ЧЕЛОВЕК НАЧИНАЕТСЯ С ДЕТСТВА


Вера родилась очень маленькой и хрупкой.

Она была так миниатюрна, что принимавший ребенка доктор Ипполит Михайлович Тарновский заметил отцу, разводя руками:

— Ну, знаете, первый раз встречаю в своей практике такого прекрасно сложенного ребенка при такой удивительной миниатюрности. Это кукла!

Так он и звал ее, навещая мать.

Несмотря на кукольность, девочка была очень подвижной, здоровой и выросла, не перенеся ни одной детской болезни.

Федор Петрович разучил полдюжины колыбельных, чтобы укачивать дочь. Но только обогатил ими свой репертуар. Девочка же предпочитала унылые песни няни. В праздник и в будни отец нес в дом игрушки, которых Вера не могла еще взять в руки, но Федор Петрович был счастлив уже тем, что девочка, глядя на кукол, улыбалась.

Тоненькая, с изящной белокурой головкой, со смуглым лицом, на котором выделялись большие темно-серые глаза, опушенные темными ресницами, она росла, окутанная заботами и любовью отца, матери, няни, сестер. Улыбка не сходила с ее лица. Она никогда не плакала. Иногда ненадолго улыбка сменялась созерцательно-задумчивым выражением, и тогда ее лицо становилось совсем другим, похожим на мальчишечье.

Мальчишеский задор не покидал Веру, когда она играла с появившимися следом за нею сестрами — Надей и Олей. Она всегда хотела быть мужчиной: то доктором, то артистом, то извозчиком.

Когда Вере исполнилось шесть лет, к ней пригласили гувернанткой Евгению Адольфовну Леман, молодую девушку из хорошей семьи. В доме Комиссаржевских, с его артистичностью, художественным беспорядком, отсутствием буржуазной чопорности, гувернантке не все нравилось, но к Верочке она привязалась, как к своему ребенку. Играя с нею в лото, она выучила ее считать, а затем и читать.

Через год Верочка удивила отца. Федор Петрович, упавши во время спектакля «Фра-Дьяволо», сломал ключицу и должен был пролежать, не шевелясь, две недели. Верочка взялась ему читать и читала не хуже взрослых.

Десятилетнюю Верочку поместили в частную гимназию Оболенской.

Комиссаржевские снимали квартиру в большом так называемом доходном доме, которых в те времена в Петербурге было много. Окна гостиной выходили на Большую Невку. Девочки любили смотреть в эти окна, забираясь на стул и с него на подоконник. Фыркающие пароходики, словно большие рыбы, били колесами по воде. Нарядная, по-воскресному праздничная толпа заполняла всю верхнюю палубу. Вера, смеясь, посылала рукой привет какому-нибудь пассажиру, обратившему внимание на девочек. После такой смелой выходки сестры обычно спорили: Надя говорила, что это неприлично. Вера оправдывалась:

— Но они там все такие новые!

Она любила новых знакомых, новые романсы отца, новые вещи в доме.

Осенью в сильные ветры и дожди пушечные выстрелы будили тьму ночи, извещая жителей, что вода в Неве угрожающе поднялась. Мать и отец, разбуженные тревогой, вглядывались в окна гостиной и тревожно шептались.

Девочки зарывалась в подушки и в страхе замирали. Приходила няня, ее тихий, спокойный голос прогонял страх. Наутро ночное происшествие казалось сном. Всю жизнь потом Вера не любила пушечной стрельбы, грозы и грома, они всегда вызывали в ней смутную тревогу.

Взрослые часто называли Веру мальчишкой. Но странно, когда Мария Николаевна садилась за рояль, Вера опять становилась девочкой. Ее черные в такие минуты глаза устремлялись куда-то вдаль, и по нежным щекам нередко текли прозрачные слезы. Мария Николаевна играла Шопена.

— О чем ты? — спрашивала она Веру.

— Не знаю, — отвечала рассеянно девочка, — мне так хорошо! Играй еще, мамочка!

Она любила слушать, как отец разучивает роль, готовится к спектаклю или показывает ученикам, как надо брать верхнее «до». Федор Петрович не мешал детям присутствовать на его занятиях. Вера забивалась в угол дивана, затаившись, как мышь. Перед диваном стоял круглый стол, накрытый старинной плюшевой скатертью. Вокруг него такие же старинные мягкие кресла. Отсюда хорошо была видна вся комната, удобно было слушать, когда отец становился к роялю спеть новый романс, арию. На стенах в узких темных рамках висели портреты певцов и композиторов. Под ними — гравюры и акварели с видами Италии. Здесь же висели засохшие лавровые венки.

Однажды Федор Петрович, выйдя в гостиную, услышал серенаду Альмавивы. Низкий детский голос верно и старательно вытягивал:

Но сердце мое полно только тобой,

И надеждою бьется оно, что заветное стукнет окно,

Что на миг я увижу тебя

Другой звонкий голос отвечал музыкальной фразой:

— Продолжайте, вас слушаю я.

— Вера! Надя! — удивленно воскликнул Федор Петрович. — Да откуда вы это знаете?

Они без смущения отвечали:

— Мы поем, как ты с учениками.

— Ну что ж, неплохо выходит! Молодцы! Будете и вы моими ученицами, — шутливо сказал он.

В том же кабинете прошла Вера и первые уроки науки человековедения.

Рядом с ее диваном в тяжелом дубовом шкафу за стеклами мерцали золотые тиснения на корешках книг. Вера рано стала заглядывать в этот шкаф — там она нашла новый чудесный мир Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Тургенева, Белинского и Островского. Тонкие пальцы ее с трудом вытаскивали из тугого ряда заинтересовавшую ее книгу. Делала она это с такой удивительной осторожностью, что отец ничего не замечал.

По вторникам, вечером, в свободные от спектаклей часы в этом кабинете сходились друзья Федора Петровича. Надя любила всех одинаково серьезно; у Веры были избранники, хотя и у них она замечала что-нибудь особенное и всегда немножко смешное. У Анатолия Федоровича Кони, по ее замечанию, усы росли по углам подбородка. Седая голова старого педагога, детского писателя Михаила Борисовича Чистякова не останавливала Веру: смешно поправляя за ушами воображаемые очки, она важно обшаривала воображаемые карманы, вытаскивала из них воображаемый детский журнал и наставительно обращалась к Наде:

— Вот какие книжечки, сударыня, вам надо читать, да, вот эти, а не те, что вы вытаскиваете из папашиного шкафа!

Иван Федорович Горбунов, артист громадного роста, трогательно любивший детей и особенно миниатюрную Верочку, не избежал участи всех гостей. Вера быстро усвоила его манеру рассказывать смешное, и даже сам Горбунов не сразу иногда мог понять, шутит с ним его маленькая любимица или говорит серьезно. И только лукавые искорки в глазах, как рассыпавшиеся алмазы, выдавали Веру. Горбунов сердито грозил ей пальцем, ласково приговаривая при этом:

— Но талантливо надула, не обижаюсь!

Из многочисленных друзей дома одинаково обе девочки любили Мусоргского. Блестящий офицер Преображенского полка, Модест Петрович вышел в отставку, чтобы посвятить себя музыке.

Невысокий, рано начавший полнеть, он поражал всех и привлекал своими умными, чаще заразительно веселыми, чем грустными, голубыми глазами. В представлении Веры и Нади он был тоже артист — значит, как все они, остроумный, веселый, добрый гость. Девочки видели, что отец встречал Модеста Петровича с особенной радостью, всегда ласково и приветливо, как бы ни был занят. И общая симпатия сестер переросла в искреннюю любовь к композитору.

Едва заслышав в передней его веселый голос, Вера и Надя бросались к дверям с криком:

— Это он, это он!

В огромной шубе с бобровым воротником, запорошенный снегом, Мусоргский напоминал им Деда Мороза. И действительно, в бездонных карманах его шубы всегда оказывалось что-нибудь необыкновенное: то глиняная свистулька, ярко расписанная и похожая звуком на рожок пастуха, то склеенная из цветной бумаги, сложенная гармошкой шляпа, незаменимая в домашнем спектакле, а иногда и букетики анемон — «Дульцинеям моего сердца», по-рыцарски раскланявшись, говорил композитор.

Девочки мешают ему раздеваться, хватают шапку, примеряя ее на себе, и, перебивая друг друга, спрашивают:

— Скорее, скорее, что сегодня будем играть?!

— Да дайте же, барышни, барину раздеться, — вмешивается старый слуга Викентий, помогая Мусоргскому снять шубу. — Вот Федор Петрович увидит! — грозит он.

— А, Модест Петрович! Здравствуй, здравствуй, друг! — выходя из кабинета и крепко пожимая руку гостю, шумит Федор Петрович. — Давно жду, поговорить есть о чем!

Модест Петрович рад всех видеть, в голубых глазах его как будто весеннее небо.

В небольшой уютной гостиной Мусоргский садится за рояль и усаживает к себе на колени Надю. Вера во всем самостоятельна, она удобно прислоняется к плечу гостя и замирает.

— На чем мы остановились прошлый раз? — строго, будто спрашивая урок, говорит он.

Девочки враз начинают песенку на два голоса, разученную с Модестом Петровичем.

— Верно, верно, умницы! Вот что за успехи я вам сыграю, слушайте!

И композитор играет и напевает своим приятным баритоном что-то совсем новое, никем не слыханное.

Новое и в музыке покоряло Веру, и для нее Модест Петрович часто исполнял еще не записанные вещи. По тому, как девочка становилась необычайно внимательной, как темнели или светлели ее глаза Мусоргский угадывал, легла ли ей на сердце новая мелодия.

Поет он и играет так искренне, так задушевно, что, не выдержав, выходят в гостиную раньше времени Федор Петрович, гувернантка Женечка и даже Викентий нет-нет да и заглянет в открытую дверь гостиной. Он не торопится задвинуть гардины на окнах, зажечь свечи. Музыка сливается с сумерками и как-то особенно трогает.

Но вот раздается резкий звонок.

— А, это Кони, — не отнимая рук от клавишей, говорит Мусоргский. — По звонку слышу, что он сегодня выиграл дело в суде. Свет, дайте свет!

Звонки, новые гости, зажигающиеся свечи, стол для ужина, накрываемый в столовой, навевают на сестер грусть: все это значит для них, что скоро часы пробьют девять и их отправят в детскую. Отправят именно тогда, когда начнется самое интересное: Горбунов будет рассказывать, а все кругом — хохотать до слез.

Чуть заметным жестом, едва уловимой интонацией, мимикой он изображал мужчин и женщин, господ и мужиков, кухарок и барынь, детей и стариков.

Лежа в кровати, девочки прислушивались к доносившимся из кабинета мелодиям «Саламбо», над которой тогда работал Мусоргский. Романтический сюжет и своеобразная восточная мелодика увлекли его, и работа как будто удавалась. Он видел уже новые берега искусства, те новые берега, которым он поклялся служить, сбросивши офицерский мундир.

Комиссаржевский любил талант Мусоргского и нередко полушутливо, полусерьезно говорил:

— Это потому вы так оригинальны и свежи в своем творчестве, Модест Петрович, что консерватории не кончали!

Если случалось при такой беседе присутствовать Чистякову, который окончил Московский университет и развивал в России педагогические взгляды Ушинского, он поддерживал Комиссаржевского:

— Да, наша школа дает знания, но, к несчастью, еще мало учит мыслить.

Своеобразный отсвет таких бесед падает на детство и юность Комиссаржевской. У нее была прекрасная память, она заучивала стихи с первого чтения. Веру считали способной: она умела быстро понять суть изучаемого предмета, но не терпела в занятиях систематичности. Она легко увлекалась тем или иным предметом и так же легко оставляла его, увлеченная новизной другой области знания. Учителя считали ее ленивой.

Своим равнодушием к школьной жизни Вера была отчасти обязана страстной, но неразумной любви Федора Петровича к старшей дочери Порой ему казалось, что гимназия плоха, и он переводил девочку в частный пансион Спустя две недели, соскучившись без дочери, отец снова забирал ее домой, уверяя себя, что домашние учителя лучше гимназических. Вера училась в гимназии Коломенской, Петербургской, в гимназии княгини Оболенской, была пансионеркой Ивановского училища.

Всю жизнь потом Вера Федоровна чувствовала недостаток образования. Ей приходилось много читать, пересматривать свои взгляды на жизнь и искусство, трудными дорогами выбираться из лабиринта запутанных в ее сознании философских вопросов.

Но тогда ни отцу, ни дочери бессистемность образования не представлялась порочной. Поклонник Мусоргского и Даргомыжского, доброволец армии Гарибальди, Федор Петрович считал, что лучшим учителем всегда остается сама жизнь.

Жизнь для Веры существовала за стенами гимназии и пансионов — в кабинете отца, в его книжном шкафу.

С новой стороны жизнь неожиданно раскрылась перед ней, когда летом вся семья отправилась в Буславль, в имение Шульгиных.

Полковник Шульгин долго не мог простить дочери неравного брака. Но подошла старость, одиночество оказалось слишком тягостным. Соседей он сторонился, сыновья рано побросали военную службу, обманув его ожидания.

Федор Петрович знал, что тесть в душе не простил ему обиды. Проводив семью до Буславля, он сослался на занятость и вернулся в Петербург.

В Буславле все было ново для детского воображения: необозримый русский пейзаж — сплошные березовые и еловые леса с бескрайними озерами покрывали отроги Валдайской равнины, русские избы, крытые соломой, лепились одна возле другой; над каждой избой поднимался и таял в тумане раннего утра горьковатый дым; вечерами у околицы встречали стадо коров, от которых в воздухе долго висел запах парного молока.

Удивляли девочек их деревенские сверстники, робкие и застенчивые, когда с ними говорил барин, и смелые, находчивые в играх с его внучками. Вера вслушивалась в их язык, в котором много было слов необычных: и русских, казалось бы, и нерусских; ее смешила деревенская распевная манера говорить. Необычность языка и удивляла и привлекала странною новизною.

Барский дом с колоннами, деревянные отполированные временем стены комнат и обязательный флигель в саду, напоминавший флигель пушкинской няни, полюбился сестрам. К дому примыкали оранжерея и сад с вековыми липами.

На стенах низких комнат висели семейные портреты дедушек и бабушек. В гостиной старинные английские часы мелодично отбивали каждые полчаса. А порыжевший кожаный диван около стола стал любимым уголком всех трех сестер. Стеклянная дверь из гостиной вела на балкон, где пили утренний чай.

Вечерами собирались в гостиной. Мария Николаевна не могла жить без фортепьяно. Расходились, когда в открытую дверь балкона на потрескавшийся паркет падал зеленоватый свет луны.

Федор Петрович не собирался делать из дочерей актрис, он отбрасывал подобную мысль от себя, но вся обстановка в доме готовила их к сцене. И тут уж отец ничего не мог сделать.

Домашний театр с переодеванием в мамины платья, со зрителями и аплодисментами девочки считали самой увлекательной игрой, самой лучшей на свете. Очень рано стало их мучить желание побывать за кулисами настоящего театра, взглянуть на отцовскую уборную, увидеть все то, о чем постоянно говорилось в доме, во что они играли, никогда еще не видя.

После долгих отказов отец все-таки сдался на просьбы и решил взять с собой Веру и Надю на репетицию.

И вот наступил долгоожидаемый день. В десять часов, как всегда, подъехала к дому театральная карета. Это был большой облезлый и снаружи и внутри «сундук», как его называли актеры, рассчитанный на десять человек. После спектаклей в этом «сундуке» дряхлые лошади с дряхлым кучером развозили артистов по домам, а утром приезжали за ними на репетицию, затем на спектакль.

Еще за завтраком Федор Петрович сказал Вере:

— Если успеете одеться, возьму сегодня с собой. Но ждать не буду ни минуты.

Он надеялся еще помешать поездке этим жестким условием, но ошибся. Наспех проглотив булку с маслом, горячий чай, Вера бросилась одеваться. Всегда быстрая, теперь она превратилась в один порыв. Надя, соскользнув со стула, мгновенно последовала за нею. Быстро расчесаны и связаны тугим бантом волосы, одеты серые шерстяные нарядные платья, и девочки уже готовы.

Но Мария Николаевна строго диктует:

— В карете холодно, поедете в теплых ботах!

Девочки рассчитывали надеть бальные легкие туфельки, а в боты годятся только башмаки. Девочки покоряются: здесь распоряжается мама, и она не уступит. Шерстяные платки уже на головах, услужливый Викентий помогает барышням поскорее одеться и выйти.

Федор Петрович еще только поднимался из-за стола, а сестры уже сидели в карете, замирая от волнения.

У артистического подъезда девочки ловко выпрыгивают из кареты. Притихшие, не отставая от отца ни на шаг, робко входят в театр, минуют узкие душные коридорчики и, наконец, попадают в мир театральных кулис, декораций, страшных театральных машин, зеркальных фонарей и ламп. Артисты, хористы, оркестранты еще только съезжаются. Они разбрелись по уборным, прохаживаются в фойе, спорят в коридоре с дирижером.

На сцене только рабочие: идет подготовка сцены к репетиции и вечернему спектаклю. Комиссаржевского здесь любят за талант, за демократизм, за простоту и отзывчивость и немедленно переносят любовь к отцу на детей, как только они появляются у кулис.

Впрочем, девочек скоро оставили в покое: грохот молотков и визг механизмов не давали ни слушать, ни говорить. Предоставленные себе, маленькие гости мигом со всем познакомились и стали бегать по сцене, забавляясь покатостью пола, поднимавшегося горкой от рампы к заднику, где сегодня изображалось нагромождение грозных скал.

Отец был занят только в первом акте и поторопился увезти дочерей, но дело было сделано. За первой поездкой последовала вторая, за нею третья, и сестры стали частыми гостями за кулисами Мариинского театра.

Вере нравились мужские партии. Нежная и грациозная девочка, она любила изображать властных и сильных людей, обуреваемых страстями. В ту зиму репетировали «Демона», впервые показанного 13 января 1875 года. Партию Демона Вера знала наизусть еще с репетиций и часто забавляла рабочих, разыгрывая сцены из новой оперы.

Вот она с поразительной точностью передает музыкальную интонацию арии Демона, но ее воздушная фигурка, кажущаяся совсем маленькой на огромной сцене, заставляет артистов добродушно улыбаться. И только постоянная участница их сценических игр, партнерша отца, певица Рааб, большой друг девочек, аплодирует из ложи:

— Хорошо, Верочка! Но не заставляй своего Демона так страдать в этом месте. Здесь он размышляет. И не болтай руками! Демон ведь дьявол, он равнодушен ко всему и внешне спокоен.

Один за другим появляются в оркестровой яме музыканты. Это сигнал — девочкам пора занять свое место в ложе рядом с Рааб.

Сестры начали бывать в театре и вечером. Они приезжали с Марией Николаевной, иногда в их ложе сидели Мусоргский и Горбунов. То были уже настоящие праздники для девочек.

Таких дней в ранней жизни Веры было много. Но она не думала и не мечтала о сцене. Просто жизнь и люди театра казались ей интересными, а играть в театр было гораздо веселее, чем учить уроки.

Федор Петрович постоянно твердил, что не желает видеть дочерей актрисами, а между тем сам способствовал больше всех их тяготению к театру. Превосходный чтец, он часто читал вслух семье классические пьесы, и знавшие хорошо отца говорили впоследствии, что в интонациях Комиссаржевской они слышат выразительность и манеру Федора Петровича.

И сам Федор Петрович не удерживался от того, чтобы не вмешаться в их детскую игру в театр. Как-то Мария Николаевна решила устроить детский спектакль сюрпризом мужу, не прибегая к его помощи. Выбрали старую комедию в стихах под заглавием «Которая из двух?». Одну из двух играла Верочка, другую — Надя. Репетиции скрывали от отца, но он как-то узнал о семейном заговоре и объявил, что будет сам режиссировать спектакль.

Спектакль прошел прекрасно. Один из участников его, Андрюша Фрей, вспоминая этот вечер в доме Комиссаржевских, рассказывал:

«Мария Николаевна суфлировала из кабинета Федора Петровича. Роль я отзубрил, что называется, назубок… но, посмотрев в щелку двери, струсил до непозволительности. В зале я увидел всех главных корифеев русской сцены. Я сразу испугался. Колени мои дрожали, и, несмотря на все подбадривания Марии Николаевны и Федора Петровича, я еле мог выйти на сцену. А мои партнерши и в ус не дули. Обе девочки играли очень хорошо».

Праздничная, счастливая пора детства для Веры миновала слишком рано, оставив в ее душе горький след на всю жизнь.

Сначала умер в своем буславльском имении старик Шульгин. Старший его сын, Николай Николаевич, вынужден был принять на себя имение и заняться хозяйством. Свою часть наследства Мария Николаевна получила в деньгах, и Комиссаржевские купили небольшое поместье под Вильной с домом, землею и садом. Его назвали Марьином.

Мария Николаевна с дочерьми покинула Петербург, девочек отдали в Виленский институт благородных девиц, но все длинное лето, рождественские, пасхальные каникулы и просто праздники они проводили в Марьине. Федор Петрович принял решение не возобновлять контракта с Мариинским театром и переселиться в Марьино. Но в Вильне после нескольких концертов Комиссаржевского представили княжне Курцевич, и неожиданно для него самого повторился старый русский роман. Наследница древнего литовского княжеского рода переселилась в Петербург, и темные призраки несчастья стали прокрадываться в солнечную Марьинскую усадьбу.

Вере исполнилось тринадцать лет, когда оно разразилось.

Поступившая в дом Комиссаржевских гувернанткой вместо Женечки и до конца оставшаяся преданным другом Веры Федоровны Анна Платоновна Репина вспоминала о тех днях так:

«Худенькая, хрупкая девочка с темными глазами и светлыми кудрявыми волосами, с подвижным, вечно изменявшимся выражением лица, впечатлительная, откровенная, добрая, ласковая, вспыльчивая, но отходчивая, Верочка чутко относилась ко всему окружающему. Своим детским сердцем она многое понимала в отношениях старших и рано узнала горести жизни».

Казалось, все были довольны покупкой Марьинского имения. Правда, здесь не было романтики Буславля, но место считалось красивым. С одной стороны усадьбы протекала веселая речка Вилия, с другой — сиял зеркалом огромный пруд.

Федор Петрович разбил вокруг дома цветники, по его плану прорубили просеку от дома до железной дороги. В окна можно было видеть проходящие поезда. Завидев столичный поезд, девочки выбегали на просеку и ждали гостей из Петербурга.

Есть что-то притягательное в мелькании вагонов, уносящих людей в неведомую даль, в шуме проходящих поездов, в убегающей за горизонт ленте железнодорожного полотна. Глядя в окно, Вера часто задумывалась, какое-то тревожное чувство закрадывалось в душу, казалось, что и ей куда-то надо спешить, куда-то идти.

Опьяненные летним днем, Вера и Надя лежат на траве возле пруда. Пахнет жаркой травой и мок рой ряской. Тишину замершего дня нарушают шмели и стрекозы. Они перелетают с серебряных веток ивы на гладь пруда и вновь на ветви ив. Вера пристально следит, как одна из стрекоз на мгновение задерживается на воде.

— А знаешь, Надя, — обращается она к сестре, — если человек очень, очень захочет что-то сделать, то непременно это сделает.

Надя настороженно слушает, не догадываясь, к чему ведет этот разговор. Она привыкла к неожиданным поворотам мысли сестры.

— А ты, ты можешь поверить во что-нибудь очень, — продолжает Вера, — например, что можешь Пройти по этому пруду?

Надя приходит в ужас: конечно, ей не пройти через пруд, ведь она не Христос. Няня говорит, что Христос все мог. Но она, Надя, сомневается, в их пруду даже сам Христос утонул бы, если он не умел плавать. Однако сознаться перед Верой, что она, Надя, чего-то не умеет, стыдно. И потому девочка нерешительно идет к воде. Оборачивается. Испытующие, серьезные, полные любопытства глаза Веры властно устремлены на нее. Надя решительно ступает в пруд и, конечно, тут же проваливается в тину. Испуганная не меньше сестры, Вера бросается ей на помощь. На берегу, когда опасность уже миновала, Вера грустно и упрямо говорит:

— Значит, ты не до конца верила!

Без веры в людей, в справедливость, в любовь она не представляла свою жизнь. А между тем на глазах у нее рушились и вера, и справедливость, и любовь.

Федор Петрович стал подолгу задерживаться в Петербурге. Приезжая в Марьино, он всегда чем-то был недоволен. Его раздражало все: и беготня детей по дому, и задержавшийся на полчаса обед, и просто плохая погода. Он мрачно ходил из комнаты в комнату. Мария Николаевна молча садилась за фортепьяно. Они старались скрыть от детей семейные раздоры, но и девочки бросали свои забавы, расходились по углам, догадываясь и ожидая чего-то грозного и непоправимого.

Непоправимое случилось вскоре, но без них. Вера узнала от Викентия о разговоре отца и матери со слезами и упреками. Комиссаржевский поспешно уехал в Петербург.

Спустя несколько дней Вера и Надя, как обычно, возвращались с прогулки усталые, с охапками полевых цветов. На черной крышке фортепьяно лежало письмо. Увидев бледное заплаканное лицо матери, девочки бросились к ней.

— Это от папы, — стараясь говорить спокойно, показала она на заштемпеленный конверт. — Нужно быть мужественными, девочки, отец оставил нас!

Долго и молча, прижавшись друг к другу, стояли они втроем у знакомого окна. Красно-золотистые лучи заката гасли в сразу опустевшей гостиной Потом промелькнула в сумерках лента поезда. Как будто ничего не случилось.

Но Вера уже знала, что так же, как поезд, прошло ее детство.

Загрузка...