Комсомолец. Часть 2

Глава 34

Я спал. И видел сон, в котором, будто наяву, вновь оказался в Пушкинском парке. Не ночью, а днём (снег серебрился под ногами и на деревьях, заставлял меня жмурить глаза). Да ещё и будучи самим собой (высоким, но уже не юным), а не Александром Усиком. Я окинул рассеянным взглядом памятник (порадовался встрече с ним, словно со старым знакомым). Побрёл по аллеям. Смотрел на новенькие фонарные столбы, на скульптуры из снега (ничего подобного в тысяча девятьсот семидесятом году здесь не видел). Разглядывал парк и людей. Всё вокруг казалось смутно знакомым, но… уже непривычным.

Я не увидел на прохожих в парке ни одной шапки из меха. Зато замечал на их одежде логотипы известных брендов. Навстречу мне шли подростки с телефонами в руках (с пирсингом на лице и с голыми щиколотками) — они говорили вслух, будто диктовали тексты мемуаров. Молодые мамашки катили по тротуару коляски, умудряясь при этом заглядывать в смартфоны. Собачники вели на поводках питомцев. Чувствовал боль в груди — там, куда попала револьверная пуля. Но раны на груди не обнаружил. И это было ещё одним подтверждением догадки о том, что всё вокруг меня в этом парке — лишь сновидение.

Помнил, как дожидался Свету Пимочкину около памятника поэту, как поскользнулся и упал после выстрела, как разоружил и связал Надю Боброву. Произошло это там: в реальном мире, не во сне. Не сомневался: Света Пимочкина не погибла от удара молотком. Я слышал, как она звала на помощь. И помнил её слова: «Саша, у тебя кровь». Или это случилось в другой реальности? А я вернулся в тот мир, где до тысяча девятьсот семьдесят пятого года бесчинствовал Горьковский душитель, в почтенном возрасте умер на свободе Зареченский каннибал, а комсорг Света Пимочкина всё же погибла двадцать пятого января?

Посмотрел на часы. Не на те, что достались от Комсомольца, а на подарок мне «настоящему» от Главы Республики Карелия. Взглянул на время и на дату. Двадцать пятое января, полчаса после полудня. В этот день и примерно в этот час Людмила Сергеевна Гомонова ежегодно приносила к памятнику Пушкина гвоздики — в память о погибшей сестре. Сунул руку в карман, повинуюсь полузабытой привычке, достал смартфон. Палец пробежался по экрану — отыскал знакомые номера. Младший сын на вызов не ответил. Вместо голоса старшего я услышал женский: тот уведомил, что я могу оставить голосовое сообщение.

Сон стал бы приятным, если бы в нём я снова услышал голоса своих мальчиков. Но даже во сне мои сыновья не стремились к общению с родителем. «Очень правдоподобно, — отметил я. — Всё, как в реальности — в той, в прошлой». Спрятал телефон, разочаровано вздохнул. Пнул небольшую льдинку. Та бесшумно врезалась в сугроб. Боль в груди всё усиливалась — добавляла сновидению реалистичности. Прижал руку к груди (по привычке). Впереди увидел каменную голову Пушкина. Сообразил, что вновь приближался к площадке около памятника. Не заметил, как обошёл Пушкинский парк по малому кругу.

Цветов около памятника я не увидел. Ни тех, что мог принести сюда я, ни гвоздик Людмилы Сергеевны. В прошлом (или в будущем) Гомонова никогда не опаздывала — приходила в парк ровно в полдень. А около памятника появлялись гвоздики. Каждый год. Теперь их не было. Я прижимал к груди ладонь, словно мог так успокоить боль. Оттягивал ворот куртки: мне казалось, что тот меня душил. Напоминал себе, что Света Пимочкина не умерла — во всяком случае, не двадцать пятого января тысяча девятьсот семидесятого года. Двадцать шестого января того же года я точно видел её живой.

«А вот выжил ли тогда Александр Усик?» — промелькнул в голове вопрос я. Вспомнил ту лужу крови, что видел рядом с собой на снегу. Ощутил слабость в ногах, пошатнулся. Звучавшие в Пушкинском парке голоса вдруг растворились в протяжном звоне, что нарастал у меня в голове. «А в тот раз мне казалось, что я оглох…» Я противился головокружению. Но устоять на ногах не сумел. Увидел, как мне на помощь поспешили прохожие. Почувствовал, как руки незнакомой женщины и подростка пытались удержать меня от падения — они лишь смягчили его. Я прижался виском к снегу. И подумал: «Я снова позабыл про таблетки»…

Открыл глаза — будто резко вынырнул из тёмной бездны. Зажмурился от света (в первое мгновение он показался мне невыносимо ярким). Почувствовал запах карболовой кислоты. И тут же ощутил боль в груди (неприятную, но терпимую). Моргнул — избавился от мутной завесы из слёз. Увидел, покрытую сеточкой трещин светло-серую поверхность (потолок?). Перевёл взгляд на лицо склонившейся надо мной женщины. Отметил, что вижу не Свету Пимочкину. И не Надю Боброву. Но этот шрам, что белел у женщины под носом (как от заячьей губы), я уже видел раньше — без сомнения. «Меня зовут Даша», — всплыли в моей памяти слова.

— Ну и напугал ты нас, парень, — сказала женщина тем же голосом, который только что прозвучал в моих воспоминаниях. — Но теперь всё будет хорошо. Спи, будёновец. Выздоравливай.

Я послушно сомкнул веки.

Но не провалился обратно в бездну — окунулся в дремоту.

Проснулся от неприятного жжения в груди. Оно усилилось — разбудило меня. Жжение не походило на привычную сердечную боль. Но отогнало сон. Заставило меня вынырнуть из тревожных сновидений. Почувствовал, что лежу на твёрдой слегка влажной поверхности (местами она холодила кожу). Темнота и тишина — вот что я увидел и услышал поначалу. Но вскоре разобрал тихие шорохи (вдалеке, будто в другой комнате), а тьму вокруг меня слегка развеял похожий на туман желтоватый свет (проникал из окна?).

Я различил над собой потолок; нашёл глазами полосу, где тот встречался со стеной. Прошёлся взглядом по границе стены и потолка. Заметил по левую сторону от себя тёмный силуэт (штатив для вливаний?). Вдохнул витавший в воздухе неприятный запах карболки (не хлорка). Ощутил покалывание в левом предплечье, будто там стоял венозный катетер (не раз испытывал похожие ощущения). Пошевелился, но руку приподнять не успел: её тут же прижали к кровати — решительно, безапелляционно.

— Лежи спокойно, Усик, — услышал я тихий голос Альбины Нежиной (?). — Не дёргайся.

Повернул голову (мышцы шеи послушались моего приказа, пусть и неохотно). Не услышал скрип пружин (так среагировала бы на моё движение кровать в общежитии). Увидел сидевшую на стуле рядом с моей кроватью Королеву — чётко различил на фоне стены её фигуру. Узнал Нежину сразу, пусть и едва видел в полумраке её лицо. Отметил, что на голове Альбины белела косынка, на плечах — медицинский халат. Видеть Королеву в таком наряде мне не приходилось. Но я признал, что даже в нём она выглядела превосходно.

— Что ты здесь делаешь? — сказал я.

— Тише ты! — прошипела Альбина. — Работаю я тут. Забыл?

Её тёплая ладонь по-прежнему давила на мою руку.

— Где — тут? — спросил я.

Вновь напряг мышцы шеи. Но не приподнялся (жжение в груди не советовало этого делать). Осторожно, без резких движений повертел головой. Пробежался взглядом по тёмной комнате (чем дальше от двери — тем гуще тьма). Обзор у меня был неважный. Я только и разглядел: светлые стены и потолок, дверь с узким окошком (откуда и проникал свет), стойку для вливаний с бутылкой-набалдашником и сидевшую на фоне стены Королеву. Узнал больничную палату: повидал подобных немало.

— В больнице, — сказала Нежина. — В пятой городской.

— Как…

Я замолчал. Потому что вспомнил темные аллеи Пушкинского парка, прижимавшую к груди варежки Свету Пимочкину, лежавшую на земле Надю Боброву, смотревший мне дулом в грудь наган. Как наяву вновь услышал выстрел, Светин крик «помогите» и трель милицейского свистка. А вот после свистка… Что было потом? Я действительно видел ту женщину со шрамом на губе? Или вообразил её в бреду? И почему именно её — запуганную жертву из подвала Зареченского каннибала?

— Давно я здесь?

— Третьи сутки пошли, — сказала Альбина.

Чуть отодвинулась — я перестал чувствовать прикосновение её ладони.

— Серьёзно?

— Везунчик ты, Усик, — сообщила Нежина.

Девушка встала со стула — бесшумно, будто боялась кого-то потревожить.

— Почему?

— Никто не верил, что ты выживешь, — сказала Альбина. — Видел бы ты, как мы… как Пимочкина тут рыдала!

Она вздохнула. Края халата на её груди слегка разошлись, но Королева не обратила на это внимание. А вот я — заинтересовался. Пожалел, что в палате почти темно. Невольно подался вперёд, заинтересовавшись открывшимся моему взору зрелищем. Но едва не застонал: побеспокоил рану — мне на грудь словно плеснули раскалённым свинцом. Сжал челюсти, заскрипел зубами. Интерес к женскому телу на порядок ослаб. Но не исчез совсем. А это говорило о том, что моё тело передумало умирать.

— Её папаша поставил на уши всю больницу, — сказала Нежина. — Слышала: он грозил главврача со свету сжить, если тот тебя не спасёт. Мне девчонки-фельдшера об этом рассказали — они врать не будут. Хотела бы я посмотреть ту сцену своими глазами.

Королева улыбнулась.

Не часто я видел её улыбку: при мне Нежина раньше почти не улыбалась.

— Тебя доставили сюда в смену Дарьи Степановны Кировой, — сказала Альбина. — Не представляешь, как тебе повезло.

Нежина покачала головой.

— Это была её первая смена после больничного. Дарьи Степановны не было на работе четыре месяца. Вышла — и привезли тебя.

Она поправила свой головной убор.

— Говорю же: везунчик ты, Усик.

Я приподнял голову — взглянул туда, где горела огнём рана на моей груди.

Сказал:

— Не вижу особого везения.

— Это потому что ты не знаешь, кто такая Дарья Степановна Кирова, — ответила Альбина. — Кирова — наша знаменитость, наш талисман. Она шесть лет проработала в пятой городской больнице. И в её смену здесь ещё никто не умирал.

Нежина приподняла брови (лампы, что горели в больничном коридоре, через стекло в двери осветили её лицо).

— Понимаешь? — сказала она. — Ни один человек! За шесть лет! Светкин отец так застращал главврача, что тот уговорил Дарью Степановну оставаться в больнице, пока ты не пойдёшь на поправку.

Королева запахнула на груди халат.

— Пойду, позову её, — сказала Альбина. — Кирова просила сообщить, когда ты проснёшься. Только на этом условии и разрешила мне побыть рядом с тобой.

Нежина взглянула на меня — строго: её взгляд призвал «не делать глупостей». Поправила одеяло на моих ногах, расправила на нём складки. Похожим на кошачье мурлыканье шёпотом велела лежать спокойно, не пытаться вставать и «не дёргать рукой». Поймал себя на мысли, что разговор с Королевой походил на сон: уж очень слабо верилось, что такое могло происходить наяву. Альбина беззвучно скользнула к выходу. Передвигалась она плавно, будто танцовщица. Приоткрыла дверь, юркнула через узкую щель в коридор.

Я расслабился, позволил своему затылку вновь погрузиться в подушку. Уставился в потолок. Вдыхал больничные запахи, прислушивался к шорохам (различал чьё-то дыхание, приглушённые стенами и расстоянием голоса). Трещин на побелке сейчас не видел. Но помнил, что они там есть. Или мне они тоже привиделись? И они, и лицо той женщины со шрамом на губе, которую я уже встречал раньше (в погребе Рихарда Жидкова, Зареченского каннибала)? Я зевнул. Подумал, что сейчас плохо отличал сны от реальности.

Боль в груди не исчезла — лишь слегка притупилась. Неприятная, но терпимая. Она беспокоила, но не отвлекала меня от размышлений. Я разглядывал сгустившиеся у потолка тени. Перед мысленным взором вновь прокручивал и встречу с Надей Бобровой в Пушкинском парке. Думал о том, как всё же плохо я понимал женщин. И ещё радовался, что двадцать пятое января тысяча девятьсот семидесятого года теперь осталось позади не только для меня «прошлого», но для меня «нынешнего».

Вспомнил слова Королевы о том, что «Пимочкина рыдала». «Рыдала — это хорошо, — подумал я. — Это значит, что Света пережила эту злополучную дату». И Александр Усик не вернулся в своё тело — я получил шанс предотвратить как минимум ещё одно убийство. «Какое сейчас число?» — спросил сам себя. Если верить словам Нежиной, я находился в больнице уже третьи сутки. Сколько ещё тут пробуду? День? Неделю? Скоро начнётся учёба в университете… (нет, пока Зареченский горный — ещё институт). Осталось пять дней каникул.

И чуть больше месяца предстояло ждать очередного нападения «маньяка с молотком». Убийца нападёт снова — в этом я не сомневался. Потому что Боброва не убивала осенью тех женщин. Я сам видел, что в момент сентябрьского убийства Надя отдыхала после сбора урожая капусты — в домике рядом с колхозными полями (так же, как и Александр Усик). Настоящий «маньяк с молотком» оставался на свободе. Он вновь изнасилует и убьёт женщину утром восьмого марта неподалёку от шахты «Юбилейная». Если я позволю ему это сделать.

Бывшая пленница Зареченского каннибала здесь, в больнице, мне не приснилась. В этом я убедился, когда Альбина Нежина привела ко мне в палату врача — ту самую «Дашу». Узнал её. Хотя с нашей предыдущей встречи Дарья Степановна Кирова сильно изменилась — в лучшую сторону. Она выглядела лет на тридцать-тридцать пять. Невысокая и хрупкая женщина — даже в сравнении с Альбиной. Кирова вошла в палату неторопливо, прихрамывая. Выглядела сонной, но заговорила бодрым тоном.

Она больше не походила на испуганного зверька. Исчез из её глаз безумный блеск. Тёмные волосы женщины стали короче, ран на губах Кировой я не заметил (видел только тот белый шрам около носа). Изменился и её взгляд. Мне он показался спокойным, доброжелательным, чуть усталым. Дарья Степановна поинтересовалась моим самочувствием. Тем самым голосом, которым там, в подвале повторяла: «Не надо. Пожалуйста, не надо…». Вот только изменились его интонации. Как и обстоятельства, при которых я его слышал.

Кирова деловито рассматривала мои глаза, нащупала на запястье пульс. Вела себя, как обычный опытный, уверенный в своих навыках и знаниях врач, осматривавший пациента. А не как бывшая пленница маньяка, узнавшая своего спасителя. Что меня безумно порадовало. Ни словом, ни взглядом Кирова не показала, что узнала во мне «того парня в будёновке». Она в общих словах поведала об операции (пуля Бобровой задела сердце), сообщила, что «главная опасность позади». Проинформировала о дальнейшем лечении.

Её спокойный тон убаюкивал, заставлял меня зевать. Я рассматривал лицо Дарьи Степановны — не заметил, как из палаты ушла Нежина. Слушал рекомендации врача, молча кивал. Чувствовал, как наливались тяжестью мои веки — всё трудней становилось держать их приподнятыми. Не стал противиться сонливости. Внял словам Дарьи Степановны — закрыл глаза. Голос Кировой отдалился. Я прислушивался к нему, погружаясь в дремоту. И уже сквозь сон почувствовал, как женская рука заботливо убрала с моего лба холодную и влажную от пота чёлку.

Утром Дарья Степановна в моей палате не появилась. Осматривал меня другой врач. Он обрадовал меня сообщением, что пролежу в больнице как минимум три недели. «Ну а как вы хотели, батенька? — сказал розовощёкий доктор. — Надеялись со свежим шрамом на сердце вот так быстро вскочить с кровати и пуститься в пляс? Даже не надейтесь. Побудете у нас недельки три. И это в лучшем случае. Больше спите. И время пролетит незаметно». Я воспользовался его советом — только и делал, что спал. Как и два моих соседа по палате, которых едва ли не в один день со мной перевели в хирургию.

Не увидел я Дарью Степановну Кирову и на следующий день. Моим лечением занимался всё тот же мужичок с пухлыми щеками, что присвоил мне имя «батенька». Зато появилась молодая женщина следователь. Под присмотром строгой медсестры засыпала меня вопросами. Старалась говорить тихо, елейным голосом (точно придерживалась чьей-то строгой инструкции). Отвечал ей коротко, будто из последних сил — изображал немощного больного. Понял со слов девицы, что Надя Боброва «раскололась по полной программе» — призналась во всех своих грехах: и в том, что стреляла в меня, и в желании убить Свету Пимочкину.

Боброва заявила на допросе, что солгала Свете о том, что это я в Пушкинском парке назначил Пимочкиной свидание. Но сказала: меня она в парк не приглашала. И вот эти её слова я назвал ложью и провокацией. Потому что моя версия звучала иначе. Я настаивал на том, что Надя позвала в парк и меня. Вот только мне она назначила встречу с Пимочкиной не на половину одиннадцатого ночи — на двадцать один час. И я почти три часа бродил в одиночестве по парку, «смиренно» надеясь, что Света не забыла обо мне, а опаздывала. Следователь поинтересовалась, почему я так долго ждал, почему не ушёл.

— Потому что мне очень нужно было с ней поговорить, — ответил я.

Не знаю, как именно эти мои слова просочились за пределы палаты, но уже на следующий день мне напомнила о них Пимочкина, когда явилась меня проведать.

— О чём ты тогда хотел со мной поговорить, Саша? — спросила она.

Её слова не застали меня врасплох.

Потому что в больнице у меня было достаточно времени, чтобы придумать правдоподобное объяснение своему согласию на встречу со Светой в парке.

— Я хотел попросить у тебя прощения.

— За что? — сказала Пимочкина. — За тот твой спор с Авериным?

— Нет, — сказал я. — За то, что обманул тебя.

— Когда?

Глаза комсорга всё ещё радостно блестели (как и комсомольский значок на её груди). Они изучали моё лицо — внимательно, с интересом. Девушка улыбалась. Она не скрывала, что была рада меня видеть. Наивно, без стеснения показывала взглядом, мимикой и жестами, как ей приятно находиться рядом со мной — даже здесь, в больничной палате. Я вдыхал смешавшийся в воздухе с запахом карболки аромат её духов. Заставлял себя выдерживать её взгляд. Видел, что Света не ожидала подвоха.

— Я обманывал, когда утверждал, что не стану ни с кем встречаться, пока не закончу институт.

Улыбка исчезла с лица девушки.

— В этом я и собирался тебе признаться… тогда.

Света смотрела мне в глаза.

Я усомнился, что мой взгляд показался ей взглядом влюблённого в неё пылкого юноши.

Пимочкина выпрямила спину — будто отшатнулась.

— Ты любишь другую, — сказала она.

Я промолчал: предоставил возможность поработать женской фантазии.

По Светиной мимике понял, что её воображение прекрасно справилось с задачей.

— Кого? — спросила Пимочкина. — Я её знаю?

Правильную кандидатуру на роль своей возлюбленной я не придумал — собирался оставить её личность скрытой за вуалью таинственности. Не в последнюю очередь потому, что никому не желал зла: ни Пимочкиной, которая всё не могла совладать со своей влюблённостью, ни той неведомой даже мне самому женщине, свои вымышленные чувства к которой решил сделать поводом для встречи с комсоргом в Пушкинском парке. Света истолковала моё молчание по-своему.

— Значит, знаю, — сказала она.

Отвела взгляд в сторону.

Я заметил, как блеснули в её глазах слёзы обиды.

— Королева, — едва слышно произнесла Пимочкина. — Ты любишь Королеву.

Комсорг не спрашивала — она утверждала.

Конец второй части.

Ссылка на следующую часть: (https://author.today/reader/254692/2289074).

Если история о Комсомольце развлекла Вас, не забудьте нажать на сердечко («нравится»).