Командировка в 13 век

ЦЕПОЧКА С ВОСЬМИКОНЕЧНЫМ КРЕСТОМ

…Двадцать лет назад Марию Ивановну Богатыреву бросил муж. Он исчез на рассвете, видимо по рассеянности прихватив вместе со своими пожитками кое-какие ценные вещички жены. Откровенно говоря, брошенная жена меньше всего огорчилась из-за утраты — муженек не отличался трудолюбием, от работы норовил отлынивать, и ей, женщине, приходилось кормить-поить молодого, здорового лодыря. Однако, имея на руках двух малолеток, Мария Ивановна резонно рассудила, что как бы там ни было, а материальную помощь ребятишкам родной отец оказывать обязан. И послала вдогонку алиментный лист. Однако лист тот кружил-кружил по разным городам, а потом вернулся назад в село Островное, ибо нежный родитель как сквозь землю провалился.

Мария Ивановна засунула бумажку за зеркало — чтоб детям на глаза не попалась. А когда заботливый свекор с похоронной миной поспешил сообщить бывшей невестке, что ее, мол, «богом данный супруг преставился», выбросила ту бумажку вместе с ненужным хламом, как выбросила в свое время из сердца и самого Алексея Григорьевича…

…Спустя восемнадцать лет после того, как осталась вдовой Мария Ивановна, в актовом зале Новокузнецкого индустриального техникума шла защита дипломных проектов. Дипломант Александр Васильев на защиту почему-то не явился. Следующим по списку значился Иванов. Но едва Иванов развесил свои чертежи, как дверь распахнулась и в зал вбежала девушка. Члены комиссии с неудовольствием переглянулись — что за бесцеремонность!

— Я сестра Васильева. — Девушка протянула скомканный листок бумаги и расплакалась.

— Ну что еще там такое стряслось? — Завуч, хмурясь, пробежал бумажку глазами и вдруг сказал каким-то неестественно слабым голосом: — Беда, товарищи, большая беда.

Все разом повскакали с мест. «Ухожу из жизни навсегда. Я твердо решил покончить с собой», — писал своим знакомым витиеватым почерком Александр.

Все так и ахнули. Да, конечно, Васильев тугодум, считался более чем средним студентом. Знания давались ему с трудом, пожалуй только за счет усидчивости. Да, весьма вероятно, что Васильеву не удалось бы «вытянуть» диплом. Но не лезть же из-за этого в петлю!

Студенты бросились к выходу, надеясь, что еще не поздно вернуть сокурсника к жизни. Однако Васильева обнаружить так и не удалось — Александр как в воду канул…

Через шесть лет после этого в отделение милиции города Мариинска явилась гражданка Низямова. Низямова заявила о том, что произошло большое несчастье — исчезла ее единственная тринадцатилетняя дочь Мира, учащаяся седьмого класса «А» школы номер двенадцать. Подробно описала приметы: темнобровая, рослая, красивая. При этом у женщины было такое каменное лицо, что работники милиции от души посочувствовали — окаменела мать от горя, шутка сказать, потерять единственную дочь…

Начались энергичные поиски. Искали месяц, искали год. Однако порадовать мать было нечем — поиски не дали никаких результатов. Мира исчезла бесследно…

…После исчезновения Миры произошло еще несколько довольно странных случаев. Можно было предположить, что и за ними кроется трагедийная развязка, однако установить точно, что именно, так и не удалось.

Куда, например, девалась Фаина Унцова? Окончила Фаина энергетический техникум. Стала работать на электростанции. Работа ей нравилась, и зарабатывала она неплохо. Когда однажды девушка не явилась на работу, сотрудники отправились к ней домой — «заболела, наверно, надо проведать». Однако «больной» не оказалось дома.

— Уехала, — сквозь зубы процедила мать, приоткрывая дверь на цепочку.

— Как так уехала? Куда? — возмутились сотрудники. — Она же и работает-то всего без году неделя и положенного срока даже не отработала. Может, замуж вышла, тогда еще куда ни шло…

— Уехала, да и вся недолга! А куда да зачем, я не спрашивала, а она мне не сказывала. — И старуха с сердцем захлопнула дверь.

О Фаине больше не было ни слуху ни духу…

Но молодой специалист Валентина Санкова не сделала тайны из своего ухода с Чимкентской консервной фабрики. Она уволилась «по семейным обстоятельствам», чтобы уехать к тяжко заболевшему отцу, проживающему в городе Талгаре. Каково же было всеобщее изумление, когда примерно через год на фабрику заявился отец Валентины. Нет, он ничем не болел. Наоборот, он сам приехал обеспокоенный — не стряслось ли чего-нибудь с его Валей. Ведь ни на одно из его писем она который месяц не отвечает. Известие об исчезнувшей дочери поразило его как громом. Куда могла деваться Валентина, так и осталось неизвестным…

Не менее подозрительным выглядело и внезапное исчезновение жены и дочери некоего гражданина Моржова. Супруги между собой не ладили. А тут Моржов, как говорится, и башмаков не износив, обзавелся новой семьей. Моржова допросили, в доме все вверх дном перерыли. Однако ни трупа жены, ни трупа дочери, ни вообще каких-либо улик обнаружено не было. Сам Моржов категорически отрицал свою вину и надавал с десяток адресов разных родственников, куда могли отправиться его бывшая жена с дочерью. Однако ни по одному из этих адресов Прасковья Григорьевна и ее дочка Нина не жили…

…Убежали из дому две сестренки — Надежда и Маргарита Торцовы. Без родительского ведома бросили школу и только с дороги черкнули открытку: «Дорогие папа и мама! Не сердитесь на нас, мы уехали на целину…»

Родители вдогонку послали письма в разные организации Целинного края: «Верните, пожалуйста, наших девчонок домой. Ведь они еще несовершеннолетние. Ведь им прежде школу окончить надо…»

Но отовсюду пришли вежливые ответы: «К сожалению, ни Нади, ни Маргариты нам найти не удалось…» Сами девочки больше не давали о себе знать. И напрасно измученные тревогой родители долгие годы все ждали весточки от своих взбалмошных дочек…

…Кто бы мог предположить, что события, отдаленные друг от друга не только дальностью расстояния, но и давностью времени, — события эти, происходившие с разными людьми, будут тесно связаны между собой. Лишь теперь, много лет спустя, при сопоставлении, казалось бы, несопоставимого, стало ясно, что существует прямая связь между тем, что чуть ли не четверть века назад произошло в селе Островном Курганской области, и тем, что случилось уже в 1951 году в городе Новокузнецке, и тем, что зафиксировано в милицейском протоколе города Мариинска всего шесть лет назад. И то, что «преставился» Алексей Григорьевич Богатырев, и что студент Васильев решил наложить на себя руки, и что исчезла девочка Мира, — словом, все это вместе оказалось лишь отдельными звеньями единой цепочки. Цепочки с восьмиконечным крестом…

ЛЮДИ СТРАННЫЕ

Уже давным-давно крепость Верный стала городом Алма-Ата, а именование улиц линиями все еще сохранилось с тех времен, когда здесь селилось семиреченское казачество. Впрочем, не только одно название унаследовала от седой старины Восемнадцатая линия. Расположенная в каком-нибудь километре от проспекта Гагарина, с его многоэтажными новыми зданиями, Восемнадцатая, как и в старину, состоит из приземистых особнячков. И возле каждого особнячка висит табличка с фамилией индивидуального владельца. Все особнячки в общем-то на одно лицо, и дом номер сто восемьдесят три, пожалуй, ничем не отличается от стоящего по правую сторону от него дома под номером сто восемьдесят один или стоящего налево дома под номером сто восемьдесят пять. Впрочем, нет, отличие все же существует — и дом сто восемьдесят один, и дом сто восемьдесят пять все на виду, а крыша дома сто восемьдесят три едва виднеется над высоким глухим забором. А на калитке дома прибита устрашающая надпись: «Не входить! Во дворе злая собака!»

О том, что́ скрывает этот забор от постороннего взгляда и кого оберегает от неожиданных посетителей злющий пес рыжей масти, уже догадывались те, кто настойчиво стучались в калитку с ордером на обыск в тот поздний час, когда вечер уже кончился, а ночь еще не наступила.

Четвероногий страж тотчас залился хриплым злым лаем, как бы подавая сигнал тревоги. Однако в доме по-прежнему стояла тишина и окна по-прежнему смотрели на улицу темными незрячими глазницами.

Наконец на крыльце появилась высокая костистая старуха — тетка владельца дома. Ей потребовалось добрых двадцать минут, чтобы привязать собаку на короткую привязь и загнать в конуру.

Все это еще больше подкрепило подозрения следователя, что в доме кто-то есть и что вся эта возня с собакой затеяна специально, чтобы выгадать время. Уйти-то он все равно не уйдет — дом оцеплен, но спрятаться постарается похитрее…

В доме, как и следовало ожидать, никого не оказалось.

— Одна сумерничаете? — участливо осведомился старший следователь Кисловский.

— Одна, батюшка, одна-одинешенька, — жалобно запричитала костистая старуха. — Виктор-то Васильевич на работе в ночной.

Что ж, Виктор Васильевич Карлин, хозяин дома, правда, работал в ночную смену. Но…

— Так одна и чаевничаете сразу из четырех стаканов? — Следователь взял стакан в руки — чай был еще теплый.

Старуха изменилась в лице. Не сразу нашлась что ответить.

— Да вот зубами маюсь. Горячего пить не могу. Стужу в стаканчиках-то…

«Значит, гостей трое, — подсчитал про себя следователь. — Интересно, куда они могли запрятаться?»

Начался обыск. Тщательно, не спеша, скрупулезно осматривались шкафы, выстукивались стены, проверялись половицы…

Чтобы обнаружить мину, изобретены миноулавливатели; чтобы обнаружить тайник, где прячутся те, чья подрывная деятельность может быть не менее опасна, чем тол, динамит или пироксилин, существует только наметанный глаз следователя и его обостренное опытом чутье.

Уже были осмотрены все три комнаты, и чулан, и подпол, и тут внимание следователя привлекли ступеньки, ведущие из кухни в подпол. Впрочем, как ни пробовали их приподнять, ступеньки, сделанные из железобетонных плит, не поддавались — они оказались вмонтированными наглухо. Ну, а что, если на всякий случай попробовать с другой стороны? Под нижнюю ступеньку подложили лом, нажали. И вдруг она послушно сдвинулась на шарнирах. Открылся черный зияющий лаз. Из лаза пахнуло застоявшимся тяжелым запахом мышиного помета, сырости и немытого человеческого тела.

— Выходите, пожалуйста, — вежливо пригласил следователь.

Снизу не доносилось ни звука.

— Выходите, выходите, — настойчиво повторил следователь. — Мы, правда, никуда не торопимся, можем подождать хоть до утра, но вам-то какой смысл засиживаться в темноте?

Внизу тихонько зашептались, — видимо, совещались, как быть. И вот в отверстии показалась голова в черной иноческой камилавке, из-под которой сзади болтались жиденькие косицы. На лице, как будто вымазанном свечным салом, недобро щурились красноватые глазки. Такая же жиденькая, как и косицы, и такая же пегая бородка сползала по черной пелеринке мантии.

Следом показалась мрачная личность в очках. Личность обросла волосом, как кустиками репейника, и бородка у нее была всклокоченная и нечесаная.

У вылезшего напоследок тоже была борода, и это начинало смахивать на демонстрацию образцов волосяных покровов подбородка. Она принадлежала высокому старцу с хищным хрящеватым носом. Это была не борода, а настоящая бородища — окладистая, грязновато-белого цвета залежавшегося снега.

— Инок Варлаам, — коротко бросил старец, как бы задавая тон остальным.

— Отец Мина, — отрекомендовался другой.

— Брат Илья, — тотчас с готовностью ломающимся дискантом представилась личность в очках.

— Ну что ж, — усмехнулся следователь, — для первого знакомства, может быть, и достаточно. Но так как мне, откровенно говоря, хотелось бы это знакомство продолжить, то я попросил бы, ну вот, к примеру, вас, отец Мина, быть настолько любезным и сообщить мне заодно вашу фамилию, имя-отчество, а также уточнить, где и когда вы родились.

— Фамилии, а также имени-отчества не имею. Место рождения не помню. Родителей и родственников не знаю, — произнес тот, что назвался отцом Миной.

— Короткая у вас память, короткая, — многозначительно бросил следователь. — Ну ничего, документы нам помогут. Давайте-ка вместе заглянем в ваш паспорт. Может быть, он вам напомнит о дне и месте вашего появления на свет божий.

— Документов не имею.

— Как же так без документов? Неудобно вроде. И на работу не поступишь, — не без иронии посочувствовал следователь.

— Мы в государственных учреждениях не работаем.

— Вот те на! — Следователь с хорошо разыгранным удивлением оглядел говорившего. — В Советской стране живете, советский хлеб едите, а работать в советских учреждениях не работаете. Да кто же вы такие будете?

— Рабы божьи, не имеющие гражданства, — отец Мина смиренно поклонился.

— Рабы? В свободной Советской стране рабы?

— Божьи рабы, божьи, — голос «отца» звучал все так же велеречиво. — Мы ведь люди странные.

— Да уж чего странней, — согласился следователь. — Чудно прямо! Какие-то бесфамильные, безродные, беспаспортные, бездомные, безработные… — Следователь пожал плечами.

— Тут требуется внести уточнение, — вмешалась личность в очках. — Имеется в виду, что мы странные, то есть отправившиеся в странство истинно-православные христиане.

— Как же, как же, припоминаю, У Даля в «Толковом словаре» про это отлично сказано. — Следователь вынул записную книжку и, полистав, нашел нужную страничку. — «Странник — обрекшийся на тунеядие под предлогом богомолья». Соответствует?

…Опрошенные следом за отцом Миной брат Илья и инок Варлаам твердили в один голос:

— Фамилий не имеем. Родных не знаем. Нигде не работаем. Мы истинно-православные христиане странствующие…

— Ну что ж, истинно-православные, так и запишем, — согласился следователь, который знал о каждом из них несколько больше, чем те могли предположить, и намного больше, чем каждому из них хотелось бы.

Теперь оставалось еще найти багаж, без которого такие странствующие обычно не путешествовали и который мог бы стать весомой уликой против них же самих…

…И снова начались поиски. Уже брезжило утро, а багаж странных путешественников все еще не был обнаружен.

Никаких результатов не дал и осмотр чердака. Чердак как чердак — изношенные ботинки, тряпье, рассохшаяся бочка. Вот только на дымоходе вроде неровно замазана штукатурка. А что, если ее отковырнуть?

Из отверстия извлекли целые вороха книг и тетрадок, припорошенных белой пылью известки и пахнущих плесенью. Ветхий завет. Новый завет. Августин Блаженный. Стоп! Стоп! Вот это уже творчество самих истинно-православных странников.

Следователь перелистывает страницы толстенного, изготовленного кустарным способом сборника. Тысяча страниц с лишним! Но первая начата еще в 1925 году, а последняя, видимо, закончена дней десять назад. Писанные в разное время страницы отпечатывались на машинке и подклеивались под один переплет. Следователю отлично знакомо содержание сборника — на титульном листе его стоит сорок второй номер, а сороковой уже лежит в ящике его письменного стола.

Ипэхэсовцы каждый свой сборник называют «Цветником». Что же за букет представляет это сочинение, носящее название «Универс»?

Цель, которую ставили перед собой авторы «Универса», весьма недвусмысленно высказана ими во введении. Там прямо говорится: «Распространяющееся зло неверия бурным потоком увлекает за собой десятки людей без различия класса, возраста и пола… Дабы помочь гибнущему человечеству, мы нашли нужным и необходимым из имеющейся у нас под руками научной литературы собрать материал по разным, самым боевым современным вопросам в борьбе религии с атеизмом. Материал, который мог бы служить к защите от пагубы безбожия одним и руководством в борьбе с представителями безбожия другим…»

Итак, для чего потребовалось выпустить сей труд — ясней ясного. А что составляет его содержание?

«Универс» представляет собой хрестоматию фрагментов, выбранных из сочинений богословов — православных, католических, протестантских профессоров в рясах, которые занимают идеалистическую позицию.

Правда, чтобы придать своему сборнику научный вид, здесь приводятся высказывания и крупнейших ученых. Однако делается это весьма тенденциозно — используются высказывания лишь по нерешенным вопросам. Вот, мол, наука бессильна, а религия, наоборот, всесильна. Она может дать ответ на любой вопрос.

Следователь перечитал страницу. Вот, пожалуйста, выдержка из статьи, опубликованной в «Правде» за тридцатое декабря 1959 года. Статья за подписью академика, лауреата Ленинской и Нобелевской премий, выдающегося химика Николая Семенова под заголовком «Учиться у природы». А тут же рядом комментарии под заголовком «Огорчения ученого» — вот, мол, академик сам признается: наука не знает тайны белка. А религия знает — все от бога. В таком же духе истолковывалась книга академика Опарина «Возникновение жизни на земле», учение Дарвина и многих других ученых.

Следователь взял брошюрку потоньше, «О 45 днях», где советская власть рассматривается как власть антихриста. Перебрал другие, как-то: «Антихрист получил всю силу от дьявола», «На поражение антихриста» и т. д. и т. п. В брошюрке «О воспитании детей» жирным шрифтом выделено: «Истинное отечество находится в загробной жизни…»

Следователь просматривает груду тетрадей. Тексты переписаны от руки. Почерки разные. Раскрывает наугад одну затрепанную тетрадочку. В глаза бросается написанная витиеватым почерком фраза: «Власти антихристовой буду противиться…»

Так и есть. Предположение оправдалось — в доме номер сто восемьдесят три по Восемнадцатой линии действует руководящая группа опасной секты.

Нет, у нас не преследуют за вероисповедание. Богослужение официально отправляют в православных церквах и еврейских синагогах, в мусульманских мечетях и католических костелах. Зарегистрированы и тем самым разрешены организации духоборов, баптистов, молокан. Но существуют особого рода секты — такие, что используют религию в антиобщественных целях и, отправляя свои религиозные обряды, физически и морально калечат людей. Это — пятидесятники с их изуверским обрядом «крещения духом», это — молокане-прыгуны с их исступленным радением, хлысты, хлещущие себя до крови во имя бога; молчальники, что дали обет богу молчать. И эти…

— Ну что ж, для начала, пожалуй, достаточно. Распишитесь, будьте добры, — и следователь протянул белобородому старцу лист допроса и опись найденной литературы.

Тот, который назвал себя иноком Варлаамом, долго рассматривал сквозь очки написанное, прежде чем ухватить авторучку скрюченными цепкими пальцами. И, лишь прочитав, все с начала до конца по второму разу, вывел каллиграфическими буквами: «Протокол с моих слов записан правильно. 30 июля 7471 года от сотворения мира. Инок Варлаам». Следователь взял подписанный листок допроса и сбоку уточнил: «12 августа 1963 года». На мгновение поколебался, хотел что-то подписать и под именем инока, но передумал — всему свое время…

Так началось следствие по делу секты истинноправославных христиан странствующих, или «ИПХС», как сокращенно окрестили себя они сами.

И уже не только на Восемнадцатой линии, но и в других домах, на других улицах вытаскивали за ушко да на солнышко из глухих, потаенных схронов особ мужского пола, о возрасте которых можно было судить разве что по цвету бород, и особ женского пола в черных сарафанах на двенадцати пуговицах. У них были землистые отрешенные лица, и звали их Макровиями, Павсикакиями, Нунехиями, Евпсихиями.

В днища обыкновенных кухонных табуреток, в спинки кресел, даже в собачью конуру ипэхэсовцы прятали килограммы книжной продукции, похожей по содержанию на ту, что вытащили из глубины тайников в доме сто восемьдесят три.

Должна откровенно признаться — я была обескуражена и даже разочарована, узнав, что руководящий центр секты ИПХС уже обнаружен. Я-то, сказать по правде, собиралась сама побывать в каком-нибудь схроне, пустилась бы в странство за очередным материалом для очередной антирелигиозной повести. «Эти страницы пишет странница Нимфадора…» Здорово звучит, не правда ли!

Однако ничего этого делать мне — увы! — не пришлось. С каждым днем появлялись все новые и новые листы многотомной документальной повести под скромным названием «Дело № 87». В основе этой повести лежали многие статьи. Статьи Уголовного кодекса. Не было недостатка и в фотографиях — дело иллюстрировалось снимками «вещдоков», как называют судебные работники вещественные доказательства.

И хотя эту рукопись не собирались издавать, обсуждение ее готовилось самое широкое — на показательном процессе, где героям этой невыдуманной повести предстояло предстать перед Верховным судом народа…

И тут, смотря, как другие дописывают эту волнующую историю, я поймала себя на том, что я довольна, хотя все складывалось иначе, чем я вначале предполагала. Но разве не для того же, чтобы показать неприглядное лицо сектантов, собиралась я затеять свою новую командировку? И разве теперь не представлялась мне возможность сделать это, узнав о них значительно больше, полнее и, может быть, откровеннее, чем это под силу одному?

Я снова перечитала протокол, подписанный какой-то невероятной датой: «7471 год от сотворения мира». Мне невольно пришли на память гоголевские «Записки сумасшедшего». Помните? «Январь того же года, случившийся после февраля»? Или еще того чище: «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было чорт знает что такое». Но разве написанное иноком Варлаамом выглядело не менее несуразным? Кто же он на самом деле, этот белобородый инок? Кто скрывается под личиной отца Мины? Откуда взялись эти девицы в черных сарафанах? Чем они все занимались, эти ипэхэсовцы? Что натворили? Что вообще представляет собой эта странная организация странных людей?

ОЧНАЯ СТАВКА С ПОКОЙНИКОМ

Нет, она не была суеверной, эта еще не старая женщина с ранней проседью в русых волосах. Но когда ей предложили повнимательнее всмотреться в лицо под черной ермолкой, она побледнела как мел.

— Не может того быть! Призрак, не иначе!

Придя в себя, Мария Ивановна с уверенностью подтвердила:

— Он самый и есть. Покойный Алексей Григорьевич Богатырев, прежний муж мой. Только как же это могло получиться? Не с того же света заявился?

Фигура в черной мантии с молитвенно сложенными на груди руками в замешательстве переминалась с ноги на ногу. Красноватые глазки заметались, как две мыши, которых врасплох прихлопнуло в мышеловке. Похоже, теперь никуда не денешься. Придется признаваться, что действительно был мужем этой женщины, что «случился грех» — по молодости и неразумию «оставил чад своих и, дабы избежать пут родительских, сказался отошедшим в лучшие миры».

Острые глазки отца Мины впиваются в лицо следователя, как бы прощупывая, что ему еще известно, этому молчаливому человеку с таким ироническим взглядом. Похоже, что у следователя есть и еще кое-какие факты из Мининой богатой биографии. Тогда, пожалуй, выгоднее сманеврировать, признаться в каком-нибудь мелком проступке, умолчав о главном. И отец Мина принимается повествовать, какой, «можно сказать, вышел замуж» и, прихватив фамилию второй жены, из мертвого Богатырева превратился в живого Яблонского. И стал, как говорится, жить-поживать да добра наживать.

«В тридцать пятом, что ли, году родился сын. Кажется, Юрием назвали. Должно быть, лет через пять другой народился. Имени не припомню… Грехи молодости. Кто перед людьми не грешен, перед богом не виноват?»

И отец Мина облегченно вздыхает, всем своим видом показывая, что чист как стеклышко — исповедался следователю как на духу.

— Ну, может быть, заодно расскажете, как вы из Яблонского превратились в Мину Григорьевича Серафимова? Очень бы любопытно послушать из первоисточника… — Следователь не спеша оттачивает карандаш.

Отец Мина вздрагивает от неожиданности. Вот как! Значит, и это известно! И вопреки уставу — камилавку положено снимать лишь раз в году, для возобновления пострига, — сдергивает с головы свою бархатную грелку. Вытащив из кармана затасканную тряпицу, он, чтобы скрыть замешательство, принимается медленно обтирать сперва голову, потом шею, потом руки. Потом лицо. Проделывает он всю эту манипуляцию не спеша. Старается выиграть время, собраться с мыслями. Вот это удар так удар! Выходит, все тайное стало явным?! Дознались и о том, что солдат Яблонский во время войны бежал в тыл как последний трус. Очухался он от своего марафонского бега уже в лесу. Сколько он проплутал по нехоженым тропкам, он и сам не знает. Уже падая от голода, в глухой чащобе наткнулся на диковинных людей с бородами по грудь. Припомнил, что вычитал в какой-то книжке, будто не то в африканских джунглях, не то в американских прериях водится дикое племя длинногривых людоедов, и струсил не на шутку. Однако длиннобородые и не собирались жарить на костре тощего и вшивого пришельца, который невесть откуда свалился на их головы. Наоборот, они пригласили его отведать что бог послал. Яблонский жадно набросился на еду. Выяснилось, что в это голодное время бог снабжал кое-кого весьма неплохо. Наевшись до отвала, Яблонский робко осведомился, что за люди бородачи?

Главарь с бородой лопатой пояснил ему, что они здесь скрываются от властей. Дезертир обрадовался: как, они, значит, такие же, как и он?

И, окончательно проникнувшись доверием, закинул удочку — нельзя ли и ему раздобыться какими ни на есть документиками?

Бородачи обнадежили нового знакомца, что «документы им ни к чему, и без них прекрасно прожить можно».

— Так бы оно так, — вздохнул Яблонский, — да ведь на работу нигде не пристроишься.

— А работать вовсе и не требуется.

Яблонский даже глаза выпучил. Смеются они над ним, что ли? А на что же тогда жить, если не работать?

— Бог даст день, бог даст и пищу.

— И где же он ее даст? — не унимался в Яблонском Фома неверующий.

— У бога для праведных мест много, — загадочно ответили ему.

Яблонский почувствовал себя окончательно сбитым с толку. Что за чудеса в решете? Выходит, есть у нас такие местечки, где не требуется никаких документов? И к тому же работать не нужно! А манная каша и прочая пища будет падать как манна с неба!

— А что взамен потребуют? — с осторожностью, все еще недоверчиво, поинтересовался Яблонский. Он смекнул, что за все эти блага, безусловно, захотят получить взамен что-то и от него самого.

— Да ничего особенного — просто нацепишь крест, и всех делов. — И длиннобородые расстегнули рубахи и продемонстрировали нательные кресты.

— Только и всего?

— А ты не спеши, парень, — осадил его главный бородач. — Сперва мы тебя еще в кадку с водой макнем. Имя переменим. А уж тогда честь по чести станешь ИПХС.

— Кем, кем? — не понял дезертир.

И тогда ему разъяснили: ИПХС — это истинно-православные христиане странствующие. Их вера самая истинная и самая что ни на есть старая — существует еще с Адама. Но слуга антихриста Никон захватил патриаршью власть в России и отошел от настоящей веры. Тогда-то и побежали скрываться в лесах бегуны-старообрядцы. Сперва скрывались в одиночку или небольшими группками. А лет триста назад нашелся над ними предводитель. Между прочим, такой же беглый солдат, как они. Звали его Ефимием. Он-то и объединил разрозненных бегунов в целую организацию. Но если прежние ипэхэсовцы считали царскую власть и власть православной церкви антихристовой, то они — ипэхэсовцы нового образца — объявили властью антихриста советскую власть, призвали своих приверженцев рвать все связи с миром, с обществом, с родными и близкими, скрываться от властей, не иметь паспортов, не работать, не обращаться в советские учреждения…

— Ну так что же — по рукам?

Само собой разумеется, Богатырев — Яблонский не стал открещиваться — укрыться в такой секте как нельзя более устраивало того, кто увиливал от отцовских обязанностей и выполнения гражданского долга.

Вот, собственно, при каких обстоятельствах Алексей Григорьевич Яблонский превратился в Мину Григорьевича Серафимова, или отца Мину. И новоявленный отец Мина принялся отрабатывать хлеб-соль. Впрочем, надо сказать, что его новая роль пришлась ему по вкусу.

И даже когда кончилась война, новоявленный Серафимов и не подумал прийти с повинной. Жажда власти, легкие деньги, перспектива в будущем занять место «самого» старейшего преимущего, как величали главу ИПХС, укрепили его пыл и религиозное рвение. Теперь он уже не довольствовался тем, что сам свернул на кривую дорожку. Теперь он принялся толкать на нее и других…

Припоминая все эти подробности своей биографии, отец Мина лихорадочно подыскивал лазейку и потихоньку поминал черта, который не превратил камилавку в спасительную шапку-невидимку.

Богатырев — Яблонский — Серафимов даже и не подозревал, как много уже известно следствию. И не только то, что касалось лично его, инока в ермолке. Но и то, что касалось тех, кого он, сектант со стажем, сделал звеньями цепочки с восьмиконечным крестом…

По многим колеям петлял этот странствующий проповедник, то тут, то там, действуя исподтишка… И вот однажды привела его дорога в Новокузнецк. Не случайно привела. Именно здесь состоялась заранее запланированная встреча с парнишкой в очках. Более года назад парнишка этот попал в поле зрения сектантов. «Для прощупывания» завели с ним разговор о боге. Юнец сомневался, — мол, кто его знает, может, где-то там, на небе, действительно и посиживает всемогущий, посматривает на землю, распоряжается — кого к награде представить, кого наказать, а кого вовсе со света белого убрать… Ипэхэсовцы в свою очередь предложили малому кое-что почитать, «дабы утвердиться в существовании всемилостивейшего». Подсунули ему для начала библию, а потом и кое-что из «редких», то есть нелегальных, изданий. Парень клюнул. Начались пространные беседы. Но парень тот был не какой-нибудь неуч — учился в техникуме, без пяти минут техник-металлург, и баснями о том, что господь сотворил Еву из Адамова ребра, в этом случае отделаться было нельзя. Вот тогда-то на подмогу и вызвали срочно отца Мину. Бывший учитель пустил в ход гипотезы астрономии, физики, биологий. И все это в известном ракурсе, — мол, наука объяснить бессильна, а религия — та объясняет запросто…

Из Новокузнецка они уходили уже вдвоем. По пути в лесу, приметив озерцо, отец Мина решил сделать привал. Ночью, когда мертвенным светом засветила луна и в ее бледном, призрачном свете кусты казались одетыми в черные саваны, отец Мина приступил к «таинству крещения».

Крепко ухватив дрожащую руку крестника, креститель потащил его за собой к озерцу. Не дойдя нескольких шагов до воды, Мина остановился.

— Порви узы, связующие тебя с миром сим! — строго приказал он.

Паренек, чуть помедлив, вытащил из внутреннего кармана пиджака тощий, как и он сам, бумажник. Достав из бумажника паспорт, он принялся нерешительно мять его в руках.

— Рви! — жестко приказал креститель.

Коленкоровая корочка никак не хотела поддаваться. Тогда Мина протянул нож — режь!

С финкой дело пошло быстро.

— И зачетную книжку тоже рвать? — помедлил парень.

— Все, сын мой, все подряд!

С лихостью отчаяния парень рванул зачетку. От волнения руки дрожали, и клочки получались большие. Кандидат в ипэхэсовцы нагнулся, поднял с земли узкую полоску бумаги и в неестественном, как лампочки дневного света, свете луны в последний раз пробежал глазами: «Основы марксизма-ленинизма — посредственно». Измельчив бумажку на мелкие куски, он швырнул их по ветру.

Теперь в бумажнике не оставалось ничего, кроме денег. На что они ему теперь, раз он становится членом великого ордена бескорыстных, не имеющих земных интересов? Ведь в царстве божьем они хождения иметь не будут. И, рванув из бумажника только что полученную стипендию, он собрался расправиться с ней так же, как только что расправился с паспортом и зачеткой.

— Да ты, часом, не рехнулся ли, отрок? — схватил его за рукав крестный. — Дай-ка сюда.

— Я думал, раз деньги советские, их тоже надо уничтожить. — Паренек казался вконец обескураженным. — Ведь вы же сами говорили, что на них печать антихриста.

— Потом разберемся, сын мой, потом… — Отец Мина торопливо засовывал деньги в глубокий карман рясы. — Теперь недосуг. Поторопись, сын мой…

Вне себя, как был, в ботинках и брюках, Александр шагнул в воду. Зашел по пояс. Холодная вода проникла сквозь одежду, охватывая тело ледяным компрессом. Мина тоже подошел к воде. Осторожно, чтоб не замочить ног, опустил — палец в воду. Зябко передернул плечами — до чего же холодна, проклятая. Не ровен час воспаление легких подхватишь. И хотя по настоящим-то правилам крёстный должен сам окунать крестника, решил — ничего, и так сойдет. Ведь крестил же Ефимий сам себя…

— С головкой надо, с головкой, — скомандовал, стоя на сухом, крёстный. — Лезь, отрок, не раздумывай. Без раздумий-то оно лучше…

Лязгая зубами, крестник нырнул в темную ледяную глубину. И сразу, как обжегшись, вынырнул.

— Крещается раб божий Илья, — провозгласил крёстный отец и жестом показал — ныряй снова.

Посиневший крестник нырнул еще раз. Снова обжегся холодом и снова поспешно вынырнул.

— Крещается раб божий Илья, — снова провозгласил крёстный.

Дрожа всем телом и выплевывая набравшуюся в рот воду, Илья мотал головой, чтобы вытекло из ушей. Вид у него был покойницкий. Однако крёстный снова сделал неумолимый жест — ныряй!

И «раб божий» покорно нырнул еще раз…

— Крещается раб божий Илья, — с удовольствием констатировал крёстный…

Так канул в воду бывший студент Новокузнецкого металлургического техникума Александр Васильев…

Перед уходом из дома Васильев написал записку. В ней он сообщал, что собирается покончить с собой. Мог ли он тогда предположить, что все это окажется близко к истине после того, как он, Александр, превратится в брата Илью? Что холодная рука мертвеца со стажем властно потянет его за собой под землю, в сырые схроны, где темно, как в настоящей могиле? Где счет времени отбивается поклонами. Где человек мертвеет от скудости пищи духовной и в беспросветном мраке невежества мечтает о загробной жизни!

Но, заполучив студента Васильева, отец Мина не считал свою задачу выполненной. Он был неутомим в своих поисках.

И вот он заставляет дезертировать из армии молоденького призывника Геннадия Русакова, отрывает от работы двадцатишестилетнего путевого рабочего Александра Ширяева, агитирует Зину Гареву бросить учебу…

И уже Геннадий, который уничтожил воинский билет, превращен в Руфина. Зину кличут Сидонией. Александра, после того как он сжег трудовую книжку, переиначили в Виталия, а ненасытному помощнику старейшего преимущего все мало. Он мечтает превратить в кельи все кварталы жилых домов. Воспаленное воображение разрушителя рисует ему сладостную картину: остановились заводы, вышли из строя машины, потух огонь в домнах. Затих шум новостроек. Перестали выдавать на-гора уголь. Застыли на полях тракторы. Опустели нефтяные резервуары. Не выходят газеты. Не печатаются книги. Умолкло радио. Закрылись больницы. Наглухо забиты двери кино и театров. И бродят по свету истинно-православные, вознося благодарные молитвы всевышнему за такую райскую жизнь…

СТАРИЦА НИКА

— Старица Ника, — нехотя процедила худенькая фигурка в черном, наглухо застегнутом у самого горла сарафане.

Она только что вылезла из схрона — затхлого закутка под полом — и теперь дышала так, как дышит вытащенный на берег утопленник, который начинает проявлять признаки жизни. Однако лицо под надвинутой по самые брови косынкой продолжало оставаться мертвенно-бледным. На вид «утопленнице» могло быть и тридцать лет, и все сорок.

— Так вы говорите — старица? — Следователь в раздумье перебирает пачку фотографий. — А вот это, случайно, не вы, лет шесть назад?

С карточки улыбалась красивая чернобровая девчушка.

Старица Ника мечет быстрый взгляд на фото и тотчас снова, как ставнями, прикрывает глаза веками и стоит потупившись — именно так по уставу старой веры положено держать себя особам женского пола в присутствии мужчин.

— Выходит, старице Нике всего девятнадцать лет. — Следователь тянется в карман за папиросой, но вспоминает, что по совету врача уже месяц как бросил курить, и досадливо морщится. Попробуй тут не закурить!

Раздобыв папиросу у понятого, следователь жадно затягивается. Привычный запах курева возвращает ему привычное хладнокровие.

— Значит, вы и есть та самая Мира, ученица седьмого класса «А» двенадцатой школы, которая пропала шесть лет назад. А это ваша мать — Марфа Дементьевна Низямова, — следователь кивает в сторону женщины с каменным лицом.

Обе эти фразы можно было сказать с вопросительным знаком. Но в интонации следователя нет вопроса.

«Старица» вздрагивает. Бледные губы шевелятся, как бы силясь что-то произнести.

— А ты лишнего-то не болтай. — На каменном лице женщины на какой-то миг дрогнули узкие злые глаза.

— Ну зачем же от родной матери отказываться? — мягко, но настойчиво советует следователь и выжидающе молчит.

— Она мне бывшая мать, — зло выдохнула «старица». — Была когда-то матерью. А теперь никакая не мать. А единоверка.

«Так, — отметил про себя следователь, — значит, действует и это правило секты, по которому родители превращаются в „бывших“ отцов и матерей, супруги в „бывших“ мужей и жен».

«Бывшая» мать продолжала гипнотизировать «бывшую» дочь тяжелым, недобрым взглядом. И та наконец не выдержала.

— И больше я ничего не скажу! — истерически закричала она. — Не скажу! Не желаю быть предательницей своих единоверцев! — и принялась исступленно креститься. Узенькие плечи задрожали от плача…

Впрочем, следователь и не думал настаивать. От того, много ли или мало могла сказать сейчас эта девятнадцатилетняя старица, теперь, пожалуй, не зависело уже ничего. Страшное преступление, совершенное здесь, в этом самом доме, шесть лет назад, совершенное, казалось бы, в глубокой тайне, уже и без того всплыло на поверхность…

Следственная практика знает случаи, когда убийца, запрятав труп своей жертвы и замыв кровавые следы, являлся в милицию. Там он слезно умолял найти внезапно исчезнувшую обожаемую подругу жизни или любимую тещу…

Именно этим приемом воспользовалась в свое время и гражданка Низямова. Она сама явилась в милицию. Сама заявила об исчезновении своей «ненаглядной дочурки». И кто мог тогда даже подумать о том, что мать сама запрячет свое единственное дитя в схроне, вырытом под полом собственного дома! Кто бы мог представить себе, что мать, дающая жизнь, захочет отнять ее у своего же ребенка?

Однако все обстояло именно так. Еще с детских лет, когда малышам читают «Муху-цокотуху» и «Мойдодыр», фанатичка мать забивала голову маленькой Миры религиозными сказками про доброго боженьку И злого беса.

С великой неохотой разрешила она дочери учиться в школе. «Учение Христа надо изучать, а не разные там химии-физики», — твердила малограмотная Марфа Дементьевна.

В четвертом классе одноклассники надели красные галстуки, Мира надела медный крестик. Только одноклассники гордо повязывали свои галстуки, чтобы все знали, что они — пионеры. А Мира прятала крестик на груди, под платьем, чтоб никто не знал, что она — ипэхэсовка. Но и этого показалось мало фанатичке матери. С нетерпением поджидала она часа, когда можно будет по всей форме превратить дочь в старообрядку. И вот в то время, когда девчонки и мальчишки седьмого «А» беззаботно плескались на речке, дрожащая от страха Мира, подталкиваемая жесткой рукой Марфы Дементьевны, погрузилась в воду и… утонула в брезентовом мешке, превращенном в купель…

Утонула потому, что из мешка вылезла уже не Мира, а Ника. Не стало тринадцатилетней девочки. Появилась тринадцатилетняя старица. Нераскрытыми лежали учебники по биологии и истории. И в тетрадке по литературе так и осталось незаконченным сочинение на тему «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

Теперь Нике предстояло учиться совсем по другим «учебникам» и писать сочинения на совсем другие темы…

В СХРОНЕ

В глухой тайге, со всех сторон окруженная молчаливыми соснами, укрылась избушка об одно оконце. С некоторых пор поселились в этой глухомани белобородый старик да девчушка лет четырнадцати.

Старик девчушке в деды годился, но она величала его «отцом», да еще не просто отцом, а «отцом Варлаамом». Старик обращался с ней властно: «Приказываю тебе, раба божья, то-то и то-то». И девчушка все выполняла в точности. Она и вообще-то была какая-то странная и совсем не походила на девушек своего возраста. Вместо того чтобы бегать по ягоды, которыми буквально кишели окрестности, она никуда из избушки не выходила и день-деньской, а то и добрую половину ночи простаивала на коленках. Не пела она и звонких веселых песенок, а все тянула заунывно: «Господи, помилуй мя…» — и била поклон за поклоном. И все плакала украдкой от старика…

Кто бы мог представить, что эта тихоня с заплаканным лицом и есть та самая резвушка Маргарита Торцова, которая еще совсем недавно бегала с подружками на школьных переменках?! Вот, значит, на какую «целину» подалась Маргарита!

А помните Фаину Унцову? Ту самую, что окончила энергетический техникум, работала на электростанции и вдруг куда-то уехала? Или Валентину Санкову, которая уволилась, чтобы поехать к тяжко заболевшему отцу, да так и не доехала до дому? Или Моржову и ее пятнадцатилетнюю дочь Нину, пропавших бесследно?

Всех их тоже сбили с пути староверы. Это по их наущению сожгла свой диплом молодой энергетик Фаина Унцова. Порвала свою трудовую книжку Валентина Санкова. Уничтожили ученические билеты Нина Моржова, Надя и Маргарита Торцовы.

Разные причины привели их в секту. В одном случае это была несчастная любовь и поруганная девичья честь, в другом — пьяница муж, в третьем — религиозное влияние матери, в четвертом — обида на учительницу.

Вот так и случилось, что стали они теперь бывшими Фаинами, бывшими Валентинами, бывшими школьницами, бывшими студентами, бывшими специалистами. Ибо, став приверженцами толка старообрядцев, они теряли не только свое подлинное имя и фамилию, но и свое настоящее лицо, свое место в жизни, свое человеческое достоинство. С этих пор все эти Сидонии и Гаафы перестали быть свободными людьми. Отныне они превращались в рабов божьих. А так как дико и несовместимо со всем строем нашей жизни быть рабами, то новоявленные рабы прятались под землей. Опытная рука отца Мины тотчас рассовала их по заранее приготовленным схронам.

От рабов божьих, как и от всех прочих рабов, требовалось безоговорочное повиновение и безропотное послушание. Поэтому все новоиспеченные Сидонии и Гаафы становились покорными слугами господа. Впрочем, не одного господа. В обязанности старших по келье входит неусыпный «контроль над жизнью» своих подопечных. Этому-то контролю и подлежало все — и еда, и молитва, и помыслы, и даже сны.

Требуя от рабов рабского повиновения, наставники в камилавках стремились прежде всего привить им рабское восприятие жизни. Рабам вдалбливались аксиомы вроде: «Все в мире творится не нашим умом, а божьим судом», «Божьи невольники счастливы», «Бог не захочет, пузырь не вскочит», и т. д. и т. п.

Для рабов всех времен характерна поза — согнутые покорно плечи, опущенные низко головы. Рабы привычно опускаются на колени, унизительной позой подчеркивая свое рабское положение. Сидонии и Гаафы по восемь, а то и по двенадцать часов ежедневно, а в религиозные праздники и целые ночи напролет простаивали коленопреклоненные, зарабатывая «вечную жизнь», то есть молясь, крестясь и отвешивая в иной день до тысячи земных поклонов. Чтобы не коснуться, упаси бог, пола, который считается поганым, подкладывали специально сшитые «подручники». Лишь два раза на дню рабам божьим разрешалось вкушать постную пищу. Однако и два-то раза в день не всегда удавалось донести ложку до рта — всегда находились поводы для поста: «Кто в пяток перед Ильиным днем постится, вечный муки избавлен будет», «Кто в пяток перед успением пресвятой богородицы постится, от покушения лукавого и трясовицы сохранится», «Кто перед днем архистратига Михаила постится, того имя написано будет на престоле», «Кто перед рождеством Христовым постится, узрит перед смертью пресвятую богородицу». Выходило, что поститься требуется не меньше пяти месяцев в году. И они постились. Ибо верили, что тем самым избавятся от лукавого, узрят пресвятую богородицу и что имя их выведут золотыми буквами на престоле самого всевышнего…

Но если молиться и поститься разрешалось сколько душе угодно, то на все остальное налагался строгий запрет. Все было нельзя. Вступать в разговоры с единоверцами нельзя. Писать письма нельзя. Если посылали в лес собирать ягоды, то даже земляника превращалась для раба в запретный плод.

Пробуждался ли когда-нибудь в рабах божьих дух неповиновения? Да, поначалу. Сперва Маргарита умоляла дать ей прочесть весточку, пришедшую от ее сестры Нади. Что тут такого, недоумевала она, если она прочтет, что ей пишет сестра? Ведь Надя тоже в их секте, только живет в другой келье, как положено по уставу, раз они являются кровными сестрами. Как-то ей там живется? Наверно, так же тоскует по дому, как и она. И Маргарита жадно потянулась за конвертом. Однако не тут-то было. Старшая по келье, суровая старица Ираида, вскоре сменившая отца Варлаама, отнюдь не спешила отдать по адресу полученное письмо. Маргарита, набравшись терпения, ждала, пока инокиня прочтет адресованное ей, Маргарите, письмо. Но не выдержала, расплакалась, когда Ираида стала в клочья рвать листочки. Бросилась было поднимать обрывки, но старица гневно остановила ее:

— Наваждение бесово, отмолить требуется, отвесишь пятьсот поклонов, — может, отступит дьявол…

После этого Маргарита уже не просила разрешения прочесть письма — при одном виде сестриных писем она бросалась на колени и принималась усердно замаливать «дьявольское искушение»…

Страх наказания преследовал рабов божьих по пятам. Щедро, как пощечины, направо и налево сыпались на них епитимьи. «Схватить епитимью» означало перейти на голодный паек — питаться раз в сутки, спать по три часа в ночь…

Правда, бичом их не били, как стегают других рабов. Бич здесь выглядел несколько иначе — в виде тоненькой кожаной веревочки. И хотя ею не били по рукам, а вручали в руки, каждый получивший ее трепетал, как от удара. Дело в том, что та веревочка — «лестовка», как называются у раскольников четки, имеет по сто лепестков. Каждый лепесток означает поясной поклон. А лепесток побольше — земной. И если провинившемуся вручают такую веревочку, значит, придется-таки отбивать лишнюю сотню поклонов. А бывали случаи, когда дневная порция увеличивалась до пяти лестовок…

Изнурительные посты и многочасовые молитвы делали свое — люди переставали быть людьми…

Теперь такие, как Ника, Маргарита, Сидония, были вполне подготовлены к исполнению особой миссии, для которой предназначали их руководители секты…

ВЫХОДЦЫ С ТОГО СВЕТА

С некоторых пор «старейший преимущий», как пышно титуловали главу организации белобородого инока Варлаама, стал чувствовать приближение дряхлости. Как-никак за девятый десяток перевалило. Уже три раза менялся цвет его бороды — в молодости носил русую, в среднем возрасте — пегую, а к пожилым годам поседел как лунь. Трижды менял он и свое имя: при рождении был наречен Григорием, потом вторично, уже по старообрядческому обычаю, перекрещен в Василия, а напоследок, став преимущим, превратился в Варлаама. Фамилию, в отличие от имени, сменил только раз. На эту-то вымышленную фамилию Перевышин и получил когда-то, еще в девятнадцатом веке, паспорт. В двадцатом веке паспорта вообще не имел. Нигде, конечно, не работал. Впрочем, единственный раз ему все же пришлось потрудиться, — будучи в заключении, копал канавы.

— Мир находится под печатью антихриста, — нашептывал он в доверчивые уши. — Истинный приверженец истинной веры не должен иметь гражданства. Упаси бог участвовать в выборах! Избави бог платить налоги! Не приведи господь заниматься общественным трудом! Тех, кто не преступит законов веры, ждет вечная загробная жизнь в лучезарном царстве божьем…

За свою деятельность Перевышин был дважды судим. Дважды отбывал наказание. А отбыв, снова принялся за старое… Он стал достойным преемником столетней старицы Раисы, той самой, что единственная из ипэхэсовцев женского пола удостоилась звания «старейшей преимущей».

Отныне уже не Раиса, а он, Варлаам, — руководитель истинно-православных христиан странствующих, — как шахматную доску, разворачивал карту, на которой каждая из советских республик обозначалась как «предел» — сектантское формирование организованное по территориальному признаку. В каждом пределе, в свою очередь, имелись «кельи», служившие убежищем для странствующих с крестом на шее. Варлаам пользовался неограниченной властью. Своей рукой переставлял он, как пешки, руководителей пределов и келий, по своим стопам направлял «стадо Христово» и своею властью жестоко карал «за отступление от веры»…

И вот настал черед старейшего преимущего, инока Варлаама, задуматься над тем, кому вручить свой скипетр в виде суковатой палки. Да, конечно, отец Мина — достойный заместитель. Но не это заботило главу организации. Другое тревожило: оскудевать стала его паства — старые умирали, а новых — раз-два и обчелся. Между тем в уставе прямо говорится: «Грядущая смена поколений должна принять от нас победное знамя нашей веры…» А где она, эта «грядущая-то смена»? Правда, большой ценой удалось заполучить десятка два молодых людей. Правда, с его благословения закупили пишущих машинок и засадили Илью, Руфина, Варфоломея и еще шесть рабов божьих перепечатывать под копирку насчет «власти антихристовой, нечестивой власти, вредящей вере». Но ведь это все считанные единицы. Да и не обучена «грядущая смена» как следует, чтобы «проповедовать неустанно, говорить неутомимо».

И решил старейший преимущий собрать специальный собор, на котором бы всем миром стали держать совет, как быть дальше…

В старину сочиняли легенды о привидениях. Будто являлись они в глухую ночную пору, безмолвно шествовали мимо потрясенных ужасом зрителей и исчезали, проходя сквозь стены. Суеверные люди старались держаться подальше от таких мест.

Тощие фигуры в черном одеянии, которые крадучись, неслышными шагами пробирались ночью к окраине города Новосибирска, очень смахивали на бесплотных призраков, которые встают из гроба в двенадцать часов по ночам. Подойдя к стоящему на отшибе дому, призраки бесшумно исчезали. Пожалуй, все дальнейшее тоже походило на сборища духов, которыми пестрят средневековые предания.

В глубоком подвале, при колеблющемся свете свечей восседали на табуретках дряхлые старцы и старицы со своим дряхлым преимущим во главе. Их пергаментные лица отливали зловещей покойницкой желтизной. Мертвечиной несло от глубоко запавших глазниц и заострившихся носов. Без малого тысячу лет составлял в сумме возраст этих десяти делегатов с восьмиконечным крестом на морщинистых шеях. И разве не выходцами с того света были все эти мертвые души, которые даже не проходили по переписи!

Самым животрепещущим вопросом повестки дня было погребение. Дело в том, что ряды организации оскудевали не по дням, а по часам — ипэхэсовцы, будучи в большинстве своем людьми преклонного возраста, один за другим отдавали богу душу. Но не это волновало собравшихся. Те-то «счастливчики», «сподобились вечной загробной жизни». Беда состояла в том, что для отправки раба божьего в царство божье требовалась справка… из советского загса. Иначе не схоронить на кладбище. Но, спрашивается, как же сунешься регистрировать мертвого, который и в живых-то не числился? И не будет ли вообще противу устава секты обзаводить документами почившего в бозе? А как прикажете поступать с людьми, которые весь свой век погрязли в неверии и уверовали только на смертном одре?! Умирающему-то все равно, он на все согласен, так новое препятствие — родственники поперек дороги становятся. Зачем далеко ходить — недавно произошел случай с одной старушкой. Старушка-то уж почти без памяти была, когда удалось ее уговорить принять святое крещение. Бросились туда-сюда, нет купели, а старушка того и гляди отдаст концы. Смастерили на скорую руку кофту из клеенки — должна была та кофта купель изобразить. Только сунули несчастную в кофту, а она уже холодеть начала. Все же Параскевой окрестили. Казалось бы, все честь по чести. А не тут-то было. Зятек, что и раньше волком посматривал, но помалкивал, теперь налетел зверь зверем — хватит, говорит, ваньку валять, свою родную тещу не дам не по-людски хоронить. И не дал. Они собрались было на могилке восьмиконечный крест водрузить, да какое там! Зятек собственноручно пятиконечную звезду прибил. Что прикажете делать?…

Дебаты затянулись за полночь. Думали-гадали и в конце концов пришли к выводу: хоронить где попало, безо всяких оформлений — ангелы божьи вынут душу откуда угодно…

По второму вопросу разгорелись жаркие прения.

Дело в том, что организация ИПХС одним из своих трех китов считает не кропительное крещение — брызнул походя, и вся недолга, а погружательное. Впрочем, здесь могли быть различные варианты.

Шамкая беззубыми ртами — носить вставные челюсти ипэхэсовцам не пристало, как не пристало и вообще обращаться в медицинские учреждения, — каждый делегат изо всех сил старался перекричать другого. Одни считали, что для погружательного крещения необходима речка, другие клялись, что достаточно и бочки, а третьи божились, что можно ограничиться и стаканом воды. Достичь единогласия так и не удалось. Зато по третьему вопросу не было ни двух мнений, ни воздержавшихся. Выходцы с того света, все как один, проголосовали за открытие школы, в которой бы молодежь проходила «специальный курс обучения». Что это была за школа и каков ее курс, вскоре и предстояло узнать таким, как Ника Маргарита, Нина Моржова, Сидония, Фаина. В этой же школе должна была учиться и бывшая ученица седьмого класса «А» Мира, ныне старица Ника…

ШКОЛА НА ПОГОСТЕ

Школа, которая существовала вопреки закону об отделении школы от церкви, с самого начала была окружена глубокой тайной. Даже будущие ученицы не знали ее адреса. Когда посланная на учебу выходила на небольшой железнодорожной станции Янги-Юль Ташкентской области, в руках она должна была непременно держать носовой платок. Маленький белый флажок служил условным знаком. К такому флажку подходила женщина в бархатной жакетке. Эта-то женщина провела по очереди и Нику, и Маргариту, и Нину Моржову, и десяток других учениц к месту их назначения. Шли пешком: городок небольшой, а багажа немного — библия да подручники. Конечно, школа, в которую привели молодых стариц, помещалась не в типовом здании, по которому сразу можно определить, что это учебное заведение. Наоборот, были приложены все усилия, чтобы никто не заподозрил, что именно происходит в маленьком, неказистом домишке. Стоял тот домик на отшибе, возле самого кладбища, от которого его отделял лишь глинобитный забор… «И малолюдно, и вид подходящий, на соответственный лад настраивает», — одобрил отец Мина, который лично выбирал «цитадель науки». Да, в домике не было ни спортзала, ни оборудованных кабинетов по химии и физике. Но в этом и не нуждались учащиеся такой школы, где «физкультура» состояла из поясных поклонов, а химию, физику и другие науки заменяла специальная программа, так и названная: «Против материализма».

Зато в доме было три запасных выхода — на случай, если бы понадобилось быстро ретироваться. Зато из окошечка в сенцах отлично просматривалась дорога. Зато около печки находился неприметный люк — вход в специально оборудованное убежище, а между стеной сарая и забором — хитро замаскированный куриными гнездами схрон…

Каждую ученицу прежде всего знакомили с «правилами поведения учащихся» — куда прятаться на случай тревоги, сколько времени молиться, сколько учиться, о чем дозволено между собой разговаривать… Затем происходила церемония представления «заведующей» и «учительнице». Заведующая — высокая сухопарая инокиня Звенислава — бросала из-под сросшихся на переносице бровей острый взгляд на новенькую. Ее молодая послушница Градислава, которой поручена была роль учительницы, подобострастно перехватывала взгляд наставницы и, смотря по тому, одобряла или не одобряла чего-нибудь старая инокиня, также напускала сладенькую улыбочку или хмурилась.

Инокиня Звенислава никогда не училась в обыкновенной школе. Образование имела ниже среднего. Но, пожалуй, трудно было подыскать более подходящую кандидатуру для руководительницы янги-юльской школы, чем эта. Еще пятилетней девочкой была она обречена родителями на странство и стала крестницей небезызвестной старейшей преимущей матушки Раисы, которая сама чуть не сто лет пространствовала по жизни нелегально.

Инокиня Раиса начала с того, что окрестила девочку Звениславой, а кончила тем, что еще совсем молодой «накрыла Звениславу инокиней». «Накрыть инокиней» — значит втиснуть человека в черную мантию, выстричь на голове волосы и нахлобучить клобук. Но это еще не все, «накрыть инокиней» — значит сделать из женщины монашку, втиснуть все человеческие желания и мысли в прокрустово ложе ограничений и запретов и не только тело — всю жизнь облечь в траур…

Инокиня Звенислава так никогда и не вступила в брак, ни разу в жизни не переступила порога кино или театра. Зато она поднаторела в священном писании, впитала чуть ли не с молоком матери ненависть ко всему земному, получила склонность к произнесению речей, за которые трижды отбывала наказание в местах не столь отдаленных. Словом, Звенислава по праву стала руководительницей. Что же касается Градиславы, то ее история почти в точности совпадала с историей самой наставницы. Звенислава стала для своей послушницы тем же, чем некогда была для нее самой матушка Раиса…

Чему же обучали своих учениц Звенислава с Градиславой?

Первую часть программы янги-юльской школы составляли «догматические вопросы», связанные с изучением религии. Во второй части — «Против материализма» — проповедники старой веры воинственно клеймили материализм, который «построен на гипотезах и на неудержимой фантазии» и «годится только для затмения человеческого ума». Выступали против лозунга «Вперед», который «много горя всем принес». Против советской молодежи, которая «крайне малодушна», «не видит цели в жизни». Против достижений в освоении космоса, которые «истощают умственные и физические силы народа», против «пресловутых искусственных спутников Земли…».

Основным учебным пособием в этой школе был «Универс».

Ученицы-послушницы скрипели под диктовку перьями, потом часами, как «Отче наш» и «Богородица, дево, радуйся», затверживали написанное…

Экзамены на аттестат зрелости проповедника приехал принимать «сам первый помощник старейшего преимущего» отец Мина…

Лучшие ученицы, такие, как Сидония, Маргарита, Нина, Фаина Унцова, удостоивались особой чести — их направляли затем в школу на станции Тюлькубас в Казахстане. Окончив «тюлькубасский университет», дипломированная Сидония уже сама превратилась в учительницу вновь созданной школы…

Старейший преимущий, отец Мина и иже с ними довольно оглаживали бороды — посеянный ими сорняк начинал давать всходы…

Теперь оставалось только подыскать оглашенных благодетелей, у которых можно было бы разместить вновь завербованных в божьи рабы…

ОГЛАШЕННЫЙ БЛАГОДЕТЕЛЬ

Если спросить на алма-атинском домостроительном комбинате, кто такой Виктор Карлин, вам без запинки ответят: «Очень даже неплохой производственник. Вырос до квалификации электросварщика пятого разряда. Задания выполняет и перевыполняет. Зарабатывает в месяц от ста пятидесяти рублей и больше».

Если спросить в райсовете, кто такой Карлин В. В., вам тоже дадут совершенно точную справку: «Домовладелец дома номер сто восемьдесят три по Восемнадцатой линии»…

И никто из комбинатовцев и работников райсовета даже не представляет себе, кем на самом деле становится Карлин В. В., когда он как электросварщик кончает смену и как владелец дома номер сто восемьдесят три переступает его порог. А между тем с этого момента электросварщик пятого разряда превращается в… оглашенного благодетеля.

Не правда ли, от самого словца «благодетель» за версту так и несет старосветскими помещиками? Так и представляешь себе старушонку без возраста в чепце с лентами и стеганом халате на меху в окружении льстивых приживалок и ручных болонок.

Но хотя Виктор Карлин молод — ему нет и тридцати, хотя и родился-то он, уже когда помещичьими землями навечно владели колхозы, хотя у него огрубевшие от работы руки, — он тоже благодетель. И не просто благодетель, а к тому же еще и «оглашенный». Это значит, что, в отличие от доброхотных даятелей, сующих свою лепту потихоньку, такого Карлина «огласили», то есть «объявили», благодетелем. Само собой разумеется, что не во всеуслышание, а втихомолку, чтобы знали только те, кому следует знать. А следует о том знать странствующим с крестом на шее, ибо их-то и должно «благодетельствовать». Благодетелю вменялось в обязанность: «Странного прими, нагого одень, голодного накорми, жаждущего напои…»

«Благодетель» — как бы кандидат в члены ИПХС. Ему разрешается жить «среди суетного мира». Но лишь потому, что такой благодетель служит маскировочной ширмой — вот, мол, человек работает, к нему не придерешься. Между тем… Между тем в обыкновенном с виду доме сто восемьдесят три существовала самая что ни на есть настоящая келья.

Впрочем, Карлин лишь формально числился хозяином, — настоящим хозяином здесь был «старший келейный» Илья. Свое назначение сюда Илья получил от руководителя предела отца Мины, в чьем ведении находились все кельи в Казахстане и Средней Азии.

Да почему бы старшему келейному и не чувствовать себя хозяином? Такие кельи приобретались на деньги, принадлежащие секте, и только особо рьяные «благодетели» вкладывали некоторую толику из своих личных средств.

Отец Мина не случайно зацепился именно за кандидатуру Карлина. Вербовщик в рясе знал, что отрок с молоком матери всосал «божественную веру», что «умственных способностей был не ахти каких, — значит, во что не положено, вникать не будет». И наконец, что «у парня, только что начинающего свой жизненный путь, нет, как говорится, за душой ни гроша. Да такой с ума сойдет от радости, если ему вдруг прямо с неба свалится дар божий в виде собственного дома».

«Неплохо и то, — прикидывал про себя отец Мина, — что Виктор крепыш крепышом. Такая рабочая лошадка отлично потянет воз, на котором смогут отлеживаться братья во Христе…»

Так, с легкой руки вездесущего отца Мины, был в свое время куплен за большие тысячи добротный дом на Восемнадцатой линии. И оформлен на имя Карлина. Правда, бог не в долг, а без отдачи снабдил деньгами нового домовладельца, но зато служители бога на земле потребовали от нового домовладельца всегда держать двери нараспашку перед укрывающимися единоверцами…

Устав секты требовал беспрекословного подчинения, поэтому всеми в келье, в том числе и «благодетелем», командовал Илья. Только, бывало, усталый «благодетель» заявится с работы домой, как ему тотчас надают множество приказов: и дров-то наруби, и пол-то подмети, и обед-то сготовь. Не им же, странным людям, заниматься мирской ерундой. Им потяжелее послух положен — молиться до изнеможения, поклоны до упаду отбивать, в словеса божественные вникать и потом их на пишущей машинке перестукивать и в тетрадочки от руки переписывать… Преисполненный благоговения перед таким тяжким трудом, «благодетель» тотчас, засучив рукава, принимался за работу. Иногда на его долю выпадали и задания вне дома. Требовалось, например, получить посылку, пришедшую на его, Карлина, имя. Что это была за посылка, от кого она пришла — сам адресат не знал. Зато Илья был об этом отлично осведомлен. И пока простодушный хозяин отправлялся на почту, «гости» благоразумно отсиживались в схроне под цементной ступенькой — не ровен час придет кому-нибудь в голову вскрыть посылку «без объявленной ценности»… Лишь когда Виктор наконец притаскивал тяжелый «ящичек» и условным стуком подавал знак: «все в порядке», странные люди, облегченно крестясь, по одному выкарабкивались из закутка. Когда содержание посылки — книги и рукописные тексты — требовалось спрятать похитрее, снова не обходилось без рук Виктора, приходилось как следует попотеть, чтобы соорудить тайник. О чем писалось в тех книгах и тетрадках, Карлин и понятия не имел. Впрочем, он на это и не претендовал. Ему ясно дали понять — не его, мол, ума дело. И как только «гости» начинали толковать между собой, хозяину бесцеремонно указывали, где бог, а где порог…

Правда, с самого начала Илья преподал Карлину несколько догматов вроде: «Стоя на молитве, ног не расставляй», «Во время стоянья пояс опускай ниже пупа», «Иуда брал соль щепотью, поэтому щепотью креститься грех», «Образ божий в бороде, а подобие — в усах», «Без бороды и в рай не пустят». Но на этом и кончился для Виктора курс божественной науки, ибо хотя он и считался братом во Христе, но был для ушлых сектантов, как и рассчитывал отец Мина, самой настоящей рабочей лошадкой…

Так тянулись дни, месяцы, годы. «Благодетель» Карлин все так же добросовестно, до копейки вручал свою зарплату Илье, все так же беспрекословно выполнял его поручения. И так же дружно садились за стол и поедали Викторову зарплату приживалки и приживалы в рясах. И вдруг однажды произошло событие, от которого вся келья всполошилась. И причиной тому был обычно тихий, неприметный Карлин. Краснея от волнения, парень робко намекнул, что вот, мол, понравилась ему одна хорошая девушка и он, Виктор, не прочь на ней жениться. Нахлебников охватила тревога. Да стоит только привести в дом жену, как они лишатся всех своих благ. И какая жена позволит, чтобы муж ходил вот так, в одном пиджачишке, а весь свой немалый заработок отдавал набранной с бору да с сосенки «родне во Христе»! И разве потерпит женщина, чтобы в ее доме день-деньской толклись какие-то чужаки. Вот тогда-то впервые задумались над тем, что мало работали с Карлиным, чуть было не упустили благодетеля. Решено было пустить в ход тяжелую артиллерию — в бой вступил сам отец Мина, специально вызванный по тревоге. Своим елейным голоском принялся он стращать влюбленного. «А знает ли он, Виктор, что при антихристе браки законными не будут?» «А известно ли ему, Виктору, что настоящий век приходит к концу и теперь не время браков?» «А понятно ли ему, Виктору, что раз сейчас близок конец света, то к чему брак? Ведь пристрастных к бракам господь застигнет, нечестивых!»

Отец Мина был красноречив. Нет, не знал Карлин истинных причин красноречия этого многоженца, этого браконенавистника, этого «отца», бросившего на произвол судьбы своих четверых детишек. И посчитал для себя вразумительными увещевания лицемера.

Потосковал-потосковал парень и, вконец запутанный и запуганный, отрекся от любви. Раз бог не велит. Раз греховно. Ведь не ходит он ни в кино, ни в театр. Не посещает стадион. Не слушает радио. Не читает газет…

История с женитьбой показала сектантам, что в Викторовом «образовании» имеется существенный пробел. С этих-то пор и решено было взяться за него как следует.

Теперь Илья нет-нет да и снисходил милостиво к молчаливому работяге, копавшемуся по дому.

— Иди-ка сюда, брат, поговорим по душам.

И широкоплечий Карлин, робея, примащивался на низенькой скамеечке возле щуплого, восседавшего в кресле Ильи и, глядя снизу вверх, весь обращался в слух.

Илья открывал видавшую виды тетрадку и голосом экзаменатора вопрошал:

— Так усвоил ли ты, сын мой, за какие пороки благодетели не сподабливаются святого крещения?

Карлин краснел, бледнел, — тугодум от природы, с четырехклассным образованием, он не отличался способностями. В свое время пришлось даже бросить школу. Хорошо еще, что брат Илья задавал ему недлинные уроки. И что уроки эти не требовалось осмысливать, а достаточно было заучить наизусть.

— Благодетели не сподабливаются святого крещения за брадобритие, — оттарабанивал ученик.

— Так, — снисходительно кивал учитель. — А еще за что?

Карлин мялся. Снова краснел. Снова бледнел.

— За табакокурение, — вспоминал он.

— А еще?

— А кто не соблюдает чистотные обычаи, то есть плохо разбирается в чистом и поганом, — глядя на серую шею учителя, припоминал Карлин и облегченно вздыхал. Кажется, все. Ей-богу, ему, Карлину, куда проще сделать все это, чем вызубрить целых полтетради. Правда, бороду не бороду, но бакенбарды и усы он запустил, хотя вся стройка его буквально на смех подняла. И курить бросил. И в столовку не ходит, чтоб, упаси бог, из мирской посуды не опоганиться, — в перерыв один хлеб жует да водой из колонки запивает. Ребята комбинатовские прямо проходу не дают: «Эй, домовладелец, никак на второй домик копишь?»

— Ну, а кто все это преступит, того что ждет? — В голосе Ильи угроза. — Помни, этого даже во сне забывать нельзя.

И для вящей убедительности старший келейный тыкал пальцем в тетрадку, в крупные, выведенные красным карандашом печатные буквы:

— Тот не избежит гиены огненной.

— Тот не избежит гиены огненной, — испуганно вторил Карлин.

— Дальше читай, дальше. — Костлявый палец с черным ободком под ногтем упирался в красные буквы: «Со слов отца Арсения».

— Со слов отца Арсения, — благоговейно повторил Карлин.

Отец Арсений слыл непререкаемым авторитетом среди ипэхэсовцев. Хотя он опочил в бозе задолго до того, как сам Илья появился на свет божий. Впрочем, не только ему, но и более старшим братьям не довелось услышать этих слов…

По окончании урока Виктору задавался следующий. А по окончании следующего — еще следующий…

Даже после ареста отец Мина незамедлительно переправил «соузнику во Христе Виктору» писульку с наставлением, что и как делать, чтоб «быть мудрым яко змий»!

Получив инструкцию, Карлин тотчас начал действовать. К величайшему недоумению охраны, разделся догола. Отказался принимать пищу. И, оставшись в костюме Адама, на все уговоры твердил одно: «Вы меня не оденете. Вы меня не накормите. Я все равно уйду от вас к богу».

Подсудимого подвергли судебно-медицинской экспертизе. Экспертиза вынесла заключение: «Злобен, агрессивен, но вполне вменяем и здоров…»

Карлин продолжал буйствовать…

Дня через два к следователю явился аккуратно выбритый старичок в потертом пиджаке — Василий Иванович Карлин. Старичок в потертом пиджаке оказался отцом Виктора. Он просил свидания с сыном. Давно не виделись, хоть и жили в одном городе. Религия, шут ее совсем подери, разлучила его с сыном. И не только с сыном — она, можно сказать, всю его жизнь разбила. Сперва жена где-то с этими бородачами стакнулась. Потом сына Василия стала сбивать с панталыку. Потом за дочь Надежду принялась. И вот результат — на старости лет вовсе сдурела старая, в странствие подалась, уж лет десять чужие пороги обивает. Дочь Надежда своих детишек, а его внучек, молиться да креститься заставляет. Виктор… — старичок с сердцем махнул рукой.

Василию Ивановичу разрешили свидание с сыном.

Вышел старик из камеры сам не свой.

— Да что же это такое делается? — восклицал он в замешательстве. — Вот до чего дожил — сын меня за отца не считает. Ты, говорит, для меня бывший отец, и вся недолга. «А кто же у тебя есть заместо отца-то родного?» — спрашиваю. «Отец Мина». Какого-то отца Мину, вишь ты, при живом-то отце выискал. — Старик огорченно покрутил головой и разбитой походкой, тяжело опираясь на палку, пошел прочь…

Между тем Карлин-младший вскоре после ухода Карлина-старшего оделся, умылся и попросил поесть. «Но остаюсь мужественным воином Христовым», — твердил он с упорством плохого ученика, который бессмысленно повторяет все сказанное учителем…

Я читаю характеристику на электросварщика Карлина, выданную за солидными подписями. Заместитель директора алма-атинского домостроительного комбината Нагорный и председатель цехкома строительно-монтажного треста Разумов с поразительным равнодушием пишут, что «Карлин в общественной жизни не участвует, в личной жизни замкнут. Близких друзей на работе не имеет». Но кому какое до этого дело, раз этот же самый Карлин «производственные задания выполняет и даже перевыполняет с хорошим качеством»?

Обычно электросварщики прячут лица под особым щитком. Но ведь даже из-под щитка выглядывало лицо сектанта, того самого, которому глубоко наплевать на все, что касается общественной жизни. Его замкнутость, отчужденность, безразличие не разглядеть было трудно. И разглядели. Только равнодушными глазами.

А ведь разгляди все это обеспокоенные глаза, глаза товарищей, — и не превратился бы рабочий парень в оглашенного благодетеля.

И было бы на одного оглушенного религией меньше…

СТРАННИЦА АНАСТАСИЯ

В дверь тихонько постучали. Надежда Васильевна, не спросив кто, подняла щеколду, распахнула дверь и отпрянула. На пороге, согнувшись в три погибели в земном поклоне, стояла какая-то женщина в черном. Когда она выпрямилась и подняла голову, Надежда Васильевна удивленно вскрикнула. Пришелица сделала предостерегающий жест рукой.

— Примите, люди добрые, смиренную странницу Анастасию, — сказала она нараспев.

— Входи, входи, пожалуйста! Вот уж радость так радость! И что бы тебе раньше известить, на вокзале бы встретили, — и Надежда Васильевна хотела обнять пришедшую.

— Спасибо, дочь моя во Христе, спасибо, — сухо отстранилась старуха. — Хорошо ли ты запомнила мое имя? Мужа-то предупреди, чтоб при ребятишках, упаси бог, не проговорился. А в лицо-то они меня еще не знают.

— Предупрежу, — пролепетала сбитая с толку Надежда Васильевна. — Только никак не пойму, к чему все это.

— А это уж не твоего ума дело, — голос старухи звучал властно…

Поначалу, когда в их доме поселилась невесть откуда взявшаяся старушка, ребятишки — а их в семье Кадошниковых было четверо — обрадовались: будет и у них бабушка, как у других. Но не тут-то было! Старуха сразу же строго-настрого запретила называть себя бабушкой — какая она им бабушка, и не родня даже. Не понравилось ребятишкам и другое: между всеми были распределены обязанности по дому — надо же как-то помочь матери, но на долю старухи не выпало ничего. Ни обед она не варила, ни уборкой не занималась. Зато всеми командовала, даже матерью. А целый день только и молилась на привезенную с собой икону да читала толстые книжки, написанные какими-то непонятными буквами, и тетрадочки читаные-перечитанные. И что ни слово у нее, то бог.

— Опять дождичек бог посылает, — говаривала она, озабоченно посматривая на заволокнутое тучами небо.

— Вот и солнышко по воле божьей засветило, — улыбнулась она в другой раз.

Ребята недоумевали: при чем здесь бог? Ведь им в школе рассказывали…

Анастасия вскипала:

— Мало ли чего вам учителишки наговорят, им за это зарплату платят. Бог, единый и всемогущий, он и землю создал, и всех тварей земных. Все по его воле делается. Без него и волос с головы человека не упадет.

— Бог может все-все? — допытывалась шестилетняя Верушка.

— Все, все, — обнадежила Анастасия.

— И даже подарить мне куклу с закрывающимися глазами?

— Не богохульствуй, дурочка, не гневи господа. — Анастасия в сердцах шлепнула Верушку. — Господь услышит, накажет.

Верушка заревела в голос.

— Что же твой боженька, ничем не занят, что ли? — вступился за сестру одиннадцатилетний Анатолий. — Только сидит да за всеми подслушивает и подглядывает?

Анастасия вместо ответа огрела мальчишку по уху.

— Это бог тебя, нечестивца, карает!

Анатолий тоже заревел. Не столько от боли, сколько от обиды. Ни мать, ни отец их никогда пальцем не трогали. А эта божья старушка только и знает, что рукам волю дает.

Впрочем, жаловаться матери на Анастасию было бесполезно. С тех пор как эта вредная старуха поселилась в их доме, все переменилось. Похоже, что даже мать побаивалась Анастасию. Незаметно как-то получилось, что все стали подчиняться этой чужой. Теперь без ее спроса ничего не делалось…

Как-то пионервожатая объявила, что сегодня они всем классом пойдут собирать металлолом. Люба после урока прибежала домой переодеться. Запыхавшись, скороговоркой выпалила матери все сразу — и что в тетрадях у нее одни пятерки, и что собранный ими металл пойдет на трактор, который потом назовут «Пионерским». Но мама почему-то ничего не сказала дочери и только растерянно смотрела на Анастасию.

— Никуда не пойдешь! — Анастасия вырвала пальтецо из рук Любы. — Учителям-безбожникам надо, пусть они и собирают…

Назавтра в школе пионервожатая поинтересовалась:

— Видела, сколько твои товарищи собрали? На целых два трактора хватит. А ты что же не явилась?

— Голова разболелась. — Люба покраснела: это была ее первая в жизни ложь. Первая ложь, подсказанная ей Анастасией.

Однажды Анастасия расщедрилась — подарила шестикласснице Любе и пятикласснику Анатолию по бархатному альбомчику. Ребята было обрадовались — для марок. Но в альбомчики надо было переписывать какие-то стишки из затрепанной старухиной тетрадки. Отказаться ребята не посмели — знали, чем такое кончается, да и мать не захотели огорчать.

Теперь, наскоро полистав учебники и кое-как выполнив домашние задания, они просиживали вечерами за перепиской стихов и старательным почерком выводили:

О каких страданиях, о каком горе шла речь — непонятно, но спрашивать побаивались.

И веселые пионерские песни, что еще совсем недавно распевали они хором, теперь больше не пелись в квартире. Теперь они вместе с Анастасией заунывно тянули нараспев: «Молись, в Христе отрада!» А вскоре Анастасия заставила их зубрить странную азбуку. Она состояла из каких-то странных букв, о которых они никогда и понятия не имели.

— Аз, буки, веди, глаголь, — твердила Люба.

— Мыслете, рцы, ферт, — вторил ей Анатолий.

— Ер, кры, ерь, рцы, — с трудом выговаривала Зина.

Анастасия одобрительно кивала: молодцы! Скоро настоящие книги читать будете.

— А в школьной библиотеке разве не настоящие? — удивлялись ребята.

— Нет, не настоящие. Антихристовы. Настоящие-то в надежном месте до времени спрятаны лежат.

— А почему они спрятаны? — допытывалась дотошная Зина. — Разве взрослые тоже играют в прятки?

Анастасия нахмурилась.

— Всю жизнь мы свою веру прячем, — она снизила голос до шепота, хотя в доме не было никого посторонних. — Всю жизнь по лесам да по другим тайным убежищам укрываемся. Всю жизнь нас травили… — Она перевела дыхание. — И теперь нас тоже травят. Ибо вот уже триста лет, как на земле воцарился антихрист, железный зверь.

Железный зверь? Про такого ребята слышали впервые. Что же это за зверь такой? На кого он похож?

— Вот он — след антихристов, — неожиданно старухин палец уперся в повязанный на Любиной груди галстук.

Люба с мольбой посмотрела на мать. Неужели мама за нее не заступится? Разве мама забыла, как она, Люба, радовалась, когда в первый раз повязала на шею свой красный галстук? Даже на ночь не хотела его снимать. Так бы и не сняла, да побоялась, что изомнется.

Под взглядом дочери Надежда Васильевна потупилась.

— Научи, как быть, посоветуй, — упавшим голосом, не глядя Любе в глаза, попросила она Анастасию…

На следующее утро Люба пришла в класс без галстука.

— Дома забыла, — сказала Люба и почувствовала, как яркая краска заливает ей щеки, — ведь это была всего вторая ложь в ее жизни. Вторая ложь, также подсказанная ей Анастасией.

В понедельник Вера пожаловалась на головку. Смерили температуру — тридцать восемь и восемь. Надежда Васильевна забеспокоилась. Быстренько собралась в поликлинику.

— Врача звать не будем, — остановила ее Анастасия.

— А как же без врача? — оторопела Надежда Васильевна. — У нас такой хороший доктор…

— Все в руце божьей. Помолимся, — может, господь смилостивится.

— А если не смилостивится? — У Надежды Васильевны похолодели губы.

— Значит, призовет в царствие свое. А младенцы с их чистыми душами прямо к престолу господа возносятся…

Надежда Васильевна, в отчаянии ломая руки, забегала по комнате. Она мать, ей надо видеть свою девочку живой и здоровой. Но, может, она, грешница, напрасно не надеется на божественное милосердие? Голова у нее шла кругом. Посоветоваться не с кем, муж, как всегда, в отъезде. А Анастасия уверяет, что можно спасти молитвой. И, бросившись на колени, Надежда Васильевна принялась жарко молиться, уткнувшись в одеяльце, под которым дрожала от озноба дочурка.

Плач матери вывел ее из полузабытья.

— А теперь я знаю, кто такой боженька, — Верушка с трудом приподняла набухшие веки, — он добрый доктор Айболит.

И хриплым голоском зашепелявила:

Но тот, кто в представлении Верушки казался таким добрым, не спешил почему-то проявить свою доброту. Верушка болела тяжело. Не помогали ни молитвы, ни свечи, которые жглись ей во здравие. Не помогла даже святая вода, которой Анастасия спрыснула больную. К концу недели приехал из поездки Павел Сергеевич. Работал он проводником, дома бывал редко. А когда и бывал, то все больше отсыпался. И в домашние дела не вмешивался. В воспитание ребят тоже не вникал.

Но тут, узнав, что Верушка уже целую неделю больна неизвестно чем, а врача все еще не удосужились вызвать и никаких лекарств не дают, раскричался:

— Да вы что, девчонку со свету, что ли, сжить задумали? — И сам вызвал врача.

У Верушки оказалось воспаление легких. Под громкие причитания Анастасии ее увезли в больницу. Там она быстро пошла на поправку. Но Анастасия с тех пор явно дулась на Павла Сергеевича. А вскоре между ней и хозяином дома произошло еще одно столкновение.

В свое время Павел Сергеевич к приезду старухи отнесся безразлично: пусть живет, места хватит. Появившейся на стене иконе значения не придал — что от них убудет, если старый человек обычай свой соблюдает?

Но вот вскоре после того, как Верушка уже выздоровела, Павел Сергеевич принес билеты в кино.

— Собирайся, Надежда, — пригласил он жену, — говорят, картина веселая. А то ты все дома киснешь.

Надежда Васильевна растерянно посмотрела на Анастасию.

— Ох, грех это, великий грех, — зашелестела та.

— Какой там еще грех! — рассмеялся Павел Сергеевич. И уже сердито: — Ну, вот что, мать, я в твои дела до сих пор не вмешивался, но и ты в мои нос не суй. Пошли, Надя!

Надежда Васильевна как будто приросла к месту.

— Так ты пойдешь или нет? — Павел Сергеевич сердито посмотрел на жену.

Та нерешительно всхлипнула.

— Ну, все, конец моему терпению! — вышел из себя Павел Сергеевич. — Эта старуха всех перебаламутила. Я бы ей охотно указал, где бог, а где порог, да ведь я-то знаю, кто она есть на самом деле!

— Поостерегись при детях! — погрозила пальцем Анастасия.

— Нет, с меня хватит! Пропади она вовсе пропадом, такая жизнь! В кино не ходи, газету не читай, с людьми не знайся! Одно остается — водку пить! — И он сорвал свою злость на входной двери…

Надежда Васильевна бросилась на колени перед образами и сквозь бегущие по щекам слезы принялась жарко молиться, чтобы всемогущий помог ей найти путь к сердцу мужа…

Как-то на уроке рисования во втором классе «Б» учительница задала ребятам нарисовать, кто что хочет.

Ребята ужасно обрадовались. Сразу же схватились за цветные карандаши. Учительница не ходила по рядам, как обычно. Сидела за столом и правила тетрадки, всем своим видом показывая, что юные художники могут дать полную волю своей фантазии.

Только под конец урока стали все вместе рассматривать рисунки. Чего только здесь не было! И дома, и человечки, и цветы, и конечно же космические корабли. И пусть стены домов страдали асимметричностью, пусть такой цветок был не известен ни одному ботанику, пусть на таком космическом корабле не отважился бы подняться даже самый отважный космонавт, но дом был раскрашен такой яркой краской, что каждому сразу становилось ясно — в нем живется радостно. Разноцветный цветок был символом огромного яркого мира, а корабль… ну какой же мальчишка не мечтает о полете в космос!

Но Зина Кадошникова нарисовала не цветок и не домик. Весь низ рисунка занимали густые черные тучи. А над тучами стоял высокий человек. Такой высокий, что ярко-рыжие лучи солнца торчали у него прямо из головы. И поэтому голова очень походила на подсолнечник. На лице у подсолнечника были большие черные очки. Нос и рот отсутствовали, зато уши, большие-пребольшие, свешивались прямо до плеч. В каждой руке он держал по длинному пруту — точь-в-точь такому, каким угощала Зину Анастасия.

Молоденькая учительница растерялась — такое в ее практике встречалось впервые. Правда, ученики часто рисовали самые необыкновенные вещи, мир их фантазии бывал необычайно разнообразен, но бога, бога никто еще никогда не рисовал…

В тот день по классу дежурил Анатолий Кадошников. Он приготовил мел. Намочил тряпку. Тщательно вытер доску. Наверху написал старательным круглым почерком: 25 марта 7471 года.

Ребята так и прыснули.

— Эй ты, марсианин! — дернул его за рукав Валька Князев.

— Ты что, с луны, что ли, свалился? — удивилась степенная староста класса Нина Томская. — Сотри поскорее, пока Елизавета Петровна не увидела.

Но стереть Анатолий не успел — Елизавета Петровна уже вошла в класс. Брови учительницы недоуменно поползли вверх.

— Это ты написал? — спросила она в сразу притихшем классе.

Анатолий кивнул утвердительно. Да, это он написал.

— Что же ты этим хотел сказать? Разве ты живешь в семьдесят пятом веке? Почему уж тогда не в сотом? — пошутила она. И потом уж серьезно: — Нет, правда, Толя, почему ты так написал?

— Потому что, — слова давались Анатолию с трудом, — потому что наша Анастасия говорит, что теперешнее число ложное, что настоящее число идет от сотворения мира… — Под насмешливыми взглядами ребят Анатолий готов был провалиться сквозь землю.

— Ну ладно, об этом ты мне потом расскажешь, — учительница поняла состояние мальчика, — садись, а ты, Нина, напиши, пожалуйста, правильное число.

В этот день, как и обычно, все шло своим строго заведенным порядком. Елизавета Петровна вызывала к доске, диктовала, делала грамматический разбор, но мысли ее все время кружились вокруг того, что написал на доске один из ее учеников. Учительница была не на шутку встревожена. Нет, конечно, это не простая случайность, С мальчиком творится что-то неладное…

Это было настоящее ЧП. Да, и то, что второклассница Зина нарисовала бога, и то, что пятиклассник Анатолий написал на доске какое-то несусветное число, и что шестиклассница Люба сняла пионерский галстук было настоящим чрезвычайным происшествием.

Посоветовавшись между собой, учителя решили, что руководительнице шестого класса «А» Елизавете Петровне вместе с пионервожатой Люсей следует побывать у Кадошниковых.

Надежда Васильевна была дома. Анастасия тоже. При виде посторонних старуха ретировалась в другую комнату. Учительница поинтересовалась, знает ли мать, что ее дети вдруг стали верить в бога. Что из-за этого Люба сняла галстук и хочет выйти из пионеров?

Надежда Васильевна подтвердила — да, знает. И ничего плохого она в этом не видит. Она и дальше собирается воспитывать детей в том же духе, хотя даже муж против. Но она предпочитает, чтобы от нее ушел муж, чем чтобы из ее дома ушел бог. Потому что иначе она не спасет своих детей от грозного суда божьего и они сгорят в адском пламени. И она принялась сыпать пересказанными с Анастасьиного голоса библейскими притчами о конце света.

Учительница и пионервожатая поняли — одними разговорами тут не обойдешься. Нужно выявить причину, почему произошла вдруг такая перемена с матерью их учеников. Помнится, ребята рассказывали, что все началось с тех пор, как в их доме поселилась невесть откуда взявшаяся старуха Анастасия. Нет, она вовсе не приходилась им бабушкой. Она вообще им никакая не родственница, но, судя по рассказам ребят, всеми в доме командует. Может быть, проверить, откуда взялась странная старушка и кто она вообще такая?

У Анастасии не оказалось никаких документов. Она наотрез отказалась сообщить свою фамилию и только упрямо твердила, что ни в каком родстве с семьей Кадошниковых не состоит, живет у них потому, что ей больше негде жить. Анастасии предложили место в доме для престарелых. Казалось бы, чего лучше — живи на покое, на всем готовеньком. Но старуха почему-то ужасно разозлилась и выехала с превеликим неудовольствием. Не потому ли, что дом престарелых находился чуть ли не за тысячу километров от дома, в котором жили Кадошниковы, и что теперь она не могла больше сеять в душах ребят то, что сеяла до сих пор?

С отъездом старухи жизнь в семье стала постепенно входить в свою прежнюю колею, как будто икона, которую увезла с собой старуха, занимала не только маленькое место на стене. Теперь в том месте, где она раньше висела, на обоях осталось только темное пятно. Не видно было, чтобы Надежда Васильевна горевала об Анастасии. Но особенно свободно вздохнули ребята. Теперь уже не надо было часами переписывать плаксивые стишки в бархатные альбомчики. Не надо было разучивать скучные песни и стоять на коленях, молясь тому, кого на самом деле и не существует. И можно было опять петь, смеяться, читать книжки, ходить в кино, носить галстук.

Очень скоро о страннице Анастасии и вовсе перестали вспоминать… И никто — ни маленькая Верушка, ни старшенькая Люба — так и не узнал, что странница Анастасия на самом-то деле приходилась им родной бабушкой. Впрочем, откуда им было догадаться об этом? Ведь «бабушка» прожила в их доме, так никогда и не произнеся ласкового слова, ни разу не назвав ни одного из них ни внуком, ни внучкой, запретив даже родной дочери называть себя матерью. Да если подумать, разве была она на самом деле матерью или бабушкой, эта фанатичная сподвижница старой веры?

СВЯТЫЕ ДЕЯНИЯ, ПРЕДУСМОТРЕННЫЕ УК…

И вот настал день суда. Не того «страшного суда господня», которым стращали «заблудшее стадо Христово» пастухи-пастыри, сами, возможно, даже не очень-то веря в его реальность. Предстоящий Верховный суд не имел ровно никакого отношения к всевышнему. Но именно его-то по-настоящему боялись и «старейший преимущий», и единый в трех лицах Богатырев, он же Яблонский, он же отец Мина Серафимов, и старший келейный брат Илья, и «оглашенный благодетель» Карлин.

Выездная сессия Верховного суда Казахской республики началась в алма-атинском Доме культуры строителей. В переполненном зале яблоку негде упасть. Я гляжу в зал — публика сама разная: много молодых лиц, но встречаются и пожилые. Благообразные старики с бородами и без оных. Девушка с модными клипсами, интеллигентный пожилой человек в пенсне, старушка, повязанная пуховым платком, по соседству с пареньком в рабочем комбинезоне. Народный заседатель Верещагин, станочник завода тяжелого машиностроения, член бригады коммунистического труда, говорит мне, что среди присутствующих немало рабочих и с его завода и с других предприятий города. А балкон оккупировали студенты — этих сразу отличишь…

За столиком рядом с пожилым солидным государственным обвинителем — помощником прокурора республики, советником юстиции Овчинниковым — усаживается молодой человек. Это — Владимир Ушаков, мой коллега по профессии. По ходатайству газеты «Ленинская смена» Ушаков выдвинут в общественные обвинители. Перед ним на столе стопка книг из числа вещественных доказательств. Из книг торчат закладки, — видимо, общественный обвинитель, чтобы быть во всеоружии, их основательно проштудировал.

На скамье подсудимых четверо. За столиком справа тоже четверо — по одному адвокату на каждого. Защитники нервничают — неблаговидная задача выпала на их долю. Корреспондентов много — пришлось поставить отдельный столик.

По залу шныряют вездесущие фотокорреспонденты, то и дело вспыхивают блицы. Заканчивают последние приготовления и местные кинооператоры.

Но вот раздается строгое: «Встать, суд идет!», и все встают — и обвиняемые, и обвинители, и публика, и корреспонденты, и адвокаты, и кинооператоры…

Настороженно слушает зал обвинительное заключение по уголовному делу группы ИПХС. Нет, я не оговорилась — именно по уголовному. Ибо святые деяния ипэхэсовцев предусмотрены Уголовным кодексом. Их будут судить не за религиозные убеждения. Никому не возбраняется верить в бога. Их будут судить за изуверский культ, жестокость которого наносит ущерб здоровью. Их будут судить за призыв к отказу от советского гражданства, за отказ от службы в армии и от советских документов, от работы в государственных учреждениях, за уклонение от выборов, за тунеядство, за нарушение паспортного режима. Их будут судить за похищение и привлечение в ИПХС несовершеннолетних, за насильственное воспитание в кельях, за создание подпольной типографии.

Уже первые слова обвиняемого встречаются гулом возмущения.

— Я бывший Васильев, — явно рисуясь, утверждает личность в очках, — бывший Александр. После крещения наречен Ильей и ношу христианскую фамилию Ильин. Гражданства не имею.

— Кто же вас лишил гражданства? — спрашивает судья.

— Я сам себя лишил, по религиозным убеждениям, Против формулировки, что вел паразитический образ жизни, протестую. Я трудился во имя бога. Тут уж мы тунеядцами быть не можем. За милостыню, полученную от единоверцев, мы должны отработать…

Как же «отрабатывал» получаемую «стипендию» бывший студент Новокузнецкого техникума? Нет, брат Илья не ограничивался одними молитвами. Это бы еще полбеды, хотя, если молодой парень целых двенадцать лет бьет баклуши, то бишь поклоны, и живет на подаяние, — это уже достаточно отвратительно. Однако «брат Илья», помимо всего прочего, «вносил свою лепту», как он выразился, «в дополнение имевшейся у нас литературы».

Общественный обвинитель оживляется: какую именно литературу имеет в виду обвиняемый? Случайно, не эту? И он демонстрирует толстый том «Универса».

Бывший Васильев подтверждает — да, именно эту. Вот, значит, как использовал полученные в техникуме знания бывший студент! Однако и это еще не все. В деле имеется ряд брошюрок, собственноручно им перепечатанных на машинке. В них неоднократно упоминается цифра «666». Цифра истолковывается как «символ зверя», антихриста и даже связывается с именем Ленина.

Зал гудит от возмущения. Обвиняемый глотает слюну — кадык судорожно ходит ходуном по его тонкой шее.

А интересно, как объясняет Васильев свое сожаление о том, что у нас-де не существует монархии, высказанное на страницах брошюры «О 45 днях», собственноручно им перепечатанной? Уж не были ли, случайно, его родители при царизме князьями или графами?

— Нет, — растерянно мотает головой Васильев, — они были простые крестьяне.

— А задумывались ли вы хоть когда-нибудь, — интересуется дотошный общественный обвинитель и пристально смотрит на своего сверстника, — задумывались ли вы над тем, как сложилась бы ваша судьба, судьба сына простого крестьянина, не будь советской власти?

Васильев молчит, только кусает губы. Я знаю о том, что из всей большой семьи Васильевых только он один «ударился в религию». Один брат работает токарем, другой мастером на картонажной фабрике, сестра стала экономистом. Ну, а чего достиг этот брат? Стал «братом Ильей»…

К «судному дню» брат Илья успел сбрить усы и бороду. И это уже свидетельствует о каких-то его внутренних колебаниях. Однако лишнее в самой голове одним махом не сбреешь.

Иноку Варлааму, «бывшему Перевышину», из уважения к его преклонному возрасту суд разрешает не вставать во время допроса. Впрочем, «старейший преимущий» не преминул использовать и другие преимущества своего возраста — он то и дело прикидывается глухим. И пока ему повторяют вопрос, «старейший» обдумывает, что ответить. Я сижу близко от инока и прекрасно вижу его невозмутимое, как маска, лицо с холодными льдинками глаз. И только в самой глубине этих глаз полыхают маленькие разъяренные молнии. Бывший Перевышин так и сыплет библейскими цитатами, и каждое третье слово у него — бог. Старый опытный конспиратор изо всех сил старается доказать, что организация ИПХС ведет свое начало еще со времен Никона и состоит из безобидных бегунов, которые только затем и убегали, чтобы без передышки молиться богу.

В действительности же дело обстояло так. Никон, будучи возведенным на патриаршество, своею властью, без собора, в 1653 году разослал по церквам «паметь», которой вводил некоторые «новшества» — теперь следовало креститься не тремя пальцами, а двумя, творить поясной поклон, а не земной. Церковную службу стали справлять по исправленным им книгам. Старообрядцам это пришлось не по вкусу. Однако любопытно, что сторонники «старой веры» помимо никоновских новшеств осудили и светскую власть и Петра Первого за установление таких «еллинских и латинских и прочих языческих законов», как законы: «брады брить, платье немецкое носити, власы растити и плести косы, банты привязывати, петли на шее имети, пукли связывати и лаверж салом намазывати, и мукою главу припудривати, и табак носом пити и устами курити, и со псы из единых сосудов ясти». Так, начав с формально-обрядовой стороны богослужения, старообрядчество пришло к тому, что включило в религиозные новшества и такие, которые не имели к ним ровно никакого отношения…

И вот, проклиная всяческие нововведения, старообрядцы стали разбегаться по лесам. В восемнадцатом веке беглый солдат Ефимий связал «истинноправославных христиан крыющихся» в единую организацию.

Но хотя царскую власть и власть православной церкви, которая находилась в союзе с царем, бегуны считали властью антихриста и требовали от своих единоверцев никакого общения с этой властью не иметь, они впоследствии допустили в свою организацию особую категорию верующих, которая продолжала жить в миру. Благодетели получали большие доходы, и каждого странника они использовали как даровую силу. Таким образом, перед революцией оглашенные благодетели представляли собой обуржуазившуюся прослойку. Этим и объясняется реакционная сущность их учения и антиобщественный характер их деятельности. Кроме того, к бегунам после революции примкнули выходцы из кулаков и другие отщепенцы свергнутых эксплуататорских классов…

Тщетно пытался старейший преимущий выдать ипэхэсовцев за людей не от мира сего. На поверку выходило, что «божьи люди» вмешивались, и притом весьма активно, в «мирскую жизнь». Из материалов дела бесспорно явствует, что секта организовала подпольную школу, которая готовила проповедников. Отнюдь не за одну религию собирались ратовать эти глашатаи.

— Так это или, может быть, не так? — в упор спрашивает Варлаама председательствующий.

Старейший преимущий приставляет руку к уху — делает вид, что не расслышал.

— Вам не ясно? — Председательствующий терпеливо повторяет еще раз.

Старейший по-прежнему молчит.

— Опять не ясно?

— Ясно! Просто крыть нечем! — не выдержав, кричит из зала русый паренек с комсомольским значком на спортивной куртке.

— Занимайся вы только богомольем, никто бы к вам не имел никаких претензий, — говорит судья. — Но вы злоупотребили свободой вероисповедания.

Да, помимо антиобщественной деятельности, калечащей людей морально, секта наносила ущерб здоровью своих членов. И именно он, старейший преимущий, применял «за отступление от веры» жестокие, изуверские наказания.

— Может быть, вы скажете, какая епитимья налагалась на женщину, осмелившуюся полюбить и забеременеть? — интересуется прокурор.

— Один год поста, — бесстрастно отвечает высохший как мумия старец.

— Поясните, что это значит, — требует прокурор.

— Один раз в день постная пища и тысяча поклонов ежедневно.

Зал взрывается от возмущения — 365 тысяч поклонов за год и голодное существование для женщины, носящей под сердцем ребенка, для кормящей матери!

— Если верит — выдержит, — сурово объясняет «духовный судия».

О том, как выдерживали разного рода епитимьи жертвы религиозных предрассудков, свидетельствуют акты медицинской экспертизы: ревматизм, анемия, порок сердца, туберкулез. Вот что приобрели Маргарита Торцова, Зина Гарева, Нина Моржова, девятнадцатилетняя старица Ника и другие…

Рядовых членов подвергали суровому наказанию за малейшие «проступки». Ну, а если вопреки совести поступали сами руководители?

В деле имеется прелюбопытный документ — письмо из кельи той самой Низямовой, которая упрятала сюда свою собственную дочь Миру. В какой атмосфере жила девочка, можно судить по этому письму — жалобе на старшего келейного инока Георгия. «Наш старший инок Георгий занимался выпивкой, — жаловались старейшему преимущему обитатели кельи. — Был случай, что Георгий лежал пьяный во время праздничного богослужения, когда его послушники исполняли церковную службу. Инок постоянно приказывает нам или сам покупает водку на церковные деньги. Пьет явно или втайне не только один, но и со своими приближенными женского пола. До того распустился, что завел постыдную связь с молодой старицей Алевтиной, которую держит у себя в келье. Таковые показания мы свидетельствуем перед богом и закрепляем своими подписями». Следовал ряд подписей.

Как же был наказан инок Георгий? Да просто покаялся «самому» Варлааму. И тот отпустил ему все грехи, после чего инок снова принялся действовать по формуле: «Не согрешив — не покаешься, не покаешься — не спасешься».

А как исполнял свой «священный долг» отец Зотик, назначенный духовником, перед которым верующие «очищали душу», выкладывая все самое сокровенное? Он направо и налево разбалтывал тайну исповеди. Едва успев выслушать слезное признание девушки, которое и было-то, собственно, доверено ему только для передачи самому богу, духовный отец не замедлил уведомить отца девушки «о падении дочери». Родительский гнев тотчас обрушился на голову и без того несчастной Катерины. Смятенная, раздавленная, обескураженная, она едва не наложила на себя руки…

А чего стоит другой «святой», отец Федул?

По правде говоря, дорого стоит — ведь этот пьяница и мошенник исчез, прихватив «на дорожку» немалую толику денег, пожертвованных оглашенными благодетелями.

Небезгрешен и сам инок Варлаам. Пользуясь безграничной властью, он безотчетно располагал солидными денежными суммами. Скудно, весьма скудно выдавал старейший на нужды кельи. Зато у него самого в потайном кармане находились большие тысячи. Работать Перевышин никогда не работал, зарабатывать не зарабатывал, пенсии не получал. Откуда же взялись «личные» сбережения? О, оказывается, источников хоть отбавляй! Тут и деньги, которые приносят с собой те, что решили «отрешиться от мира» и стать келейными затворниками. И заработная плата оглашенных благодетелей, и пожертвования благодетелей неоглашенных…

— Ну, а если бы благодетели перевелись? — ставит вопрос ребром общественный обвинитель. — За чей счет жили бы тогда вы и ваши странствующие?

— Что-нибудь бы придумали, — подумав, цедит «старейший».

На старейшего преимущего посматривают как на реставрированный по способу Герасимова портрет неандертальца. «Вытащили из нафталина времени, — острит студент. — Ясно — понадобился как символ великомученика».

Когда председательствующий спрашивает у Перевышина, что он хотел бы сказать в заключение, тот встает. Грозя костлявым пальцем с длинным загнутым ногтем, задрав вверх бороду цвета прошлогоднего снега и закатив глаза, старейший преимущий зычным голосом (куда девалась старческая немощь!) пророчествует:

— Пришло последнее время! Грядет конец света!

Зал грохочет от хохота…

Подсудимый Богатырев, он же Яблонский, он же Серафимов, все в той же неизменной камилавке на голове и в той же черной мантии с красным кантом, дает свои показания таким сладеньким голоском, как будто горло его наполнено елеем. Но при этом глаза у него жесткие, злые, настороженные.

Уже одна его биография вызывает негодование в зрительном зале. «Святой инок» бросил на произвол судьбы двух жен и четверых ребятишек мал мала меньше, дезертировал с фронта, в свои пятьдесят лет не имеет ни одного года трудового стажа!

— Но ведь вы давали показания, что вы одиноки?

— Да, хотелось скрыть старые грехи.

— Значит, лгали? — прокурор смотрит в упор на «святого инока». — А ведь вы утверждаете, что, став членом ИПХС, стали идеально чистым? Стало быть, ложь, что члены ИПХС отличаются правдивостью и высокой нравственностью?

Лоб инока покрывается испариной.

— Вы бросили своих детей, но по-вашему выходит, что вы-то и есть верный божий слуга, — продолжает наступать прокурор. — А вот власть, которая дала возможность вашим детям встать на ноги и получить высшее образование, — антинародная!

Отец Мина снова принимается юлить и запираться, все еще надеется сбить с толку, направить по ложному пути, лишь бы любой ценой выскочить сухим из воды. Недаром, уже сидючи в заключении, переправил он «брату Илье» шифрованную записочку: «Я у вас не жил. Приезжал изредка. Что печатали — не знал. Про школу не слышал…»

Тщетно отец Мина уверяет о том, что-де вера их идет от самого Христа-спасителя, который избрал себе 12 апостолов, а те, в свою очередь, подыскали себе 70 учеников и разбрелись по свету, неся учение Христа. И они, ипэхэсовцы, мол, тоже «всего-навсего ученики Христовы».

Материалами следствия с очевидностью доказано, чем занимался первый помощник старейшего преимущего, старший предельный по Казахстану и Средней Азии. Разве не он, отец Мина, завербовал студента Александра Васильева и заставил его уничтожить свои документы и уйти на нелегальное положение? Разве не он окрестил Александра Ширяева, благословив его скрываться? Разве не он внушал своему крестнику Руфину, что, мол, «твое оружие от врагов видимых и невидимых — крест. Держи его крепче», «истинное отечество находится в загробной жизни», «любите врагов ваших»? И разве не вследствие этого Руфин, вернее, Геннадий Русаков предстал перед военным трибуналом как дезертир? Что же касается литературы, обнаруженной в пределе Богатырева, то невольно приходит на ум мудрое изречение: «Скажи мне, какие книги ты читаешь, и я скажу, кто ты…»

— Позвольте мне процитировать ну вот хотя бы это, — общественный обвинитель открывает брошюру: — «Чахотка, малокровие, худосочие — разве это не наши комсомольцы?»

Сидящие в зале возмущаются:

— Да это же чистейшей воды клевета!

Десятки голов поворачиваются в сторону комсомольцев-дружинников с красными повязками на рукавах. Нечего сказать, худосочие — все как на подбор мускулистые, румяные. С палочками Коха они, безусловно, незнакомы.

— Я в брошюры не вникал, — делает еще одну неумелую попытку выкрутиться отец Мина.

Конечно, это звучит смехотворно — руководитель предела, без разрешения которого никто не смел с места сдвинуться, не имел, видите ли, понятия, что за книжицы почитывались и пописывались в подведомственной ему епархии! Между тем рукописи, на которых нет фамилии автора и титула издательства, являются нелегальными. Эти опусы предназначались для проведения подрывной агитации. Многие из них представляли собой готовые тексты лекций для чтения слушателям.

Общественный обвинитель просит обратить внимание на любопытное обстоятельство — сочинения, такого рода имели своей целью обмануть, сбить с толку и самих верующих. И в пример приводит уже небезызвестный нам «Универс». Там вмонтировано письмо жены Понтия Пилата, якобы узревшей Христа. На письме подпись: «Копия с исторического документа». Казалось бы, такой древний документ и должен был быть написан соответствующим языком. Ведь даже «Слово о полку Игореве», относящееся к XVI веку нашей эры, начинается старинным древнерусским: «Не лепо ли ны бяшет…» Ничуть не бывало — рассказ Понтиевой подруги жизни изложен вполне современным языком. Кстати, в каком архиве хранится подлинник этого документа, тоже почему-то не указано.

Под давлением непреложных фактов отец Мина даже вспотел.

— Мы потеряли авторитет не только перед властями, — понурив голову, со вздохом признается он наконец, — но и перед своей братией. У нас получилась полная ошибка. И мы на этой ошибке обожглись. Не за религию подвергаемся мы наказанию, а за то, что запачкали ее клеветой на советскую власть…

Наступает очередь давать показания подсудимому Карлину. Тому самому, что в две смены работал на отца Мину. Между тем как для родного отца не нашлось места в его доме.

Похоже, что за время следствия Карлин многое передумал.

— Содержать дальше келью у меня желание пониженное, — признается он. — Возьму в дом отца с матерью. Женюсь, своей семьей пожить охота.

Зал одобрительно гудит — давно бы так. А то, бесхитростная душа, знай себе ишачил на чернорясных объедал. Хватит. Пора за ум взяться…

Допрос обвиняемых закончен. Объявляется перерыв до завтрашнего дня.

…Уже третий день идет процесс, а народу в зале не убывает, а прибывает, хотя, казалось бы, прибывать уже некуда. Впрочем, теперь плотно стоят даже в проходе. Так что, пока вызванному давать показания свидетелю удается протолкаться сквозь толпу, проходит добрых пять минут.

Так вот как она выглядит, эта Сидония, которую сманили в странство после окончания семилетки! Однако теперь она уже больше не Сидония. Теперь она снова Зина Гарева, снова вернулась в школу, стала ученицей восьмого класса. Но сколько лет жизни загублено! Сколько молодости и здоровья потеряно! За годы, проведенные в схроне, Зина могла бы не только окончить школу, но почти окончить институт.

Как же гуманно подошла к этой самой Сидонии та самая советская власть, которую она, пусть по чужому наущению, но все же честила и хулила!

Гаревой помогли устроиться на работу, обеспечили общежитием, дали возможность учиться.

— Сейчас я, конечно, хожу в кино и в театр, — рассказывает девушка. — Раньше нам это запрещалось: душа неспокойная станет, говорили, неугодные мысли появятся. Ты молодая, увидишь в кино юношу, замечтаешься.

Сидящие в зале улыбаются.

— Теперь я смотрю на жизнь по-иному, — говорит Зина.

— И слава богу, — бросает реплику судья, и зал дружно смеется.

Безусловно, надо радоваться, что Зину вытянули из схрона. Еще вся жизнь впереди. Но вытянуть из схрона — это еще далеко не все. Не следует забывать, что целых восемь лет Зина не только звалась Сидонией, но и была ею. Да, черный монашеский платок на голове сменила нарядная шелковая косынка. Но вот мысли-то в самой голове не так легко сменить…

У Нины Моржовой на голове также цветастая косынка. Она учится в той же школе, что и Гарева. И работает на той же самой шелкопрядильной фабрике. Нина тоже в свое время променяла полную среднюю школу на «полный курс наук» в Янги-Юле.

— Скажите, пожалуйста, — интересуется общественный обвинитель, — вот вы сейчас работаете на фабрике. Что у вас там — разврат, самоубийства, рабство?

Нина краснеет:

— Что вы, ничего подобного у нас нет.

— А вот в янги-юльской школе вы переписывали стихотворение «Век», и там утверждается, — общественный обвинитель достает тетрадку и раскрывает ее на нужной странице, — там утверждается, что наш век — мрачный век, который «рабство, ложь, разврат и злобу всюду вырастил в делах…».

— Но мне же было только пятнадцать лет, когда я пошла в янги-юльскую школу, — оправдывается Нина. — Я не понимала еще, на какой путь я встала. Теперь я сознательно и добровольно порываю с ИПХС…

Конечно, это уже многое. Но не все, далеко не все. Мне захотелось узнать побольше о теперешней жизни Нины и Зины. И я отправилась на алма-атинскую шелкопрядильную фабрику.

В партбюро у нас сразу завязался оживленный разговор.

— У нас ведь их трое, — озабоченно говорит секретарь.

— Как трое? — удивляюсь я. — Зина и Нина.

— И Мира, — добавляет секретарь. — Как раз самая трудная из всех троих.

Вот как! Значит, и Мира, бывшая «старица Ника», тоже оказалась тут! На суде она еще не выступала.

— Мира в Ялте. Отправили лечиться, — разъясняют мне. — С нервами у нее сильно не в порядке… Живет она по-прежнему у матери. Мы бы хотели перетащить ее в общежитие, тут у нас коллектив дружный, рабочий, слушать про загробную жизнь охотников днем с огнем не сыщешь…

Побывала я в школе рабочей молодежи № 14, где учились Нина и Зина. Внешне все обстояло более чем благополучно — листаю классный журнал восьмого класса, где учится Гарева, — сплошь пятерки и четверки. Листаю классный журнал девятого класса, где учится Моржова, — пятерки по всем предметам, в том числе по биологии и истории.

Но меня все это не очень убеждает. Ведь этой же самой Моржовой долгие годы вдалбливали, что «наука бессильна дать ответы на все вопросы, в том числе и о происхождении человека», что «ответы на все может дать только религия».

У меня в блокноте были кое-какие выписки из тетрадочки Моржовой, из той самой, что была заведена ею в янги-юльской школе. Там, между прочим, красовалась такая хронологическая таблица: «От Адама до Потопа лет 2242, — аккуратным почерком, буковка к буковке было выведено Нининой рукой. — Зачатие св. Богородицы — в лето 5485. Адам жил 930 лет. Каин жил 900 лет».

Там были и аксиомы вроде: «Человек создан богом, творцом вселенной». Там старательно переписывалась церковнославянская азбука с переставшей существовать задолго до рождения самой Нины буквой ять. И стихи «Призыв к братьям», где фигурировали такие строки, как: «Ведь кругом духовный голод и царит сплошная тьма…»

Теперь я просматривала другие тетради, написанные тем же почерком. На этот раз аккуратными буковками были выведены даты построения социализма в нашей стране. В сочинении по литературе пересказ из «Как закалялась сталь». В тетрадке по биологии крупными буквами выведено: «Человек происходит от обезьяны».

Преподаватели так и сияли. Наперебой протягивали тетради. И мне стало тревожно на душе. Выходит, что по мановению волшебной палочки все изменилось в Нининой голове? Я стала искать разгадку всей этой молниеносной перестройки. И нашла. Никакой перестройки вовсе и не произошло. Поговорив с самой Ниной, я убедилась, что пока еще происходит лишь добросовестная зубрежка. Раньше зазубривала библейские тексты, а теперь цитаты из Николая Островского; раньше допотопные даты, теперь — послереволюционные.

Мне припомнилось, как на суде общественный обвинитель поинтересовался, хорошо ли Сидония знает библию. Сидония подтвердила — да, знает, как же не знать, ее же саму в проповедницы готовили. Ушаков спросил ее, не задумывалась ли она над тем, почему им предлагали считать Авраама святым. Как же может быть святым муж, который отдает свою жену в любовницы да еще получает за это деньги? На этот вопрос Сидония так и не смогла ответить. Вопрос поставил ее в тупик, хотя книгу «Бытие», главу 12 она не только читала, но даже знала наизусть…

Я вспомнила об этом сейчас по ассоциации. Спросите ту же Гареву о чем-нибудь в рамках школьной программы, она ответит бойко, без сучка и задоринки. Но ответит от точки до точки. От «а» до «я». Прошпарит все подряд, все как по-писаному. Но не больше.

Формально, может быть, и правильно. А по существу — ученица восьмого класса остается при своем нетронутом как целина религиозно-идеалистическом мировоззрении. А ей ставят пятерки, которым, если разобраться по существу, грош цена.

И жаль, что педагоги из четырнадцатой школы не поняли того, что для бывших учениц бывшей религиозной школы новы не только предметы, не только сам материал, но и метод его усвоения. Их, бывших послушниц, безропотно, бездумно, механически, на веру привыкших воспринимать и зазубривать библейские догмы и сектантские притчи, предстоит научить самостоятельно мыслить. А это так же трудно, как научить ходить человека, у которого много лет не работали ноги. Так же медленно, как прозревшего после глазной операции приучают к свету, к гамме цветов…

Четвертый день идет процесс. У четвертого свидетеля миловидное лицо в светлых кудряшках, кокетливо повязанный пестрый платочек, по-модному сшитая шубка. Именно такой я и увидела впервые Маргариту Торцову.

— Я очень сожалею, что бесцельно прошли шесть лет моей жизни, — взволнованно говорит девушка. — За это время я могла бы получить образование и трудиться, как все советские люди. А я так ничего и не получила.

— А сердечно-суставной ревматизм? А разрушенную нервную систему? — уточняет судья.

Маргарита горько усмехается — да, чего-чего, а болезней разных она в схроне действительно получила…

После длинного дня в суде, еще более напряженного, чем предыдущие, потому что дело уже близилось к развязке, мы уезжаем с Маргаритой в редакцию.

В этот поздний час помещение толстого журнала пусто. Пишущие машинки отдыхают под брезентовыми пледами. Стопки бумаги в белехоньких ночных рубашках разлеглись прямо на столах. И только остро отточенные карандаши, как натренированные спортсмены, предпочитают отдыхать стоя. Мы с Маргаритой с удовольствием опускаемся в глубокие мягкие кресла и молчим. И только спустя какое-то время завязывается наш разговор. Тихий разговор по душам…

Маргарита рассказывала и при этом волновалась так, как будто ей еще сегодня снова предстояло пройти через все то, что, к счастью, уже стало неповторимым вчерашним. И по мере того как она вспоминала об этом вчерашнем, у меня на глазах исчезали кудряшки, пропадал блеск в глазах. Исчезла и пестрая косыночка, и по-модному сшитая шубка. И я снова увидела сидящую передо мной девушку в черном сарафане на двенадцати пуговицах и в надвинутом по самые брови черном платке. Бледная как полотно, стояла она на коленях и все била один земной поклон за другим. Била до тех пор, пока не упала замертво. Однако суровый белобородый старик не подошел к распростертому телу, не поднял, не брызнул водой в помертвевшее лицо. Только взглянул и тотчас отвернулся: «Авось не помрет, а помрет, так на все воля божья». И тонкие губы его снова зашептали привычные слова молитвы…

Маргарита жадно пьет воду из стакана, а потом, отдышавшись, продолжает вспоминать…

И тогда я снова вижу Маргариту все в том же черном сарафане, но комната, в которой она теперь находится, уже ничем не напоминает сырой и мрачный схрон. И белобородого тоже нет поблизости.

Маргарита смущена и взволнована новизной впечатлений и перемен, происшедших в ее жизни за какие-нибудь двадцать четыре часа. Накануне в схроне среди других членов организации обнаружили и ее. Следователь Рожков, сам отец троих ребятишек, пожалел отправить Маргариту в камеру. Вот так и вышло, что Маргарита очутилась в доме Владимира Дмитриевича.

— Да ты кушай, девочка, не стесняйся, — ласково уговаривает ее жена следователя Татьяна Павловна и пододвигает поближе шипящую сковородку.

Жареные котлеты пахнут, как все райские яства вместе взятые. Маргарита даже забыла, когда она последний раз ела мясо. Она сглатывает слюну. Ужасно хочется отведать. Наконец, решившись, несмело берет вилку и тянется к котлете. И вдруг резко отдергивает руку назад. Вилка со звоном падает.

— Нельзя. Петров пост.

— Да выкинь ты эти глупости из головы, — советует ей мужчина в кителе и сам накладывает на Маргаритину тарелку две пышные, еще шипящие в масле котлеты. — Теперь тебе все можно есть.

Однако, прежде чем приступить к еде, Маргарита по привычке подняла было два сложенных пальца ко лбу, но под удивленным взглядом ребячьих глаз креститься стало неловко.

«Попробовать, что ли, самый маленький кусочек? А то ведь даже вкус мяса забыла», — решилась наконец Маргарита.

— А ты ешь как следует, — в два голоса уговаривают ее следователь и его жена. — Тебе сил набираться надо, а то вон какая худая да бледная стала…

Всего неделю жила Маргарита в семье Рожковых, но как много событий произошло с ней за это короткое время! В келье все дни походили один на другой, как бусинки четок. Здесь каждый день напоминал разноцветные бусы. Вместо унылого черного сарафана до полу нарядили Маргариту в цветастое, на скорую руку перекроенное из платья Татьяны Павловны платьице. Волосы подстригли в парикмахерской, и, приглаженные раньше в нелепые космы, они, как бы вырвавшись на волю, сразу закрутились в тугие колечки.

«Неужели это я?» — с волнением, радостью и замиранием сердца спрашивала себя Маргарита, рассматривая в зеркало эту новую девушку, такую неузнаваемую и вместе с тем своим бледным лицом бесспорно похожую на странницу Маргариту.

В новом платье, с новой прической Маргарита пошла в театр, куда ее пригласили супруги Рожковы. Давалась премьера. Впрочем, для Маргариты любой спектакль был премьерой — она первый раз в жизни сидела в зрительном зале, — ведь по уставу ИНХС всякие зрелища считались греховными…

Вскоре Маргарита Торцова получила и свой первый в жизни паспорт. Ее устроили работать на Новокузнецкий металлургический комбинат. Поначалу, после тишины подземелья, лязг и грохот оглушили ее, но вместе с тем удивило владевшее всеми чувство радости созидания…

С квартиры Рожковых Маргарита переехала в общежитие. Девчата оказались общительными, отзывчивыми, не корили за прошлое, не отпускали шуточек, а просто, по-товарищески помогли Маргарите на первых порах…

Жизнь Маргариты начинала входить в колею.

— А ты хотела бы повидаться с родителями? — спросил ее однажды Владимир Дмитриевич.

Маргарита вздрогнула от неожиданности. Еще бы! Это было ее заветной мечтой все эти годы, такой потаенной мечтой, что она даже на исповеди не признавалась в этом. Но теперь… Конечно, она очень хочет повидаться с отцом и матерью. Только как это сделать, ведь родители живут в другом городе, а ей отпуск еще не положен.

— Собирайся, сейчас и поедем, — заторопил ее Владимир Дмитриевич. — Уже давно твои родители живут в нашем городе. А ты и не знала даже?

Нет, Маргарита ничего не знала о своих родителях. Решительно ничего после того, как ушла тогда из родительского дома. Связь с «бывшими» родителями категорически запрещалась уставом ИПХС. За семь лет Маргарита не написала ни одного письма домой. Не прочитала ни одного из писем, пришедших от сестры Нади, хотя Надя тоже была послушницей. Откуда же ей было знать, что убитые горем родители перебрались подальше от места, которое напоминало им о потерянных дочках…

Они вошли в дом — Владимир Дмитриевич впереди, Маргарита жалась сзади. Хозяйка — пожилая женщина с болезненно желтым лицом — мельком взглянула на пришедших. У Маргариты жарко забилось сердце — сейчас признает. Но женщина равнодушно поинтересовалась, что за дела привели их к ней, и предложила садиться.

Маргарита продолжала стоять как вкопанная. К горлу подступил комок. Неужели эта совсем старая женщина и есть ее мать? Как же она поседела и постарела за все эти годы разлуки! Маргарита исподволь, с жадностью вглядывалась в это новое лицо с морщинками, с горькими складками у губ. А потом, разом позабыв и то, что ипэхэсовцам следует избегать свиданий с «бывшими» родителями, и то, что при свидании полагается только холодно приветствовать их, Маргарита раскинула руки и кинулась к опешившей от изумления женщине и, захлебываясь от слез, запричитала:

— Мама, родная, дорогая, милая мама, здравствуй!..

Обо всем этом рассказала мне сама Маргарита поздним вечером накануне пятого дня судебного процесса.

…Шел пятый день суда. По мере того как давала свои скупые показания женщина с каменным лицом, в зале все больше усиливалась неприязнь к ней. Люди бросали гневные реплики, а под конец потребовали:

— Судить эту бывшую мать надо, вот что!

«Бывшая» мать, ибо свидетельница и была той самой Марфой Дементьевной Низямовой, которая некогда упрятала собственную дочь Миру в подпол своего дома, кусает губы. По каменному лицу ползут красные пятна…

К вечеру я отправилась к Низямовой домой. Мне очень хотелось посмотреть обстановку, в которой предстояло жить Мире. Да, теперь она не будет прятаться в подполье, а поселится в комнате. Но сказать по правде, я сильно сомневалась, что от перемены места может произойти коренная перемена и в самом образе жизни вчерашней послушницы. Да, я знала, что Мира теперь работает, как будто собирается учиться. Но ведь после работы она будет снова возвращаться в келейную обстановку материнского дома. Много ли будет прока от нескольких часов, проведенных в нормальных человеческих условиях? Вот о чем думала я, разыскивая дом тридцать три по улице Красной. Уже на этой самой улице я повстречала девушку, которая пообещала проводить меня до самого дома. На девушке ловко сидело модное пальтецо, на ногах у нее были остроносые сапожки, в руках она держала портативный чемоданчик. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что это и есть Мира, которая возвратилась домой с курорта на несколько дней раньше срока.

Всю дорогу она без умолку болтала о море, о солнце, о весне, о мимозах. Однако стоило нам подойти к дому, Миру как будто подменили. На лицо словно облачко набежало, бочком, как-то вся сжавшись, видимо стараясь как можно меньше обратить на себя внимания, Мира в одних носках (сапожки она бесшумно сняла в коридоре) вошла в комнату. И в нерешительности, так, с чемоданом в руках, застыла на пороге, пригвожденная взглядом «бывшей» матери и трех старух, которые также не спускали с нее своих красных, не привыкших к свету глаз.

— Чего рот-то разинула? — вместо приветствия зыкнула мать. — Поставь чемодан да отправляйся на свою работу. Раз своим умом жить решила, раз такая умная вдруг стала, гони мне денежки. Нечего у матери на горбу сидеть. Я с работы увольняюсь, хватит. Дочь хорошо зарабатывает, пусть покормит мать, раз советская власть тебе по тридцатке в получку отваливает.

Всю эту тираду Низямова выдохнула со злостью, с превеликой издевкой. В ее злобном умишке созрел план мести. Она, конечно, не могла не знать, что в ее сорок лет на пенсию не выходят, и, конечно, затеяла весь этот разговор с единственной целью поиздеваться над Мирой.

И она достигла своего — Мира истерически разрыдалась.

— Еще путевки выдумали давать здоровым девкам, а я, мать, того не заслужила, — снова как плевок бросила в лицо дочери рассерженная сектантка.

— Да вы хоть бы дали дочери в дом войти, — возмутилась я. — Ведь у нее порок сердца, поберечь надо.

— Умрет — похороним, — невозмутимо обронила она. Старухи согласно закивали головами: «На все воля божья» — и закрестились высохшими перстами. — Только, похоже, меня допреж ее со свету белого сживут, — задохнулась Марфа Дементьевна, и даже скулы у нее покраснели. — Вчера еле из суда выбралась. А сегодня на работе не давали шагу ступнуть. Каждый, вишь ты, до моих семейных делов касательство имеет. «Что ты, мол, за мать? И откуда только такие берутся?» За собой бы лучше глядели да бога помнили…

«Мать — типичная фанатичка, с психопатическими наклонностями», — думала я, возвращаясь в гостиницу. Конечно, будь Мира ребенком, такую мамашу непременно лишили бы материнских прав. Но почему сейчас, когда Мире всего девятнадцать лет, почему ее оставили в этих недобрых, злонамеренных руках? Неужели для Миры не могло найтись места в общежитии? Под общежитием я имею в виду нечто большее, нежели просто койка и тумбочка…

Судебное разбирательство подходит к концу. Уже допрошены все свидетели. Правда, отсутствует Надя Торцова. Она лежит на излечении в туберкулезной клинике. Отсутствует инокиня Звенислава — заведующая школой осуждена в Новокузнецке. Отсутствует и Градислава — она уже полгода работает швеей, вышла замуж и теперь ждет ребенка. Похоже, что бывшая преподавательница янги-юльской школы решила начать новую жизнь…

И снова раздается строгое: «Суд идет!» И снова все встают. Но на этот раз не садятся — сейчас будет оглашен приговор.

— «Именем Казахской Советской Социалистической Республики…» — негромкий голос председательствующего отчетливо слышен в настороженной тишине. Вспыхивают рефлекторы. Два перекрестных луча слева и справа запеленговывают четверых подсудимых. Их выхваченные из темноты фигуры, высвеченные до единой пуговки, напоминают инцидент на границе, при котором мне довелось однажды присутствовать. Тогда пограничники напали сперва на след нарушителей, а потом настигли и их самих. Эти странные люди, пустившиеся по странной дороге, тоже нарушили границы советской законности. И тоже задержаны с поличным. Так и кажется, что они, как и те там, в лесу, поднимут руки, сдаваясь под тяжестью неопровержимых улик. Впрочем, они это сделали иначе — в покаянных последних словах…

Да, в ходе следствия обвинительное заключение полностью подтвердилось — «святые деяния» прямо подпадают под действие Уголовного кодекса: нарушение паспортного режима, причинение ущерба здоровью граждан, отказ от исполнения гражданских обязанностей, хранение и распространение литературы, в которой содержатся клеветнические измышления, и т. д. и т. п.

Все это теперь было непреложно подтверждено в суде.

И все же приговор гуманен. Весьма гуманен. Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда Казахской ССР учитывала обстоятельства, которые не только отягчают, но и смягчают вину подсудимых. Коллегия приговорила Богатырева — Яблонского — Серафимова к семи годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима, Перевышина и Васильева — на пять лет каждого, а Карлина — на три года.

Изъятую церковную литературу решено передать в фонды республиканских библиотек. Брошюры и рукописи по одному экземпляру хранить при деле, остальные использовать для атеистической пропаганды…

СВИДЕТЕЛИ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО

Итак, процесс окончен. Начали отбывать наказание и матерый ипэхэсовец — «старейший преимущий», и дезертир с поля битвы и с фронта труда в мантии проповедника, и велеречивый тунеядец Васильев, и оглашенный Карлин.

Получили паспорта и прописались на постоянное жительство в советском обществе и Нина Моржова, и Зина Гарева, и Маргарита Торцова, и многие другие бывшие рабы божьи, чьи фамилии здесь нарочно изменены, чтобы их прошлое не тянулось темной тенью в их будущее.

Казалось бы, все в полном порядке. Но вот сейчас-то самое время разобраться — почему вообще возможны такие странные вещи? Я уверена, в наше время претерпели бы изменения даже литературные герои прошлого. Существуй сейчас Плюшкин, ему не оставалось бы ничего другого, как заведовать палаткой утильсырья. Ноздрева привлекли бы на пятнадцать суток за мелкое хулиганство, а тунеядца Обломова заставили бы как миленького работать на поле. Но почему же такими окостенелыми остались герои Мельникова-Печерского, все эти старцы, еще сто лет назад прикрывавшие камилавкой не только скудость волос, но и убожество мыслей? Почему умудрились они не только выжить, но и, набив переметные сумы вредными идейками, пуститься в странствие, на этот раз уже не по царской России, а по Советскому Союзу? Процесс недаром назвали показательным. Он действительно многое показал — и вред религии, и сектантскую активность, и, чего греха таить, не только вялость антирелигиозной пропаганды, но подчас и незаинтересованность, безразличие к судьбе человека. И в этом, я думаю, и есть лазейка для ловцов на религиозную приманку…

Как внимательно я ни изучала дело, ни в одном из объемистых томов я так и не нашла показаний многих свидетелей. Правда, их не вызывали в суд повесткой со штампом «явка обязательна», и тем не менее они должны были явиться по долгу совести. Обязаны были ударить в набат, поднять тревогу. Но они не явились. Не ударили в набат. Не подняли тревогу. Они промолчали — предпочли быть немыми свидетелями. Отсутствовали родители, встревоженные тем, что их веселая резвушка вдруг стала отказываться от кино, что ученица нормальной средней школы зачитывается какими-то допотопными книгами, безусловно не вошедшими в историю литературы. Отсутствовали педагоги, обеспокоенные, что их учащиеся с некоторых пор начали сторониться коллектива. Отсутствовали пионервожатые, взволнованные тем, что пионерка вдруг сняла галстук. Отсутствовали соседи, жившие поблизости, бок о бок с домами благодетелей и видевшие, как новые владельцы, едва успев купить дом, торопливо обносили его глухим забором…

Не потому ли удается церковникам улавливать человеческие души, что они не проходят мимо сбитого с толку неудачей, мимо огорошенного несчастьем, наконец, мимо просто находящегося на распутье человека? Ведь тот же Карлин рассказывал, что после трехлетней службы в армии вера, привитая ему матерью, сильно ослабла. Что же произошло дальше?

Демобилизованный Карлин начинает работать на производстве. Ему нравится работа, он начинает присматриваться к новому для себя коллективу. Он колеблется — туда или сюда? Причем уже больше склоняется именно сюда. Конечно, попади Карлин в настоящий коллектив, где им бы по-товарищески заинтересовались, все могло бы обернуться иначе. Но на производстве интересовались не настроениями новичка, а только его производственными показателями. Лишь бы он работал «с хорошим качеством» (так, кажется, написано в вашей характеристике, товарищи из домостроительного комбината?). Но зато отец Мина и не думает отступать — уж кто-кто, а он-то сразу почуял — подменили Карлина в армии, вот-вот уйдет совсем из-под влияния. И не успевает Карлин опомниться, как ему преподносят в подарок домик — бери себе на здоровье, милый человек, хозяйствуй. И всего-то что от тебя взамен потребуется — пустяк, сущий пустяк: открыть дверь странным людям. И не успевает оглашенный Карлин опомниться, как он уже становится благодетелем. А хорошо себя проявит — так того и гляди и келейником стать удостоится.

А разве не примечателен пример с сыном Жигалева? В один прекрасный день папаша Иван Егорович собрал вещички и надумал уезжать, при этом даже не изъявляя желания оставить единственному сыну адресок. «Ты куришь, богу не молишься, а потому тебе этого знать незачем». Туманно? Нет, довольно прозрачный намек. Однако совхозный тракторист Жигалев и не думал ломать себе голову над тем, куда же это на старости лет да еще без гроша в кармане подался родной папаша. Между тем, поинтересуйся он, немало удивительного узнал бы. Например, что его отец, даже не получающий пенсии, приобрел в городе добротный дорогостоящий дом. А удосужься сынок побывать у папаши — убедился бы, что дом тот вовсе и не дом, а самая настоящая келья. И отбывает в той келье послушание — отбивает на пишущей машинке весьма сомнительного свойства тексты — некто Руфин.

Вот о чем мог бы узнать Жигалев, совхозный тракторист из деревни Антипино. Мог. Но не узнал, потому что не захотел узнать…

А почему так странно повел себя муж Надежды Васильевны, сестры Виктора Карлина, Павел Сергеевич Кадошников? Прямой долг отца, обеспокоенного за своих детей, обязывал его прийти в школу.

— Помогите, товарищи, что делать? Жена учит девчонок молиться, велит им переписывать религиозные стишки и заучивать их наизусть, поселила у нас странницу под именем Анастасия, а на самом деле это ее родная мать, моим детям родная бабушка, а мне родная теща. Только никто ее не называет ни матерью, ни бабушкой, ни тещей. Жена уверяет, что это — грех. А дети даже не знают, что старуха — их бабушка.

Но Павел Сергеевич так и не явился в школу…

Какую бы кипучую деятельность ни развивали главари ИПХС — их организация весьма малочисленна. Но вместе с тем и чрезвычайно опасна. Процесс открыл глаза многим верующим. Но еще притаились в щелях благодетели, еще бродят где-то по обочине, в стороне от большака, странные люди. Еще где-то злобствует, брызжет слюной, исходит желчью, еще петляет, мечтая сколотить новое пополнение некий Никон Степанович, автор многих брошюрок, фигурировавших на суде в качестве вещественных доказательств. Еще недостает нескольких экземпляров «Универса» — где-то еще пускают в ход его ядовитое жало. Еще нет-нет да и пропадают без вести то девушка, то парень, то стар-старичок…

Кто знает, может, и они стали странными людьми. А куда ведет странная дорога, мы знаем — она ведет в религиозные дебри, из которых трудно выпутаться…