Комсомолец. Часть 2

Глава 32

Шестого января парни снова наведывались в первый корпус. Вернулись оттуда поздно вечером — в хорошем настроении и с новостями. Поведали мне, что страсти в комнате девчонок поулеглись. Света Пимочкина, по словам Пашки, успокоилась, иногда улыбалась (Славка старался вовсю — плясал вокруг комсорга, как скоморох). Вот только больше не требовала привести к ним в гости Сашу Усика. Более того: даже попросила не упоминать при ней вслух моё имя.

«Мудрое решение, — подумал я. — С глаз долой — из сердца вон». Лучше бы Пимочкина на Славку обратила внимание: клин нужно вышибать клином. Я не понимал, когда Света успела в меня влюбиться. Видел, что нравлюсь ей, но… Ведь ничего же для этого не делал! Наоборот: всячески её игнорировал. Да и на Алена Делона я сейчас не походил. Разве что на Делона в подростковом возрасте. Ведь мог же француз в юности быть гадким утёнком? Странные всё же существа эти женщины.

В первый корпус я идти и не собирался. Я и раньше к девчонкам в гости ходил едва ли не «из-под палки». Не любил слушать болтовню Фролович и томные вздохи Бобровой. Да и чувствовать на себе восторженные взгляды Пимочкиной тоже надоело. Общаться с вахтёршами мне было проще и интереснее, чем с комсомолками. Обсуждать успехи детей и внуков женщин доставляло мне больше удовольствия, чем терпеть девичьи россказни. Я не виделся с комсоргом до среды — пока мы не отправились в институт на консультацию перед экзаменом.

Девчонки к нам по пути не присоединились. Пашку и Славу этот факт не удивил: должно быть, они знали о нём заранее. Да и в институте Могильный и Аверин лишь ненадолго меня покинули — перекинулись с Фролович и Пимочкиной парой фраз. Попытался объяснить парням, что не возражаю, если они предпочтут общество девчонок моему. Но те заявили, что меня «не бросят». Хотя сами то и дело стреляли взглядами в сторону Светы и Оли. А вот комсорг на меня не смотрела — в точности копировала поведение Альбины Нежиной.

Сложностей со сдачей экзаменов я не испытывал. Хотя не зубрил конспекты ночи напролёт, как поступал во время сессии Пашка Могильный (но только потому, что от нечего делать я выучил их заранее). Как за телевизионным сериалом наблюдал за тем, как готовился к экзаменам наш староста. Слава Аверин шел к закрытию сессии проторенным курсом: выспрашивал старшекурсников о предпочтениях преподавателей, «расстилал красные дорожки» перед профессорами и доцентами. И его метод срабатывал. Славка уверенно пополнял зачётки надписями «хорошо» и не переставал удивляться собственной удачливости.

Последним экзаменом в зимнюю сессию нам поставили историю КПСС. Вечером перед экзаменом я выслушивал недовольное Пашино ворчание. Тот жаловался, что его, без нескольких лет горного инженера, заставляли учить ненужную дребедень. Спрашивал меня, как может «этот предмет» пригодиться ему в будущем. Почти не слушал мои объяснения. Ведь он расстраивался в первую очередь потому, что Оля Фролович в этот вечер закрыла для него вход в свою комнату. Девчонки дружно готовились к завтрашнему экзамену. И даже выпросили через Пашку мой любимый учебник-снотворное.

Мы пришли в институт одними из первых, словно занимали очередь. Аверин вновь раздобыл ключ от аудитории — принялся раскладывать заранее заготовленные артефакты. Могильный разложил на подоконнике конспекты, продолжал их штудировать. Перед историей КПСС мои соседи по комнате волновались не меньше, чем перед физикой. Пашка переживал, что его предыдущие старания по сохранению стипендии в прежнем размере пойдут прахом из-за «никчёмной истории». Слава перебирал вслух все странности в поведении преподавателя; гадал, правильно ли подготовил к его появлению кабинет.

Фролович, Пимочкина и Боброва явились в учебный корпус за полчаса до начала экзамена. Они показались мне бледными, уставшими. Поздоровались с Пашкой и Славой — моё присутствие проигнорировали все трое (даже Надя Боброва). Вручили мои «Лекции по истории КПСС» Могильному (не мне). Рядом с нашей компанией они не задержались, но и ушли недалеко. Девчонки заняли место около окна (в двух шагах от нас, но не с нами), взволнованно, с дрожью в голосе обсуждали грядущий экзамен. Но они замолчали, когда за моей спиной раздался голос Альбины Нежиной.

— Здравствуй, Саша.

Я обернулся. Встретился взглядом с хитро прищуренными глазами Королевы. Кивнул.

— Здравствуй, Альбина, — сказал я.

Нежина проследовала дальше в сопровождении вновь обновившегося квартета воздыхателей. Студенты посторонились, привычно уступили её маленькому отряду место около окна — ближайшего к двери аудитории. Я проводил взглядом стройную фигуру Королевы, почувствовал на себе удивлённые взгляды одногруппников. Заметил, как побелел кончик носа у Светы Пимочкиной. Комсорг смотрела на Нежину злобно, едва ли не с ненавистью. Потом всё же осмелилась открыто взглянуть и на меня — впервые с того дня, когда выбежала из моей комнаты в слезах. Сделал вид, что не заметил этого.

— Нет, вы тоже слышали? — сказал Могильный. — Она поздоровалась с Сашком? Или мне показалось?

Посмотрел он не на меня — на Славку.

Тот пожал плечами.

— Эээ… что это было, Санёк? — спросил Аверин. — Вы с Королевой помирились?

«Сам бы хотел понять», — подумал я.

Но вслух сказал:

— Мы с ней и не ссорились.

На экзамен я пошёл в первой пятёрке — по уже сложившейся традиции. Никто не попытался занять моё место: ждали, что уже через десяток минут выслушают мои впечатления о сданном экзамене и экзаменаторах. Не сомневался, что получу «отлично». Преподаватель тоже был уверен, что поставит мне пятёрку. Но всё же он позволил мне выбрать билет. И тут же приготовился слушать мой ответ (неужто уже знал, что я не брал время для подготовки и на трёх предыдущих экзаменах?). Не стал его разочаровывать. Вдохнул полной грудью. Устремил взгляд на вождя революции, что лукаво посматривал на меня с портрета над преподавательским столом.

Все те часы, что я нагонял сон чтением «Лекций» не прошли даром. Хотя я и не подозревал, что заучил предмет настолько хорошо: ответы на вопросы отскакивали от моих зубов — с дословными цитатами партийных руководителей. Доцент, похоже, не представлял, что к подготовке к экзамену по его предмету кто-либо отнесётся так серьёзно — внимал мне, приоткрыв рот (с похожим восторгом на меня раньше смотрела лишь Света Пимочкина). Я говорил бойко. Мне не приходилось ни задумываться, ни вспоминать. Слова лились легко, будто я не отвечал экзамен, а зачитывал хорошо заученную речь перед избирателями.

Я рассказывал об истории Коммунистической партии, а думал об Альбине Нежиной. Точнее, пытался понять, почему вдруг изменилось её поведение. А главное — что значили произошедшие в поведении Королевы изменения для меня. Пытался понять: стали эти изменения следствием моих действий, или же произошло нечто, о чём мне пока только предстояло узнать. Не очень к месту ввернул в свой экзаменационный ответ длинную цитату из речи Брежнева, зачитанной Леонидом Ильичом на прошлом съезде партии (видел её первого января на клочке газеты «Правда»). Воскресил в памяти обтянутые тканью ягодицы Королевы…

— … Нельзя научиться решать свои задачи новыми приёмами сегодня, если нам вчерашний опыт не открыл глаза на неправильность старых приёмов, — закончил я выступление всплывшей в памяти фразой Владимира Ильича Ленина.

Умолк. Тишину аудитории нарушали лишь доносившиеся из коридора голоса студентов и проникавший через форточку шум улицы. Я откашлялся, вопросительно приподнял брови — намекнул доценту, что «кино закончилось». Услышал за спиной недовольное ворчание студентов (уловил в их голосах нотки зависти). Преподаватель вышел из оцепенения, провёл рукой по глазам (мне почудилось, что он смахнул слёзы). А потом зааплодировал — каждый его удар походил на взрыв петарды: доцент выплеснул через рукоплескание накопившиеся за время моего выступления эмоции.

Я видел, что преподаватель попытался заговорить, но (из-за переполнивших его чувств?) не смог выдавить ни слова. Мой взгляд скользнул по его лицу, пробежался по залысинам вождя на портрете, добрался до циферблата часов. «Сорок семь минут! — удивился я. — Вот это я разошёлся!» Фантазировал на тему отношений с Нежиной три четверти часа. «Тебе пора завести женщину, Димочка, — подумал я. — Не обязательно комсомолку. Сгодится и коммунистка». Наблюдал за тем, как доцент всё так же молча протянул руку к моей зачётке, написал в ней «отлично», поставил размашистую подпись.

«А вот и повышенная стипендия, — мысленно отметил я. — Поздравляю тебя… студент Усик».

В прошлой жизни я ни одну сессию не закрыл на «отлично». Да и без троек закончил только первый курс. Потому что со второго года обучения в институте навалились заботы о хлебе насущном. Родителям месяцами не платили зарплату — они не могли финансировать все мои «хочу». А мои запросы росли день ото дня. Гулянки, девочки — всё это требовало немалых финансовых затрат. Приходилось крутиться-вертеться. Учёбе уделял ровно столько времени, чтобы не выперли из института. Статус отличника теперь стал для меня новшеством. В прошлом я никогда не считал себя «ботаником». Хотя и не появлялся в списках на отчисление.

Стипендии отличника и троечника в девяностых годах отличались (будут отличаться?) незначительно. Что той, что другой не хватало и на дневную норму продуктов. Прожить на стипендию не представлялось возможным. Да и высшее образование тогда ценилось всё меньше. Потому я не видел смысла стремиться к получению красного диплома. Готовился лишь к «главным» экзаменам — тем, из-за не сдачи которых мог попрощаться со студенческим билетом. Но их всегда сдавал на «отлично» (раз уж готовился к ним). По остальным предметам получал («автоматом» или при помощи наглости) тройки — как говорится: на халяву и уксус сладкий.

Я не бросил в прошлом учёбу лишь потому, что видел на примере приятелей отца, какие возможности может дать хорошая должность на предприятии. И ещё на первом курсе поставил себе цель «забраться повыше». В этой же, новой жизни, я долгоиграющих целей перед собой ещё не ставил. Учёба пока была для меня лишь способом заработка. Потому что стипендия была сравнима с зарплатами на предприятиях. А работка не пыльная — ходи себе на лекции, да почитывай конспекты. До двадцать пятого января я не заморачивался с иными целями, кроме спасения Пимочкиной. Лишь подготовил для них почву в виде повышенной стипендии.

Из нашей группы закончили с одними лишь «отлично» в зачётке только я и Альбина Нежина — Пимочкина умудрилась схлопотать «хорошо» на истории КПСС. Славка Аверин тоже «оступился» на последнем экзамене — доцент внял его просьбе и поставил ему «удовлетворительно» (что старосту не слишком и расстроило). А вот Пашка Могильный добился своей цели: сохранил стипендию в прежнем размере. На повышенную он не замахивался изначально. Поэтому вернулся в общагу из института весёлым и довольным.

На радостях он поделился со мной новостью о том, что Ольга пригласила его к себе в гости. Девушка хотела во время каникул познакомить Пашу со своими родителями. А тридцатого января Мигильный собирался сделать Фролович предложение. Почему именно тридцатого января — он и сам не понимал. Но планировал определиться со своим будущим уже во время зимних каникул. В Ольгином согласии выйти за него замуж, Паша не сомневался. Но он пока терялся в догадках на счёт даты свадьбы.

После экзамена по истории КПСС мои соседи по комнате задержались в общежитии: собирались в комнате девчонок отметить сдачу своей первой сессии. Меня они тоже пригласили на вечеринку, но… неохотно. Слава Аверин высказал надежду, что девчонки не воспротивятся моему появлению в их комнате. А Паша Могильный предложил «замолвить за меня словечко» перед комсоргом. Но я заверил парней, что устал после экзамена и никуда идти не намерен. Выдержал их вялые уговоры — пожелал парням хорошо повеселиться.

Слава и Паша разъехались по домам в субботу днём — семнадцатого января. Оставили мне гору продуктов, пожелали не скучать на каникулах. Заглянуть ко мне в общежитие до возобновления учёбы не пообещали. Сообщили, что вернутся первого февраля. Так что комната на две недели поступала в моё полное распоряжение. Случись такое в девяностых — я был бы на седьмом небе от счастья (уже в день отъезда парней привёл бы туда подружку). Но в этой жизни я мог на каникулах разве что читать в одиночестве «Как закалялась сталь».

Потому что не собирался, как Паша, кому-либо «делать предложение». А то предложение, которое я сделал бы той же Королеве, в нынешние времена называли «аморальным поведением». И карали за него если не исключением из института, то изъятием комсомольского билета. В канун Дня студента, когда в своё тело мог вернуться его бывший владелец (я всё чаще задумывался над такой возможностью), расставаться с комсомольским значком я не хотел. Потому что это имело все шансы закончиться первомайским взрывом.

Неделя после отъезда парней выдалась скучной и спокойной. Я занимался на спортплощадке около школы. Наведывался по вечерам в комнатушку вахтёров — гонял чаи с её обитательницами (Пимочкина нас на каникулах пирожками не баловала). Потом допоздна читал всякую ерунду — лишь бы не погружаться в размышления о будущем: не любил напрягать мозг понапрасну. Ну и смотрел эротические сны с участием Альбины Нежиной (это для меня уже стало привычным явлением).

О том, что буду делать после поездки в Пушкинский парк на встречу с Пимочкиной и маньяком, я намеренно не думал. Мысленно очертил границу: жизнь до двадцать пятого января и после. Ту, что «до», старался заполнить (расщедрился даже на поход в тир). А вот обо всём, что «после» — задумаюсь, когда вернусь из парка в общежитие. Быть может, вновь наведаюсь в гости к Королеве, попробую разгадать причину изменений в её поведении (до двадцать пятого января думал об этом чаще, чем о «маньяке с молотком»).

Очередного воскресения ждал с нетерпением. Словно соскучился по встречам с маньяками, мечтал пощекотать себе нервы новым опасным приключением. «Или хочу вновь увидеть комсорга?» — думал я. Признавался себе в том, что всё же скучал по Пимочкиной. Я редко видел Свету во сне (в эротических снах — ни разу!). Но всё же привык к её назойливому вниманию (и к пирожкам с ливером — тоже). И даже с удовольствием повидался бы с ней. Но к Славке её не ревновал, потому что так и не разглядел в Пимочкиной женщину.

Чем ближе был День студента, тем чаще я прокручивал в мыслях всё то, что помнил о смерти старшей сестры моей институтской кураторши. Почему-то в мыслях называл погибшую именно так — не ассоциировал образ погибшей девушки с той Светой Пимочкиной, которую теперь знал лично. И всё больше волновался: не изменил ли я будущее настолько, что изменил дату или время встречи комсорга с её убийцей. Ведь так и осталось неизвестным, почему поздно вечером двадцать пятого января Света очутилась в Пушкинском парке.

Людмила Сергеевна утверждала: её старшая сестра не сказала родителям, куда и зачем пошла. Но Гомонова помнила, что Света вечером была задумчива, в хорошем настроении. И даже улыбалась, что редко случалось после её возвращения из общежития на каникулы. Ушла Светлана Пимочкина из дома тайком, в начале одиннадцатого. Людмила Сергеевна тогда ещё не спала, но скрыла от родителей поздний поход сестры, о чём позже жалела. О том, что Светы нет в её комнате, родители узнали только утром — перед уходом на работу.

В субботу, за день до Дня студента, я вновь и вновь пытался представить, что именно заставило (заставит?) Свету Пимочкину уйти поздно вечером из дома. Чему комсорг могла бы сейчас улыбнуться? Я лишь догадывался, как она поживала после нашего с ней «того самого» разговора — из тех фраз, которыми обменивались Слава и Паша. Мне парни о Пимочкиной не рассказывали — я о ней не расспрашивал. Понятия не имел, как далеко продвинулся Аверин на пути завоевания её руки и сердца (добрался ли до первого поцелуя?).

Семнадцатилетняя девица в моём представлении могла сбежать вечером от родителей лишь по одной причине: спешила на встречу с объектом своего обожания. Вот только в этот раз объект (под ним я всё ещё подразумевал себя — не Аверина) не спешил с ней увидеться (так она думала: я не собирался извещать её о своих планах на завтра). Да и в том, в другом варианте нынешнего Дня студента, вряд ли её позвал на свидание лишённый комсомольского билета Саша Усик — если только не с целью проломить ей череп.

«А если всё же тогда она рванула на встречу с Комсомольцем?» — думал я. Меня терзали сомнения, что Пимочкина могла сейчас «загадочно» улыбаться вечером по иному поводу — не при мысли о свидании со мной. И сам себе отвечал: «Тогда завтра я её не увижу». Потому что в этот раз Саша Усик её туда не позовёт. Ведь если в той реальности Пимочкину убил Комсомолец (Людмила Сергеевна склонялась именно к этому выводу), то настоящий «маньяк с молотком» в Пушкинский парк завтра не явится.

Двадцать пятого января я не пропустил занятия на спортивной площадке. И даже пошёл «погонять чаи» с вахтёршей — вот только заглянул в коморку к женщине раньше, чем обычно. Вернулся к себе в комнату в хорошем настроении, но непривычно взволнованным. Переоделся в чистое бельё, натянул отглаженные брюки и рубашку. Была у меня мысль надеть старые вещички Комсомольца (очень уж не хотел бы испачкать новое пальто кровью — всё равно чьей). Но посчитал, что если завтра вернусь, то смогу в будущем обновить гардероб. А если вдруг… вернусь уже не я, то в чём он станет ходить — меня не волновало.

Не мог избавиться от мысли, что время моего пребывания в теле Александра Усика ограничено сегодняшним днём. Не представлял, откуда взялась и на чём основывалась эта догадка. Но то и дело мусолил её в голове: прикидывал, что не допустил всех тех неприятностей, о которых читал в папках Людмилы Сергеевны Гомоновой. Осталось только спасти её сестру и обезвредить «маньяка с молотком» — на этом моя «полезность» в теле Комсомольца исчерпывалась. А значит, тело вновь могло вернуться к прежнему владельцу. Ведь никто не обещал, что я получу его в вечное владение. Непонятно как получил его. И точно так же мог с ним расстаться.

«И всё же нужно было съездить к Королеве, — думал я, спускаясь по ступеням в третьем корпусе общежития. — Мозги девчонке я пудрить, конечно, не стал бы — не сейчас. Просто бы поболтали… наверное. Ну, или хоть чаем бы меня угостила. Хотя мои конфеты, наверняка, давно слопала». Сообщил вахтёрше, что вернусь «попозже». Не сомневался: женщина впустит меня в корпус в любое время. Ещё засветло явился на автобусную остановку. Порадовался, что нет мороза — навскидку, градусов пять ниже нуля — в парке не замёрзну. Нужный мне автобус подъехал буквально тотчас же — не прождал его и минуты. Я посчитал этот факт хорошей приметой.