Комсомолец. Часть 2

Глава 29

Я задержался за столом — чтобы не выделяться из компании. И чтобы попробовать торт. Вполне обычный — бисквитный. Он меня не восхитил и не разочаровал: к сладкому я был равнодушен ещё в прошлой жизни. А вот чай со смородиновыми листьями оценил (его запах мне напомнил тот, что исходил от чая в доме Рихарда Жидкова — Зареченского каннибала). Уже во время чаепития я демонстративно зевал, и клевал носом в стол. Мои старания заметили: Пимочкина спросила, хорошо ли я себя чувствовал. Ответил ей, что устал. Заметил, как переглянулись Паша и Слава.

От горячего чая я действительно расслабился. Веки потяжелели — подумал о том, что при моём реальном возрасте следовало ложиться спать вовремя, соблюдать режим. Сказывалась и привычка по ночам спать, а не зубрить конспекты или до утра болтать — как поступали всю прошедшую зачётную неделю мои соседи по комнате. Выплясывать у ёлки я не имел желания. Поковырял немного торт — отставил его в сторону. Подумал: «Жаль, что не осталось фаршированных яиц». Советская печень трески уже стала для меня настоящим открытием в новом году. Сделал зарубку в памяти: поинтересоваться стоимостью этой консервы.

Вновь зазвучали знакомые мне песни: поставили Светину пластинку — ту самую, где было много «медляков». Поймал на себе взгляд Пимочкиной. Заметил его и Аверин. «Да ну вас нафиг, детишки, — подумал я. — Утомили ваши любовные игрища дедушку Диму. Совет вам да любовь. А от меня отстаньте. Не нравятся мне лолитки. Даже семнадцатилетние. И ничего не могу с этим поделать. Хотя… есть в этом правиле исключение. Вот с Королевой я бы потанцевал…» Изобразил, что попытался выбраться из-за стола, но не сумел встать со стула. Нарочно задел локтем вилку — сбросил её на пол (опрокинуть бокал не решился: пожалел хрупкую посудину).

Мои потуги достигли цели. Их оценили и Пимочкина, и Аверин. Быть может, мои барахтанья увидел и кто-то ещё, но кроме Славы и Светы на них никто не среагировал. Комсорг и староста рванули с танцпола ко мне: я накренился — изобразил неминуемое падение под стол. Я столько раз в прошлой жизни наблюдал за «победой алкоголя», что теперь очень правдоподобно изображал её признаки. Бросил взгляд на циферблат часов. До запланированного завершения новогодней вечеринки оставалось без малого тридцать минут. Мне следовало провести их, лёжа «в отключке» на диване, чтобы уклониться от очередной поездки на улицу Александра Ульянова.

Почувствовал, как меня подхватили под руки. Встревоженный голос Пимочкиной поинтересовался моим самочувствием. «Блевать будешь, Санёк?» — спросил Аверин. Заверил их, что «я в полном порядке», но «сильно устал». Пообещал, что немного отдохну и обязательно пойду танцевать. Постарался не давить весом на комсорга — опирался на руку старосты. Моя голова безвольно болталась на тонкой шее, точно маятник от часов. Услышал за спиной смешки Оли Фролович. Позволил довести себя до дивана. Вздрогнул, когда Слава предложил вывести меня на улицу «подышать». Мысленно поблагодарил Светлану, которая отвергла это предложение.

«С таким отношением к спиртному мне в этой жизни многого не достичь», — подумал я, прижимаясь щекой к пыльному пледу. Помнил: все, кто уклонялись от пьянок, выглядели для начальства подозрительными и не вызывали доверия. Так что мне либо вновь придётся гробить здоровье, либо стоит забыть о высоких постах. Впрочем, сейчас не время об этом думать. Главным для меня сейчас было понять: дотерпит ли мой мочевой пузырь, пока студенты разъедутся по домам, или мне придётся изобразить внезапно протрезвевшего и рвануть на улицу. Потому что «удобства» у Бобровых располагались не в доме, а во дворе — тот самый «туалет, типа сортир».

Поначалу я считал, что не усну под громкую музыку. Но потом выяснил, что ошибся. За что мне нравились современные электропроигрыватели грампластинок — так это за то, что их просто слушали, а не чувствовали: мощные басы не сотрясали пол и стены. Студенты плясали возле ёлки, я дремал на диване (даже если и храпел, то музыка заглушала мои «потуги») — друг другу мы почти не мешали. Пару раз ко мне подходила Пимочкина, справлялась о моём самочувствии. В полудрёме я правдоподобно изображал пьяного: отвечал неразборчиво, постанывал и улыбался. В какой-то момент дремота сменилась глубоким сном. Я не запомнил, когда смолкла музыка. И как студенты собирались по домам и прощались с хозяйкой дома — тоже не слышал. Проснулся от того, что меня толкали в плечо, а голос Славы Аверина приговаривал: «Давай, Санёк, открывай глаза!»

— Вставай, Санёк! — говорил староста. — Открой глаза! Нужно встать!

Я приподнял веки — увидел над собой лицо Аверина. Какое-то время соображал: вижу я сон или уже не сплю. Взглянул на полок, на стены, на ёлку. Вспомнил, где и почему находился. Вновь взглянул на Славу. Спросонья не сразу сообразил, почему у того изменилась причёска: поначалу принял за волосы Вячеслава его шапку. Староста стоял около меня в верхней одежде — румяный, серьёзный. Толкал меня в плечо (сквозь ткань рубахи я чувствовал исходивший от его руки холод). Повторял, словно мантру: «Вставай, Санёк. Вставай». На Славкиной шапке и пальто поблёскивали капли влаги, совсем недавно бывшие снежинками.

— Что случилось? — произнёс я, едва ворочая языком.

Говорил медленно и неразборчиво. Забыл, что нужно притворяться пьяным (вспомнил об этом, когда уже задал вопрос). Но спросонья я обычно на трезвого и не походил.

— Ничего не случилось, — ответил Аверин. — Холодно здесь. Вставай. Отведу тебя в спальню.

Я заметил на себе колючий плед. Не вспомнил, кто и когда меня им накрыл. Хотя и подозревал, что без участия Пимочкиной это дело не обошлось: сомневался, что другим было до меня дело.

— Где все? — спросил я.

Вспомнилось вдруг помятое лицо ещё не протрезвевшего Жени Лукашина из «Иронии судьбы, или с лёгким паром!» — попытался придать своему лицу похожее выражение.

— Праздник закончился, — сказал староста. — Все разъехались по домам.

— А… ты?

— Я перчатки забыл — пришлось вернуться.

Слава помахал чёрной перчаткой — точно, как Андрей Миронов в «Похищении». «… Две копейки, две копейки — был бы счастлив человек…», — прозвучали в моей голове слова из песни Миронова.

— А… танцевать не будем? — спросил я.

Скривил губы — изобразил обиду.

Староста усмехнулся.

— Проспал ты, Санёк, танцы, — сказал он. — В другой раз станцуешь.

— Хочу сейчас.

Я постарался, чтобы мои слова прозвучали неуверенно. Нахмурился: пытался сообразить, с какой целью всё ещё притворялся пьяным. Ведь Пимочкина уже ушла — провожать её не придётся. Думалось пока с большим трудом. Поэтому было легко изображать опьянение. А вот вставать с дивана не хотелось. Я бы сейчас снова завалился спать, если бы ни Славкины уговоры и не урчание в животе (кишечник сообщал о том, что придётся не только вставать, но и выходить на улицу).

— Эээ… поздно уже для танцев, — сказал Аверин. — Тебе нужно лечь в кровать. Здесь, на диване, тебе будет неудобно. Давай, помогу тебе дойти до спальни.

«Отвали от меня», — так и просилась на язык фраза. Но я не озвучил её. С непонятным даже для самого себя упрямством продолжал ломать комедию: изображал пьяного.

Староста потянул меня за руку, заставил сесть. Пружины дивана застонали — вторили моему недовольству. Я мысленно возмутился Славкиной назойливостью. Но вслух возмущаться не стал. Решил не спорить с Авериным: переберусь, раз уж он настаивает, на кровать. Лишь бы Славка скорее ушёл. Чтобы я спокойно прогулялся до туалета, не опасаясь попасться на глаза Свете Пимочкиной. Ведь та наверняка дожидалась своего провожатого на улице. Небось, она и напомнила Аверину о перчатках.

Слава рывком поставил меня на ноги.

— Давай, Санёк, — сказал он. — Двигай ногами. На руках я тебя не донесу.

— Спать хочу, — заявил я.

Говорил это искренне — даже зевнул в подтверждение своих слов.

— Сейчас уляжешься. Потерпи немного.

Аверин приобнял меня за плечи — направил к выходу из комнаты. Я с удивлением заметил, что праздничного стола в гостиной уже нет. Точнее, он остался здесь, но стоял около стены в сложенном виде, напоминал широкую и узкую тумбу — подставку для горшков с цветами. Комната теперь казалась непривычно просторной и полупустой. О недавнем праздновании напоминал лишь бумажный серпантин на шкафах и позабытая около дивана пустая бутылка из-под «Столичной». «Я точно уснул, — промелькнула мысль. — Потому что не помню, кто и когда убирал со стола. Вот такие пирожки с капустой. В старом теле я бы под громкую музыку не сомкнул глаз».

— Молодец, Санёк, немного правее бери, — направлял меня Аверин. — Поворачивай. Вот так. Не ударься о дверь. Осторожно: порог.

Я словно бы невзначай взглянул на часы. Начало шестого. Подумал: «Не успеет Света добраться к шести часам до своего дома. Тут на автобусе ехать час, не меньше. А то и все полтора». Снова зевнул. Проспал минут сорок. Выспаться не успел. А вот проснуться теперь было сложно. В голове смешались обрывки недавнего сна, ни к месту всплывавшие воспоминания из прошлой и нынешней жизни, желание завалиться спать (всё равно, где — хоть на кровати, хоть на том же диване) и понимание того, что скоро придётся выбираться на холод (фаршированные куриные яйца вступили в конфронтацию с тортом — предлагали тому «выйти»).

Пол подо мной пошатывался, будто палуба корабля (или мне это чудилось?). Рвотных позывов не ощущал, но чувствовал болезненные уколы в наполненном мочевом пузыре. По коже пробегали волны холода — так и хотелось спрятаться под тёплым одеялом, уложить голову на подушку. Меня штормило, словно от настоящего опьянения. Ноги казались непослушными, ватными — так и норовили подогнуться. Несколько раз я покачнулся. От ударов о стену спасали Славкины руки. Они сжимали мои плечи. Староста повторял: «Молодец, Санёк. Чуть-чуть осталось идти». Вёл меня по плохо освещённому коридору мимо мрачных шкафов и тёмных окон.

— Всё, — заявил Аверин. — Пришли.

Развернул меня лицом к двустворчатой двери.

— Стой.

— Стою.

— Молодец, — похвалил меня староста, потянул за дверную ручку.

Металлические петли едва слышно скрипнули.

— Переступай порог, — прошептал Слава у самого моего уха.

Он приоткрыл дверь (ровно настолько, чтобы я сумел протиснуться в комнату). Подтолкнул меня в спину — сам при этом спрятался за створкой. Придерживал меня за воротник, чтобы я не ввалился в спальню кубарем.

— Молодец, — шепнул Аверин. — Иди к кровати.

Снова скрип петель — закрывшаяся дверь подтолкнула меня в спину, заставила сделать шаг вперёд. Я удержал равновесие (успел немного оклематься после вынужденного пробуждения, пока шёл по коридору), хотя всё же нелепо взмахнул руками. Почувствовал запах женских духов (смутно знакомых) и едва уловимый душок нафталина. Увидел зашторенное окно (проникавший через приоткрытую форточку ветерок раскачивал края штор). Мазнул взглядом по разобранной постели на большой пружинной кровати (похожей на мою общажную). Взглянул на яркое пятно настольной лампы.

И только потом посмотрел на Надю. Боброва стояла рядом громоздкой тумбой, поверх которой блестело большое трёхстворчатое зеркало («трельяж» — всплыло в памяти название). Босая. В светлой ситцевой комбинации, едва не достававшей девушке до колен. Смотрела на своё отражение. И словно не замечала моего присутствия. Она наглаживала руками своё тело — прикасалась ладонями к груди, потом опускала руки на живот, ощупывала бёдра. Чуть поворачивала голову то в одну, то в другую сторону — будто рассматривала себя сперва правым, потом левым глазом. Настольная лампа отражалась в зеркале.

А ещё я там видел Надино лицо. Мне почудились в его чертах обида и недоумение. Будто девушка силилась что-то понять, но никак не могла этого сделать. Я невольно пробежался глазами по едва прикрытому невесомой тканью женскому телу. Снова отметил мускулистые руки и плечи девушки (почти не уступавшие мышечной массой мом теперешним). Задержался взглядом на ягодицах (всё же занятия спортом хорошо оттачивали форму женского тела). Отметил и складки на боках, совсем не портившие общее впечатление. Перебрался взглядом на Надино отражение — на плотно обтянутую комбинацией грудь.

Боброва (та, что в зеркале) взглянула на меня. Задумчиво — словно не на человека, а на предмет. Женщины так обычно смотрели не на посторонних мужчин в своей спальне, а на деревья или облака. Не завизжала, не потребовала, чтобы я срочно убрался из спальни. Я даже поначалу усомнился: понимала ли она, что именно (точнее: кого) видела. Свет настольной лампы жёлтыми точками отражался в её глазах. Которые смотрели на меня пристально, не мигая. Ладони Бобровой продолжали скользить по ситцевой ткани. А напомаженные губы девушки вдруг плаксиво задрожали, как у обиженного ребёнка.

— Скажи, Усик, разве я уродина? — спросила Надя.

Прикрыла руками грудь.

— Разве я страшилище какое? — спросила она.

Не поворачивала в мою сторону лицо — продолжала смотреть на моё отражение.

— Ведь всё же у меня на месте. Не хуже, чем у других.

Втянула живот — провела по нему ладонью.

— Что со мной не так, Усик? — спросила Надя. — Ты тоже считаешь меня некрасивой?

Увидел, как напряглись мышцы на её бёдрах (прикинул, с каким «весом» Боброва выполняла в тренажёрном зале «приседания»). Не заметил на ногах девушки ни малейшего намёка на варикоз. Не увидел и «эффект апельсиновой корки» (вот они — преимущества молодости). Снова уставился на женские ягодицы (взгляд туда скользнул словно невзначай). Затем поднялся глазами по спине к плечам. Взгляд переместился на женскую грудь. Я почувствовал, как в моём юном теле забурлила кровь. Она радостно устремилась в направлении паха. Организм позабыл о сонливости. И наплевал на мои старческие принципы.

— Не считаю, — сказал я.

Язык едва шевелился: пересохло во рту.

— Так почему он меня не замечает?! — спросила Боброва.

Встретился с ней взглядом.

Подумал: «Да она в стельку пьяная!»

В подтверждение моей догадки девушка пошатнулась.

— Аверин? — спросил я.

Фамилия старосты напомнила мне о споре фаршированных яиц и торта.

Невольно сжал ягодицы: испугался, что проигравший в споре сбежит.

— Ну а кто же ещё? — сказала Надя.

— Потому что наш староста — дурак.

Надя нахмурилась.

— Не говори так!

И тут же мечтательно улыбнулась.

— Он хороший! — сказала Боброва. — И красивый — не то, что ты.

Томно вздохнула.

Но я уже проснулся и протрезвел — на меня её томность впечатления не произвела: я мысленно уже бежал через двор.

Сказал:

— Согласен. Я не красавец.

Бросил взгляд через плечо.

— Да и вообще… я ухожу.

Развернулся и покинул спальню. Оставил Надю Боброву вздыхать в одиночестве.

Туалет около дома Бобровых отличался от того, что я посещал в колхозе, только количеством посадочных мест. Да ещё тем, что газету «Труд» здесь заменили «Правдой». Я снял с гвоздя газетный обрезок — повертел его в руках. Вновь задумался над тем, куда исчезала поступавшая в Зареченск «вагонами» туалетная бумага. А заодно прикинул: не будет ли считаться подобное использование напечатанных в «Правде» портретов партийных вождей преступлением против советской власти. Рисковать не стал. Как порядочный гражданин, старался выбирать клочки бумаги без картинок — только с текстом. Да и то — не «использовал» кричащие заголовки: надеялся, что мелкий шрифт на моей коже разобрать будет сложнее.

Десятиминутка в неотапливаемой уборной прогнала сон. В дом я возвращался бодрым и замёрзшим. Шёл через двор торопливо. Дыханием отогревал руки. Ругал себя за то, что отправился в туалет без пальто — сказалась расслабленность студента, привыкшего к комфорту советского общежития. Шагнул через порог дома — направился не к дивану, а на поиски холодильника. Перед новым годом я в холодильник Бобровых не заглядывал. Но приметил направление, в котором девчонки уносили готовые салаты. Потому путь к еде отыскал быстро, не заплутал в тёмных проходных комнатах.

Холодильник «Минск-1» выглядел новым, но непривычно маленьким. Я уже не помнил, какой аппарат стоял на кухне моих родителей, когда я был ребёнком. Допускал, что тот тоже не отличался высотой и объёмом. Но ведь и я тогда не был двухметровым — холодильник запомнился мне не низким. В прошлой взрослой жизни я привык к высоким монстрам, помещавшим в себе ассортимент небольшого продуктового магазинчика. Подбирал их под свой рост и аппетиты. В этой — видел шедевр советских инженеров впервые. Это если не считать тех монстров, что рычали в продовольственных магазинах.

Взял с полки салатницу — перекладывать «Оливье» в тарелку поленился. Подивился, что так много приготовленных для новогоднего стола блюд остались несъеденными. Но не расстроился этому факту — напротив, порадовался, что не останусь без завтрака. По-прежнему не собирался уезжать утром: не видел надобности так рано возвращаться в общежитие. Меня там никто не ждал. И ничто: ни оливье, ни шпроты, ни остатки торта. Ближайшие планы у меня были лишь на второе число. А первое утро нового года я решил провести в доме Бобровых — рядом с этим замечательным холодильником.

Вернулся в гостиную — поставил на диван салатницу. Попытался оживить телевизор. Думал воскресить давнюю привычку завтракать перед телевизионным экраном. Вот только чёрно-белый монстр не признал меня за хозяина — отказался повиноваться. Я предвидел, что он не покажет мне голливудский фильм. Но отказ показывать даже советские новогодние концерты стал неожиданным. Либо руки у меня всё же росли не из правильного места, либо нынешнее телевидение работало не круглосуточно. Я не сумел отыскать ни одного, даже «вражеского» канала. Решил, что это неспроста — что телевизор намекал мне: не засиживайся, ложись спать.

Едва я вернулся на диван и сунул ложку в салатницу, как с улицы донеслись голоса. Прислушался: разговаривали во дворе. О чём говорили, не услышал. Но мне почудилось, что я узнал голос Светы Пимочкиной. Вторил ей мужской голос. Вот только кому он принадлежал, я мог лишь догадываться (кто отправился провожать комсорга?). Голоса приближались. Когда источники звуков поравнялись с окном за моей спиной, сомнений не осталось: вернулась Пимочкина. Решил не изображать спящего. Гадал, зачем явилась Светлана (что стряслось, или что она позабыла в доме). Ковырялся в салате — вылавливал зелёный горошек.

Вскоре услышал стук каблуков и скрип половиц. Вместе с холодным воздухом в гостиную ворвалась комсорг — решительно и отчаянно, будто собиралась вступить в последний бой. Света не вошла, а вбежала в комнату. Раскрасневшаяся на морозе; в чуть съехавшей набок шапке; с побелевшим кончиком носа, напомнившим мне о её сестре (той, из будущего) Людмиле Сергеевне Гомоновой — он лучше любых слов говорил: Пимочкина сердилась. Я отправил в рот очередную ложку салата; наблюдал за тем, как Светлана обшаривала взглядом комнату. Краем глаза заметил Аверина. Слава не спешил входить в комнату — замер в дверном проёме.

— Где она?! — спросила комсорг.

От звуков её голоса задрожали стекла серванта.

Пимочкина впилась мне в лицо строгим взглядом.

Ложка замерла — не добралась до моего рта.

— Кто? — спросил я.

— Надя Боброва! Кто же ещё?! Где она?!

Света не кричала… но говорила очень громко. Хмурила брови. Смотрела на меня, не мигая (ну точно, как моя бывшая жена — когда пребывала в гневе). Плотно сжимала губы. Белое пятнышко на кончике её носа увеличилось — «осветлило» и крылья носа, и носовую перегородку (или это обморожение?). Раньше оно никогда не становилось настолько большим (ни на носу у Светланы, ни на лице у Людмилы Сергеевны — её младшей сестры). Света сжимала-разжимала упакованные в вязаные варежки кулаки. Стояла на месте, но доски пола под ней не переставали постанывать.

— Спит… наверное, — сказал я.

Пожал плечами.

— Я проснулся… вас нет, — сообщил я. — Все разъехались — меня оставили здесь. Одного. Но… если Надя не ушла с вами… значит она где-то в доме. В спальне посмотри. Где-то там… наверное.

Ложкой с салатом указал на дверной проём, где маячил староста.

— В спальне? — переспросила Света.

Буравила моё лицо взглядом.

— А где ещё ей быть? — сказал я.

Повернулся к Аверину.

— Что случилось-то? — спросил я. — Может, объясните мне?

Пимочкина ничего не стала объяснять. Рванула прочь из комнаты. Слава прислонился спиной к стене — ушёл с её пути. Но тут же поспешил за комсоргом. Скрип половиц указывал направление их движения. Я покачал головой. Посмотрел на тёмный экран телевизора. Вставать с дивана не захотел. Но и аппетит пропал. Я уронил в салат вилку, поставил салатницу на пол — рядом с пустой бутылкой. Стянул с себя брюки — ужаснулся тому, во что они превратились (я действительно плохо соображал перед сном, раз завалился на диван в одежде). Накинул колючий плед на плечи, прикрыл им голые ноги. Прислушивался к доносившимся из коридора звукам.

— Спит! — сообщил голос Пимочкиной.

Голос старосты ответил — тихо, я не разобрал ни слова.

— Дурацкие у тебя шутки, Аверин! — сказала комсорг. — Нашёл время шутить. Ведь знала, что ты говорил ерунду! Но всё равно помчалась сюда. Тебе должно быть стыдно!

Я вновь не расслышал Славкины слова.

— Всё, прекращай, Вячеслав! — потребовала Пимочкина. — Из-за твоих выдумок я теперь вовремя не явлюсь домой! Огромное тебе спасибо!

Я разобрал лишь слово «такси», из всего, что говорил староста.

— Не нужно никакого такси, — сказала Света. — Всё равно опоздаю. На полчаса или на час — это уже не важно: всё равно придётся выслушивать мамины нотации.

Скрипнули дверные петли.

— Ладно, пошли. Ну не убьют же меня родители.

Услышал, как захлопнули входную дверь. Пимочкина и Аверин ушли — со мной снова не попрощались. Под тяжестью их тел застонали доски крыльца. Я слушал топот каблуков во дворе, поскрипывание снега (вздрогнул, плотнее закутался в плед). Слышал голоса, что постепенно отдалялись от окна. Подумал о том, что в печь не мешало бы подбросить угля (Аверин вчера показал, как это правильно делать). Вот только я поленился вставать и выходить из комнаты. Вспомнил о толстом одеяле, что приметил на Надиной кровати (наверняка — пуховом). Вздохнул и растянулся на диване. Дал себе обещание проснуться в полдень.

Уже начинал дремать, когда вдруг представил, что бы случилось, если бы сегодня на моём месте был настоящий Александр Усик. Подумал: «Ведь наверняка бы споили парня, испортили бы ему праздник!» Причём, выпал бы Комсомолец из студенческой компании задолго до полуночи — ему хватило бы и того портвейна, который я сливал в кастрюлю. Слава Аверин обеспечил бы себе на всю новогоднюю ночь внимание Пимочкиной. Света не отвлекалась бы на его конкурента: Усик преспокойно бы пролежал всю ночь на диване… Или не всю ночь? Или Комсомолец мог не вовремя проснуться?

Я вообразил сцену, где Аверин будит и поднимает с дивана Комсомольца, как недавно меня. И отводит в спальню Нади Бобровой — пьяного, плохо соображающего. При мысли об этом пропала сонливость — я открыл глаза, уставился в потолок. Вспомнил, как бурлила в моём новом теле кровь при виде полуобнажённого женского тела. Молодость, гормоны. Вот только я ощущал то бурление на трезвую голову. И давно уже не был в душе пылким безрассудным юнцом. В прошлой жизни повидал множество голых баб… — я, но не Комсомолец. Но всё же сомневался, чем бы завершился тот поход к Наде, будь я не сонным, а пьяным.

— Какие могли быть варианты? — пробормотал я.

Потёрся щекой о колючий плед, стал мысленно перебирать ответы на свой вопрос. Мне не верилось, что Саша Усик (настоящий — не я) смог бы просто развернуться у порога Надиной спальни и вернуться на диван. Уж он-то наверняка бы не посчитал Боброву ребёнком. И заценил бы её почти неприкрытые прелести, как подобало взрослому половозрелому мужчине. Если бы их увидел, а не выполнил спросонья указания старосты — не завалился бы на кровать. Пимочкина бы ворвалась в спальню и застала там спящую парочку. Или увидела бы, как Боброва прогоняет ничего не соображающего Александра Усика.

А если бы Комсомолец не лёг? И не ушёл, как я? Что если бы посчитал Надины слова за приглашение? Ринулся бы навстречу вожделенному женскому телу. Случилась бы та самая попытка изнасилования? Меня терзали сомнения в том, что Боброва встретила бы Комсомольца с распростёртыми объятиями. Славку Аверина — возможно. Но Сашу Усика она бы приголубила кулаком в глаз — почти наверняка. А Комсомолец? Сумел бы он совладать с Надей? В этом я тоже сомневался. Не чувствовал себя силачом. И помнил, что Боброва — не хрупкая пугливая девица. Кто кого мог бы изнасиловать — дискуссионный вопрос.

Попытался вспомнить, видел ли в холодильнике или рядом с ним бутылки с минеральной водой: пересохло в горле. Я уселся, продолжал кутаться в плед. Но не отправился на поиски воды. А мысленно прикинул, какие сцены могла застать в доме внезапно вернувшаяся комсорг Пимочкина. Сжимавших друг друга в объятиях Комсомольца и Боброву? Увидела бы погром в Надиной спальне и следы побоев на лице Усика? Застала бы спавшую бок о бок на кровати парочку? Какие из этих вариантов Пимочкина посчитала бы «аморальным поведением»? Она обиделась бы на то, что Усик предпочёл другую?

— Вот так и теряют комсомольские значки, — пробормотал я.

Свесил с дивана ноги.

— А Славка — гадёныш, — сказал я уже чуть громче.

Покачал головой.

— М-да. Наш староста либо полный урод… либо совсем головой не думал, когда затевал такую подставу. Нашёлся тут Отелло на мою голову.

Вздохнул.

«Интересно, а шампанское ещё осталось? — подумал я. — После всех этих шекспировских страстей без снотворного не усну. Но… сойдёт и стакан портвейна или сто грамм водки».

Проснулся я вскоре после полудня. Плотно позавтракал, рассовал по карманам мандарины (моему организму витамины пригодятся). Грустно было расставаться с салатами. Но собрал в кулак силу воли — закрыл холодильник. Посмотрел в зеркало на своё отражение: растрёпанные волосы, опухшее лицо, мятую одежду. Махнул рукой: решил, что в автобусе днём будут ехать такие же, как и я — уставшие от празднования Нового года люди. Надя меня не провожала: спала. Не будил её. Предпочёл рыться в холодильнике без присмотра хозяйки дома. Не видел смысла извещать Боброву о том, что ухожу. Да и пусть проспится до возвращения матери и героического деда.

В общежитии обнаружил непривычную тишину: часть студентов разъехались по домам, а те, кто отмечал праздник в общаге, ещё спали. Поздравил вахтёршу — угостил женщину мандаринами. Не отказался — выпили с вахтёршей по чашке чая; с аппетитом проглотил рулет с маком, точно ничего не ел с прошлого года (сам себе удивлялся: как в меня помещалось столько еды). Добрался до своей комнаты и повалился на кровать, словно вернулся с разгрузки вагонов. До вечера я только и делал, что ворочался с боку на бок, да подъедал оставленные соседями по комнате продукты. Но утром проснулся бодрым и свежим. И даже соизволил побриться.

Потому что на сегодня, второго января, я запланировал поход в гости. Для этого и просил Пашу Могильного купить килограмм конфет. Погладил рубашку и брюки, воспользовался вонючим Славкиным одеколоном (поверил словам Аверина, что этот запах сейчас — последний писк советской моды). Взглянул на своё отражение (отметил, что занятия на турниках не прошли даром — я чуть раздался в плечах, да и руки больше не выглядели макаронинами). Проверил умение улыбаться, поправил на груди комсомольский значок. Решил, что красавцем я всё ещё не стал, но уже походил на порядочного советского гражданина.

До двадцать пятого января оставалось чуть меньше месяца. Ждал этого дня с непонятным мне самому волнением. Будто я раньше не встречался с маньяками. Или же предчувствовал, что встреча с убийцей Светы Пимочкиной — это именно то, ради чего я проживал сейчас чужую жизнь. А потому решил пожить немного и «для себя»: прояснить, давно мучивший меня вопрос. Маньяки и прочие прелести советского настоящего подождут. Сегодня я собирался навестить Альбину Нежину. Хорошо запомнил её адрес: улица Красноармейская тридцать шесть, квартира двенадцать. И не беда, что Королева меня в гости не приглашала.

Подмигнул своему отражению.

— Неплохо выглядишь, Дима, — сказал я. — Не так неотразимо, как раньше. Но тоже ничего. Чистый, опрятный. Хоть и мелкий. Ну а вообще: внешность — ерунда. Главное, Димочка, что человек ты хороший. Был и остался. Даже несмотря на то, что ты теперь… не Дима, а Саша.