Комплот детей

Глава 6 Исход

Касаясь кончиками пальцев стены, Пётр продвигался вперёд. Луч фонарика метался по стенам и потолку, изморозь ловила его и заключала в своё хрустальное тело, в надежде хоть немного приукрасить. Свет замирал на мгновение в длинных сосульках, металлических трубах, в слепых лампочках и оставленном кем-то на синем пластиковом столе, заваленном упакованными в полиэтилен китайскими игрушками с символикой «Сочи 2014», стакане. Где-то далеко впереди слышались голоса: казалось, Милка зовёт сына разом с нескольких направлений. Будто она каким-то образом смогла разделиться, разослав части своего тела в разные стороны. Эта безумная картина сверлила Петру мозг.

Он не очень-то понимал, что в данный момент делает. Он с удовольствием вернулся бы к своему кожаному дипломату и бумагам, к отдыху за стаканчиком виски в мало-мальски приличном баре в центре этого паршивого города. Даже к поездкам по городу в нетрезвом виде, от которых уже неоднократно зарекался. Пусть его снова остановит полицейский и отберёт права, которые уже, к слову говоря, отобрали пару месяцев назад — пусть даже так, только бы это всё вернулось. Вернулись каждодневные истерики, которые закатывала жена, толстеющая день ото дня и красящая свои короткие волосы в невероятные цвета, эти уютные, тёплые выбросы энергии. Он так их любил…

Пётр мечтал сейчас о невероятной для себя вещи: он готов был пожертвовать толикой личного благополучия, лишь бы всё в мире вернулось на свои места. Да черти с ним — забирайте машину, квартиру, деньги из банковской ячейки, лучше быть бомжем и знать правила, по которым играешь. Правила всегда важны — это Пётр выбил долотом на внутренних стенках своего черепа. Он сидел бы в ночлежке на пропахших клопами нарах, поглядывая на всех с хитрецой и немым вопросом: а знаете, отчего всё такое, каким оно является? Отчего мир кажется нормальным? Благодаря кому всё это?..

Но, увы, как бы ни вопили, как ни бились эти мысли, повернуть время вспять они не могли. Оставалось только шажок за шажком продвигаться вперёд. Мир дрожал в перекрестье прицела и иногда расплывался, когда на глаза Петра набегала непрошенная злая влага.

Про оставшихся снаружи он не вспоминал: их дорожки разошлись раз и навсегда. Он даже, наверное, не стал бы убивать того ребёнка с видео, что утащил их малыша, если бы тот выглядел, как и полагается ребёнку: заплаканным, замёрзшим и зовущим родителей.

Но он пристрелит каждого чёртового маленького зомби, который соизволит к нему выползти со своим невозмутимым видом и фосфорицирующими глазами.

— Милка, ты где? — позвал он. — Я не могу тебя найти. Стой на месте!

Если свод правил расползается на лоскуты у тебя на глазах, наверное, стоит создать свой. Эта чёрная хромированная малышка долго ждала своего часа. С тех пор, как Пётр приобрёл её у одного полковника в отставке два года назад. Это травматический пистолет Ярыгина, переделанный под боевой патрон, и Пётр доставал его раз в неделю и чистил, чувствуя в руке прекрасную гладкую тяжесть. Предавался безудержным мечтаниям, начинающимся обыкновенно со слов: «Вот однажды…», и заканчивающихся триумфальным, как салют, выстрелом. Когда Мила кричала ему: «Убери ты уже свой пугач и пойдём жрать», он кричал что-то вроде: «Однажды ты скажешь мне за него спасибо!»

За первой залой последовал узкий коридор, полный ненавязчивого таинственного шуршания, как будто где-то наверху вращались огромные вентиляторы. Потом проход раздваивался, слева тянуло болотом. Милка больше не орала дурным голосом, она как-то удивлённо, по детски, звала мужа: «Пе-етя! Петя!» Эхо разносило голос по казематам головы Петра.

— Я иду, дорогая. Скажи… здесь развилка, где на стене маска клоуна. Куда ты повернула?

Резиновая облезлая маска, чем-то напоминающая противогаз, который — Пётр вдруг очень ясно это вспомнил — они когда-то давно, ещё в школе, надевали и снимали на уроках ОБЖ, а потом умыкнули и пугали в женском туалете девчонок. Глазницы без стёкол, вместо фильтра — вульгарный алый нос. Дрянь.

Он повернул направо. Слева проход уходил вниз. Наверное, он как-то связан с канализацией.

Следующий зал был наполнен гулом непрестанно двигающегося песка. У стены были сложены велосипеды с жёлтыми табличками «ПРОКАТ», которые, стоило отвернуться, начинали дружно шуршать шинами, наматывая виртуальные километры. На другой стене — нарисованные прямо по ржавчине картины. Выглядело это так, будто у художника был самый утончённый вкус на земле, но в его распоряжении имелось только два вида малярной краски и большая кисть, вроде той, которой красят заборы. Пётр не больно-то вникал, что там изображено. Он пошёл дальше, в очередную дверь, пока не уткнулся в неё носом, поняв, что она тоже нарисована. Тогда он поискал дверь среди картин (изблизи они превращались в набор уродливых мазков) и сам не заметил, как попал в следующий зал, пахнущий, будто заброшенная оранжерея. Кажется, у стен здесь стояли какие-то растения, но Пётр не стал разбираться. Он побежал, слыша зов жены впереди, однозначно впереди, перепрыгнул через внезапно возникший на пути журнальный столик со старым кинескопным монитором. В следующую дверь… луч фонарика метался по стенам, выхватывал фрагменты изморози на потолке, трубы вдоль одной из стен, иногда закрытые решёткой, иногда нет. Потом трубы переместились под ноги, и стало казаться, будто ковыляешь по стене, как таракан.

Откуда-то спереди на него надвинулась обвешанная водорослями невысокая рогатая фигура. На мгновение Петра захлестнула волна облегчения: ему показалось, будто мальчишка просто заигрался. Он был перемазан ваксой и выглядел как ботинок из белой замши, который кто-то по ошибке попытался почистить чёрным обувным кремом. На голове наподобие рогов был укреплён изогнутый руль от шоссейного велосипеда. Неработающая гирлянда лапшой спускалась с его плеч почти до пяток, а ходил он босиком, смешно чавкая при каждом шаге. «Наверное, здесь нечто вроде теплотрассы и можно ходить раздетым», — решал Пётр. Ему было жарко, под курткой струились водопады пота.

В сумраке казалось, что мальчишка смущённо улыбается, сокращая шаг за шагом расстояние до заглянувшего в гости взрослого, но когда Пётр осветил фонариком его подбородок — чтобы не дай Бог не ослепить и не напугать малыша — он увидел немигающие глаза в прорезях маски. Маска была дешёвая, пластиковая, изображала не то панду, не то хорька. Улыбка тоже была похожа на прорезь, прорезь, в которую, словно через щель в лифте, заглядывает какая-то иная вселенная.

Совсем рядом Милка захлёбывалась счастьем.

— Петечка, я нашла его! Мне его принесли. Они такие добрые… я попросила и мне его принесли. Теперь мы будем все вместе. Я чувствую себя как в сказке. Как будто Алиса, попавшая в зазеркалье. Только, кажется, я немного порезалась осколком стекла. Я не вижу где конкретно, но немного чувствую кровь.

Тогда он направил фонарь на жену. Она держала на руках малыша… Пётр не больно разбирался в малышах, но материнскому инстинкту Милки можно доверять. Да, он был похож на их сына. Пётр краем уха слышал что-то о таких модных на западе штуковинах, как 3D-принтеры. Якобы на них можно напечатать всё, что угодно. Даже маленькую точную копию самого себя из пластика. Так вот, малыш выглядел ровно так, как будто его напечатали на чуде техники… или слепили из воска и раскрасили, нарисовав вместо всегдашнего плаксивого выражения какую-то чудовищную полуулыбку. Как будто лицо его — окно в белые питерские ночи, где кое-как, шиворот-навыворот, карабкается на своё обычное место месяц.

Но не это вывело мужчину из себя и заставило уронить пистолет. В конце концов, он уже видел своего ребёнка таким. А вот низ живота Милки, ставший огромным кровавым пятном, в мгновение ока превратил его горло в пустыню, лишив возможности говорить и издавать какие-либо звуки.

Вдруг зажёгся свет. Игорь не видел, кто щёлкнул выключателем, да и был ли этот выключатель вообще или рогатый мальчишка, этакий мусорный шаман, просто захотел, чтобы лампочка загорелась. Он всё ещё не мог оторвать взгляда от жены. «Кто с тобой такое сотворил» или даже: «С тобой всё в порядке?» — вопрос всех вопросов, квинтэссенция человеческой растерянности — горло его не пропускало даже такой малости.

У стены стояло какое-то несуразное кресло, непонятно каким образом оказавшееся в этом подземелье. Милка с трудом подошла к этому креслу, опустилась в него и сказала:

— Кажется, со мной не всё в порядке.

Её лицо было так бледно, что казалось удивительным, как оно ещё не зачерпнуло, как пустой холст от разлитой краски, чернильной синевы. Капли звонко барабанили по дощатому полу, а он жадно впитывал в себя влагу. Пётр подумал, что, кажется, видит в кровавом месиве кишки. Он никогда доселе не видел человеческие кишки. Блестящие и скользкие, как будто змейки, что выползли погреться на африканский песок перед закатом солнца…

Что-то двинулось, закружилось, завертелось. Пётр решил, что это, наверное, помутилось у него в глазах: так бывает, иногда в такие моменты думаешь, будто можешь повернуть голову на триста шестьдесят градусов. Но потом понял, что это двигается окружение: как бы стены, но не стены, а множество детей. Водят они как бы хороводы в детском саду, но не держась за руки, просто идут друг за другом по кругу, и каждый сустав движется идеально, как машина в недрах немецких машиностроительных заводов. Будто поворачиваешь перед глазами смешной калейдоскоп с всякими там стёклышками и зеркалами.

Дети замкнули кольцо у него за спиной, вкрадчивое шуршание голых их ступней по полу напоминало шевеление воды в пруду: примерно такое, которое слышишь, когда остаёшься один на один с удочкой. Пётр перевёл глаза на мальчишку в первобытной бахроме проводов. Маска была смешная, добрая, с алой пуговицей носа. На белых щеках были красные крапинки. В руке мальчик держал длинный кухонный нож, по самую рукоятку испачканный в крови. Просто держал, без всяких намёков и угроз, будто совсем о нём позабыл.

Дети ходили кругами и молчали. Под ногами каталась пустая пластиковая бутылка, которую поршни из мяса и костей без толку гоняли между собой. Нижняя губа Милки подрагивала, как всегда, когда она хотела у него, Игоря, что-то попросить, марля на плечах ребёнка (он был завёрнут в какую-то невразумительную тряпицу с рисунком в цветочек) быстро тяжелела от крови.

Мила попыталась встать. Даже если бы у неё получилось, кровь бы выплеснулась вперёд, как подкрашенная вода из треснувшего возле днища стакана. Но ничего не вышло, и женщина рывками, прижимая к груди ребёнка, принялась пододвигаться к мужу, как будто пыталась тронуться на машине, слишком рано отпуская сцепление. Кресло было на колёсиках, они жужжали и скрипели, как ось старого паровоза.

— Петенька, они хотят нам что-то сказать. Это их способ говорить.

Впрочем, Пётр её не слушал. Он слышал внутри себя собственный голос, который спрашивал у кого-то: «Значит, такой кэш вы решили с меня взять? Вот, значит, как действует ваш кредит?» Он и помыслить не мог, что чтобы вернуть всё на круги своя, должен умереть самый близкий человек… и, похоже, должен умереть ты сам. Чтобы другие жили и не задумывались, для чего они живут, и откуда взялась эта докучливая, но такая знакомая повседневность. «Я… не согласен?»

Ведь кто-то, наверное, похожим образом заплатил за все те вечера, которые Пётр проводил в стриптиз-барах, за сытые перелёты в бизнес-классах с одного континента на другой.

Он вспомнил вдруг самого-обычного-человека, которого встретил однажды в подъезде, и о котором, вопреки обычности, потом очень много думал. Это был бездомный старичок, который, видимо, убирался во дворах за мелкую деньгу, а в остальное время был занят тем, что раскладывал по батареям в каком-нибудь подъезде свои хитрые кочевые пожитки. Или сидел на линялом тюфяке и выбирал из бороды мусор. Метла на длинной ручке, до глади отполированной ладонями, всегда была с ним: словно копьё древнеримского легионера. Когда он устраивался на ночлег, то клал метлу себе под голову, словно самое дорогое на свете сокровище.

В тот день Пётр, проходя мимо старика, плюнул ему под ноги. В ответ бездомный поправил шапку-ушанку (из-за уха у него торчала мятая сигарета), отдал честь Петру и сказал:

— Проходите, товарищ Иноземцев. Спите покойно. Я обо всём позабочусь.

Пётр тогда жутко перепугался. Убежал на свой этаж, заперся на все замки и несколько дней поднимался не по лестнице, а на лифте. Наверное, именно в этот день в голове зародилась мысль о покупке пистолета. Старичка больше не было видно, и отчего-то, спустя некоторое время, Пётр решил, что он погиб, замёрз прямо в своём жёстком нелицеприятном панцире. Стояли жуткие морозы, и даже в квартирах батареи не справлялись с холодом. Что уж говорить о подъездах.

И сейчас морщинистое лицо проявилось в голове, оно как будто собралось из всего виденного за день: катушек старинной киноплёнки, что улепётывали из-под ног здесь, под землёй, из снега, пустых банок из-под энергетика на переднем сидении машины, губной помады Милы, из бетонных гробов, в которые медленно превращались дома. Из апельсиновых корок.

А потом всё исчезло.

«Только сделайте всё так, как было», — успел подумать Пётр.

Всю дорогу домой Лена молчала. Игоря ощутимо потряхивало. Они брели, не разнимая рук и почти не разбирая дороги, иногда по колено в снегу. Ни одного ребёнка больше не было встречено, как и ни одного взрослого.

Было свежо. Снег не прекращался ни на минуту, хоть и падал будто по обязанности, на холостом ходу.

Половину пути они одолели в молчании, думая каждый о своём. Потом на пути встал настоящий поезд, потерявший в высоких сугробах рельсы. То было двое санок, связанных между собой велосипедной цепью на двух карабинах; сверху накиданы какие-то бесформенные тюки и бутыли с непонятным содержимым. Высокая сухая старуха дёргала и дёргала его за верёвку; груда вещей опасно раскачивалась и, кажется, готова была похоронить под собой владелицу в любой момент. Игорь устало потащился помогать, однако остановился, когда бабка внезапно обратила внимание на Ленку.

— Постой-ка милочка, уж не беременна ли ты?

Глаза пожилой женщины были как угольки. Лицо её так туго обтянуто кожей, что казалось, будто питается она одной травой. Руки, без перчаток, только что сжимавшие верёвку, теперь лежали на животе, похожие на два скрещенных топора.

Ленка была бледна и, кажется, готова была прямо сейчас улечься в снег и укрыться им, как одеялом: лишь бы её больше не беспокоили. Игорь потянулся и сжал руку жены: мол «не отвечай». Однако сам сорвался:

— Чего тебе надо, бабуля? Иди своей дорогой. Давай, я помогу тебе вытащить этот воз…

Женщина не отрывала от них взгляда. В ушах у неё были огромные позолоченные кольца, как у цыганки. На голове чёрный мужской берет. Пальто как будто отрядил сам Куйбышев — тот, который стоит на постаменте на одноимённой площади.

— Ныне все дети, которые родятся, будут проклятием. Крести их, не крести — всё одно. Проклятие на роду будет. Проклятие на всём человеческом роду. Нельзя, презрев одно пятнышко, не думать, что не испачкался.

Они обогнули старуху по широкой дуге и проследовали дальше. Однако когда Игорь, пройдя десяток шагов, оглянулся, то увидел что женщина, оставив свои сани, семенит за ними, размахивая руками. Почувствовав взгляд Игоря, она вскинулась и громко заговорила:

— Знаете ли вы, неразумные, какая цель у нас теперь поставлена Господом Всевышним? Уступить силам природы и уйти с лица планеты. Так же тихо, как когда-то появились. Нынешние дети будут вырастать в отроков, и разум их помутившийся заставит наложить на себя руки. Но если из чрева матерей продолжат выходить гнилые плоды, то путь наш в небытие затянется. Знаете ли вы, что хочет Господь, неразумные вы мои дети? Так вот, он демонстрирует нам это наглядно. Слышали ли вы о церкви Последних Дней? Были бы у меня листовки и книжки, я бы вам их дала, но только их ещё не напечатали. Церковь эта появилась только вчера, на Ленинском проспекте. Наш батюшка, преподобный Святослав, взял себе имя Вестник и снарядил всех прихожан разносить речь об отречении от материнства. Но никто не хочет слышать… Ангелы трубят с небес конец времён, но очень много остаётся глухих, неразумных вроде вас, кто даже не чешет ухо, когда рекомый ангел приближает к нему трубу.

Голос её хрип всё больше, а потом перешёл в кашель, шаг всё ускорялся по мере того, как Игорь тянул за собой жену. Казалось, с кашлем из её рта вылетают мухи, что-то вроде чёрных снежинок, которые падали бездыханными к её ногам.

Взятый Игорем темп давался Ленке с трудом.

— Стой… стой, Гошик. Я больше не могу. Давай отдохнём.

Она согнулась и тоже начала кашлять.

— Он выходит! — заголосила старуха, подбираясь всё ближе. — Он понимает, что за гниль точит его изнутри и сам хочет избавить тебя от скверны!

Игорь почувствовал, как в животе извергается самый настоящий вулкан. Он был готов засветить этой ведьме прямой в челюсть сразу, как только она приблизится на достаточное расстояние. Но, обернувшись, вдруг понял, что вылетающие изо рта мухи — вовсе не мухи и не почерневший от зловонного дыхания снег. Это густые комки тёмной крови, которые оставляли на снегу под ногами настоящие чёрные дымящиеся воронки.

— Послушай, милочка, я тебе помогу, — на костлявом лице расплывалась улыбка. — Я сама… сама была беременная, когда всё началось. Мне ведь всего тридцать пять! Знаю, в это трудновато поверить теперь, но этим… и этим тоже мой Господь дал мне знать, что наш срок на земле подошёл к концу. Что мы все — до последнего человека — нужны ему, чтобы войти в царствие небесное. И когда это началось, я села дома в ванную, положила на себя руки и сделала силой своей воли так, чтобы грязный ребёнок вышел. Преподобный сказал, что я теперь обладаю священным касанием. Я могу сделать, чтобы твоё бремя покинуло тебя, милая, только позволь мне прикоснуться к твоему животу. Я избрана Господом, чтобы помогать людям, так позволь же мне помочь тебе!

— Я тебе сейчас шею сломаю, — повернувшись, рявкнул Игорь.

И остановился. Сперва подумалось, что мозги от напряжения и переживаний последних часов соорудили для них призрака, одного на двоих. Потому что позади не было никого. Игорь напряжённо вслушивался в тишину, надеясь, что голос старухи сейчас вернётся эхом. Но ничего — тишина. Ленка тоже повернулась и пялилась в пустоту широко раскрытыми глазами.

— Это приведение, Гошик. Никогда не верила в такие штуки, однако же…

— Нет… смотри, вон там!

Воз был на месте. Он маячил сквозь снежную пелену, словно огромный медведь, которого сморил долгий зимний сон в нескольких метрах от собственной берлоги. Игорь отцепился от Ленки, сделал шаг в ту сторону, потом ещё один…

Примерно на полпути он споткнулся о тело старухи. Она смотрела в небо невидящими глазами. Руки, превратившиеся в орлиные когти, казалось, пытались расцарапать грудь. На губах замерзали пузыри серой крови, она же заполняла ложбинки на шее и над верхней губой. Пошевелив хрупкое, похожее на сорвавшуюся с петель калитку, тело, Игорь вернулся к жене.

— Пойдём домой. Наверное, это нам просто привиделось. С усталости или от стресса. Бывает же такое, правда?

До дома они добрались без происшествий. Электричества не было. Батареи стояли чуть тёплые, однако в воздухе ещё летал призрак уюта: кажется, котёл отключился всего несколько часов назад. Игорь приволок с балкона портативную газовую горелку и баллон с газом — всё это они летом брали на природу. Во внезапно наставшей тишине, лишённой журчания воды в трубах и гудения электроприборов, они слышали соседей, как будто те были в соседней комнате. Пиром во время чумы звучал нестройный хор пьяных голосов из квартиры — Игорь был в этом уверен — этажом ниже, с обитателями которой он познакомился пару дней назад.

— Переночуем здесь, а завтра будем искать новое убежище.

В холодильнике оставался мясной фарш, несколько болгарских перцев и творог. Всё это требовалось либо съесть, либо перетащить на балкон в ласковые лапы мороза. Игорь предпочёл первое, он морально готовился к тому, что придётся насильно кормить творогом жену. Ленка достала откуда-то свечи и зажигала их, расставляя по всему дому. Игорь не был уверен, что подкованные в пожарной безопасности люди сочли бы это безопасным, но не посмел прерывать её занятия.

Скоро стало значительно уютнее. На любой свободной поверхности горело по свече, на газовой горелке бурлила кастрюля с водой, фаршем, перцами и овощной смесью, которую Игорь в последний момент обнаружил в глубине пустой морозилки. На очереди был настоящий медный чайник со свистком: как хорошо, что Игорь не позволил жене выбросить его, когда они купили хороший электрический прибор.

Игорь вновь задумался, почему его не удивляет, отчего всё катится в пропасть. Ведь с взрослым трудоспособным населением ничего не произошло! Просто в одно прекрасное утро их вышло на работу значительно меньше. А на следующий день ещё меньше. Сегодня, судя по всему, и вовсе почти никто… В результате он пришёл к закономерному выводу: всё это происходит ради мелких бесполезных засранцев, которые должны были унаследовать планету, а вместо этого предпочли создать свой мир отдельно от взрослых. Кто бы мог подумать, что без своей верхушки пирамида потеряет всякий смысл и моментально начнёт разрушаться? Что никакие убеждения не способны будут продлить её существования? Более того, сами убеждающие потеряют волю к тому, чтобы убеждать.

— Старуха была права, — сказала Лена, обжёгшись и сунув в рот палец. Возле её ног валялись горелые спички. Скоро их дом превратится примерно в то же, что видели они сегодня днём в квартире чокнутой парочки. Игорь подумал с усмешкой, что стоило пригласить этого Петра и его жену в качестве экспертов. Пётр бы размахивал пистолетом, в то время как Мила при помощи топора и нескончаемых истерик пускала на дрова их стулья. — Внутри меня растёт такой же… такой же монстр. Я тут задумалась, ведь он уже давно не шевелился. С тех пор, как всё это началось. Как будто… ну, знаешь, как будто бобы протухли в своей консервной банке.

— Эй, погоди-ка. Он ведь всё-таки там живой. Это наш сын!

Ленка приблизила к нему лицо. Там появилось какое-то новое, доселе незнакомое Игорю выражение.

— В том-то и дело. Он живой. Жи-во-й. Родится и будет такой же, как все остальные… а потом кто-то из этих малолетних монстров придёт к нам домой, чтобы забрать его с собой.

Игоря бросило в жар.

— Но мы же не отдадим. Послушай, завтра же мы уберёмся отсюда и найдём безопасное убежище, чтобы можно было родить ребёнка. Может, найдём хорошую машину и уедем подальше от города, куда-нибудь в горы. На Урал, например. Найдём там заброшенную избушку. К тому времени, как Лёня родится, мы что-нибудь придумаем.

Ленка захохотала. Игорь понял, что нечто громадное надвигается на неё, грозит накрыть с головой, как цунами.

— Гошик, милый, тогда он уйдёт от нас сам, сразу, как сможет ходить. Ты действительно хочешь позволить ему родиться после… после всего, что мы видели? И чего не видели там, под землёй? Неужели фантазия твоя ничего не рисует, кроме идеалистических горных пейзажей? Знаешь, что я сделаю завтра? Я отправлюсь искать врача, который сможет сделать аборт. Чтобы вытащить это… это… из меня. Срок, конечно, большой, но нет ничего невозможного.

Нет, с какой стороны ни рассматривай, женщина перед ним похожа на Ленку разве что внешне. Игорь чувствовал себя так, будто внутри прорвало что-то вроде канализации и мерзкая жижа заполняет его до самых краёв. Он зачерпнул её, поднёс к ноздрям и нашёл в себе ангельское терпение.

— Послушай, давай просто ляжем спать, — сказал Игорь терпеливо, глядя прямо в глаза жене. — Съешь этот чёртов творог, и посмотрим, может, утром он принесёт тебе более позитивные мысли.

Он так и поступил, как примерный солдат по сигналу отбоя. И спал как убитый, зарывшись под одеяло и собственное пальто от холодеющей квартиры. А наутро, когда проснулся, жены в квартире не было.

Ленка не спала всю ночь. Она лежала на спине в комнате сына, углубляясь в свою слепоту, проникая в неё, пока, в конце концов, не наступило состояние, когда никаких чувств, кроме этой слепоты не осталось. Она как будто вышла из познанного мира в мир непознанный, равно как младенец выходит из тёплой знакомой утробы в мир холодный и кусачий, только у младенца жжёт кожу и сминает, крутит органы и кости, как старую тряпку… Это удивительное чувство отсутствия всего — в том числи и зрения — не покидало Лену всю ночь. И когда парок от дыхания стал, наконец, различим в светлеющем воздухе, Ленка встала, приняв для себя важное решение.

Муж храпел так громко, что фарфоровые хрусталики на люстре, казалось, лопались и с тихим звоном сыпались на пол. Было очень холодно. Лена лежала в тёплой одежде, но прежде чем движение немного разогнало кровь по венам, она пережила с десяток неприятных минут, когда, казалось, тело готово было от холода и какой-то внутренней вибрации треснуть и истечь внутренними соками.

Она приняла решение — окончательное и бесповоротное. Современный мир стал той самой непроглядной темнотой, в диалогах с которой она провела ночь. Ленка не хотела бы, чтобы их малыш родился в эту темноту, и тем более пришёл в неё, как её часть, как первопричина.

Складывая в рюкзак чистые простыни, она думала о колебаниях и решимости. Не то чтобы её посетили философские думы, просто Ленка вращала в своей голове эти два слова и их производные, разглядывала их под разными углами. Пыталась придать им разные значения. Зачтётся ли в дальнейшей их с Гошей… или в её сольной судьбе, если вдруг по каким-то причинам они больше не увидятся (такой вариант Лена не исключала), эта её решимость и действия, которые за ней последуют? Станет ли дорога легче, если избавиться от столь сомнительного груза, даже если этот груз представлял величайшую ценность в прошлых, уже закончившихся жизнях? Она на это надеялась. Это — говорила себе Лена — как, оставшись единственным на свете человеком, выбросить мешок с золотыми самородками.

Также Ленка думала о той женщине, о завершающей встрече в веренице пугающих встреч за прошлый день. В том, как свалилась она, истекая кровью изо рта и носа, можно было усмотреть какой-то скрытый смысл, божественное провиденье, даже, быть может, глубокий урок, но Ленке, которая внезапно пришла в гармонию с собой, не хотелось разрушать её поиском глубоких смыслов. Та женщина говорила о каком-то священнике. На религию Лене было глубоко плевать, но, быть может, этот священник мог бы направить её в нужную сторону? Есть ещё один вариант — посетить пару близлежащих клиник и посмотреть, есть достаточно большие шансы, что они всё ещё функционируют. А если нет, то, по крайней мере, там могут подсказать.

В тот самый миг, когда Ленке казалось, что она держит себя под контролем, что-то дало трещину. Ей захотелось сесть на холодный пол, обхватить голову руками и зарыдать, да так, чтобы весь пол превратился в чёртов каток. Могла бы она подумать хотя бы несколько дней назад… могла бы она даже вообразить эту холодную, страшную уверенность, казалось, способную вместить в себя всю пустоту космоса… Не в космос должны нырять исследователи, и не в Мариинскую впадину: настоящие бездны прячутся в людских душах.

Дрожащими руками Лена собрала волосы в хвост. Взглянула в зеркало, похожее на кофе в остывшей кружке. Мешки под глазами, казалось, оттягивали кожу к подбородку. Несколько раз глубоко вздохнула. Сейчас не время колебаться. Она подумает обо всём позже… после того, как всё свершится.

Игорь заворочался в своей ледяной пещере, и Лена, натянув ещё один свитер, а следом пальто, выскользнула из квартиры, тихонько прикрыв дверь. Ключи, повинуясь какому-то порыву, она не взяла. Нужно приготовиться к тому, что после всего ей некуда будет возвращаться.

Лена вышла из подъезда. Было около семи утра. Закутавшись в платок, она побежала, стараясь поменьше глазеть по сторонам. Иные дома превратили в настоящие укрепления: первые этажи щетинились досками и частями разобранной мебели; меж щелей глядели часовые. От кого они собрались обороняться? От детей? Или это просто банда мародёров, которые награбили ценностей и, не в силах утащить всё и сразу, решили сделать перевалочный пункт? Вероятнее всего, то просто местные жители, стихийно сплотившись этажами и подъездами, решили прописаться в квартирах как можно дольше, цепляясь за свои стремительно обесценивающиеся сокровища.

Встречались и дети. Они пробирались пустынными дворами и заброшенными шоссе, как будто хотели как можно больше помозолить взрослым глаза. Как будто орали молча: «Вот он я, мама, папа, хожу-брожу где хочу, не делаю ваши проклятые уроки и не играю под окнами… я наконец свободен!» Никто не знал, чего от них ждать, и никто не видел, чтобы они делали что-то осмысленное. Один раз Ленка слышала как кого-то забивали не то камнями, не то палками, не то чем-то ещё: слышались глухие удары и разъярённые вопли нападающих, молчание жертвы же казалось ватным и почти осязаемым.

Больница Калинина встретила её угрюмо закрытыми воротами и толпой бедняг, страдающих тем или иным недугом или абсолютно здоровых на вид, зато с глазами больного скота, бешеных лис, которые готовы вцепиться в горло любому, кто не похож на них.

— Мне нужно попасть внутрь, — сказала Ленка.

Казалось, будто она оказалась между двумя стенами: видимой и невидимой, стеной молчания и стеной отчуждения… они грозили зажать её между собой.

— Всем нужно. Они принимали, дочка, — сказала какая-то старуха, у которой, казалось, у единственной не вызвал отчуждения тот факт, что рядом с ней находится беременная женщина. Для всех же остальных Лена стала машиной из плоти и крови, управляемой изнутри инопланетянином. Но, скорее всего, она просто не вполне понимала, что случилось. — Но теперь вот закрылися. А у меня ведь назначено!

И она затрясла в воздухе бумажкой, как будто победным лотерейным билетом.

— Что, зашевелился твой гадёныш? — довольно агрессивно спросил кто-то. Но Ленка уже брела прочь, сжимая зубы и как мантру повторяя: «Не время для слёз… не время для слёз…»

Когда становилось плохо, она вызывала у себя, словно рвоту, воспоминание: лица мёртвых детей на снегу. Не то, чтобы от этого становилось легче — просто каждый такой момент ударял по лежащему на наковальне намерению молотом решимости.

«Для чего бы это ни было задумано, меня это не будет касаться» — твердила она.

Про Кирилла Ленка старалась не думать. Она полагала, что окончательно простилась с ним, когда увидела те трупы, но в то же время всю ночь продержала себя в состоянии бодрствования, в клещах этой жестокой медитации, боясь увидеть во сне сына таким, каким он был до всего этого кошмара. Этот лёд, раз встав, не должен теперь потрескаться.

Провода гудели в унисон её мыслям.

На полдороге к другой клинике Лену остановила группа людей. Эти были не похожи на бешеных лис. Куда больше — на стаю волков из чащи каменного леса.

— Послушайте, сударыня, — обратился к ней мужчина в мятой шляпе, чем-то похожий на отправившегося прогуляться по жизненному дну, да так и не вернувшегося профессора. У него были очки в новой блестящей женской оправе, резко контрастирующие со всем остальным обликом, а так же разбитые губы, из-за которых он говорил немного невнятно, и блеклый взгляд человека, который задумал превратиться в какую-нибудь зверюгу, но так и не смог на это решиться. Ленка чуть не засмеялась, почувствовав себя Красной Шапочкой из сказки. — Знаете ли вы что-нибудь занятное о своём будущем ребёнке? К примеру, как его будут звать или через сколько дней после рождения они придут, чтобы его забрать?

Между тем, люди подходили всё ближе и ближе. Они не делали попыток окружить одинокую жертву, просто стояли, засунув руки в карманы. Человек пятнадцать, самых разных возрастов и социального статуса. Но в основном — таких было семь-восемь — бритоголовые ребята из тех, которых видишь в охране в супермаркете, а в выходные дни по телевизору на стадионе, когда играют Крылья Советов. Все они курили, как будто только что ограбили табачный магазин. Если бы здесь был Игорь, он бы заметил: за два дня, что прошли с момента его встречи с этой компанией, они прибавили в организованности и стали, наверное, более сдержанными; по крайней мере, никто больше не держал оружия на виду и ни от кого не разило алкоголем. Ещё он заметил бы отсутствие самого шумного члена банды, плохого полицейского в образе костлявой тётки, но, наверное, от неё предпочли избавиться. Были другие женщины, лица их настолько огрубели и сливались с толпой, что плоть казалась не плотью, а складками пыльной ткани.

— Я ищу врача.

«Профессор» лисом увивался вокруг.

— Врач здесь вряд ли поможет. Я, наверное, расстрою вас, сказав, что бы это ни было, оно не поддаётся лечению. Это больше похоже на вторжение. А интервентов, знаете ли, не лечат. Их уничтожают.

Ленка стиснула кулачки и сказала:

— Мне нужен человек, который сделает мне аборт и при этом оставит меня в живых. Вы знаете, где такого можно найти?

Мужчины переглянулись, лица их, казалось, осветил какой-то внутренний огонь. Некоторые даже потушили сигареты, импровизированные свои костры войны, и Ленка сочла это хорошим знаком. В глазах профессора появилось чуть больше присутствия, и… уважение, что ли? Он начал торжественно и печально:

— Думаю, никто не будет против, если я скажу от имени всего человечества: вы сделали правильный выбор…

— Я видела такое, чего вы не можете себе даже вообразить, — перебила его Ленка. — Не нужно мне рассказывать про выбор. Вы про него ничего не знаете. Вы просто стадо… стая хищных животных. Вы же хотели убить меня, правда? Не знаю, как вас зовут, кто вы такой и какое у вас образование. Меньшее, в чём я нуждаюсь — это в вашей поддержке. Никогда раньше я бы не подумала, что могла бы так поступить. Я думала об аборте в юности, когда залетела от будущего мужа… никаких детей у нас тогда в голове не было, только ветер, но то, как я обдумывала это тогда, и как сейчас — две разные вещи. Вы при всём желании не можете вообразить, каково это, когда даёт сбой твоя глубинная функция, всё, для чего ты когда-то была создана.

«Вроде как художник, которому сказали, что все его до единой картины можно пустить на растопку костра для шашлыка», — закончила про себя Ленка, выдохшись.

Что-то в её голосе заставило этих людей качнуться назад. То было движение почти не заметное глазу. Как будто Лена была для них одной из уродливых площадных статуй, куском гранита, который грозит свалиться на лысые макушки.

«Профессор», похожий сейчас на пробудившегося ото сна вампира, ошарашенного скачком цивилизации, отрывисто кивнул, вытащил из кармана пальто булку, побывавшую уже в горячих столкновениях между верхней и нижней челюстями, откусил от неё кусок, пожевал и проглотил. Всё это он делал машинально, не отрывая глаза от Ленки. Казалось, она — последнее, что он видит в жизни.

— Разве мы так похожи на убийц? — спросил он. Ленка кивнула, и он, повернувшись, с сомнением оглядел своих спутников. — Как бы мы не выглядели в ваших глазах, все наши методы по отношению к женщинам и матерям вроде вас, матерям-героиням — это галантно взять под ручку и отвести туда, куда мы с вами сейчас направимся.

Повернувшись и махнув рукой, тем самым приглашая Лену идти за ним, профессор двинулся по пустой улице. Солдаты, растеряв всякий строй и дисциплину, гурьбой тащились следом, как школьники, которых привели на похороны товарища.

Шли достаточно долго. Профессор, уничтожая свою булку, оглядывался и что-то бормотал, обращаясь явно к Лене, хотя добрую часть слов она не разбирала. Крошки валились изо рта, застревали в усах. Она смогла понять в общих чертах, что это за люди и для чего они день за днём выходят на улицу. Как бы ни отвратительно это было, Ленка старалась держать себя в руках. В конце концов, чем она, потенциальная убийца, лучше?..

— Расскажите немного о себе, — попросила она профессора. — О себе лично.

— Меня зовут Евгений Филиппович. Я преподавал славянскую литературу в Государственном университете…

— Стойте. То есть вы на самом деле профессор, а не просто так выглядите?

— Выглядеть тем, кем ты являешься — огромное счастье, — сказал Евгений Филиппович. — Есть только одна дилемма: я уже не тот человек. Моя жизнь поменялась после того, как однажды утром на мои занятия не пришёл ни один студент. Во всём университете было так пусто, как будто началась ядерная война. Только преподаватели… не представляете, как они были ошарашены. Они говорили, что студенты совсем охренели со своими флэшмобами, и всё в таком духе. А я… я сразу понял, что дело куда серьёзнее, чем все считают. Что мир, наконец, начал меняться. Знаете, я всегда каким-то образом знал, что он слишком уж застоялся на одном месте. Последние лет десять было чувство, будто вот-вот что-то должно произойти. Что-то вроде Второго Пришествия. Я даже писал фантастические рассказики в стол, продумывая возможные варианты развития человеческого рода… Но я не ждал… никак не ждал… в конце концов, даже о Христе знали далеко не все евреи. Одно дело, когда что-то новое воздействует на человеческий разум и заставляет его меняться. И совсем другое — когда оно меняет всё вопреки ему, и разум остаётся на обочине, глотая пыль, если мне, филологу, позволено будет так выразиться, от промчавшегося автомобиля и не понимая, что случилось…

Один из конвоиров наклонился к Лене и доверительно сообщил:

— Ты опухоль на теле человечности. Все матери, которых мы встречали… у них у всех были инстинкты. Они готовы были умереть за своих детей. Когда мы оставляли их, рыдающих, лежать на снегу, их сердца были разбиты. Твоё — не такое.

Парню было на вид около двадцати пяти лет. С забранными в хвост волосами, торчащими из-под шапки, и очень молодым, геометрически правильным лицом, он походил на киногероя второго плана, из тех, которых ты вряд ли узнаешь в другом фильме просто потому, что лица у них абсолютно незапоминающиеся.

— При чём здесь моё сердце?

Лена почувствовала на своей руке прикосновение. Он погладил её запястье, сказал:

— Наверное, очень сложно было смириться с потерей себя. Это горькое чувство, как будто всё, что теперь остаётся — до конца жизни наблюдать за облачком пара, вырывающимся из твоего рта. Вся жизнь как облачко пара…

Лена оскорблённо уставилась на него:

— А ты? А вы все? Вы себя не потеряли?

— Семён, не расстраивай нашу гостью, — попросил профессор. «Гостья» звучало жалко — так, будто вместо мусорных баков и брошенных машин вокруг них вздымались увешанные гобеленами стены настоящего замка.

— Я, например, себя и не находил, — сказал парень, заложив руки за спину. — Я всю жизнь думал, что я создан для чего-то вот такого, исключительного. Что обычная жизнь не по мне. Но теперь я думаю, что на свете просто нет моря, в котором я мог бы почувствовать себя рыбой. Так тоже бывает, представляете себе?

— Мне не интересно.

— Некоторые из них, — продолжил конвоир, головой указав на своих попутчиков, — точно себя нашли. Они хотели быть значимыми, хотели казнить и миловать, даже в таких мелких масштабах как сейчас, и они это получили.

Кто-то из его товарищей сделал враждебное замечание. Ленка не вслушивалась. Она вышагивала в кольце этого почётного караула, думая, что когда-то, может, будет вспоминать об этом моменте с горечью. Она бы с удовольствием почувствовала сейчас эту горечь на языке — оказалось это не таким простым делом. Мысли скользили по заледеневшей душе, как коньки фигуриста по льду, не в силах проникнуть внутрь и вызвать хоть какой-то отклик. Если бы Ленка услышала сейчас выражение «вещь в себе», она бы приняла его на свой счёт.

Вышли на Черемшанскую, повернули на Советскую. Поднялись по разбитым ступенькам, которые под снегом выглядели как распухшие пальцы артрозника, к жилому дому — одной из десятков в этом районе двухэтажек, построенных пленными немцами после войны. Такие дома были мозолью на глазу любого прогрессивного горожанина, грезящего о ярких небоскрёбах и просторных парках с распутными, укрытыми в надлежащих местах разве что мхом, скульптурами. Теперь жалкое прежде жилище превратилось в настоящий танк, шедевр фортификационной мысли. Сквозь окна подвала было видно, что внутри что-то горело, пыхтело и кашляло, и дым шёл, казалось, прямиком из-под земли. Стёкла дрожали, однако они были почти прозрачными, и чувствовалось что там, внутри, тепло. На двери простой кодовый замок, из тех, которые когда-то подростки приводили в негодность пинками или консервными ножами. Один из подручных профессора набрал код, открыл дверь, и их окутал густой туман — в подъезде было как в бане по-чёрному. Из-за дыма по щекам текли слёзы, и Ленка, привалившись к стене, принялась жадно хватать воздух. Она начала задыхаться, и кто-то сказал ей: «Держи голову выше!». Она послушалась. Стало немного легче. Она вдруг обнаружила, что кроме неё и Евгения Филипповича внутрь не пошёл никто — остальные остались под чахлыми тополями, от которых уже начали отпиливать ветки на растопку костра, смолить свои сигареты.

Внезапно с грохотом распахнулась подвальная дверь. К серому дыму примешался чёрный, будто всех курильщиков «Примы» на свете собрали вместе и заставили выдохнуть. А потом Ленка увидела нечто… нечто, что на четвереньках выбиралось из подвала. Похожее на гигантского муравьеда, только с гладкой, блестящей кожей на голове и отвисающим брюхом, оно тыкалось тупой мордой в стены и ступени лестницы, как щенок, который делает свои первые самостоятельные шаги. Огромные круглые глаза собирали блики от закопчённой лампочки. Это ли профессор имел ввиду, когда говорил о том, что они найдут способ избавить Лену от бремени? Неведомый зверь, как будто пришедший из тёмных рассказов Лавкравта, выест плод прямиком у неё из чрева — вот о чём была речь? Долгие мгновения понадобились Лене, чтобы задымлённый разум признал в существе мужчину в противогазе и в грязной мешковатой одежде, который волок за собой полупустой мешок. Снова распахнулась входная дверь, снежная пыль и едкий чёрный осадок смешались между собой. Человек в противогазе исчез за дверью подъезда, было слышно, как он здоровается с куряками снаружи. Лена, кашляя и отмахиваясь от смога, проследовала вслед за профессором вверх по лестнице.

Здесь было значительно легче. Окна распахнуты, но, несмотря на это, было очень тепло. Волосы моментально начали липнуть к вспотевшему лбу. Вдоль стен на площадке сидели и лежали какие-то бедняки. Ими же были заполнены коридоры между дверьми в квартиры. Лена осторожно ступала меж рук и ног, подмечая, что здесь тоже хватает больных и раненых. Похоже на полевой госпиталь и ночлежку для бездомных — два в одном.

Евгений Филиппович остановил Ленку у двери одной из квартир. Постучался и исчез внутри. Сидящие вдоль стены люди поднимали глаза на гостью, и вокруг поднимался шёпоток, который Лена сквозь шум в голове мало-помалу начинала разбирать. «Ещё одна… — шептали они. — Ещё одна пришла…» Женщины смотрели на неё с жалостью, мужчины — со смешанным чувством страха, отвращения и сочувствия.

Лена уселась на свободный пятачок, положив подбородок на руки. Значит, она не первая и не единственная. И от этого ей стало немного легче.

Дверь распахнулась, Евгений Филиппович вылетел оттуда, как будто ему дали пинка. Разговоры мгновенно затихли.

— Зайди, девочка, — сказал он.

Лежащие и сидячие люди недовольно зашевелились, придвинулись. В слезящихся от дыма глазах Ленки они казались роем мух.

— Здесь очередь вообще-то, — сказал кто-то. — Доктора все разбежались, как тараканы. Что же нам делать?

— Нам всем нужен врач, — сказал мужчина с лицом зелёного цвета. Кадык его непрерывно ходил ходуном как поршень — так, будто именно он заставлял работать внутренние органы.

Ленка поднялась, прижимая руки к животу. Она не ожидала, что оказалась в начале огромной очереди.

— Приведите мне беременную, — проревели из кабинета.

Этому голосу никто не посмел возразить, хотя многие в бессильной злобе матерились. Лена проворно заскочила внутрь.

Под кабинет была переоборудована гостиная квартиры. Судя по отделке и мебели, здесь и в самом деле жили, однако сейчас всё, что можно было переделать под врачебные нужды, было переделано, а ненужное сдвинуто в сторону. Огромную шведскую стенку уже начали разбирать на растопку. Было очень тепло, батареи гудели как пчелиный улей, перекачивая тепло. На окнах шторы, на потолке по-безжалостному ярко светила белая галогенная лампа. Посредине, как жертвенный камень, возвышалась койка с несколькими вращающимися креслами рядом. Странные приспособления, похожие на детали старинного парового котла, держалки для капельниц, похожие на длинных тощих людей, баллоны с газом, кинескопный медицинский монитор с несколькими аккумуляторами, похожими на чемоданы — всё было здесь; от одного вида всех этих предметов мог хватить удар, но Ленка держалась.

Хирургом оказался здоровенный детина лет за сорок, с медвежьим взглядом из-под насупленных бровей. Его белый халат был выпачкан в крови и какой-то засохшей жидкости, напоминающей клей. Он стоял посреди комнаты и, уперев руки в бока, смотрел на Ленку. В её воображении тут же нарисовалась живая картина: так мясник смотрит на подошедшую на убой корову. Вот на металлической подставке у него разные хирургические инструменты: острые, все они как будто нацелены тебе в живот. Вот испачканное в крови ведро для ватных тампонов. В ванной шумит вода — там кто-то, судя по звяканью, мыл недавно использовавшиеся инструменты.

— Значит, ты — одна из тех, кто пришёл добровольно, — резюмировал мужчина, пропуская между пальцами густую короткую бороду.

— Это Василий, — крикнул за спиной Евгений Филиппович и захлопнул дверь.

Ленка не знала, куда себя деть.

— Ко мне за два дня привели уже семерых женщин, — скучным голосом сказал доктор. — Всех — насильно. Мне пришлось делать им укол морфия, перед тем как вызывать искусственное прерывание беременности. Были и такие, кто сами нашли меня. И хочу тебя предупредить — сейчас, даже если ты передумаешь в последний момент, я тебя отсюда не выпущу.

Должно быть, Василий не спал, по меньшей мере, сутки. Под глазами цвет его кожи менялся с жёлтого на синий. Частично седая борода обрамляла лихорадочно-красный рот. На шее, как безвременно погибший мотылёк, болталась марлевая повязка.

Из ванной вышла миниатюрная женщина. Даже не посмотрев на гостью, она прошла и со звуком разбившегося стекла сгрузила на поднос ворох каких-то хитрых ножниц. Зачем хирургу столько ножниц Лена не представляла, да и не хотела об этом думать.

Набрав полную грудь воздуха, Лена сказала:

— Я не собираюсь передумывать. Я уже всё… всё решила.

Стало легче. Даже взгляд здоровяка вроде бы стал дружелюбнее.

— Пройди и сядь. Срок большой, нам с тобой придётся повозиться.

— Вы будете меня… резать?

— Конечно, нет. Сейчас так никто не делает. У меня нет вакуумного насоса, но есть каретка. Расскажи-ка мне о своих хронических болячках… и вообще, рассказывай, чем ты болела за последний год.

Слушал он вполуха, занимаясь своими делами, а потом вдруг оборвал:

— Достаточно. Раздевайся снизу полностью; мы тебя раздевать не будем. Устраивайся поудобнее на спину и постарайся успокоиться. Быстрее заснёшь — быстрее проснёшься. У нас тут, понимаешь ли, конвейер. Все те люди, — он указал на дверь, — ждут, пока ты освободишь для них место.

— Но где же все врачи…

— Может, где-то и есть. Я пока ни одного не видел. Кроме себя, конечно.

Пальто Лена повесила на спинку кровати. Стягивая джинсы, она не удержалась от нового вопроса:

— Почему же вы тогда всё это делаете? Лечите задаром, всех подряд…

Василий уставился на неё налитыми кровью глазами.

— Я принял тебя без очереди потому, что ты — с ним. Кем бы он ни был, после всего что произошло, он не может оставаться в живых. Как и все, я здесь мало что понимаю, но оттого, что на свете станет одним дьяволовым отпрыском меньше, никому хуже не станет. У меня был сын…

Кажется, Василий не хотел этого говорить. Само выскочило, как говориться. Он растерянно потёр руки; под халатом мышцы его дёрнулись. Ленка едва слышно сказала:

— Вы его убили?

Она была готова к тому, что он придушит её прямо здесь, голыми руками. Однако у хирурга разве что приподнялась бровь.

— Что за бред? Конечно, нет. Ему было шестнадцать. Он покончил с собой, три раза воткнув себе кухонный нож в грудину, а после перерезал вены на руках. Не знаю, отчего именно он умер — от того или этого — но так или иначе его больше нет. Моя жена пришла с работы всего на двадцать минут раньше меня, но когда вернулся я, её уже не было. Она зарезалась этим же ножом. Так что мне пришлось хоронить сразу двоих… не просто близких, нет — людей, которых я любил больше всего на свете. Я звонил в полицию, в скорую — никто так и не приехал. Так что, спустя сутки, я сам погрузил их в машину и отвёз за город, где и похоронил в подвале своей дачи. Всё, хватит вопросов. Ты и так знаешь больше чем нужно. Я надеюсь, что после того как мы закончим, ты уйдёшь и больше никогда не покажешься мне на глаза.

Лена закрыла глаза. Она лежала голая по пояс, одежда горкой лежала у ножек кровати, но никакого смущения не было и в помине. Возможно, с некоторыми чувствами она потеряла долю человечности, возможно даже достаточно большую — ту часть себя, которую бы это волновало, можно было так же смело вписывать в объявление «УТЕРЯННЫЕ ВЕЩИ».

Ко рту и носу приладили гибкую трубку, слышно было, как скрипнул пускающий газ вентиль. Сознание заволок дурной туман. Казалось, будто все те люди, что сидели и лежали за дверью, подползли к ней и завывают на разные лады: «Убей, вспори ей брюхо! Режь свинку, а потроха отдай нам, мы найдём им применение!» Или всё это не мерещится, а на самом деле происходит?.

Паутина в углах, похожая в белом свете на наколотый кусками воздух, беспощадные, смотанные изолентой провода, торчащие кое-где из стен как клочки щетины, потянулись к ней, чтобы опутать и задушить. Показалось, будто дом — живое существо, извергающее отработанные газы, подобно любому из нас, только она, Лена, не в желудке его, а между двух ладоней, и несёт он её, сосредоточенно пыхтя, куда-то на край мира, туда, где тайна молчаливых детей никогда не раскроется. Фоном звучал разговор хирурга и его молчаливой медсестры, звучал так буднично, будто они разговаривали о зубных щётках. Вопли и проклятья людей за дверью, тех, впереди которых Ленка невольно влезла на приём, казалось, нисколько не нарушали уединённость операционной. Как будто, пройдя через дверной проём, Ленка оказалась в другом мире. Но ведь ей придётся ещё отсюда выйти…

Низкий грудной голос врача рокотал то справа, то слева:

— Мне удалось связаться с Серёгой… у них там всё как у нас, но где-то в Польше ходячие уничтожили целую деревню. Просто пришли и убили всех взрослых жителей, можешь себе представить?

— Ухум…

— Многие бежали к нам через границу, с некоторыми Серёга разговаривал самолично… конечно, они говорят о тех событиях по-разному, мозгёнки-то помутились… некоторые вообще ничего не говорят. Молчат — и только.

— Хм…

— Он беседовал с одним стариком. Так вот, этот старик говорит, будто эти дети похожи на нацистов с поехавшими крышами. Не в том плане, что резали всех направо и налево, хотя и в этом, наверное, тоже. А в страсти к разным оккультным вещам. Они танцуют, водят хороводы… Дед рассказывал: подожгли, значит, дом, и давай водить вокруг него хоровод. И бубнят ещё что-то себе под нос. Как это можно назвать? Шаманские штучки?

— Ах…

— Правда, потом этот же дед говорил, что дом подпалили жильцы, когда убегали, чтобы ничего мародёрам не досталось. Бедняга… умом-то, наверное, совсем поехал.

— Угу…

— Ты знаешь, они пускают теперь через границу всех. Открытые границы! Кое-кто предрекал, что по-настоящему век двадцать первый наступят, когда больше не будет пограничников и паспортного контроля. Интересно, довольны они сейчас? Немного просчитались: открытые границы — это не признак цивилизации, а средневековье.

— Да, наверное…

— Подай-ка мне каретку.

— Послушай, отправь ты эту свою святую инквизицию лучше обчистить какую-нибудь больницу. Вон их сколько стоит, закрытых и без охраны. Частные клиники, опять же… как можно этой ржавой мотыгой делать аборты?

— По-твоему, они идут сюда за хорошей медициной?

— Нет, но…

Ленка поднималась с облаками горячего пара в зимнее небо, где — вот странность! — было совсем не холодно. Голоса хирурга и его медсестры медленно удалялись. Вряд ли имелось на свете хоть что-то, что могло поколебать эту гармонию.