Комсомолец Иван Раксин

Трудный экзамен

Осеннее непроглядное небо придавило домики. Пустынные переулки казались еще глуше, а избы — ниже и черней. Только багряно-красные рябины молодо раскачивались и, словно всполохи огня, горели гроздья ягод над заборами. Березы мотались и неприятно скрипели, толкая друг друга ветвями.

Иван прислонился к шершавым бревнам покосившейся конюшни, и бродяга-ветер сразу прилепил к щеке сентябрьскую отметину — оранжевый скрюченный березовый листок. Лицо Раксина светилось радостью, которая, заполнив сердце, пробилась наружу едва заметной улыбкой, гордо взметнула брови и окрасила глаза в особый, непередаваемый цвет.

Еще бы не гордиться, не волноваться! Вчера на бюро райкома его назначили ответственным за строительство электростанции.

Секретарь райкома партии Деньгин, обещая помощь и поддержку, шутливо сказал:

— Теперь ты, как бог, должен дать Сиве свет!

Иван понял, что на него надеются, ему доверяют и одновременно экзаменуют на умение руководить самостоятельно, нести ответственность и не сгибаться перед трудностями.

— Если бы намечалось легкое дело, — тогда же добавил Деньгин, — мы бы послали другого.

А дело и впрямь было таким, что и бывалому строителю испугаться не грех. Все надо возводить заново, не имея под рукой ни гвоздя, ни доски, ни метра провода. Только решение бюро в кармане, топор за поясом да холодный сарай за спиной. Но этот сарай, где давным давно была помещичья конюшня, должен стать электростанцией. Так решили — значит, так и будет.

— Так будет, — шепчет Раксин. — Будет!

Он закрыл глаза и невольно вздрогнул от прикосновенья чьей-то руки.

— Спишь, что ли?. — грубовато спросил Павел Шилоносов, втыкая лопату в пружинистую и водянистую, как губка, землю.

— Что ты! Вот думаю, с чего начать.

— Я тоже всю ночь кумекал, аж башка трещит. Слышишь, как потрескивает? — и Павел засмеялся.

Вскоре подошли Караваев и Дудин. В сарае нашлись доски, и строители смастерили в углу скамейку, похожую на топчан. Сели.

— Собрание работников электростанции объявляю открытым. Прошу занять места в президиуме, — торжественно произнес Караваев и вытолкнул Раксина.

— Собрание не собрание, — подавив смех, сказал Иван, — а план утверждать надо.

Он достал листок бумаги, на котором жирным химическим карандашом были проведены неровные линии чертежа.

— Вот тут, — Раксин указал пальцем на затушеванный квадрат, — мы поставим локомобиль. Привезем его с Тамаровской мельницы. А здесь, — палец передвинулся вправо, — разместится управление станцией. Сегодня 20 сентября. К празднику Октября, то есть через полтора месяца, станция должна дать ток. А иначе… — Иван передохнул, — нельзя нам иначе.

Помолчали, оглядывая друг друга, и, как по команде, поднялись.

Ограничив колышками место для фундамента, Раксин сбросил телогрейку, поплевал на руки и вонзил лопату в раскисшую землю. Разом чмокнули еще три лопаты.

С ожесточением, не разгибаясь, парни отбрасывали перепревшие, червивые пласты. Под ногами булькало, хлюпало, и темная жижа оползала обратно; но строители, как кроты, закапывались глубже и глубже. Вспотевшие, раскрасневшиеся, они забыли о времени и с удовольствием подставляли ветру разгоряченные тела.

К вечеру котлован был вырыт.

И пошла веселая, кипучая, жаркая работа. За неделю сарай превратился в цех: комсомольцы отремонтировали крышу, потолок, полы, навесили двери, уложили фундамент. И оказалось, что все специальности, приобретенные Иваном в детстве, пригодились, как никогда. Он умело орудовал и топором, и мастерком, и зубилом, успевая обучать Караваева и Дудина.

А вскоре с Тамаровской мельницы привезли локомобиль. Шесть верст тащили его по непролазной грязи; и когда полуржавая махина опустилась на фундамент, Раксин боязливо оглянулся, словно спрашивая, что делать с этой кучей металлолома.

Караваев отошел, уныло, огорченно кивая головой. В его невеселых глазах светилась досада и недоумение. Шилоносов недоверчиво толкнул ногой дверку топки, но она не закрылась.

— Да-а, — протянул он.

Поборов недоумение и растерянность, Раскин похлопал друга по плечу:

— Ничего, Павел, машину воскресим. Ты же механик. Вот и разберись!

Тут же договорились: днем налаживать столбовое хозяйство, вечером — локомобиль.

— Правильно, — согласился молчаливый Дудин, — а то в селе ни столбов, ни лампочек. С машиной-то все едино управимся!

С утра Раксин заносил на бумажку примерные сроки, черкал их, раздумывал, рассчитывал, вслух вспоминал возможные препятствия и, решившись, записывал новые сроки.

Он отодвигал их осторожно, надеясь, что удастся кое-где поднажать, поторопить, а главное — верил в своих орлов-помощников.

— Эх, если бы наши снабженцы-кооператоры работали так же, — говорил он простуженным хрипловатым голосом. — А то ведь подведут, как пить дать подведут!

Иван без стеснения ругал их ежечасно, потому что ежечасно к нему обращались друзья, требуя шнур, болты, патроны для ламп, ключи нужных размеров и разную мелочь, из-за которой возникали простои.

И Раксину приходилось непрестанно что-нибудь выдумывать, изобретать, комбинировать. А если сил не хватало, он уходил в село.

Подпоясанный широким брезентовым поясом, за которым торчали плоскогубцы, обрезки медной проволоки я рукавицы, Раксин появлялся то в райкоме комсомола, то в конторе кооперации, то в правлении колхоза или в исполкоме. Он требовал, уговаривал, советовался, просил.

Его не смущали отказы и вежливое бюрократическое «зайдите завтра». Иван приходил завтра, поражая упрямством и угрюмой настойчивостью, добивался, чтобы ему отпустили лишнюю сотню лампочек, гвоздей, дали вне очереди лошадей или послали на подмогу людей.

Эти постоянные обходы отнимали уйму времени; и Раксин, освободившись от конторской канители и бумаг, с удовольствием брался за видимое глазу дело — установку столбов и устройство электролиний.

Лоснящиеся, осклизлые столбы подымали втроем. Раксин наваливался всем телом на опорный ухват и один делал завершающие шаги, направляя намокшее бревно в яму.

Случалось так, что столб, скользнув по глинистой стенке, валился в сторону. Не дожидаясь, пока ветер совсем свалит его, на помощь комсомольцам спешили нужные и лишние, свои и посторонние, но одинаково деловитые люди.

Раксин с друзьями совершил подлинное чудо — за месяц они установили более трехсот электроточек. Две сотни столбов, как вехи новой жизни, забелели на сельских улицах.

Оставалось протянуть провода и оживить локомобиль.

Тяжелое ржавое колесо маховика со скрежетом подвигалось на миллиметр-другой. Иван, повиснув на нем, командовал:

— Тяните меня!

Друзья наваливались, и маховик, глухо урча, делал полоборота. Такая процедура повторялась по нескольку раз.

Мокрый, грязный, измученный, Раксин ложился на топчан, отворачивался к стенке, а через полчаса снова брался за проклятый маховик.

И все-таки колесо повернули, и поршни локомобиля сделали первые движения.

Ночи напролет, в кровь стирая ладони, Раксин и Шилоносов начищали до блеска цилиндры, вентили, трубы. Неудобно согнувшись, свесив утомленные ноги, Раксин под утро засыпал на узких дощечках, брошенных на фундамент. Даже и во сне его не покидали мысли о работе. Столбы превращались в спицы гигантского работающего маховика, осью которого была его голова. Иван вскакивал, недоумевающе протирал глаза и перебирался к другу. В обнимку с Павлом он коротал остаток ночи, а утром все начиналось сначала — столбы, провода, дождь, стужа.

Холод, казалось, пробирался в кровь, остужал ее, растекался по организму.

Иван, хлопая на морозе руками, как крыльями, кричал с высоты:

— Павел! Тащи катушку дальше. Я тут заканчиваю.

…И вот наступил день пуска. Никто не знал, что комсомольцы раньше срока дадут ток и таким образом преподнесут односельчанам действительно праздничный сюрприз.

Высился в середине станции котел локомобиля. Поблескивали под потолком лампочки. Они пока не светились, но ждать оставалось недолго.

Дудин поджег в топке припасенную заранее лучину и березовые дрова. Робко вздрогнула стрелка манометра и поползла вправо.

Пар поднимался над локомобилем и рассеивался по цеху, еще больше сгущая полумрак, в котором то и дело мелькала долговязая фигура Шилоносова.

Павел отличался энергией, покладистым характером и унаследованным от отца умением делать все быстро и надежно. Он радовался, что наконец-то может показать свое знание техники и мастерство, что ему по плечу не только крохотная кинопередвижка, с которой он исколесил район, но и большущая громадина старинного локомобиля с загадочной нерусской маркой.

Павел радовался и одновременно боялся. А вдруг машина откажет, вдруг он сделал что-нибудь не так, и лампочки в селе не вспыхнут? Тогда позор!

Стараясь не думать об этом, Шилоносов беспрестанно шмыгал из кочегарки в конторку, где на щите поблескивали медью рубильники, трогал давно закрепленные болты, вентили. А может, где забыли закрепить, а может, слабо закрепили? Он в сотый раз проверил выключатели, предохранители, прощупал изоляцию и, поймав настороженный взгляд Раксина, опустил лохматую белокурую голову и откровенно признался:

— Боязно мне, Иван.

— И мне, Пашка, страшновато. Дело-то, вишь, какое незнакомое. Но не дрожать же. Смотри, у тебя какая заячья рожа!

— На себя сначала взгляни, — беззлобно огрызнулся Павел, и рука его опять потянулась к рубильнику.

— Не терпится, — улыбнулся Иван.

— Ну да. А тут, как на зло, не темнеет, — проворчал Шилоносов и взглянул на часы-ходики, по-домашнему тикающие над столом…

Наконец солнце зашло, и грязновато-серые сумерки нехотя начали окутывать выцветшую неприветливую землю. На улицах пусто, тихо. Живой только ветер. Он бьется в черные, как пещерные входы, окна, треплет дранку на крышах и гонит по пруду свинцовые волны.

Иван, Павел и Яков вышли за ограду. Село угадывалось в темноте одиноко мерцающими коптилками да собачьим лаем.

От сознания исполненного долга радостно стучали сердца друзей. Они молчали, боясь сказать что-нибудь обыденное, не отвечающее моменту и тем нарушить торжественную тишину, которая сейчас заменила громкие слова и похвалу.

— Включай, Паша! — шепнул Иван.

Шилоносов и Караваев бросились к щиту. Прошло несколько мгновений, и вдруг сотни огней разом вспыхнули и стали лукаво перемигиваться. Ночь отступила. Улицы, недавно пустынные и глухие, словно расширились и ожили.

Люди подходили к столбам и восхищались, запрокинув головы:

— Гляди-ка, и ветер не задувает. Вот это фонарь! Молодцы комсомольцы!

Свет в избах агитировал лучше книг и газет. На лампочку Ильича крестились старухи, как на христову свечу. Она осветила дальние уголки крестьянской души, рождая чувство уважения и доверия ко всему, что делают коммунисты.

И когда утром Раксин, усталый, пожелтевший, шел с электростанции, все жители села вдруг оказались его хорошими знакомыми. Старики подавали руку, как ровне, и снимали картузы, а женщины с уважением раскланивались, называя не иначе, как «товарищ Раксин».

Иван, не скрывая радости, влетел в кабинет секретаря райкома партии и в дверях громко, отчетливо проговорил:

— Электростанция работает!

— Видел, Ваня, видел, — улыбнулся Деньгин. — Экзамен, можно сказать, ты выдержал на «отлично»! Спасибо! От Советской власти спасибо!

Может быть, Раксин навсегда остался бы на полюбившейся ему работе, но комсомол направил его в колхоз, укреплять артель. Партия учила молодежь хозяйствовать на земле, и Раксин сделал еще один шаг, поднявшись на высокий пост председателя колхоза.