Кольцо Либмана

Эпилог

Знал ли я о том, что, когда человек мертв, он совсем не обязательно покойник? Для миллионов людей это послужило бы огромным облегчением, но для меня едва ли. В каком-то смысле я по-прежнему был Йоханнес Либман, рожденный 21 июня 1945 года в провинциальном городке Голландии Хаарлем, сын Йоханнеса Либманна, с двумя «н», который… Ну да ладно.

Стояла великолепная солнечная погода; внутренняя поверхность деревянной ложки отливала синевой. Кончиками пальцев я осторожно ощупывал очертания своего лица: нос, подбородок, мочки ушей. Все горело. С медицинской точки зрения это подтверждало нормальную работу пищеварения и сердца. А воздух в легких у меня еще остался? Еще бы!

Я стоял на залитой солнцем площадке, покрытой сверкающим ковром сухого снега — гениально, подобные картины рождает одна лишь русская природа. В брючном кармане я почувствовал что-то колющее. Мои солнечные очки, у которых обе дужки были отломаны у основания. Я опустил очки в мусорное ведро, и оно у меня на глазах неожиданно воспарило. Что это за шутки? Я поднял вверх голову.

В нескольких сотнях метрах от меня в клубящихся парах морозного воздуха спокойно вращалось гигантское колесо обозрения. Его кабинки формой напоминали глубоководные ракушки, ярус за ярусом был пуст. Из установленных на аттракционе громкоговорителей неслись тихие и торжественные звуки вальса «На прекрасном голубом Дунае» — эту мелодию, в полном соответствии с волей моего отца, играли во время кремации для нас с мамой в зале прощания, в котором кроме нас никого не было. От яркого солнечного света праздничные гирлянды лампочек, увивавшие кабинки, казались горящими.

«Чашка кофе, — сказал я самому себе, — это бы сейчас пошло мне на пользу». Я прошел в глубь ярмарки — нигде на снегу не видно было ни малейших следов человеческих ног. Какая восхитительная музыка! Я почувствовал желание притопывать в такт, кружиться, танцевать, только вот с кем?

Я поднялся на чисто выметенный дощатый помост вертикальной карусели — и сразу же передо мной, слегка покачиваясь, остановилась глубоководная морская раковина. Сиденье в ней было обито светло-желтым бархатом. Несмотря на врожденный страх высоты, я сел в кабинку и вскоре поднялся высоко… Божественный вид, просто сказочный…!

Картина, открывшаяся внизу, меня полностью захватила. Я видел тенты ярмарочных аттракционов, а справа — желто-коричневый хобот Невского проспекта, разворачивающийся с математической точностью, в самом его конце — Зимний дворец, крепость, ряды металлических крыш и… что там еще маячило вдали…?

На расстоянии пешей прогулки от царской могилы я увидел морскую набережную городка 3*, легко узнаваемые отвратительные очертания Бад-Отеля, которые ни с чем не спутать… Серо-голубые волны Северного моря разбивались о песок… Ну и конфуз, границы, оказывается, пролегают так близко…! Добравшись до самой высокой точки, кабинка зависла… Я различил кусочек болотистого полдера с его мягким грунтом, шпиль церкви св. Баво и сад, который, словно дикие звери в клетке, мерили шагами из конца в конец двое людей… В зарослях рододендронов в цвету я увидел своих отца и мать и… еще… кто они? Эва и я и…

«Нет, довольно!» — закричал я, и колесо обозрения опять пришло в движение.

Стоило только кабинке шаркнуть по настилу, как я стремглав из нее выскочил. Отдышался через какое-то время, прислонившись к покрытому белым инеем заграждению. Я стал блуждать по ярмарке и вдруг заметил, что моя до сих пор не просохшая обувь не оставляет на снегу следов. По площадке с навесной крышей, в оргии голубых искр, носились и сталкивались пустые одноместные машинки, управляемые невидимой рукой. Что за сумасшедшая вакханалия, подумал я, проходя вперед, и тут увидел деревянный сарайчик с вывеской, на которой кислотно-розовыми буквами было выведено: «НИРВАНА».

Движимый необъяснимым, но настойчивым порывом, я вошел внутрь, миновал стену с огромными, в человеческий рост зеркалами, которые сейчас же запотели. Отодвинув в сторону занавеску из грубой холстины, я заметил пожилого мужчину в домашнем халате — стоя за старомодной конторкой, он что-то сосредоточенно писал. Мужчина был представительный и совершенно лысый. Из-за стекол пенсне на ленточке он взглянул на меня слегка удивленно, но в то же время доброжелательно.

«Задерни скорей занавеску! — произнес он голосом, по тембру близким к сопрано, на языке, который я сейчас уже не могу вспомнить. — Ты несешь с собой холод». — Он стал задумчиво грызть незаточенный кончик карандаша. — «Что-то, дружище, вид у тебя неважный. Может быть, плохо спал ночью? Или у вас там бушует эпидемия желудочного гриппа?» — Тепло словно шубой окутывало меня со всех сторон. — «Номер?» — неожиданно спросил мужчина.

Я непонимающе пожал плечами.

«Номер?» — повторил он.

«1961» — наобум ответил я.

«Замечательно, а дальше?»

«1710»

Я смущенно улыбнулся.

«Верно, — сказал мужчина, а когда тебя осудили?»

«Следствие еще не закончено», — наудачу ответил я и попал в яблочко.

«Угу, фантастика… — В порыве энтузиазма мужчина несколько раз воздел в воздух свой ало-красный карандашик. — Очень хорошо, в самом деле! Значит все дороги еще открыты. В этом вся прелесть жизни. Смерть — штука крайне неприятная, несмотря на небесные посулы. Но мы не должны позволять себя одурачить». Он нацарапал что-то в своей тетради, положил мне на плечо руку и шепотом разрешил войти внутрь… «Ho… э-э… amigo… Можно тебя на минутку…?» Он снял пенсне, и его моложавое лицо опечалилось. Он грустно посмотрел на меня, в глазах его стояли слезы… «Ах, я не имею права ни о чем тебя спрашивать, я это знаю, полностью осознаю. Это противоречит любым законам и правилам… Но что такое есть правила? Всего лишь изобретение смертельно запуганных, страдающих импотенцией филистеров! Раньше, в мое время, все казалось мне таким удивительным… Летние, в белых лилиях пруды; кремовые шапочки утром на фонарях, после того как всю ночь падал снег… И зыбкий солнечный свет, проникающий осенним днем в комнату, окрашивающий ее бликами цветного стекла… Рельеф тела моей первой возлюбленной — оно было похоже на свежий мед не только цветом, но и сводящим с ума ароматом… Пересвист и пение птиц в лесу… Все такое… Ты ведь меня понимаешь…?»

«Чудной тип», — подумал я, отодвигая вторую холщовую занавеску и вступая в просторный зал, наполненный гулом голосов, — в воздухе витал запах только что приготовленного кофе, французской булки, клубничного джема… Всего того, чего мне так хотелось сейчас… У меня просто слюнки потекли… «Эй, советник!» — услышал я и на плечо мне легла чья-то дружеская рука. Черт побери, передо мною вырос Ханс, международный зеленщик, которого я давно, уже целую вечность не видел, с тех пор, в кафе «Чайка»… Он выглядел загорелым и непринужденным. Я вновь почувствовал волнение, хотел спросить его про Жан-Люка, того бельгийца… «Спокойно, приятель, — перебил он меня. — Скажи-ка лучше, что ты будешь пить? Ты, наверное, еще не понял… Все кончено… Capito…?»[83]

Приобняв меня за плечи, он провел меня к бару в углу, в котором тросы, якоря и канаты призваны были создать у посетителей иллюзию, будто они находятся на пиратском корабле — каждая деталь была продумана. Фисташкового цвета попугай, размахивая пьяными крыльями, пытался вскарабкаться на бутылку «Кьянти», ругаясь, как матрос, по-немецки. Некто с театральными усиками сунул мне в руки чашку эспрессо, я выпил кофе залпом, после чего чашка снова исчезла. Под навесом из рыбачьих сетей мужчины и женщины на высоких круглых табуретах увлеченно играли на игровых автоматах. Они дергали за ручки с такой страстью и усердием, словно от этого зависела их жизнь. Ручки были отлиты в форме нижней части тела русалки.

«Попался! Endlich…!»[84] — неожиданно услышал я знакомый голос, обернулся и увидел, как какой-то человечек с жидкими волосами, желтыми клоками прикрывавшими его потный череп, отскочил на время от своей русалки. Он тоже обернулся — на меня смотрела восторженная физиономия старины Финкельштейна, украшенная очками. На нем был красный спортивный костюм и такого же цвета спортивные тапочки. Лавина монет из игрового автомата извергалась без остановки. Лунка возврата переполнилась, но поток все журчал, Финкельштейн, шлепающий себя при каждой новой волне по бедрам, в какой-то момент оказался стоящим по щиколотку в монетах.

«Финкельштейн!» — закричал я, невероятно обрадованный.

«Мы разве знакомы?» — холодно спросил меня врач.

— Вот, все думаю, как мне лучше походить — двумя джокерами или двойной трефой…? — Трефой, конечно, — продолжал бормотать он себе под нос. — Трилистник приносит удачу! Впрочем, вполне может выйти и совсем наоборот…

Когда я поднял глаза, собираясь спросить Ханса, что здесь, милостивый Боже, происходит и что означает все это скоморошье представление, он, как выяснилось, уже исчез.

«Призы, всегда призы!» — я услышал, как из соседней палатки донесся прокуренный голос цыганки. — «От меня, граждане, вы не уйдете без приза!» Также и возле этого аттракциона группа людей с одержимостью однорукого бандита бросала в щель монетки. Зеркала с серебряными стаканчиками, полными разной дребедени (зажигалки, точилки, браслетки из фальшивого янтаря) вращались по кругу. Как только в автомат кидали монетку, выскакивала серебряная рука. Красная кнопка служила для управления — ею можно было замедлять или увеличивать скорость — но остановить механическую руку было нельзя. Если игроку улыбалась удача, рука доставляла ему пустяковый сувенир. Время от времени я слышал звук опрокидывающегося стаканчика.

— Смелее, батенька, попробуй, — обратилась ко мне ярмарочная женщина, протягивая мне горсть монет. — Сегодня у нас все бесплатно.

Только я хотел было засунуть в щель первую монетку, как заметил в отражении одного из стаканчиков сильно деформированное лицо женщины, мне смутно знакомую… Этот чудовищный нос, рудиментарные усики… Искривленные в улыбке губы в комочках свернувшейся помады… Эй… Ну конечно… Это была она… Та самая Лидия Клавдина, которая меня…

«Грязная шлюха!» — хотел крикнуть я, но сдержался, забежал за ограждение и очутился в тире, в котором какой-то мужчина в охотничьем костюме защитного цвета сунул мне в руки винтовку.

«Стреляй, дружище!» — приказал он бронзовым голосом.

В этот день у него тоже все было бесплатно.

Типчик со смехотворно маленькой, как у доктора Дюка, головкой, усы, как у Ницше и широченные штаны, которыми он тем не менее не мог замаскировать костлявую изможденность нижнего этажа своего тела. Динозавр в образе человека. Он изящно махнул рукой, показав на стену у себя за спиной, к ней кнопками были приколоты портреты в натуральную величину моей матери, Эвы, Миры и даже старого балбеса Карела Блока.

«Идиот!» — прошипел я и, выбив у него из рук винтовку, которую он услужливо держал передо мной, помчался прочь и нырнул в сверкающий влагой коридор, в эту трубу, где меня не только снизу и сверху, но также и со всех сторон обступили мои собственные отражения, столь же чудовищно деформированные, как недавно ведьмина физиономия… «Лучше я все же вернусь назад», — подумал я, плечами, лицом и ногами задевая за зеркала… «Нечего им меня…» Но зеркальный лаз, в который я попал, взял меня в плен, я совершенно потерял ориентацию… Я двигался все дальше, видя себя то снаружи, то изнутри, до тех самых пор пока где-то вдали не замаячила фигура моего отца…

«Папа!» — крикнул я и, тяжело дыша, кинулся по направлению к нему, видя, что его удаляющаяся фигура становилась все меньше. — «Наконец-то, папа! Куда ты делся? Мы ведь шли покупать мне коньки? Эй, мы ведь собирались…» Мне захотелось догнать его, обнять, поцеловать. Да-да, просто взять и поцеловать. Как сын своего родного отца. Но когда мне это наконец удалось, я почувствовал лишь холодную поверхность зеркала, которое от моего дыхания слегка покрылось испариной. Как то место на стеклянном журнальном столике, на котором некоторое время стояла стопка ледяной водки.

И да пребудет в нас Бог.