В конечном счете все — лишь вопрос симметрии.

Эта мысль до меня не сразу дошла, но когда я на досуге над этим поразмыслил, я решил, что в этом заключена немалая доля истины. Одна часть планеты живет себе в свое удовольствие, как избалованная девчонка-подросток, которая желает каждый вечер кутить.

— Известно ли вам, сколько автомобилей было у моего бывшего соседа в Бонне? Три! Это у мойщика-то стекол, находившегося в процессе развода с женой-парикмахершей. А что, с другой стороны, если внимательно присмотреться, мы увидим здесь? Нет, в нынешнем кризисе нет ничего особенного. Просто в данный момент — дефицит бумажных денег, только и всего, это периодически случается, точь-в-точь как выскакивающая на губах лихорадка.

Он начал приводить разные серьезные доводы в пользу неизбежности подготовки к новой войне. «Во-первых…» Из дальнейшего я уже не мог вычленить ни слова… Я все слышал, но смысл до меня не доходил. Одержимый поток его немецкой речи шумел у меня в голове, словно я стоял в гигантской душевой кабине… И тут, oh mein Lieber… Что же это?… По противоположной стороне улицы шагала она. Да, это была она, чертова Соня! Наступил тот самый миг, которого я все время так ждал, блуждая по городу и запивая водкой отчаяние, грызущее мои нервы. Напоследок я услышал фразу: «… а что касается этих царей…», и уже в следующий миг соскочил со своего места, помахал охраннику, что, дескать, мигом вернусь и расплачусь — тот вытянулся как солдат по стойке «смирно» — и по лесенке взбежал вверх, на улицу.

Шумные люди и машины — что за скопище народу и движение повсюду! «Извините меня, пожалуйста, уважаемый господин! Держите Вашу шляпу!» Нет сомнений, это она… Тот самый профиль, недовольное выражение лица, ее, моей Эвы… Тот же рот, как у карпа, вечно обиженная складка… Но это и вправду нелегко, други мои, видеть, как трупы вашего отца, матери и маленькой сестренки отвозят на строительной тележке в сторону грязной ямы, а рядом рота солдат с глумливыми рожами поджидает с мешками негашеной извести…

В красных сапогах, цокая каблуками, она вышагивала вперед, эта самая воровка, шлюха, проститутка… Я закричал: «Держите вора!» Десятки глаз уставились на меня с недоумением, но к этому я уже привык. «Держи эту тетку, хватай ее! У нее мое кольцо!» Я взлетел на кованый мостик, упал, поскользнувшись на ковре из мокрых листьев, снова поднялся. «Тэк-с!» До чего же важно, выставив задницу, вышагивала она! И в этом она была точно такой, как Эва: та же вызывающая походка. Догнав ее, я дернул эту шельму за плечи, развернув к себе, и в следующий миг увидел испуганное лицо русской с носом огурцом и серыми зубами во рту. «Я не панедельник!» — воскликнул я. Черт, я обознался!

Я медленно отпустил воротник ее пальто. В этот самый момент тетка начала истошно орать. Как свинья, когда ее режут острым ножом. Жестами она стала призывать на помощь уличных художников, двое из них тут же подлетели ко мне с кистями в руках. Я побежал. Что произошло? Я ведь видел ее, эту Соню? Я ведь не сумасшедший?

Сейчас я все это расскажу тому немцу. Может быть, он сможет мне помочь… Не исключено, что он подскажет мне, как найти дом, в котором у меня отняли Эвино обручальное кольцо.

Но когда я, весь в испарине, вернулся назад под крик охранника, который лаял на художников, преследовавших меня до самой двери кафе, немец уже исчез.

Его место за стойкой пустовало, словно его там никогда и не было.

9

Сегодня утром я пролежал около часа в ванне, но мое тело ничуть не согрелось. Я весь дрожал от холода. И тогда я решил испробовать способ, который применял мой отец, когда мы с ним ходили запускать в дюнах змея (но только не возле бункеров, потому что там до сих пор среди зарослей чертополоха и ежевики можно наступить на неразорвавшуюся гранату). Отец слюнявил во рту палец, потом осторожно дул на кончик и говорил: «ветер западный» либо «ветер восточный», я уже не помню точно, неважно. Итак я достал из воды руку, насухо обтер ее небольшим полотенчиком, сунул указательный палец в рот и потом вновь опустил его в ванну: вода была ледяная! Неудивительно, что я весь окоченел. Что они здесь в гостинице «Октябрьская» вытворяют с горячей водой? Я вылез из ванной, прошлепал, дрожа от холода, к телефону и набрал две семерки.

— Что это значит? — заорал я по-немецки (ладно, не стоит напоминать, это и так ясно). — Сегодня ночью девицы снова подняли меня с постели телефонным звонком. Я же говорил, что мне этого не надо!

— Простите, господин Либман, — заикаясь, пробормотала Ира в ответ. — Но сейчас кризис. Девочки просто звонят наудачу. Они такие хитрющие, мы здесь совершенно ни при чем.

— Меня это не касается! — свирепо прокричал я, а сам подумал: «Янтье, поосторожнее. Как же ты все-таки похож на своего отца. Тебе ведь она нравится? Зачем ты тогда так кричишь?»

— Как только я поворачиваю кран с красной кнопкой, — продолжал я несколько тише, — ванная сразу наполняется паром. Тут претензий нет. Но вода по-прежнему ледяная. Что это еще за надувательство?

— Я сейчас к вам зайду. Хорошо?

Через минуту в дверь постучали. Я не привык, чтобы женщины меня пугались, но Ира была напугана до смерти. Что я такого сделал? Халат ведь я надел? Ира показывала на мои руки, ноги и лицо.

— Что такое? — взвился я. — Что вы еще такое увидели?

— Вы весь красный как рак!

Качая головой, она скрылась в ванной комнате. Я услышал, как она пробормотала, что это не вода, а настоящий кипяток. Она вызвалась пригласить доктора. «Вам необходимо растирание. Да-да, вам надо срочно натереть кожу мазью». И с этими словами она исчезла, мой дежурный ангел. О, эти русские дамы, скользкие как ужи. Сотрудники «Петербургских сновидений» должны были меня об этом предупредить! Чуть позже в дверь снова постучали. В голове у меня началась мешанина. Это просто сумасшедший дом какой-то!

— К вам доктор… — послышался из коридора опереточный голосок, и дверь медленно отворилась.

На пороге стоял пожилой чудак с птичьей головой и маленькими круглыми очечками на носу. В руках он сжимал черную кожаную сумку, напоминающую гигантский кошелек. Но улыбка на его лице была вполне дружелюбная.

— Финкельштейн, — представился он, протягивая мне руку.

Мне пришлось снять банный халат и лечь навзничь на постель, чего я терпеть не могу, особенно в присутствии посторонних мужчин. Кровь стучала у меня в висках. Я слышал гул машин и грузовиков, которые тарахтели под окнами целый день, словно танки по дороге на фронт.

— Сколько времени, доктор? — спросил я у врача, который тоже отлично говорил по-немецки.

Я продолжал наблюдать за ним краешком глаза. Сквозь пушок, покрывавший его лиловатый череп, просвечивало несколько здоровенных прыщей.

— Расслабьтесь, — бормотал он себе под нос, роясь в своем врачебном чемоданчике.

Он извлек из него баночку с белым гуталином и принюхался. Через некоторое время восхитительный крем впитался в мои поры; чудесный бальзам на основе алое с ментолом, покалывая, разогревал мою кожу, словно хрустящий сухой лед.

— Ну-с, так, а теперь измерим температуру.

Он поставил мне под мышку градусник, а сам костяшками пальцев начал простукивать мою грудную клетку. Пальцы у него были твердые как камень. Звук при простукивании отдавал пустотой. Я спросил его, чем объяснить, что в этом городе все так хорошо говорят по-немецки. Врач смачно пожевал лиловыми губами и начал оживленно рассказывать:

— Мои предки поселились здесь двести лет назад; моего легендарного пращура, скрипача и изобретателя Клуга Финкельштейна, в свое время привезла из Бремена в Россию Екатерина Великая. Это замечательная история. Кстати, сударь, вы принимаете какие-нибудь лекарства?

Что за запах я вдруг учуял? Нет, это была не мазь. Как-как он сказал? Финкельштейн? Да это же девичья фамилия моей супруги — какое совпадение! Я наполовину приподнялся, при этом термометр выскользнул у меня из-под мышки и бесшумно упал на пол возле кровати.

— Прошу аккуратнее обращаться с медицинским инструментарием, bitte, — пробормотал врач, бережно поднимая с пола градусник. — На нас тут манна с небес не сыплется. В стране кризис.

Он по-идиотски осклабился. Вначале я еще сомневался, подумал, что это, может быть, запах эфира, но потом сомнений не осталось: это был запах водки, недавно принятого внутрь зелья. Оказалось, что этот дипломированный лекарь, черт его побери, просто-напросто пьян! Финкельштейн? Ну и ну!

— А как Вас зовут?

— Либман, — ответил я. — С одним «н» на конце…

— Тридцать шесть и четыре, — пробормотал врач. — Странно, с температурой полный порядок. Ну-с, теперь посмотрим, как с давлением.

Он обмотал мне руку манжетом и туго закрепил его. Вскоре моя правая рука потеряла чувствительность. От запаха оранжевой резины голова у меня снова закружилась, как это было со мной в семь лет, когда мне должны были вырезать гланды. Перед глазами у меня поплыли круги. Снова все стало как тогда: теплый майский день, повсюду распускаются японские вишни. Я на ходу спрашиваю:

— Куда мы идем, мама?

— Иди-иди, сынок, скоро сам узнаешь.

Мы проходим по посыпанной гравием дорожке, открываем обитую кованым железом дверь и попадаем в коридор, выложенный плитками цвета морской волны, в котором витает запах еды, я вижу лысого мужчину в белом халате, молча склонившегося надо мной, и вдруг мне на лицо опускают резиновую маску, а рядом стоит моя мама, она улыбается мне и в то же время смотрит испуганно… И… оп-ля… Что это? Я снова вижу маму. Она парит в воздухе справа от меня, на шее у нее жемчужные бусы, сама она в платье, о котором за неделю до того, как превратиться в растение, мне сказала: «В этом платье, Янтье, я хочу, чтобы меня похоронили».

— Ну как ты, маленький юнга? — тихо спрашивает она.

— Здравствуй, мама, — говорю я. — Ну что, все в порядке?

— Со мной все в порядке, мальчик. Уход здесь хороший. А как ты?

— Он снова холостяк, Герда, — пробасил мой отец, появляясь из-за штор. — Наконец-то он отделался от этой дряни Эвы.

В синеватом сумраке маячит его красивое лицо. Смазанные бриллиантином волосы зачесаны назад. Он слюнявит самокрутку. Заворачивает в бумагу табак марки «Яванец», он всегда его обожал. И всегда шутил: «Лучший яванец — тот, который медленно превращается в дым». В этом слове «медленно» он видел особый шик.

— Что вы такое говорите, папа? Вы снова лжете.

— Я три года отсидел. Лгать мне теперь незачем. Бери, не стесняйся, мой мальчик, накладывай себе побольше клубники со сливками. Ведь с этой Жанной дʼАрк тебе в жизни пришлось несладко.

На его губах появилась хищная ухмылка.

— Скажи-ка разок «Финкельштейн», сделай милость, — наконец просит он, икая от предвкушаемого удовольствия. — Ну, давай же: Финкельштейн…

— Финкельштейн, Финкельштейн!

Я молотил, что было силы, ногами и руками, пытаясь отпихнуть от себя прочь лицо моего отца, но все время промахивался.

— Финкельштейн!

— Да-да… уже иду… — доктор, нервно шаркая, подбежал ко мне и, вытирая руки салфеткой цвета слоновой кости, пояснил:

— Вы как иностранец этого, конечно, не знаете, но в России обращаться к человеку просто по фамилии считается невежливым. Разрешите представиться: Иосиф Абрамович.

Он снова икнул; его костлявый кадык запрыгал как поплавок вверх-вниз.

— Вы твердо уверены, что не принимаете никаких лекарств? Или мне придется направить Вас на анализ?

— Нет, не нужно никаких анализов, — едва не застонал я в ответ, наблюдая, как лица моих родителей тают в перламутровой дымке. — Я до сих пор никогда ничего не принимал.

— Ну ладно, ладно. Не надо только сказки рассказывать.

Врач с дьявольским проворством извлек откуда-то две полные бутылки водки.

— А это что у вас? Отличная штука. Чистая как слеза. Отдаю должное вашему вкусу. Продукция столичного концерна «Кристалл». Да их тут у вас немало! Но не собирались же вы все это употребить один? Или собирались?

И почему этот странный тип позволяет себе рыться в моих шкафах? Вначале явился к пациенту в стельку пьяный, а теперь еще повсюду бесстыдно роется…

— Заберите их себе, — хриплым голосом произнес я, — у меня такого товара целый запас. Купил по совету бельгийца. Кризис ведь.

— Бельгийца, говорите?

Бутылки с водкой исчезли с тем же акробатическим изяществом, с каким только что появились. Затем он закурил папиросу и сказал (при этом брови его зашевелились как две живые гусеницы):

— Можно я чисто по-человечески задам Вам один вопрос, герр Либман, что Вам понадобилось в нашем проклятом городе?

— Я здесь по частному делу.

— М-да, понятно. И насколько же?

А ему что за дело? Я ведь не обязан никому давать отчет? Словно я не вдоволь наобщался с дотошным доктором Дюком! Я с трудом приподнялся с места и спросил, сколько я ему должен. Но Финкельштейн меня не услышал. Он сидел на стуле, уставившись в окно, как жалкая марионетка перед выцветшей оконной рамой и самозабвенно курил.

— Эй, доктор? Выпишите, пожалуйста, счет!

— Что дадите, на том и спасибо, — отозвался Финкельштейн и, работая руками, словно ластами, принялся сгребать в кучу свои вещи. — Мал золотник, да дорог, наш брат медик за него вам «спасибо» скажет.

Дурак! Я нашарил под подушкой несколько долларовых бумажек, сунул ему в холодную руку и подумал: у меня наличные кончаются. Мне придется отсюда уезжать. Да, как можно скорее найти свое кольцо, не то я погиб. Но как это сделать? В этом городе, охваченном кризисом, пять миллионов жителей. Попробуй разыщи!

10

Из аэропорта в город меня вез туристический автобус — эта развалюха на колесах вся пестрела надписями, как старинная коробка из-под сигарет. Я сразу же забрался на самое дальнее сиденье. Никогда еще мне не приходилось тащиться по столь отвратительным дорогам. Мой чемоданчик как ребенок-дошкольник подпрыгивал у меня на коленях, в салоне удушливо пахло выхлопным газом.

Через некоторое время кто-то достал пачку голландских пряников и пустил ее по рядам.

— А вы там, в конце, не хотите ли пряничка?

— Нет, спасибо, — с вежливой улыбкой отказался я.

— Правда не будете?

— Пожалуйста, не беспокойтесь.

На фоне акварельного неба маячил лес фабричных труб в красно-белую полоску, похожих на трости слепого, которые зачем-то поджег какой-то шутник. Какой-то мотоциклист в защитные очках на драндулете с коляской доисторического года выпуска нагнал нас и помахал рукой. Его желтый шарф серпантином развевался на ветру. Впереди показались первые жилые дома.

— До этой черты дошли во время войны гитлеровские фашисты, — объясняла гид — автобус тем временем объезжал вокруг памятника, установленного на иссеченной дождями площади.

При виде изображенных на постаменте мужчин и женщин в неестественно застывших позах, с саблями, флагами, вилами и винтовками в руках, я начал как безумный дрожать.

«Польки были самыми сговорчивыми, — вновь орал на кухне мой пьяный отец. — Но больше всего мне нравились русские девчонки. Уж они-то знали, как ублажить мужика! Если вначале, конечно, вымылись…»

О том, как все это было, он рассказывал своему приятелю, с которым ходил в большое плавание, этому великану с бакенбардами, с которым готов был просиживать за бутылкой часы напролет:

«Мы три месяца провели в осаде под Ленинградом с одним латышем и с французиком немецкого происхождения из Эльзаса. Холодно было. Ужасно холодно… Если случалось ходить по нужде, то моча замерзала желтой радугой на снегу. Но время от времени приходилось пользоваться грелочкой. Вот как-то раз лунной ночью ползем мы в сторону ближайшей деревушки. Латыш постучал прикладом в дверь деревянной избы, и мы слышим…»

— После процедуры регистрации нас ждет торжественный обед в зимнем саду в честь приезда, — проблеяла в микрофон гид в ту минуту, когда автобус с ревом выезжал на Невский проспект.

Я смотрел во все глаза. Сотни стариков столпились у ограды здания, напоминающего дворец, кругом оцепленного военными. Большинство стариков было одето в отрепья, все они держали над головой какие-то бумажки. Они открывали рот, что-то беззвучно выкрикивая. Я все еще продолжал дрожать от страха и наконец, не выдержав, схватил свои таблетки и торопливо их проглотил, запив слюной. Фу, ну и гадость, хорошо, что теперь я от них избавился!

Зачем я сюда приехал? Чтобы доставить удовольствие жене, моей любимой Эве. Я никогда ни в чем ей не отказывал; ни когда она была жива, ни потом. До тех пор, пока смерть нас не разлучила. Какой идиот выдумал эту фразу? Она права: без женщины я не могу. Так было все это время, я напрягал свою фантазию, потому что мне приходилось довольствоваться ее тенью, призраком, так сказать, до тех пор пока Эва, год или, может, полгода назад, не помню уже когда, однажды… Как бы это лучше выразиться..? Снова ожила. Я тогда сразу отправился в церковь, затем к домашнему доктору, так и ходил, пока не попал к этому специалисту по мозгам доктору Дюку, который с тех пор стал устраивать мне еженедельный допрос в своем кабинете на Зейлвег в Хаарлеме.

«Грелочки». Как еще нагрешил здесь мой отец во время войны? Может быть, по городу до сих пор ходят люди, встречавшие его тогда. Или даже знавшие? Внешне я всегда был очень на него похож. Чем старше я становлюсь, тем сильнее сходство. Мы, словно два близнеца, брошенные в барабан истории. Представьте себе, кто-нибудь вдруг меня узнает. Такое не исключается! Я начал нервно шарить во внутреннем кармане плаща в поисках солнечных очков и, едва нащупав, сразу же их надел. С тех пор на улице я их больше никогда не снимал.

Такого роскошного ночлега, как в этой самой гостинице «Астория», у меня еще никогда не было. Синие бархатные занавеси на окнах в апартаментах были того же павлиньего оттенка, что и внутренняя обивка футляра, в котором мы с женой хранили наш свадебный столовый прибор.

— Это для гостей, — сказала Эва. — На случай, если вдруг придут гости.

Но в гости к нам никто не заходил, за все время нашего брака у нас не было ни одного гостя. Не считая моей матери, которая не позволяла ради себя трогать наш свадебный подарок.

Сейчас он тоже на чердаке. Когда в феврале мне пришлось перебраться в Бад-Отель, я все ценное отнес на чердак.

Праздничный обед по случаю приезда я не отсидел и до половины. Когда на следующий день наша группа, похохатывая и с глазами, все еще красными после выпитого накануне шампанского, перед экскурсией в Эрмитаж собралась внизу в холле, все стали настаивать, чтобы и я тоже ехал с ними. Одна тетка даже чуть не затащила меня в автобус.

— Нет, — отрезал я, поправляя на себе одежду, — у меня встреча.

— Ой, как интересно, — разочарованно протянула она.

Затем я напрасно прождал несколько часов на диванчике из карельской березы, не отрывая глаз от двери-вертушки.

«На следующий после приезда день, — в который раз читал я в брошюре „Петербургских сновидений“; потеряв терпение, я ее снова достал, — вас встретит одна из наших консультанток. У нее будут с собой альбомы, кроме того присущая ей широта опыта и взглядов облегчит вашу беседу и позволит обсудить предлагаемые возможности в спокойной обстановке за чашкой кофе».

«За чашкой кофе, — подумал я, беспокойно елозя подошвами ботинок по мраморному полу. — Кто из моих предприимчивых соотечественников за всем этим скрывается?»

Волей-неволей я снова отправился к Карелу Блоку: фотография Эвы не выходила у меня из головы. Но как он ни старался, ему больше не удавалось вызвать на экране ее изображение. Прибор упорно извещал о какой-то системной ошибке. Карел ничего не понимал.

— Когда у этой штуки было меньше памяти, — озадаченно повторял он, — такого никогда не случалось, никаких таких системных ошибок.

— Но я ведь не сумасшедший! — в отчаянии восклицал я. — Мы же видели фото Эвы? Видели или нет?

— Да-да, разумеется, — бормотал Карел, вставая и закрывая спиной птичью клетку. — Но, что поделаешь? Интернет пока еще нестабилен. Он все еще в стадии эволюции.

— Скотина этот Дарвин, — промолвил я.

И тогда Карел забронировал по компьютеру поездку. Несколько раз кликнул мышью, не глядя на меня, спросил:

— Либман, у тебя есть кредитная карточка?

Я продиктовал ему номер, и готово дело. Что за чудесный, мистический мир на пороге нового века распахнулся передо мной!

На второй день я увидел какого-то типа в матерчатом плаще и с трубкой в зубах, фланирующего возле стойки администрации. Немного подождав, я сам осторожно начал кружить неподалеку, и вдруг он хрипло и коротко спросил, словно речь шла о готовящемся преступлении: «Peterburg Dreams?»[11]

— Yes, — ответил я и сразу же попросил его перейти на немецкий, потому что мне так удобнее.

— Aber sehr gerne,[12] — ответил он с изящным поклоном и почти без акцента.

Мужик оказался бывшим преподавателем древнегреческого в университете в какой-то отдаленной российской провинции, в названии города было столько взрывных и шипящих, что я его не запомнил. Помимо греческого он говорил еще и по-немецки, по-английски, по-турецки и даже чуточку по-баскски — на этом языке он писал стихи. «Когда-нибудь, — разглагольствовал он, — когда меня уже не будет на свете, человечество вновь вернется к своим истокам (к тихому озеру в горах), эти стихи найдут, и я стану всемирно знаменит». Своей будущей славе он радовался уже сейчас.

— Но что поделаешь, если кризис? — оправдывался он. — Соловья баснями не кормят. Вот так я и пришел в этот бизнес.

Сквозь дверь-вертушку я вышел вслед за ним на улицу. Под чернильно-синими небесами ветер рвал провода с телеграфных столбов и вихрем гнал вдоль гранитных тротуаров охапки желтых шуршащих листьев.

— Лидия Клавдина с больной спиной лежит в постели, — продолжал он таким тоном, словно я и сам должен был обо всем догадаться, — еще вчера я был в Красноярске с одним клиентом, любителем стройных девочек. Это город в глубинах Сибири, туда на самолете пять часов. Вы это можете себе представить? Пять часов! Так что, извините за опоздание.

С дымящейся трубкой в зубах он перешел через дорогу. Я последовал за ним. Штанины моих брюк трепало ветром, как створки палатки. На площадке для парковки за церковью он сделал жест, приглашая меня пожаловать в его кибитку. Все заднее сиденье было завалено пустыми стеклянными банками. Их были сотни, всех сортов и размеров.

— Завтра еду на дачу заготавливать грибы, — весело сообщил он, включая зажигание. — В прошлом году у меня одних только маринованных с чесноком моховиков было сорок килограммов. Вы это можете себе представить? Сорок килограммов! И за зиму они все ушли.

Он выехал на набережную реки, вытряхнул в пепельницу выкуренный табак из трубки, прокашлялся и спросил:

— Вас, мистер, привлекают молодые или, быть может, очень молодые женщины?

Мы приехали на пыльные городские задворки, где высились какие-то жилые бараки, и остановились посреди перекопанной улицы. На переднем колесе парового катка устроился какой-то бедолага со странным лицом; он держал на коленях белую кошку и немилосердно ее тискал. Мы прошли через ворота и очутились во дворе. Все выглядело так, словно здесь только что прошла рота солдат с огнеметами. Между мотком колючей проволоки и горой черных дров жались друг к дружке чахлые березки — с почерневшими стволами, ужасающее зрелище.

— Осторожно, не споткнитесь! — крикнул мне бывший профессор; он провел меня в подъезд, где, начиная с порога, стояла жуткая вонь, не продохнешь, пол весь был завален мусором.

Он показал на дверь квартиры справа от входа и сообщил, что в ней живет престарелый морской капитан. В день, когда в России произошла революция, он выиграл целое состояние в казино в Сингапуре, но еще до того, как закончился рейс, спустил его целиком в игорном доме в Шанхае. Сейчас у него в городской квартире живут две козы, которых он сам доит, делает сыр, а потом на рынке меняет козий сыр на водку.

Мы поднялись на четвертый этаж, дверь с пухлой стеганой обивкой отворилась, и мы оказались в освещенной розовым светом прихожей, дверь из которой вела в небольшую комнату. Благодаря розовому абажуру на ночнике, комната тоже вся тонула в розовом мареве. Какой-то дымок, причудливо извиваясь, тянулся к потолку.

— Герр Либман? — раздался хриплый голос откуда-то сбоку из полумрака. — Это вы?

Меня подвели к кровати, похожей на кованую железную шлюпку, в которой среди разбросанных подушек некое существо женского пола лежало, взирая на меня со страдальческой улыбкой. Кожа женщины отливала молочной голубизной, черные глаза поблескивали как угли. В ее сухих похожих на паклю волосах запутался бант, как у школьницы.

— Меня зовут Лидия Клавдина, — представилась ведьма, поднося к губам обсосанный окурок. — Возьмите, пожалуйста, стул.

Кое-как совладав с подушками, она с трудом приподнялась, опираясь на локоть. От распространившего затем странного запаха с примесью ацетона мне стало совсем дурно.

— Как ваше имя? — спросила она.

— Йоханнес, — пробормотал я.

Ее немецкий был примитивен и не шел ни в какое сравнение с уровнем моего лингвистически подкованного проводника, который на тот момент, как по мановению волшебной палочки, куда-то испарился. Я уставился в усеянное ржавыми пятнами зеркало на ножках из слоновой кости; оно помещалось между тумбочкой и колченогим креслом. И куда только подевался тот чудак с трубкой?

— А дальше?

— Клементиус.

— Вы, как я понимаю, из религиозной семьи. Ваши родители протестанты?

— Католики, — ответил я, в розовом мареве незаметно осматриваясь по сторонам.

В висках у меня стучало. Что это за дыра, куда я попал? «Беги, Янтье, — приказал я сам себе. — Беги, мальчик, это ведь…»

— Добро пожаловать, сын мой, — торжественно произнесла она.

Лидия Клавдина рассказала, что раньше работала учительницей биологии, но «молодежь испорченна и неблагодарна, она думает лишь о деньгах и о сексе. Glucklicherweise[13] теперь в России свободный рынок, действуют законы спроса и предложения, качание маятника, идеальное равновесие, как для людей, так и для звезд.» Она спросила, откуда я узнал адрес «Петербургских сновидений», из газеты?

— Из интернета, — ответил я.

— Не знаю такого, — промолвила она, покачивая головой, обтянутой пергаментной кожей. — Ну да ладно, неважно откуда течет вода, главное, чтобы не скудели арыки. Это очень древняя египетская мудрость.

Она загасила сигарету на кладбище сигаретных окурков — пепельнице из янтаря, и, как заправская немка, начала жаловаться на страшные боли в спине. На миг мне даже показалось, что передо мной ожила моя кельнская бабушка.

— Ужас, — стонала она, театральным жестом хватаясь за живот, за поясницу и бока. — Всю нижнюю половину тела так и пронзают раскаленные иглы, а вверху обширные участки тела потеряли чувствительность… Целые большие области… Это просто кошмар… Вы хотите чаю?

Дрожащей рукой она нащупала на медном столике о трех ногах стеклянный чайник, формой похожий на тыкву-горлянку. На дне его плескался густой зеленоватый осадок, припорошенный желтоватой плесенью.

— Большое спасибо, нет, — сказал я, — у меня болит желудок.

— Страдаете нервным заболеванием? — спросила она, приподнимая одну бровь и окидывая меня подозрительным взглядом.

— Нет, что вы! Просто немного шалит желудок.

— Голова кружится?

— Нет…

На стол вскарабкался таракан и самоуверенно просеменил в сторону чайника. Я расслышал даже, как шелестят его лапки под панцирем.

— Я бы хотел, хм…

— Что угодно, батенька, — перебила она меня с ухмылкой, — как тебе будет угодно, батенька, ничего не скрывай, все мне так прямо и… Ах, проклятье…

И она начала хрипеть и сипеть — отвратительное зрелище: от кашля ее буквально всю выворачивало.

— Миша, где мои таблетки?! Миша?! Вы не видели случайно этого дебила с белой кошкой?

Когда приступ кашля прошел, она схватила фотоальбом, положила его к себе на колени и стала любовно перелистывать картонные страницы, ее глаза сияли, полные ожидания чуда, как у ребенка, слушающего сказку, конец которой ему давно известен.

— Но вначале вот что… — Она устремила на меня черные угольки своих глаз. — То, что ты, батенька, сейчас увидишь, должно остаться между нами. Невозможного ничего нет, но ничто, заметь, не должно уйти за пределы этих стен. Capito?[14] Моя сила не знает границ; вся вселенная в конечном итоге не больше, чем сновидение атома. Я могу на расстоянии в тысячи километров сорвать с дерева листок или — надо будет шутки ради как-нибудь попробовать — заставить рухнуть с неба самолет.

— В прошлом году пришлось отправить одного неуемного испанца, оказавшегося чересчур болтливым, скакать по Пиренеям, — непререкаемым тоном продолжала она. — Вы мне не верите? Смотрите, герр Либман, видите эту тварь?

Она показала на таракана, который нервно дергал лапками, пытаясь выбраться из впадины посредине столешницы.

— Умри! — приказала ведьма, как ненормальная хлопая в ладоши. — Умри!

И таракан в ту же секунду, словно по команде, рухнул замертво.

11

И все же, несмотря на торжественное обещание, которое я сам себе дал, мне не удалось обойтись в тот день без алкоголя. Впрочем, я явился к вечеру в резиденцию консула в довольно непринужденном виде, почувствовал в себе уверенность благодаря беседе с тем немецким корреспондентом из кафе «Чайка» накануне вечером. Я принял восхитительно горячую ванну, трижды побрился, и когда наконец, благоухающий амброзией, выпорхнул в коридор, собираясь передать ключ от номера Ире, та радостно затараторила: «Господин Либман, как вы прекрасно выглядите. Настоящий иностранец!»

Покачиваясь на заднем сиденье одной из «волг», мчавшей меня сквозь мигающее море огней опустевшего сказочного города, я подумал: ну конечно, все это просто, как дважды два. Консул, наверное, сможет мне помочь. Ведь в круг его дипломатических обязанностей входит поддержка соотечественников, попавших в затруднительные обстоятельства! С его-то связями, в крайнем случае с помощью компьютера, не так сложно в конце концов будет найти эту самую Соню вместе с ее сутенером… Ко мне вернется мое кольцо… И как это я раньше не подумал…

— Возница, здесь направо!

Мы свернули в сторону Зимнего дворца, и вскоре я вышел из машины и очутился на ветреной набережной, под синим ночным небом, сплошь утыканном медными гвоздиками. Я поднялся на невысокое крылечко и позвонил. Консул оказался стройным мужчиной чуть за пятьдесят, в замшевых туфлях. Дверь он открыл собственноручно и сразу же принялся в странных выражениях извиняться. «Половина нашего персонала сейчас болеет, — с кислым видом сообщил он, — а вторая половина, в лице одной близорукой украинки, уже не первый час возится на кухне с обедом».

Я взобрался следом за ним по мраморной лестнице, и мы очутились в коридоре, освещенном хрустальными люстрами. Пол был паркетный, искусная мозаика с контурами птиц на фоне орнамента всех цветов радуги. Стены были сплошь увешаны картинами — такого количества хватило бы для небольшого музея, но возможности рассматривать их у меня не было. Консул прошел вперед, окуривая произведения искусства, словно ладаном, своей сигарой; одновременно он громко ворчал по поводу нездоровой тяги гаагских чиновников к экономии. У него была пружинистая походка придворного, складывалось впечатление, что окружающий мир не давит, а напротив, послушно как шелк драпируется вокруг него. Он относился к той породе людей, которые столь же далеки от меня, как туманность Андромеды от Марса. Его смело можно было бы оставить посреди пустыни одного, а через неделю он явился бы все таким же свежим, в отутюженных брюках, сияющим как сковородка фирмы «Тефаль» — в этом я нисколько не сомневался. Я должен был следить за своей речью, все время быть начеку, драпироваться столь же мягко и послушно — тогда ничего дурного со мной не случится.

— Да уж, эта экономия, — пробормотал я.

— А знаете ли вы, как это называется у чиновников из департамента? Операция «сырорезка». Любым излишествам объявлена война. И вот пожалуйста — я портье в собственном доме. Вы готовы пройти вперед?

С этими словами посланник положил мне на плечо руку и направил меня в сторону арки, за которой рубиновым огнем горела натопленная комната, почетное место в которой занимал пылающий камин. Над камином красовалось зеркало в золоченой раме, представлявшее собой почти правильный квадрат таких размеров, что перед ним легко можно было бы расчесать гриву жеребенку. Перед потрескивающими в камине поленьями на полу была расстелена белая шкура, которая еще хранила отпечаток человеческой фигуры, недавно на ней отдыхавшей. Подоконник весь был уставлен комнатными растениями, но больше всего в глаза бросались даже не они, даже не изобилие серебра, часов, фарфора и старинной мебели из ротанга, а собрание плюшевых мишек. Белые, коричневые, черные — всех видов и размеров. Аккуратно выстроенные по росту, они были рассажены вдоль стенок. Числом их было никак не меньше сотни. Из-за отражения языков пламени от горящих в камине поленьев игрушечные глаза-пуговицы казались живыми.

— Разрешите представиться, — сказал консул, мягко пожимая мне руку. — Леопард Дефламинк. Мои предки сражались под Кортрейком, но уже начиная с Виллема II наш род обосновался севернее Мурдейка. Вы, конечно же, хотели бы чего-нибудь выпить?

— Йоханнес Либман, — представился я, — с одним «н».

И в качестве исторической справки добавил:

— Моя бабушка со стороны отца родом из Кельна, но в кризисный 1916 год она вынуждена была покинуть этот город и пошла работать служанкой у одной порядочной семьи из Хаарлема…

О, Боже мой, что я наделал? Я полный идиот! Ну у какого резидента, представляющего фонды Парижа, когда-либо была бабушка, незамужняя служанка с внебрачным ребенком на руках?

— Кельн, вы говорите?

Консул залучился улыбкой. Когда-то он там бывал. С командой гребцов из студенческого риторического общества. Он запомнил в этом городе один отличный рыбный ресторан.

— Погодите-погодите, как же он назывался? Неподалеку от Домского собора. Я всегда заказывал там колюшку, очень вкусная рыбка.

Он жестом пригласил меня сесть и продолжил свой рассказ про гребцов.

— Молодые мускулы, дух товарищества. Ах, такое уже никогда не повторится. Не кажется ли вам, что время, этот негодник-пострел, убегает от нас слишком быстро?

Он поднес к своим женственным губам сигару, а я тем временем подумал: «Где же обещанная рюмка?» Mein Lieber,[15] ну и жарища!

Объект тропической флоры, представлявший собой нечто среднее между юккой и ананасом, сложной конструкцией из веревок был привязан к окну, словно растение однажды сделало отчаянную попытку спрыгнуть с подоконника, за которым чернела Нева. Вдали на противоположной стороне реки качались три белых прожектора.

— Красивый вид, — сказал я.

— Вы, надеюсь, не замерзли? — консул поежился, передернув плечами, и мечтательно поглядел на огонь.

— Наша прошлая командировка была в Джакарту, — сообщил он шепотом после некоторой паузы. — Там у нас был бассейн, росли кокосовые пальмы, и персонал никогда не болел. По-человечески вы можете себе представить, как я здесь страдаю?

Он схватил со столика из ротанговой пальмы медный колокольчик и несколько раз в него позвонил, нетерпеливо, но в условленном ритме. Колокольчик представлял собой фигурку голландской крестьянки, язычок колокольчика скрывался у нее под юбкой.

— Ну да ладно, — продолжал он, — после визита Беатрикс мой срок здесь закончится. Моя милая супруга в прошлом году уже вернулась в наш домик в Южной Франции. Она здесь просто не выдержала. К счастью для нее, она могла себе позволить больше не терпеть подобных страданий. Черт, куда подевалась эта Галя?

Он позвонил во второй раз. Из-за двери показалось личико цветущей как персик девушки в очках. У нее была милая головка, которая прилегала к небольшой ладно скроенной фигурке в черном платье и кружевном переднике. Ее грудки двигались как два незастывших пуддинга.

Из напитков я мог заказать, что пожелаю — водку, виски, вино — у консула были в запасе любые напитки на выбор, но не дожидаясь моего решения, он отдал близорукой девчушке распоряжение: «Бутылку рислинга. Да охлади ее получше».

— Беатрикс? — переспросил я.

(Девушка тем временем молниеносно исчезла).

— Вы имеете в виду ее королевское величество?

— Ее Королевское Величество Королеву Нидерландов, — пророкотал консул, и все лицо его засияло, как только что сошедший с мольберта пейзаж, писанный масляными красками. — В конце ноября ей предстоит открывать в Эрмитаже новый Рембрандтовский зал. Проект за голландские гульдены.

И он снова стал жаловаться на то, что скучает по солнцу — я должен был ему посочувствовать.

— Ах, ну вот наконец и Галя… Замечательная девушка, когда ее подгоняют.

Ротанговые стулья оказались неудобными. Я хотел выпить бокал вина залпом, но воздержался, обратив внимание на то, как вкушает драгоценную влагу консул. Слегка пригубив аперитив, он снова поставил бокал на ротанговый столик и не меньше пяти минут к нему не притрагивался. Он начал красочно распространяться о разных проектах. Речь шла о воде, о дамбах, о славе Голландии, а я все выжидал, не решаясь ввести его в курс дела относительно Эвиного кольца. Сказать прямо сейчас? Во время ужина? Или же сразу после? «Это вопрос жизни и смерти, господин консул!».

— Помимо этого приходится выполнять множество вещей… — разглагольствовал дипломат тоном мученика, — но в Гааге этого не понимают. Они там в министерстве слепы и глухи. Слепы и глухи.

— Господин Дефламинк, у меня колоссальная проблема, — без обиняков начал я, воспользовавшись концом предложения. — Месяц или по крайней мере несколько недель назад, когда я только что приехал сюда, в Петербург…

— Как вам понравился мой рислинг? — перебил меня он, с живым интересом глядя мне в глаза. Он искренне желал немедленно узнать мое мнение.

— Неплохой, — промямлил я, — приятное послевкусие. — Ну, в общем, я приехал сюда…

— Позвольте мне рассказать вам о двух моих сыновьях, Оскаре и Хюберте, — снова перебил меня консул, горячо размахивая сигарой. — Боже, как я скучаю по моим мальчикам! Чудные ребята…

И он продолжил свой монолог. Я узнал, что Оскар работает в нефтяной области, в одной приморской стране, где растут пальмы. Но его любимцем, как я понял, был тем не менее не он, а Хюберт, младшенький. В последние годы Хюберт хорошо сыграл на бирже, это тоже было связано с нефтью, и вот теперь позволил себе годик отдохнуть, заняться строительством собственного дома под Флоренцией — он заслужил себе отдых! С выбранного места открывается вид на долину, в которой зреют виноград и лимоны, а минусовых температур не бывает даже зимой. Впрочем, помимо строительства, он как и прежде активно работает на благо Правильной Партии. Каждый месяц на несколько дней возвращается в свой дом на Хейренграхт в Амстердаме, «и все во имя партии, потому что это золото, а не парень, у которого и голова и сердце на месте. Судя по всему, он дойдет до министра».

Я схватил в руки бутылку, нервничая и не понимая, с чего это он об этом заговорил? Что все это значит? Что известно этому типу про…

— Я не слишком силен в политике, — с дрожью в голосе произнес я, поднося к губам бокал. — Итак, возвращаясь к моему вопросу, я приехал…

— У вас есть дети?

(…)

Четыре слова, пять слогов, пять ко-рот-ких-сло-гов, и ровно пять раз королевским кинжалом посланник пронзил мое и без того израненное сердце. Амба! Мой взор заволокло туманом, он подернулся влагой, карминно-красной пеленой, но это был не алкогольный дурман, дорогие мои любители герани, не пьяный бред. Туман отчаяния и боли. Да, боли! Что-что, господин учитель? Есть ли у меня дети? (Беги, Янтье, хоп-хе-хе!) Да, у меня был ребенок. У нас был ребенок. Дочурка. Прелесть. Шоколадная лапушка. До тех пор, пока ей не исполнилось тринадцать и она вдруг… Однажды, люди добрые, однажды…

— Девочка, — хриплым голосом отозвался я и полез в карман за платком — но платка у меня не оказалось. — У нас была…

— Что за жизнь была бы без детей? — не унимался консул. — Ничто, полый стручок, смерть в пустоте… Человек стремится передать не только свой наследственный материал — свои глаза, нос, улыбку — но одновременно свои нормы и моральные ценности. Ведь так, не правда ли?

При том, что сам он был членом религиозно-консервативной партии, его непоседа младший, этот самый Хюберт, видите ли стал социалистом. И все бы ничего, но только ведь он приличный мальчик, который вышел из приличной среды! В этом мире право и мораль тоже по большей части определяются природой, биологией, генами. «Вам это известно?»

Переваливаясь с ноги на ногу, вошла горничная-официантка, забрала ведерко со льдом, кинула на меня гневный взор и гордо удалилась. Пол под ее резиновыми подошвами заскрипел.

— Известно ли это вам? — вторично спросил меня консул.

— Нет, — ответил я, мокрым крючком пальца протирая глаза. — Это для меня абсолютно новый факт…

Посланник начал пространно рассуждать о человекообразных обезьянах, об амебах, о бабочках-самоубийцах, о вечной жестокой борьбе в мире природы, он приплел сюда даже французских рыцарей. «Ген стремится к выживанию, будь то ген альбатроса или полярного медведя, это так просто, всего-то навсего, ну и…» Начитанный человек, консул, эрудит, но, как ни странно, его речь от меня ускользала… До меня доносились лишь отдельные ее обрывки… Бокал почти опустел, я жаждал чего-нибудь покрепче… Что же он хвастался: «У нас тут есть все…» Что это за посольский прием такой? Открыли, так сказать, коробку с печеньем и сразу же снова закрыли крышку… Здорово, нечего сказать…! Бабочки-самоубийцы? Я срочно должен рассказать ему о своем кольце!

— Забота о потомстве, скажем, у крокодила, — по-прежнему звенело у меня над ухом, — но и у человека тоже, по существу направлена на выживание вида. Стремление к самосохранению, это закодированное в генах стремление, у человека постепенно стало принимать вид правил и законов. Так место морали, господин Либман, заняла антимораль: любая форма альтруизма представляет собой по сути чистый эгоизм. Для выживания он исключительно необходим.

— Симметрия, — промычал я, — слизывая с губ капли гладкого вина, и вновь у меня перед глазами возникла башка того фрица из кафе «Чайка», вся в испарине. — Весь этот теперешний русский кризис — всего лишь вопрос симметрии, цветочки и пчелки, и так всё в жизни.

— А я и не знал, что вы интересуетесь природой! — восхищенно воскликнул консул. — С вами чрезвычайно приятно беседовать. Чрезвычайно!

Он встал и, бросив на меня сияющий взгляд, начал перебирать ногами, словно собирался пуститься в пляс.

— Но могу ли я, прежде чем мы продолжим, пригласить вас за стол отведать простой украинский обед?

Мы двинулись в помещение, в котором на длинном столе гордо высился серебряный подсвечник с оранжевыми свечками, бросавшими трепещущий отблеск на стены цвета слоновой кости. Посредине стояло не меньше двадцати гравированных фужеров, образовывавших своего рода каре вокруг такого же гравированного кувшина с красным вином, похожим на кровь, — настолько густым был его цвет.

— Интересно, как вам понравится это Бароло?

Консул вначале плеснул глоток вина себе, очень элегантно и ловко, и снова заговорил:

— Хюберт однажды мне говорит: «Папа, почему бы нам не купить в Италии виноградник?» И, черт побери, может быть, однажды я и в самом деле так и сделаю… Ох уж этот пострел… Ну и как?

— Вкусное, — хрипло промычал я. — Приятное послевкусие.

Я сделал второй глоток, и со мной произошло нечто такое, чего со мной прежде никогда не случалось: крепкое вино ударило мне в голову. У меня началось головокружение, и я подумал, что должен наконец изложить ему суть дела насчет этого проклятого кольца, прямо сейчас, не то будет поздно. Да, что ни говори, но ход биологических часов не остановить.

— Господин Дефламинк, — быстро начал я. — Торговцы живой плотью из «Петербургских сновидений», вместе с этой самой Соней, все они меня обокрали. Украли у меня обручальное кольцо, Эвино обручальное кольцо, если уж быть точным, и вот теперь…

Куда вдруг делся консул? Тут я услышал его голос — как истеричная баба, он орал в коридоре. Mein Lieber — это он разорялся на ту девчушку. Когда бедняжка, несколько минут спустя, зачерпывая суп, разбрызгала несколько капель, меня охватило чувство сострадания и мне захотелось целомудренно положить отеческую руку на ее пышную юбочку, чтобы…

— Надеюсь, это съедобно, — пробормотал консул с брюзгливым видом, вертикально, словно вилку, окуная ложку в суп. — Завтра же она отсюда вылетит. Вы видите, какое все жирное? Даже если для этого придется заложить бомбу под министерство, я добьюсь приличного голландского или французского повара. В посольстве в Москве их целая бригада, целая бригада!

Я немного размешал гущу, в которой чего только не было: большие куски сероватого мяса, квашеная капуста, свекла, лук, морковь, словно в бульон без разбору кинули весь урожай с огорода. Из середины тарелки на меня поглядывал лимонно-желтый глазок жира. Но вкус был недурен. Вернее будет сказать, я давно не пробовал такого вкусного супа.

— Мой отец был профессором, — продолжал консул, с отвращением отодвигая от себя почти полную тарелку. — После того, как голландцев вытеснили из Индонезии, он преподавал в Кембридже, затем в Париже. Так сложилось, что в Голландии он жил, лишь когда учился, и теперь порой повторяет: «Это были лучшие годы моей жизни». Но когда он готовился лететь в Лиссабон — на место своего первого назначения — он, едва сложив чемоданы, в восторге стрелял пробками от шампанского в Хортусе. Дефламинк радовался, что мог наконец навсегда покинуть серый мрачный Лейден.

Официанточка дрожащими ручонками забрала суповые тарелки и принесла целое блюдо жареной свинины с румяной корочкой, обложенной по краям листьями салата, овощами и…. Я судорожными глотками пил вино, три раза накладывал себе мясо и про себя думал: «Ладно, пусть себе консул болтает».

— Вам, конечно же, знакомо выражение «Вначале пожрать, а потом уж мораль», — энергично развивал свою мысль Дефламинк. — Мой добрый папб, пытаясь соединить биологию и право, по этому поводу написал книгу, которая стала его диссертацией. Он начал писать ее в тот день, когда его забрали в плен япошки. Вы вот только что коснулись вопросов симметрии. Мой отец всегда рассказывал своим студентам на этот счет следующую историю — это материал для первокурсников, но все равно звучит поучительно.

Это о французе, сапожнике из окрестностей Лиона. После войны его обвинили в том, что он где-то в Белоруссии с саблей и винтовкой истребил целую деревню. Мужчина доказывал всем, что невиновен, и так оно на самом деле и было. Осудить его не могли. Тем не менее к нему приклеилось подозрение в массовом убийстве, и оно его просто преследовало. Растеряв всех клиентов, он собрал свое имущество и перебрался в другой город. Но слухи летят быстрее почтовых голубей — очень скоро его начали сторониться и там. «Убийца!» — кричали ему в лицо дети на улице. — «Грязный убийца!» В общей сложности он переезжал три раза. И в третий раз дело кончилось плохо. С большим трудом он снова нашел себе место работы, снова приобрел круг клиентов, и все, как обычно, были им очень довольны. Все шло хорошо, но вот однажды мимо приоткрытой двери его ателье прошел ребенок и прошипел: «Убийца!» — и уже через неделю к нему больше никто не заходил.

Ну и, как вы уже, наверное, догадались, в один прекрасный день он схватил молоток, которым до этого подбил тысячи подметок, вылетел на улицу с криком: «Убийца? Вам нужен убийца? Вот вам ваш убийца!» и зашиб насмерть первого попавшегося ему под руку ребенка. Наконец-то в его жизни восстановились баланс и симметрия. Чудный рассказ, не правда ли? Ну а теперь, господин Либман, — консул прокашлялся, — я хочу как можно больше узнать про ваши парижские фонды. Уже в этом месяце я должен писать рапорт в Гаагу… Кропотливая работа… Кризис, что вы думаете о нынешнем русском кризисе?

Я был не в силах реагировать; я чувствовал себя как рыба в пустом аквариуме, подсвеченном фантастическим светом, идущим от посланника. Чего он от меня хочет? Какой злобный заговор, какой дьявольский конклав привел меня сюда? Знает ли он, кто я? История про сапожника, это был намек… Но вся его теория яйца выеденного не стоит. Симметрия. За зло платят злом, за добро добром, гривенник не станет полтинником, чертополох — розой… Да, так я еще сто тысяч раз… Ну и чушь молол этот тип!

— Иногда платят злом за добро, бывает и такое, — пробормотал я, хватая ртом воздух как рыба на суше.

Что общего между мной и этим сапожником? Я всю свою жизнь проработал в конторе. Складывал, вычитал, составил тысячи таблиц. И благодаря таким, как я, а не тем, кто хлебал дорогое вино, Голландия вновь поднялась после войны. Меня привела сюда любовь, всепоглощающая любовь, может ли он это понять? А теперь я инвалид, развалина на одной ноге… Кольцо… Они отняли у меня Эвино кольцо… А по закону ласточкиного гнезда… Если я не поспешу… Я погиб… Да, считайте, что я погиб… Помогите мне, пожалуйста, если я быстро не верну это кольцо, я…

— Господин Либман, вы себя хорошо чувствуете?

О, превосходно, мой генерал! Я поднялся и начал метаться по комнате. Но почему он не оставляет меня в покое? По чьему приказу меня сюда вызвали? Ну так, чей это приказ? Стану ли я ему что-либо рассказывать? Нет, это не выдуманная история из книжки. А живая, с улицы в Хаарлеме. С Клейне Хаутстраат, если угодно точнее. Из моих жизненных университетов.

Мою маму, эту милую женщину, из чрева которой я вышел, ту, которая в своей жизни и мухи не обидела, однажды весенним днем посадили на мусорное ведро, грозя ей бритвами, палками, ножницами, а рядом другие люди распевали гимны во славу королеве. И все ради симметрии. А потом ее затащили в сарай, сразу двенадцать мужиков, и для симметрии достали из ширинок свои трясущиеся палки…

А потом, мой генерал, родился я, полтора месяца спустя. Вы представляете, что они с ней сделали? А она в жизни всех любила… Каждый год накануне тридцатого апреля я мастерил на чердаке бумажные короны. Во славу нашей милой государыни. Сотни их склеил, сотни! Ради симметрии. Но в колонну шествующих перед ратушей под музыку меня не пустили, оттолкнули… «Либман, проваливай отсюда к черту!» Слышит ли меня консул? Вот как было дело. И тогда… Так что нечего мне истории рассказывать… Возможно, я ищу во всем какой-то подтекст? Может ли он всего-навсего помочь мне в поисках кольца? Я умолял его об этом. Нет? Но почему..? Кто вызвал меня сюда…? Не думали же вы, что я, что я… Но послушайте…

— Господин Либман, — вдруг зазвенел у меня над ухом знакомый голос, похожий на писк насекомого, собирающегося приземлиться. — Эй, господин Либман, вы меня слышите?

12

Очнувшись, я увидел Финкельштейна. Он стоял возле моей кровати и, глядя на часы, проверял мой пульс. Сколько в городе с пятимиллионным населением врачей? Но надо же было такому случиться — посланник позвонил именно ему.

— Не валяй дурака, Финкельштейн, — хриплым голосом произнес я, потому что в горле у меня пересохло. — Я в полном порядке. Скажи консулу, чтобы он вызвал такси; я хочу вернуться назад, к себе в гостиницу, я хочу спать…

— Сто шестьдесят, ничего особенного…, — пробормотал врач.

Я видел сквозь ресницы, как на фоне голубовато-золотистого облака покачивается его потная птичья башка.

— Может быть, у вас болит голова?

— Ничего подобного, нет никакой головной боли, все нормально! — нетерпеливо воскликнул я, почувствовав вдруг непреодолимое желание выпить стакан холодной воды. — Пусть закажут такси. Я хочу уехать. Скажите этому Дефламинку, чтобы он заказал для меня такси.

— Герр Либман, успокойтесь, не напрягайтесь. Вы уже второй день у себя в гостинице. Вы спали как сурок. Если позволите, вам что-нибудь снилось, что-нибудь странное?

Я протер глаза. Нимб вокруг головы Финкельштейна побелел, расширился, словно заставка в начале следующего фрагмента немого фильма — появились его руки, кисти и все остальное. На нем были зеленые брюки и бархатный пиджачок, весь залоснившийся и обтрепавшийся от разного рода передряг, сверху до низу усыпанный перхотью. Изображение продолжало фокусироваться, и вот появились уже и занавеси, и ночник, и нелепый красный телефон на письменном столе, и унылый дневной свет за окнами.

— Три женщины-специалиста в клинике номер 46 обследовали вас с головы до ног, — важно жестикулируя, сообщил он, — но у вас ничего не нашли. Все рефлексы в порядке. Вы абсолютно здоровы. Голова не кружится?

«Ты меня не проведешь, мерзавец, — подумал я, украдкой наблюдая за ним со своей подушки». Он снова источал тот особый, подозрительный запах, который оказался не чем иным, как запахом недавно принятого алкоголя. Он что, опять рылся в моих шкафах?

— Возьмите себе несколько бутылок! — ободряюще посоветовал я. — Две, три, весь запас, мне все равно. Но только, пожалуйста, уходите. Со мной же все в порядке? Или вам нужны деньги, доктор?

В заднем кармане моих брюк, которые были аккуратно перекинуты через спинку стула, придвинутого к письменному столу, оставалось еще сколько-то долларов; но когда я захотел подняться, чтобы достать их и дать Финкельштейну, я почувствовал, что мои ноги с трудом меня слушаются. Все мое тело стало вдруг тряпичным, как у куклы-марионетки.

— Господин Либман, вы не должны напрягаться. Напрягаться вредно. Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Воды, пожалуйста, — хриплым голосом попросил я.

Ссутулив спину, Финкельштейн двинулся в ванную и начал оттуда литургические песнопения, во все горло выводя: «Wasser; was sinds wir ohne dich? Nur Knochen und Staub… Nur Knochen und Staub…»[16]

Прошло немного времени и я значительно приободрился. Странно, но все у меня опять двигалось нормально: пальцы на ногах, ноги, мысли в голове — так тропический лес снова оживает после хорошего ливня. Я лежал в 961-м номере гостиницы «Октябрьская». Место: Санкт-Петербург, Россия. Выходит, я спал два дня подряд? Ну, и что в этом такого особенного? Кто сказал, что умственный труд не изнуряет? Сколько недель я брожу здесь повсюду, вынашивая план вернуть золотое кольцо. Моя жизнь — безнадежно бурлящий источник. Да, моя жизнь!

Я снова задремал. Когда я проснулся, оказалось, что Финкельштейн до сих пор не ушел. Скрестив свои журавлиные ноги, он сидел на стуле возле окна, шурша газетой. Когда я громко окликнул его по имени, он, как вышколенный служащий, подскочил ко мне, что мне совсем не понравилось.

— Почему вы до сих пор тут? — осведомился я.

— Ну, видите ли… — заламывая руки, он уставился в пол. — Честно говоря, здесь у вас так уютно. Так тепло. В комнатке, которую я снимаю, напротив монастыря — он махнул рукой в сторону окна — холодно, как в погребе. У нас до сих пор не топят.

— Правда?

Финкельштейн рассказал, что обычно отопление включают примерно в это время, но в этом году, возможно, придется прождать еще несколько недель до того как теплоцентрали дадут тепло. У города нет денег. И все из-за кризиса.

— Финкельштейн, — строго проговорил я, влажным взором глядя на него с подушки. — Вон там, видишь, висят мои брюки. В их заднем кармане есть еще добрая пачка американских зеленых. Возьми себе столько, сколько тебе понадобится. Бери не стесняйся и включи дома кнопку отопления. Холод — это самое страшное, что может случиться с человеком в жизни. Что бы ни случилось, мы всегда должны оставаться во всеоружии на случай холода.

— Danke schön,[17] — улыбнулся врач, покачивая головой, — но это не поможет. Здесь в Петербурге — центральное отопление, как, впрочем, и во всех русских городах. Кроме, разумеется, гостиниц, подобной этой, у которых своя бойлерная. Ну ладно, если я должен уйти…

— Оставайтесь столько, сколько захотите, — быстро ответил я, — вы мне не мешаете.

Я попросил его принести мне еще один стакан воды, и, утоляя жажду, думал: «Спасибо, доктор, сегодня у воды на редкость приятный вкус». Финкельштейн уже совсем собрался уйти, как вдруг хлопнул себя ладонью по лбу.

— Какой же я идиот! — вскричал он и нырнул в свою сумку, бормоча, что у него для меня с собой есть что-то важное.

Оказалось, что это письмо из консульства. В углу мраморно-белого конверта неярко пропечатался герб с голландским львом. Голландский лев. Лично для Либмана!

— Вскрыть для вас конверт?

— Нет, Финкельштейн, — ответил я, нервно вспарывая ногтями бумагу, — с этим я справлюсь сам.

Я включил ночник у себя над головой и начал читать:

Я скомкал письмо и зашвырнул его в ту сторону, в которой находилась ванная. «Наше родное Северное море». Тоже мне, лжепатриот.

— Хорошие новости? — поинтересовался Финкельштейн. — Что пишут с фронта?

— Они считают меня сумасшедшим.

Слабая боль пронзила мне диафрагму.

— Скажи честно, — обратился я к Финкельштейну, — ты ведь врач. Клятва Гиппократа не позволяет докторам лгать. Скажи: этот пациент-иностранец «verruckt oder nicht»?![18]

Финкельштейн с сомнением пошевелил своими обветренными губами; он собирался уже что-то ответить, как вдруг оглушительно зазвонил телефон, стоявший на письменном столе.

— Подождите, — бросил Финкельштейн и рысью кинулся снимать трубку. — Сейчас поднесу вам аппарат. Лежите, батенька. Видите, какой длинный шнур? Как раз хватило…

И с этими словами доктор поставил аппарат мне на колени.

— Это господин Либман? — услышал я уверенный женский голос с высокомерными интонациями. — Я бы хотела говорить с господином Либманом.

— Я слушаю, — ответил я.

Звонили из нидерландского консульства. Секретарь обещала соединить меня с консулом и просила минуту подождать.

Не прошло и секунды, как на том конце раздался громкий голос консула Дефламинка:

— Доброе утро! Или вернее, добрый день, господин Либман!

Он приветствовал меня фальшиво-оживленным, жизнерадостным тоном, от которого меня чуть не вырвало. «Фальшивая душонка! — подумал я, — и весь мир, состоящий из миллиардов фальшивых душонок, только и делает, что лжет и обманывает. Дьявольская комедия!» И еще я подумал: «ладно, буду молчать, просто не буду ничего ему отвечать. Пусть этот тип на том конце болтает себе, сколько влезет».

— Господин Либман, вы слушаете…? Может быть, у вас что-нибудь с телефоном, дорогой мой…? Вы меня слышите…? Я хотел немного уточнить относительно вашего рейса в будущую субботу… Эй, какие-то помехи на линии… Почему вы не отвечаете?

Я победоносно протянул руку с зажатой в ней трубкой в сторону своего лечащего врача — тот тем временем, посмеиваясь, наливал в свой стакан водку. Я ободряюще кивнул ему, и он стал строить уморительные гримасы, словно каждый звук, доносящийся из тараторящей трубки, доставлял ему величайшее наслаждение.

— В последний раз спрашиваю, вы меня слышите?

— Либман слушает, — наконец прорезался я. — Извините меня, пожалуйста, но я только что говорил по другому телефону… Срочное совещание с Парижем…

— Кхм…м-да, конечно, господин Либман… — и он прокашлялся так, как их этому учат в дипломатической академии — вежливо, коротко, словно икая. — Париж, м-да, конечно… Красивый город, сказочный город… Но теперь немного на другую тему, — деловым тоном продолжил он. — На субботу на утро я заказал такси в аэропорт, консульский «мерседес». Вас это устраивает?

— Устраивает, — ответил я.

— Машина придет в половине десятого. Устраивает?

— Устраивает.

— Ну и отлично, — облегченно промолвил консул, — значит, мы договорились.

— Конечно, — подтвердил я, — доброго вам пути, господин Дефламинк. Передавайте там от меня в Голландии сердечные приветы… — и с этими словами я снова воздел трубку в воздух.

Финкельштейн подбежал к шкафу, извлек новую бутылку водки и теперь стоял, буквально надрываясь от смеха и притоптывая от удовольствия ногами в носках в красно-белую клетку.

— Господин Либман! Господин Либман!

— Да, шеф, слушаю вас, — отозвался я, мастерски подражая прирожденному комику Карелу Блоку.

— Вы не должны со мной шутить; не я, а вы отправляетесь в субботу в Голландию. Вы поняли?

И он начал горячо доказывать, что я представляю опасность для себя самого и что мне срочно нужно лечиться. Его голос вдруг стал скорбно-серьезным.

— У меня здесь пришли два факса из Бад-Отеля, лечебницы для душевнобольных. Если вы не уедете добровольно, придется принять вынужденные меры. С мягкого стиля придется перейти на жесткий. Будет, так сказать, применено принуждение.

— Принуждение? — воскликнул я, почувствовав, что это слово сдавило мне горло как удавка.

Да знает ли он, что это значит? Что он становится соучастником убийства… Мне нельзя отсюда уезжать… Меня здесь обокрали… Это целая история… Все началось с этой женщины, с этой Сони… Ну, и тогда… Сможет ли он помочь мне вернуть кольцо…?

— Господин Либман?

— Не надо все время повторять «господин Либман», — злобно оборвал его я.

Ведь был только Либман с одним «н», а не с двумя, как значилось в обращении того письма. Кто отдает ему приказания? Итак, кто же?

— Сударь, я…

— У меня только один вопрос, — наконец промолвил я и сам почувствовал, до чего резким вдруг стал мой голос, таким же резким, как запах пучка свежего зеленого лука. — Сможете ли вы помочь мне вернуть мое кольцо? Без него я пропал, погиб. Моя жена, моя милая супруга…

— Господин Либман, приготовьтесь выслушать меня очень внимательно, — раздалось на противоположном конце до того высокомерно, холодно и официально, что от отвращения я чуть не выронил трубку. — Вы можете быть больным, растерянным или каким вам угодно, только я здесь выступаю в качестве представителя власти. Вы сейчас просто выслушаете то, что я скажу, понятно? Понятно…?

Но Финкельштейн уже выхватил у меня телефон. Прижимая к паху аппарат и держа в руках перед собой трубку с закрученным проводом, он танцевальным шагом доковылял до письменного стола, поставил телефон и изящно бросил трубку на рычаг.

— Финкельштейн, старый пропойца! — протрубил я. — Иди сюда! Неси водку. Желаю пить водку!