ЧАСТЬ ВТОРАЯ

13

В последнее время столько всего произошло, что я даже не знаю, с чего начать. «Начни с начала, — говорил обычно мой отец, который был человеком начитанным и отнюдь не глупым, (в этом, возможно, и весь ужас), — а конец придет сам собой». Мои мысли так и кружат, как обалдевшие пассажиры на вихрем крутящейся карусели, как молекулы, с визгом летящие по кругу, внутри кольца.

Может быть, стоит начать с моего путешествия в Москву? Или с седьмого октября, дня неудавшегося восстания? Оно не закончилось ничем, но по чистой случайности именно с того момента начались мои нынешние материальные невзгоды. Случайностей не бывает! Это тоже кстати и некстати всегда повторял мой отец, но само изречение он позаимствовал, скорей всего, у того или иного немецкого философа, Канта 1 или Канта 2. (Впрочем, шутки он тоже любил).

Только что влетела Ира, сильно расстроенная, со вздымающейся грудью и горящими щеками, в мохнатой шапке.

— Совершено новое нападение, все его ищут! — воскликнула она.

Я спросил, кого ищут.

— Вампира — сегодня ночью он ввалился в квартиру к одной молодой вдове на Большом проспекте. Это уже третий случай на этой неделе. Женщину сразу же отправили в закрытую больницу.

Я спросил, почему.

— Потому что теперь она тоже стала вампиршей, — с детской серьезностью пояснила Ира, — логично, ведь это передается от одного человека к другому.

— Что за ерунда, — сказал я, а сам подумал, глядя на нее с дивана затуманенными глазами: когда она произносит слово «человек», словно оказываешься под душем из шипящих. У меня появилось желание посадить этого румяного мишку к себе на колени, приголубить и приласкать, но это, к сожалению, было невозможно.

— Значит, ты не веришь в вампиров?

— Все это сказки, — отрезал я суровым голосом, — он достался мне в наследство от моего рано умершего отца. — История, искусство, басни для туристов, — все это обман.

Я привел в качестве примера Лох-Несс и еще сказал ей, что и граф Дракула входит в разряд все тех же басен. Во-первых, ерунда эти его острые зубы, а во-вторых…

Ира вышла в коридорчик, сняла сапоги, переобулась в тапочки и снова уселась рядом со мной на диване. Я ощутил дух морозной свежести, идущий от ее одежды.

— В вампирах нет ничего особенного, — продолжала она. — Если человека укусит бешеное животное, он сам становится бешеным. Жертва делается беспокойной, мучается бессонницей и до того остро реагирует на все звуки, запахи и свет, что пугается даже собственного отражения в зеркале. И еще приобретает колоссальную потенцию.

— В нашей деревне жил когда-то поп, отец Тимофей, — рассказывала Ира. — В домике возле церкви, что служила складом для старых тракторов. Он знал секреты природы, был дружен с окрестными котами и умел показывать тысячи фокусов; мы, дети, были от него без ума. Но однажды я увидела, как этот святой отец, с криками и голый, несется по снегу. Его упругий член резко выдавался вперед. Бешенством его заразил укус случайно забежавшей в наши края полярной лисицы. Такое в Сибири часто случается. Прошло несколько недель, и жену генерала из Москвы, ночевавшую в казарме неподалеку, изнасиловали в собственной постели. Преступника пытались поймать, но безуспешно. Через день должен был вернуться из командировки ее муж-генерал. Женщина впала в истерику: если преступление не будет раскрыто, то всем крепко достанется… И к тому же огласка! Тут кто-то вспомнил про отца Тимофея, про то, как он бежал по снегу, об этой его ненормальной потенции — в тот же день бедолагу выволокли из избушки, посадили в грузовик, отвезли в укромное место в лесу и исколошматили, как собаку.

Вечером Финкельштейн улегся на пол возле моей кровати. Пьяный, он катался по ковру, хрюкая как поросенок, между делом расспрашивая меня о моей жене, об Эве.

— Покойная жена, — пояснил я, — она скончалась в прошлом году.

— Ну какое это теперь имеет значение? — прогнусил Финкельштейн. — В один прекрасный день все мы станем историей, днем вчерашним. Но у прошлого есть будущее, того же мнения, между прочим, придерживается и Библия, или, быть может, вы не читали Священное Писание?

На следующее утро, открыв глаза, я обнаружил, что врач исчез.


Через несколько часов я двинулся к памятнику Ленину. Усевшись возле него, я достал завернутую в газету поллитровку и жадно начал пить. Мои поиски норы, в которой меня ограбили — в замызганном доме, на четвертом этаже (я это хорошо помню) — опять ни к чему не привели. Сколько все это еще протянется? На всякий случай я внимательно следил за прохожими, которые из-за стелющегося понизу тумана, казалось, двигались на ампутированных конечностях. Кто знает? — счастье порой скрывается в укромном уголке. Через некоторое время на своем «джипе» подкатил бельгиец. Он поспешно вышел из машины.

— По-моему, Либман, — сказал он, задыхаясь от нехватки кислорода, — ты будешь носить свои дурацкие солнечные очки даже в снежный буран. Погоди, ждать уже недолго осталось.

Он нервно пригладил свои воображаемые волосы и спросил, как у меня дела.

— Дела идут отлично, — сказал я.

— Это хорошо, — промолвил бельгиец с тонкой усмешкой, — раз так, то мы с тобой скоро прокатимся в Москву. Шестьсот сорок километров — тух-тух-тух — на поезде по ночной матушке России. Такое запомнишь на всю жизнь. Красные огоньки Кремля манят, мой дорогой. Они манят. Ну-с, что скажешь?


Мало того, что у меня не было никакого желания ехать — у меня имелись дела и поважнее. Это, что называется, еще мягко сказано. Сколько дней, сколько недель остается еще у меня в запасе? Я разработал план прочесать весь город, район за районом, улицу за улицей. Дом за домом, если понадобится. Систематически. Этот консул мне совершенно ни к чему, нужна лишь карта. Да-да, эта самая Соня вместе с моим кольцом от меня не уйдет… Но погодите… На автомобиле Жан-Люка…

— Сколько времени займет эта поездка? — спросил я.

— Дня три, — ответил бельгиец — сам он собирался вернуться назад до 7 октября, дня ожидаемого восстания.

Он растоптал ногой окурок и спросил:

— Или ты, советник, боишься вступить со мной на тропу приключений?

На следующий вечер мы под дождем брели на поезд. Мы вошли в зал ожидания с хрустальными люстрами на потолке; в нем, глядя неподвижно перед собой, словно набитые соломой чучела в террариуме, сидели на скамейках пассажиры. Воняло чем-то кислым вперемежку со сладковатым запахом метро, накатывавшим теплыми волнами. Мимо нас на доске с колесиками проехал человеческий обрубок в военной форме; прокладывая себе дорогу в море ног, этот смертный горланил песню. Представляете, он пел!

Возле колонны дети с бессмысленными глазами слизывали с серебряной фольги остатки мороженого. Рядом крутилась стайка бродячих псов, которые сразу же принялись меня обнюхивать.

— Не разбазаривай деньги! — крикнул мне Жан-Люк. — В Москве нищих полно!

Он энергично пробирался вперед, зажав в обеих руках по чемоданчику, а между губ — нежно-розовые билеты, трепещущие на ветру.

— Ну, вот и пришли… Нет, не этот, а следующий!

Мы прибыли за полчаса до отправления, но Жан-Люк настаивал, чтобы мы заранее заняли места. Проводник проводил нас в купе, где мы и устроились: тепло, лампочки горят — вагон отличный. В проходе вдоль окон — красная дорожка. Постели все уже заправлены.

— Тюремные нары, — оглядевшись по сторонам, Жан-Люк недовольно наморщил верхнюю губу.

Но я не разделял его скепсиса; мне показалось, что для народа, переживающего кризис, это совсем не плохо — для такой нищей страны, где даже в банке уже который день нельзя раздобыть ни рубля. А тут на столе, видишь ли, вазочка с пластиковой красной розой… Как, люди добрые, было мне сейчас не вспомнить об Эве? Мы часто ездили с ней на поезде, подобном этому (с пересадкой в Южном Брюсселе) в восхитительное местечко Вианд в Арденнах!

Свежий воздух, пение птиц, валежник. Запах свежего хлеба у подножья горы, вымощенная булыжником улица, резко уходящая вверх; кругом замки и развалины, неясно маячащие где-то в вышине на зеленом и голубом фоне… Уже зимой, в предвкушении будущих каникул, Мира прыгала мне с разбега на шею в гостиной и болтала в воздухе исцарапанными ножками. И потом целовала меня в щеки, в шею, в губы. И потом спрашивала, с любовью глядя на меня своими большими карими газельими глазами: «Ну когда же мы поедем, пап? Когда?» Это ее «пап» меня просто с ума сводило. Меня каждый раз буквально пот прошибал. И даже сейчас, когда я пишу эти строки. Да, даже сейчас…


— Что ж, теперь давай, братец, выпьем…


Я медленно поднял глаза. Из емкости, извлеченной им из внутреннего кармана пиджака, Жан-Люк разливал водку в два стаканчика. Через некоторое время он поднялся и продолжил свои манипуляции с багажом, при этом ему страшно мешал живот. Наконец он спросил меня, могу ли я поставить один из его чемоданчиков внутрь своей полки. «Только, пожалуйста, осторожно! В нем подарок, драгоценная вещь для одного друга в Москве. А почему у тебя так мало вещей? Вот этот полиэтиленовый пакет и больше ничего?»

— Я никогда не набираю с собой много, — сказал я, поднимая нары и погружая чемоданчик в металлический сундук.

Он там как раз уместился.

— Здорово, — сказал бельгиец, довольно откидываясь назад. — А теперь, приятель, можешь рассказать мне все без утайки.

Его тон вдруг резко переменился.

— Давай рассказывай, что ты здесь делаешь? Я ведь видел, как ты каждый день поддавал у того памятника или просто шатался по городу. Эти байки про Брюссель ты брось. Выкладывай, в чем дело! Девочки-малолетки? Или может быть, мальчики?

У меня заколотилось сердце. Что такое, что происходит? Выходит, он для этого меня пригласил? Чтобы допрашивать как преступника? Я опрокинул рюмку. Лихорадочная дрожь пробежала по моим щекам, снова заросшим густой курчавой щетиной. Итак, его интересует, почему я здесь очутился?

«Говори правду, Янтье».

Папа, это ты? Ты здесь?

Притворившись, что внимательно изучаю что-то за окном, я долго рассматривал отражение Жан-Люка в вагонном стекле. Вот сидит хороший человек. Как и я сам, чего только в жизни не перевидал. Сразу видно — товарищ по несчастью. Но зачем он задает мне эти странные вопросы? Я грыз дужки своих солнечных очков и пялился на пассажиров, которые скакали туда-сюда по платформе, как куклы из театра ваянг.[19]

— Ну што? — прошепелявил бельгиец.

И я начал рассказывать. О том, как сюда попал. Случайно, по чистой случайности, дорогой Жан-Люк, поверь. Благодаря компьютеру, благодаря одному бывшему коллеге из офиса. Я рассказал о задании Эвы, моей покойной жены, об интернете, о «Петербургских сновидениях», о гостинице «Астория», о ведьме и об ученом муже, о той затхлой дыре. И как я потом, наконец-то…

— Не так быстро, — перебил меня Жан-Люк, — бросая взгляд на часы. — Жизнь вся состоит из деталей.

Ему хотелось знать подробности. У нас было еще целых двадцать минут до отправления поезда.

— Ты мне расскажи все до конца, чтобы мы могли отправиться в путь, как двое братьев, не имеющих друг от друга тайн.

Он положил сжатые кулаки себе на колени и испытующе посмотрел на меня. Щеточка усов над его верхней губой затрепетала, как зверек, только что пойманный в силки.

— Ну так вот, я сидел у Лидии Клавдиной, той самой русской, валявшейся в душной постели, у нее в комнате, — продолжил я свой рассказ.

Хлопнув в ладоши, она показала на медный столик и сказала:

— Этот номер с тараканом просто блеск, правда?

Только все дело в том, что это был фокус. Самый обыкновенный гипноз насекомого. Она снова хлопнула в ладоши, таракан ожил и умчался прочь.

— Поразвлекались и хватит, — хрюкнув от удовольствия, ведьма опять приступила к делу. — Двигайтесь ко мне поближе, я покажу вам фотографии тех, кем мы располагаем. Блондинки, брюнетки? Нет, позвольте я сама угадаю… Тебе, батенька, нужна темноволосая любовница…

— Но это… — заикаясь, пробормотал я, — это… только… ведь…

— Значит, темноволосая.

Она протянула свои щупальца к альбому. Уж кто-кто, а она-то знает, что нужно мужчинам. Каждая девушка, записываясь в ее бюро, представляла три своих фото: в романтическом виде, в спортивном и еще одно… Лидия просила всегда еще одно фото в виде как можно более пикантном — «ну, в общем, герр Либман, вы понимаете» — как можно более вольном. Последним криком считаются бритые гениталии, многие мужчины находят девушек с бритой…

— Нет, не надо бритых! — пронзительно закричал я, вскакивая с места.

Но невидимая резинка, натянутая вокруг ее постели в розовом полумраке, снова вынудила меня сесть. Я рвался прочь… «Это недоразумение. Мне нужна моя жена…» То есть я хочу сказать: я видел свою жену. В интернете, в том самом компьютере… Даже родинку возле ее носа я разглядел… Эва была точно такая же, как раньше… На все сто… Но выходит, что все это обман. Я должен был знать это заранее. В мире ведь все похоже…

— Скажите, мефрау, они здесь тоже вставляют кольца себе в…

— Раз уж вы сами об этом заговорили, — пробормотала колдунья, выдергивая из ноздри волосок, — она осмотрела его и как нечто съедобное положила себе в рот — продевание обручальных колец в половые органы в России очень популярно. Все, мой мальчик, будет в порядке. Родинка, вы сказали?

Разумеется, она знала, кого я имею в виду. Речь шла не о ком ином, как о Соне Тумановой. Соне Петровне Тумановой.

— Взгляните-ка, это она?

Мерзкая тетка перевернула лист папиросной бумаги в альбоме и… веришь ли, Жан-Люк, на меня снова смотрела моя милая и как прежде юная жена. Ты можешь мне не поверить, но во второй раз за месяц на меня смотрела Эва, улыбающаяся и со взором, словно вопрошающим: «Ну, Эдвард, куда же ты делся?» Я ее нашел!

14

Лидия Клавдина высвободилась из-под простыней, совершила несколько телефонных звонков и начала сбрасывать голыми ногами с постели одну за другой подушки. Взгляд ее, вначале задумчивый, стал сердитым, наконец она улыбнулась.

— Сегодня в восемь вечера вас будут ждать по этому адресу, — сказала она, вкладывая мне в руку бумажку, исписанную таинственными буковками. — Как, кстати, у вас с деньгами?

Согласно нашему контракту, на этот момент я должен был ей тысячу долларов. А затем еще две тысячи, если рандеву пройдет успешно.

— Они у вас есть?

— О, — ответил я, — денег у меня достаточно, вполне…

Я постучал по своему нагрудному карману — вот здесь, в этом кармане, за которым бьется мое, разом встрепенувшееся, подобно певчей пташке, сердце, лежит половина суммы в восемь тысяч долларов, деньги, которые я взял с собой из З*; вторая половина надежно спрятана в моей постели под подушкой.

— Наличные — это самое лучшее, — вздохнула Лидия Клавдина.

Взмахнув своими руками, усеянными желтыми пятнами, она прошептала:

— Auf wiedersehen, mein Kind.[20] Приятно повеселиться!

Спустя несколько часов — времени, проведенного мной в состоянии блаженного дурмана в номере — я вышел из такси на неизвестной мне улице. Чтобы вспомнить сейчас ее название, я не пожалел бы целого миллиона гульденов и даже десяти миллионов, если бы такие деньги у меня были! Улица пролегала по ту сторону реки, где-то за крепостью, в которой этим летом были погребены кости царя и его семьи. Да, эту географическую примету я запомнил хорошо. Только вот сам дом никак не мог найти.

Шофер оказался бедолагой без языка во рту. Помимо всего прочего он не умел водить. Вначале он чуть не врезался в трамвай. Потом мы остановились, но парень мимикой дал понять, что мы заехали не туда. Потом он начал петлять, сворачивал то вправо, то влево, меня мотало из стороны в сторону, а за окном в порывах ветра, лоскутом черного бархата с неровными краями, билась темнота.

— У-у-у! — промычал шофер, когда мы в очередной раз где-то остановились.

Мы приехали? Я дал ему денег и выполз из машины на тротуар. Несчастный высунул из окна черепашью голову. Он нервно побарабанил по непонятной для меня записке, которую я ему вручил в самом начале, и показал на дверь.

— Dort?[21] — спросил я.

— У-у! — провыл шофер, энергично кивая, подняв вверх стекло, он шумно включил зажигание и вихрем умчался прочь.

Я вошел в подъезд, в котором воняло гарью; лепнина на потолке свидетельствовала о славном, с французским налетом прошлом. Я действительно попал туда, куда собирался? Моя записка осталась у того парня. Какой это номер дома? Я поднялся наверх и очутился на лестничной площадке, на которой двое мальчишек наблюдали, как тлеет кучка подожженного ими же мусора. Над головой у них качалась лампочка, бросавшая пучок света на поврежденное лепное украшение — двух с половиной безносых амуров.

— Соня… Соня Туманова? — с вопросительной интонацией произнес я.

Они начали хихикать, потом тот, что поменьше, как заправский уличный рабочий бросив в огонь окурок, потребовал:

— Ten dollars.

— I look for Соня Туманова.

— Yes, yes, we know[22] Соня, — отозвался гадкий мальчишка и снова повторил: ten dollars.

Я порылся в заднем кармане и отдал попрошайке двадцатидолларовую бумажку — мельче у меня не нашлось. Он, не глядя, спрятал ее и показал на дверь несколькими ступеньками выше. Как описать то, что случилось потом? Это так странно, так таинственно и в то же время банально, так невероятно вульгарно. Я даже не знаю, с чего начать…

— Начни с самого начала, — подсказал бельгиец, — а конец придет сам собой.

Мой отец раньше тоже всегда так говорил, какое совпадение!

— Да, налей мне еще немного. Хоп-хе-хе!

(Я опрокинул стаканчик).

Итак, я позвонил. Дверь открыл старик в марокканских тапочках, он проводил меня в просторное помещение, в котором стоял празднично накрытый стол. Жестом он пригласил меня сесть, а сам удалился. И тут, Жан-Люк, меня ожидал главный шок моей жизни. Ты веришь в теорию двойников? Говорят, что у каждого человека есть двойник, а может быть был или когда-нибудь будет. Возможно, второй Жан-Люк такого же телосложения и с такими же точно усами жил однажды в раннем средневековье, во времена эпидемии чумы… (О Боже мой, что это? Сейчас я чихну). Ну, или, — продолжал я, — вполне возможно, что твоя копия явится на свет лишь два столетия спустя, когда вымрет вся фауна и ему придется довольствоваться лишь искусственным сексом и искусственным питанием. Но не исключено, что твой двойник живет где-нибудь уже сейчас. Во Фландрии, в Буэнос-Айресе, здесь, в России либо где-нибудь еще…

— Ты слишком вдаешься в детали, — перебил меня Жан-Люк, — подробности — это хорошо, но ты уж слишком увлекся.

А я ведь только хотел сказать, что в этот момент в комнату вошла копия моей покойной жены, в омоложенном виде. Только и всего. Из вышеизложенного он ведь уже мог об этом догадаться, не так ли?

— И да и нет, — парировал я, подавляя следующий «чих».

Ну-с, стало быть вошел я в эту самую комнату и стал с удивлением рассматривать все эти блюда и тарелки с салатами, блинами, красной и черной икрой, колбасой и фаршированными яйцами. Обо всем, видно, славно позаботились «Петербургские сновидения». Еще там стояла лабораторная колба с сероватой как галька водкой. Я взял ее в руки, понюхал у горлышка и поставил обратно. И затем в комнату вошли двое: бледный мужчина лет пятидесяти с рыжими волосами — летний костюм салатного цвета сидел на его костлявой фигуре довольно мешковато — и Соня Туманова. На ней были блузка и юбка и туфли на шпильках; от вида ее ног в этих самых туфельках у меня сразу же перехватило дыхание. Да, я должен признаться: по моему телу прокатилась волна физической ностальгии; я буквально себя не помнил.

— Простите, что заставили вас так долго ждать, — приветствовала она меня густым альтом на ломаном немецком, — но у нас с папиком были дела. Меня зовут Соня Туманова. А это Игорь Борисович.

— Йоханнес Либман, очень приятно, — выпалил я, пожимая ей руку.

Я был на десятом небе, не в силах осознать, как такое возможно. Прямо передо мной, источающая яблочный аромат духов того сорта, которыми никогда не стала бы пользоваться Эва, стояла копия моей жены. Шея, как у жирафа, обалденные ноги, лицо с художественно вылепленными скулами. Она была точь-в-точь Эва Финкельштейн, 1943 года рождения, заснятая в определенный момент определенного отрезка европейской истории. Да, это была на сто процентов Эва, только вот…

— Только что? — нетерпеливо поинтересовался Жан-Люк.

Глаза. Радужки ее глаз были не оливково-зеленого, как у Эвы, цвета, а стального, как у моего отца. Это была, вне всякого сомнения, копия моей жены, но смотрела она на меня глазами моего отца.

— Давайте присядем, — предложила Соня, предприимчиво разворачивая свои божественные бедра в сторону стола. — Либман, красивое имя. Но Голландия, это на севере или на западе Германии?

— Голландия — это самостоятельная страна, моя радость, — терпеливо поправил ее отец. — Она знаменита своим сыром и гуманными законами.

Русский попросил, чтобы я звал его просто Игорь. Из-под рыжих бровей он бросил на меня полный солидарности взгляд, словно уже несколько лет был со мной знаком, и затем по-хозяйски начал разливать водку.

— За наше знакомство!

— Хоп-хе-хе! — провозгласил я.

— Это так по-голландски будет «на здоровье»? — спросил мужик, наполнив следующую рюмку.

— Да, — ответил я.

— Гоп-хе-хе! — вскричал он.

— Гоп-хе-хе! — подхватила Соня, наваливаясь корпусом на стол и фыркая как школьница.

Водка стекала по ее пальцам на пол. Игорь деревянной ложкой положил мне на тарелку разных закусок. Черная икра, эти соленые слезы Каспийского моря, таяла у меня во рту. Что сейчас будет? Чего от меня ждут? Предметы вокруг: настенные часы, лампа цвета морской волны, исцарапанное зеркало — в скором времени начали вращаться, и я услышал Сонин голос:

— Божечки, я уже пьяна; что это мы пьем?

— Настойку на травах, — ответил Игорь, в очередной раз всем подливая. — Собственного изготовления. От дяди Вани из Томска.

Я бросил на нее взгляд искоса. Соня сидела и не переставая жевала. К уголкам ее рта приклеились оранжевые жемчужинки красной икры, ее компактные грудки колыхались. О, дивная долина, пахнущая водой и фиалками, к которой я тысячи раз, всхлипывая, припадал. Меня так просто не проведешь, я знаю, о чем говорю. Мы, мужчины, низшие существа, но что тогда так привлекает нас в женщинах? Благородное, возвышенное, божественное?

Сходство с Эвой было разительным; даже родинка, которую она в день нашей свадьбы старательно, но тщетно пыталась замазать (потом уже никогда больше этого не делала) была в нужном месте, слева от носа. Но эти глаза, я почти не решался в них смотреть. На какое-то время я бездумно уставился в зеркало, но, услышав хрумкающий звук, с которым Соня вонзила зубы в огурец, вздрогнул. Я снова посмотрел в ее сторону и сейчас же был сражен наповал. Смущенно и чертовски завлекательно она смотрела на меня. Пьяным затуманенным взором. Глазами моего отца. Но это был не тот взгляд, с которым он вернулся из тюрьмы, а тот, что появился у него в самом конце жизни, незадолго до того, как его, стонущего и зовущего по-немецки маму, на носилках вынесли из нашего дома. Когда его агрессия давным-давно перешла в смиренное отчаяние.

И еще я ощутил желание; мучительная жажда овладеть ею не сходя с места забилась в моих грешных чреслах, как попавшая в сеть рыбина. Сколько ей может быть лет? Восемнадцать? Двадцать один? У нее относительно молодой отец. Выходит, ее мать умерла? Возможно, этот самый Игорь ее удочерил… Соня, наверное, сиротка… О милая, иди сюда! Какие ноги… И они еще считают меня сумасшедшим? Пусть все психиатры мира катятся к чертовой бабушке! Нечего мне сказки рассказывать. Я, черт побери, знаю, о чем говорю.

— Ну, а теперь давайте обсудим наш биззнисс, — вдруг провозгласил Игорь, звонко ставя на стол рюмку с водкой.

— Wie meinen Sie?[23] — удивился я.

— Игорек, мне жарко, — томно простонала Соня, махнув ресницами в сторону мучнисто-белой физиономии отца. — Можно я сниму кофту?

— Разумеется, моя радость.

— Прекрасная организация, эти «Петербургские сновидения», — быстро проговорил я, почувствовав, что срочно надо вставить хоть какую-нибудь фразу. И поспешно добавил:

— Дорогой Игорь, если все у нас, я хочу сказать, у нас с вашей дочерью, сложится хорошо, вы готовы разрешить ей…

Но от картины, что в эту минуту предстала моим глазам, у меня перехватило дыхание; такого я в жизни не видел. Соня расстегнула на себе блузку, небрежно закинула ее в дальний угол, после чего пригубила из рюмки водки. Под блузкой — слепой бы не заметил — у нее ничего не было.

— Дочь, говорите? — с улыбкой повторил Игорь, оглядывая девушку, как гордый купец свой товар.

Выяснилось, что Соня его жена. Да-да, его собственная милая женушка. Они вместе уже почти два года. До чего же быстро бежит времечко! Она хотела пораньше выйти замуж. Поскорее покинуть отчий дом. Своих ужасных родителей. Но это, впрочем, отдельная история.

Он наложил себе на тарелку новую горку мясного салата и, уплетая его за обе щеки, выдвинул предложение. Жан-Люк, ты можешь мне не верить, но этот русский спокойным дикторским голосом огласил следующее: в обмен на право узуфрукта в отношении его выдающейся жены — клянусь, он так и выразился, «узуфрукт» — я должен был предоставить Игорю:

а) единовременно десять тысяч американских долларов в неповрежденных стодолларовых купюрах выпуска после 1993 года;

б) Шенгенскую визу для него и для Сони;

в) скромную сумму содержания — тут он задумчиво, сложив губы трубочкой, возвел глаза к потолку, — равную шестистам, нет, лучше семистам долларам в месяц;

и наконец: раз в две недели — длинный уик-энд, начиная с вечера в пятницу, для них обоих в чистом туристическом отеле.


— В отеле? — озадаченно переспросил я. — Но где именно?

— У вас в Голландии, разумеется! — сердясь на мою непонятливость, пояснил Игорь, поднося руку к своей бычьей шее.

Ему, по всей видимости, не понравилось, что я не сразу оценил тонкую подоплеку его предложения.

— Нам хочется смыться отсюда, — задыхаясь, продолжал он. — Здесь лишь у крыс есть будущее.

Как бывший педагог, он имел это в виду как в философском, так и в биологическом смысле.

— Знаете ли вы, как долго нам пришлось откладывать на этот ужин?

Он бросил взгляд на Соню, которая, тупо уставившись в одну точку, прижимала к своему плоскому животу рюмку водки.

— Иначе зачем бы мы стали обращаться в «Петербургские сновидения»? Эти мошенники требуют лишь в качестве вступительного взноса двести долларов. Целое состояние!

Игорь выдержал паузу, но затем, вновь сложив губы в куриную гузку, возобновил свою возбужденную речь:

— Впрочем, герр Либман, возможно, вы захотите вперед попробовать Соню, мою удивительную супругу?

— Ч-ччто… По-ппробовать…?

— Но мы же современные люди, — вдруг заговорила Соня медоточивым голоском. — Оттого мы и хотим перебраться на свободный Запад. Игоря это ужасно возбуждает.

— Лапочка… — умилился Игорь.

— …Игоря ужасно возбуждает, когда я занимаюсь этим в его присутствии. Прошлым летом, на даче у одного приятеля, горшечника из Тулы, мы всю ночь… вместе с друзьями — здоровыми людьми без предрассудков…

Но дальнейшего рассказа я уже не услышал — я поплыл, как весенний листок по течению реки, одетой густым туманом…

В эту минуту, уважаемые потомки Эразма Роттердамского, в дверь нашего купе громко постучали. Жан-Люк подскочил, как ужаленный, но все же оставался на месте до тех пор, пока дверь не отъехала на шарнирах в сторону. На нас уставились яблочно-румяные лица двух военных. Форма на обоих промокла до нитки; на боку у каждого возле белой глянцевитой портупеи болтался автомат Калашникова.

— Вы мистер Пфаф? — спросил один из них по-английски. — Жан-Люк Пфаф?

Коричневые, как у собаки, радужки глаз Жан-Люка в панике забегали слева направо, по диагонали и вверх-вниз. Но бежать было некуда. Мой попутчик робко поднял вверх палец и хрипло произнес:

— Пфаф — thatʼs me…[24]

И его увели. Он не сказал мне на прощанье ни слова, словно я был ему незнаком, случайный попутчик, чужой! Его тень мелькнула на перроне: он шел под конвоем двух военных в форме, из которых тот, что повыше ростом, сам нес его чемоданчик. В эту минуту состав пришел в движение. Эй, люди, да что же это? Я не хочу уезжать, не хочу никуда с вами ехать. Что мне делать в этой Москве? Остановите поезд! Да остановите же!

Но махина уже разогналась и помчалась, яростно переключая скорости, словно страдая икотой. Где здесь стоп-кран? Я выскочил в коридор и нос к носу столкнулся с женщиной с чайной кружкой. Я выхватил ее у нее из рук. Тетка начала ругаться. Я грубо оттолкнул ее от себя. Где стоп-кран? Ах, вот он… Я вдребезги разбил кружкой стекло и дернул за красную ручку, но вся конструкция тут же развалилась на части, оказавшись хрупкой, как печенье. Она рассыпалась, милые соотечественники, как печенье!

15

Поезд с грохотом мчал меня вперед, и я вдруг почувствовал себя ужасно беспомощным, словно заключенный, которого увозят в товарном составе. В блестящем черном зеркале окна я видел отражение собственной головы. Моей абсолютно нормальной головы. Моей густой шевелюры. Моего прямого носа. Моего подбородка, который я уже несколько дней не брил.

— Богородица дева, помолись за меня, — несколько раз пробормотал я вслух.

Да-да, я собственными ушами услышал, как я, Йоханнес Либман, пятидесяти трех лет от роду, бормочу вслух подобно слабоумному старцу. Как психи, беседующие сами с собой за утренним кофе в Бад-Отеле. Отчего здесь так воняет? В багажной сетке я обнаружил бутылку водки и чесночную колбасу, которая из-за жары в вагоне уже стала покрываться налетом. Я дернул за ручку, с чувством омерзения выбросил в окно колбасу и снова его задвинул. И принялся за водку. Поднимая время от времени пластиковый стаканчик, я чокался с опустившимся типом в отражении стекла и восклицал: «Хоп-хе-хе!»

Теперь мне было уже все все равно. Я попал в ловушку. Где-то в трущобах Санкт-Петербурга лежит мое золотое кольцо, моя жизнь. С каждой минутой поезд уносит меня от него все дальше, навстречу моей погибели. Да, я хорошо понял это тогда. Без помощи эскулапа, когда-то проживавшего на Бергассе 19.[25] Меня насильно перемещали, волей судьбы или чего-то еще. Что натворил Жан-Люк? Почему они его увели?

Я описывал ему свою жизнь в течение не менее получаса, но так и не смог рассказать о том, что ее отравляет, умолчал о веревке, затягивающейся на моей шее день ото дня все сильнее, с каждым сантиметром все туже.


— Ну, сколько можно ждать? — пришепетывая, произнесла Соня в ту минуту, когда я, все еще продолжая клевать носом, выплыл из тумана.

Она стояла передо мной в короткой юбчонке, двусмысленно улыбаясь. Взяв мою левую руку, она поднесла ее к своей груди, прикоснулась на долю секунды и потом снова села. Я услышал, как захрюкал Игорь.

О, Эва! Все это ради тебя, только ради тебя. Разве не говорила ты мне: «Найди себе женщину»? И вот я здесь, в чужой стране, в чужом городе, словно комета, навеки сбившаяся со своей орбиты. Зачем ты меня так мучаешь?

Я сразу же объяснил Игорю, что думаю по поводу его предложения. Будучи подданным практически безупречной в этическом плане страны, я никоим образом не могу на это согласиться, говорю это сейчас, дабы избежать дальнейших недоразумений. И дело тут не в деньгах. У меня даже сейчас при себе (я стукнул себя кулаком в грудь) три тысячи долларов наличными. Но то, что собирался сделать он… это… это по меньшей мере торговля человеческим телом, иначе говоря, современная работорговля. «Узуфрукт». Чего стоит одна только эта мысль во всей своей ужасающей аморальности! Но когда я поднялся и захотел уйти, Игорь примирительно толкнул меня в грудь.

— Ну-ну, ладно… — начал успокаивать меня он, обнял и повел обратно к столу. — Зачем же так торопиться? Мы ведь можем еще немного выпить? Мы только что так хорошо сидели. Дяди Ванина водка еще далеко не закончилась.

Он зажег сигарету и что-то прошептал Соне по-русски. И потом с воодушевлением стал рассказывать про сибирские леса. Через некоторое время водка начала наносить глухие удары по моему сознанию. «Как это я здесь очутился?» — вдруг спохватился я. Прочитав мне лекцию о рубке дров и о радости, связанной со сбором грибов, Игорь перешел к теме утиной охоты. «Во-первых, понадобится хорошая винтовка — без этого ничего не сделаешь, а во-вторых…»

— Лично я, — вдруг раздался Сонин голосок, тонкий и клейкий, как паутина, — лично я, мальчики, вдруг очень сильно захотела… Думаю, это все из-за икры…

— Люди, — попытался сопротивляться я, — люди добрые, но уже в следующую минуту почувствовал, что лечу вниз сквозь все слои атмосферы.

Ее пальцы забегали по моему телу, шелковистые, ловкие. Кровь у меня прилила к тазу, перед глазами все стало красным, потом розовым и голубым. В то время, когда Соня нашептывала мне разные словечки, как мать ребенку, пуговицы у меня на брюках расстегнулись сами собой.

— Эва, — хрипел я, — Эва…

Послышался громкий звук упавшего предмета… Это стукнулась об пол пряжка моего пояса… О, банальность звуков…! Две бабочки, махая крылышками, запорхали над низким кустарником растительности моего живота в поисках… Меня щекотали Сонины ресницы… Через несколько ударов сердца я почувствовал, как наливается и расцветает, словно розовый бутон, моя скукожившая в забвении жажда любви… Я крепко зажмурился… Узуфрукт?.. Ужасное предложение… но… представим себе, что… О, человеку вечно все не так! Я ерошил Сонины волосы, вдыхая запах лета, сена, свежих фруктов, а сам в отчаянии думал: «Эва, где ты? Почему ты меня…? Я ведь…?»

Мне кажется, что я скорее услышал, чем почувствовал удар по затылку. Да, братцы, хронология снова подкачала. Что я вслед за тем увидел? «Первое, что ты увидел, Янтье Либман, старый развратник, это как этот самый Игорь налетел на тебя из темноты с веревкой в руках». Соня мыском туфли дважды нанесла мне профессиональный удар под колени, отчего ноги у меня сразу же подкосились.


— Если сам подсобишь, обалдуй, — сопел Игорь, навалившись на меня всей своей потной массой, — тебе ничего не будет.

Но пока он связывал мне за спиной руки, я отчаянно сопротивлялся. Клянусь: я сопротивлялся.

— Прекрати, идиот! — кричал он. — Я служил в армии в омоновских войсках. Один удар по затылку, и ты покойник. Ты понял: всего один удар!

Он обмотал мне веревкой ноги и тут же принялся грубо шарить у меня в карманах. Я перевернулся на живот, но это не помогло. В конце концов он победоносно воздел вверх руку с развернутыми веером долларами, присвистнул и грозно спросил:

— Что там у тебя еще? Признавайся!

— Nichts![26] — простонал я, — у меня ничего больше нет.

— Свинья! — прорычал он, нанося мне болезненный удар в живот. — Ты как думал, что в России ты можешь вытворять все, что угодно, да? С такой хорошей девочкой! Эх ты, европеец! Что ты собирался с ней сделать? Говори, что там еще у тебя припрятано?

— Nichts! — снова застонал я.

— Да, а это?

Он прижал мои плечи к полу и дернул меня за ворот рубашки. Пуговицы разлетелись во все стороны. Я заметил, что его зрачки расширились от неподдельного счастья, когда он увидел у меня на шее золотую цепочку, на которой болталось Эвино кольцо.

— Нет, только не кольцо…! О нет, пожалуйста! — жалобно проскулил я. — Только не кольцо! Не кольцо..!

— Идиот! — раздалось пыхтенье Сони, в зеркале мелькнуло отражение ее ухмыляющейся физиономии. — Du blöde Idiot![27]

И следующим ударом меня отправили в нокаут.


Когда я пришел в себя, комната оказалась аккуратно прибранной. Веревка, которой меня связал сутенер, лежала рядом со мной на полу, скрученная кольцами, как змея. Я осмотрелся по сторонам и услышал негромкий напев. Это мурлыкал старик, который впустил меня сюда.

— Sprechen sie deutsch?[28] — с трудом вымолвил я, приподнимаясь и приводя в порядок одежду.

Старик, подхихикивая, показал на свои шитые золотом тапочки. Голову его украшала алая феска с голубыми кисточками. Глаза у него с перепою почти выкатывались из орбит.

— Wo sind Sie? — вторично спросил я. — Wo ist die Sonja? Bitte, wo?[29]

Гном засеменил прочь и вскоре вернулся с флейтой из пожелтевшей слоновой кости; он начал фальшивый наигрыш, при этом излишек слюны капал у него изо рта. Он все время смотрел, как кретин, не отрываясь, на свернутую веревку.

И вот тогда я сделал роковую ошибку, самую большую ошибку в своей жизни. Я схватил плащ и вылетел из квартиры, сбежал вниз по лестнице и, преодолев двор и ворота, очутился на улице. Шурша шинами, медленно подкатила «волга» с зеленым огоньком, словно все это время она ждала меня за углом. Я открыл дверцу и, скомандовав: «Гостиница „Октябрьская“», опять понесся сквозь дождливую ночь.

Когда меня высадили возле входа и я увидел исчезающие в водной мгле задние фары такси, я замер, охваченный паникой. Боже мой, как называлась та улица, на которой меня ограбили? Как я ее теперь найду? Это же катастрофа! Я должен был спросить у водителя такси адрес! Успокойся, Янтье, не паникуй… Завтра утром зайдешь первым делом в «Петербургские сновидения», к этой ведьме и… Шайка непрофессиональных грабителей! На вахте стоял тот самый портье с двумя отсутствующими пальцами.

— Ein schönes Leben,[30] — пожелал он мне, разворачивая свою голову сурка в сторону приятелей, — те стояли с пивными бутылками в руках и таращились на меня.

В баре сидело еще довольно много народу. Субъекты в кожаных куртках, группка девушек с совиными глазами. Я вызвал лифт и поехал наверх, пролетел по коридорам в сторону комнатки дежурной по этажу, но обнаружил в ней не Иру, а какую-то русскую в пенсне — зевая, она отдала мне ключ. Очутившись у себя в номере, я сразу же провальсировал в сторону бельевого шкафа и достал бутылку водки, которую сохранил про запас на случай кризиса. Запасливый нужды не знает.

Алкоголь чудесно освежил мне рот, промочил горло и горящую топку пищевода; времени прошло всего-ничего, а я уже почти не ощущал пинков, которыми меня наградил Игорь. Эва, где ты была, когда я в тебе так нуждался? Ты ведь всегда умела все уладить? Ну? Ты что, не могла вмешаться? Эх ты, клуша! Ну, рассказывай, где ты была? Я начал, то и дело подливая в рюмку, ходить кругами вокруг стола. Бутылка уже наполовину опустела, когда вдруг зазвонил телефон.

— Guten Morgen![31] — веселым голосом поздоровался я, сняв трубку.

— Hello! — раздался в ответ девичий голосок. — How are you?

— Ausgezeichnet.

— You are German?

— Yes, my darling. Almost, almost.

— Can I come over to you? This is intimate service.

— Ха-ха-ха, — услышал я собственный смех и повесил трубку.

Я ринулся со всех ног в туалет, потому что мой мочевой пузырь был переполнен. «Что вошло, Янтье, должно выйти». Главная заповедь доктора Дюка. Применительно к психике. Где сейчас этот чистильщик мозгов? У себя на Зейлвег в Хаарлеме? В ту минуту, когда я выходил из ванной комнаты, в дверь ко мне постучали. Кто бы это мог быть?

— Это Лиза, intimate service.

Разве это я открыл? Нет, дамы и господа, дверь 961-го номера гостиницы «Октябрьская» открылась сама собой, автоматически, как в первоклассном спектакле, достойном рецензии в уважаемой газете. Она стояла передо мной — оживший экспонат, Лиза. Сколько ни пытайте, не скажу, была ли она блондинка, фиолетовая или седая. Современные девицы чего только не льют себе на голову! У нее были покатые плечи. Красивые ноги. Глаза цвета синего кобальта (это я запомнил). Как океан! Такая хрупкая и юная, а глаза как неизмеримые океанские глубины…

В возрасте примерно как Мира, когда она… Как наша любимица, наша цыпочка, которая в свои четыре уже знала английские песенки и до тринадцати лет каждую субботу утром забиралась к нам в постель.

— Папик, мамик, — нежно шептала она, пробираясь словно маленькая пантера поверх одеяла. — Я выжала для вас апельсиновый сок.

— Правда, котик? С ложечкой сахарку?

— С ложечкой сахарку.

— И с капелькой водички?

— С капелькой водички.

— Ползи к нам сюда, дорогая, — командовали мы с Эвой хором. — Мы тебя за это крепенько поцелуем.

— Пятьдесят долларов, — щелкнуло у меня над ухом.

Во второй раз за один и тот же вечер я увидел, как передо мной, безо всякой тени смущения начинает раздеваться русская. Я подошел к кровати, наощупь вытащил из-под подушки долларовую банкноту и поднял ее, зажав двумя пальцами, над головой, как в свое время покойный премьер Чемберлен свой знаменитый мирный договор.

— Тебе повезло, милочка, — весело провозгласил я, — выкатился удачный шар. — Не пятьдесят, а целая сотня долларов.

— Вау!

Девочка выхватила деньги у меня из рук и спрятала их в плоскую сумочку-конверт размером не больше, чем сумочка у куклы Барби. Через несколько мгновений, раздевшись до белоснежных трусиков, она уже сидела на моей постели в ожидании, закинув ногу за ногу. Какие глаза! Настоящая акварель, подумал я. Нет, Янтье, скорее гуашь, пастельные тона, работа высочайшего мастера. И это меньше, чем за две сотни гульденов. «Ну так? Что вы хотите, чтоб я для вас сделала?» Она столь же бегло говорила по-английски, как Ира по-немецки.

— Ты откуда? — спросил я.

— О нет, please,[32] не надо в эту игру, — заныла малышка жалобно-сердитым голоском и потом как актриса запричитала:

— Я из Кронштадта. Моя мать инвалид, а у отца всего лишь одна нога, левая. Но это не мешало ему ко мне приставать, едва мне исполнилось пять. О да, он колотил меня и пил по-черному. Ну что, хорошо получается, жалобно? Мистер, мы ведь взрослые люди?

Она вздохнула:

— Ну, чем займемся? Будем играть на саксофоне или сразу как целый оркестр? Вы мне в общем-то нравитесь.

Не сводя с меня развратных глаз, она начала тереть свой бугорок, а сама рассказывала, что просидела весь день с матерью возле плиты, потому что у них до сих пор не затопили. А к субботе уже обещали снег.

— Ну что, я вас совсем не возбуждаю?

Она хотела было снять трусики; я увидел, как мелькнуло…

— Пожалуйста, оденься, — хрипло произнес я, испытывая к себе не меньше отвращения, чем к развороченной канализации.

Мне было гадко. Может быть, она хочет еще денег? Я снова метнулся к кровати.

— Вот, милая, тебе еще пятьдесят долларов…

Юная проститутка поймала в воздухе купюру, шмыгнула в платьице и перекинула через плечо ремешок сумочки. И прежде, чем крикнуть мне на прощанье «Goodbye, mister!»,[33] она чмокнула меня в губы. Просто так. Прямо в губы. Напоследок потрепала своими ручками мою густую, непослушную шевелюру. В точности, как Мирочка раньше… «Приятно тебе, папик?» Да, папику нравится, когда его гладят. Папик иногда точь-в-точь как собачка…

— Hela liefje![34] — крикнул я ей вслед. — Ты, может быть…

Но дверной замок уже щелкнул, и девочка исчезла.

Она прихватила с собой мой шелковый галстук и остававшуюся на столе бутылку.

Я подошел к шкафу, открутил пробку на другой бутылке, плеснул пару раз себе в ладонь и растер жидкость на животе, шее, внутренней поверхности бедер. Разлилось приятное тепло, как если бы я воспользовался одеколоном. Я плюхнулся на постель, выключил свет……светящимся шаром ко мне спустилась Эва. Любимая. Дочь цивилизованной европейской равнины. Она смотрела на меня и губы ее дрожали.

— Здравствуй, Эва…

— Кретин! — набросилась она на меня. — Ты только что обозвал меня клушей. Думаешь, я не слышала? Ты ведь знаешь, что среди девчонок в лагере это считалось самым страшным ругательством?

Ее голова приблизилась к моей, и только сейчас я разглядел — транспортным средством, которым воспользовалась моя таинственно скончавшаяся супруга, была барнефельдская курица с грубым оперением.

— Ты все испортил! Пока я была жива, ты ничего не умел делать хорошо. И даже теперь, когда я умерла, до сих пор не умеешь. Хотя, впрочем, мы еще посмотрим, кто скорее будет покойником, ты или я.

— Эва, — снова вздохнул я.

— Прекрати, хватит, тоже мне Эва-Эва, — напустилась она на меня.

Птица, на которой она сидела боком, в искрящейся темноте тупо вращала головой во все стороны.

— Эва…

— Не перебивай меня, мерзкий бабник, — продолжала сердиться она. — Если уж ты обязательно хочешь во что-нибудь вставить свою штуку, я знаю, что тебе посоветовать.

Со злой ухмылкой она указала на зад курицы.

— Найди женщину, — сказала я тебе. — Такую же, как я. Такую же душой, разумеется, а не физически. Идиот. Ну ладно, все равно уже поздно. Где мое кольцо? Что ты сделал с моим обручальным кольцом? Ты что, забыл нашу клятву ласточкиного гнезда? Ты умрешь, Эдвард, я боюсь, что ты умрешь…

— Эва, — я опять попытался что-то сказать в свое оправдание и машинально смахнул с шеи себе на живот таракана — курица сразу же принялась ловить его клювом.

Почему она была так жестока со мной, почему?

— Прекрати пускать тараканов, Эдвард! — пронзительно закричала Эва, держась за куриные перья словно гонщица родео. — Говорю тебе: прекрати! Ты нарушил клятву ласточкиного гнезда. И теперь тебе придется за это расплачиваться. Ты что, уже забыл тот день в Элсвауте?

— Я все отлично помню.

— Даю тебе два месяца, — произнесла она, пригвоздив меня жестким взглядом, как удав свою жертву. — Если за это время ты не найдешь мое обручальное кольцо, клятва исполнится, и тогда тебя постигнет та же участь, что и меня.

Она ударила курицу в клюв и издевательски расхохоталась.

— Почему бы тебе самому не положить всему конец, а? Ведь все уже умерли. Твой отец. Мирочка. Я сама. Твоя мать представляет собой не более, чем растение. Ну, что тебя держит? Давай. Пятый этаж — это достаточно высоко.

Я выпрямился, весь дрожа, захотел коснуться лица моей жены, ее носа, рта, волос, но Эва вместе с курицей вдруг исчезли.

— Почему? — простонал рядом чей-то голос, пока я катался, запутавшись в простынях, и по моему лицу струйками стекал пот. — Почему?

Потому что я, любезные мои, еще один раз в своей жизни захотел любви, захотел любить и быть любимым. Да, еще один раз! Потом можете прийти за мной, исколошматить дубинками, повесить, расстрелять, если хотите. Как тех бедолаг из царской семьи. Но вслух я ничего не сказал; просто не мог. Потому что в голове у меня были одни тараканы и слезы.

16

Я приехал в Москву в половине восьмого утра с воспаленными глазами, в эту ночь я не спал ни секунды. Хорошенький сюрприз преподнес мне бельгиец. Чемоданчик, оставленный Жан-Люком под моими нарами, оказался тяжелым как камень. Он был закрыт на три замка. Как я ни старался, они не поддавались. Когда я вышел вместе с чемоданом на перрон, сверху, из-под самого вокзального купола полилась скрипичная мелодия. Красиво встречают! Но что мне здесь делать?

Как я узнал из разговора с проводником, следующий поезд обратно в Петербург отправлялся лишь около трех, волей-неволей мне надо было убить здесь не меньше семи часов. Чтобы попасть в город, я прошел через холл; на выход тащился народ с курами в корзинках — я остановил такси и погромыхал по широким магистралям в сторону центра. Повсюду высились до ужаса нелепые бетонные конструкции. Через четверть часа показались зубцы на стенах и золотые купола.

— Кремль? — начал пытать меня шофер.

Я отрицательно замотал головой — для туризма у меня нет времени. Кроме того, у меня почти не осталось рублей. Меня высадили у какой-то заново строящейся исторической церкви в лесах, по которым как муравьи ползли люди. Я отправился на поиски обменного пункта. Все они оказались закрыты. Тогда с этим проклятым чемоданчиком в руках я потащился наудачу по оживленным улицам, по площадям и переулкам. До сих пор не понимаю каким образом, но неожиданно я очутился вместе с мамашами-домохозяйками и их детьми у входа в светло-зеленое здание. Дверь медленно и со скрипом отворилась.

Вышла старушонка в фетровых сапогах, что-то пробормотала и, размахивая сморщенными, как скорлупа грецкого ореха, руками, стала зазывать посетителей внутрь. Глядя на ее хитрые и еще довольно молодые с прищуром глазки, я подумал: «Да, матушка, сейчас ты стара, жизнь твоя почти закончилась. Но каким резвым жеребенком была ты когда-то!» Я проследовал вместе со всеми и очутился в холле, который напомнил мне мою старую школу в Хаарлеме, где нам вдалбливали азы букваря одновременно с преданностью королевскому дому. Я знал наизусть все пятнадцать строф «Вильгельмуса».

«Либман, пересядь на заднюю парту!»

В помещении было жарко, сильно пахло камфорой. Я посмотрел на окружавшие меня со всех сторон расплывчатые фрески на стенах. На одной — чухающий по снегу мамонт, на другой динозавр, птица додо, рядом с представителями царства фауны, которые пока еще не вымерли. Это был Зоологический музей. Я сдал свой плащ в гардероб — за перегородкой, в зарослях пустых вешалок шныряла целая рота карликов. Почему-то один из гномов, силой не уступающей дауну, стал тянуть у меня из рук чемоданчик Жан-Люка.

— Нет! — закричал я, — нет. Это частная собственность!

С мрачным видом подошел другой карлик, несколько раз он что-то прокричал, потирая под пиджаком свой яйцевидный горб. Чего он от меня хочет?

— Вы должны сдать свой чемодан, иначе вам придется заплатить штраф в размере тринадцати рублей, — перевела для меня на английский молодая женщина, стоявшая позади меня в очереди.

У нее была потрясающая балетная фигура, ее дочка со светлыми, блестящими как атлас волосами, казалась почти точной копией матери. Как удивительно устроены биологические законы, если все идет как надо!

— Merci madame,[35] — учтиво поклонился я, одновременно чувствуя, что карлик тянет у меня из рук десятку.

Я погладил девочку по голове, попрощался с балериной и отошел. «Взгляни, Янтье, где здесь туалет?» Возле шести булькающих писсуаров я заправился двумя глотками водки, спрятал флягу и снова вышел в коридор. Вереница школьников с гомоном поднималась вверх по лестнице. Я уже хотел было войти в первое выставочное помещение, в зал с высокими колоннами, как взгляд мой вдруг упал на слоненка.

Милостивый Боже, это был слон-младенец, твердый как гранит. Я поставил на пол чемоданчик, погладил животное по пластиковой коже и попытался расшифровать табличку, установленную возле его левой лапы. Из всей надписи я уяснил только одно: слоненок, по той или иной причине — будь то болезнь, удар молнии, пуля охотника — в 1954 году погиб и превратился в чучело. Как печально своими янтарными глазами-бусинками смотрел на меня этот упитанный отпрыск африканской саванны! Оглядевшись по сторонам, я быстро пропустил еще несколько глотков и прошептал: «Да уж, дружище, я не знаю, почему так случилось — ибо жизнь остается для меня загадкой, — но мой отец, Йоханнес Либман, скончался в том же трагическом году, что и ты. Вернее сказать, спрятал концы в воду. Ты веришь в случайность?» Но животное, разумеется, ничего мне не ответило — я все понимаю, я ведь не сумасшедший. Слон уже давно покойник, тридцать четыре года, если говорить точнее; за подобный срок мальчик становится мужчиной, раскрывается как личность, может зачать детей и…

Люди, как же мне повезло! После всех своих мытарств я наконец очутился в русском музее, и не на каком-нибудь никчемном складе художественных экспонатов, не на выставке картин с вымышленными сюжетами, а среди подлинной природы. Алкоголь компенсировал бессонную ночь. В зал с колоннами я вошел бодро и провел в нем, блуждая среди витрин, целый час, а может быть, и полтора. Где-то под потолком болтался гигантский скат, обнаруживавший разительное сходство с современным американским самолетом-разведчиком. Все это когда-то дышало, плавало в теплых голубых водах, совокуплялось, а теперь… У меня просто в голове не укладывалось. Все вдруг стало жестким как гранит!

Я прошел дальше. У окна, рамы которого были заклеены оберточной бумагой, стояли двое: толстяк в летнем костюме и тщедушный парнишка с рыжеватой растительностью на лице; они фотографировали друг друга, как влюбленная парочка. Вдруг толстяк перевел ласковый взор своих водянистых глаз на меня. Что нужно от меня этому сексуальному авантюристу?

Я спрятался за стеклянным шкафом с экспонатами, потер ладонями лицо и вдруг обнаружил в стеклянном саркофаге первого в своей жизни осетра. Это была белуга длиной не меньше трех метров. Сколько килограммов икры она выбросила, прежде чем в ее доисторические жабры вонзился нож? («Рыбе, запомни, Янтье, вспарывают жабры, а человеку горло»). Чуть подальше стояли колбы, наполненные спиртосодержащей смесью гранатового цвета, в них плавали зародыши ежей, свиней, львов и жирафов — целая серия артефактов, я не мог смотреть на это без слез. А затем шли бабочки! Сверкающие всеми цветами радуги, они лежали в старинных шкафах, классифицированные по видам и расцветкам, приколотые булавками к своим могилкам из матового черного бархата. До чего великолепна и разнообразна природа! Я словно попал в праисторический лес, представлял себе, как промозгло и гадко на улице, и был действительно счастлив. Да, на какую-то долю секунды я даже забыл эту злосчастную историю с Эвиным обручальным кольцом.

Я поднялся по лестнице на второй этаж, с каждым шагом камфорный дух все усиливался. В уставленном ящиками коридоре я увидел, как мужчина и женщина в медицинских халатах скрылись в некоем подобии алькова. Пройдя мимо двери, остававшейся неплотно закрытой, я заглянул внутрь и тут же невольно отпрянул на несколько шагов. Никогда не забыть мне того, что я увидел в щелку. В помещении, выложенном плитками и освещенном трепещущим светом неоновых трубок, эти двое извлекали из трупа животного внутренности. Эта работа явно доставляла им удовольствие. Туша лежала в стеклянной ванне, голова была прикрыта платком. Мужчина и женщина голыми руками доставали кишки, органы, ленточки свернувшейся крови. Что это было за животное? Я выронил чемоданчик. Доктора испуганно посмотрели на меня, на лицах у обоих выступил пот, словно я застиг их в момент извращенной любовной игры. Женщина стала приближаться ко мне, размахивая руками, фиолетовыми по локоть; что-то прокричав, она захлопнула ногой дверь прямо перед моим носом.

Я побежал, весь дрожа и делая на ходу из фляги последние глотки. Чтобы поскорее забыть ужасную сцену, я затянул памятную с детства песенку. Меня мучил один вопрос, не найдется ли в этом забытом Богом заведении — не найдется ли в этом заведении, Янтье, кафетерия, или какой-нибудь палатки, где можно было бы купить бутылочку? С этим вопросом я подошел к женщине с птичьей головой, дремавшей на стуле в следующем зале.

— Билет! — гаркнула тетка, протягивая ко мне лапу цвета медяка.

Я предъявил ей входной билет, она махнула рукой, дескать, можно проходить, и я очутился в зале, похожем на кафедральный собор. Со всех сторон меня окружали скелеты, собранные по принципу конструктора. Некоторые из них были высотой до потолка. Скелеты обезьян, зебр, бегемота, слона. Это какой-то гигантский склеп!

На ребре у мамонта висела табличка, на ней тушью было обозначено место находки, где-то в Сибири. Вот, значит, чем занимались те люди в выложенной плитками каморке! Освежевывали туши. А кто даст гарантию, что, при все возрастающей коммерциализации, сюда не доставляют контрабандой животных, тайно умерщвленных браконьерами? Омерзительно!

Я уже хотел было уйти, как вдруг увидел за бликующими стеклянными дверцами шкафа череп человека, на который наслаивалось отражение моей собственной физиономии цвета туалетного мыла. Я словно прирос к месту, на котором стоял.

— Hello tsar,[36] — произнес я вслух по-английски (привычка говорить на этом языке у меня тоже от отца). — How do you do?[37]

— Very well,[38] — просопел неизвестный у меня над ухом.

Я медленно обернулся, весь дрожа, как фортепьянная струна. Рядом со мной стоял тот самый сексуальный авантюрист. Он обнажил в улыбке кривые зубы.

— Я вас не испугал? — спросил он почему-то бабьим голосом. — Вам привет от Жан-Люка. — И бросил взгляд в сторону своего товарища с большим черным фотоаппаратом на шее, который стоял поодаль, как папараццо из голливудского фильма.

— Тэк-с, мистер, — деловым тоном продолжал он, — давайте сюда этот чемоданчик.

Он говорил по-английски с сильным акцентом, но не подмешивая в английские слова русских звуков. Нет, это был какой-то другой акцент: сербский, а может быть, польский?

— Кто вы? — спросил я.

— Это не имеет значения, — ответил он, — важно то, что… — он весь засиял от радости, — что вы сегодня в полвосьмого утра прибыли из Санкт-Петербурга в нашу прекрасную столицу. На поезде номер 2, на знаменитом экспрессе «Красная стрела». Пожалуйте сюда ваш чемоданчик.


Что за игру он со мной затеял? Бежать не имело смысла. Да и зачем? Если уж он знает Жан-Люка, тогда… Я и сам до смерти хотел избавиться от этого чемоданчика, чем скорее, тем лучше, но я должен был знать, кому я его отдаю.

— Кто вы? — снова спросил его я.

— Если уж вам так важно знать, — ответил он с усталым вздохом и смахнул со своего лацкана пушинку, — меня зовут Петр Петрович. Имя, конечно, не слишком оригинальное, но мои родители были бедные украинские крестьяне.

Он сказал, что договорился встретиться здесь со своим другом, бельгийцем Жан-Люком, но, по всей видимости что-то сорвалось. Говорить на эту тему ему больше не хотелось. В мире, дескать, и так все чересчур сложно.

— Ага, спасибо.

Я передал ему чемоданчик, с чувством облегчения, словно отделался от бомбы, потер руки, даже улыбнулся, и тут меня ослепила фотовспышка.

— На память потомкам, — и с этими словами толстяк вместе с его товарищем пошли от меня прочь по скрипучему полу склепа.

«Потомкам?» — удивился я и у себя на глазах бесследно растворился.

17

Сегодня утром Ира сказала: «Йоханнес, ты помнишь тот день — седьмое октября?» Конечно же, я его помнил, я помню все: мой первый школьный день, день, когда мой отец вернулся из здания под куполом в Хаарлеме, день, когда умерла моя бабушка и я впервые увидел папулю плачущим, день, когда он повесился на чердаке, день, когда я встретил Эву, день, когда я поступил на службу к попрошайкам Бринкманам, день, когда Мира… «Сегодня ровно месяц. Повод отпраздновать, как ты считаешь?».

Словно у меня есть еще, что праздновать! У меня остается всего пять, от силы шесть недель. Можно и не надеяться, что Эва отменит свой приговор. Характер у нее железобетонный. Если на среду на обед была запланирована рыба, то хоть расшибись, она жарила рыбу. Если нужно было купить для дома что-нибудь из мебели, какую-нибудь тумбочку или стульчик, все было заранее решено и подписано, мне оставалось лишь доставать кошелек, и горе мне, посмей я хоть что-нибудь возразить. Она меня сразу же обрывала: «Эдвард, пожалуйста, не вмешивайся».

В магазинах я со стыда готов был провалиться сквозь землю и, если в редчайших случаях решался возражать, когда меня, к примеру, действительно начинало мутить от одной мысли о вареной пикше и вместо этого я просил чего-нибудь остренького, скажем, фрикадельку или кусочек карбоната, она всегда приходила в ярость.

— Эдвард, — Эва бушевала, размахивая тонкими ручками. — Лучше заткнись! Кто из нас двоих прошел через лагерь? Благодари меня, что я вытащила тебя из твоей грязной семейки. Будь благодарен мне за все, что я для тебя сделала!

Разумеется, я был благодарен. Больше того — я ее любил. Да, господа врачи, я ее любил. Сколь бы странным вам это ни казалось. Любил всем своим истерзанным, грешным сердцем. Мою цыпочку, мою родную Эву Финкельштейн, ту, которую однажды весенним днем заставили засыпать негашеной известью изуродованные тела ее родителей и сестренки. Слабо вам, господа, привыкшие к комфорту, пережить такое! «Покуда смерть нас не разлучит». Эту фразу придумал какой-то молокосос. Сам я это проверять не собирался, но теперь убедился: союз супругов длится вечно.


Как же мы с ней горько переживали, целую неделю провалялись в слезах в постели, хватаясь друг за друга, как за мокрые платки, после того, как наша малышка, наша Мирочка, пошла ко дну в этом треклятом городе.

— Пусть над нами сжалится Господь, Эдвард, — с завываниями, как раненая волчица, причитала Эва. — Ну почему?

— Я не знаю, — столь же горько плакал я. — Мы ведь никогда не совершили ничего дурного? Или все-таки совершили? Или совершили?

На следующей неделе я пошел в церковь, спустя двадцать лет, но ноги мои знали эту дорогу с детства. Я не встретил в храме ни души, ни священника, ни служки. Храм был абсолютно пуст. Я упал на колени перед синей каменной юбкой Девы Марии, смотревшей на меня бессмысленными глазами и ничего не отвечавшей. Но так или иначе это помогло. Да, братцы, помогло. И Эва мне этого не запрещала. Она знала о моих походах в церковь, вскоре ставших ежедневными, о моих молитвах и свечках, о целом море свечей, которые я возжег. И с этим примирилась. Молча.

Жизнь — это странная полоса, временное состояние! Я решился обо всем рассказать Ире лишь неделю или две назад, в тот вечер, когда впервые пошел густой снег. О том, как меня ограбили, об Эве, о моем кольце. Она слушала внимательно, покусывая нижнюю губу и раскачивая на левой ноге тапочек с вышивкой. Когда я умолк, она спокойно сказала: «Ты в трудном положении, Йоханнес, но ситуация не безнадежна».

И начала рассказывать. В их деревне раньше жил шаман, в силу разных превратностей судьбы пристрастившийся к женщинам и вину. Его звали дядя Кутя. Однажды за незаконное производство самогона его схватили и бросили в тюрьму. На следующее утро он вновь как ни в чем не бывало сидел в тайге перед своей юртой, в которой обычно консультировал местных и приезжих. Его схватили вторично, но он снова сбежал. И потом еще раз — сколько бы раз его ни уводили, он таинственным образом испарялся из тюрьмы, словно дым. На следующий после его девятого исчезновения день милицейский старшина, как идиот, стоял и крестился в своем кабинетике, восклицая в страхе: «Мамочки, ой, мамочки!» — после чего дядю Кутю наконец оставили в покое.

— В свое время он научил меня некоторым фокусам, — продолжала Ира, — не расспрашивай меня каким образом, но у меня это получается.

Ира рассказала, что потеряла однажды учебник немецкого, в Сибири такие вещи на вес золота. И тогда впервые применила знания, полученные от дяди Кути — уже на следующее утро учебник вновь лежал у нее на столе, раскрытый на той же странице, на которой она его открыла, и…

— Почему ты не рассказала мне этого раньше? — воскликнул я — меня бил нервный озноб.

И вправду, задавал я сам себе вопрос, почему она все время молчала? Я поднялся и начал мерять шагами пол между кушеткой и окном.

— Потому что ты меня никогда об этом не спрашивал, — ответила Ира. — Ладно, давай я поставлю чайку.

Размешивая ложкой чай в стакане, я спросил Иру, не могла бы она во имя возвращения моего кольца повторить для меня этот сибирский фокус. Как бы это было здорово! Она долгое время молчала, а потом спросила, не клали ли мы с Эвой, до того как пожениться, своих колец в ласточкино гнездо. Что? Как она догадалась?

— В таком случае я ничего не могу поделать, — смиренно вздохнула Ира. — Против заклятья ласточкиного гнезда почти никто не может ничего поделать. Я бы могла попробовать, но наука дяди Кути — вещь смертельно опасная. Нет, я не стану. Эй, Йоханнес, что это? Помолчи… Боже мой, помолчи.


Ранним утром я переступаю через порог и попадаю на пропахшие дымом печных труб улицы Санкт-Петербурга. Про этот город говорят, что его план рассчитан с математической точностью. Очень может быть, но я не обнаруживаю в нем никакой логики или системы. Кошмарное дело я затеял! На следующий после ограбления день я снова отправился к Лидии Клавдиной. Но оказалось, что той и след простыл. На лестнице я опять встретил двух сорванцов, на этот раз они баловались не с огнем, а со льдом. Прямоугольные льдинки с грохотом скатывались вниз по лестнице. Они чуть не угодили мне в лицо.

Я позвонил, дверь мне открыл тип с небритой щетиной, он смотрел на меня, зевая.

— Клавдина, где Лидия Клавдина? — спросил я по-немецки.

На нем была грязно-белая фуфайка, над левым глазом — причудливый шрам в форме буквы Q. Мужик что-то тявкнул по-русски, но я его не понял.

— Я — не панедельник, — сказал я, тогда этот типчик стал меня высмеивать и от удовольствия даже заикал.

— Что он говорит? — спросил я у одного из мальчишек.

— Ten dollars,[39] — он выдвинул то же самое условие.

Я дал ему денег. Тип с порога искоса наблюдал за ходом сделки. Потом опять что-то пролаял.

— Ну, и что он говорит?

— Он сказал, что никогда не слышал ни о какой Лидии Клавдиной, — перевел зануда. — И еще он говорит, что вы шутник. «Ja — ne panedelnik» по-русски означает: «Я — не понедельник». А вы, наверное, хотели сказать: «Я не понимаю», что по-русски то же самое, что по-английски «I donʼt understand».

Еще он сказал, что для иностранца я не очень-то сообразительный. Я подумал: «А негодяй неплохо выучил английский». Парень пригрозил, что раскроит мне рожу, если я не выложу сейчас же пятьдесят долларов, и потом потребовал, чтобы я «проваливал, не то…»

Когда я бежал по лестнице, я опять услышал, как кусочек льда с жалобным звоном катится вниз по мраморным ступеням. Я едва успел увернуться.


Каждый день я обшариваю по одному району, для этого у меня своя система, но найти тот дом… Что мне делать? Я возлагал надежды на Жан-Люка с его машиной, но… Непонятные обстоятельства… Ну и задачка — никак не разрешить…! Я больше не собираюсь обращаться в консульство, не то посланник выпьет из меня всю кровь; после седьмого октября, дня несостоявшейся революции, когда я увидел его стоящим у окна, в этом можно не сомневаться. Я имею в виду воскресенье, о котором вам еще непременно должен буду рассказать, чтобы не запутаться во всем окончательно.

18

В силу разных причин я сел на поезд обратно в Санкт-Петербург не вечером, а лишь на следующее утро. Когда, чуть живой, я ввалился в холл гостиницы «Октябрьская», я чуть не столкнулся с Иваном Ивановичем. Он поманил меня в свой закуток за стойкой администрации, у меня даже не было времени снять плащ, как полагается приличным людям.

— Господин Либман, — обратился он ко мне. — Как ваши дела?

— Хорошо, — ответил я.

— К сожалению, не могу похвастаться тем же, — сообщил он жидким фальцетом. — Вы ведь знаете, что творится в Москве?

Я расстегнул плащ и сказал, что политика перестала меня интересовать уже давно и что…

— Завидую вам, завидую. — Он измученно покачал головой.

Подобной роскоши он не мог себе позволить. По его словам, ситуация складывалась катастрофическая. У него, директора гостиницы, на тот момент полностью отсутствовали наличные средства. «Вы можете это себе представить? Мы почти обанкротились». И затем он выкинул свой мерзкий фортель. Я до сих пор не могу говорить об этом спокойно. Сорвав с переносицы свои нелепые очки, он стал протирать галстуком стекла, продолжая гипнотизировать меня туманным взором.

— Ситуация вынуждает нас, — продолжил он свой монолог, — несколько пересмотреть, так сказать, условия, на которых вы пользуетесь нашим гостеприимством, в связи с кризисом… Итак… пересмотреть… иначе говоря, несколько их модифицировать. На сколько мы с вами договаривались?

— Пятьдесят долларов в сутки, — ответил я.

— Ну, скажем… — администратор пощелкал языком, — отныне я удваиваю цену. Иными словами: сто долларов в сутки, потому что кризис коснулся нас всех. Как вас, так и нас.

Он снова надел очки и с любопытством посмотрел на меня.

— Я уже подготовил для вас расчет суммы, которую вы на сегодняшний день нам должны. Это решение обратного действия.

Сумма, которую он нацарапал на бумажке, почти вдвое превосходила наличные, что еще оставались у меня под подушкой.

— Так не делается, — начал протестовать я, возвращая ему бумажку.

Я пытался убедить его, что он может поднимать цену лишь на последующие дни. Иначе я бы нашел себе какое-нибудь иное пристанище. Поднимать плату за прошедшие дни противозаконно. В цивилизованных странах такое почти нигде не практикуется.

— А кто сказал, что Россия — цивилизованная страна? — в его повадке появилось что-то кошачье. — Ну зачем вы капризничаете? Я ведь пошел вам навстречу с визой? Проблема была решена элегантно, не так ли? Или вы не согласны? Только вот… — тут он зловеще захихикал, — с той же элегантностью я могу поставить сверху «Аннулируется». Да, у нас всякое возможно. Америка славится своей репутацией, в то время как Россия — страна безграничных возможностей. — Он снова захихикал. — Ну-c, будем платить?

Я сидел перед ним на стуле, зажав коленями руки. Он взял меня в клещи. Я весь вспотел. Он это учуял и знал, что я тоже об этом знаю.

— У меня осталось три тысячи долларов, — пробормотал я.

Он просил почти вдвое больше. У меня просто не было таких денег.

— Ну, ну, ну, — занукал Иван Иванович, доставая еще какую-то бумагу.

Оказалось, что это копия таможенной декларации, которую я заполнял в аэропорту. Как она к нему попала? Может быть, владельцы гостиниц, кафе и ресторанов все здесь контролируют? Графа декларации, заверенная штампом, сообщала, что я ввез в страну восемь тысяч долларов. Уф! Восемь тысяч баксов. «Ну, и куда вы дели эти деньги? Уж, наверное, не все до конца потратили на женщин?» Его глаза сияли триумфом.

— Сегодня 3 октября, — продолжал он, приблизившись к конторскому шкафу и доставая из него деревянную линейку. Он слегка согнул ее одной рукой и, улыбаясь, постучал ею по ладони другой, после чего положил линейку назад.

— Назначим дату, скажем, 7 октября. В этот день вы принесете мне всю сумму. Господин Либман, что с вами? Не забудьте свой полиэтиленовый пакет!

Он во второй раз загнал меня в капкан. Я поднялся на лифте и проследовал по коридорам к Ире — та сидела за своим столом, накинув на плечи шерстяной платок.

— Какой вы бледный! — проговорила она, вручая мне ключ. — Приготовить для вас чай?

— Нет, не надо чаю, — ответил я. — От чая мне совсем плохо.

В номере я бросился к постели и трижды пересчитал содержимое конверта, хранившегося у меня под подушкой. Денег в нем оказалось еще меньше, чем я думал. Ровно 1903 доллара, тютелька в тютельку. Год рождения моего отца. Я кинулся на поиски портмоне. Где моя кредитная карточка? Куда я задевал голубую карточку Почтового банка? Ах, она в моей аптечке!

Вскоре я уже мчался по Невскому проспекту в сторону отеля «Европа». Портье в ярко-красном мундире с печной трубой из черного бархата на голове вскинул вверх руку и что-то пробормотал. Когда я забормотал по-немецки, он, сделав в мою сторону легкий поклон, мгновенно меня пропустил. Наконец-то! Банк был открыт. И даже очереди не было.

— Я бы хотел снять со счета пять тысяч долларов, — обратился я к девушке в стеклянном окошке, в это время пилочкой подправлявшей на руках маникюр.

— Американских?

— Американских, — подтвердил я.

Я заполнил небольшой бланк. Ее улыбка мне понравилась. Она куда-то позвонила и, пощебетав чуть-чуть по-английски, сообщила:

— Мистер, ваша карточка заблокирована. Она недействительна.

С этими словами и кислой улыбкой девица вернула мне назад карточку в стеклянном лотке.

— Заблокирована? — сердито переспросил я. — Но ведь у меня неограниченный лимит. У меня собственный дом, полностью свободный от ипотеки. Что за чепуху вы несете?

Девица резко отвернулась, словно от меня вдруг пошло зловоние, не меньше чем от двадцати ведер с дерьмом. Я продолжал настаивать, и тогда она едко порекомендовала мне связаться со своим банком самому.

Я подошел к стойке администрации, за которой выделывали танцевальные па разные персонажи в опереточных нарядах, нацарапал на клочке бумаги номер телефона, указанный на обратной стороне моей кредитной карточки и вручил его одной из женщин. Та мизинцем указала на кабинку. Через секунду зазвонил телефон.

— Алло, Вилли слушает, — послышался вибрирующий голос в трубке. — Одну секунду.

Я прождал не меньше четырех минут. Эта шутка мне дорого обойдется, но что мне остается делать? Пока никто не снимал трубку, мне предложили прослушать песню Шарля Азнавура. Idiote, je tʼaime.[40] Боже мой, ну и дела!

— Алло, это Вилли, благодарю за терпение.

Я изложил девушке свою проблему, быстро, потому что счетчик продолжал работать. Она попросила минутку подождать — она сейчас узнает… Меня снова перевели в режим ожидания, с тарифом шесть долларов в минуту.

— Ваша карта заблокирована, — она нахально перебила Азнавура. — По просьбе вашего куратора.

— Куратора? — я чуть не взорвался. — Но послушайте, мефрау, что же это такое? Куратор? У меня нет никакого куратора. Кто вам это сказал?

— Я сейчас узнаю. Минутку. — Опять пошел отсчет долларов. — Дюк, вам эта фамилия о чем-то говорит? — раздалось на том конце.

— Да, доктор Дюк — это мой врач. Мой психиатр. Мефрау, произошло какое-то недоразумение. Ужасное недоразумение…

— Возможно, — спокойно отреагировала телефонистка.

Она сообщила, что моя карта заблокирована три недели назад. И что лучше всего мне завтра самому к ним зайти. Мне ведь известно, где они находятся? И она назвала не то улицу, не то канал. Уже не помню, думаю, что улицу.

— Но я нахожусь в данный момент в России! — в отчаянии воскликнул я. — Я звоню вам из Санкт-Петербурга. Что мне делать? Ради Бога, помогите!

— О… — возникла некоторая пауза. — Россия. Ну и как там? Наверное, холодно? Много снега?

Все же она считала, что самое лучшее будет, если на этой неделе я к ним лично зайду. «Всего доброго».

Как только я положил трубку, телефон тут же затрещал снова.

— Служба администрации, — представился по-английски мужской голос. — Вы только что девять с половиной минут говорили с Голландией. С вас шестьдесят три доллара. Будете расплачиваться наличными или по кредитной карточке, сэр?


Я опять каждый вечер торчал в кафе «Чайка», но не встречал там больше никого из знакомых. Куда подевался Жан-Люк? Он в тюрьме? Но за что? Международный зеленщик Ханс, похоже, тоже исчез с лица земли. Я накачивался пивом «Иевер» и водкой, отводил взор от ночных бабочек и страстно надеялся встретить хоть кого-нибудь из соотечественников, кому, в надежде, что он поможет, можно довериться.

Даже сопляк-лимбуржец и тот не появлялся. Мне показалось, что он из хорошей семьи и что у него самого с фондами все в порядке, в этом я был убежден, несмотря на его акцент и глаза, как у устрицы, в которых… Так или иначе, дело было не совсем чисто. Седьмого октября, это была суббота — я это понял по отсутствию грохота грузовиков — меня около десяти утра подняли с постели телефонным звонком.

— Ну и как, у вас нашлись деньги? — спросил по-немецки тонкий голос.

— Да, только не вся сумма, — ответил я, все еще хриплым со сна голосом и объяснил, что я буквально все испробовал, но у меня заблокировали кредитную карточку, может быть…

— Окей, — в голосе послышалось оживление, — мы сейчас к вам зайдем.

Чуть позже раздался стук в дверь. Это явился портье с оторванными пальцами. Вместе с ним был какой-то субъект в плаще и еще один тип, стриженный под ежик.

— Давай деньги, — прошепелявил портье, грубо хватая меня за рубашку. А потом вдруг что есть мочи заорал: «Eins-zwei-drei, fortmachen! DU SCHWEIN!»,[41] и с этими словами оттолкнул меня от себя.

Я кинулся к кровати, порылся под подушкой и отдал ему конверт. Тип в плаще с готовностью подставил ладони, и портье начал пересчитывать вслух купюры.

— Тысяча шестьсот тридцать долларов, — прорычал он, закончив счет.

Он смотрел на меня, как на Иуду. Что, дескать, это за шутки такие? Где остальное?

— Я все способы перепробовал, — снова стал оправдываться я. — Но они заблокировали мою кредитную карточку. Я кредитоспособен. У меня в Голландии дом, целый дом, не заложенный.

Портье на минуту отвернулся в сторону, что-то прошипел по-русски и снова посмотрел на меня. Я услышал, что ежик хмыкнул.

— Даю две минуты, — откашлялся портье, демонстративно глядя на часы. — У тебя, парень, две минуты, чтобы собрать свое барахло. Zwei Minuten.[42]

Я метнулся к шкафу и начал как попало запихивать в чемодан свои вещи: бритвенный прибор, пластиковую расческу из магазина «Хема», которую мне покупала еще Эва. Где мои ботинки? Ах, вон они! Тройка наблюдала за мной как за забавным цирковым номером. Ярмарочный аттракцион, подходи смотри! Йоханнес Либман, болотная крыса, идиот-побегунчик, лемминг, прыгающий в колесе.

— Люди… (Пол заскрипел.) — Люди, — тонко завопил я на всех известных мне языках (Что это за запах? Яд от тараканов?) — Люди, так нель… (ой, не бейте!)… это же не разрешается. Я буду жаловаться консулу!

Меня протащили от лифта до выхода, затем через порог и, словно промокший короб, вытряхнули на мостовую. Тип в плаще что-то крикнул. Когда я поднял глаза, он лихо швырнул мне вдогонку мой чемоданчик. Какое-то время я так и сидел, закрыв ладонями лицо, так я раньше всегда делал, когда не мог уснуть из-за рева отца внизу на кухне; потом негромко запел:

«Милые зайки, милые пташки, милые рыбки, мой вам привет!

То, что мы видим и ощущаем, все это правда или нет?»

Но это была правда, как все и всегда. Существует жизнь и существует смерть. Это элементарно. И жизнь — это отнюдь не кинотеатр «Тушинский».[43] Смерть, впрочем, тоже. Это байки! Через некоторое время холод начал пробирать меня до костей. Я кое-как поднялся и побрел в сторону Казанского собора. Утреннее солнце выплеснуло мне в лицо остывший чай. Сколько денег у меня еще оставалось? Я пошарил в карманах: пятьдесят рублей. Мошенники! Этого хватит на пол-литра, в лучшем случае, на две поллитровки. Но что потом? Чувствовалось, что в городе творится что-то неладное. Большинство магазинов на Невском проспекте было закрыто. В скверике возле Казанского собора не было ни души; фонтан весь замусорен листьями и песком. Я услышал, как вдали что-то глухо ухнуло, в крепости прогремел залп. Двенадцать часов, подумал я, как может время лететь так быстро? Как?

Я побрел куда глаза глядят по улице с выщербленным асфальтом. Что напоминает тебе, Янтье, этот мерзкий асфальт? Старую, больную десну. Браво, господин поэт, ставлю вам пять баллов! Я поднял голову и перепугался до ужаса. По всей длине улицы выстроились военные фургоны, в которых под брезентовыми крышами, как содержащийся впроголодь скот, впритирку друг к другу сидели солдаты. Их были сотни — целая армия. Бледные лица с прорезями глаз. «Aber natürlich!»[44] — подумал я и, прижав к животу свой чемоданчик, кинулся обратно в сторону Невского проспекта. Именно на сегодня предрекали восстание, революцию. Как там говорил бельгиец: «Я держу закрытыми ставни своих магазинов». Ничего себе, хорошенькое дельце, Жан-Люк. На улицах сейчас ни души!

Я прошел еще немного вперед, задавая себе вопрос: не лучше ли вернуться домой? Без Эвиного кольца? Но тогда все будет кончено… раз и навсегда. Да, в этом случае в Блумендале могут начинать копать для меня могилу. Может, это как раз то, что надо? Пусть все закончится… Раз и навсегда. Как пришло, так и ушло. Снимай иголку — закончилась пластинка… Хорошая идея! Но для начала, братцы, ради удовольствия один глоточек… О, как же я жаждал в ту минуту хоть какого-нибудь утешения… Чего-нибудь жаркого и холодного…

Я купил в киоске бутыль 0,75 литра, прямым ходом направился к памятнику курчавому Ленину и сделал — прямо из горлышка — первые несколько глотков водки, чтобы согреться. Потом я ее спрятал, а сам попытался растянуть удовольствие, прямо на скамейке расставил наперстки в ряд. Точь-в-точь папаша, который выбрал денек, чтобы вывести детей на прогулку. Любо-дорого взглянуть!

«Тэк-с, ребятки, — бодро скомандовал я, — сейчас будет номер три, потому что на двух ногах человеку не устоять. Две ноги — это для голландцев. Трезвый народ. А для нас, детей природы, потомков смешанных рас… Вам кое-что рассказать? Говорят, что мой дедушка по немецкой линии был испанский танцор… Так что тут я не прав. Для нас и восьми ног мало, всей шуршащей юбками четверки из Мулен-Ружа нам не хватит…» «Эдвард», — вновь услышал я голос, — «Я не поеду в Париж. И ты один тоже не поедешь. Париж, это грязный город, греховный…» О милая, конечно же нет! Словно здесь, куда меня занесло, словно все тут… «Хоп-хе-хе!»


Водка освежила мне рот, смочила язык и гортань… Странно, но на улицах почти никого народу, несмотря на солнечную погоду… Точь-в-точь картина того художника… ну, как там его звали, автора репродукции, висевшей у нас над кроватью — на ней еще был дылда на столбе на фоне устрашающих облаков? Эй, Эва, выгляни из своего курятника! Как звали того парня? Я пару раз икнул; плача, приложил к губам бутылку и, пока совершал это общечеловеческое действо, вдруг догадался, что мне это напомнило; эта неправдоподобная тишина, этот заговор петербургских бандитов; военные на улице. Вы будете удивлены. Тот день, именно… День коронации нашей государыни… Ну как, вы не удивлены? Mein Lieber,[45] как это было давно, с тех пор прошла целая вечность. Я ехал электричкой из Хаарлема в Амстердам, один, потому что Эва ни за что не хотела отправиться со мной. Королевские дворцы она считала психбольницами для жадных и неверных супругов. Я был на площади Дам на церемонии коронации, а потом, когда возвращался на вокзал, какой-то тип в военном головном уборе напал на меня в переулке, наградив ударом в челюсть. Голосом моих товарищей по гимназии он крикнул: «Грязный фашист!». Фашист! А всего за четверть часа до этого с криками «Ура!», «Ура!» и с оранжевым флажком в руках, я стоял под королевским балконом. В честь новой королевы!


«Хоп-хе-хе!» — закричал я во все горло, потому что громко кричать, о борцы с водной стихией, я тоже умею. «Старик, где ты? Расскажи, что ты здесь вытворял? Ты ведь всегда был здоровяк? Грелочки, говоришь? Скольких местных девушек ты изнасиловал? Четырех? А может быть, четыре сотни?» Но в ответ я ничего не услышал. «Знаешь, что твой сын сейчас собирается сделать? Он сейчас пойдет в резиденцию и заявит на себя самого.» Пройти до конца Невский проспект и затем свернуть налево, потом немного вперед мимо памятника Фальконе. И вскоре увидишь великолепный особняк, приобретенный на средства, вырванные из скаредной пасти гаагских чиновников. Только заглянуть туда на минутку и потом сразу назад в Голландию, навстречу своей погибели… И все из-за ласточкиного гнезда, вся история… Смешно, правда?.. Но мы, Либманы, всегда непрочь немного похохмить. «Приветствую вас, господин Дефламинк, — скажу я. — Вот и я, пациент психиатрической лечебницы Йоханнес Либман. Сбежавший из Бад-Отеля. Больной, мой генерал, явился к вам добровольно, чтобы быть доставленным на родину, где его, под вашу ответственность…»

Только было я решил капитулировать перед лицом всей этой дьявольщины, как вдруг услышал приближающиеся звуки прекрасного марша. Оркестр состоял не только из духовых, навстречу мне на зыбких волнах эфира неслись звуки флейт и скрипок. Траурный марш ре минор!

«Что это? — задал я самому себе вопрос. На губах у меня еще не обсохла водка. — Меня что, собираются хоронить? Что, уже пора? Но я ведь еще должен явиться к консулу? Эй, да вы же у меня хлеб отнимаете…» «Вовсе нет, мой мальчик, — раздался голос моего отца прямо у меня над головой. — Я, наоборот, собираюсь тебя спасти. Смотри, кто там идет…»


Под кроваво-красными стягами маршировала волнующаяся толпа: пожилые моряки, старики в шляпах, молодежь, женщины. Группа шахтеров, молотивших столовыми ложками по каскам, которые они держали в руках на уровне груди, тянулась вслед за сверкавшим медью оркестром, возглавлявшим шествие. Значит, бельгиец был прав? Но коммунистический кукольный театр ведь и тут уже давно отменили? Или опять произошли какие-то непонятные сдвиги во времени?

Мой взор приковал лысый юноша с бешено горящими глазами, передвигавшийся на костылях с искаженным от боли лицом. Костыли из распиленной пополам кухонной лестницы. Из-под левой подмышки у него болтался крючок. Поющие женщины в повязанных назад платках, заметив меня, стали махать, делать какие-то жесты. Мне захотелось исчезнуть, спрятаться, куда-нибудь уползти. Но куда? Я кивнул головой и послал им нервную улыбку. Нет, — подумал я, — Янтье Либман больше не занимается политикой… Хватит. Он уже ученый… В душе я бы еще вполне сгодился, это не вопрос… Раньше я всегда… Раньше… Но…

Людской поток лавы потек по направлению к леденцовой церкви, я быстро проглотил содержимое двух наперстков, ощутив себя почти растворившимся, и как раз в эту минуту женский голос отчетливо окликнул меня по-немецки: «Герр Либман! Смотрите внимательно…! Нет, с другой стороны… Да, тут!..»

19

Ирино лицо, как сверкающий мыльный пузырь, мелькнуло среди людской массы. Первой моей реакцией было — не подавать вида: Янтье, сиди и не рыпайся. О, мне было ужасающе стыдно. За мое нынешнее состояние, за мою грязную бороду, одежду. Я кошмарным образом стыдился.

— Пойдемте, — сказала Ира, поднимая меня со скамейки. — Я знаю, что сделал с вами Иван Иванович. Но вы не единственный. Завтра на очереди итальянец. Против таких вот мерзавцев мы сегодня и выступаем. Не забудьте ваш чемоданчик.

Меня засосало потоком, но я почувствовал, что на удивление быстро согреваюсь. Ира шагала впереди меня, размахивая стягом. Я начал незаметно рассматривать окружавшую меня человечью стаю. У большинства были плохие зубы, из цемента и железной проволоки. У некоторых зубов совсем не осталось. Что за преступники местные зубные врачи! Здоровых людей попадалось мало. Какое-то карнавальное шествие отверженных, хромых и калек.

Мы просочились по набережной мимо леденцовой церквушки, протиснулись через мостик и вышли на улицу, на которой как живые столбы были расставлены милиционеры. Башенные часы пробили час. Сжимая в руках автоматы Калашникова, милиционеры посматривали на нас одобрительно, и мне вдруг на секунду показалось: может быть, революция все же произойдет? Да нет, чепуха. Сколько человек из пяти миллионов питерских душ шагает в этих рядах? Тысяч пятьдесят? Не больше! Хор голосов начал скандировать: «Ват-став-ку! Ват-став-ку!» Мы прорвались через еще один мостик; я сделал еще несколько глотков из бутылки и вместе со всеми во все горло заорал: «Watstavky! Watstavky!»

Какой-то тип в солнечных очках, проходя мимо, втиснул мне между подбородком и чемоданчиком, который я все это время крепко прижимал к животу, какую-то картонную табличку. Мы подошли к Зимнему дворцу, где я наконец снова обрел некоторую свободу движений. Люди, словно верующие-паломники в Мекке, стали кружить возле монументальной колонны, установленной посредине площади. Я поставил на землю чемоданчик и только сейчас к своему ужасу обнаружил, что, оказывается, все это время нес в руках отвратительную усатую физиономию Иосифа Сталина.

— И они посмели сунуть мне такое? — воскликнул я.

На меня хмуро уставился какой-то чудак в белой тоге.

— Что мне с ним делать?

— Держать над головой! — громко ответила Ира, продолжая шагать в сторону набережной, туда, где из установленных на грузовиках громкоговорителей несся все тот же призыв.

Она на минуту остановилась и повязала платок с орнаментом в виде грушек назад, потому что неожиданно поднялся сильный ветер. Я спросил ее, что означают все эти крики. «Требование, чтобы они ушли к отставку», — пояснила она.

— Кто? — не понял я.

— Все там, наверху, все…

Мы приблизились к парку, одетому в золотой осенний убор, к памятнику работы француза Фальконе, изображавшему бронзового всадника верхом на скакуне, вставшем на дыбы на своей коровьей лепешке из гранита. Вдали над морем красных знамен вился кольцами красно-бело-синий флаг нидерландской резиденции.

«Йоханнес, что ты собираешься делать?» — снова загудел внутри моего котелка голос.

«Папа, но ведь ты же собирался меня спасти? Но ведь это… Так ведь я…»

Я разом ослабел и все, что еще оставалось у меня в руках, с грохотом попадало на землю. Ира с испуганным лицом стала пробираться назад, против течения; она прошептала негромко: «Герр Либман…» — и посмотрела на меня с улыбкой столь же сладкой, как спелая вишня, которую она только что неожиданно положила мне в рот. Или мне это померещилось? Но я же почувствовал вкус? Пока она подбирала с земли мои вещи, вишневый вкус перешел во вкус ликера. Меня охватил блаженный дурман, я поплыл в облаках и, продолжая двигаться в сторону резиденции, молился: пусть все это окажется сном… Пусть этот консул не…

Но стоило мне приблизиться к особняку, как я сразу почувствовал невидимый крючок, зацепивший меня за шею. Я поднял глаза и на несколько вязких как патока секунд мой взгляд приклеился к взгляду Дефламинка. На посланнике был светлый летний костюм. Он стоял вместе с лимбуржцем возле окна. Они пили вино. Презрение, отражавшееся на обоих лицах, сотрясло мое тело, как острый приступ лихорадки. Я поднял в их сторону плакат с изображением головы Сталина, а сам заплакал: «Да-да, господин консул. Зрение вас не подводит. Это я, Йоханнес Либман, собственной персоной, несчастный в двух шагах от смерти. Почему вы не захотели мне помочь? Я же Либман, с одним, а не двумя „н“ на конце. То был мой отец. Он тоже маршировал в колоннах с мерзким портретом в руках. Долгие годы. Потому что иначе ему пришлось бы иметь дело с кулачищами его матери. В жизни у всего всегда есть свой исток, своя причина. А теперь здесь иду я. Вы что-то там рассуждали про симметрию? Сталин или Гитлер? Какая разница? Что вы ухмыляетесь? Я ведь не в дерьме извалялся?»

Консул по-бабьи скривил губы и резко отошел от окна, за ним последовал лимбуржец. Я протиснулся к набережной, перекинулся через парапет — вслед за моей блевотой в Неву полетел портрет Сталина. Картонка в окружении желтой каши закачалась на волнах. Какой-то парень с красным, как вареная свекла, лицом яростно накинулся на меня, выкрикнул какое-то ругательство и засадил мне под ребра тумак.

Где же Ира? «Люди, я ищу женщину в платке». Вон опять показался тот тип в тоге. «Послушайте, святой отец, ваш высокий патрон, он ведь защитник для всех? Тогда помогите мне. Не надо на меня так смотреть. Где она? Та женщина в платке с грушками?» Сквозь толпы народа я прокладывал себе путь вперед, словно нахал, распихивающий людей на тонущем корабле, и возле следующего моста увидел Иру. Она стояла, уперев руки в бока, напротив группки военных, с которыми вела какую-то оживленную дискуссию. За их спинами выстроилась мощная крепость из рычащих и извергающих копоть бронемашин. Солдаты между тем ловко, словно играючи, разогнали дубинками колонну демонстрантов. Некоторые молча побросали свои флаги и транспаранты в канаву, другие испуганно разбежались по желто-коричневым улицам. Ира, словно учительница перед первоклашками, бесстрашно держала речь перед вооруженными парнями. Я посмотрел на ее лицо и восхитился, хотя и не понимал смысла слов.

— Verdammt nochmals,[46] — грустно вздохнула она, когда спустя некоторое время мы шли с ней, удаляясь от места событий.

— Что это за люди? — возмущалась она. — Митинг протеста опять провалился. — А тем временем — она с горечью показала вокруг — под крышами этих дворцов молча страдают миллионы… миллионы.

Мы уселись на перила набережной возле моста; ангелы господни уже задернули полог небес, из синего он превратился в мшисто-зеленый. Ира дрожащими руками зажгла сигарету и рассказала, что уже одиннадцать месяцев не получает зарплату. «Можете такое себе представить? Но дело даже не в этом. У меня дома томатных консервов на целый год. И большой запас чая и кофе. Что такое деньги? Жаль только, что эти мошенники, там в Москве… И по всей стране тоже…» Опустив глаза, я признался, что предпочитаю не вдаваться в политику. Но стоило мне вспомнить про портрет Сталина, как я почувствовал, что кислая отрыжка, заклокотав в пищеводе, опять стала подниматься наверх. Ира словно прочла мои мысли.

— Сталин, разумеется, был негодяй, — решительно заявила она, будто стараясь выплюнуть то, что ей мешало. Она потушила сигарету и спрятала ее обратно в пачку. — Вначале, в 51-м году коммунисты пришли и забрали братьев моего отца, а через полгода и его самого. Но что еще остается этим старикам?.. Вы видели сами, что с нами сделали!..

С дощатого причала, расположенного у самой воды, вверх по лестнице взбирался чумазый терьер на тощих лапах. Я достал из кармана штанов кусочек сахару, который всегда имею при себе как средство от похмелья, и сунул ему в мохнатую морду. Пес с воодушевлением начал лизать мне руки.

— Хм, да он от вас без ума, — с улыбкой заметила Ира.

— Я очень люблю собак, — пробормотал я.

— Какой симпатяга, — вздохнула Ира, заправляя выбившуюся из-под платка прядь волос.

Еще она сказала, что ей жаль, что она не может взять этого охламона домой — не то ее кошка живьем сдерет с него шкуру…

— А что собираетесь делать вы? — вдруг спросила она меня участливым тоном. — Поедете назад в Голландию?

— Нет. Это для меня было бы равнозначно гибели… — ответил я. Пес тем временем, рыча, взобрался ко мне на колени всеми четырьмя лапами. — Все казалось мне так сложно… Я не знал, как ей объяснить… «Эй, потише, приятель, не кусайся!»

Ира встала, одной рукой запахнула потуже воротник пальто и задумчиво начала глядеть на воду. У нее был профиль гречанки с античной вазы. Баржа, груженная лесом — его было так много, что спичек хватило бы на тысячу лет, — медленно проплыла мимо.

— Но господин Либман, — вдруг произнесла она с улыбкой, поворачивая в мою сторону лицо. — Может быть, вы хотите чаю?

«Чай?» Какое далекое, странное, домашнее слово. Чай. Когда я в последний раз пил чай? Когда? На похоронах Эвы? Нет, тогда был один только кофе. За день до гибели Миры?

— Ну так что?

— Sehr gerne,[47] — ответил я.

И тогда мы медленно пошли в сторону Васильевского острова. За нами, потянувшись и встряхнувшись как следует всеми конечностями сразу, побежал терьер. Но на середине моста он вдруг передумал и, прихрамывая, потрусил в обратную сторону — я до сих пор чувствовал его зубы у себя на запястье. Мое сердце, гулко бьющееся в пустоте, пронзило острое сострадание.

20

Прошла очередная неделя бесплодных поисков, сколько еще недель у меня в запасе? Зима здесь в полном разгаре. Несколько дней я хожу в «крашеном кролике», меховой шапке, оставшейся от Ириного супруга, погибшего на море. Правильнее, впрочем, было бы сказать «в море» — Ирин муж служил техником на подводной лодке. Дрянная шапка несносно чешется, но при этом теплая как настоящая печка.

— Опускай уши вниз! — каждое утро кричит мне Ира, когда в надежде найти тот дом, в котором меня ограбили, я переступаю через порог и отправляюсь в поход по дымящимся как морозильник улицам. Где-то он все-таки должен стоять? Вот только где…

— Ты не привык к нашим русским морозам. Я не хочу, чтобы ты превратился в подснежник.

«Подснежники» — так здесь называют бедолаг, которые сваливаются где-нибудь в канаву, измученные водкой и морозом, и их запорошивает ночной снег. Трупы людей обнаруживают лишь весной, и в таких количествах, что их, похоже, можно в штабеля складывать. Но я-то уже несколько недель вынужден ходить трезвый как стеклышко. У нас едва хватает денег на самое необходимое: на хлеб, масло, сыр. О том, чтобы напиться водки и превратиться в подснежник, нечего и мечтать!

В тот вечер, когда Ира привела меня к себе, она устроила мне ужин с колбасой, щами из кислой капусты, угостила несколькими рюмками восхитительной лимонной водки, обо всем этом я вспоминаю порой с мучительной тоской. Когда я наелся, она сказала: «Боюсь, что я не смогу подавать вам все это — мы обращались тогда еще друг к другу на „вы“ — каждый день. По правде сказать, господин Либман, я бедна как церковная крыса».

Я схватил свой чемоданчик, вытряхнул все его содержимое на дощатый пол и сказал:

— Это все, что у меня есть. Вы понимаете, какую ношу вы на себя берете?

И с этими словами я сунул ей стодолларовую купюру, которая таинственным образом завалялась в кармане моего выходного костюма.

Зашипев как кошка, она с возмущением отказалась от денег, с тех пор эта проклятая купюра нигде мне больше не попадалась.

— Ни о чем не беспокойтесь, — прошептала она и начала носить куда-то одеяла, простыни и подушки. — Ничего, справимся!

До чего же она теплое и очаровательное существо! Она даже из древесной коры сумеет приготовить что-нибудь вкусное. Эва терпеть не могла готовить, еда была для нее лишь необходимостью, она кидала продукты на сковородку с непрошибаемым безразличием, с таким же, с каким мой отец раньше швырял в печку куски антрацита. Я и сам не стремлюсь появляться на кухне.


Позавчера мне показалось, что наконец-то я нашел дом, где засели бандиты. Но со мной опять сыграли злую шутку; от этого просто можно заболеть!

Примерно около пяти я, возвращаясь по снегу домой, проходил мимо церквушки за железной оградой, перед которой столпились нищие старики и старухи. В синих сумерках они сидели на картонках, сбившись в кучу, и выпускали как кони ноздрями пар. Я плохо переношу такие картины; нацепив солнечные очки, я хотел побыстрее пройти мимо, как вдруг меня окликнул скрипучий женский голос: «Здрастприте!» Я на четверть обернулся.

Женщина лет семидесяти, с волосами седыми как пепел, но все еще стройная, с фигурой, как у уличной проститутки, небрежно прислонилась к фонарному столбу. В руках она держала банку из-под овощных консервов с наклейкой, изображавшей белобородого святого. Нищенка была слепая, даже зрачков у нее не осталось. Глаза полностью заросли пленкой. Тем не менее она дразнила меня улыбкой, словно каким-то неведомым образом узнавая. Слепая! Я быстро опустил ей в банку монетку и прибавил шаг, вдруг вслед мне донеслось: «Danke schön Boebi, danke mein Lieber!»[48] Буби, домашняя кличка моего отца…! Ну, братцы, это уж…

Я шмыгнул на боковую улицу, там среди сугробов из почерневшего снега была проложена траншея. Я пробрался по ней, и только было хотел шмыгнуть в переулок, как, потеряв равновесие, плюхнулся на землю прямо под колеса проезжавшей «волги». Русский водитель за рулем открыл окошко, выплюнул мне в лицо горячую мокроту и укатил. Поднявшись на ноги и глядя вверх, я разглядел фасад дома с замерзшими сосульками и… Я уверен… Конечно, это он! Эти захламленные балкончики, эта дверь — конечно, это здесь! Здесь я вышел в тот вечер из такси, здесь меня ограбили, забрали Эвино обручальное кольцо. Сто процентов!

Наступая на стиральные доски из застывшего снега, я кое-как доковылял через двор до двери парадного. Перед входом, согнувшись, сидел на кухонной табуретке, некий тип с головой, как клубника. Он был укутан в несколько слоев лохмотьев. Расположившаяся у его ног овчарка дышала открытой пастью.

— Kuda? — пролаял тип.

Собака уставилась на меня налитым кровью глазом.

— Туманова, — сказал я. — Соня Туманова.

Мужик, откашлявшись, встал и вместе с собакой на цепи скрылся за дверью. Стальная дверь захлопнулась за ними, словно сейф. Через несколько минут он вернулся в сопровождении черноволосого молодого человека с красивой стрижкой и золотой цепочкой на шее.

— Вам нужна Соня? — на ломаном английском спросил он, бросая на меня быстрый взгляд из-под нахмуренных бровей.

— Да, — сказал я.

— Зачем?

— По личному делу. У нее осталась одна моя вещь.

— Когда вы с ней познакомились?

— Ах, уже месяца полтора назад.

— Через какую фирму?

Я назвал: «Петербургские сновидения». Плейбой задумчиво покусал нижнюю губу, еще раз окинул меня взглядом и исчез. Прошло несколько минут, и передо мной появилась кругленькая блондинка с лицом белым как мел и красными сонными глазами — по всей видимости, она только что выбралась из пуховиков и перин. На ее плечи был накинут меховой воротник. Она остановилась в дверях, дрожа от холода.

— What do you want? I work only in evening…[49]

— Соня, — произнес я по-английски. — Я ищу Соню Туманову.

— Я Соня Туманова, — тявкнула женщина.

Она никак не могла взять в толк, чего мне от нее надо. Она меня не знала. «Или может быть, вы с группой финских парней были вчера в „The golden Dolls“?»

Я что-то пробормотал, что-то вроде excuse me very much.[50] Произошла ошибка! Но как это могло случиться? Парень с красивой стрижкой бросил зашипевший окурок в снег и приготовился помочиться. «Проваливай, да поживей!» Он что-то пролаял, обращаясь к овчарке; загремела цепь, но меня уже и след простыл…

— Надо же, совпадение, — тяжело вздохнула Ира, когда вечером я рассказал ей этот случай. — Правда, в Санкт-Петербурге полным-полно девушек с таким именем, это самое что ни на есть обычное имя. Сонь Тумановых у нас хватит на целый сиротский приют.

Меня охватило отчаяние, я просто ошалел от страха и ярости. Я забарабанил кулаком по стене, мое тело трясло как после удара молнии. Мне никогда уже не найти того кольца, я это точно знаю. Эва со мной за это жестоко рассчитается. Я ее заложник, простая щепка, которую подхватил прибой ее отлетевшей, но все еще живой души… Какой смысл мне жить? Хоп, нырнул в прорубь — и готово… Растворился в природе… И все просто… Либо веревка, испытанный метод Либманов, старинный рецепт… О да, сделать это очень просто, и…

— Успокойся, пожалуйста, успокойся… — Ира, в своем халатике, дрожала как струна. Она собиралась заварить мне чай. «Ты хочешь чаю?» Она на минуту исчезла и вскоре вернулась с дымящейся кружкой. — «Ладно, выпей сначала вот это. Здесь мед, ромашка и еще кое-что. Побудь пока у себя в комнате. А через полчаса приходи. Я должна вначале все приготовить. Попробуем снять заклятье ласточкиного гнезда. Согласен?»

На ее лице появился янтарный отблеск. Она выдвинула из шкафа нижний ящик и пробормотала: «Я постараюсь обратиться к силе шамана. Это опасно, но я не могу больше смотреть на твои страдания… Они слишком глубоко укоренились в твоей душе… Ах, только бы мне хватило свечей… Но вначале, голубчик, выпей чаю».

21

Прежде чем зажечь свечи, Ира убедилась в том, что за дверью не прячется никто из соседей, кто-нибудь из тех, с кем мы вместе пользуемся туалетом, небольшой кухней и поросшей красной плесенью ванной. Кто-то из этих людей уже несколько часов кряду кипятил на плите чан с бельем. Из-за этого квартиру заполнил трупный запах, и у меня начались тошнота и головная боль. Но Ира советовала мне мужаться. Быть настоящим мужчиной!

— Они кошмарно любопытные, — сказала она, бросая в последний раз косой взгляд в коридор. — Если эта сволочь Лиза Уткова узнает, что ты не латыш, а настоящий иностранец, она сразу натравит на меня милицию. Я уверена. По-моему, она уже что-то заподозрила. Поэтому я уже которую неделю молчу, закрываю глаза на то, что она ворует мой сахар.

На улице, медленно кружась, падал снег. В иссиня-черной ночи глянцевито сверкали снежинки. Ира задернула шторы и прошлась зажженной спичкой по свечам. От запаха серы у меня защипало в глазах. Столик, за которым я сидел, был покрыт папирусом, — весь в магических символах, цифрах и латинских буквах в полукружиях. На самой его середине — закопченное блюдечко, на нем Ира процарапала ногтем стрелку. Когда комната, подобно люксембургской часовне, вся заполнилась пламенем свечей, она мягко опустилась рядом со мной, закрыла глаза и низким голосом начала бормотать что-то на иностранном языке.

Язык был не русский, ни капельки не похож. Женщина казалась сотканной из лучей, проекцией волшебного фонаря. И в то же время она оставалась самой настоящей Ирой Ивановной, той, что подобрала меня на улице и которую я с каждой секундой, с каждой минутой все больше… Вопреки всем грозящим мне подводным рифам… Она вдруг перешла на немецкий, но я не испугался; когда блюдечко под нашими пальцами пришло в движение, это показалось мне восхитительным и в то же время совершенно естественным чудом.

— Алле, дядя Кутя, это вы?

— Nein,[51] — ответила блюдечко, с шуршаньем мельтешившее среди букв то в одну, то в другую сторону.

Ира потихоньку переводила. Она расшифровывала шорохи с той же легкостью, с какой читала газеты.

— Кто же тогда? — спросила она. — О Всемогущий, кто?

— Меня зовут Бендерс.

— Для чего вы здесь?

Блюдечко не двигалось, банально-безжизненно замерев под нашими пальцами.

— Для чего вы здесь? — снова повторила Ира.

Чуть поколебавшись, блюдечко снова пришло в движение.

— Я здесь ради проекта «Тасис», — изрекло оно. — Однако теперь, прекрасная госпожа, мне пора в путь. Проложили в конце концов этот чертов туннель святого Готтарда или нет? Я сейчас немедленно отправляюсь к Ницше кое-что уладить… — блюдечко под нашими пальцами снова замерло как вкопанное.

На лице Иры появилось страдальческое выражение. По ее шее с пульсирующей жилкой заструился пот. Вздохнув, она попыталась начать все с начала.

— Госпожа Эва Финкельштейн, это вы?

— Кто-кто? — переспросило блюдечко.

— Фин-кель-штейн, — торжественно, дрожащим голосом повторила Ира. — Супруга Йоханнеса Либмана…

Но фарфоровая тарелочка, казалось, уже сама запуталась. Она вдруг спросила: «Алле, Саша, как дела? Помнишь, как ты с нами в казино в Мурманске?» И еще: «Я возьму себе на время твоего шамана. Ничего?» Блюдечко начало как безумное крутиться между буквами X и А. Кто-то или что-то, двигавшееся под нашими пальцами, над нами просто-напросто потешался: «Ха! Ха! Ха!»

— Я прекращаю! — сердито воскликнула Ира. Она вскочила, подошла к окну и резко отдернула занавески. — Черт побери, тут вмешался какой-то шутник. Продолжать не имеет смысла… Она смотрела на меня, моргая ресницами.

— Послушай, Йоханнес, — произнесла она, чуть помедлив, — а ты во время сеанса не думал про себя о чем-то еще? Ты соблюдал наш уговор?

— Конечно, соблюдал — пробормотал я, уверяя ее, что делал все именно так, как она меня просила. — Как мы теперь поступим? Может быть, попробуем еще раз чуть позже?

Ира заметалась по комнате, как волнистый попугайчик. «Что они там на кухне все время кипятят? — возмущалась она. — Может быть, гигиенический пояс? До чего мерзкий, трупный запах!» Я никогда прежде не видел ее такой взволнованной, даже слегка истеричной. «Женщина — существо истерическое, малыш», — словно откровение сообщил мне отец, когда мне было всего семь лет. Ну и что? Большинство мужчин тоже неврастеники.

— Ира… — мне захотелось сделать ей признание. — Милая Ира, послушай…

Но она меня не слушала.

— Ладно, пойдем немного пройдемся.

Ира стояла передо мной, закутанная в зимнее пальто с бобровым воротником, держа в руках, словно младенца, мой скрученный плащ.

— Мы должны очистить снегом наши души. Природа — вечная девственница. И не забудь надеть своего кролика. Ветер сейчас северный, режет как бритва.


Во второй раз опять ничего не получилось. Когда мы через полтора часа снова уселись друг против друга и почувствовали наконец первые вибрации блюдечка, в коридоре громко хлопнула входная дверь. Это вернулся домой пьяный Андрюша, тот самый русский с затравленным выражением лица, который работал в порту и жил в комнате, похожей на пенал, между счетчиком и туалетом. Я видел его мельком, может быть, раз шесть — он всегда старался прошмыгнуть мимо, не здороваясь. Сейчас на него во всю глотку, с переливами, орала Лиза Уткова.

— Боже мой, да что же это такое? — воскликнула Ира, накидывая себе на плечи шерстяной платок и выбегая в коридор.

Я послюнявил большой и указательный палец и начал тушить свечи. Благородная профессия, — подумал я, — священник. Тем временем за дверью было слышно, как женщины налетают друг на друга словно бойцовые петухи на арене. Вначале русский еще пытался вставить порой какое-нибудь словцо, но вскоре его голос умолк. Через несколько минут Ира, с горящими как помидоры щеками, вихрем ворвалась в комнату.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего, — вздохнула она и с обиженным лицом калачиком свернулась на диване. — Ничего…

Я не знал, как мне быть. Постараться утешить ее, но как? Подойти к ней и… Как такие вещи делаются? О Янтье, сын своего отца, почему природа так бедно наделила нас, Либманов, эмоциями, тактом и шармом…?

— Эта баба, моя соседка, — рассказала она немного погодя (я все время старался смотреть на нее со своего места как можно нежнее). — Эта Уткова… — голос Иры до сих пор дрожал. — Эта сволочь обвинила Андрюшу в краже муки. Муки! Но бедняга даже яйца не сумеет сварить. Всю жизнь он питается в столовой на работе.

Услышав такое злостное обвинение, Ира бросила соседке в лицо: «Оставьте же наконец бедного Андрея Петровича в покое. У нас тут только один человек ворует, и этот человек вы, Лиза! У меня пропадают сахар, мыло, кофе… Ничего нельзя оставить».

В ответ официантка стала обзывать Иру крысой, тараканом, ведьмой. «У меня брат — журналист с обширными связями, — кричала она. — Известно ли это тебе? А этот твой иностранец, этот самый немец, которому ты предоставила кров, он мне уже поперек горла! Или может быть, ты думаешь, что я ничего не замечаю? Но я быстро приму меры, не будь я Лиза Уткова. Я обращусь к властям, подключу милицию, чтобы его…»

Судя по всему, мое лицо в эту минуту побледнело как у покойника — Ира запнулась на полуслове, в панике взглянула на меня и сказала:

— Эй, Йоханнес? Но ты ей не верь… Эта баба порет чушь. Нет у нее вообще никакого брата, а не то что брата с большими связями. Тьфу! И, кроме того… — Тут она подошла ко мне и положила мне на плечо руку. — Я свободный человек. На моих несчастных тридцати четырех метрах, в двух комнатах, которые мне полагаются как вдове моряка из Петербургского морского судоходства, я могу делать все, что захочу.

С неожиданно вновь обретенным железным спокойствием она подошла к шкафу и достала из него глиняную бутылку, по форме напоминающую духовую трубу. Бутылка была заткнута красной пробкой.

— Это кориандровая водка, — сказала она с улыбкой, излучавшей не меньше тепла, чем печка-буржуйка. — Я храню ее на всякий пожарный. Ну что, хлопнем? — и она, как озорная девчонка, подняла вверх одну бровь. — Выпьем и расслабимся. Боже мой, я сто лет не пила…

Из-за долгого поста уже после второй рюмки у меня перед глазами все закружилось. Это какая-то волшебная микстура. Ира залпом осушила первую рюмку, удовлетворенно вскрикнула: «А-ах!» и с наслаждением понюхала корочку черного хлеба. Я последовал ее примеру.

— Хоп-хе-хе! — беззвучно пробормотал я.

— Йоханнес! — капризно промычала она чуть позже, и ее миндалевидные глаза засияли. — Ты когда-нибудь был в Париже?

— Никогда, — ответил я.

— Правда? А почему?

Моя жена, ответил я про себя, до дрожи не любила лягушатников. В ее глазах они были те же фрицы. Как и швейцарцы, австрийцы, испанцы. Собственно, весь мир для нее состоял из одних фрицев. Это все из-за лагеря.

— Я бы хотела съездить, — томным голосом произнесла Ира, словно опять впала в транс. — Хотя бы разок. Потом не жалко и умереть.

Она допила кориандровую и, затаив дыхание, стала подбираться ко мне. По этой ее биологической реакции я почувствовал, что вот-вот случится беда. Я ощутил запах ландыша у нее на шее, на меня навалилась целая перина, но, икая от страха, я вырвался из ее объятий и спасся бегством, глотая слезы. В своей комнате я забрался под несколько одеял сразу и, оглушенный, провалился в сон. И спал до тех самых пор, пока вдруг не проснулся от поросячьего хрюканья и догадался, что это меня в очередной раз посетила Эва.

— До чего противная дыра, — она сморщила нос, скептически-недовольно оглядевшись вокруг. На этот раз она сидела не на пернатой спине барнефельдской курицы, а на гладкой поросячьей. Эва парила в воздухе верхом на поросенке! Немного покружив, она зависла возле сломанной люстры, которая лишь гудела, когда ее включали.

— Почему ты уклонился? — неискренне-грозно задала вопрос Эва. — У нее уже все поджилки тряслись… русская тетка… ты что, разучился?…

Я лежал на спине, не шелохнувшись, чувствуя биение пульса в висках. Почему Эва так враждебно на меня смотрела? Люди рождаются, живут друг с другом, совокупляются, умирают. Это нормально, таков извечный ход бытия. Почему же она меня все время так терзает? «Ну так…? У тебя что, язык отсох?» Она хлопнула поросенка по марципановому боку, шлепок вышел громкий и смачный, словно на пол плюхнулся кусок мяса.

— Это животное мне больше по нраву. От перьев я уже с ума начала сходить. Ну так, услышу ли я что-нибудь в твое оправдание, глупый импотент?…

— Я всегда любил тебя, Эва, — пробормотал я пересохшими губами и с тоской вспомнил Финкельштейна. Я страстно затосковал вдруг по врачебным услугам этого лекаря-пьяницы. — Я и сам не понимаю, я ведь…

— Вначале расскажи про кольцо, — сказала Эва, развязно целуя в шею хрюкающее животное. — Как дела с ним, небось, неважно? Да, большой город, Санкт-Петербург. Я и сама такого не ожидала. Но зачем ты сюда приперся? Идиот!

«Вор тоже часто возвращается на место преступления», — подумал я про себя, забывая, что она умеет читать мысли, но мои синапсы раскалились добела как нити накаливания и спродуцировали мысль прежде, чем я успел этому воспрепятствовать.

Что вы на это скажете, доктор Дюк?

— Вор? — Эва состроила сердитую гримасу. — Что за вздор ты несешь? — И, немного помолчав, добавила, кружась на поросенке, словно на карусели:

— Еще четыре недели. Если за это время ты не найдешь кольца, то тебе, согласно клятве ласточкиного гнезда, придется последовать за мной.

— В следующий раз не отвергай ее, — добавила она с недоброй усмешкой, — бедное созданье, так рвется в Париж… Наслаждайся, потому что скоро все закончится… Что там говорил твой любимый поэт? «Скрыта смерть под маской жизни». Он был прав, и наоборот тоже верно….! Спи, сын преступника. Спи…

И я заснул.

Загрузка...